Чужой среди своих 2

Глава 15 Диссидентское послевкусие

— К доске… — взгляд учительницы математики завис над классным журналом, — к доске у нас пойдёт…

— Моше Даяна давно не спрашивали! — невинно сказала Таня, хлопая ресницам и лукаво посматривая на меня. Девочки тут же, видя невидимое и понимая непонятное, зашушукались и захихикали, но очень, очень тихо…

— Да? — весело удивилась учительница, тая́ чёртики в глазах, — Действительно! Генерал, к доске! Посмотрим, как вы решаете уравнения!

Поднимаюсь и иду под общий хохот, поправляя повязку на глазу — царапина давно зажила, но вскочил и никак не проходит ячмень. Так что повязку ношу уже третью неделю, на радость одноклассникам, развлекающимся за мой счёт, и разумеется — мелкоте.

Для мелких я, наравне с одноруким завхозом, стал местной достопримечательностью, но у них там своя атмосфера. Новое моё прозвище мало что им говорит, не вызывая никаких интересных и понятных ассоциаций, а вот повязка на глазу — это да! Мы с одноруким завхозом (капитан Крюк!), внезапно — команда пиратского корабля, и здесь, в школе (первачки в этом свято уверены!) есть клад.

В школе сейчас эпидемия кладоискательства, слежки в самом дурацком стиле и прочей ерунды, от который хочется то материться, то хохотать в голос. Мне — чаще матерится…

…а вот завхоз, бывший танкист, и казалось бы, суровый неулыбчивый дядька, проникся ситуацией, и, развлекаясь, отыгрывает на все сто!

Набег на Выхино обошёлся для нас без значимых последствий. Не считая моего нового прозвища и поднявшегося авторитета всех «локтевцев», как пацанов чётких и правильных — с поправкой на местные понятия и жаргон.

Собственно, нас и раньше не слишком задевали. Мальчики со скрипочками, берегущие руки и не ввязывающиеся в драки отчасти поэтому, а отчасти — в силу интеллигентности, считались, да и считаются, существами травоядными и безвредными, обижают которых только недоумки и отморозки.

Недоумков, разумеется, хватает… Но одно дело — задевать интеллигентных ребят из музыкальных школ, шлифуя им карманы и физиономии, и совсем другое — коллектив, где есть совсем не интеллигентные танцоры, которым не нужно беречь руки, и которые лягаются — как кони!

Но «понаехавшие», не разбираясь в ситуации, решили всех «центровых» нагнуть через колено, показав тем самым удаль и молодчество, и начав, разумеется, с самых (как им казалось) безобидных. С какого чёрта им вообще понадобилось травить учащихся музыкальных школ, и откуда такая зоологическая ненависть к интеллигенции, вопрос отдельный…

В полной мере оправдав мои ожидания, выхинцы с сильным опозданием провели ответный рейд, отметившись в лучшем стиле арабских подростков в бунтующих кварталах Парижа. До сжигания автомобилей и коктейлей Молотова дело за малым не дошло, но один из милицейских «бобиков» был перевёрнут, а количество побитых стёкол и разным образом обиженных граждан, по слухам, не поддаётся исчислению.

Самыми обиженными среди граждан оказались менты, перевёрнутые, потрёпанные и злые за попранную честь мундира. На мундирах, то бишь на шинелях, после выхинцев остались чёткие отпечатки подошв и плевков. Но если оттереть и отстирать шинели не составило особого труда, то вот с репутацией и самолюбием оказалось всё намного сложнее.

Обиженные менты, у которых теперь к выхинской лимите личная неприязнь, просто выставили там стационарные посты, отсекая группы подростков, едущие в город в неурочное время. Один — возле автобусных остановок, и второй — возле ближайшей (но отнюдь не близкой!) станции метро, и проблема решилась.

Это ещё не комендантский час и не гетто в настоящем смысле этого слова, но «лайт-версию» этих понятий выхинцы прочувствовали хорошо, и судя по всему, эта история у них надолго.

Почему этого нельзя было сделать раньше — загадка для меня. Здесь, в СССР, много говорят о профилактике правонарушений, но пока менты не получили по жопам, причём отнюдь не в метафорических смыслах, ничего страшного в происходящем они не видели.

