Чужой среди своих 2

Глава 14 Блицкриг. Моше Даян

Проснувшись и резко сев в кровати, я несколько секунд приходил в себя, пытаясь осознать, где я, и собственно — кто…

Спустившись по лесенке, нашарил ногами тапочки и вышел за дверь, осторожно прикрыв её. В ванной, вдумчиво пообщавшись с унитазом, долго умывался, вспоминая перед зеркалом сон, истаивающий, как дымка под солнцем.

Снилась сперва классная, а потом — Таня, а чуть погодя и Верочка, худенькая вертлявая девчонка из посёлка, с чу́дными зелёными глазами, обещающая вырасти в необыкновенную красавицу, и всё было — очень странно! Подробности сна растворяются в прозаической реальности, помню только, что мозг сгенерировал какое-то подобие РеалРПГ[58], и было это очень интересно, странно и реалистично. Но всё, что я запомнил отчётливо, так это мягкий, мелодичный женский голос, произнёсший «Загрузка завершена».

— Нет, ну бред… — негромко бурчу себе под нос, пытаясь поймать тающие воспоминания, — бред же!

… но, будто надеясь на что-то, несколько минут я потратил, пытаясь вызвать перед глазами интерфейс, и понятное дело — безрезультатно. А жаль…

Но как бы то ни было, ощущаю я себя необыкновенно цельным, и некоторая двойственная моего сознания ушла, как и не было. Навсегда это, или нет, не знаю, но здесь и сейчас я ощущаю себя именно мальчишкой, который помнит прежнюю жизнь. Жизненный опыт и память остались при мне, но сейчас я именно подросток!

Я и раньше воспринимал себя так, но где-то в голове всегда маячило взрослое, умное и немного нудное Альтер Эго. Слабенько, где-то в самой глубине… но оно всегда было, а теперь — нет…

… и это, пожалуй, к лучшему.

Нет больше двойственности сознания и выглядывающего иногда в бойницы зрачков взрослого мужика, запертого в подсознании, пугающего сверстников и настораживающего родителей. А сейчас — это только Я, и никакой двойственности!

Я — Миша-Моше Савелов… и не только Савелов, но об этом — как-нибудь потом. Может быть.

Родня моя по отцу, будь то с немецкой или еврейской стороны, в истории отметилась, и местами — ярко. За бабушку и дедушку мне краснеть не придётся, а вот дяди и тёти…

С одной стороны — «Комиссары в пыльных шлемах», троцкисты и заговорщики, горящие идеалами Революции и не боящиеся лить кровь — ни свою, ни тем более — чужую! Пожар Мировой Революции и попытки её экспорта, продотряды и расстрельные списки, подписываемые недрогнувшей рукой.

Все они, кто не сгорел в разжигаемом ими же пламени, не умер от последствий ран и болезней, были убиты в тридцатых годах, и никто, что характерно, не реабилитирован посмертно.

Не потому, что злодеи — вся советская верхушка была ничуть не лучше, да и сейчас у власти отнюдь не травоядные! А потому, что они представляли реальную оппозицию нынешней Власти, а вот это — не прощается никогда.

С другой же стороны…

… с другой стороны всё, в общем-то, то же самое… но совсем с другой стороны!

Молнии в петлицах, генеральские чины и причастность, пусть даже косвенная, к названиям местности, которые на слуху у каждого советского человека и тем более — у каждого еврея…

… но в основном, конечно, «просто» офицеры, выполнявшие приказы и не дававшие себе труда задуматься, что приказы могут быть преступными, и что может быть, не все приказы стоит выполнять.

С маминой же стороны понятно только, что иногда раввин — это очень непросто, и какая там запутанная цепочка родственных связей, учеников и влияния, в СССР лучше не вспоминать, и даже — не думать. Потому что сионизм там самый настоящий, а имена и истории, стоит только копнуть, могут оказаться такими, что плохо будет многим!

Ну а я… я Михаил-Моше Савелов. Пока. Всё остальное — потом, может быть.

— Ф-фу ты… — выдохнул я, пытаясь понять, как от РеалРПГ в ускользающем сне пришёл к такому. Но не придумав ничего, просто умылся ледяной водой, и кажется, проснулся окончательно.

Вернувшись в комнату, глянул на часы, стрелки которых только подбираются к четырём, но спать… Сна, что называется, ни в одном глазу, и, взяв свои записи, потихонечку прошёл на кухню, пытаясь, раз уж не спится, провести время с пользой.

Разложив на столе дешёвую, туристическую карту Москвы, испещрённую пометками, некоторое время посидел над ней, сверяясь с записями и загружая в память подробности предстоящей операции.

