Цотнэ, или падение и возвышение грузин

Перечень заговорщиков, вступивших в Кохтаставский заговор, летописец начинает с Эгарслана Бакурцихели: «…В Кохтастави собрались вступившие в заговор князья всей Грузии Западной и Восточной — Эгарслан, Цотнэ Дадиани, Варам Гагели…»

Эгарслан Бакурцихели, должно быть, был из сверстников царя Лаша-Георгия, принадлежал к его, поколению. Правда, до монгольского владычества его не видно, но если в смутные времена бесцарствия он первым упоминается среди самых именитых грузин, пекущихся о судьбе родины, то надо думать, что этой чести он удостоился за мужество, проявленное во времена войн, которые вели Лаша и Русудан, или за выдающуюся деятельность, проявленную на государственном поприще.

Видимо, по происхождению Бакурцихели стоял ниже своих соратников, что и погубило его окончательно.

Известно, что аристократы вообще не любят людей, выдвинувшихся благодаря личным качествам, и не терпят их превосходства. Какие бы полезные для страны дела ни совершал вновь возвысившийся безродный человек, всё равно среди высокородной знати он вызывает неприязнь, если не ненависть, и часто становится жертвой их вражды.

Зависть и вражда свергли Эгарслана Бакурцихели. Летописец прямо указывает: «Тогда собрались знаменитые люди этого царства, ибо завидовали главенству над ними Эгарслана, человека не выше их родом».

Летописец перечисляет качества, благодаря которым выдвинулся Эгарслан, и не только сравнялся с более именитыми князьями, но «едва не присвоил царское имя». Ему, оказывается, «как царю повиновались все знатные люди Грузии».

«Эгарслан Бакурцихели, говорящий глубокомысленно…» «Эгарслан, достойный удивления, исполненный знаний…» — восторженно характеризует летописец Эгарслана и хотя особой симпатии к нему не проявляет, но и не закрывает глаз на его достоинства. Скупо, но беспристрастно излагает летописец злоключения этого сильного человека.

Бакурцихели — сложная личность. Иногда он нам кажется как бы раздвоенным. Сначала он ведёт самоотверженную борьбу с монголами, позже всех князей смиряется с поработителями, становится душой заговора, затеваемого для свержения их господства. Но когда этот заговор терпит неудачу и грузины теряют последнюю надежду на освобождение, Эгарслан Бакурцихели становится на путь сотрудничества с монголами и на этом пути достигает царского величия.

Примирение и дружба с монголами принесли и самому Эгарслану, и стране большую выгоду, но сотрудничество с врагами родины вообще неблагодарное дело, и какими бы благородными намерениями ни было оно подсказано, всё равно заслуживает порицания и осуждения потомков. Летописец познакомил нас с Бакурцихели на середине его жизненного пути, когда этот выдающийся патриот уже отслужил своей свободной и сильной родине и начинал новую жизнь, сотрудничая с поработителями Грузии.

…Конный отряд приближался к монгольскому стану. Отряд вёл рослый воин, восседавший на белом коне. Коротко остриженные чёрные волосы и беспокойно бегающие чёрные глаза создавали впечатление удивительной живости и подвижности. Неподалёку от всадников пешими шли два молодых человека, которые, осторожно выбирая путь, вели за узду золотистого жеребца.

Поджарый, как борзая, жеребец вышагивал, кокетливо перебирая ногами, но было заметно, что и он устал. На стройных длинных ногах насохла грязь. И по людям и по коням было видно, что пройден длинный и тяжёлый путь. За отрядом следовали гружёные арбы и верблюды. Свыкшись с бесконечной дорогой, верблюды и быки солидно, размеренно, не спеша вышагивали, поднимая пыль сзади отряда. Вдали, в открытом поле, точно белые разбросанные по полю камни, виднелись палатки.

— Монгольский лагерь показался… видите? — придержал коня ехавший впереди гигант и рукой заслонил глаза.

— Видим, господин Эгарслан, — подтвердили спутники и, поравнявшись с ним, тоже остановили коней, внимательно рассматривая лагерь.

— Солнце ещё высоко, — проговорил Эгарслан и, обернувшись вполоборота, поглядел на запад. — До захода солнца будем уже в Орде. Господи, помоги нам! — Князь перекрестился и двинул коня.

Притихнув, всадники, не сводя глаз с лагеря, следовали за ним. Ряды юрт, которые показались им разбросанными по берегу реки белыми камнями, с каждым шагом росли и теперь походили на готовых к полёту больших белых птиц.

Расстояние сокращалось. Чувство опасности, которое до сих пор дремало в душе каждого всадника, постепенно вновь пробуждалось. Ведь многих видели отправляющимися в монгольскую Орду, но очень немногих возвращающимися оттуда. Правда, иных, смирившихся по своей воле грузинских князей, монгольские нойоны отпускали не только с миром, но и с почётом, но о жестокости и безжалостности столько было рассказов, что мало у кого оставалось надежды вернуться из Орды живыми и невредимыми. Даже у тех, кто с самого начала, не сопротивляясь, покорился врагу.

Но ведь кахетинцы во главе со своим правителем Эгарсланом Бакурцихели не только не поклонились монголам при их появлении, а отрезав дороги и укрепившись в неприступных крепостях, затеяли войну. Эгарслан только тогда склонил голову, когда окончательно убедился в бессмысленности борьбы и из Кутаиси, от уехавшей туда царицы Русудан, получил согласие на примирение с врагами.

Монголы через посредников заверили его в безопасности. Но как, в каком настроении встретят прибывшего в Орду князя иноземные завоеватели, этого никто не мог знать. Эгарслан и сам не верил в искренность монголов. Он не особенно надеялся на спасение, а поэтому собирался явиться ко двору Чормагона в сопровождении всего лишь нескольких спутников.

Близкие Эгарслану люди воспротивилйсь этому и, не желая отпустить его одного, начали готовиться к далёкому путешествию.

— У кахетинского эристава и свита должна быть соответствующей его положению. Умрём вместе с тобой. Ну, а если судьбой положено остаться в живых, то будем служить тебе, — заявили его сподвижники, и Эгарслану не оставалось ничего, кроме как позаботиться об оснащении спутников и подготовке богатых подношений. Среди этих подарков много было и драгоценных камней, золота, серебра, коней и отборных вин.

Если бы дело дошло до вина, то правитель Кахетии был убеждён — сердца монголов были бы завоёваны.

Главной заботой было произвести первое впечатление. Это впечатление кахетинцы должны были произвести своей внешностью, статностью и вооружением, умением вести себя.

За Эгарсланом последовали только отборные люди. Они были прекрасно одеты, и глаз радовался, глядя на них.

Если бы первое впечатление было бы удачным и монголы хоть ненадолго допустили бы к себе грузинского князя, то остальное его уже не заботило.

Для Бакурцихели достаточно было раз встретиться с человеком, чтобы своим удивительным обаянием обворожить его. Всем своим обликом он как бы излучал это обаяние, теплом и светом как бы обволакивал человека. В первые часы знакомства люди готовы были обнимать его, как старого друга.

Только одно смущало Эгарслана: он не знал монгольского языка. Это могло помешать. Он боялся что его живая речь не произведёт должного впечатления.

Но Бакурцихели был предусмотрительным человеком, и пока посредники договаривались с монгольскими нойонами об условиях примирения, люди Эгарслана познакомились с толмачами, задобрили их подарками, подкупили их, а это что-нибудь значило!

Солнце уже зашло, когда грузины подъехали к монгольскому стану.

С некоторых пор старший нойон Чормагон жаловался на слабость и рано ложился спать. В тот день он не пожелал принять грузин, и поэтому прибывших отвели на ночлег.

На другой день грузины, хорошо отдохнувшие, бодрые, успели приготовиться к встрече с нойонами. Все четыре нойона сидели на возвышении под навесом. Эгарслан, расправив грудь, направился к ним. На мгновение приостановился и, улыбаясь, оглядел всех. Потом этот огромный, как гора, человек пал на колени и Так, ползая, двинулся в сторону нойонов.

Он трижды облобызал полу халата старшего нойона, преклонился перед остальными и преподнёс Чормагону полное блюдо драгоценных камней.

Чормагон взял у него поднос, сунул руку в кучу драгоценностей, алчно уставился на них, одобрительно покачал головой и передал остальным нойонам.

Эгарслан подал знак стоявшим поблизости спутникам, и те, подойдя, складывали к ногам нойонов парчу и шёлк.

— Вся земля дрожит под копытами коней победоносных монголов, но всё же я осмеливаюсь предложить доблестным нойонам небольшой табун коней грузинской породы, — произнёс Эгарслан и поглядел в сторону степи.

Мимо пронёсся табун белых без отметины коней. Степь на минуту забелела точно под снегом. Услышав ржание, нойоны привстали и переглянулись. Видно было, что выросшим на конях монголам понравились белые кони, нойоны, переговариваясь между собой, заржали, почти как и лошади. Белый табун скрылся из глаз, и двое юношей ввели золотистого жеребца.

Он шёл, резко пританцовывая, испуганно поводя глазами и раздувая ноздри.

Жадно и ненасытно, словно наслаждаясь созерцанием красивой женщины, уставился Чормагон на золотистого красавца. Невольно поднялся и, подойдя к коню, что-то забормотал, погладил коня по голове, потрепав по шее, поласкал. Остальные нойоны последовали примеру старшего, окружили жеребца, оценивающе осматривали его, не в силах скрыть восторга, громко галдели. Понимающих толк, только что не родившихся на коне нойонов привели в восторг литые, стройные ноги, поджарое туловище, стоящие торчком уши, грива жеребца. Чормагон возвратился на своё возвышенное место, остальные нойоны расселись вокруг. Юноши увели жеребца. Нойоны проводили его восхищённым взглядом, и Чормагон заметил:

— У грузинского князя породистые кони, но и воины под стать им, не менее благородны.

Переводчик громко перевёл слова Чормагона.

— Доложи властителю, что отныне и наши кони, и все наши люди готовы служить монголам. Наши мечи отныне собственность их непобедимого войска, так же, как наши жизни и всё, что нам принадлежит.

Чормагону понравились слова грузинского князя, и он милостиво улыбнулся Эгарслану.

Через минуту на поле выехали всадники. В воздух взлетел мяч, и конные кахетинцы ринулись за ним. Ловко били лаптой, соскакивали с коней, перевешивались с сёдел.

Монголы с восторгом глядели на игроков.

— И ты, князь, так же ловок играть в мяч? — обратился Чормагон к Эгарслану.

Эгарслан смотрел только на монгольских нойонов. От него не ускользнуло, что на их лица набежала тень. Он сообразил, что проявление чрезмерной отваги и ловкости перед монголами раздражает их честолюбие и что это может обернуться во вред грузинам. Бакурцихели хорошо помнил наставления тех, кто уже был знаком с монгольскими нравами и знал их нойонов. «Постарайся ни внешностью, ни поведением чрезмерно не проявлять себя, не возбуждай зависти, так как они не выносят никого, кто лучше их. Если они хоть в мелочи позавидуют тебе, тотчас возненавидят и обрекут на смерть!» Эгарслан заметил, что его воины со своей ловкостью зашли слишком далеко. Согнувшись вдвое, он посмел обратиться к Чормагону:

— Если повелитель пожелает, и я включусь в игру!

Чормагон дал знак, и Эгарслан степенно направился к полю.

Ему подали гнедого коня с чёрной гривой и чёрным хвостом. Вскочив в седло, он врезался в круг игроков и проворно вертя лаптой, раскидал наездников, перехватил у них мяч и далеко ускакал с ним.

Он что-то прокричал ринувшимся за ним в погоню, тогда один из игроков сорвался с коня и плюхнулся на землю. Смолкли клики и улёгся жар борьбы. Упавшего всадника окружили товарищи, вывели его с поля. Игра расстроилась.

Насупив брови, Эгарслан вернулся к нойонам. Спешившись и как бы обескураженный оплошностью игрока, он подошёл к монгольским владыкам.

— Опозорились, — сказал он сокрушённо и упал на колени.

— Это ничего, — наездник всегда рискует свалиться, — осклабился Чормагон. — Грузинский князь прекрасно владеет лаптой. Если он так же владеет мечом, его ждут у нас великие милости.

— Дозвольте сопутствовать вам в боях и сами испытайте мои способности и мою верность, — сказал Бакурцихели, смело и прямо взглянув на монгольского нойона.

Началось пиршество. Чормагон занял место во главе трапезы. По сторонам от него расположились нойоны.

Грузинского князя Чормагон посадил напротив себя, приставив к нему переводчика.

Точно изголодавшиеся, набросились монголы на поданное им мясо. Терзали руками и зубами огромные куски, время от времени вытирая жирные руки об одежду слуг, стоящих за их спинами и кидая назад обглоданные кости. Эгарслан не был хорошим едоком. Огромный человек удовлетворялся малым. Понемногу беря с каждого блюда, обычно он быстро насыщался и оставлял стол. Обильное угощение с многочисленными яствами никогда не прельщало его. Он больше любил хорошее вино и остроумную беседу, умеренные тосты и ублажающие слух песни. Словом, Эгарслан садился за стол для развлечения и увеселения, а не для еды.

Все удивлялись, как это такой огромный человек удовлетворяется столь малым количеством пищи. Благодаря умеренности в еде, а также тому, что постоянно сидел на коне, часто бывал в походах, любил конные состязания и игру в мяч, благодаря всему этому человек такого роста, уже пожилой и поседевший, сохранил тонкий стан и был поджар в животе.

Он взял хлеба и сыра. Съел немного и мяса, наблюдая за разыгравшимся аппетитом нойонов, которые горстями запихивали в рот пищу. Видя их обжорство, он догадывался, откуда такие огромные животы у них, вовсе ещё не пожилых людей. Им приходилось переносить бессонные ночи, преодолевать длиннейшие дороги. Не было недостатка и в сражениях. Всю жизнь они проводили в седле и всё же едва таскали огромные животы.

Оказывается, главное — это их ненасытность, в которой соревнуются их желудки и их глаза. «Говорят — ястребом будешь есть и лёгок будешь, как ястреб, свиньёй будешь жрать и живот будет, как у свиньи», — вспомнил Эгарслан грузинскую пословицу. Улыбка невольно появилась у него на губах, и тотчас Чормагон, отвалившись от еды, пристально поглядел на эристава Кахетии.