— В столовку идёшь, генерал? — толкнул меня в бок Артём, собирая вещи с парты.

— Угум… — киваю согласно, пытаясь расстегнуть заевший замок портфеля. Наконец тот поддался, и я со вздохом облегчения сунул туда тетрадь и учебник, подхватываясь вслед за приятелем, уже вышедшим из класса.

— Сочник и… — я нерешительно остановился, прислушиваясь к пожеланиям желудка, — гулять, так гулять! Язычок!

— Гуляка, — добродушно пробурчала буфетчица, выдавая запрошенное, — Пить что будешь?

— Канпот, — она выразительно поиграла щипаными бровями, — он ведь с узюмом! Почти вино! А, гуляка?

— А давайте! — залихватски машу рукой, принимая игру и стакан. С изюмом и с яблоками — ничего так, почти вкусно, а иногда и без почти. А выпечка — просто вкусная, без всяких оговорок.

Артём, устроившись напротив и понижая голос, рассказывает о своей пассии (которая об этом ещё не знает) и о соревнованиях по тяжёлой атлетике, каким-то причудливым образом связывая их воедино. Он ещё и сам толком не понимает — как… Но судя по всему, победа на соревнованиях даст ему плюс стопятьсот к харизме, и тогда его дама сердца неким чудесным образом заметит и оценит страдающего парня.

— Угу… — киваю, откусывая сочник, — а она?

Не скажу, что очень уж интересно, но телефона с интернетом и соцсетями, в который можно было бы воткнуться, пока не изобрели, а это — какая ни есть, а замена соцсетей.

Приподняв повязку, почесал глаз, вызвав тем самым бурление говн среди малышни.

— … на меня посмотрел! На меня! — пищит, обмирая от сладкого ужаса, мелкий чернявый шкет с выпавшим спереди молочным зубом.

— Ты дурак? — парирует его такой же мелкий и беззубый приятель, — Он на меня посмотрел! Это чёрная метка!

Морщусь… поднадоело, честно говоря! Я же не взрослый, авторитета для малышни сильно поменьше, чем у завхоза, ну и соответственно — тормозов у первоклашек поменьше. Бывает, что вовсе через край…

А они, решительно не понимая, что я не только вижу их прекрасно, но и слышу весь этот «театральный» шёпот, продолжают бестолковиться, обсуждая в тесной компании свои планы, и слышно их — на весь буфет!

— Погодь! — торможу вовсе уж завравшегося приятеля и ставлю стакан с компотом на стол, — Павел! Привет!

Подскочив к комсоргу, трясу ему руку.

— Ну что насчёт концерта? — не отпуская, склоняю голову набок, — Я с ребятами из ансамбля договорился, нам площадка для выступлений — сам понимаешь, во как нужна! Не первый состав, конечно, но и не вовсе уж сырые… а? Ну как?

— Хм… — он выразительно косится на руку, и я, посмеявшись смущённо, отпускаю её.

— Предварительно, понятное дело! — не отступаю я, — Сам всё решишь, с комитетом Комсомола и учителями! Я на лавры не претендую!

— Понимаю, — как-то суховато ответил тот, — но не могу пока дать ответ, подумать нужно.

— Ага… — озадаченный, возвращаюсь к Артёму, доедать выпечку и допивать компот, вполуха слушая его и думая — а что же, чёрт подери, это такое было?

Вчера… или нет? Да позавчера Павел сам подходил, напоминал, а тут — нате! Куб в квадрате!

После той драчки, он со своими комсомольскими амбициями отступил от меня, перестав агитировать за комсомол. Дескать, сейчас да, не время… но к майским история уляжется, и он костьми ляжет, а затащит меня комсомол!

Им такие как я, инициативные и талантливые, ой как нужны! Грозился в следующем году в комитет комсомола выдвинуть. А тут — такое…

Сидит сейчас с бульдожкой, старательно не глядя в мою сторону, а если вдруг и да, то обтекая глазами, и это странно! Будто бы мы поссорились… или он, флюгер Партии, узнал что-то нехорошее обо мне? Но что?

