Цотнэ, или падение и возвышение грузин

Среди заговорщиков летописец называет и Торгву: «Шота Купри, Торгваи, Торели — Гамрекели…»

Хотя летописец и не знакомит нас подробнее с этим участником заговора, надо полагать, что это эристав Торгва Панкели, который во времена возвышения постельничего Джикури при дворе Давида Улу, стал жертвой легковерности царя и вероломства его постельничего.

На эту мысль наводит не только порядок перечисления имён (Торгва назван вместе с геретскими и кахетинскими эриставами), но и само имя Торгва.

Торгва было родовым именем панкисских эриставов, оно повторялось во многих поколениях Панкели. Это имя передалось потомкам от их прародителя, мифического Торгва, легендарные приключения которого сохранились и дошли до наших дней в народном предании, у пшавов и хевсуров.

Торгва охотился. Под ним проломился лёд, он провалился и попал к дракону. Дракон пожалел раненого Торгву, ухаживал за ним, поставил на ноги, и они побратались. Прощаясь, дракон подарил Торгве кольчугу.

Эта кольчуга обладала волшебным свойством: вся её прочность мгновенно собиралась в места удара, и ни меч, ни стрелы не пронзали её.

Беспечно жил Торгва благодаря волшебной кольчуге, не ведал ни горя, ни заботы. Он стал даже притязать на царское происхождение, потому что ещё в детстве, как говорит предание: «Нашли на плече у ребёнка изображенье креста и решили, что отмечена знаком чудесным царственность крови младенца. Правее креста было солнце, слева месяца — серп тонкорогий…»

Во имя этой царственности стали с пшавов брать дополнительные подати, так говорит предание — по одному ягнёнку с каждого человека, да ещё надо было поставлять Торгве вольных орлов. Можно догадаться, что под вольными орлами подразумеваются тут юноши-воины.

Пшавам не по нраву были эти дополнительные поборы, и они угрожали новоявленному царю.

Однажды подвыпивший Торгва захотел искупаться в реке, снял кольчугу и бросил её на берегу. Пока Торгва купался, речная волна унесла дар дракона. Торгва бросился её искать, но напрасно.

Как раз в это время повстречали Торгву пшавские охотники, а поскольку у него не было волшебной кольчуги, недолго думая, убили его, причём убил какой-то безродный Чолта закопчённой стрелой.

Теперь потомок этого сказочного Горгвы, отступившись от Улу Давида, уединился в неприступной крепости. Он неустанно трудился ради величия родины, доблестно воевал во время царствования Лаша и Русудан, был непримиримым кохтиставским заговорщиком. Зачем бы враждовать ему с венценосными Багратионами? Но он был доверчивым человеком, а когда такие люди попадают под влияние корыстных, бессовестных людей, это беда для них. Они или невольно причиняют несчастья другим, или же опутываются такими сетями, что сама жизнь становится им невмоготу.

К Торгве Панкели слали посредника за посредником, царь приглашал его в Тбилиси, клятвенно заверял в безопасности, обещал почёт и милости.

Торгва знал характер Улу Давида. Царь сам по себе был незлобен и бесхитростен, но верил тому, кто опередил других со своим доносом, мгновенно загорался гневом, суда и следствия не вёл. Тотчас он отстранял от себя оклеветанного человека и жестоко с ним расправлялся. Всегда он действовал по наговору и наущению. Улу время от времени приближала к себе кого-нибудь, вернее, время от времени кто-нибудь приближался к нему, и тогда царь полностью, и словом и делом, доверялся очередному избраннику, безраздельно вручал ему и бразды правления страной и собственную душу. По прошествии некоторого времени он мог возненавидеть избранника так же легко и внезапно, как полюбил, и тогда отстранял его от себя, словно врага. Те, кого оговорили или на кого донесли, надеялись на эту черту характера легковерного царя и уповали на то, что он может изменить своё отношение к отвергнутому. Но для этого при дворе Улу Давида должен появиться новый временщик, который заставил бы его невзлюбить им же возвышенного фаворита и отверг бы, как были отвергнуты его предшественники.

В то время Улу Давид был очарован умным и коварным визирем — постельничим Джикуром. Как ребёнок, влюбившись в Джикура, царь полностью доверялся ему и ни в чём не перечил.

Провалившийся Кохтаставский заговор разочаровал Торгву. Он потерял доверие к людям. Он отвернулся от друзей и товарищей, уединился и заперся в своей вотчине. В это самое время умерла у него жена.

Как только кончился траур по бездетной супруге, Торгва огляделся по сторонам и на празднике Алавердоба повстречался с юной дочерью Хорнабуджели. Он воспылал к ней любовью и сделал женою эту красавицу, на двадцать лет моложе себя.

Жестокий на войне, твёрдый, как скала, великан Торгва, как все горцы, был груб и неотесан. Волшебство любви смягчило и приручило его. Пожилой уже человек, он стал тенью своей молодой жены, отказавшись от всего света. Прелестную жену он ласкательно называл Цицна. Он лелеял её как царицу, не давая прикоснуться к ней даже лёгкому ветерку. Она любила и покрасоваться и показать себя, умела со вкусом одеться: и в каком бы избранном и высокопоставленном обществе ни пришлось, все должны были заметить её, выделить из всех других женщин и не отрывать от неё глаз. Ослепительная красота Цицны, её изысканное достойное поведение с первого же её представления двору произвели должное впечатление. Когда Цицна склонилась перед сидевшими на троне царём и царицей, венценосцы милостиво подняли и обласкали её, Но Цицна почувствовала и холодок в глазах царицы. Царица, монголка по крови, тоже прекрасная и пленительная, глядела на юную супругу эристава глазами, полными зависти. Хотя она и пыталась улыбнуться, но всё же не смогла превозмочь и скрыть уязвлённого женского самолюбия.

Гордая Цицна, вместо того чтобы как-нибудь прибедниться и скромно и покорно опустить взгляд, приняла вызов и надменно взглянула прямо в глаза царице.

Молчаливый спор двух красивейших женщин продлился бы долго, если бы одна из них не опомнилась и в соответствии со своим положением не сказала:

— У нашего верного слуги, оказывается, исполненная достоинств жена. Нам будет приятна её близость. Отныне, находясь при нашем дворце, она будет сидеть на подушке у наших ног. — И царица опять улыбнулась молодой супруге эристава. Цицна вся вспыхнула, но подавила обиду и опустилась на подушку.