— Почему наш гость ничего не ест? Если он опасается отравы, скажи ему, — враги монголов гибнут на поле брани, а в постели никто из них ещё не умирал.

Пока переводчик передавал его слова, Чормагон оторвал от поданного ему телёнка лопатку и положил её перед Эгарсланом.

— Пусть ест. Только что забитый телёнок, даже кости тают во рту.

Старейший нойон уже утолил первый голод, отдышался и крикнул слугам:

— Что стоите, наливайте кумыс!

Слуги развязали бурдюки и наполнили чаши шипучим кумысом.

Эгарслан поразился. Монголы, не помянув ни бога, ни своего властителя, схватили чаши и мигом их опорожнили.

Чормагон бросил пустой сосуд на стол и уставился на грузинского князя.

— Непобедимые монголы и в напиток не подмешивают яда! Пей, грузин, кумыс полезен для здоровья и приведёт тебя в хорошее настроение. Пей, не кривляйся, словно девушка!

«Выпью, чего бы мне это ни стоило», — решил Эгарслан и наклонился над чашей. Он прикоснулся к ней губами и сразу почувствовал тошноту, но зажмурился и, не задерживая во рту, вылил в горло перекисшее молоко. Его не стошнило. «Не так уж плох этот кумыс, всё зависит от привычки», — подумал он и вытер губы.

— Ну как оно? Ваше вино лучше? — спросил нойон Чагатай, хитро улыбаясь и щуря и без того тонкие, как щёлки, глаза.

— Мы больше привыкли к вину. Я привёз в подарок нойонам лучшее грузинское вино, и если дозволите его принести…

— Давай, давай… Посмотрим! — мотнул головой нойон и подмигнул своим.

Немного погодя четверо кахетинских воинов внесли бурдюк вина, развязали его, и из горловины потекла красная, как кровь, влага.

Побывавшим в Иране и Адарбадагане монгольским нойонам хорошо был знаком вкус шербета, но всё же они с удивлением глядели на текущую из бурдюка неведомую жидкость.

Первую чашу Бакурцихели поднёс Чормагону. Тот насупил брови и уставился на сосуд.

— Что это, человеческая или лошадиная кровь? — рассерженно спросил Чормагон.

— Грузины не пьют крови людей и животных, великий нойон! Это сок плодов нашей лозы, и в нём нет ни капли какой-либо примеси. Он, как кровь, вливается в тело человеческое, придаёт ему силы и развеивает печаль.

— Хи-хи-хи! — и Чормагон поднёс чашу к губам. Запах вина привлёк его, губы затрепетали от вожделения.

Только он собирался прильнуть к чаше, как нойон Бичу воскликнул:

— Подожди, не пей! Может, оно отравлено!

— Да, да! — закричали Чагатай и Сирмон в один голос. — Пусть сначала выпьют сами грузины!

— Правильно! — рассердился Чормагон на самого себя, заодно и на грузин. — Сначала выпей сам и дай выпить всем твоим спутникам! Потом уж и мы попробуем.

— Да, да! — поддержали все и уставились на Бакурцихели.

Эгарслан позвал свою свиту. За его спиной в несколько рядов выстроились кахетинские вельможи. Эгарслан поднял полную чашу:

— У нас, грузин, есть один обычай: мы не пьём вина во время пира, пока во всеуслышание не произнесём здравицу. Первая здравица в честь бога и за здоровье властителя. Дай бог столько лет жизни покровителю всего мира, вашему великому и непобедимому хану, сколько солдат воюет в его непобедимом войске, сколько коней пасётся на полях покорённых им стран, сколько листьев шелестит на деревьях в лесах, раскинувшихся на необозримых просторах его владычества, сколько капель вина в этом бурдюке и в этой чаше. Да здравствует непревзойдённый мудрый военачальник, богоподобный хан! Ваша! — Как гром с неба, в один голос загремело «ваша» кахетинских вельмож.

Бакурцихели и его спутники не переводя дыхания опорожнили чаши и перевернули их вверх дном.

Толмач перевёл нойонам слова Эгарслана. Они остались довольны.

— Молодец, молодец, грузин! — раздались одобрительные возгласы.

Эгарслан вытер губы, вновь наполнил чашу и подошёл к Чормагону. Преклонив колено перед старейшим нойоном, протянул ему чашу:

— Извольте, властитель!

— Раз все выпили, и мы выпьем, — сказал Чормагон и, подав знак своим, приник к чаше.

Выпив половину вина, он удовлетворённо осклабился, приподнял голову, облизал губы и с восторгом проговорил:

— О-о! Это и вправду шербет! — потом опять приник к чаше и теперь уже по глоткам, с перерывами, вкушая и наслаждаясь, продолжал пить.

Чаши опорожнили и приступили к еде.

Некоторое время ели, громко чавкая и хрустя.

— Выпьем ещё? — спросил Чормагон и уставился на Эгарслана.

— Пейте на здоровье! — Эгарслан протянул чашу виночерпию.

— Не напьёмся? — спросил Чагатай и, хитро засмеявшись, тихо добавил: — «Яса» великого Чингисхана считает опьянение самым постыдным делом для монгольского воина.

— Не извольте беспокоиться! Таких мужей, как вы, вино не берёт!

Нойоны, не говоря ни слова, опять опорожнили чаши. Но теперь они пили причмокивая и облизывая губы. Снова похвалили сладковатый, приятный напиток. Чормагон приступил к еде, понукая Эгарслана:

— Ешь, ешь! Говоришь ты складно, но когда на столе такая пища, не до разговоров!

— Теперь выпьем за вас, знаменитых нойонов непобедимого хана. Чтоб наша страна, наш народ были счастливы под вашими знамёнами.

Бакурцихели видел, что его красноречие пропадает даром, никто его больше не слушает, поэтому он пригубил вино, но пить до конца не стал. Чормагон заметил это и, не отрываясь от еды, проговорил:

— Пей до дна, князь. Ты что, вино бережёшь или отравы опасаешься?! — он протянул пустую чашу виночерпию, взял её и опять выпил до дна.

Теперь никто ни на кого не смотрел. Чаши беспорядочно наполнялись и тотчас опустошались. Шум нарастал, за столом поднялся настоящий галдёж.

Раньше всех опьянел Чормагон. Сначала он что-то выкрикивал, потом осоловел, изо рта потекли слюни, и он начал бессвязно, непотребно ругаться. Остальные нойоны гоготали, похлопывая друг друга по плечу, нещадно матерились, точно воздавали друг другу хвалу. Переводчики краснели и ничего уже не переводили. Потом Чормагон внезапно уронил свою громадную голову на грудь и сразу заснул.

Нойоны ещё некоторое время продолжали пить и гоготали. Заметно было, что они издеваются над своим начальником. Потом начали угрожать друг другу, и чуть было не вспыхнула драка.

Эгарслан глядел на опьяневших нойонов, ему хотелось понять причину их ссоры, но переводчиков тоже одолел хмель, переводить и объяснять было некому. Наконец всё угомонились и тут же, кто где сидел, захрапели.

К Эгарслану подошёл вооружённый до зубов монгол. Толкнув, разбудил переводчика и, когда тот пришёл в себя, сурово сказал:

— Растолкуй грузинскому князю. Я начальник охранного отряда нойонов. Да будет ему известно, что если в вино была подмешана отрава и наши властители заболеют, никто не останется в живых из прибывших сюда, да и всех остальных грузин перебьём. От вашей страны не оставим камня на камне!

— Пусть не беспокоится начальник охраны, — беззаботно ответил Эгарслан, вставая из-за стола.

В ту ночь не спалось Эгарслану. Его тревожило, в каком настроении проснутся завтра нойоны.

Кварельское красное вино не могло повредить человеку. Со дня сотворения мира ещё ни у кого не болела от него голова, но непривычные к вину монголы выпили через меру, кроме того, они обожрались. В случае чего монголы всё свалят на эгарсланово вино!

Наконец он с трудом задремал, но спать не пришлось. Разбудили и сказали, что зовёт нойон Бичу. Эгарслан поспешно вскочил.

Что-то тут не к добру. Бичу не стал бы будить его понапрасну среди ночи. Наверное, произошло что-нибудь из ряда вон выходящее, случилось какое-нибудь несчастье.

Монгольский нукер ждал его у выхода. Они молча прошли между тёмными шатрами к большой юрте. Нукер приподнял полог и пропустил грузинского князя внутрь.

Нойон Бичу полулежал на постели, перед ним стоял столик с фруктами.

— Заходи, князь! Ты не обиделся, что мы среди ночи тебя призвали?

— Что вы, великий нойон! Мы всегда готовы вам служить. — Эгарслан не услышал в словах Бичу ничего, что говорило бы о несчастье.

— Очень понравился ваш напиток. Я много выпил, но, поспав, проснулся свежим и бодрым, будто и не пил. Не болит и голова. Если хочешь, выпьем немного, познакомимся получше друг с другом, поговорим о том, о сём.

— Что может быть лучше этого, если вы удостоите меня попировать с вами, — поклонился обрадованный Эгарслан и бросился за вином.

После пиршества монгольский нойон и грузинский князь разошлись, обнимаясь, целуясь и клянясь в верности друг другу.

На другой день была составлена бумага о покорении Кахети. Кахети освободилась от некоторых податей. Взамен их увеличили подать винную. В особую статью записали, сколько и в какое время кахетинцы должны были посылать отборного кахетинского вина монголам.

Радостным вернулся Бакурцихели из Орды. Отныне его вотчина может вздохнуть, кровопролитие и разгром прекратятся. Условия замирения были тяжёлыми, но по сравнению с другими князьями ему всё-таки кое в чём уступили.

Тяжелее всего была воинская повинность. От каждых десяти душ кахетинцы должны были выставлять двух бойцов. Но воинская повинность для всех была одинаково тяжела, никому не облегчалась и если бы нойоны даже очень захотели, они не могли бы облегчить этой повинности, узаконенной для всех покорённых Чингисханом народов.

Покорившимся князьям, и среди них Эгарслану, единственным утешением служило то, что на целом свете в его представлении не осталось почти не покорённых монголами народов и воевать было уже не с кем!

Но мир был велик, и оставалось в нём ещё много непролитой крови.

Эгарслан Бакурцихели старательно выполнял условия замирения: подати и налоги выплачивал своевременно, сам предводительствовал посылаемыми в поход кахетинцами, сам отважно сражался на поле боя. Он держался вдали от монголов, но старался сохранять с ними хорошие отношения, и это удавалось ему так искусно, что ни грузины не могли его попрекнуть в чём-нибудь, ни у монгольских нойонов не было причин к нему придираться.

Грузины не привыкли к чужому господству, и монгольское ярмо скоро стало в тягость. Почти за всё, кроме воздуха, они в своей же стране платили подати. Это ещё было бы терпимо. Но нескончаемые войны утомили и сломили грузин.

Лучшая молодёжь Грузии, осаждая неприступные крепости, умирала в бою, гибла от болезней и заразы.

Царица Русудан скончалась. Оба наследника соперничали в Каракоруме за право владения троном и короной, а тем временем в Грузии настало бесцарствие. Грузинские князья постоянно находились в монгольских походах, воевали вдали от родины, а страна оставалась без хозяина. Этим пользовались кочующие соседи, они нападали на Грузию, грабили и разоряли страну.

Поскольку единая цель и единая корона уже не объединяли страну, то несогласованные действия отдельных княжеств сами по себе не приносили пользы Грузии в целом.

Передовые люди государства чувствовали пагубность этой разобщённости и осознавали свою ответственность перед народом и будущим. Необходимы были своевременные меры. Надо было помочь стране и народу, пока не началось окончательное вырождение.

Тогда грузинские князья, которых заботила судьба Грузии, устроили заговор против монголов, они собирались в Кохтастави для окончательного решения, кому и сколько выставить воинов, когда и где начать восстание.

Крепость всегда предают изнутри. Есть подозрение, что и среди благородных рыцарей оказался предатель, который выдал заговор.

Но поскольку не существует достоверного свидетельства, трудно обвинить кого-нибудь в предательстве и приписать ему иудин грех.

Как раз поэтому, повествуя о Кохтаставском заговоре, летописец проявляет похвальную осторожность.

«Татары, услышав о собрании грузин в одном месте, выступили. Бичу и Ангург, прибыв в Кохтастави, застали там всех высокопоставленных князей Грузии».

«Татары, услышав…», можно понять, будто монголы случайно услышали о заговоре грузин. Никто не упоминается конкретно, не подозревается в измене и предательстве.

В жизни государственных деятелей случаются такие душевные переломы, которые совершенно меняют цель и направление их деятельности. Самоотверженные люди редко смиряются и покоряются врагу. Потерпев поражение на поле брани, они всё же противоборствуют победителям и стремятся к свободе. В конце концов все передовые силы страны объединяются одной целью, готовятся к последнему бою, надеясь, что этот последний бой с врагом завершится победой.

Но человек рассуждает, а бог посмеивается.

Восстание терпит поражение, заговорщики наказываются, а оставшиеся в живых патриоты становятся вернейшими слугами завоевателей.

После неудачи Кохтаставского заговора грузинские князья, а среди них и Бакурцихели, окончательно убедились в бессмысленности борьбы. Желая спасти страну и самих себя, они начали искать новые пути примирения и сотрудничества с врагом. Эгарслан пошёл по этой дороге.

Если до заговора он избегал чрезмерной близости с нойонами, если чувство стыда и самолюбие не разрешали ему жить в обнимку с поработителями родины, то теперь ему ничто не препятствовало. Никто не мог сказать, что он не пытался бороться с монголами и предпочёл верно служить им.

Вся страна прекрасно знала, как стойко встретил Эгарслан Бакурцихели нагрянувшего врага, как долго оказывал он сопротивление его укоренению в Кахети и принял участие в заговоре, обрекая себя на смерть.

Со связанными руками и ногами, обмазанный мёдом, облепленный осами, голый валялся он на камнях, и его жгло солнце пустыни. Если бы не подоспел Цотнэ Дадиани и его сказочное появление не спасло бы Эгарслана Бакурцихели, то он вместе со всеми другими заговорщиками валялся бы теперь где-нибудь в овраге с переломанным хребтом.

С обожжённой от жары кожей, искусанный осами, с опухшим лицом, Бакурцихели спасся от смерти. Его на арбе привезли в Кахети. Три месяца он был на грани смерти.

Призванные со всех уголков страны лекари не жалели сил и знаний, ночами не спали, применяя десятки мазей и лекарств, питали его полезной пищей, поили целебными напитками, ухаживали так, что он начал понемногу поправляться, а потом и вставать.