Шуточки про «Товарища Моше Даяна из 8-Б» ходят давно, и Павел сам скалил над ними зубы — первым. О моей национальности он, как комсорг, тоже знает прекрасно…

… хотя одноклассники, кажется, понятия об этом не имеют, а если кто и знает, то ему или ей — плевать! Хорошие у меня одноклассники.

— Слышали?! — перебил Артёма парнишка из параллельного класса, вертлявый, как обезьянка, — Знаете, как эту историю в народе прозвали?

— Ну, твою… — уточнил он, — когда ты с локтевцами против выхинцев задрался! Еврейский блицкриг!

Он захохотал, хлопая себя ладонями по бёдрам, и, полный восторга сплетника, отправился разносить новость дальше, а я, вставая из-за стола, поймал короткий, торжествующий взгляд бульдожки в мою сторону.

«Вот оно что…» — понял я, ощущая, как стремительно потеют ладони. Так-то — мелочь, но если даже Павел…

… то всё достаточно серьёзно.

Задумавшись, сажаю очередную кляксу и морщусь с досадой, негромко чертыхаясь и промокая листок. Шариковых ручек в продаже — днём с огнём не найти, а те что есть… лучше бы их и не было! Мажут, пачкают или встают в такую цену, что не каждый и купит.

Но купить-то в принципе можно… вот только в школе, по какой-то замшелой педагогической традиции, писать ими всё равно запрещено. Благо — нам, как старшеклассникам, можно писать хотя бы нормальными чернильными ручками, а малышня выводит буковки, окуная «вечное» перо в чернильницу, без шуток!

Это называется — «ставить почерк» и считается в советских школах важнейшим делом, важнее таблицы умножения и всего прочего. Важнее, наверное, только умение читать, да и то, полагаю, не везде.

На кой чёрт это надо, да ещё чтобы без помарок и чернильных пятен — убейте, не скажу! Но уроки, по крайней мере у малышей, это не тренировка интеллекта и памяти, а одни сплошные издевательства и рыдания.

На уроках ещё туда-сюда, а к оформлению домашних заданий требования такие, что, к примеру, у некоторых моих одноклассников младшие братья и сёстры по три-четыре часа раз за разом переписывают уже сделанные (!) домашние задания, добиваясь каллиграфического почерка и отсутствия помарок. На кой чёрт?!

По мне, так это отрыжка тех старцев из ЦК, дорвавшихся до власти и окопавшихся так, что не сдвинешь, гордящихся, по старой памяти, красивым почерком, и считающих этот скилл чем-то необыкновенно важным. Деревенские, блин, писари…

Считать за образование институты Красной Профессуры и им подобные сложно, и не только мне. В народе, если кто хоть чуть в теме, об этих заведениях отзываются с нескрываемым скепсисом, называя их не ВПШ, а ЦПШ[61], а раньше, говорят, ещё хуже было. Уровень образования давали — на уровне заученного цитатника Мао у хунвейбинов, зато крысиные волки[62] получались — лучше не придумаешь.

Аукается это всему Союзу и доаукается до развала… но зато — почерк. Зато — лучшее в мире (нет!) советское образование. И так во всём — упор на какую-то ерунду, зато действительно важные вещи игнорируются руководством даже не упорно, а упорото! Но если у людей — кругозор деревенского писаря, выбившегося в люди, может ли быть иначе?

Почерк же, равно как и отсутствие помарок в письме, якобы о чём-то там говорит. Хотя как по мне, так только о дрессуре!

Но, блин, учитывать приходиться. Вот и сейчас — пишу черновик письма, а потом — набело. А иначе — неуважение. А мне и так немного стыдно, что это всего лишь второе письмо моим поселковым друзьям, с самого нашего отъезда.

С другой стороны, писать приходиться с большой оглядкой, думая каждый раз, а стоит ли?

А потом, написав, откладывать на несколько дней и читать его снова, представляя себя то на месте «товарища Майора», то на месте излишне бдительного комсомольского активиста, относящегося, вдобавок, с большим предубеждением лично ко мне.

Быть может, я дую на воду, но… зная заранее, что письмо моё будут читать и перечитывать, по итогу, всем классом (за неимением, собственно, особых развлечений), с доброй половиной которого у меня сложные отношения, перестраховываюсь я не на пустом месте. Нисколько не сомневаюсь, что сразу или чуть погодя, информация из письма достигнет Кольки Второва, а этот ублюдок ненавидит меня буквально всеми фибрами души! Не знаю, что он может сделать, но нисколько не сомневаюсь, что захочет.