— Кофе… мне нужно кофе! — встав, зашарил по полкам, и о чудо, оно нашлось! Именно «Оно», а никак не «Он!» Кто бы что ни говорил, но иногда кофе, это именно «Оно», и другого в Союзе почти не бывает.

Сам по себе он, в общем-то, не особый дефицит, хотя «доставать» его приходится даже в Москве. Выверты советской торговли выше моего понимания, но кажется, дефицит некоторой продукции раскачивают искусственно.

С тем же кофе… он как бы есть всегда, но — не везде! Всегда нужно куда-то ездить, часто — отпрашиваться с работы, чтобы успеть отовариться, стоять в нервных очередях и льстиво улыбаться знакомой продавщице, у которой таких как ты — сотни! Но — есть… как бы.

Прикрыв дверь, распахнул форточку. Котельная жарит совершенно нестерпимо, хотя на улице слякоть и ссыкоть, а крещенские морозы остались далеко позади.

Кофе я себе сделал чёрный, крепкий и совершенно несладкий, под настроение. Делая крохотные глотки, медитирую над картой, пытаясь раскочегарить мозги на полную мощность.

Кто, где, откуда… и время, время! Нас, локтевцев, так-то не одна сотня, но в основном мелюзга и девчонки, а ребят, хотя бы в силу возраста способных дать отпор шпане, едва ли полсотни. Минус те, кто вовсе не проходит по здоровью или просто испугался.

Намечались ещё ребята из технаря, враждующего с нашими обидчиками, но там свои сложности, и потому — увы!

Зато прорезались неожиданные союзники из парочки музыкальных школ и Культпросветучилища, которых понаехавшая лимита, делающая набеги из своего Выхино задрала ничуть не меньше нас, а пожалуй, что и больше!

— … но надеяться на них не стоит, — постановил я после размышления, — Очень уж они на своей волне!

Снова пометочка, и снова — то кофе, то карандаш грызу, на закуску. Нас, локтевцев и примкнувших ребят из музыкальных школ, достаточно мало, а гопоты в Выхино — много! Поэтому нужно создавать локальное численное преимущество в каждом конкретном месте.

«Суворов, блин, — мне стало смешно, — не числом а умением… Стратег доморощенный!»

Но стратег я там или кто… но раз уж ввязался в эту историю и стал, неожиданно для себя, «Предводителем команчей», то сливаться… нет, не вариант!

— Надо будет пообщаться с авторитетными ребятами, — бормочу себя под нос, — на будущее.

Сейчас, если мы не облажаемся, меня будут слушать, но я хочу (и надеюсь, буду!) говорить не только и даже не столько с позиции силы. Попытаюсь мягенько этак попенять — что же вы, такие уважаемые, не пресекли?

Художников, музыкантов и актёров не принято цеплять, по крайней мере — всерьёз.

А я хочу не то чтобы профсоюз… не выйдет этого в советских реалиях. Но вот навести какие-то мосты между музыкантами и представителями, скажем так, другого полюса, так почему бы и не да?

Это только отчасти — корпоративная солидарность, а отчасти — личная выгода, маячащая на горизонте! Когда личное с общественным перемешивается, это, я считаю, самое то!

Ребят из разного рода ВИА, хоть официальных, хоть самодеятельных и насквозь неформальных, я знаю лично, и пользуюсь в этой среде не то чтобы большим, но всё-таки — авторитетом. Не столько за музыкальные способности или, скажем, способность «забодать» взрослого парня без серьёзных последствий для себя, сколько за знание английского.

В этой среде английский востребован, и знают язык, хотя бы по верхам, очень и очень многие. Но далеко не все… и почти все — по верхам! А тут я, способный сделать перевод песни «с листа», учитывая притом подтексты, контексты и жаргонизмы.

Английский здесь у большинства, даже у рокеров, если и есть, то это — классический «Лондон из зэ грейт кэпитал», который понимают только учителя английского в СССР! В лучшем случае — очень академический, по словарям, Диккенсу и Шекспиру. А вот живой, разговорный английский, знают немногие избранные, и в их числе — я[59].

Ну а Русский Рок сейчас — это английские каверы и плохие (очень плохие!) переводы и аранжировки, своего мало. Поэтому в меня не то чтобы вцепились…

… но заметили, а свои таланты, с недавних пор, я начал монетизировать!

Ничего (пока!) серьёзного, но бесплатные билеты на официальные концерты я могу получить «на раз», а это уже — немало. Про то, что в баре или в кафе за меня всегда платят и не попрекают этим, или про импортные жвачки и сигареты, которые, по факту, почти валюта, и говорить не приходится!