Эгарслан видел, что только тот, кто смог установить хорошие отношения с монголами, и сам чувствовал себя хорошо и вотчина его жила мирно. Кто имел право упрекнуть кахетинского эристава за его сближение с монголами? Кто испытал больше него несчастий и злоключений?!

Когда он поправился и смог сидеть на коне, сразу же послал нойонам большие дары.

Немного погодя он и сам явился к нойону Бичу с драгоценными подарками, выманил его на охоту. Больше недели охотились они в Кахети.

Эгарслан покорил монгольского нойона. Ни такой охоты, ни таких празднеств нойон в жизни не видел. Каждый день изобретались всё новые и новые развлечения, одно лучше, приятнее и привлекательнее другого. Как только Бичу раскрывал глаза, начинались развлечения, а засыпал нойон пьяным. Но был всем доволен, так как на другое утро был бодр и полон сил и вставал в прекрасном настроении.

Где бы они ни отдыхали во время охоты — в недоступных горах или в глухом лесу, всюду их встречал накрытый стол. Танцы и песни услаждали непривычного к изысканным развлечениям монгола. Захмелев, он и сам пытался плясать, топтался, как медведь, и надоедливо вопил одну и ту же непонятную песню.

Он не хотел уезжать из Кахети, наверное, долго бы оставался там, если бы не ильхан, который призвал его на войну.

С болью в сердце он собрался, взяв с собой Эгарслана и кахетинских воинов. В этой войне Бакурцихели показал большое военное искусство, проявил необычайную отвагу и вместе с кахетинскими воинами первый взломал вражескую крепость, ворвался в неё и учинил там страшный разгром.

Хулагу-хан издали наблюдал за штурмом крепости. Напор и бесстрашие кахетинского великана понравились ему. После взятия крепости он справился о Эгарслане. Нойон Бичу похвалил кахетинского эристава, однако в меру. Он знал, что если встретятся за столом Бакурцихели и Хулагу-хан, то потом властитель без него за стол уже не сядет.

— Отважный воин. Не призвать ли его к нам и не наградить ли его? — спросил Хулагу-хан, испытующе поглядывая на нойона.

— Он и вправду достоин награды, властитель. Но ранен и не сможет явиться к нам. Если будет на то ваша воля, я передам ему ваш приказ — это обрадует и поощрит его на большую верность, — кланяясь, сказал Бичу.

Нойон Бичу не посмел бы соврать хану: Эгарслан действительно был легко ранен в колено, эристав лежал в своей палатке, но не так уж плохо ему было, чтоб он не мог явиться к хану. И тяжёлое ранение не остановило бы его, он бы вскочил и не пожалел сил, чтобы сблизиться с ильханом. Посмеялся бы над своим ранением и посмешил бы и властителя, заставил бы забыть заботы, выпил бы сам и напоил бы его…

Как раз этого и не хотел нойон Бичу. Потому он и доложил хану о ранении. Он знал, что Хулагу не будет горевать о болезни грузинского князя и не будет выяснять все обстоятельства.

Бичу не допустил грузинского князя к хану, но зато не отпускал от себя, никуда не уезжал без него, каждую неделю звал в свой шатёр.

Всё, относящееся к управлению Грузией, он согласовал с Эгарсланом, обо всём, что касалось этой страны, советовался с ним, а если требовалось, то с другими князьями расправлялся только с согласия кахетинского князя.

Дело зашло так далеко, что явившихся с жалобой грузинских князей он не принимал, а отсылал их к Бакурцихели:

— Скажите, что мне некогда. Пусть отправляются к кахетинскому эриставу. Как тот решит, так и будет.

Впрочем, дары он оставлял себе, Эгарслану же оставлял только жалобы.

Князья, гордые своим высоким происхождением и богатством, лопались от злобы.

— Свиную вошь сгонишь с ноги, так она на голову заберётся!

Что только не пытались делать Шанше, сын Захария, и Варам Гагели. Даже жаловались Хулагу-хану, но все их жалобы и челобитные попадали к нойону Бичу, а тот слышать не хотел никаких жалоб на Эгарслана. Только что царём не назывался Эгарслан, а страной управлял по-царски.

Высокородные князья постепенно смиряли собственное самолюбие, понемногу склоняли шею и старались свыкнуться с подчинением Эгарслану.

Они бы и свыклись, если бы…

Шанше Мхаргрдзели свалила в постель болезнь. Наследник прославленного военачальника великой Тамар, сам мандатурухуцеси царицы Русудан, последнее время часто болел. Если б его спросили, на что он жалуется, он не смог бы ответить, но всё время чувствовал слабость, постоянно был в плохом настроении, не хотел выходить из дома.

Он лежал лицом к стене и думал. Думать же бывшему визирю скончавшейся царицы и первейшему князю государства было о чём.

Судьба Грузии повернулась вспять. Государство, которое было грозой других и которое только вчера готовилось к освобождению Иерусалима и взятию Багдада, сегодня само было покорено и порабощено. На него было надето монгольское ярмо, крылья, готовящиеся к высокому полёту, были обрезаны.

Сейчас Грузия сама является данницей. В отчизне Шанше утвердились завоеватели, и во владениях самого Мхаргрдзели — Аниси, обосновалась Орда. Пока монголы не укрепились в Грузии, они ещё считались с грузинскими князьями и некоторое время ещё гладили их по головке, но когда грузины отказались от бессмысленного сопротивления и отдали завоевателям все свои замки и крепости, монголы умерили свои милости, ни о чём больше не спрашивали грузинских князей и, окончательно обнаглев, обращались с народом так, как им хотелось. Высокородным грузинским князьям они оставили единственное право командовать своими войсками, но, увы, в составе монгольской армии.

Говорят, сила солому ломит. Высокородные князья свыклись с данничеством и со службой. Они уже не стыдились своей судьбы. Постыдно было только то, что монголы посадили им на шею не более родовитого, чем они, чем Мхаргрдзели и Тмогвели, Сурамели и Цихисджварели, Дадиани и Гагели, не более достойного, чем все они, кахетинского эристава — Эгарслана Бакурцихели. Этот временщик принял от монголов почёт, как должное, непомерно раздулся и обнаглел. Разве что не сидел на троне Багратионов и не тянулся к их венцу, в остальном же мало чем отличался от царя, страной управлял по своему разумению, а тех князей, рядом с которыми и встать не смел бы ещё вчера, сегодня заставлял ждать у своих дверей, а иногда даже не удосуживался выслушать их.

Не вынес самоуправства монгольских нойонов Аваг Мхаргрдзели — двоюродный брат визиря Шанше и отправился в Каракорум. Спокойный от природы, привыкший к привольной жизни, Аваг не предпринял бы столь трудного и опасного путешествия, если бы единственная надежда на восстановление попранных прав не зависела от Каракорума. Оставалось только одно — явиться к великому хану, рассчитывать на его милость.

Отправиться в Каракорум для грузина было всё равно, что отправиться на тот свет.

Вот уже второй год от Авага нет никаких вестей, никто не знает, жив он или мёртв. Сколько раз Шанше в душе осуждал Авага: сидел бы дома и жил как все. Не только же над грузинами господствуют монголы. Цари и князья многих других стран покорены ими, думал про себя Шанше Мхаргрдзели и жалел, что не помешал двоюродному брату отправиться в столь опасный путь. Но это было в прошлом году. Тогда Эгарслан ещё не так возвысился и не так обнаглел. Если бы Аваг увидел Эгарслана окончательно распоясавшимся, то не только в Каракорум, отправился бы и в пекло, только бы не оставаться в Грузии и не терпеть господство Эгарслана.

Уезжая, Аваг обещал уладить дела Шанше и непременно уладит, если только жив. Но вот прошло столько времени, а от него ни слуху, ни духу. Жив ли он — никому неизвестно. Эгарслан неодобрительно отнёсся к путешествию Авага в Каракорум. Поначалу он, наверное, думал, что, кто его знает, может быть, Аваг вернётся, обласканный ханом, а поэтому с Шанше держался осторожно, стараясь не проявлять силы. Но в последнее время, когда надежда на возвращение Авага поколебалась, Эгарслан потянул руку и к его землям, начал командовать и над Шанше Мхаргрдзели. Шанше возмутился, приказов Бакурцихели не выполнял и жаловался нойонам. А когда увидел, что жаловаться бесполезно, заперся в своей вотчине и не переступал её границ. Он не выходил из дому, лежал, повернувшись лицом к стене, предавался тяжким раздумьям и не находил никакого выхода.

Раздались шаги, кто-то вошёл в комнату.

— Слышь, отец?

Не поворачивая головы, Шанше рукой показал, что не спит.

— Монголы едут. Вот-вот будут здесь.

— Что?! — Шанше встрепенулся, приподнялся на постели и повернулся к сыну: — Напали на нас? — спросил он взволнованно.

— На нападающих не похожи. Едет малый отряд. Проехали всё наше княжество, ничего не тронув, нигде не останавливались и не грабили. Направляются прямо к нам.

— Что им надо? — Шанше заскрипел зубами, потянулся за одеждой и поспешно стал одеваться. — Ворота запереть, а домочадцев завести в крепость. Людей вызвал?

— Всех поднял на ноги. Женщин и детей сейчас же заведём в крепость. Хотя идёт малый отряд, и я не думаю, что они с плохими намерениями…

— Трудно их понять… Могут сделать как раз то, о чём и не думаешь.

Шанше взял меч, кинжал, и оба вышли на двор, где уже собрались вооружённые воины.

— Нойон Бичу в сопровождении десятка воинов! — доложил начальник крепости.

— Хотел бы я знать, что надо нойону Бичу? — спросил Шанше, обводя взором собравшихся.

Перед ним стояло около пятидесяти до зубов вооружённых отборных воинов, готовых к бою. Они ждали только приказа.

— Женщин и детей завести в крепость. Ворота не закрывать, — распорядился Шанше. — Этих воинов укрыть в крепости. Если они понадобятся, я позову.

Начальник крепости Захариа поклонился и повёл воинов в крепость.

Женщины и дети шумно двигались к замку. Мужчины успокаивали их, но гомон не стихал, раздавались проклятья.

— И ты заходи в замок, Захариа! — приказал Шанше.

— Я останусь с тобой, одного не оставлю, — решительно сказал Захариа.

Не привыкший к непослушанию сына Шанше нахмурился.

Поглядев на караульного, стоявшего на наблюдательной башне, спросил:

— Далеко они?

— Ещё не видны, князь.

— Ворота закроем, лучше быть осторожными. Нойон Бичу не предупреждал нас и не может сказать, что мы заперли перед ним дверь.

Захариа подал знак привратникам, и железные ворота медленно захлопнулись.

— Поднимемся наверх!

Отец с сыном выглянули из бойницы башни. Вдали показался столб пыли. Потом в пыли постепенно стали вырисовываться фигуры наездников. Приблизившись к крепостной стене, всадники перешли на шаг. Отряд действительно был небольшим — нойона Бичу сопровождало всего семь человек.

Нойон выехал вперёд. У железных ворот остановил коня и прокричал:

— Гей, хозяин!

Захариа хотел было выглянуть из окна, но отец не разрешил, потянул его назад.

— Подумают, что мы заперлись в крепости… Не годится так встречать… Спустимся вниз и откроем ворота!

— Хозяин! — опять прокричал нойон и постучал в дверь копьём.

Караульные выглянули из бойницы крепостной стены.

— Доложите вашему князю, что я с хорошей вестью!

Шанше подал знак, и железные ворота медленно открылись. Монголы въехали в ворота. Князь и его наследник спокойно направились им навстречу.

Нойон Бичу остановил коня и спешился.

— Князь, мне причитается с тебя за добрую весть! — нойон с распростёртыми руками двинулся к Шанше. — Атабаг Аваг вернулся с миром и милостью хана.

Шанше не поверил собственным ушам:

— Неужели!

— Прощённый и награждённый великим ханом Аваг сейчас находится у нашего властителя Хулагу-хана.

— Неужели жив?

— Жив и скоро будет здесь. Великий хан дал ему ярлык, признал первым князем Грузинского царства. Теперь и мы все должны признать его первенство.

— Твоими устами мёд пить, нойон! — воскликнул Шанше и преклонил колено.

— Не надо… князь, не надо. Поздравляю, от души поздравляю! — Бичу обнял князя. — Я тебе, князь, и письмо привёз от Авага. — Бичу достал из-за пазухи свиток и протянул Шанше.

— До чего я дожил! Пожалуйте в дом! — по-детски радовался Шанше. — Закариа, зови слуг, пусть накрывают на стол!

— Мы не привыкли к тяжёлым стенам, — сказал Бичу. — Лучше где-нибудь здесь, в тени. Да и времени у нас немного, — и пошёл в тень огромного ореха.

— Как пожелаете! — согласился Шанше.

Слуги засуетились. Расстелили под орехом ковры. Растопили тонэ. Зарезали телёнка.

Пока готовили угощение, Шанше Мхаргрдзели отошёл в сторону, чтобы прочитать письмо Авага. Со слезами на глазах читал он неправдоподобный рассказ Авага о тяжёлом и опасном пути, о том, как добрался он до столицы Батыя и Мангу-хана и какие перенёс испытания.

«Вам даже не представить, какие трудности и опасности пришлось преодолеть. Но божьей милостью всё закончилось хорошо, и я возвращаюсь, облагодетельствованный ханом», — писал Аваг.

А в конце иносказательно приписал, что после прибытия поведёт всех в Кахетию охотиться на кабана.

После пира Шанше Мхаргрдзели богато одарил нойона Бичу и распростился с ним.

Через два дня Шанше созвал князей — бывших правителей Грузии. Даже с запада пригласил Цотнэ Дадиани и рачинского эристава. Среди князей отсутствовал только первенствующий князь Эгарслан Бакурцихели.

— Позвал бы ты и его, всё равно ведь узнает! — посоветовал Шанше осторожный Сурамели.

— Узнает, ну и чёрт с ним! Не сделает же больше того, что делал до сих пор! — расхохотался Мхаргрдзели и громко прочитал собравшимся письмо Авага.

Бакурцихели узнал и о посещении Шанше нойоном Бичу, и о собрании князей. До него доходили слухи, да и сам он догадывался, что недовольные эриставы что-то затевают, добра от них он не ждал и не сомневался, что, как и прежде, в случае чего без труда разделается с ними. Нагруженный дорогими подарками, явился он ко двору Бичу.