Садясь у ног венценосной царицы, она ещё раз взглянула на неё и, как видно без слов, передала всё, что было у неё на душе:

«Такова уж моя судьба. Сама видишь, кому больше пристало бы сидеть на троне, а кому на подушке у ног царицы!».

Сила и влияние постельничего Джикура зависели от благорасположения к нему царицы. Путь к сердцу царя лежал для него через сердце царицы. Джикур до тех пор мог пользоваться беспредельным доверием государя и управлять страной, пока царица покровительствовала.

Поэтому каждое желание царицы им немедленно исполнялось. Джикур постоянно старался узнать о её сокровенных желаниях, прочитать в глазах властительницы её тайные, невысказанные помыслы.

Джикур увидел и надменный взгляд Цицны и взгляд самой царицы. Он понял, что за одно мгновение решилась тут судьба самой Цицны и её простодушного супруга. Только двое не проникли в тайный смысл безмолвной схватки — Улу Давид и его верный раб Торгва Панкели.

После приёма царица позвала постельничего Джикура.

— Прелестная жена у панкисского эристава, и так молода…

— Не так уж она молода. Не скажешь по виду, чтобы она была моложе вас! — польстил Джикур.

— Наверно, Панкели безмерно богат, что его жена носит такие драгоценные украшения!

— Не так уж он богат, царица. Но, говорят, иногда нападает на купеческие караваны…

— Но разве ограбление караванов и разбой не наказуемы яссой Чингисхана?

— Наказуемы, царица. За разграбление первого же каравана мы сполна спросим с Панкели.

Царица кивком головы подтвердила правильность решения Джикура.

— Сколько детей у Панкели?

— Она бездетна, властительница, — осторожно произнёс Джикур, чтобы бездетная и озлобленная своей бесплодностью царица не обиделась. — Вот скоро пять лет, как она замужем. Чего только не предприняли, куда только не ездили молиться, но ничего не помогло, не дал бог им сына!

— Пусть царь, пока ещё не поздно, посоветует князю отстранить жену. Я думаю, Панкели предпочтёт потерю красивой жены вырождению своего рода и утрате наследственных имений…

Постельничий Джикур, догадавшись о замыслах царицы, хотел ещё раз доказать ей свою верность. Но как назло, в княжестве Панкели был совершенно искоренён разбой. Торговых караванов никто не беспокоил, не к чему было придраться. Не так уж легко было исполнить и второй совет царицы. Ослеплённый любовью к жене, Торгва никому не простил бы непочтительного слова о ней. Если бы её обвинили не в бездетности, а в самом тяжком грехе, и тогда Торгва вырвал бы у чернителя язык.

Но хитроумный Джикур не терял надежды выполнить желание царицы и только ждал подходящего случая. Тем временем вражда между Цицной и царицей росла и углублялась. На царские приёмы супруга Пан-кели являлась разодетая пуще прежнего, держала себя вызывающе, чем раздражала царицу, заставляя её терять равновесие.

Неизвестно, сколько времени продолжалось бы это единоборство двух женщин, если бы один неосмотрительный шаг Цицны не переполнил чашу терпения царицы.

Настоятель придворной церкви часто читал новообращённой в христианскую веру царице книги Ветхого и Нового завета. Опечаленная своей бездетностью царица только о том и думала, какими лекарствами излечить своё бесплодие, чтобы своему венценосному супругу подарить наследника и продолжателя рода. Во время чтения Ветхого завета она обратила внимание на странные отношения между Яковом и его жёнами.

Пастырь невозмутимо читал: «И увидела Рахиль, что она не рождает детей Якову, и позавидовала Рахиль сестре своей, и сказала Якову: дай мне детей, а если не так, я умираю. Яков разгневался на Рахиль и сказал ей: разве я Бог, который не дал тебе плода чрева? Она сказала: вот служанка моя Валла, войди к ней, пусть она родит на колена мои, чтобы и я имела детей от нея. И дала она Валлу, служанку свою, в жены ему; и вошёл к ней Яков. Валла зачала и родила Якову сына. И сказала Рахиль: судил мне Бог, и услышал голос мой, и дал мне сына; по сему нарекла ему имя: Дан. И ещё зачала и родила Валла, служанка Рахилина, другого сына Якову. И сказала Рахиль: борьбою сильною боролась я с сестрой моей, и превозмогла; и нарекла ему имя: Нефталим. Лия увидела, что перестала рожать, и взяла служанку свою Зелфу, и дала её Якову в жены. И Зелфа, служанка Лиина, родила Якову сына».

Этот пример из «Ветхого завета» запал в сердце бесплодной монголке, и она со слезами на глазах упросила мужа привести какую-нибудь наложницу, чтобы иметь сына.

Улу Давид весьма возрадовался, так как был очень опечален бездетностью царицы, поблагодарил её и, поклявшись на иконе, обещал, что, как только родится сын, он отпустит служанку.

После этого царь привёл прелестную осетинскую девушку, и через год у неё родился мальчик.

Наследника престола нарекли именем деда — Георгием. Всё царство праздновало рождение наследника. Неделю стоял пир горой, царь щедро раздавал милости и подарки. Визири и вельможи, правители и эриставы спешили опередить друг друга явиться с поздравлениями. Поздравления и подарки принимали царь и царица, а о настоящей матери наследника никто и не спрашивал.

Супруга Панкели в отличие от других поступила дерзко, чем и обрекла себя с мужем на гибель.

Преклонившись перед царём и царицей и поднеся им подобающие случаю подарки, Цицна во всеуслышание спросила о родной матери ребёнка, повесила ей на грудь украшенный драгоценными камнями крест, расцеловала её, поздравила с рождением сына и пожелала ей и мальчику счастья и совместной с царём длительной жизни.

Оскорблённая царица старалась смирить гнев, но не справилась с собой, заплакала и выбежала из зала.

Опомнилась Цицна только тогда, когда придворные повернулись к ним с Торгвой спиной, а самый близкий их вельможа посоветовал немедленно покинуть дворец.

Наверное, судьба Панкели и его супруги решилась бы в тот же день, если б к царю не прибыл посол от Бату-хана. Вату звал царя Грузии в Золотую Орду. У царской четы в тот день появилось столько забот, что им было не до Панкели и его дерзкой жены.

Царь и царица допоздна сидели на пиру с послом Бату-хана. Когда же пир закончился и гости разошлись, царь приказал постельничему Джикуру привести Панкели и Цицну, но было поздно: незадачливые супруги давно уже уехали, и погоня не смогла догнать беглецов.

Отправляясь в Золотую Орду, царь наказал постельничему Джикуру во что бы то ни стало схватить Панкели с его женой.