А жвачка, отданная старосте, или пачка «Мальбора», сунутая «на общак» ребятам из школы, это мелочь для меня, а для подростков, да и не только, вполне весомо.

Никакой спекуляции, боже упаси! Бесплатно, совершенно бесплатно…

… просто не всем.

В планах — становление не то чтобы продюсером, но скажем так — человеком, который может решать какие-то вопросы. Не (упаси боже!) спекуляция на этом, а так — подработка не без пользы для своего кармана.

Никаких денег, или (тем более!) валюты, но пачка американских сигарет, билеты на концерт или джинсы в подарок, могут серьёзно облегчить нашу жизнь в условиях СССР, с его вечным дефицитом и погоней за красивой западной жизнью.

Вот, к примеру — оставшиеся полпалки сырокопчёной колбасы в нашем холодильнике, как результат хороших отношений мамы с одной из постоянных клиенток в парикмахерской. С одной стороны — билет на концерт для дочери-студентки — в подарок, от всей души! Ну и с другой, соответственно… в подарок, разумеется, к какой-то дате приурочили.

А мог бы и продать, к слову. Десятка за билет, не меньше! Колбаса дешевле стоит, да и, при желании, её можно купить, хотя и дефицит. Побегать, постоять в очередях… но можно, это всё-таки Москва.

Но это уже — спекуляция! А так — подарок, и связи с полезным человеком, искренне благодарным, и воспринимающим тебя не продавцом, а как минимум — приятелем.

Не то чтобы мне очень всё это нравится, но это, чёрт бы его побрал, СССР! Здесь иногда важнее не деньги, а связи! А колбаса… да чёрт бы с ней…

Это, на самом деле, мелочь. Важнее то, что они, эти самые связи, есть! А когда и зачем они могут пригодиться, не знаю… но точно знаю, что в СССР без них — никуда!

Поэтому…

… я опустил голову и принялся снова и снова проверять информацию, ломая голову, а всё ли я учёл? Этот набег на выхинцев, если он выйдет хоть сколько-нибудь удачным, в копилку моей репутации ляжет очень весомо!

Да и в конце концов, за ребят постоять надо! А то в самом деле, обнаглели!

— Ну всё, хватит! — я решительно отложил бумаги в сторону, понимая, что ещё чуть, и сам себя перегружу так, что мозги откажут. Собственно, они уже начали сбоить…

Сейчас я даже не представляю, что в операции можно поправить, улучшить или изменить, ну а потом, разумеется, всплывёт всякое, как это обычно и бывает. Дьявол, как известно, кроется в деталях, а я, хотя и участвовал в драках а-ля «район на район» и в этой, и в прошлой жизни, наверняка не учитываю какие-то особенности времени и места.

Транспорт, например… есть ли задержки, насколько автобусы загружены поздним утром выходного дня? А в полдень? Сможем ли мы втиснуться? По предварительным подсчётам — да… но на то они и предварительные!

А скорость реакции правоохранительных органов? А реакция окружающих взрослых? Вопрос…

Нет, так-то у мужиков не принято вмешиваться в подростковые разборки, если они не переходят некую черту. Но она, эта самая черта, штука плавающая…

Где-то на пацанские разборки не брезгуют приходить парни, отслужившие в армии, щедро отваливая люлей пацанве, и ощущая себя не иначе как полубогами. А где-то — есть градация по возрастам, и подросткам, заканчивающим школу или шарагу, участвовать в разборках ребят на пару лет помладше, дикое западло.

А отмороженная выхинская лимита, начинённая бывшими уголовниками, как пасхальный кулич изюмом, это, скажем так, очень своеобразная субкультура, реакцию которой, не поварившись в этой среде, предсказать достаточно сложно. Всякое может быть, и это «всякое», по возможности, нужно предусмотреть!

Поглядев на часы, насыпал в кастрюлю геркулеса, и, присолив, поставил на газовую плиту. Потом пришёл черёд изюма и ма-аленького кусочка сливочного масла.

Поел через силу, заставляя себя жевать нормально, то и дело поглядывая на часы, стрелки которых ползут издевательски медленно. Потом, всё так же поглядывая на часы, хрустел гренками, щедро приправленными перцем и солью, запивая говяжьим бульоном.

Время тянется медленно… и не субъективно, а объективно! Вот, к примеру, знаю уже достоверно, что если включить газ на определённую мощность и поставить толстую чугунную сковороду на огонь, плеснуть масла и кинуть гренки, то готовы они будут минуты через три-четыре. А сейчас — делаю всё то же самое, а готовность — через минуту… вот как так?!