— Их имущества и земель я не трону, но и Аваг и остальные князья должны подчиняться мне, — самодовольно заявил Эгарслан и посмотрел в упор на нойона.

Бегающие как ртуть глазки на мгновение застыли в узких прорезях и насмешливо уставились на князя.

— Не то что тебе, князь, а и мне самому не будет больше подчиняться Аваг Мхаргрдзели! — Бичу захихикал и ударил руками по коленям.

— Это невозможно! — ужаснулся Эгарслан.

— Ничего нет невозможного, когда в руках Авага ярлык великого хана… И пока не состарится этот ярлык… Потом, возможно, мы опять согнём атабага. Но это уж без меня… Хулагу-хан призывает меня ко своему двору.

Я должен навсегда покинуть эти края, и обузданием Мхаргрдзели придётся заниматься другому нойону.

— Шутите… — Эгарслан от удивления открыл рот.

— Какие там шутки!.. На днях прибудет новый нойон!

— Но почему тебя должны заменить? В чём твоя вина?

— Кто знает, дорогой Эгарслан? Я слишком долго пробыл с вами и привык… — лицо Бичу смягчилось, и взор его затуманился.

Эгарслан видел: отныне сам Бичу должен искать покровителя, а надеяться на него при управлении страной было уже нельзя. Значит, до тех пор, пока не явится новый нойон и пока не удастся с ним сблизиться, Эгарслан должен притворяться, будто больше всех рад возвеличению Авага Мхаргрдзели и его возвращению на родину. Пусть будет пока так. Потом время само подскажет, как с кем вести себя. Нойон Бичу по природе своей осторожный человек, но и у него сорвалось, что время состарит ярлык Авага!

Как только Эгарслану сообщили, что в Тбилиси появился Шанше Мхаргрдзели, он, не дожидаясь его визита, сам пошёл к нему и, обнимая, сказал:

— Узнал о возвращении Авага. Сердце сейчас же потянуло к тебе. Поздравляю, что он возвращается живой и возвышенный ханом, — Эгарслан по-братски обнял Шанше и, понизив голос, добавил: — Всех нас следует поздравить: Аваг избавит грузин от господства этих скотов монголов и покончит с их засилием.

— Благодарю, князь! Верю, что ты не огорчён счастливым возвращением наследника моего дяди великого атабага Иванэ.

— Огорчён?! Я заказал в Сиони благодарственный молебен. Хорошо, что и ты здесь. Вместе возблагодарим покровительницу Грузии — матерь божью. Я думал, что ты, получив известие об Аваге, и мне сообщишь, но я был далеко, и ты наверно не вспомнил… — Эгарслан пронзил взглядом Шанше.

Тот догадался, что Бакурцихели знает о тайном сборе князей и скрывать не имеет смысла.

— Я никого не приглашал, сами пришли поздравить…

— Хорошее дело! В Имерети, Раче и Одиши князья узнают о содержании письма, полученного в Лоре, а мне тут, в Тбилиси, в столице Грузии, ничего неизвестно.

Мхаргрдзели молчал.

— В другой раз, Шанше, когда соберётесь решать судьбу родины, не забывайте и меня… Вы прекрасно знаете, что я не повенчан с монголами, не хуже других я сражался с ними и не последним был в Кохтаставском заговоре.

Мхаргрдзели покраснел. Он один не участвовал в Кохтаставском заговоре, хорошо понимая бессмысленность восстания. Он и других убеждал, что всё равно, мол, с монголами не справиться, а только погибнем, мол, ни за что. Но когда заговор всё же состоялся, уже после его неудачи, долго ещё шли толки об отступничестве Шанше Мхаргрдзели и о его равнодушии к судьбам государства.

Именно этого, болезненного места коснулся Бакурцихели, а заодно напомнил и о своих заслугах. Ещё бы немного, и Мхаргрдзели наверное взорвался бы, но Эгарслан примиряюще улыбнулся, обнял его и ублажил добрым словом:

— Этого ещё не хватало, чтоб мы перессорились и обрадовали этим наших врагов. Где у нас такие патриоты, как ты, и кто трудится для родины больше тебя? Я хотел сказать только, чтобы не забывали меня и на пиру и в беде. Помните обо мне и знайте, что я с вами.

В ознаменование счастливого возвращения Авага Бакурцихели заказал в Сиони молебен и устроил большой пир.

На молебен явились все князья, находившиеся в это время в столице, но на пиру, кроме Шанше, присутствовало только несколько князей.

Эгарслан прекрасно понимал, почему сторонятся его князья, которые до сих пор были покорны ему. Каждый день поступали новые сведения: Шанше Мхаргрдзели послал к Авагу гонца; от Авага получено тайное письмо; князья негласно собираются и о чём-то договариваются… Вчера ещё покорные ему князья сегодня едва удостаивают привета. Эгарслан видел, что колесо его судьбы собирается повернуть вспять, но что же он мог поделать?!

Он видел, что события развиваются сами по себе, без его участия. Не имея возможности плыть встречь течения, он вынужден был плыть по течению и поджидать удобного мгновения, чтобы оказаться опять на гребне волны. Но ждать и терпеть уже было трудно. Пожилой князь не чувствовал в себе прежних сил бороться и действовать. Бурная жизнь больше не влекла его. Всю жизнь напряжённый, неспокойный и неугомонный, теперь он устал и не стремился к новым приключениям. Он всё испытал в жизни, знал цену взлёту и падению. Сердце его постепенно охладело ко всему, завтрашний день становился безразличен. Будь что будет, решил он, и в сердце своём махнул на все рукой. Он и сам не заметил, когда это произошло, что он постепенно охладел ко всему, сложил оружие и утратил присущую ему бдительность. Он предался какой-то непонятной беззаботности — никуда не спешил и ничего не ждал.

Из этой бездеятельности не вывело его и письмо Шанше Мхаргрдзели. Бывший визирь объяснялся в любви и клялся в дружбе. Сообщил он и решение князей: собраться в такой-то день, в таком-то месте и отправиться навстречу Авагу. Он добавлял, что Аваг просил не встречать его с большой свитой, чтобы не раздражать монголов.

В другое время чуткий Эгарслан отнёсся бы ко всему этому настороженно, а теперь будто это его и не касалось, махнул рукой и начал собираться в дорогу.

В ночь перед поездкой он увидел сон. Будто плывёт он по бурной реке, мощно работая руками и следуя течению. Внезапно река потекла вспять. Эгарслан продолжает плыть, но теперь уж против течения. Он очень устал бороться с волнами и поплыл к берегу. Но берег далеко. Вода сгущается, словно кровь, его окружает вязкий ил, и он уже не в силах двигаться вперёд. Он ещё немного побарахтался в тине, стараясь выбраться, но его всё больше и больше засасывает, и он пошёл ко дну. Постепенно он тонет в тине и в противной тёплой воде. Вода смыкается над ним, а на берегу сидят лягушки и глядят, как голова его погружается в воду.

Бакурцихели видит, что у одной лягушки человеческое лицо. На кого-то она похожа, но на кого, он никак не может вспомнить. Лягушка надувается, жёлтые глаза её выпучены. Вдруг она прыгает прямо ему на лоб. Тяжёлым камнем придавило это жёлто-зелёное чудовище погружающегося Эгарслана. Болото сомкнулось над головой, в забитых тиной ушах раздаётся кваканье той лягушки:

— Поделом тебе! Поделом тебе! Так тебе и надо! Так тебе и надо!

Тут Эгарслан проснулся. Ему не верилось, что тина уже не обволакивает его.

— Тьфу! Господи, оберни сон на добро! — перекрестился Эгарслан.

В ту ночь он больше не сомкнул глаз. Утром поднялся, утомлённый и разбитый бессонницей. Заметив, что он не в настроении, верная супруга посоветовала:

— Плохо выглядишь, может, не поедешь никуда, государь?

Прежде других и прежде времени домашние и ожидающие милостей подхалимы начали величать Бакурцихели «царём» и «государем».

Теперь, когда «царствованию» Эгарслана подходил конец, обращение жены должно было показаться насмешкой, но супруга была по-прежнему искренна в любви и уважении, и кахетинский эристав только махнул рукой.

— Ничего, поеду. Это мне полезно.

Как было оговорено, сопровождало его только два человека. У Исанеких ворот он присоединился к остальным князьям, и они отправились.

В этот день по отношению к Эгарслану все были особенно предупредительны и почтительны, пропустили его вперёд.

Эгарслан принял это за должное и возглавил отряд князей.

В другое время, глядя на белые зубы, он умел разглядеть за ними чёрное сердце, и тогда лицемерие раздражало и сердило его. Теперь он как будто не замечал лицемерия и не вникал в смысл чрезмерно преувеличенных похвал.

После полудня въехали в дубовую рощу посреди открытого поля.

— Снимите вьюки, накройте стол! — Шанше окинул взором князей и обратился к Эгарслану: — Как вы считаете, господин мой Эгарслан, лучшего места для пиршества не найдёшь?

Эгарслан, поглядев на тенистую поляну, безразлично подтвердил:

— Да, хорошее место!

— Мы не будем задерживаться. Князь Аваг уже где-то близко, поспешим к нему навстречу. Слуги останутся и подготовят всё к встрече атабага.

Спешившиеся слуги развьючили лошадей. Сопровождающие Эгарслана ждали распоряжения князя.

— А нам что делать? Госпожа и наследник приказали ни на минуту не оставлять вас одного, — прошептал, чтоб никто не слышал, сопровождавший Эгарслана кахетинский дворянин.

— Делайте то же, что и другие. Оставайтесь здесь и займитесь столом, — холодно распорядился Эгарслан и тронул коня.

Ещё некоторое время скакали князья. Вдали они увидели клубы пыли.

— Атабаг едет! — вырвалось радостно у Шанше Мхаргрдзели.

Эгарслан безмолвствовал, чуя недоброе.

Показался конный отряд. Чем ближе подъезжали эти всадники, тем больше портилось настроение у Бакурцихели.

Как будто и конь чувствует подавленное состояние всадника, медлит, нерешительно перебирает ногами. Эгарслан должен что-то предпринять, но и сам не знает, что и для чего ему надо это сделать.

Вот совсем уже близко Аваг Мхаргрдзели. Гордо восседал на коне осыпанный милостями хана атабаг. Он заметно отяжелел, на лице самодовольная улыбка. Но видно, что здоровье Авага подорвано. Волосы его совершенно поседели, а за самодовольной улыбкой Эгарслан видит глубокие следы ожесточения, тяжёлой, наполненной испытаниями и опасностями жизни. Бакурцихели не заметил, как догнали его спутники, сначала сравнялись с ним, а потом взяли его в плотное кольцо.

— Добро пожаловать! — Шанше соскочил с коня и пошёл навстречу Авагу. Атабаг обнял двоюродного брата. Шанше что-то шепнул Авагу на ухо, и тот внезапно изменился в лице, уставился на Эгарслана. Все спешились. Только Эгарслан оставался на коне. Он и сам не знал, почему не слез с коня, как другие, а сверху, будто во сне, наблюдал происходящее. Он восседал на коне, и на губах его мелькала то ли беспечная, то ли горькая улыбка. Глядел на амирспасалара и будто не видел его, не видел происходящего.

Аваг вспыхнул. Сжав рукоятку кнута, шагнул вперёд. Эгарслана охватила неприятная дрожь. Во взгляде Авага он узнал взгляд вчерашнего чудища.

Извиваясь, молнией промелькнула в воздухе длинная плеть и полоснула Бакурцихели по лицу.

Эгарслан не успел даже отклониться, как несколько человек бросились к нему, стащили с коня, подмяли, сорвали оружие и начали нещадно бить. С первого же удара он потерял сознание.

— Разденьте и бросьте его здесь! — сказал Аваг и с ненавистью пихнул носком сапога опухшее и бесчувственное тело.

— Поделом тебе! Поделом тебе! — кричали, пиная ногами и срывая одежду. Потом сели на коней и покинули на съедение воронам избитое, растоптанное тело вчерашнего властителя.

После этого летописец ни единым словом не упоминает об Эгарслане Бакурцихели. Никого не интересовал конец униженного, выставленного на позор, обесчещенного человека.

Цотнэ возвращался на родину на новейших венецианских кораблях. Суда, вооружённые камнемётными и осадными машинами, вели опытные венецианские моряки. В иностранных портах с удивлением встречали неизвестную до сих пор грузинскую армаду, внимательно осматривали и оценивали, провожая взглядом длинную колонну боевых кораблей, идущих в кильватерном строю. Цотнэ старался обойти стороной недружественные Грузии порты и заходил в прибрежные греческие и турецкие города только по крайней нужде для пополнения запасов воды и провианта. Чем ближе подходили они к родным берегам, тем больше волновался Цотнэ. С капитанского мостика флагманского корабля он всё чаще поглядывал на спокойно колыхавшиеся облака белых парусов и на взметающийся в небо лес мачт. Сердце его наполнялось гордостью.

В тот день с утра стояла отличная погода. Осеннее солнце щедро освещало подёрнутые дымкой холмы и горы Грузии. Море было спокойно. Лёгкий ветерок не нарушал спокойной зеркальной поверхности моря.

Они приближались к устью Фазиса.

Цотнэ уже издали заметил: побережье заполнено народом. Окружённый придворными, царь вместе с Русудан стоял у причала.

Как только подошёл передовой корабль, Лаша, подняв правую руку, приветствовал моряков.

Все кинулись к берегу. Конные и пешие мандатуры еле сдерживали волны людей, но и у самих у них глаза были прикованы к невиданному зрелищу. Белым лебедем скользил передовой корабль. Цотнэ стоял на носу и не сводил глаз с берега. Он узнавал издалека: Вон стоят царь и сестра его Русудан, вон их окружают знаменитые царские визири: Мхаргрдзели и Ахалцихели, Гагели и Цихисджварели, сверстники Цотнэ — Бека и Торгва… Машут руками, приветствуют. У Цотнэ от радости кружится голова. Он на мгновение закрывает глаза, и ему кажется, что плывёт он не по морю, а в густой выси, над освещёнными солнцем облаками, над теми облаками, где на солнечном троне восседает великая Тамар, где около неё сидит маленькая сестрёнка Цотнэ, и они машут руками, призывают одишского князя подняться ещё выше, подняться к ним.

Точно мощные крылья выросли у Цотнэ. Он чувствует удивительную лёгкость, тянется ввысь, становится на цыпочки и вот уже должен оторваться от земли и лететь.