С тех пор ни постельничему Джикуру, ни Торгве Панкели не было отдыха и покоя. Джикур всё новыми и новыми способами старался заманить Торгву, а тот находил тысячи причин, чтобы не явиться в Тбилиси.

Когда царь вернулся из Орды и все грузинские правители и эриставы явились поздравлять его с благополучным возвращением, Торгва был единственным князем, который будто и не слышал о возвращении Улу Давида, и сам не явился и подарков не присылал.

Счастливо возвратившийся от Бату, одарённый и обласканный ханом, Давид с первого же дня старался примириться с отступником князем, посылал к нему посла за послом, обещая не только безопасность, но даже и возвышение, но Торгва, поступавший по наущению своей супруги, не осмеливался довериться царю и, ссылаясь на тысячи уважительных и менее уважительных причин, ко двору не являлся.

Может быть, и дальше смог бы Торгва отбиваться от подсылаемых постельничим мирных послов и наёмных убийц, но случилось то, чего не ждали ни при дворе, ни сам Панкели. Не Торгва начал поиски путей для примирения с царём, — не хватило терпения у его молодой супруги. Избалованную красивую женщину, спрятанную в неприступной крепости, в глухих горах, вовсе не привлекала затворническая жизнь. Цицну обуяла скука, а затем охватило нетерпение. Зачем её молодость и несравненная красота, богатство и наряды, если некому их оценить? Неужели для того вышла юная Цицна замуж за ровесника своего отца, чтобы её сказочной красотой любовались эти странные горцы, а не царский двор с иностранными послами и важными вельможами. Запертая в крепости, она чахла и теряла свою красоту. Она приобретала редкие украшения и шила новые платья, чтобы ещё ярче заиграла её красота, чтобы ею любовались другие, чтобы быть на виду и вызывать зависть, а не сидеть взаперти в горах, где никому не нужны ни её краса, ни богатые наряды, ни драгоценные украшения.

Короче говоря, Цицна постоянно грезила о дворце, о высшем свете и если б не страх перед царицей, то не медлила бы нисколько и отправилась бы в сопровождении мужа во дворец, где богатыми подношениями и слезами смягчила бы сердце царя. Но женским чутьём Цицна чувствовала, что царица отомстит ей, поэтому не осмеливалась явиться ко дворцу и просить прощения. Но и жить отшельницей в горах ей было уже невмоготу. День и ночь она думала о том, как умерить гнев легковерного царя и объятой завистью царицы.

Вернувшись с охоты, Панкели справился о жене. Ему доложили, что ей нездоровится. Не умываясь и не сменив одежды, Торгва зашёл в опочивальню супруги. Цицну он нашёл заплаканной, и у него защемило сердце.

— Откуда слёзы у тебя на глазах? Кто посмел тебя обидеть? Скажи, и я стократ отомщу за обиду!

Цицна разрыдалась.

Наивный витязь растерялся, сам расчувствовался, и в его глазах заблестели слёзы.

— Что мне делать, господи! — забормотал эристав. — Скажи мне, ангел, кто посмел тебя обидеть?..

— Не могу я больше, не в силах… — зарыдала Цицна и прильнула к простодушно, по-детски взволнованному великану.

— Что с тобой? Чего ты не можешь?

— Не могу жить здесь, в запертой крепости. Не могу! Неужели ты не видишь, как трудно жить узницей, вдали от всего света… Торгва, я хочу туда, в Тбилиси, где все…

Всего ожидал Панкели, но не того, чтобы его жена изъявила желание поехать в Тбилиси. Об этом он не мог даже и помыслить. При упоминании царицы и царского двора он до сих пор слышал от неё только брань и проклятия, и вдруг она плачет, потому что мечтает появиться при дворе!

— Поедем хоть сейчас, но меня заботит, что кто-нибудь посмеет сказать тебе что-нибудь обидное, оскорбительное, и тогда… ты же знаешь… я убью его или сам сложу голову.

— Примиримся с царём, Торгва. Он даст нам клятву, что не сделает нам зла. Доверимся ему.

— Я боюсь царицы. Не сделала бы она чего-нибудь с тобой. Со мной-то ладно, что будет, то будет.

— Я найду такого поручителя, что ни царь нас не посмеет оскорбить, ни царица.

— Что может быть лучше этого! Ты разумная женщина и поступай, как подскажет тебе твой разум…

Ласки любимой жены тотчас заставили великана забыть о всех печалях и заботах.

Когда Торгва вышел из опочивальни супруги, ему доложили о приезде князя Хорнабуджели.

Кого только не пытался подослать к Торгве царский постельничий! Подсылали всех близких и доверенных Торгве людей, но Панкели не принял их посольства, не поверил их клятвам и заверениям, наотрез отказался ехать в Тбилиси и примириться с царём. Из родственников только двоюродный брат Цицны Шалва Хорнабуджели не пытался ещё стать примирителем. Шалва любил Цицну больше родной сестры и не хотел усугублять её несчастья. Отец у Цицны умер рано. Она росла в доме Хорнабуджели, и когда, не спросившись у двоюродного брата, решила стать женой Панкели, он обиделся так, будто узнал о смерти Цицны.

Панкели и Хорнабуджели постоянно заглядывались на пограничные земли друг друга, ссорились и вели нескончаемые споры об этих землях.

Бездетность Панкели вселяла в Хорнабуджели надежду завладеть этими имениями, так что когда Цицна выходила замуж за ровесника своего отца, Шалва терял не только любимую двоюродную сестру, но и эти надежды.

Шалва пытался помешать свадьбе Цицны и Торгвы, но из этого ничего не вышло, упрямую Цицну никто не смог бы отговорить от принятого однажды решения.

Скрепя сердце Шалва гулял на свадьбе сёстры, а потом даже и не показывался в Панкиси. Не приглашал он к себе и зятя. Встречаясь с ним при царском дворе, ограничивался принуждённым приветствием, причём, у бесхитростного Панкели улыбка застывала на лице.

Когда прошло время, а у Цицны всё не появлялось ребёнка, надежды Хорнабуджели вновь воскресли. Эта надежда удесятерилась, когда между царём и Панкели возник раздор.

Шалва издали наблюдал за происками постельничего Джикура, сам до поры до времени в это дело не вмешивался и терпеливо ждал падения Панкели, чтобы потом, воспользовавшись правом ближайшего родственника, стать попечителем Цицны и захватить земли бездетного эристава. Постельничий Джикур несколько раз предлагал ему посредничество, но Шалва решительно отказался, не собирался до конца вмешиваться в дела зятя. Но как раз два дня тому назад он получил письмо от Цицны. Та умоляла его во имя их прежней любви спешно повидать попавшую в беду сестру.