Не зная, чем себя ещё занять, начистил маме под будущий борщ овощей и всячески подготовил кулинарный плацдарм, ещё раз почистил зубы, и, не силах больше сидеть, оделся и вышел в промозглую, тёмную ещё Москву, на ходу поднимая ворот старой куртки.

Ещё совсем рано, прохожих на улицах почти нет, да и откуда бы им взяться? Воскресенье, да и если кому надо на смену, то они только-только просыпаются, ну или может быть, сидят сейчас на кухне, ковыряя вилками яичницу и отхлёбывая чай.

Попадаются лишь редкие рыбаки со своими ящиками из фанеры, с бурами и пешнями на плечах, хлюпающие по раскисшему снегу валенками, вбитыми в безразмерные калоши. Никогда не понимал этого удовольствия…

Пока я шатался бесцельно по улицам, меся ногами снег пополам с грязью, стрелки часов подошли к заветной отметке, и на «Маяковской» уже начали собираться ребята. Здесь командиры групп и проводники, в силу разных причин знающие местность в Выхино — более или менее.

— Здоров… — обмениваемся рукопожатиями, выпячивая челюсти и всячески демонстрируя крутость и маскулинность.

— И тебе не хворать…

Общаемся преувеличенно бодро, всех чуть потряхивает от предстоящего. Нервы, м-мать их…

— А что это у вас? — бдительная бабка заглядывает через плечо, подслеповато щурясь на кроки и пометки.

— Городское ориентирование! — отбрехался я, — К соревнованиям готовимся!

— Да? Молодцы какие… — закивала та, — вот я в своё время…

… к счастью, толпа вскоре унесла её прочь, и нам не пришлось выслушивать длинную, нудную и тупую (поучительную, по мнению бабки!) историю её жизни, приправленную ароматами старческого немытого тела и запаха изо рта.

— Да, да… — кивает один из ребят, делая пометки, — а это?

Поясняю… хотя ну всё же ясно! Всё ведь постарался предусмотреть!

Но… нет, и дело здесь не в тупости приятелей, или в моём неумении объяснять, а кажется, снова всплыла разница менталитетов, воспитания, образования и жизненного опыта. Сталкивался уже, и думаю, столкнусь ещё не раз!

— Все всё поняли? — переспрашиваю ещё раз, — Вопросы?

— Да вроде ясно всё, — с сомнением тянет Серый, почёсывая прыщи на подбородке.

— Тогда расходимся… — командую я, подавая пример, и не представляя, где и как я проведу эти часы!

Полупустое метро, пересадка, автобусная остановка. На ней стайка озябших пацанов, старательно делающих вид, будто незнакомы друг с другом. Особого смысла в такой конспирации нет, но лучше уж так, чем сбиться в стайку, начав возбуждённо обсуждать предстоящие действия.

Подъехавший автобус, полупустой по этому времени, выпустил на остановку клуб вонючих выхлопных газов и собрал всех нас внутри себя. Запахи плохой соляры, жар от печки и одновременно — сквозняк изо всех щелей. Всё как всегда…

На сиденьях дремлют бабки, закутанные в старые долгополые пальто, возвращающиеся с покупками с рынков. Едва ли не каждая вторая одета так, что если их фотографии прикреплять под статьями и заметками о Дореволюционной России, подвох заметят немногие. Какие-то плюшевые, выцветшие и вытертые юбки, телогрейки поверх пальто, по несколько платков на головах, и выражения лиц — те самые, аутентичные.

— Держись рядом, — негромко наставляю «волонтёра» из музыкальной школы, то и дело нервно поправляющего запотевшие очки, — и вперёд не лезь. Да! Ты совсем не видишь?

— Да вижу, — мямлит тот, снимая, наконец, очки, и пряча их в массивный футляр, исчезнувший где-то в недрах старой куртки. Мы все здесь — в старом, в том, что не слишком жалко…

Волонтёры наши настроены боевито, но нервничают заметно больше прочих. Мы, как-никак, привыкшие друг к другу, и ощущение плеча, ну или… хм, локтя товарища, немного успокаивает.

— За спиной у меня держись, — тихонечко предлагает Длинный своему приятелю из музыкальной школы, — я если кого с одного удара не свалю, то вцеплюсь, и тогда уже ты…

Волонтёры наши — все чьи-то приятели и друзья, без исключения. «Локтевка» достаточно разветвлённый коллектив, и всякого рода творческий народ со всей Москвы перемешивается здесь, приходя и уходя, обзаводясь знакомствами. Если бы не необходимость хранить тайну и опасение, что информация о предстоящем набеге просочиться куда-то не туда, мы бы смогли набрать куда больше бойцов.