Да хотя бы диагноз взять! Мама его хранит на всякий случай, но в поликлинику по месту жительства не сдаёт.

Диагноз нехороший. С таким неминуема постановка на учёт в психоневрологический диспансер. А там — «белый» билет и клеймо, выжигающее все шансы на нормальную жизнь. Или — всё-таки армия, но какой-нибудь совсем «нехороший» стройбат, а после — всё равно дамоклов меч диагноза, зависший над головой.

Ну а учитывая, что психиатрия в СССР карательная, и что сволочи в белых халатах щедро отваливают диагнозы заведомо здоровым людям, мне рано или поздно (и скорее рано) поставят какой-нибудь диагноз, а вместе с ним — и серию уколов, превращающих человека в овощ…

… обратный адрес у меня — «до востребования!», и это — даже не Москва!

Но всё-таки — друзья, и поделиться — хочется. Умом понимаю, что лучше бы мне вырвать эту страницу из моей жизни, но… понимаю, что это — умом, и если я её вырву, то чувствовать себя буду последней сволочью, и может быть — до конца жизни.

Покусав ручку, начинаю выводить буковки…

«… — уезжая, я нацарапал на стенках сарая и везде, где только можно, всякую геометрическую ерунду, отомстив паскудной старухе таким вот мелочным способом…»

Пишу… уже понимая, что не следует, и что скорее всего, я, описав это даже в урезанном виде, цензуря сам себя, в чистовик эту историю писать не буду…

… или буду, но совсем не так! Вернее всего, будет что-то очень сильно «по мотивам», в духе кинофильма «Весёлые ребята» или чего-то подобного.

Потому, что есть СССР, где космос и Гагарин, Целина, БАМ, Пятилетки и дружба Народов. Но есть и тот, где Первый отдел[63], бараки и колхозные пенсии, и страх — застарелый, давнишний, въевшийся, как родовая травма для целого поколения… поколения победителей.

Правильный, настоящий СССР с плаката — это плакат и есть, ну или если хотите — витрина, на которую большинству можно только смотреть! Со стороны.

Уже без особой самоцензуры описал колхоз, наши с родителями заработки (совсем не выдающиеся по меркам посёлка) и главное — развесёлое времяпрепровождение! Все эти поездки в соседнее село в кузове грузовика с дрекольем, самогон перед танцами в клубе и прочее удалое деревенское веселье…

Писал так, как и должен писать подросток для подростков, и вышло, быть может, несколько натужно.

Зато коммуналку (без привязки к городу, но со смутным послевкусием, что это где-то на Вологодчине) описал в лучшем виде! Замки на кастрюлях, падающие с потолка тараканы и своеобразные соседи.

А потом уже, на закуску, особо подчеркнул (чтоб не завидовали!), что с продуктами здесь, с одной стороны попроще, а с другой — ни рыбы нормальной в реке, ни ягод в лесу!

— Миша! — раздался за дверью голос Антонины Львовны, предварительно поскрёбшейся, — Миша, ты не опоздаешь? Или тебе сегодня никуда не нужно идти?

Быстрый взгляд на часы…

— Ах ты… — глотаю окончание, зная уже, что соседка — дама несколько мнительная, и может принять это на свой счёт. Отходит она достаточно быстро, да и объясниться с ней, в общем-то, не составит труда, но всё это требует времени и некоторого напряжения психики, так что привык сдерживаться — благо, я и раньше не был слишком уж языкатым.

— Спасибо, Антонина Львовна! — кричу ей, откладывая в сторону тетрадь, и (несколько драгоценных секунд!) закладывая всё ж таки страницу промокашкой и запирая письмо в ящике письменного стола. Не то чтобы у соседей есть такие привычки, но…

— Я побежал! — сообщаю даме, — Маме скажете, когда придёт, что сегодня задержусь, скорее всего! Всё! Спасибо!