Ещё мгновение, и два мощных крыла подхватывают его.

— Ваша! Ваша! — раздался мощный возглас встречающих, и Цотнэ очнулся.

Множество лодок окружило флагманский корабль. Из первой лодки вышел сам государь, вступил на палубу и обнял Цотнэ.

Лаша внимательно осматривал каждый корабль, наслаждался их видом, радовался, как ребёнок, гладил рукой красивую отделку ладных крепких судов.

Потом он собрал вокруг себя вернувшихся из Венеции молодых людей и восторженно обратился к ним:

— Ну как, построим такие же корабли?

— Построим, государь, построим!

— Если построим, то Чёрное море отдохнёт от иноземных пиратов и будет принадлежать тому, кто владеет большей частью его побережья.

— Так оно и будет! Дай бог вам здоровья на многие лета!

Царь расчувствовался. Глаза заволокло слезами, он обнял Цотнэ, а потом в отдельности с каждым юношей поздоровался за руку, всех похвалил и ободрил.

Три дня сгружали с кораблей привезённые из Венеции товары.

Горой вызвышались присланные царю от дожа и вельмож Венеции драгоценные подарки. Длинный караван из арб и вьючных мулов двинулся в Тбилиси.

Дорогими подарками одарил Одишский правитель всех встречающих и домашних.

Царь в ознаменование этого события созвал дарбази. Правитель Одиши подробно отчитался в деятельности царского посольства в Венеции, познакомил с договором и соглашениями, заключёнными с дожем.

Дарбази одобрило деятельность посольства и утвердило договор. После заседания дарбази дан был пир. Пиршественный стол не убирался. За ним последовали театральные представления, игра в мяч, охота.

— Окрепнем немного и двинемся на Иерусалим! — время от времени говорил царь Цотнэ, а тот и сам видел, как один за другим прибывали послы от папы римского, как просили западные крестоносцы у единоверного грузинского царя помощи в священной войне. Торговцы, посланные царём в Кабарду и Черкесию, гнали оттуда табуны лошадей. Караваны везли из Хорасана оружие и военное снаряжение, а в самой Грузии многие печи выплавляли железо, бесчисленные кузницы перешли исключительно на производство закаливания стали. Царские послы беспрестанно уезжали и возвращались, вели переговоры с князьями Джикети и Лекети, договаривались о наёмных войсках для большого похода. Переговоры проходили успешно, и теперь последнее слово было за грузинским царём. Но царь не спешил. Он усиленно готовился, изучал вместе с военачальниками дороги и условия передвижения, выжидал удобное время, чтоб ударить с тыла на воюющих с крестоносцами сарацин.

С первого взгляда казалось, что богатая, благоденствующая страна живёт беззаботно. Признаком этой беззаботности была беспечная жизнь придворной молодёжи, нескончаемые пиры и развлечения.

Некоторое время Цотнэ следовал примеру друзей.

— Надо успеть, пока, подобно нашему царю, не запутаемся в тенётах любви. Тогда всех женщин мира нам заменит одна-единственная любовь, — сказал однажды с похмелья Торгва Панкели.

— Почему ты приводишь в пример нашего царя?

— А ты не знаешь? Царь связался с женой своего азнаура, увёл её, и теперь она живёт во дворце. И — всё! Ни на кого больше не смотрит, и никто на этом свете ему не нужен.

Цотнэ удивился: что это за женщина, чтоб ради неё забыть всех женщин и отказаться от всех благ? Но скоро настал и его черёд, и он на себе испытал всю силу любовных чар.

Бека Джакели пригласил Цотнэ в своё имение. Направляясь туда, они всю дорогу провели в развлечениях и бражничестве. Когда же приехали во дворец цихисджварских Джакели, попали в дружеские объятия хозяев.

Цотнэ тогда же заметил стоявшую за спиной матери девушку лет пятнадцати. Узкие карие глаза девушки смотрели пленительно, а на губах у неё играла лукавая улыбка.

Цотнэ посмотрел ей в глаза, она вся запылала, наклонила голову и спряталась за спину Беки. Кровь бросилась к лицу Цотнэ.

«Не упасть бы», — подумал он и отвёл взгляд от девушки. За столом гость молчал, ни к чему не прикасался. На вопросы отвечал коротко, машинально, оживлялся только тогда, когда девушка подавала что-нибудь на стол. Он старался не глядеть в её сторону и не встречаться с ней глазами, но их глаза сами искали друг друга.

Цотнэ стал пить и быстро пьянел, а опьянев, спросил как бы между прочим у Саргиса Тмогвели:

— Чей это ребёнок?

— Хорош ребёнок! Девушка на выданье! — рассмеялся Саргис. — Она племянница Кваркваре, двоюродная сестра Беки. Отец её рано погиб, она растёт в доме Кваркваре. Ты, наверное, видел её и раньше, но тогда она была маленькой.

— Ну как, Цотнэ, не приглянулась ли она тебе? — спросил, подмигнув, Торгва Панкели.

Цотнэ покраснел и не знал, куда деться.

Из неловкого положения Цотнэ вывели слова тамады.

— Выпьем за здоровье моей любимой невестки и моей дорогой племянницы. Желаю моей Ефимии здоровья и долгих дней, а моей Краваи, которую я не отличаю от своих детей, желаю счастья и хорошего будущего.

Ефимия подозвала дочь, и обе, кланяясь, благодарили всех гостей, вставших за столом, чтобы поднять чашу за их здоровье.

Цотнэ поднял чашу и, когда Ефимия со спокойной улыбкой поглядела на него, опять растерялся.

— За ваше здоровье, госпожа! — промямлил он и, чтобы скрыть волнение, прильнул к рогу.

Опорожнив рог, он сел и глянул в сторону матери и дочери.

Ефимия глядела на Цотнэ оценивающим взглядом, присматривалась, а Цотнэ между тем задумался.

Как выросла Краваи, совсем взрослая! Будто вчера она сидела у Цотнэ на коленях и лепетала! Счастливое было время. Тогда Цотнэ передразнивал её, картавил… А теперь язык не поворачивается сказать ей слово.

На другой день гости поднялись поздно. Их позвали умываться. Голова у Цотнэ трещала. Он ничего не помнил, кроме того, что пил без меры и напился, кажется, до беспамятства.

На лестнице стояла Краваи. Перебросив через руку полотенце, другой рукой она поливала гостям.

Цотнэ было стыдно перед ней за вчерашнее пьянство, он мучительно вспоминал, не натворил ли чего-нибудь, не опозорился ли в глазах Краваи необдуманным словом или поступком. Он стоял поодаль, стеснялся смотреть в сторону девушки и не спешил идти умываться. Но все умылись, делать было нечего, с поникшей головой он пошёл к лестнице.

— Доброе утро, князь, — смело приветствовала его девушка.

— В жизни столько не пил. Не знаю, что на меня напало, — умываясь, не поднимая головы, как бы про себя говорил Цотнэ.

— Что в этом плохого? Хорошо повеселились. И нам было весело!

Цотнэ поднял голову.

Краваи улыбнулась ему.

— Я должен извиниться перед вами, — пристыжённо сказал Цотнэ.

— Извиняться не в чем! Всё было очень хорошо!

— Вообще-то я не пью. А вчера взял и напился, а нужно было быть трезвым…

— Для чего же нужна была вам вчера трезвость?

— Чтобы понравиться тебе! — брякнул Цотнэ и тотчас пожалел.

Краваи покраснела, перестала поливать, отдала Цотнэ полотенце и убежала.

Цотнэ был в смятении.

Неизведанное до сих пор чувство, яркое и непреодолимое, овладело им. Это чувство наполняло его любовью к жизни, делало сильным и окрыляло. Вместе с тем оно делало его по-детски наивным, возвращало первозданную чистоту. Он догадывался, что его жизнь обретала новый смысл.

Сама Краваи была олицетворением чистоты и всего прекрасного. Цотнэ чувствовал, что, раз приблизившись к этому источнику света и добра, он уже не мог существовать без него. Он видел, что оставаться в Цихисджвари ему больше нельзя, но уехать отсюда он не мог.

Вечером, под сводами, он столкнулся с Краваи один на один.

— Завтра я уезжаю…

— Куда спешите, князь? — Краваи печально посмотрела ему в глаза.

— Надоел я вам, да и дел у меня много, — поколебавшись, Цотнэ добавил: — Ты не собираешься побывать в Тбилиси…

— Я?.. К кому мне ехать в Тбилиси?

— Хотя бы ко мне…

Краваи покраснела.

— Как я был бы счастлив… И тебя бы сделал счастливой…

— Краваи, Краваи! — послышалось со двора.

— Мама зовёт! — опомнилась девушка, но Цотнэ успел увидеть, что радость надежды засветилась в её глазах.

Вернувшись в столицу, Цотнэ поделился с Саргисом и Торгвой своим сокровенным желанием. Друзья одобрили его выбор и сами предложили свои услуги:

— Сегодня же едем к Беке и Кваркваре!

— Как они обрадуются!

— Вот будет радость!

— Дружками будем мы! Только не тяни, скорей справляй свадьбу!

Свадьба получилась достойной царя. Великолепный Одишский дворец ожил, заблистал с приходом невесты. Как будто даже потолки стали выше и стены раздвинулись!

Вознесясь на вершину счастья, Цотнэ испытал все ступени мирского величия и блаженства.

Скоротечно и беззаботно пролетел медовый месяц. Благодарный царь нарочно не тревожил Цотнэ. Из Фазиса тоже редко беспокоили: строительство верфи и порта подвигалось быстро. Там, как и дома, дела у князя складывались счастливо. Но, предаваясь блаженству, в один прекрасный день Цотнэ проснулся в плохом настроении. Из неприятного, туманного сна запомнились ему только грозные волны Чёрного моря, что, раскрыв чудовищную пасть, надвигались на него. Больше ничего не запомнилось ему, но этого было достаточно, чтобы утратить спокойствие.

Князь нехотя позавтракал, сел на коня и с малой свитой отправился к Фазису.

На верфи застал он полный порядок. Обрадованный приездом князя, Антиа водил его по всем участкам строительства.

— Такого порта, наверное, нет ни у Венеции, ни у Генуи.

Цотнэ и без того видел, как поразительно быстро строится замечательный порт. Душа Цотнэ наполнялась гордостью, когда он смотрел на укрывшиеся в Палеастомском озере корабли. Цотнэ видел в них залог будущего могущества Грузии.

От сладкого сна Цотнэ разбудил неестественный шум. Где-то бушевало пламя, в окна проникал полыхающий свет, а воздух был пропитан запахом гари.

Цотнэ схватился за меч и выбежал из дома.

На верфи и в порту всё пылало.

— Нападение!

— Враг напал!

— Измена! — раздавались крики.

Какие-то люди в чёрных одеждах с повязками на лице бегали с факелами и всё поджигали.

Спросонья выскакивали из помещений судостроители, вступали в борьбу, звали на помощь.

Пожар уничтожал не только береговые строения, он охватил и причаленные к берегу суда.

Обезумевшему Цотнэ казалось, что горит не только набережная, но и всё море пылает. Казалось, огромные огненные волны вздымаются до неба и бьются о берег.

Цотнэ сорвался с места и ринулся к морю.

Вот какие-то люди с горящими факелами спрыгнули с подожжённого корабля, бросились к другому, чтоб поджечь и его. Цотнэ преградил им дорогу.

— Стойте, что вы делаете! — вскричал он, обнажал меч.

Факельщик схватился за саблю, но Цотнэ опередил его, рассёк ему голову, и вот он уже валяется на земле. Вдруг что-то вонзилось в спину Цотнэ. Тотчас в глазах потемнело, он упал на землю, а небо обрушилось на него. Всё потонуло в оглушительном грохоте.

…Сознание возвратилось к Цотнэ, но в полусне он видел только пожар, вздымающиеся к небу столбы дыма. Ему мерещились наступающие на него огромные огненные волны.

Царь каждый день спрашивал о его здоровье. Наконец доложили, что князь пришёл в себя, спрашивает о семье и о том, что происходит на свете. Царь пришёл к нему в опочивальню Дадиани, сел у изголовья и дождался пробужденья больного.

Цотнэ открыл глаза, уставился на потолок, но, повернув голову, увидел царя, побледнел. Ему показалось, что царь хмур и необычайно бледен. У него задрожала челюсть, и слёзы подступили к глазам.

— Всё погибло?

Царь отвёл глаза и опустил голову.

— Всё сожгли, ни одного корабля не осталось.

— И верфь, и порт?

— Всё превращено в пепел.

— Зачем же и я не умер в ту ночь! — Цотнэ готов был зарыдать.

— Три дня горели верфи и суда. Когда я приехал, ещё дымились остатки.

— Никого не схватили?

— Некому было хватать, остались только убитые и раненые. Подкрались ночью, сделали своё чёрное дело, ночью же сели на корабли и скрылись.

— Мне слышалась итальянская речь…

— Что они были итальянцами, ясно. Вопрос только, какие это были итальянцы.

— Организовать такое нападение, уничтожить многочисленную охрану могли только венецианские или генуэзские пираты. Венецианцы сами продали нам корабли, сами помогли строить верфь, они бы не сделали этого.

— Сделали бы, князь, и они сделали бы. Им и одного соперника хватает на море. Появление второго соперника их, конечно, не радует!

— Надо думать… Но это злодеяние, по-моему, совершили генуэзцы.

— Может быть, и они. Но утверждать не могу. Всех наших лазутчиков поставили на ноги, но пока нет у нас ничего, кроме подозрений и домыслов.

— Но как они так бесшумно подкрались? Стражи было много, и мы все были вооружены.

— Корабли их прекрасно оснащены. Но главное, конечно, — измена.

— Измена? — приподнялся Цотнэ.

— Измена и предательство…

— Кто мог предать?

— Враг был хорошо подготовлен и знал все пути. Ясно, что без предательства не обошлось.

— На кого ложится подозрение?

— Какие там подозрения! В ту же ночь бесследно исчез грек Никифор. Не нашлось его ни среди мёртвых, ни среди живых.

— Неужели Никифор предал нас?

— Почему это удивляет тебя, князь? Он предал свою родину, что ему стоило предать и твою? Улизнул из Константинополя, когда греческой столице было труднее всего. То служил Пизе, то Генуе. Кто больше платил, тем и выдавал тайны прежних хозяев. И нас он потому продал, что другие заплатили больше. А как было не верить такому отличному мастеру! Такого ведь и в Венеции не сыщешь!

