Цветочки, ягодки и пр.

Да, увы! еще долго наш быт будет «радовать» этакими ягодками, без которых вполне можно было бы обойтись. Разнообразие здесь большое. И нет смысла перечислять все, как говорят дипломаты, «аспекты» или, как говорят шахматисты, «варианты» конфликтов и проступков, заблуждений и недопониманий, путаниц и умыслов, какими одаряет нас действительность… В общем-то сатирику еще есть где показать свое умение отобрать факты и отобразить…

Вот я и отобрал по моему разумению. И отобразил по моим способностям. А теперь Вы, дорогой, читатель, включайтесь в игру: вкушайте приготовленные для Вас ягодки… Вкушайте, вкушайте, чего там!

Сахар Медович

Сейчас же у входной двери в райжилуправление сидел старик швейцар, который оглядывал ленивым подозрительным взглядом всех входящих. У него я и спросил, куда мне пройти.

— Насчет, значит, перестройки? Внутри квартиры? Это — к Сахару Медовичу. Комната семь.

И старик махнул рукою, указывая направление.

— Позвольте… Как, вы сказали, фамилия товарища? Медович?

— Нет, — неторопливо усмехнувшись, заметил старик, — фамилия ему — Корпачев. А уж это прозвище такое дадено: Сахар Медович. Седьмая комната. Вон туда, значит.

В седьмой комнате за столами сидели четыре сотрудника. Я спросил, кто из них товарищ Корпачев. Отозвался тот, что работал за крайним столом в углу. Отозвался сварливо, но сейчас же скроил приятную улыбку, отчего по лицу его разбежались десятка два морщин, а опущенный книзу нос неожиданно как-то задрался кверху.

— Я — Корпачев, я, я… как же: именно я. Чем могу служить? Да, впрочем, что же вы… прошу покорно садиться…

Я сел и объяснил суть моего дела.

— Мне сказали, что это надо к вам, правда?

Медович-Корпачев, слушая меня, сочувственно кивал головою. На вопросы отвечал крайне предупредительно:

— Ко мне, ко мне, к кому же еще? Исключительно ко мне. И вот что я вам скажу: мы вам эту дверь охотно позволим перенести. Охотно!.. Только принесите нам разрешение районной строительной комиссии. Знаете, существует такая при исполкоме райсовета.

— А без разрешения — нельзя? Ведь дело-то чепуховое: по той же стене передвинуть на два метра дверь. И стена-то — не несущая: так, легкая переборка…

Корпачев развел руками с явным огорчением:

— Увы… Сие — не в моей власти. Может быть, на ваш взгляд это похоже на бюрократизм, но я человек здесь маленький, я не смею…

— Так, может, попросить начальника вашего управления? — предложил я.

Корпачев доверительно нагнулся ко мне и зашептал:

— Вот уж не советую! Нарветесь на отказ, и притом — на грубый отказ. Управляющий у нас — человек жесткий. Некто Нифонтов. Мы еще кое-как с ним ладим. А на свежего посетителя он та-ак может рявкнуть… Сделайте лучше, как я советую. Одна бумажечка из стройкомиссии — и всё…

Поблагодарив, я направился к выходу. Старик швейцар спросил у меня:

— Ну что, Медович наш куда тебя погнал?

— Почему погнал? Обещал сделать. Вот только я принесу бумажку из строительной комиссии…

Швейцар покрутил носом и ухмыльнулся:

— Походишь ты теперь по разным комиссиям…

Я вышел на улицу с некоторой тревогой. Однако в строительную комиссию мне пришлось зайти всего два раза и нужную бумагу мне выдали. С торжеством принес я ее Корпачеву.

Медович-Корпачев встретил меня, словно старого друга, с криком: «А-а-а! Почет и уважение!..» — звонко хлопнул по моей ладони, желая совершить рукопожатие. Насильно посадил на стул. Сунул мне в рот папиросу и сам поднес спичку, несмотря на мои уверения, что я не курю. Затем Корпачев надел очки и, сделав каменное лицо, принялся изучать принесенную мною бумагу. Изучал долго. Я уже стал беспокоиться и дрогнувшим голосом спросил:

— Что, может, не так написано?.. Не по форме?..

— По форме-то оно по форме, — задумчиво отозвался Медович, — да я боюсь, как бы тово…

— Что «тово»?