Но смысла в этом нет, потому как в этом случае выхинцы просто встречали бы нас на остановке толпой, выхватывая все подъезжающие автобусы и отлавливая чужаков. Ну или, в лучшем случае, это была бы драка толпа на толпу, с членовредительством и последствиями.

Водитель что-то прохрипел, но мы и без него знаем — пора! Высыпавшись из автобуса, подтягиваемся, и чуть помедлив, идём в нужную сторону — благо, с картами Выхино, на тот самый «всякий» случай, ознакомились все.

Народу не слишком много — воскресенье, и на улицах преимущественно галдящая детвора и редкие мамаши с малышами. На нас они особого внимания не обращают, но это — пока!

Местная шпана — та, что уже проснулась, кучкуется в новостройках и на задах бараков, и нас пока не видит.

— Время! — шепчу одними губами, поймав глазами командира одной из групп, идущей в полусотне метров от нас, и подношу запястье с часами к глазам.

Кивок…

… и события начинают ускоряться. Без лишних слов сворачиваем за угол, и вот они — стоят, курят…

— Н-на! — выдыхает Длинный, без лишних слов заряжая в голову ближайшему. Нокаут! Ну а хер ли… свинчатка, она решает!

Не мы такую игру начали, ребята! Но играем теперь по вашим же правилам! Война пришла на вашу территорию!

Я пробиваю с ноги в живот и добиваю влетевшего в сарай парня, никак не меньше шестнадцати лет, ударами по голове, от которых тот закрывается руками. Поплыл…

Ну, до тяжких доводить не буду, поэтому носками ботинок тщательно обрабатываю голени и бёдра уже упавшего противника. Тяжких нет, а хромать до-олго будет…

— С-сука! — сдавленно шипит тот, и… н-на! Впечатываю ему подошву в морду, кровяня её и расплёскивая губы с зубами. Не мы первые, ребята, не мы первые…

Вот что вам в вашем Выхино не хватало? С какого рожна к нам припёрлись порядки наводить? Причём, скажем так, не конвенционными методами… ну и получите ответочку!

— Всё? — удивлённо спрашивает кто-то из ребят. Драка, а точнее — избиение, закончилось менее чем за минуту, что при численном преимуществе и эффекте неожиданности — совсем неудивительно!

— Угум… — киваю я, мельком оценивая поверженных противников, — двигаем дальше! Время, ребята, время!

Не бежим, бережём дыхание, но идём быстро. Крики… переглядываемся и срываемся с места.

— Наших… — начавшийся даже не крик, а всхлип, оборвали ударом в душу, а потом в толпу выхинцев, начавших было давать отпор, с тыла врезались мы. В плотной толпе мои навыки работы коленями и локтями — самое то!

— С-су… — начал было проговаривать один, подавившись на выдохе ударом колена под рёбра. Успеваю сделать ещё несколько ударов и останавливаюсь, отходя в сторону и поглядывая по сторонам.

— Уби-или… — завыла сиреной одна из мамаш, прогуливавшаяся с мелким, хватая того в охапку и куда-то убегая. Это она врёт… надеюсь!

А мы уже бегом — дальше, и несколько местных ребят, выскочивших из подъезда, торопливо заскакивают назад. За ними!

Коротка ожесточённая схватка в тесноте подъезда, и мы выскакиваем наружу, переполошив весь подъезд, под рёв разбуженных мужиков, обещающих нам анальные и прочие кары. В подъезде — избитые, охающие, окровавленные подростки, и взрослые мужики — матерящиеся, злые!

— Сука… — а это уже наш волонтёр, получивший каменюкой по башке — благо, вскользь…

— Бегом! — реву я, и мы набегаем на выхинцев, сминая их боевые порядки и вынося на пинках. В ход уже идут камни и дреколье, но мы и к этому готовы!

Соединяемся с другими отрядами, и ещё минут пять бесчинствуем, по итогу отоварив пиздюлями около сотни подростков и с десяток мужиков, решивших за каким-то чёртом влезть в чужую заварушку.

— К остановке двигаем! — ору я, и мы, уже не опасаясь запалить дыхалку, лосями несёмся в нужную сторону, а там, не разбирая, штурмуем автобусы — любые, лишь бы отсюда! Я с Длинным заскакиваю в последний, когда где-то там, вдали, слышится рёв разъярённой толпы. Успели!

Переглядываемся торжествующе, не слушая бабок, несущих извечное своё про милицию, в которую бы нас, фулюганов, нужно бы сдать! Где вы, такие правильные, когда ваши внуки устраивают беспредел, или это другое?!