— Среди кораблестроителей нет ему равного. Да видно и среди лазутчиков он не плох. Когда он успел скрыться? В тот день до вечера был со мной, не отходил ни на шаг.

— Скрылся вместе с нападающими. Они своих убитых и раненых тоже не оставили нам. Подобрали всех и увезли с собой, чтобы скрыть следы. Это нападение, как видно, готовилось долго и осторожно. Мы никогда не сможем узнать, кто его подстроил. У нас нет улик, а с пустыми подозрениями ничего не докажешь и никого не обвинишь!

Оба замолчали. Наконец Цотнэ решился сказать то, что его беспокоило.

— А теперь что мы будем делать? Совсем откажемся от Чёрного моря и оставим его другим?

— Некоторое время мы не сможем позволить себе такие большие расходы. Для строительства верфи и порта нужны крупные средства, а нам пока не до этого. Сейчас я предпочитаю готовиться к походу на Багдад. Одолеем халифа, отберём у него корабли и тогда с новыми силами начнём строительство не одной, а нескольких верфей. Ты мне веришь, Цотнэ? — Царь посмотрел князю в глаза, как бы прося поддержать его надежду и ободрить.

Дадиани знал, что царь ведёт непримиримую борьбу с вельможами, которые пекутся лишь о том, чтобы сохранить прежнее своё влияние при дворе и всячески связать по рукам и ногам ещё неопытного царя, подрезать крылья его смелым замыслам и как-нибудь превратить Лаша в покорного исполнителя их желаний. В этой борьбе каждая оплошность, каждый просчёт царя на руку явным и скрытым его врагам.

Царь упорствовал. Не хотел уступить, но судьба как будто действовала против него, мешала выполнению его смелых намерений, безжалостно уничтожала уже доведённые до осуществления его мечты.

Правда, царь продолжал стоять на своём не менял он и взятого однажды курса управления страной. Его поддерживала верность таких патриотов, каким был и Цотнэ Дадиани, князь Одиши. Цотнэ видел, что сейчас как никогда царь нуждается в поддержке и ободрении.

— Верю, государь, что под твоим предводительством мы и Багдад возьмём и Фазис опять построим!

— Неудача не может сломить нас, Цотнэ. Мы молоды и должны смотреть только в будущее, жить стремлением к победе, не сгибаться при поражении. Тогда будущее будет принадлежать нам — сильной, молодой Грузии!

Как заворожённый слушал Цотнэ возбуждённого Лаша. Ему передавалась непреклонность и бодрость молодого царя. За плечами он чувствовал те крылья, которые чуть не вознесли его в небо в день возвращения из Венеции. Теперь эти крылья опять влекли вверх, и Цотнэ верил, что должен взлететь высоко, для далёкого и долгого полёта. Но, оказывается, этим крыльям не дано было раскрыться.

И вот, почти через три десятилетия, с обломанными крыльями, с разбитыми мечтами Цотнэ возвращается после осады Аламута, больной, с надломленным здоровьем, разочарованный и махнувший рукой на всё на свете. Вместе с десятилетиями ушла не только его молодость, они унесли с собой веру в будущее и мечту о величии родины! Как не похож был нынешний Цотнэ на юного флотоводца, исполненного радости и веселья моряка, что стоял на носу возвращающегося из Венеции корабля и готов был вознестись в небо.

На арбе, направляющейся в Грузию, лежал обессиленный болезнью, измождённый мужчина, заросший седою бородой. О такой ли жизни, о таком ли конце мечтал Цотнэ! Его жизнь чуть не окончилась во время осады далёкого Аламута бесславно (горькая насмешка судьбы!) от расстройства желудка и поноса.

Когда там, за горами, он чуть не умер, он ещё жалел себя за такую бесславную кончину, но когда смерть отпустила когти и он начал поправляться, он почувствовал вокруг себя страшную пустоту. Цотнэ увидел, что самая высокая вершина его славы уже осталась далеко позади, в том дне, когда он вёл караван судов из Венеции и вступал в порт Фазиса. Для чего жить отныне, если во всей прошлой жизни не сумел осуществить ни одной смелой мечты, если не сбылось ни одной надежды?

Прошло сорок лет, а правитель Одиши не смог совершить геройства, не смог заслужить доблестного имени, заслужить его среди обожаемого им народа, во имя которого он с детства мечтал пожертвовать собой и считал это главным оправданием своего существования. Жизнь, увы, протекла бесцельно.

Разве не достойно удивления, что в годы кровопролитных войн и страшных столкновений народов, когда с его родиной совершилось столько страшного, один из знатнейших и благороднейших сынов Грузии прожил бесцветную и скучную жизнь?! Ещё более удивительным было то, что Цотнэ Дадиани всегда находился в самой середине тех ужасов, которые совершались в Грузии, и всё же ни в чём и никогда не смог проявить себя. Не видно ни блеска его меча, ни блеска его мудрости. Может быть, он и не пытался проявлять себя, приберегая силы и возможности ради долгой и беззаботной жизни?! Нет, этого никто не может сказать, потому что он не избегал смерти и в дни тяжёлых испытаний никогда не оставался сторонним наблюдателем и бесстрастным свидетелем. Цотнэ всегда находился в центре пожарищ, которые зажигались, чтобы испепелить Грузию, и ниспадающие на его плечи волосы — это зола и пепел тех пожарищ, а не пришедшая с годами и старостью седина.

Не прошло и двух лет после уничтожения Фазиса, как на Грузию нахлынула первая волна монгольского нашествия. Цотнэ находился в той части грузинского войска, которая атаковала врага, обратила вспять и преследовала. Монголы под предводительством Субудая применили тогда, как оказалось потом, обычный для них приём. Намеренно обратились в бегство, и, когда довольно далеко заманили грузин, оставленный в засаде сильный отряд, предводительствуемый нойоном Джебе, ударил в спину увлёкшихся погоней грузин. Оказавшись между двух огней, грузины самозабвенно оборонялись, но, не выдержав двустороннего напора врага, начали в беспорядке отступать.

Как раз в этом сраженье был тяжело ранен доблестно сражавшийся грузинский царь. Рядом с Цотнэ пал его неразлучный друг Бека Джакели-Цихиеджварели. Бесчисленно погибло грузин, многие доблестные воины положили в тот день головы на Хунанском поле. Сам Цотнэ, раненный в грудь, упал с коня, и только позднее узнал, что бой кончился, не принеся победы ни одной из сражавшихся сторон. Поредевшее в этом бою монгольское войско не решилось наступать дальше, чтобы захватить Тбилиси и собраться с силами. Монголы предпочли зазимовать в Муганской степи.

И года не прошло после ухода монголов, когда царь решил выдать Русудан за Ширваншаха. Сама Русудан изъявила желание, чтобы Цотнэ был её шафером. Царь, прибыв в Багаван, был занят разными приготовлениями, и как раз тогда произошло очередное несчастье.

Царь со своей свитой отправился на охоту.

Багаван окружён камышовыми болотами, в которых Лаша надеялся увидеть не только онагров и джейранов. На топких, пустынных равнинах местные охотники часто встречали тигров.

В Грузии царю не раз приходилось охотиться на рысь, схватывался он с барсом, но тигров ни в горах, ни на равнинах его родины не водилось. Теперь, посетив ширвана, Лаша лелеял надежду поохотиться на тигра.

Каждое лето, привозя подати и подношения, Ширваншах сердечно приглашал юного царя на эту поистине царскую охоту. Если б Лаша принадлежал самому себе, он, не задумываясь, по первому же зову отправился бы в Багаван и вместе с Ширваншахом объехал бы всю пустынную степь.

Но жизнь царя Грузии складывалась так, что, занятый государственными заботами, он не имел возможности путешествовать по чужим землям вдали от трона и своей страны.

Когда решено было выдать Русудан за Ширваншаха и местом встречи с будущим зятем назван был Багаван, царь дал своё согласие. Вот уже два дня в Багаване пируют и веселятся шаферы царевны Русудан. Как мог Лаша оставаться в стороне от свадебных приготовлений? Наоборот, всё делалось по его приказу, он вмешивался в мелочи. Но когда приготовления к свадьбе закончились, у Лаша появилось свободное время.

В сопровождении лучших охотников, с многочисленной свитой царь отправился на охоту. Он с утра был в прекрасном настроении, может быть, потому, что он хорошо выспался. Как только они выехали в поле, к нему привязался стих Амирана:

На охоту отправились Амиран и его братья,

В горах спугнули оленя с золотыми рогами…

Царь напевал про себя, а сам шарил глазами по горам, надеясь, что откуда-нибудь выскочит олень. Не опоздать бы натянуть тетиву и пустить стрелу. Убили много птиц, и теперь, не желая слишком нагружаться, берегли стрелы. Фазаны и турачи взлетали прямо из-под ног коней, но охотники не обращали на них внимания.

Солнце уже достигло полудня, когда напали на следы онагров. Под звуки охотничьих рогов и лай собак обошли перепуганное стадо, бросились в погоню.

Цотнэ неотступно следовал за царём. Оба безошибочно посылали стрелы, от каждой стрелы падал онагр. Для подсчёта добычи оставляли слуг, а сами мчались вслед за стадом, на ходу налаживая новые стрелы. И опять падало сражённое животное, и опять кровавый след полосой тянулся по горячему песку пустыни. Редело стадо уставших, загнанных, с высунутыми языками мчавшихся животных. У увлёкшегося погоней Цотнэ кончипись стрелы. Оруженосец отстал, поблизости не было никого.

Он придержал коня и, обернувшись в седле, начал искать царя. Несколько минут назад он мчался бок о бок с царём, а теперь будто земля поглотила того. Цотнэ осадил коня, посторонился, пропуская охотников, мчавшихся за онаграми. Мимо проскакали Иванэ Мхаргрдзели и Варам Гагели, Эгарслан Бакурцихели и Саргис Тмогвели, Торгва Панкели и эристав Геретский. Мчатся и мечут стрелы. Падают на горячий песок сражённые животные, редеет стадо онагров, а не видно конца погоне, уничтожению животных. Цотнэ пропустил мимо себя всех придворных, всех приближённых, всех охотников, а самого царя не увидел.

«Наверное, надоела царю эта скачка и где-нибудь он остановился передохнуть», — подумал Цотнэ. Оглядел бескрайнюю степь, но никого не увидел. Немного проехав, встретил нагруженных дичью слуг.

— Государя не видели? — спросил он.

— Царь впереди, — уверенно ответил слуга.

— Был впереди, но, кажется, пожелал отдохнуть и отстал. Не проезжал ли он где-нибудь здесь?

— Нет, князь. Здесь он не проезжал. Мы бы увидели. Наверное, он впереди. Царского коня другие не могли бы обогнать, — убеждённо заверил слуга, и Цотнэ призадумался.

И правда, куда мог деться царь? Если бы он остановил коня и отстал, то в открытом поле его сразу бы всё заметили. Наверно, он действительно промчался вперёд. И почему это не подумал Цотнэ, что искать царя надо дальше, впереди всех?!

Дадиани повернул коня и во весь опор помчался обратно. Мчится Цотнэ, видит в поле охотников, спешившихся около трофеев слуг, возвращающихся после погони придворных.

Вот скачущему мимо Цотнэ машет рукой Саргис Тмогвели, подаёт ему знак, но, ничего не поняв, Цотнэ, как призрак, промелькнул мимо приближённых царя. Он гнал коня, не оглядываясь. Появились камыши. На краю голой степи прекратились и следы онагров. Цотнэ подъехал к высыхающему озеру и остановил коня.

Впереди него раскинулось огромное озеро, отороченное полосой камышовых зарослей. Направо от него вздымались раскалённые жарой скалы, налево плотная стена камышей. Цотнэ в нерешительности задумался, То ли ехать направо и по скалам обойти озеро, то ли вернуться обратно? Он опустил повод, и конь выбрал путь между огромными валунами, Если уж конь выбрал этот путь, то Цотнэ не стал препятствовать ему и на некоторое время полностью доверился чутью животного. Жажда или инстинкт вывели коня из лабиринта скал к берегу озера.

Мерин, фырча, склонился и прильнул к воде, Цотнэ потянул за повод, не давая разгорячённому скачкой коню сразу утолять жажду. Конь поднял голову и затих, навострил уши. Потом мотнул головой, изогнув шею, и тревожно заржал.

Со стороны скал где-то совсем близко раздалось ответное ржание.

Конь направился в ту сторону, и Цотнэ последовал за ним. Миновали скалы и вышли к окружённой камышами степи. По степи бродил, волоча за собой уздечку, конь царя. Он время от времени обречённо ржал, как будто призывал кого-то. на помощь.

Цотнэ сразу узнал царскую лошадь, и сердце у него зашлось. Он бегом пустился по скалам и только собрался схватить коня за узду, как увидел, что опередивший его мерин роет копытом землю. Цотнэ почувствовал недоброе. Он бросился к своему коню и от неожиданности окаменел: в луже крови, на спине, с закрытыми глазами лежал Лаша.

Вместо того чтобы сразу броситься к царю, Цотнэ, не двигаясь, смотрел на страшную картину. Казалось, он потерял способность не только действовать, но и шевельнуть рукой. Страх найти царя мёртвым, убедиться, что это не царь, но лишь его бездыханный труп, сковал все члены Цотнэ. Но всё же, решившись, он сделал шаг, другой, опустился перед Лаша на колени и дотронулся до его запястья. Царь был жив, хоть пульс бился слабо, прерывисто. От лужи крови уходил в камыши по сыпучему песку чей-то след.

Но размышлять было некогда, царю требовалась срочная помощь. До слуха Цотнэ донёсся топот коней, и он вздохнул с облегчением.

Показались Мхаргрдзели, Ахалцихели, Бакурцихели и Тмогвели. Они подскакали к озеру, спешились и кинулись к царю. Ахалцихели внимательно посмотрел на кровавый след, тянувшийся к камышам.

— Камыши окружить! — приказал он.

Слуги бросились исполнять приказ.

Царя положили на спешно сооружённые носилки и понесли к Багавану.

В камышах царские слуги нашли раненого тигра. Зверь с распоротым животом был при последнем издыхании, и слуги решили, что царь и тигр погибли в роковой схватке.