Её «Да не за что» в спину скорее угадывается, поскольку я уже сбегаю по лестнице вниз и вылетаю на улицу. Погода — супер! Ещё не совсем весна в настоящем понимании этого слова, но уже по-особому пахнет воздух, девушки чаще улыбаются, да и одежда ещё, пусть не у всех, но — весенняя!

— Привет, красавицы! — бросаю на бегу соседке Маше, гуляющей за ручку с маленькой дочкой Леночкой, — И пока!

— Пока-пока! — машет мне рукой вслед малявка, недавно выучившая это слово и использующая его с большим удовольствием. Чуть обернувшись, машу ей рукой, и, ускоряя шаги, скрываюсь за углом.

— Два… нет, три с повидлом, пожалуйста! — прошу дебелую весёлую тётку, высыпая из кармана медь. На ходу вгрызаясь в пирожок, почти бегу к метро, подъедая последний аккурат перед турникетом.

Бросив монетку, просачиваюсь, и, обтирая чуть запачкавшиеся руки носовым платком, в последний момент заскакиваю в закрывающийся вагон метро. Время рабочее, поэтому вагон полупустой и при желании можно сесть — что я, к слову, никогда не делаю!

Чёрт его знает, откуда это у меня, но сидеть в метро, если в вагоне стоит не то что старушка или беременная женщина, а хотя бы дама за сорок, мне крайне неуютно! Проще, собственно, вообще не садится…

В раздевалке я один из первых — предпочитаю, по возможности, приходить пораньше. Отчасти потому, что не люблю опаздывать, а отчасти — потому, что разминка, которую дают перед танцами, мне совершенно недостаточна, или вернее будет сказать — она не вполне под меня «заточена».

Предпочитаю разминаться самостоятельно — что называется, «на своей волне», а потом уже можно и вместе со всеми. А с недавних пор, по договорённости с хореографом, убедившимся, что разминка у меня вполне серьёзная, и я не отлыниваю, пока все разминаются, отрабатываю какие-то движения, в основном базовые.

— Здорово, Даян! — гыкнув, негромко поприветствовал меня один из танцоров, сунув потную ладонь.

— Здоров, Дим… — руку не отпускаю, — заканчивай уже, ладно? Уже не смешно.

— Понял, понял… — закивал тот, засмущавшись внезапно, — и парням скажу!

Киваю молча — дескать, оценил, и выхожу в зал. Шуточка по части Моше Даяна…

… в общем, я изначально не совсем верно её оценил. И саму шутку, и главное — последствия. Полагаю, что я и сейчас не в полной мере понимаю, чем и как это может аукнуться.

В нашей школе, весьма и весьма либеральной по заскорузлым меркам СССР, учится достаточно много евреев, и подозреваю, в педагогическом коллективе их тоже хватает. Отсюда — лёгкая фронда, сугубо для внутреннего использования.

Фронда, разумеется, не только и даже не столько еврейская, но — в том числе.

Учительница, вызвавшая к доске «Даяна» в обычной школе рисковала как минимум выговором. А здесь, в нашей школе, подобные обмолвки нечасто, но случаются. Очень нечасто, и полагаю, не в каждом классе, но — бывает!

Учителя тоже люди, и им хочется иногда выразить своё отношение к происходящему. Хоть как-то! Особенно если ты сама — по маме…

Советская пресса изрядно демонизирует Израиль, рисуя всё происходящее там самыми чёрными красками. Это ещё не гитлеровская Германия, но почти что её сателлит — если верить советской прессе, разумеется.

А не верить нельзя, по крайней мере — слишком громко и часто. Потому что неверие могут назвать «недостаточной адаптацией к социальной среде», и это — вполне официальный повод для постановки «диссидентского» диагноза «вялотекущая шизофрения».

Ясир Арафат же, согласно советской прессе, с его террористами из ООП[64] — лучший друг СССР, борец за свободу и счастье не только всех трудящихся арабов, но и кажется, что ещё чуть — и всего человечества, и сомневаться в этом может только сумасшедший!

Ну а арабы — это такие чуть отсталые, но несомненно прогрессивные «младшие братья», которые хотя ни много, ни мало, а построения СССР, но чуть-чуть другого… более национально ориентированного, что ли… С Кораном, Шариатом и казнями неверных, я так понимаю.