Сбор — у ближайшей остановки метро. Пересчитываемся… все на месте! Вот целы — не все, это да… Физиономию у некоторых ребят такие, что ой…

Да и у меня ноют отбитые предплечья, саднит лоб, разбитый неудачно о чью-то морду лица, и набухает кроваво поцарапанное веко.

— Фигня! — озвучивает общее мнение один из волонтёров, прижимая к синяку старый, дореформенный медный пятак, но сияя отчаянной и лихой улыбкой, — Как мы их, а? Пусть знают!

По хорошему, нам бы сейчас разбежаться, не отсвечивая на всю округу физиономиями. Да хотя бы не галдеть возбуждённо, размахивая руками и повествуя громкими, срывающимся на фальцет голосами, о подвигах богатырских, но нет…

— … а я ему с носка — по бейцам — н-на! — светится от радости долговязый и тщедушный на вид Моня, — А потом — по роже, и коленом…

Моня, несмотря на прозвище и внешность, ни разу не еврей, но — бывает! Стереотипы, они такие стереотипы… и если человек черняв, горбонос, интеллигентен и играет на скрипке, то он, кончено же, еврей.

— Моня, не шепети! — весело перебивает его Лёшка, не отрывая от виска комок тающего снега, собранного с чугунных перил, — Ша! Всё было совсем не так!

Курносый, веснушчатый, скуластый, белобрысый… таких, на самом-то деле, немало среди ашкеназов. А он, вообще-то, Иосиф, а Лёха — не имя, а прозвище, образовавшееся от паразитного «Лехаим», которое тот пихает куда ни попадя, заменяя им русские матерные междометия.

— Моня! Я скажу да за твоё геройство… — за каким-то чёртом Лёха взял на вооружение одесский говор — такой, каким он его видит и понимает, но как по мне, получается скорее нелепо. Однако если хочется, то почему и не да?

— Хулиганы… — шипит, проходя мимо, полная дама с авоськой, набитой так, что ещё чуть, и треснет, — вот сейчас милицию вызову!

В ответ — хохот! Хулиганы? Мы? Впрочем, если подходить формально…

— А кульки, кажется, застряли, — озабоченно говорит кто-то из ребят, пытаясь накапавшую из носа кровь со старой куртки, не замечая, что на физиономии её много больше, и она, засохшая, придаёт ему вид вурдалака.

— Парни… парни! — повышаю голос, — Хорош! Устроили тут не то базар, не то митинг! Сейчас дождёмся, выхинские подъедут! В метро!

Мы уже начали было спускаться, когда подъехали, один за другим, несколько автобусов, из которых высыпались «кульки», общаясь между собой довольно-таки бессвязно, но очень эмоционально.

— … а хули вы…

— … а я ему н-на! Ногой в рожу! Тот поручень отпустил, а Витька водителю орёт:

«Трогай, мля! Не видишь, сейчас мясо будет?!»

В метро, по итогу, спускались все вместе, перемешавшись и очень эмоционально обсуждая произошедшее.

— Претензии?! — отгавкиваюсь от одетого в старый ватник Дьячка, одного из предводителей «Кулька», — С хера ли? Вы ж сами с усами, так какого хера мы под ваши хотелки подстраиваться должны? Огребли? Так я предупреждал! Время, время! На план наш хер положили, на разбивку по времени тоже, так какого хера недовольны теперь? Сами ведь всё, как и хотели!

В ответ всякая хрень, из которой можно вычленить разве что эмоции и отдельное, в стиле «русские своих не бросают».

— Так то русские… — негромко, но с вызовом произносит кто-то из «кульков», но тему не развивает. Среди нас, и в самом деле, довольно много евреев, не столько среди локтевцев, сколько среди примкнувших волонтёров.

Этим вдвойне достаётся — и за скрипочки с флейтами, и за профиль. А тем более сейчас, когда пусть неофициально, но — можно!

— Мля, Дьячок… — тру переносицу, — заглохни!

— Да я… — вскидывается тот.

— Пожалуйста, — поднимаю на него глаза, и тот сдувается, — Потом, если захочешь, поговорим, ладно? Вы все сейчас на эмоциях…

Нехотя кивнув, тот согласился и замолк, отвалив к своим. Заскакиваем наконец в вагоны, и я облегчённо (и незаметно) выдыхаю — пронесло!

Выхинцы, конечно, устроят погоню, но здесь и сейчас мы оторвались, а информация о массовой драке от водителей автобусов если уже не ушла в ментовку, то вот прямо сейчас они её получают. Сейчас ещё минут десять, а наверное, и поменьше, и около станций метро будут дежурить усиленные патрули, а это уже совсем другое дело! Пободаться с милицией, они, конечно, могут… но тогда будут сами себе злобные буратины!