У Хорнабуджели не совсем ослабла родственная любовь к Цицне и, мечтая о гибели Панкели, он злобно думал об освобождении сестры, но теперь, получив письмо от неё, он искренне огорчился.

Не ехать было нельзя, но и ехать в гости к отступнику казалось ему опасным. Чтобы не испортить ни одного дела и никого не обидеть, он заявился сначала к постельничему Джикуру, показал записку двоюродной сестры и попросил совета. Джикуру только это и было нужно. Он поручил Хорнабуджели от имени царя привезти Панкели в Тбилиси.

Шалва взялся за посредничество, но в душе решил, что если сам эристав не попросит примирить его с царём, то он, как все прежние посредники, возвратится ни с чем.

На случай если Цицна и Торгва сами попросят быть посредником, Хорнабуджели задумал соответствующий шаг: смиренного эристава он отвезёт и отдаст царю, а свою двоюродную сестру удалит в Хорнабуджскую крепость. Жизнь Цицны была нужна Шалве для осуществления своих замыслов так же, как и смерть Торгвы.

Приезд Хорнабуджели обрадовал панкисского эристава. Он не был избалован вниманием ближайшего родственника жены, и теперь находящемуся в опале эриставу это посещение казалось тем ценнее. Ведь напуганные Джикуром другие князья даже не произносили имени Панкели.

Когда покончили с приветствиями, рассказами о себе и о близких, Торгва занялся приготовлением пира, а гость и его двоюродная сестра уединились в её комнате для секретного разговора.

Перед тем, как сесть за стол, Цицна позвала Торгву.

— Мой брат, одинаково преданный и царской и нашей семье, берётся помирить нас с царём. Хотя я и доверяю Шалве больше, чем себе, всё же прошу его дать клятву о нашей безопасности на Алавердийской иконе святого Георгия.

— Не только на Алавердийской, на любой иконе по вашему пожеланию я поклянусь, что при царском дворе с вашей головы не упадёт ни одного волоска. Если же эристав искренне повинится перед царём, то и царь одарит вас великими милостями, — твёрдо сказал Хорнабуджели.

— Что скажешь, эристав? — обрадованно спросила Цицна.

— Что я могу сказать?.. — расплылся в улыбке доверчивый Панкели. — Вы хорошо всё продумали, и я, как всегда, буду исполнителем твоих советов и твоих желаний. Хоть завтра поедем в Алаверды. Шалва даст клятву и повезёт нас к царю.

Панкели и его супруга приготовили дорогие дары для царя и царицы и, успокоенные клятвой Шалвы, пустились в путь.

Шалва убедил их, что предстать перед царём надо сначала одному только Торгве. Цицна боялась царицы-монголки и легко согласилась на предложение брата. Торгва же боялся за жену больше, чем за себя, поэтому тоже с радостью поехал в Тбилиси один, с Шалвой. Цицну они оставили в Хорнабуджи. Таким образом, разделённых супругов схватили каждого по отдельности.

Царица-монголка находилась в Табахмела, куда Джикур и доставил ей арестованного эристава. Царица даже не взглянула на Торгву.

— А безмозглую жену его разве не привезли? — спросила она.

— Схвачена и скоро будет доставлена.

Панкели всё понял. Упав на колени, он проклял клятвопреступника:

— То, что ты сделал со мной, пусть святой Георгий сделает и с тобой. Я погибаю и оставляю своё княжество без наследника. Да пресечётся на тебе и твой род, как пресекается мой. Аминь.

Цицну сбросили с высокой скалы. Торгва, не утруждая палачей, сам устремился к краю пропасти и последовал за любимой супругой.

…Помимо абхазских ратников, Цотнэ Дадиани вёл ещё десять тысяч воинов. По пути присоединились к нему воины из Рачи и Лечхуми, которыми предводительствовал наследник рачинского эристава Кахабера. Одишскому правителю понравился юный наследник эристава.

— Ты возмужал, становишься достойным преемником своего отца! — Цотнэ обнял юного полководца.

— Заменить своего отца я, наверное, никогда не смогу, но сейчас его болезнь вынудила меня встать во главе войска.

— Как чувствует себя рачинский эристав?

— При возвращении из Кохтистави в Рионском ущелье под ним пала лошадь. Он вывихнул ногу. Вывих осложнился, нога распухла, словно бурдюк. Он очень хотел, но не смог подняться на ноги. Что было делать? И вот вести войско он поручил мне.

— Трудно будет без него в таком тяжёлом деле, но думаю, что сын с честью будет биться вместо отца. Тем более, что заменить отца придётся тебе в благородном бою за свободу родины. — Цотнэ, как мог, подбодрил юного наследника, потом объехал его войско, осмотрел оснащение и вооружение воинов, одобрил их.

— Сколько человек?

— Пять тысяч отборных воинов из Рача-Лечхуми и Аргвети.

— Сколько конных?

— Тысяча пятьсот… Да и тех собрали с трудом. Сами знаете, не оставляют нам проклятые монголы лошадей.

— Знаю! Чаша терпения переполнилась и, слава богу, настала пора возмездия! — Цотнэ снял шапку и воздел руки к небу: — Господи, взгляни на нас милостиво. Святой Георгий всесильный, даруй победу грузинскому воинству, возврати нашей стране свободную жизнь и былое величие.

Предупреди, чтобы войска двигались по возможности бесшумно.

— До перевала ничего опасного не предвидится. Монголов по эту сторону нет, сюда их рука не достаёт! Не правда ли, князь? — спросил наследник рачинского эристава.

— Не совсем так! Монголы не стали переходить через хребет и ограничились тем, что наложили на нас дань. Согласно договорённости, по эту сторону хребта не должно быть их духу. Но они не очень-то придерживаются соглашений и условий и время от времени появляются здесь малыми отрядами, ведут разбой и возвращаются обратно, как ни в чём не бывало. Я всё время опасаюсь, как бы нам не встретиться с выехавшим на разбой монгольским отрядом. Вперёд посланы конные разведчики. Они, если встретят монголов, должны уничтожить их, чтоб весть о нашем походе не дошла до Тбилиси.

— А где нам предстоит воевать, князь?

— Мы вместе с Гагели, Цихисджварели и Торели должны напасть на Аниси, уничтожить расквартированные там монгольские войска и живым или мёртвым захватить старшего нойона.

— Наверное, в Аниси много монголов?

— Да, их много, но когда к нам присоединится Варам Гагели, и нас будет не меньше.