— Как бы районный архитектор не обиделся, что мы, понимаешь, обходим его ведомство…

— Как обходим?.. Мне говорили, что в этой комиссии есть представитель райархитектора…

— Одно дело представитель, а то — сам райархитектор товарищ Сорочкин. Давай, понимаешь, уважим старика. Сбегай ты к нему. Пусть он черкнет где-нибудь в уголке этой бумаженции: «Не возражаю. Сорочкин». Или там: «Согласен». А то и просто: «Сорочкин». Договорились? Ну, что тебе стоит?!.. Пустяк же!..

Корпачев поглядел на меня так сладко, такая нежная просьба светилась в его глазах, что я пролепетал со вздохом «договорились» и направился к райархитектору. Попал к нему. Объяснил свое дело. И в ответ услышал сердитое:

— Слушайте, что он там крутит, ваш Корпачев? Эта переделка вообще меня не касается, поскольку уличного фасада она не затрагивает. Вполне он может разрешить сам. И нечего мне писать!

Уговаривал я райархитектора сорок минут и добился появления в углу бумажки двух каракуль, которые с некоторой натяжкой можно было расшифровать как «согл… Сор…» («Согласен. Сорочкин»).

При виде меня Корпачев возликовал на этот раз так, словно выиграл двадцать пять тысяч. Не знал, куда усадить. Угощал мятными конфетами (за эти дни он бросил курить) и чаем. Называл молодцом, лихачом и «оперативным орлом» за то, что я «так ловко (по его словам) обошел этого старого склочника Сорочкина». А в заключение потребовал, чтобы я принес ему еще одну бумажку: из пожарной охраны.

— Но ведь пожарники не возражали еще в строительной комиссии! — возопил я.

— Знаю. Помню. Учитываю. Но: за это время вышла новая инструкция касательно внутриквартирных мер пожарной безопасности. Чем черт не шутит? А вдруг эта твоя дверь и нарушает новую инструкцию? — ведь может же так быть? Может. Значит — дуй к пожарникам!

Я дунул к пожарникам. Принес справочку и от них. Потом «дул» по очереди; в райздравотдел, в домоуправление, в райфинотдел, в дезинфекционное бюро, в райжилотдел… Когда, утомленный этими многочисленными посещениями, я принес уже десятую справку, Медович-Корпачев сказал мне:

— Пожалуй, почти всё.

— «Почти»? — прошелестел я, приходя в отчаяние от этого невинного наречия. — Почему — «почти»?!

— Угу. Теперь еще согласуем с трестом очистки…

— Да он-то при чем — трест очистки?!

— А как же!.. Если эту твою дверь переносить, — нежно объяснил мне Медович, — будет строительный мусор. А мусор кто должен удалить с территории жилого дома.? Трест очистки. То-то и оно!

— Нет! — произнес я трагическим шепотом. — В трест очистки я не пойду. Я пойду к вашему начальнику Нифонтову и попрошу его…

— Пожалуйста! Пожалуйста! Если ты хочешь получить отказ в самой грубой, унизительной форме…

Я отправился не к Нифонтову, а — в трест очистки. Проходя мимо швейцара, я слышал, как этот мудрый старик кивнул на меня подбородком, поучая очередного посетителя:

— А чего вам обижаться особенно?.. Вон человек второй месяц таскает нашему Сахару Медовичу разные справки — и ничего: смотри как еще бодро шагает. А вы недели еще не отходили — и нате вам: жаловаться надумали…

Самое замечательное, что и впредь Сахар Медович в отношениях со мною полностью оправдывал свою кличку: он был ласков, предупредителен, угощал меня чем мог, расспрашивал о здоровье, о семье, ссужал бумагой и перьями для писания различных заявлений, редактировал всю мою сложную переписку по вопросу о передвижке двери на два метра… Словом, я не мог жаловаться ни на что, кроме… Кроме того, что в решении дверного вопроса неизменно возникали все новые и новые препятствия.

Наконец, однажды, когда Сахар Медович предложил мне начать по второму кругу обходить учреждения, в которых я уже побывал, — это, видите ли, под тем предлогом, что начался новый бюджетный год и посему он, Сахар Медович, сомневается в действительности всех добытых мною справок, — вот тут-то я не выдержал и пошел к грозному Нифонтову.

Кабинет Нифонтова помещался рядом. Сахар Медович, передвигаясь впереди и несколько сбоку от меня, проделал весь путь от своего стола до двери кабинета. Он все уговаривал меня не навещать грубого самодура. Но я, отстранив Медовича, пошел к Нифонтову…

Самодур обладал спокойным и серьезным лицом. Приветливо поздоровавшись, Нифонтов выслушал, в чем суть моего дела. Он поглядел только на три бумаги из той объемистой папки, в какую превратилось «дело о передвижке двери». Поглядел и стал красным от гнева.