— … нет, я всё понимаю, но… — не унимается один из «кульков» со своими претензиями. Опять — про то, что своих нельзя бросать…

… хотя какого чёрта?! Когда было согласование плана — вы сами с усами, а потом (внезапно!) мы, оказывается, костьми должны были ложиться, чтобы выгребать за вас ваше дерьмо?

— Парни, ещё раз… — обвожу их взглядом, — расходимся! Всё на сегодня, это ясно? Никаких прогулок с гордым видом по дворам, никаких посиделок где бы то ни было! Сейчас милиция жестить начнёт, это всем ясно? А тут мы, такие красивые, с фонарями и порванными куртками, да ещё всей толпой! Первые кандидаты!

— Да они и так всё выяснят, — бросает один из парней.

— Так, да не так… — парирую я, — зачем делать за них работу, да ещё и не в свою пользу? Кто там что видел и что наврёт, менты на десять поделят, особенно если мы отсвечивать не будем.

— Потом всплывёт всё равно, — задумчиво произносит Моня, с видом светского денди привалившийся к стене.

— Потом — это потом! — парирую я, — Серьёзных делов мы не натворили и на горячем не попались! Всякое, конечно, может быть, но если мы сейчас не будем на глаза попадаться, то менты нас особо искать и не будут, они такие вещи на тормозах стараются спускать.

— А… ну да, — согласился Моня, доставая папиросы, пачка которых тут же пошла по кругу, — показатели и всё такое…

— Они самые, — киваю одобрительно, не обращая внимания на загомонивших и закашлявших пацанов. Закурили, кажется, даже те, кто вообще не курит, воспринимая это, наверное, как обязательный элемент посвящения в мужчины, — Зачем им себе жизнь усложнять? Это ж дела заводить, бумаги писать, отсчитываться потом, что-то там раскрывать…

— А что раскрывать, если мы все несовершеннолетние? — удивился Длинный, — С одной стороны раскроют, а с другой — показатели из-за этого рухнут, — Ну и эта… воспитательная работа провалена!

— Вот именно! — соглашаюсь с ним, — А самое лучшее в такое ситуации для ментов — не делать ничего!

— А-а… — протянул тот, — логично! В залупу не лезть, из дома только в магазин, ментов пусть на себя выхинцы собирают! Ну и кульки, если им хочется!

— В точку! — засмеялся я, стукаясь с ним кулаком, а потом и с остальными парнями, — Ну всё, разбегаемся!

Разбежался я до ближайшей аптеки, запамятовав, есть ли дома нужное.

— Давай садись, — бесцеремонно сказала мне аптекарша, — гляну твой глаз!

Она очень ловко промокнула перекисью веко, болезненно ощупала его, вывернув в разные стороны, и постановила:

— Заживёт! Ничего страшного!

— Подрался, — констатировал бойкий дедок, коротавший в аптеке время, стоя даже не в очереди, а просто с такими же скучающими пенсионерами, обсуждающими здесь свои болячки и досаждающих персоналу аптеки. Ну и заодно — сноха-коза, сын неблагодарный…

— Не без этого, — соглашаюсь с ним, ожидая, пока провизор сделает мне какую-то чудодейственную мазь.

— Хоть за дело? — поинтересовался дед.

— Хулиганьё проучили, — не вижу смысла скрывать.

— Это дело, — закивал тот, и я уже ожидал, что он пустится в воспоминания, но нет, сдержался.

Из аптеки я вышел с повязкой на глазу и обещанием занести деньги как-нибудь потом, намереваясь (естественно!) это обещание сдержать. Адреналин уже не бушует в моей крови, и всё синяки, ссадины и ушибы чувствуются очень даже хорошо…

А ещё хлюпает в промокших ботинках, мокрая от пота спина начала подмерзать, и…

— А-апчхи!

… кажется, я слегка простыл!

От капитана пахнет табаком, «Тройным» одеколоном, по́том и валерианой, призванной, очевидно, замаскировать пошлый запах алкоголя — уловка нехитрая и старая, как мир. Полное, одутловатое лицо милиционера, со слегка обвисшими щеками и лопнувшими склерами в глазах, наглядно демонстрирует, почему у сотрудников Внутренних Органов ранняя пенсия.

В кабинет заходят и выходят коллеги, какие-то срочные посетители, и, несмотря на сырой сквозняк, тянущий из открытой форточки, табачный дым не успевает выветриваться. Пахнет табаком, пылью, мышами и почему-то — кислой, а вернее, прокисшей капустой.