— А Мхаргрдзели? Они не будут сражаться?

— Мхаргрдзели и слышать не хотят о войне с монголами. Ты, наверное, знаешь от отца, что они считают всех нас, кто собирается восстать и изгнать монголов из Грузии, легкомысленными губителями страны.

— Когда восстанет вся страна, они и тогда не поднимут меча?

— Если нам будет сопутствовать успех, тогда им ничего не останется, как встать рядом с нами.

— Пожалуют к накрытому столу?

— Наверное, так. Но посмотрим. Дай бог, чтоб всё окончилось хорошо.

— Дай бог! — тяжело вздохнул юноша и, помолчав, добавил: — Хоть бы нам досталось сражение за Тбилиси!

— Тбилиси возьмут картлийцы, кахетинцы и жители Арагвского ущелья. Они ближе к столице.

Ночь провели в ущелье, а на утро, ещё до рассвета, двинулись к перевалу. И половина дороги не была пройдена, когда появились встречные путники. За ними следовали конные бойцы из числа разведчиков Цотнэ.

Пешие и конные приблизились, и правитель Одиши увидел взволнованные лица Абиатара и его служанки Аспасии.

— Благодарение господу, что мы вовремя подоспели, князь, — снимая шапку говорил Абиатар.

— Хвала господу, что мы не разминулись с вами, — крестясь, бормотала Аспасия.

— Что случилось, Абиатар? — кинулся к нему Цотнэ.

— Погибли, князь!

— Что ты говоришь?!

— Только вы уехали, как нагрянули и всех сидевших за столом схватили. Всех, кроме вас и рачинского эристава, всех заговорщиков, собравшихся в Кохтистави.

— Внезапно?

— Внезапно… Кто мог подумать, что монголы нападут в полночь? Хорошо ещё, хоть вы спаслись.

Цотнэ нахмурился, и лицо его исказилось, как от боли.

— Говорят, измена, князь. От мала до велика, всё твердят о том, что князей кто-то выдал.

— А кто Иуда? Не называют?

— Кроме правителей Одиши и Рачи, все схвачены. Кто же мог изменить?

— Мой отец лежит с вывихнутой ногой, если бы не это, сейчас и он был бы здесь! — защищая своего отца, воскликнул сын рачинского эристава.

— Значит, заговор провалился, и мы, не начиная сражения, уже проиграли все?

— Да. Вотчины заговорщиков заняты монгольскими войсками, дороги перекрыты, повсюду рыщут отряды захватчиков.

— Кто-то из нас оказался Иудой, — с ненавистью процедил сквозь зубы Цотнэ. — Но горе ему, лучше бы ему не родиться!

— Если и средь столь благородных князей нашёлся Иуда, Грузия не достойна свободы. Так и надо нашему племени. Пусть его уничтожат монголы!

— На свете не было более чистых и благородных, чем ученики Христа, но и среди них оказалась одна продажная душа.

— Хорошо, что мы вовремя подоспели. Если бы вы перешли перевал, было бы уже поздно. Вас встретили бы монгольские войска и полностью уничтожили бы.

— Спасибо, Абиатар! Если б ты не успел, мы действительно наткнулись бы на врага и погубили этих безвинных людей.

— Теперь, князь, когда заговор провалился, не имеет смысла продолжать путь.

— Конечно, дальше двигаться бессмысленно.

— И задерживаться не стоит, лучше возвратиться обратно.

— Да, войску лучше вовремя повернуть обратно.

— И ты, князь, должен вернуться. Если тебя встретят за перевалом, тотчас схватят и убьют, или присоединят к остальным.

— И то и другое лучше, чем трусливо возвращаться обратно, — решительно сказал Цотнэ.

— Боже мой, что ты говоришь, князь! Об этом и не думай! — ударила себя по щеке Аспасия.

Цотнэ горько улыбнулся.

— Благодарю и тебя и Абиатара, что из-за меня подвергались смертельной опасности. Спасли всех этих людей. Только за это одно вам полагается большая награда.

— Князь, умоляю, возвращайся обратно, — Аспасия упала на колени перед Цотнэ и обняла его ноги, — С тех пор, как я твоя должница, всё время молю бога, чтобы как-нибудь отблагодарить тебя за всё. И такой случай наконец представился. Я решилась. Три дня шла по бездорожью, пробивалась через леса, чтобы сообщить тебе о несчастье и спасти от смерти. И теперь, когда я исполнила свой завет, умоляю тебя…

— Хорошо, Аспасия, хорошо, встань, — Цотнэ взял за плечи и поднял рыдающую женщину. — Тебе не стыдно плакать? Плакать-то ведь не о чем… Вы сейчас возвращайтесь обратно, и ты и Абиатар, но сначала немного поешьте, наверно голодны.

Цотнэ приказал расстелить на поляне скатерть. Изголодавшиеся путники тотчас накинулись на еду. Цотнэ ни к чему не притронулся. Поднял чашу и без слов чокнулся с молчаливым наследником Кахабера. Выпили, не произнеся ни слова.

Немного посидели, не надломив даже хлеба.

Цотнэ опять поднял чашу и опять выпил её безмолвно. Абиатар, немного утолив голод, пришёл в себя, поднял голову и, огорчённый, уставился на князя.

— Вы ни к чему не притронулись, а мы, изголодавшись, набросились на еду, словно свиньи. Разве сейчас до еды…

С этими словами Абиатар поднялся, отряхнув крошки с одежды.

— Немного еды возьмите и на дорогу. Дай бог, Абиатар и Аспасия, чтобы у нашей страны всегда были такие верные люди, как вы.

Со слезами на глазах Цотнэ взглянул в когда-то соблазнительно сверкавшие, а теперь утратившие блеск глаза Аспасии.

Печально глядел правитель Одиши на поднявшихся в гору путников. Они там о чём-то спорили. Потом Абиатар обернулся.

— А что сказать, князь, матери Бека? Если я поклянусь ей, что ты повернул обратно, буду ли я прав перед богом?

— Будешь прав, Абиатар. Скажи, что я подчинился судьбе и смирился, — горько улыбнулся Цотнэ.

Абиатар ещё раз поклонился правителю Одиши, и путники снова тронулись в путь.

Когда Дадиани простился с Аспасией и Абиатаром, он не долго думал, что ему делать дальше. Он решил про себя ни в коем случае не возвращаться домой, а, отпустив ратников, одному, сейчас же идти через Лихский перевал.