Наверное, все поверили бы той версии, если бы там же в камышах не нашли убитого асасина. Исмаилиту саблей была нанесена смертельная рана. Всё перепуталось: некоторые считали, что тигра убил царь, другие доказывали, что засланный врагами для убийства царя асасин умерщвлён царской саблей.

Грудь Лаша была растерзана в том самом месте, где заметен был след от монгольской стрелы. Едва зарубцевавшаяся рана опять открылась, так что никакими средствами не смогли приостановить кровотечение.

Тайные враги царя воспользовались несчастьем, чтобы расстроить свадьбу Русудан и Ширваншаха. Время ли встречать жениха, когда лишаемся царя, — ворчали они и требовали спешно везти царя в Тбилиси. И повезли бы, если бы лекарь не заупрямился и решительно не заявил:

— Как только тронем его с места, кровотечение усилится. Царь до Тбилиси живым не дотянет. Если не хотите его смерти, должны оставить его здесь лежать без движения. На помощь мне вызовите и других искусных врачей из Тбилиси. Мы попытаемся сделать всё, что в наших силах и возможностях.

Никто не осмелился перечить царскому лекарю, никто не решился положить на весы жизнь царя.

Но ни лекарства, ни искусство врачей не помогали. Царь уже был не жилец. Вместо того чтоб поправиться, он с каждым днём слабел и терял силы.

В тот день он проснулся в хорошем настроении.

— Где Цотнэ и Саргис? — спросил он, как только немного оправился.

— Они здесь — ночуют у вашей палатки, — доложили ему. Улыбка удовлетворения промелькнула на лице царя.

— Позовите!

В царский шатёр вошли Цотнэ Дадиани и Саргис Тмогвели, упали на колени, справились о здоровье.

— Садитесь, — Лаша указал вошедшим на стул и улыбнулся.

От царя остались кожа да кости. Он не походил бы даже на призрак того исполненного жизни и бодрости государя, который всего несколько дней назад вёл их на охоту и на скаку стрелой из лука поражал зверей. Глядя на едва дышащего, обескровевшего царя, оба подумали — в чём только держится дух… Но всё же, как могли, начали утешать и ободрять больного.

— Хвала господу, что лекарства помогли, и над Грузией снова восходит солнце счастья, — высокопарно сказал Тмогвели, стараясь улыбкой подкрепить слова надежды.

Лаша безнадёжно махнул рукой.

— Суета сует и всяческая суета… Откуда явились мы в этот мир, туда и возвратимся. И никто не может сказать, зачем мы явились и зачем уходим… — Немного отдохнув, царь ослабевшим голосом чуть слышно произнёс нараспев: — «Не найдёшь ты утешенья, слёзы горя проливая. Ничего не в силах сделать против воли божества я…» Так это, Саргис? Правильно я говорю?

— Правильно, государь. Но Руставели добавляет и то, что: «Муж обязан быть вынослив, в тяжких бедах пребывая!»

— Я стараюсь быть выносливым… Терплю, но для чего?! — у Лаша лицо исказилось от боли.

Слёзы набежали на глаза Тмогвели. Он поглядел на Цотнэ. Дадиани сидел, спрятав лицо в ладонях, и плечи его содрогались. От него надеялся Саргис получить поддержку и ободрение, а оказалось, что тот сам нуждается в ободрении. Саргис испугался, что царь откроет глаза и увидит их плачущими, вытер слёзы и, взяв правителя Одиши за плечо, крепко сжал его. Цотнэ осушил слёзы и наклонил голову, чтобы царь не видел его заплаканного лица.

— Верно, всё это была судьба, роковое совпадение… Этот единственный онагр отделился от стада и увлёк меня. Он мчался, так кидаясь из стороны в сторону, что я не успевал прицелиться. Он-то и завлёк меня в скалы… Вай! — вскричал вдруг Лаша, лоб его покрылся холодным потом. Лекарь тотчас бросился к больному.

Царь корчился от боли. Он обливался холодным потом, потом притих и почти перестал дышать.

Лекарь дал ему понюхать какой-то соли. Лаша тяжело вздохнул, ему как будто полегчало, и уснул. Бледные, напуганные Цотнэ и Саргис на цыпочках вышли из опочивальни царя.

В тот же вечер царь причастился, в присутствии вельмож изъявил свою последнюю волю и скончался.

Было много толков по всей Грузии о смерти царя. Поэты не поверили слухам, что царь убит рукою асасина, и слагали стихи о схватке молодого витязя с тигром. Народ подхватывал эти стихи, скоро все знали их наизусть. Так, переходя из поколения в поколение, осталась в народе легенда о героической смерти схватившегося с тигром царя.

Кончина царя и воцарение Русудан громом поразили Цотнэ Дадиани.

Ещё один столп в мечте о могуществе родины был подрублен. Смерть молодого царя Цотнэ пережил гораздо острее, чем уничтожение Фазиса.

Вообще-то после великой Тамар воцарение Русудан для грузин не было чем-то необычным и ничего плохого не предвещало. Визири и вельможи, поддерживая Русудан, трудились плечом к плечу, и мирная жизнь государства как будто бы продолжалась. Цотнэ, как и все, верно служил трону. Тем временем Краваи подарила ему желанных девочку и мальчика. Сердце Цотнэ вновь наполнилось счастьем и радостью жизни.

Счастье его, наверное, продолжалось бы, если б внезапно колесо судьбы Грузии не совершило ещё один поворот.

Гонимый монголами хорезмшах Джалал-эд-Дин внезапно подошёл к границам грузинского царства.

Грузины считали, что однажды уже победили монголов — покорителей Хорезма и теперь не сомневались в своём превосходстве над бежавшим от монголов султаном. Они надеялись дать ему жестокий урок, чтобы он на веки вечные забыл дорогу к границам Грузии.

Но случилось неожиданное: в решающей Гарнисской битве грузинское войско было разгромлено. Хорезмийцы заняли и разорили Тбилиси. Вся казна, все сокровища грузинского двора достались врагу. Только что разрешившуюся от бремени царицу Русудан успели увезти за Лихский хребет в Западную Грузию, в Кутаиси.

Джалал-эд-Дин, овладевший лишь частью грузинских богатств, пытался пробиться за Лихский хребет через Черетхевский перевал, однако в тесном ущелье грузины дали ему отпор, а самого султана едва не взяли в плен. Он успел ускользнуть из ночного шатра в одном белье и погиб где-то в горах безвестной смертью.

В этой войне Цотнэ был ранен дважды. Первый раз в бою за Тбилиси. Когда его увозили лежащего на носилках, он издали, то впадая в беспамятство, то вновь обретая сознание, видел зарево над горящей столицей и горько рыдал о падении могущества родины. Жизнь его висела на волоске. Пусть я умру, думал он, я же с детства мечтал о самопожертвовании и о страданиях во имя родной страны. Похоже, что мечта моя исполняется. В такие минуты он вспоминал внушения пастыря Ивлиана, а находясь в полусознательном, полубредовом состоянии, ждал, когда же прилетит орёл Амирана клевать его печень. Но орёл не показывался. Цотнэ приходил в сознание. Видимо, это был ещё не тот подвиг, за который человек возводится в ранг героя и становится достойным великой легенды об орле, терзающем Амирана.

Второй раз Цотнэ оказался на краю гибели как раз в том бою в тесном ущелье, в котором грузины разгромили ночной лагерь султана.

Нападающие врезались в спящий лагерь. Сметая всё на своём пути, рубя направо и налево, прошли они от одного берега до другого. Всё смешалось: пешие и конные, спящие и проснувшиеся, нападающие и обороняющиеся. Нападающие в двух местах рассекли лагерь, потом каждую часть окружили и начали нещадно рубить попавших в окружение.

Оголив сабли, эмиры призывали своих воинов, ободряли их, старались навести порядок, но хорезмцы, ещё не очнувшиеся от сна, искали, куда бы убежать, кидались то в одну сторону, то в другую, наконец кинулись по спуску и сплотились в бою.

Цотнэ бился в конном строю, рубил направо и налево, рвался вперёд, к центру боя. Там, в самой гуще боя, сплотились эмиры Джалал-эд-Дина. Султан, наверное, здесь, подумал Цотнэ и направил коня туда. Навстречу ему кинулись двое в чалмах. Цотнэ одного рассёк саблей, другого смял конём, услышал их обречённые вопли, и в этот миг копьё сразило его. Видно, ранили и коня. Он дико заржал, попытался встать на дыбы и вместе с всадником покатился по склону.

Цотнэ казалось, что он падает в бездонную пропасть, точно брошенный в колодец камень. Он летел в темноте, и не было конца этой бездонной пропасти. Он размахивал руками и ногами, тщетно пытаясь зацепиться за что-нибудь, но в чёрной мгле ничего не было видно, ничего не было слышно, кроме шума в ушах. Этот шум набегал, как морской прибой, то нарастая, то утихая до еле слышного нежного шороха.

Потом он упал и вначале подумал, что упал в море. Но вода была тёплой и вязкой. Озноб проникал во всё его тело, ослабляя его. Потом опять всё завертелось, голова отяжелела, и он перестал чувствовать и понимать что-либо.

Только на другой день он открыл глаза. Бессильно оглядел богато убранный шатёр. Всё здесь было ему незнакомо. Он подумал, что всё ещё спит, и закрыл глаза.

— Не спишь, князь? Слава богу, тебе лучше, — услышал он знакомый голос.

В конце тахты на ковре стоял на коленях Гугута и с надеждой глядел на Цотнэ. Увидев, что Цотнэ пришёл в себя, глаза его заблестели.

— Гугута!

— Я здесь, князь! — вскочил верный слуга, кинулся к изголовью и, став на колени, спросил: — Тебе лучше, господин? Лекари говорят, что ты спасён, опасности больше нет.

Цотнэ безнадёжно покачал головой.

— Да, господин. Рана была неглубокой. Не было там меня, а то не допустил бы я этого.

Но Цотнэ опять погрузился во тьму. Внезапно исчезли и шатёр и Гугута, Цотнэ же оказался в том ущелье, и битва только-только закончилась.

По полю брани ходил архангел с мечом, собирая души погибших. Вот он склонился над вчерашними жертвами Цотнэ, хорезмскими воинами, убитыми шергиловым мечом, и не пожелал даже взглянуть в сторону Цотнэ, продолжая свой путь.

Цотнэ робко коснулся архангелова крыла и взмолился:

— Всесильный архангел! Возьми меня, ибо время моё наступило.

Архангел остановился, поглядел на лоб правителя Одиши и в знак отказа покачал головой.

— Нет, твоё время ещё не пришло. На лбу у тебя написано, что тебе предстоит длинный путь.

— Я больше не хочу. Я устал идти по этому пути. Мы одолели разорителя Грузии. Я отдал свою жизнь за родину, больше на этом свете я никому не должен.

— Погибнуть легко! Погляди на поле битвы, сколько людей погибло в бою. Разве о такой смерти мечтал ты всегда? Разве в этом твоё призвание?

Цотнэ смутился, этот голос он где-то слышал и раньше.

— Исполнить свой долг перед родиной на поле брани и умереть обычной смертью лёгкое дело. Тебя ждут большие испытания. Постарайся до конца пройти путь свой.

Архангел осенил крестом раненого Цотнэ, взмахнул крыльями и улетел. Цотнэ следил глазами за полётом архангела, и вдруг ему показалось, что, хлопая мощными крыльями, в небе летит не архангел, а огромный орёл.

— Орёл Амирана! — шепчет Цотнэ и опять слышит голос:

— Не прилетит к тебе орёл до тех пор, пока сердце не переполнится горем твоей страны. До дна выпьешь полную горького яда чашу…

— Неужели придётся увидеть ещё большие несчастья, претерпеть ещё горшие муки? Лучше уж умереть. Я не в силах, я больше не могу глядеть на страдания народа… — Цотнэ задыхался.

Орёл описал круг над раненым витязем, потом, взмахнув крыльями, изменил направление и скрылся вдали.

На этом кончились волшебные сны Цотнэ. Будничной стала жизнь правителя Одиши, жизнь, наполненная повседневными заботами и обычными хлопотами. День следовал за днём. Ничего выдающегося, замечательного, незаурядного не знала больше душа Цотнэ, всегда грезившего о возвышенном, исключительном.

Монголы снова появились на юге Грузии. Не успела Грузия опомниться после ухода хорезмийцев, как новая волна бедствий нахлынула на истерзанную страну.

Царица Русудан не смогла собрать под свои знамёна войска и оказать сопротивление врагу, она вновь покинула Тбилиси и устремилась за Лихский хребет.

Прежде самих монголов до Грузии дошли слухи о их непобедимости и жестокости. Беженцы и лазутчики убеждали всех, что сопротивление бессмысленно, так как монголы посланы самим господом, чтобы завоевать весь мир. Слухи подтверждались тем, что монголы покорили и уничтожили многие сильные государства. Это заранее внушало очередной жертве неминуемость поражения.

Большинство грузинских князей поверило в эти толки и вместо того, чтобы общими силами отразить врага, избрало безнадёжный путь личного спасения — заперлось в своих крепостях и все свои надежды возлагало на недоступность этих крепостей, да на милость завоевателей. Сам амирспасалар Грузинского царства Аваг Мхаргрдзели отказался от предводительства войсками и заперся в Каенской крепости. Только Цихисджварели и Бакурцихели не сидели сложа руки и дали монголам ряд сражений. Но их сопротивление оказалось недолгим и безрезультатным, и в конце концов они покорились, открыли ворота крепостей и были принуждены выплачивать подати.

Вместо того чтобы попытаться проникнуть по ту сторону Лихского хребта, где спасались царица и её двор, монголы вступили в переговоры с Русудан и, обещая не трогать её и не разорять Западной Грузии, добились огромных податей. Само по себе это было великим благом, хотя непосильные подати тяжёлым бременем ложились на плечи населения. Страна нищала, хозяйство приходило в расстройство. Но ни развал хозяйства, ни подати не обременяли народ в такой мере, как установленная монголами воинская повинность. Собранное в Грузии войско монголы гнали воевать в дальние страны. Земля обезлюдела и истощалась. Воинская повинность стала особенно тягостной для грузин, когда монголы решили завоевать неприступную крепость исмаилитов Аламут. Грузин гнали на приступ крепости, и гибель их совершенно не беспокоила монголов. Большие потери умножались нездоровым климатом и отсутствием воды. От болезней грузины мёрли как мухи. Разобщённая, разделённая на отдельные княжества, оставшаяся без царя страна гибла. Все, кому было не лень, разоряли её.