— … а Зоя говорила… — продолжают беседу вошедшие в кабинет упитанные женщины, — Василичь! Принимай документацию!

— … да ты шо? — восклицает одна из них с таким яростным интересом, что я, пусть ненадолго, жалею, что не знаю, что же там говорила Зоя?!

— Посиди пока, — ещё раз велит мне капитан, погружаясь в документы.

Агакаю без нужды, потому что… а что, собственно, мне остаётся делать? Я знаю, что отчасти эта текучка — нормальное состояние дел, а отчасти — на меня пытаются давить милицейской атмосферой, но последнее получается плохо.

— Ну и что же мне с тобой делать? — будто продолжая беседу, спрашивает капитан, сцепляя руки в замок и опуская на них подбородок, расплывшийся по пальцам. Пожимаю плечами, старательно не глядя ему в глаза, и следующие несколько минут слушаю, как он нудно и устало перечисляет, какие статьи Уголовного кодекса мы нарушили, и что нам за это может быть.

Врёт… и я знаю, что он врёт, и он, кажется, тоже знает, что я знаю… но врёт!

Не знаю, почему… но вернее всего, это низкоуровневый юнит, неспособный на сложные действия, или быть может — способный, но не желающий напрягаться. Таких большинство — хоть в милиции, хоть где.

Сама система такова, что напрягаться не имеет смысла, вот большинство и не напрягается. Все эти «пятилетки в три года» в большинстве своём просто лозунги, игра со статистикой, изначально заниженные показатели и штурмовщина к датам.

— Да что ты с ним цацкаешься, Василич? — хлопнув папкой по столу, перебивает его худой, долговязый старлей лет тридцати, необыкновенно похожий на бассет хаунда, — Хулиганьё!

Он продолжает что-то говорить, горячо и очень напористо, хлопая папкой по столу, вколачивая кулак в свою же ладонь, и всячески отыгрывая роль «плохого копа». Получается… да так себе получается, но для обычного подростка, наверное, сойдёт.

Напугается далеко не каждый, но по ответной реакции можно многое понять. А в моём случае…

С одной стороны — я несовершеннолетний, и то, что меня сейчас допрашивает (то есть беседует) милиционер, и происходит это не в присутствии родителей или скажем, педагога, уже нарушение. Кажется…

Сделать мне по закону можно немногое, да и то — себе во вред. Показатели и всё такое. Поэтому и заметается под ковёр всякое, что хоть как-то связано с подростками — драки район на район, к примеру, даже и с отягчающими.

С другой стороны, мент может взять меня «на карандаш», и, обидевшись, устраивать мне профилактические беседы при всяком удобном случае. А чуть погодя — постановка на учёт с репутацией «плохого парня», и в восемнадцать лет — пристяжка к какому-нибудь мелкому делу и увлекательное (нет!) путешествие в казённый дом.

Балуются здесь таким… меньше, чем в моём времени, но — всё есть! Подбрасывают, фабрикую, бьют…

— … а мы теперь посты вынуждены ставить в Выхино, чтобы тамошняя молодёжь в город не рвалась, громить всех подряд. Выпускаем только малыми группами и следим…

Кривая усмешка, непрошенная и нежданная, прорезалась прямо по незажившим ещё губам, по отливающим желтизной скулам. Секунда… и её нет, вот только капитану хватило!

— Ах ты чёрт! — совсем другим голосом произносит он, откидываясь назад. Не отрывая от меня взгляда, капитан зашарил в столе, ища что-то, — Ты ведь этого и добивался, так?

Я молчу, но капитан, судя по всему, и не нуждается в ответе, читая по моему лицу вполне достаточно. Он, какой ни есть, всё ж таки профессионал.

— Вот же чёрт… — растерянно сказал он, и, мотанув головой, хохотнул, — стратег!

Отвлёкшись ненадолго, он вытащил смятую пачку из ящика стола и недоумённо уставился на неё.

— Всё скурил, что ли? Или помогли? — спросил он сам себя, — А ты сиди!

Выйдя в коридор, он вернулся через минуту с папиросой и коллегой.

— Вот! — тыкнул в мою сторону капитан тлеющей папиросой, — Полюбуйся! Сидит, стратег одноглазый! Блицкриг, как по учебнику и ухмыляется, а нам теперь отдуваться!

В его голосе звучит возмущение человека, вынужденного (внезапно!) делать работу, за которую ему платят, и очень этим недовольного.

— Кутузов, — усмехнулся коллега, с вялым любопытством глядя на меня, — ну-ну… Ты его личное дело открывал? Я бы сказал — Моше Даян[60]!