«Вот оно! — подумал я. — Начинается. Не надо было мне ходить к этому тирану…»

Нифонтов между тем позвонил и приказал вызвать к нему Медовича. Очень скоро вошел сей последний. Физиономия у него была такая, что слова Сахар и Мед были совсем несостоятельными определениями ее сладости. Пожалуй, определение Сахарин Суперсахаринович кое-как подошло бы к этому выражению лица. Но, услышав то, что говорил ему Нифонтов, Корпачев быстро утерял свою сладость. Личность у него сделалась просто кислой.

Нифонтов сказал:

— Послушайте, Корпачев, опять то же самое, да?.. Вместо того чтобы решить пустяковый вопрос, который входит в ваши прямые обязанности, вы гоняете человека безо всякой нужды! Сейчас же выдайте товарищу разрешение передвинуть дверь!

…Когда я выходил из райжилуправления, ласково ощупывая лежавшую в кармане бумагу, которая позволяла мне перенести дверь, швейцар обратился ко мне:

— Гражданин, это правду говорят, что через вас нашего Сахара Медовича снимают? Правда?.. Вот это удружили нам всем! А особенно, знаете, мне: теперь у нас посетителей вдвое меньше будет. Ведь к нему кто ни приходил, каждый по полгода, ровно как на службу к нам поступал. Плюс то возьмите, что злые все приходят, всякий норовит меня изругать, будто я Медовичу помогаю людей мурыжить… Да-а, большое вы нам дело сделали, бо-о-ольшое… Спасибо, вам, гражданин!

Хлебосольство

При входе в зал работников конторы встретил распорядитель ресторана. Почтительно, обеими руками пожав руку начальника конторы Сапникова, распорядитель с ласковой укоризною произнес:

— Забываете нас, Семьдесят-Восемьдесят, совсем забываете!

Словами «Семьдесят-Восемьдесят» распорядитель, по ресторанной привычке, заменил неизвестное ему имя-отчество Сапникова. Ловко вставленные в разговор, эти два числительных воспринимались на слух как имя-отчество и притом — любое имя-отчество.

Сапников, довольный оказанным почетом, важно произнес:

— Дела, голубчик, дела не пускают!.. А чем нынче будешь угощать?

— Чем прикажете, Семьдесят-Восемьдесят, тем и накормим. Осетринка сегодня свежая, балычок есть…

— Ну, смотри! — строго заметил Сапников. — Мы сегодня принимаем товарища из центра. Должны же мы ему показать, какое у нас в городе хлебосольство?! То-то!

Догадливые официанты уже сдвигали столы, и сотрудники конторы рассаживались за ними сообразно занимаемым должностям.

Сапников, усадив подле себя несколько растерянного работника из центра, начал заказывать:

— Салатец ты нам сооруди поострее…

— Слушаюсь. Салат «паризьен» дадим, Семьдесят-Восемьдесят, и потом еще огурчиков…

— Нет, голубчик, пускай твой «паризьен» медведь есть! Ты нам крабов найди на салат!

— Слушаюсь. Еще чего-с?

Скромный техник, севший в самый конец стола, захотел проявить свой опыт в ресторанных делах. Понатужившись, он пропищал не своим голосом:

— Хорошо бы сейчас красной икорки!

— Нет, зачем же красной, — поморщился Сапников, — это просто негостеприимно. Икры — так уж надо черной. И не вздумай подсовывать нам какой-нибудь там паюс!

— Обижаете, Семьдесят-Восемьдесят, как же можно для вашей организации и вдруг — паюс? Зернистой принесем со льда…

— Ну, то-то! Потом подашь водочки. «Столичной», безусловно. «Кинзмараули» есть?

— Как не быть! Для вас-то?! Потом «Твиши» поставим. Коньячку для любителей.

— Отлично. А под конец можно шипучего!

Запасы закусок трижды возобновлялись на столе.

Бутылки и графины с неизъяснимой быстротой трижды превращались из опустевших в наполненные.

И тут распорядитель улучил момент шепнуть Сапников у:

— Счетик, как всегда, Семьдесят-Восемьдесят, отправим в контору на ваше имя?

Сапников, разнеженный обильной едой и вином, мягко ответил:

— А куда же, дурашка? Давай прямо в бухгалтерию.