Управление отдельными княжествами монголы доверили прежним их правителям. Страна была разбита по количеству военнообязанного населения на туманы. Князей, возглавлявших туманы, назвали десятитысяцкими. Таким образом, гордые князья грузинского царства превратились в данников иноземных захватчиков и сведены были до степени слуг. Тех, у кого не болела душа за свою родину, это унижение не беспокоило, а таким патриотам, как Цотнэ, жизнь окончательно опостылела, и они мечтали только о смерти.

Больной, ослабевший Цотнэ возвращался из аламутского похода. Ему уже было всё равно, выживет он или умрёт от немочи, так как впереди, в будущем, он ни на что хорошее не надеялся. Если б не единственная радость — увидеть любимую жену и детей, он покорился бы болезни и покончил счёты с жизнью.

С одной стороны за арбой Цотнэ едет Цихисджварели, постаревший уже бывший визирь. Он опустил повод и, склонив голову к гриве гнедого коня, дремлет. С другой стороны арбы — Саргис Тмогвели, печальный, точно побитый.

За ними невдалеке следуют утомлённые войной и дорогой, голодом и бессонницей, обессиленные войной пешие и конные воины. Они едва тащатся по пыльной дороге.

На других арбах на соломенных подстилках или на сене лежат раненые, прикрытые рваными бурками.

Время от времени понурые воины переговариваются между собой, но потом снова всё стихает, каждый уходит в свои думы и ускоряет шаг, чтобы скорее кончилась эта изнурительная дорога.

— Нет конца этой проклятой дороге! — вырвалось у воина с рукой на перевязи.

— Скорее мы сами кончимся, чем она! — пробурчал другой.

— Разве это не конец? Сколько нас было, когда отправлялись туда, и сколько теперь возвращается? — с горечью сказал третий и, оглянувшись, посмотрел на товарищей.

— И половины не осталось…

— Нас было двадцать из села, а возвращаемся только пятеро.

— Это и разрывает мне сердце. Что я скажу родителям, родственникам, близким? Из восемнадцати парней возвращается только шестеро. Кроме шестерых соседей, я оставил там двух двоюродных и одного родного брата.

— Неужели каждый год должны мы так гибнуть? Когда будет конец Аламутской войне? Какое дело нам, грузинам, до этой исмаилитской крепости, чего ради мы гибнем?

Ратники ещё немного поговорили, проклиная и поминая недобрым словом затеявших Аламутскую войну татар, отвели немного душу и постепенно замолкли.

— Ты слышал, Саргис? — обессилевшим голосом спросил Цотнэ и приподнялся с подушки.

— Слышал… Наверное, в душе они и нас проклинают…

— Разве не стоим того? Так нам и надо!

— Может быть, так и надо, — очнулся от дремоты Цихисджварели. — Может быть, и винят нас, но мы ведь не в силах что-нибудь сделать!

— Мы их хозяева и обязаны заботиться о них.

— Обязаны, да ведь не в силах!

— Может быть, найдутся и силы. Но никто не думает об этом.

— Думай не думай, выше себя не прыгнешь, от монгольского ига не избавишься.

— Надо избавиться, мой дорогой Кваркваре! — тихо сказал Цотнэ, со стоном приподнимая от подушки голову. — Должны избавиться и восстановить единство страны. Вы же видите, что, глядя на нашу разобщённость, все, кому не лень, разоряют нас.

Кваркваре и Саргис поглядели друг на друга, потом оглянулись назад: не слышит ли их кто-нибудь из ратников. Воины были далеко и оживлённо разговаривали.

— С монголами шутки плохи, князь. По своей воле они от нас не отвяжутся, а сил у нас нет, — почти шёпотом проговорил Кваркваре.

— Всё равно гибнем…

— Это так… Гибнем, уничтожаемся…

— Так лучше умрём хоть за своё дело, а не за Аламут.

— Хочешь, чтобы мы совсем вымерли, исчезли с лица земли?

— И без того постепенно вымрем. Не миновать нам гибели. Если же решимся, сплотимся, встанем плечом к плечу, тогда не так просто будет нас уничтожить.

— Не знаю… может быть. Надо обдумать, — нерешительно согласился Саргис Тмогвели. — Вы ещё молоды. Кровь в вас играет. Я больше вас пролил крови, воюя с монголами, и знаю их лучше вас. В мире нет больше силы, способной их одолеть!

— Стоило бы попытаться…

— Как можно судьбу всей страны и народа отдавать на волю случая… Мы не имеем права…

— Значит, сложа руки, взирать, как нас постепенно уничтожают?

На дороге показались крестьяне, и князья прервали разговор.

Навстречу войску бежали дети. Вся деревня вышла встречать возвращающихся с войны. Кони остановились.

Сначала дети окружили отвоевавшихся ратников, потом кинулись женщины, начались объятия и поцелуи, расспросы, плач и стенания. Кто-то запричитал, кто-то заголосил, кто-то в обмороке упал на землю.

— Куда делся мой Шалиа? — причитала женщина с расцарапанным лицом и теребила виновато понурившего голову ратника.

— Зачем я дожила до этого дня! — выла другая. Старики шапками утирали текущие слёзы.

— Какими глазами ты смотришь на меня, сам вернулся, а моего Амирана оставил там…

Кваркваре, оглянувшись на Цотнэ и Саргиса, тихо проговорил:

— Глядя на их горе, и я готов зареветь. Поедем скорее, — и тронул с места коня.

— Таков твой ответ? — причитала вдогонку женщина охрипшим от рыданий голосом. — Ты, как хан, разъезжаешь на коне… Когда гнал наших детей на бойню, заботился, чтоб никто не остался, а возвратить их домой не твоя забота!

— Сами вернулись к своим семьям. Чужое горе им нипочём!

Князьям легче было бы провалиться сквозь землю, чем слушать всё это. Оскорблённые, понурив головы, очи погнали коней, чтоб поскорей убраться.

Длинная вереница возвращающихся понемногу таяла и редела. Ратники расходились по своим деревням. Оставшихся сопровождали стенания вдов и сирот, и эти стенания делали ещё более несчастными и без того утомлённых и обессилевших людей. Уже никого не радовало возвращение. Едва волоча ноги, они тащились по бесконечной дороге, будто вместо встречи с родными и близкими их ожидало страшное судилище.

На одном из поворотов Цотнэ и Саргис простились. Обнялись. Саргис повёл своих людей по Тмогвской дороге.

Проехали ещё немного. Цотнэ поглядел на склонявшееся к закату солнце.

— В Цихисджвари, наверное, не приедем до темноты.

— И хорошо. Ночью тихо разойдутся по домам. Хоть не увидим, что будет твориться в семьях, в которые не вернулись…

— Да, но завтра ведь рассветет… Куда мы денемся завтра от их причитаний и упрёков?

— Некуда нам деваться. Должны терпеть.

— До каких пор?

— До самой смерти. Как видно, мужчина для того и рождается, чтоб испытывать и терпеть невзгоды.

Во дворце правителя Одиши радостным вестником счастливого возвращения князя явился Гугута.

Обрадованная Краваи щедро наградила гонца и устроила пир. На другой день она сама обошла семьи аламутских ратников, выразила соболезнование вдовам и сиротам, одарила и утешила их. Она не удивилась, что муж задержался в семье Цихиеджварели, но когда на следующий день Гугута обмолвился о нездоровье Цотнэ, Краваи заволновалась. Начала расспрашивать Гугуту, но ничего от него не добилась. Теперь она не могла уже успокоиться и начала спешно готовиться к отъезду. Боясь участившихся на дорогах разбоев, она взяла отряд отборных воинов и на рассвете отправилась к Самцхе.

Утомлённые долгой дорогой, они миновали Ркинисджвари и, прежде чем выехать на равнину, решили отдохнуть на постоялом дворе.

Конь Краваи расковался, и его отвели в ближайшую кузницу, остальных коней развьючили и пустили пастись.

Госпожа приказала расстелить на траве синюю скатерть. Подали завтрак. Краваи ещё не успела расположиться на подушке и, осенив себя крестом, разломить хлеб, как внизу, из долины, поднялись всадники, спешились у кузницы и подняли галдёж.

— Монгольский отряд!..

У Гугуты кусок застрял в горле.

— Это кто, грабители? — спросила, побледнев, Краваи. — Я лучше удалюсь, а вы постарайтесь побыстрее собраться в путь, — приказала она спутникам, отряхнула полу и пошла к корчме.

Спутникам было не до еды, они тоже поднялись и стали убирать со стола.

— Эй, вы! — издали окликнул их монгол с плёткой в руке.

Монгольский сотник, размахивая плёткой, подошёл к грузинам и подбоченился:

— Мы, кажется, вовремя подоспели. С утра ни крошки не было во рту! Что, обиделись? Помешали мы вам?

— Как можно обижаться? — по-монгольски ответил один из одишцев.

— Ну, а если не обиделись, садитесь с нами, закусим! — Сотник устроился на подушке госпожи и позвал остальных.

Монголы подбежали трусцой, расселись на траве и как голодные грифы набросились на еду.

— Вина! — приказал сотник, набивая рот пищей.

Гугута подал знак, юноша наполнил чаши.

Сотник рукавом вытер засаленные губы, зажмурившись, приник к чаше и, не отрываясь, её опорожнил. Мгновение он наслаждался вкусом вина, довольно улыбаясь. Он громко причмокнул, открыл глаза и бросил на скатерть пустую чашу.

— А вы почему не едите и не пьёте? — рявкнул он на Гугуту.

— Не извольте беспокоиться! — едва выговорил Гугута и поднял чашу.

Монголы ели, не поднимая головы, опорожняя чашу за чашей, и вскоре опьянели.

— Кто была эта красивая женщина? — спросил наевшийся и захмелевший сотник.

— Супруга начальника тумена, тёмника Цотнэ Дадиани, — с трудом ответил Гугута и наполнил чашу.

Монгол немедленно опорожнил её, сощурил и без того узкие глаза и, лукаво улыбаясь, уставился на Гугуту.

— Она не придёт сюда?

Гугута притворился, что не слышит, подлил вина сотнику и пододвинул к нему еду.

Сотник поднял чашу, пихнул в рот кусок и хотел что-то сказать, но подавился и закашлялся.

— Дзуку, — тихо сказал Гугута юноше, подавшему вино, — ступай скажи госпоже, пусть сейчас же садится на коня.

Дзуку мотнул головой.

— И ты езжай… Если всё обойдётся, мы вас догоним.

Сотник не переставал кашлять.

— Выпей! Вино прочистит горло, — сказал Гугута, подвигая полную чашу.

Монгол выпил, ему полегчало, но потом новый приступ кашля чуть не вывернул ему все внутренности. Покрасневший, как рак, сотник покрылся потом. Он ещё выпил вина, глубоко вздохнул и наконец почувствовал облегчение.

— Кто-то попрекнул меня куском, и он встал у меня поперёк горла, — буркнул он, утёрся рукавом и опять приступил к еде.

Основательно захмелевшие монголы галдели, не давая сказать друг другу слова.

Гугута сидел, как на иголках, одним глазом поглядывая на дорогу.

— Значит, эта женщина к нам не придёт? — спросил сотник и поднял чашу.

— Она нездорова, — проговорил Гугута и, обернувшись, увидел, что за деревьями промелькнули два всадника. Гугута узнал кобылу госпожи и поднялся на ноги.

— Пей, хорошее вино! — улыбнулся он сотнику и протянул чашу.

Сотник уже не нуждался в поощрении, тотчас выпил и тоже встал.

— Как это говорят мусульмане? Если гора не идёт к Магомету, то Магомет должен подойти к горе, не так ли?

— Так говорят…

— Если ваша госпожа не удостоила нас, то мы сами пожалуем к ней! — пьяный сотник облокотился на плечо Гугуты и спотыкаясь пошёл к корчме.

Гугута дал знак своим людям быть наготове и завёл сотника в комнату. Пьяный монгол опустился на постель.

— Где женщина? — буркнул он и растянулся на кровати.

— Сейчас приведу, — сказал Гугута, выходя из комнаты. Он запер дверь на замок и опустил ключ в карман.

Остальные монголы ещё бражничали. Спутники Краваи сели на коней и, следуя друг за другом, осторожно покинули корчму.

На взмыленном коне примчалась Краваи в дом своего отца. Спешившись, она бросила повод и, шатаясь, пошла к встречающим её людям. Перепуганная, она еле дышала, ей хотелось плакать. Теперь, когда опасность миновала, когда её обнимали и утешали, она не смогла уже сдержаться и, не справляясь с усталостью, бессильно опустилась у порога.

Наконец она пришла в себя и рассказала дяде своё приключение. Весь цихисджварский дворец всполошился и поднялся на ноги.

Кваркваре приказал седлать коней и скакать на помощь спутникам Краваи. Он вооружился и сам уже собирался вскочить на коня, как к воротам подъехал Гугута с одишцами.

— Мы мчались во весь опор, но госпожу догнать не смогли. За это время, наверное, освободился запертый в корчме сотник и теперь гонится за нами. Нам здесь оставаться нельзя, навлечём на вас беду. Сейчас мы сменим усталых лошадей и двинемся в Одиши.

— Что ты говоришь? Кто тебя отпустит среди ночи! — обиделся Цихисджварели.

— Если придут монголы и увидят нас здесь…

— Как придут, так и уйдут. Не впервые приезжают! — насупился Кваркваре и приказал начальнику крепости: — Подайте ужин и устройте одишских гостей!

Всё семейство Цихисджварели было на ногах. Полночь миновала, но никто не ложился спать, каждую минуту ждали появления монголов.

Краваи, не раздеваясь, сидела у изголовья Цотнэ. Соскучившись по мужу, она по-детски лепетала, рассказывала обо всём происшедшем и в который раз благодарила бога за спасение Цотнэ.

— Ты спасся, ты уцелел на войне, остальное пустяки. Излечим тебя. Поухаживаем за тобой и поставим на ноги.

— Сколько грузин погибло там не в бою, а скончалось от заразных болезней! Плохая вода в тех местах. Грузины гибли от воды и лихорадки!

— Слава господу, вернулся живым… В будущем году, наверное, нас оставят в покое, кончатся наши страхи.

— Эх, Краваи, кто нас оставит в покое. Нет нам спасения, пока мы под монголами. Аламутская война кончится, начнётся новая резня. Они ведь войной живут, ни о чём другом и не думают.

На дворе раздался шум. Краваи подошла к окну.