Цотнэ и сам не знал, когда и как он принял это решение, но то, что он должен как можно быстрее присоединиться к схваченным монголами князьям, это для него уже было безусловным и несомненным.

В истории, наверно, часто бывало, что люди совершали тот или иной шаг, которому впоследствии придавалось великое историческое значение, вовсе не думая, что они совершают нечто значительное, а тем более великое.

В те минуты, когда в сердце Цотнэ созрело и родилось решение идти через перевал и присоединиться к остальным, схваченным монголами князьям Грузии, он совершенно не думал, какое значение будет придано его поступку в последующие времена, в будущей истории родной Грузии, родного народа. Хоть эта решение, подсказанное ему каким-то внутренним голосом, родилось, можно сказать, мгновенно, но подготовлено оно было всем опытом его предыдущей жизни. Поэтому Цотнэ без колебаний подчинился внутреннему сердечному порыву и душевно тотчас же успокоился.

Цотнэ присел на камень и поглядел вдоль дороги, дорога была одна, но для него она раздвоилась. Одна из них вела к смерти, но этот путь был как бы освещён светом правды и величия духа, другая дорога вела в ничтожество. Это была дорога однообразного, сытого, тупого существования. Этот путь застилался туманом трусости и малодушия. Цотнэ избрал первый путь, путь смерти и света.

Цотнэ подозвал к себе сына рачинского эристава:

— Войско должно вернуться, и поведёшь его ты, Кахабер!

— А ты, князь?

— Я должен поехать к ним, — Цотнэ показал рукой в сторону перевала.

— Если надо ехать, то и я с тобой, поедем вместе.

— Нет. Я должен ехать один. У рачинского эристава никого нет, кроме тебя, и я не могу взять грех на душу.

— С каким лицом я вернусь к отцу? Он подумает, что у него недостойный сын.

— Не подумает. Ты же не давал клятвы вместе с нами.

— Да, но отец клялся!

— Твой отец лежит больной.

— Кто поверит в болезнь моего отца? Единственным заговорщиком, избежавшим казни, окажется рачинский эристав. Народ назовёт его Иудой.

— Пусть тебя это не печалит. Правда никогда не пропадала, и народ скоро узнает о невинности рачинского эристава.

— Если это не должно заботить, то и ты не отдавайся в руки этим кровопийцам.

— Мне нельзя не ехать, я обязан быть с ними. Я был первым зачинщиком и главой этого заговора. Многих я направил на этот опасный путь. Если схваченных ожидает смерть, я не хочу, чтоб они в последний час жизни считали, что я скрываюсь, что я в безопасности.

Иди, Кахабер, веди войско обратно, распусти воинов по домам. Если я вернусь живым, постараюсь отплатить тебе добром… — Цотнэ обнял Кахабера. У того навернулись слёзы.

— Успокойся, ты же мужчина, слёзы тебе не к лицу.

Успокой и мою жену, обнадёжь её, облегчи ей страдания. Ну, с богом, в добрый путь…

Кахабер вытер слёзы, безвольно развёл руками и пошёл к своему войску.

Вскоре воины построились в колонны и двинулись в обратный путь. Пропустив их мимо себя, Кахабер вернулся к Цотнэ.

— Кого из слуг возьмёшь с собой, князь?

— Со мной поедет Гугута, больше мне никто не нужен. Гугута, где ты?

— Я здесь, господин! Лошади готовы.

— До свиданья, Кахабер!

— Дай бог тебе… — Кахабер снял шапку, молитвенно взглянул на небо и рванул коня.

Человеку свойственно всегда с кем-нибудь разговаривать. Если нет собеседника, значит, он беседует сам с собой, или спорит безмолвно, или соглашается с другим мнением или порицает или одобряет свои поступки. Сам с собой человек говорит иногда о том, о чём нелегко поделиться с другими. Но, конечно, вовсе не обязательно вести с собой только такие разговоры, которые приходится сохранять в тайне.

На каждом шагу человеку нужен советник, который остановил бы его от опрометчивого, опасного, неблаговидного, а иногда и преступного шага, или же поощрил бы его на свершение благородного поступка. Когда нет поблизости доверительного человека, с кем можно посоветоваться, человек спрашивает совета у самого себя, советуется со своим жизненным опытом, со своей совестью. Сам выдвигает положения и сам же опровергает их, разбирает возможные последствия того или много действия. Всё это мы называем рассуждениями.

Цотнэ поднимался по тропе к Лихскому перевалу и рассуждал:

— Вот и этот путь придёт к концу. Окончится путь, окончится и жизнь правителя Одиши. О каком конце мечтал Цотнэ, и какой конец приготовила для него судьба? С детства он только и мечтал совершить какой-нибудь подвиг, пожертвовать собой ради народа, ради страны и удостоиться доблестной смерти. Где только не размахивал он мечом, сколько раз натыкался на смерть, но смерть избегала его, а если б даже не избегала, всё равно он не прославил бы своего имени. Умер бы, сражаясь за родину, как умирают рядовые патриоты, умер бы так, как умирают все. Но Цотнэ жаждал необыкновенной жизни и необыкновенной смерти. И ведь он мог бы прожить жизнь, которая была бы образцом для других, мог бы и умереть героически в назидание будущим поколениям. Мог. Но человек предполагает, а бог располагает! Многое не зависит от самого человека, но каким бы благородным и великодушным он ни был, если колесо судьбы завертится вспять, никто не в силах заставить его крутиться в нужную сторону.

В отрочестве наследник правителя Одиши готовил себя к служению богу. Но постричься в монахи ему не дали. Впрочем, свои дни он и без того прожил чисто, никакая скверна не коснулась его души, нигде он не поступился честностью, не поколебался в Христовой вере, ни разу не отступил в боях за родину и никогда не примирялся с врагами Грузии. Пока Грузия жила счастливо и находилась на вершине своего величия, Цотнэ заботился о приумножении славы и мощи любимой родины.

Когда пало могущество Грузии, он высек первую искру для восстановления этого могущества, он разжёг костёр заговора. Но, оказывается, ко всему нужна ещё и удача! Судьба же слепа, она не различает достойных и недостойных и часто наделённых всеми талантами и достоинствами, возвышенных душой и разумом людей опускает на самое дно и хоронит заживо, а каких-нибудь грязных преступников вытаскивает на поверхность, даёт им в руки кормило правления, делает их вершителями судеб других людей.

Поэтому древние греки изображали судьбу слепой на оба глаза.

— Да, но ты же не можешь ни в чём упрекнуть судьбу! Ты никогда не валялся на дне жизни, был наделён всяческими достоинствами, был богат и находился всегда вблизи тех, кто управлял страной!

