Чудо в пустыне

На скалистом перевале

Пела горная вода

С тучных пастбищ мы согнали

Осетинские стада.

Отзвучали вражьи пули.

Умер день за гранью скал.

В затихающем ауле

Мы устроили привал.

Грея смуглые ладони

У костра, мы ждали дня,

И дремали наши кони,

Сбруей кованной звеня.

А на утро со стадами

Шли мы берегом реки

В дальний город, и за нами

Розовели ледники.

Стройный горец юн и ловок –

Знать к победам он привык…

Он повесил меж кремневок

Шитый золотом башлык.

Будем пить из рога вина

Хоть грозит селу бедой

Эта снежная лавина,

Что застыла над скалой.

Заалеют от заката

Кровли хижин, льды высот

И пурпурный цвет граната

Ветер к речке понесет…

И когда долина будет

В предрассветном серебре,

Крик петуший нас разбудит

На узорчатом ковре.

Лимонные рощи, болота,

Рои изумрудных стрекоз…

Покрыла зари позолота

Далекий с мечетью откос.

Умолкли певучие пули,

И вижу теперь вдалеке

Везущего масло на муле

Аджарца в цветном башлыке.

Тая печаль в стеклянном взоре,

Овеян вихрем вещих снов,

Любил ракушки он у взморий

И крылья синих мотыльков.

Любил лиловый бархат сливы,

И росный ладан на заре,

И радужные переливы

В прозрачном мыльном пузыре.

И не архангельские трубы-ль

Запели горестно в тот час,

Когда на мягком ложе Врубель

В бреду фиалковом погас.

И соскользнув с сапфирной дали,

Чтоб завершить его судьбу,

Две радуги, скрестись, венчали

Творца – в сиреневом гробу.

Снова мечи зазвенели.

Снова губительный бой…

Тайно грустит Руставели

В вечер глухой над тобой.

Боя мятежные бури

Гонят сквозь пламя и дым

Всадника в барсовой шкуре,

Всадников в бурках за ним.

В вихре металла и пыли

Грозно сразиться дано

Теням воскреснувшей были

За Золотое Руно.

Гневно отмстят за обиды

Всем и засветят они

Над ледниками Колхиды

Мерно-плывущие дни.

Как месяц лысый, грузный телом,

Он острых сплетен любит зодчества –

Поэт-чудак в костюме белом,

Чей вечный спутник одиночество.

Бесстыдно грезя о разврате,

Хоть грех считает безобразием,

Он с девушек снимает платье

Своей чудовищной фантазией.

Порой к ушам поднявши плечи,

Гримасы корча стенам комнаты,

Он пляс «Недоумелой свечки»

Танцует, грустный и непонятый.

И, ярый враг земным заботам,

Вдруг вскрикнет юно и восторженно:

«Ау-а-ач! Торгую потом!»

В кафе за вазочкой с мороженным.

Лишь изредка, томясь в печали,

Судьбой безжалостно развенчанный,

Рассказывает о морали

И о какой-то чистой женщине.

Над площадью Бомбея

Шатер небес пылал

И «Сад бананов», млея,

Был золотисто-ал.

Листву едва качая,

Бросали пальмы тень

На стены и трамваи

В горячий тихий день.

И, вынесен из храма,

У банков и витрин

Плыл величаво Брамы

Серебряный павлин.

На бронзовом престоле,

Спокоен горд и прост,

Он плыл, в венке магнолий,

Раскрыв широко хвост.

И в английских кварталах

Пугал трамваев бег

Индусов в покрывалах

Белей, чем горный снег.

Тяжкая поступь верблюжья,

Небо, как синий атлас;

Золотом красит оружье

Меркнущий солнечный час.

Тропы измерены глазом –

Знаем, когда отдохнуть,

И к изумрудным оазам

Держим извилистый путь.

Шашка рубить не устанет

В дыме зловещих костров;

Душною гарью потянет

С войлочных вражьих шатров.

Сердце предчувствовать радо,

Что отуманят наш взор

Плоские крыши Багдада

Пестрого, словно ковер.

Вновь вижу край нежнейший,

Где я бродил давно,

Где медленные гейши

В лиловых кимоно.

В саду – отель бумажный,

Игрушечный совсем,

И цвет вишневый влажный,

И клумбы кризантэм.

Узор плетений странный

На окнах низких стен,

И в будочке стеклянной

Спокойный полисмэн.

Вновь вижу я дороги,

Что узки, как тесьма,

Где рикши быстроноги

И розовы дома.