В общем, сложно всё с моим прозвищем, и особенно — с тем, что я изначально неправильно на него отреагировал. Скажем, тот милицейский лейтенант, называя меня так, явно желал оскорбить, и пожалуйся я (хоть сам, хоть через родителей или Комитет Комсомола), ему бы влепили как минимум выговор. Быть может, не с записью в личном деле, но начальственного мата было бы много.

А вот в школе или отчасти в «Локтевке» среди старшаков, чуть иначе… Но это как обычно, от контекста зависит, и от того, кто его произносит, и как.

Если у человека и раньше в частных разговорах проскакивал скепсис по отношению к официальной позиции СССР, и особенно, если этот человек знает о моей национальности, то это — позиция, способ высказать свою поддержку при помощи шутки. Израилю, евреям в целом или мне в частности — неважно.

От официального представителя власти — недопустимо совершенно.

Ну и соответственно — масса промежуточных вариантов, от скорее негативных, до скорее позитивных.

Но вот то, что я упустил время, и моё сомнительное прозвище обросло мясом, а чуть погодя наш рейд на Выхино получил в народе наименование «Еврейский блицкриг», это — проблема! Не знаю пока, чем это аукнется и когда, но когда-нибудь — непременно!

Надеюсь только, что это станет просто ещё одной страницей к личному делу, чтобы потом, через много лет, стать преградой для распределения в интересный Почтовый Ящик[65], к примеру…

… и вот это я точно переживу!

А остальное… ну в самом деле, сейчас же не тридцать седьмой год! Ведь правда?!

— Сару сегодня видела, — скидывая на руки супруга пальто, сообщила между делом мама, — Лебензон.

— Неужели? — вяло отозвался отец, за годы совместной жизни выучивший все алгоритмы и знающий досконально, когда можно обойтись хмыканьем и многозначительным вздёргиванием брови, а когда — вести, пусть и вторым номером, полноценный разговор.

Знаю наверняка, что всех этих Сарочек, Ривочек и прочих новоявленных подруг супруги, он не то чтобы терпеть не может, но скажем так — относится с недоверием, в чём я его поддерживаю. Но — супружеская жизнь, она такая… сплошные компромиссы не в свою пользу.

Я эту отцову позицию, по части недоверия к новоявленным маминым подругам, поддерживаю полностью, и тоже — помалкиваю.

Ну а мама… после переезда в Москву она будто расправила крылья. Новые возможности и знакомства оказывают на неё едва ли не наркотический эффект, напрочь вышибая иногда пробки здравого смысла.

Касается это, в основном, отношением к новым подругам — какая-то детская доверчивость к едва знакомым людям, если ей кажется (и обычно только кажется!), что паттерны их мышления и поведения схожи с её собственным. Всё, как правило, очень поверхностно — начитанность, эрудиция, отношение к творчеству, и она уверена, что человек полностью, ну или почти полностью, разделяет её мнения и вкусы.

На самом же деле эти паттерны более или менее общие для советской интеллигенции, но мама, не избалованная общением с её представителями в своей бесконечной ссылке, сразу и безоговорочно воспринимает их как «своих». Отчасти эта позиция понятна — в ссылке, в глуши, люди интеллигентные, как правило, стараются держаться вместе. Не всегда это дружба, но, как правило, есть некая взаимовыручка, основанная отчасти на том, что круг людей, с которыми можно поговорить о Мандельштаме и Цветаевой, очень узок. Да собственно, и просто — поговорить…

Характер, часто совсем не сахарный, представители интеллигенции где-нибудь в глуши стараются не проявлять вовсе уж ярко. Потому что с одной стороны — где ты ещё найдёшь нормальный круг общения…

… с другой стороны — можно легко получить в морду!

В Москве, да и в других крупных городах, всё сильно иначе, и здесь куда как более выпукло видно и понятно, почему Ильич якобы говорил о русской интеллигенции, что она не мозг нации, а говно!

Концентрация образованных людей здесь много выше чем в провинции, конкуренция тоже, ну и круг общения много шире…

… и соответственно — можно проявлять характер — тот самый, не сахарный. Ну и в морду получить — не на раз-два!