— Правильно. Но недостаточно человеку только личного счастья. Вдвойне счастлив тот, кто жил в хорошее счастливое время. Своего отца, Шергила, я считал несчастным, а оказалось, что он счастливый человек, ибо верно служил государыне во время могущества Грузии.

У него было только личное горе, а что такое личное горе в сравнении с несчастьем целого народа? В этом смысле и твой дядя, бывший визирь Вардан, оказался счастливее тебя: искупил свою вину перед господом, примирился с троном и ушёл из этого мира, насладившись лицезрением благоденствия родины. А ты, изнеженный личным счастьем, должен окончить свои дни, не порадовав своего сердца, истерзанного злоключениями родины, и всё это потому, что довелось жить в плохое время.

— Нет хорошего и плохого времени. Время бывает таким, какого достойны вышедшие на его арену люди. Герои, патриоты и время делают героическим, а при трусах, изменниках и для родины наступают чёрные дни!

Но что поделаешь, если и старания и труды человека не оправдывают себя? Он старается и трудится, а его всё равно потом сочтут расточителем!

— Всю жизнь был я верным защитником трона и веры, всегда находил достойные ответы и для врагов и для друзей, не знал страха на поле боя и почёл бы за счастье гибель во славу родины.

— Пусть так. Но мы не приложили всех своих сил и возможностей, не истратили себя до конца ни в своей стране, ни вне её, не смогли пожертвовать собой в сражениях с врагом и тем послужить примером для других. И так жил не только ты. Вокруг тебя существовали твои современники, трудясь расслабленно, неплодотворно. Разве могущественная Грузия была не в состоянии отбить и отбросить хорезмийцев?! Разве можно было так постыдно, без боя уступать монголам нашу землю? Ты скажешь, что не принимал участия в войне с хорезмийцами, что могущество Грузии сломила гарнисская измена. Хорошо, предположим, ты по не зависящим от тебя причинам не смог воевать в Гарниси. А потом ты принял какие-нибудь меры, чтобы расследовали причину гарнисского поражения и наказали предателей?!

— Проигранному делу уже не помочь. Но поражение нас не сломило, мы не вложили меч в ножны и не изъявили покорности султану Джалал-эд-Дину. Даже несколько раз схватывались с ним не на жизнь, а на смерть. Под конец, у Черетхеви, он так постыдно бежал от нас, что даже не успел забрать свою саблю и корону.

— Что было, то было. Но как вы организовали этот заговор, который за день до восстания был раскрыт, и враг опередил вас?

— Упрёк в том, что мы открыли двери монголам, ко мне не относится. Как ни старался я объединить наши силы, дабы отразить врага, никто меня не поддержал. Испуганные правители Грузии заперлись в своих крепостях в надежде на их неприступность и не захотели бороться под единым знаменем. Мы воевали с численно превосходящим нас врагом. Но когда сопротивление было сломлено, я приложил все усилия, чтобы заключить с монголами договор, лишь бы они не переходили через Лихский хребет и не проникли в Западную Грузию. Они ограничились наложением дани. Этим я спас половину страны от покорения и разгрома. Хотя Залихская Грузия жила относительно спокойно, я всегда заботился и об остальной, покорённой части Грузии, не оставляя её без помощи, а как только создались подходящие условия начал раздувать огонь восстания. Вдохновителями заговора были только мы, самоотверженные патриоты, ожесточённые монгольским игом предводители народа.

Мы поклялись друг другу, что не изменим и не выдадим заговора. Но если и среди святых апостолов нашёлся один предатель, не удивительно, что и среди нас, простых смертных, оказался Иуда.

— Эх, Цотнэ, Цотнэ! Ты хоть задумываешься о том, для чего едешь к монголам? Ведь знаешь, что смерти тебе не миновать. Если б другой на твоём месте попал в плен, то постарался бы спастись взятками, выкупом. Ты же — правитель недосягаемой для монголов части Грузии и к тому же называешься начальником тумана. Подождал бы немного, понаблюдал бы издали, посмотрел бы, какой приговор вынесут схваченным заговорщикам, и действовал бы в соответствии с этим.

— Как я могу глядеть на пытки и гибель товарищей, связанных со мной святой клятвой, ведь сердце не вынесет! Что мне делать со своей совестью, как мне жить, если моих друзей, которых я сам вовлёк в заговор, всех казнят? Где ни появлюсь, будут пальцем показывать на меня, и некому будет пожаловаться, ни богу, ни человеку! Жить трудно и тогда, когда ходишь с поднятой головой, гордясь своей ничем не запятнанной честностью, а кому нужна такая жизнь, когда перед всеми надо оправдываться и доказывать, что ты не изменник, не Иуда!

— Всё же подумай, князь. Быть может, твоя жизнь нужна, чтобы выявить предателя заговора. Может, лучше будет издали следить, осторожно выяснить, кто выдал тайну, а потом, подыскав подходящее время, за всех отомстить. Если же расправишься с предателем и отомстишь за твоих собратьев, то хоть в тот же день сдавайся монголам. Такая смерть будет и красива и оправданна. Не надо спешить к бессмысленной гибели. Денег у тебя много, за Лихским хребтом ты недосягаем для врагов.

А зная жадность монгольских нойонов, не так уж дорого обойдётся тебе дать им взятку, чтобы стереть даже следы твоего участия в заговоре.

— Когда я вижу, как развратилась страна, погрязнув во взяточничестве, горю от стыда. Ещё не хватало, чтобы и я вступил на этот путь разврата. Лучше смерть, чем этот постыдный шаг. Гораздо легче сохранить жизнь, чем избегнуть морального разложения. Почему я спешу? Неужели непонятна причина моей поспешности?! Я должен во что бы то ни стало застать их живыми, или оправдаться вместе с ними, или вместе погибнуть. У нас был уговор: на случай, если заговор провалится и узнают о нашем тайном сборе в крепости и на основании этого привлекут к ответу, мы должны всё говорить, что собрались обсудить вопросы податей, их размеры и сроки сбора. Если я участвовал в заговоре, то я должен теперь не даваться монголам в руки живым, а укрепиться в Залихской Грузии или во всяком случае скрыться. Если же я сам добровольно явлюсь в Орду и повторю вместе со всеми, что мы собрались лишь поговорить о податях, то, может быть, монголы поверят нам. Ведь не явился бы этот правитель Одиши, если бы это не было правдой. Монголы, конечно, не дураки и не дети, но чем чёрт не шутит! Если есть хоть маленькая надежда спасти товарищей, князей, цвет грузинского царства, нельзя пренебрегать этой надеждой.

Я вовремя явлюсь туда, и в этом ещё один смысл. Если заговорщикам суждено погибнуть, и они увидят, что схвачен и я, что я обречён на смерть вместе с ними, то они по крайней мере умрут, не проклиная меня, не унося с собой на тот свет убеждения в моём предательстве. Если все заговорщики, кроме меня и рачинского эристава, схвачены, то естественно искать изменника среди нас двоих. Я и раньше верил в невинность рачинского эристава. Когда же он прислал войско под водительством своего сына, своего наследника, то я ещё больше убедился в своей правоте. Если бы он выдал заговор, для чего было бы ему собирать войско и ставить во главе своего сына, тем самым обрекая его на гибель? Так или иначе, моё решение окончательно. И если я сейчас рассуждаю о правильности этого решения, то это больше попытка проверить рассуждением уже предпринятый и фактически совершённый шаг, В ту минуту, когда я принял решение отправиться в Орду, я уже знал: ничто, кроме смерти, не помешает мне осуществить этот замысел.

Шагающий вольно конь вдруг встрепенулся, подпрыгнул. Цотнэ опомнился, схватился за луку и едва удержался в седле. Из кустов вылезли Аспасия и Абиатар.

— Я же тебе говорила, что это правитель Одиши! Я знала, что он не вернулся домой.

— Что вы здесь делаете? — удивился Цотнэ.

— Ждали тебя, князь. Аспасия заладила, будто ты не поедешь домой, отправишься вслед за заговорщиками. Говорит, пока не убежусь, что он вернулся, шага отсюда не ступлю. Я не сомневался, что ты отправишься в Одиши, но права оказалась эта женщина. Ты всё-таки хочешь поступить по-своему, князь?!

— Да, Абиатар, не могу поступить иначе.

— Тогда и мы последуем за тобой. Дорогу мы знаем хорошо и так проведём до Аниси, чтобы нигде не встретиться с врагом.

— Или возьми нас с собой и будем служить тебе, или тут же убей, — схватилась Аспасия за узду коня и заплакала.

Правитель Одиши понял, что ему не отговорить женщину. Подобрал поводья, тронул коня с места.

— Пойдёмте, если уж так!..

Правитель Одиши повесил на грудь золотую пайзу начальника тумана. С этой золотой пайзой всюду пропускали с почётом, и сейчас он надеялся на неё. Избегая главной дороги, ехали лесом, сокращали путь по балкам и оврагам. Два раза наткнулись на монгольские караулы, но золотая пайза выручала. Направляющегося в Аниси начальника тумана пропускали, не задерживая.

Утомлённые путники решили отдохнуть на опушке леса. Достали провиант и расстелили скатерть на берегу ручья.

— Переночуем здесь, а утром пораньше отправимся в путь, — распорядился Цотнэ.

Умылись и расселись вокруг скатерти, но. так, оказывается, устали, что было даже не до еды. Молча нехотя жевали, словно им безразлично, едят они или нет.

Только Аспасия была, как всегда, чем-то взволнована, испуганными глазами приглядывалась она к князю и временами бледнела.

Кое-как перекусив, расстелили бурки и, положив головы на сёдла, приготовились спать.

Освещённая лунным светом горная речка блестела, успокаивающе журчала, убаюкивая Цотнэ, словно материнская колыбельная песня. Как проснувшееся в люльке дитя, князь приподнял голову, взглянул на усеянное звёздами беспредельное небо, и ему, как ребёнку, захотелось дотянуться до звёзд. Где-то заквакала лягушка. Тотчас отозвалась другая, и, когда все хором затянули знакомую песню, к глазам Цотнэ подступили слёзы. Он перенёсся на минуту на берег Хоби. Вот он лежит на спине, головой на коленях у кормилицы и громко повторяет усеянному бесчисленными звёздами небу:

Тогда и сам маленький Цотнэ был похож на звёздочку. Он верил, что не только можно докричаться до звёзд, но и дотянуться до них рукой. Ещё не ведая жизненных забот, как бы растворяясь в мироздании, он сладко и счастливо засыпал на тёплых коленях кормилицы Уду.

Всё-таки хороша жизнь, хотя бы потому, что человек помнит детские впечатления и в мечтах снова может оказаться в золотом детстве. Если бы можно было жить на свете только этой мечтой и быть связанным с внешним миром тем чистым, невинным сердцем, которому неведомы ещё ни смерть, ни измена, ни прочая суета и грязь жизни!

Мог ли думать тогда на берегу Хоби маленький мечтатель Цотнэ, что к нему, взявшему себе в друзья Солнце, Луну да золотые тихие звёздочки, подступит когда-нибудь море крови, измены, горя и ему придётся добровольно идти к своим заклятым врагам и отдавать себя на заклание, как на бойне! Ему жалко стало вдруг и того маленького мечтателя и теперешнего себя, пожилого несчастного человека, и невинно страдающую жену свою и детей, и повергнутую в пучину бедствий милую родину, которая и состоит из всего дорогого — и тех давних звёзд и всех испытаний, выпавших на долю Цотнэ при жизни, жены и детей и тех товарищей, к которым шёл теперь князь, правитель Одиши. Расслабляющее тепло разлилось от сердца Цотнэ по всему телу, и он почувствовал, что может сейчас заплакать. В это время Абиатар робко спросил:

— Не спишь, князь?

— Не сплю.

— Если хотите, моя служанка расскажет вам одну притчу. Мы тут пошептались и решили развеять ваши тёмные мысли и помочь скоротать ночь, развлечь вас разными небылицами. Но, конечно, не обязательно слушать нас. Если придёт сон, засыпайте себе на здоровье. Однако мудрость древних полезна для разума человека.

— Рассказывайте, если хотите…

Поднявшись и сев на бурку, Аспасия начала:

— Слушай, князь, и будешь спасён во веки веков! Ты, наверное, помнишь факира, моего хозяина. Он был чародеем, ходил босиком по раскалённым углям, выманивал музыкой змей из нор. Одна кожа да кости. Казалось, нет у него мускулов, но, внезапно напрягаясь, тело его превращалось в стальную струну. Тогда он становился чародеем и творил чудеса. Я и прежде говорила тебе, что крохотной девочкой факир купил меня. Всё удивляло девочку в новом хозяине, но самым поразительным чудом были те сказки и притчи, которые он вдохновенно рассказывал мне, истосковавшемуся по материнской ласке ребёнку. Многие из этих притч остались у меня в памяти, одну из них я хочу рассказать тебе.