А интеллигенция здесь — очень разная. Есть диссиденты и правозащитники, люди с собственным мнением, отличающимся от государственного и не очень — то стесняющиеся его выпячивать.

Это, как правило, состоявшиеся профессионалы, на «фанаберии» которых, до поры, вынужденно закрывают глаза — особенно если они не лезут «наверх». Заместители, помощники, а чаще — просто рядовые специалисты, вытягивающие самую важную работу.

Значительную (а скорее большую) часть интеллигенции Москвы, да и любого другого крупного города СССР, составляют конформисты, соглашатели, готовые держать язык за зубами, обменивая мнение на мелкие жизненные блага. На колбасу, на продвижение в очередь на квартиру, на путёвку в санаторий летом, а не в ноябре.

Есть, разумеется, и немалое число тех, кого нельзя назвать иначе, нежели «прислужники режима». Всё прекрасно понимающие, но — принимающие, и готовые, согласно правилам игры, менять свое мнение на материальные блага, часто — идя по головам и судьбам других.

Несколько раз крупно ожегшись, мама поникла было, но быстро нашла себе новую придурь, и теперь собирает не всех подряд, а Сарочек и Ривочек. Эти и правда поприличней, но я (в отличие от мамы) считаю это не заслугой национальности или даже воспитания, а теми самыми паттернами.

Мама, воспитанная в той же среде, понимает их гораздо лучше, ну и конечно же, сказывается тот факт, что она, уже обжегшаяся, строже относится к выбору новых знакомых. Возможно, национальный вопрос отчасти имеет место быть — здесь и сейчас, в условиях давления государства на национальность, евреи не то чтобы сплотились, но делать друг другу гадости без весомых причин считается всё-таки неприличным.

По итогу, круг общения мамы становится всё более кошерным, от чего её слегка завернуло на иудаизме и сионизме. Не вовсе уж в дугу, но еврейских разговоров стало у нас гораздо больше, и это не только воспоминания о семье или традициях, но и беседы о Герцле, Жаботинском[66], современной политике Израиля, кибуцах и антисемитизме.

Евреев в Москве достаточно много[67], и разного рода разговоров — тоже, и всё это — предельно странно. В основном мои соплеменники лояльны власти и строю, и если бы им не напоминали постоянно, что они — евреи (хотя сами об этом начинали забывать), через пару поколений они ассимилировались бы, став совершенно русскими.

А сейчас… не то у кого-то из идеологов на старости лет вызрел фурункулом долго ноющий еврейский вопрос, не то дружба с перспективными арабами показалась кому-то важнее равенства национальностей в СССР, сказать сложно. Я не могу понять даже, что же было первично — государственный антисемитизм, и потом уже дружба с арабами, или дружба с арабами, и потом уже — антисемитизм?

— Вот прямо как его дедушка! — умилённо сказала мама, сбивая с мыслей, — Один в один! Постоянно вот так же задумывался, и даже выражение лица…

— Кстати! — перебила она себя же, — Ривочка пирожные испекла!

Быстро скинув полусапожки и обув тапочки, мама зарылась в стоящих на полу сумках, в каждую из которых, наверное, я смог бы, при некотором старании, поместиться.

— Где же… а, вот!

Вручив мне чуточку помятую коробку из-под торта, а отцу — сумки, мама королевой прошествовала на кухню.

— Поставь чайник, — скомандовала она, усаживая на табурет и с наслаждением вытягивая ноги, — Вы поужинали уже?

— Поужинали, — отозвался отец, ставя сумки на пол и даже не пытаясь их разгружать, ибо это — священное право супруги, потому что он вечно всё делает неправильно! В любом случае.

— А я у Ривы чаю попила, особо есть и не хочу, — сообщила мама, начиная разбирать принесённое, — чаю вот с вами попью ещё раз, с пирожными.

Чай, в итоге, пили не только с пирожными, но и с пирожками, а ещё — с бутербродами с колбасой и сыром, и всё это — от Ривы, и всё — очень вкусно, и всё — по дружбе…

… а то, что на днях Рива (очень душная тётка!) собирается зайти в гости с великовозрастной дочкой, интересующейся нашей мебелью, это просто совпадение. Впрочем, ладно… все эти взаимозачёты, по большому счёту, они нам скорее в плюс.

Дело, разумеется, не в пирожных и колбасе, а в том, что в еврейской среде Москвы наша семья начинает приобретать какой ни есть, а вес! Пока атомарный…

— … а Додик… ты знаешь Додика? — тормошит меня мама, — Ну как же!? Фейгин, я же говорила! Ну вот вечно вы с отцом…

Слушаю о Додике и его злоключениях в институте без особого интереса, ибо знать не знаю ни его самого, ни его, без сомнения, уважаемых родителей. Отмечаю только (в очередной раз), что проблемы, связанные с пятой графой, выскакивают с самых неожиданных сторон, откуда и ждать, казалось бы, нелепо.

Евреи, евреи, кругом одни евреи…

… и отчасти так оно и есть — ведь даже среди одноклассников несколько человек — евреи, один из которых даже приходится мне дальним (очень дальним!) родственником.

Есть «мы» и среди «локтевцев», и среди жителей нашего дома, и среди слесарюг на работе у отца, и всё это, внезапно — проблема!

Ну да, евреев много среди музыкантов и учёных, и не очень — среди работяг, и что?

А среди торговцев на рынке — в основном выходцы с Кавказа и (внезапно!) вполне себе русские тётки, и всё это — деньги, связи, возможности… и никаких евреев!

Если же взять Политбюро, то евреев там исчезающее мало — не считая слухов, что кто-то там, якобы, скрывает в штанах обрезанный член. Но слухи, это слухи и есть, а рулят в Политбюро всё больше выходцы из Украины и Кавказа, а никак не Дети Израилевы!

Но если верить газетам и особенно — слухам, нечистотами вытекающими из недр спецслужб, то евреи, это практически пятая колонна в СССР, нация предателей. Поэтому за нами нужен глаз да глаз…

… и следят бдительные граждане, подмечая всякое… и разумеется, находят!

Да и как не найти, если ты уже настроен найти?! Если ты заранее ЗНАЕШЬ! Любая ерунда может стать поводом для того, чтобы бить в колокола.

Говорит об Израиле, вставляет еврейские словечки? Сионист, однозначно!

Избегает подобных разговоров, перерывает их, старательно подчёркивает свою «советскость» и «русскость» — таится, гад!

Это, разумеется, крайности, которые поддерживает не самый большой процент населения. Какой именно, сказать сложно, социология в СССР де-факто отсутствует, а то, что есть… то лучше бы её и не было!

В СССР обычные туристические карты печатают с заведомыми искажениями — чтобы коварное НАТО заблудилось, не иначе. Какая уж там социология…

Да и может ли быть иначе, если во власти — люди с образованием и кругозором деревенских писарей? Я, чем дольше живу в СССР, тем больше понимаю, что не следует множить сущее без необходимости[68].

Все эти нелепости социалистического строя, антисемитизм и выселение целых народов, заигрывание с режимами людоедов, вожди которых научились выговаривать слова «коммунизм» и «социализм», экономические неурядицы в стране и прочее — не сложная многовекторная работа и многоходовки кремлёвских Вождей, ведущих страну к Коммунизму через тернии мировой политики…

… а обычные стариковские глупости дорвавшихся до власти деревенских писарей, постаревших, но ничуть не поумневших! С детскими комплексами, расшатанной в Гражданскую и годы репрессий психикой, привычкой к простым и однозначным решениям, и нежеланием чего-либо менять, а тем более — меняться самим.

И какая разница, есть ли у них в подчинении первоклассные специалисты, или нет?! Стратегию развития огромной страны определяют не специалисты, а маразматичные кремлёвские старцы, для которых марксистская схоластика и затверженные с детства понятия важнее правды, ставящие под идеологический контроль не только историю, социологию и философию, но и химию, физику…

… и если научные данные вступают в противоречие с пониманием науки старцами, то тем хуже для научных данных.

Во главе угла — идеология! Схоластическая, давно протухшая, не соотносящаяся с реальностью, но сомневаться в которой — запрещено.

Думать нельзя. Сомневаться нельзя. Можно — идти дружными рядами к виднеющемуся на горизонте Коммунизму, и вся страна — идёт. Не сомневаясь! Как стадо овец за вожаками-козлами…

… из Политбюро.