Но сидевший напротив Сапникова главный бухгалтер энергично перебил:

— Нет, насчет бухгалтерии — это вы оставьте!

— Ты о чем, Вася? — удивился Сапников.

— Вы же сами знаете, — зашептал бухгалтер, — относить на счет учреждения банкеты теперь строго запрещено…

— Как-нибудь проведешь, — добродушно отозвался Сапников и добавил распорядителю: — Ступай, голубчик, распорядись насчет рябчиков…

Бухгалтер жестом задержал распорядителя:

— Нет, постойте: я за счет конторы платить не буду!

Бухгалтер говорил шепотом, но крайне твердо.

Сапников поерошил волосы, сделал судорожную улыбку в сторону товарища из центра, процедил ему:

— Кушайте, пожалуйста, что ж вы не кушаете?..

И только после этого зашипел на бухгалтера;

— Хорошо… Тогда кто будет платить за все это?

— Кто ел, тот и будет платить… Вот я первый…

Бухгалтер извлек из кармана потертый кошелек с металлической пастью, нажал на запирающие его шарики. В открывшемся кошельке обнаружилась трешница, квитанция в приеме заказного отправления и немного разменной монеты.

— Дурак! — снова зашипел Сапников. — Лезешь со своей трешницей… Тут уже съели на полтораста рублей да заказано на столько же…

— Будем вычитать из зарплаты, — грустно сказал бухгалтер.

Сапников оглядел пирующих решительным и даже злым взглядом.

— Ты чего, Лапин? — спросил он у сотрудника, который о чем-то шушукался с официантом.

— «Напареули», понимаете ли, всё, — объяснил сотрудник. — Велю ему подкинуть еще бутылочку-другую…

Сапников, наливаясь кровью, закричал:

— Ты-то кто здесь такой, чтобы заказывать! Эй, эй, Гаешников, положи рака обратно! У самого на тарелке рачья скорлупа не умещается, а сам еще хватает!.. Распорядитель, раки у вас поштучно идут?

— Поштучно, Семьдесят-Восемьдесят, а как же?

— Ну, так убирайте, что осталось из раков, чего смотрите?! И сколько возьмете назад, скинете из счета… Да! Распорядитель! Рябчиков не надо! Отменяю!

— Виноват, Семьдесят-Восемьдесят, рябчики уже — в плите…

— Ну и что же? Выньте и того… на салаты потом пустите, для других посетителей…

— Никак невозможно. Товар считается проданный.

— Как это — проданный, когда мы не желаем кушать? Жалобная книга у вас есть? Несите сюда книгу!.. Эй, вы там! Не начинайте, не начинайте новую бутылку… Ну да, я вам говорю!..

Главный бухгалтер, который, выйдя из-за стола, о чем-то поговорил уже с председателем месткома, наклонился к самому уху Сапникова.

— Как будто устраивается, — зашептал он, — устраивается с оплатой счета. Сейчас добился договоренности с предместкома Потаповым: всю сумму он отнесет на культмассовые мероприятия месткома. У них по смете осталось что-то около тысчонки…

Сапников глубоко вздохнул и расплылся в улыбке:

— Давно бы так!.. А то пугаешь только… «Эх, что ж вы, братцы, приуныли?!..» И тебе, Лапин, не стыдно? Видишь, что у гостя нет вина, а сам и не думаешь спросить новую бутылочку!..

— Виноват, товарищ Сапников, сейчас закажу.

— То-то «виноват»… Гражданин метрдотель, а гражданин метрдотель, где же ваши пресловутые рябчики? Что? Зачем мне жалобная книга? Я рябчиков желаю кушать, а не жалобную книгу!.. Брусничное варенье к дичи у вас имеется? Подать сюда сейчас же!

И пир возобновился. Рябчики буквально таяли, не оставляя после себя даже костей…

Мученики

На прием к врачу в сельском медпункте вошел очередной пациент. Голова его была обвязана бинтами почти сплошь: на виду оставались только один глаз, окруженный синяком, и кусок темени с неровно выстриженными волосами. Рука была в шрамах и царапинах и висела на кушаке, перекинутом через плечо.

Врач спросил привычным тоном:

— Первый раз в нашем пункте или уже лечились?

— Дохтор, это… кхм… нешто вы меня не узнаете? — с трудом прохрипел вошедший.

— А как вас можно узнать, когда вы весь — в бинтах?..

— Это… кхм… я, точно, упустил из виду… В общем, я — Сазонов Николай… из этого Терентьева…

— Позвольте! Сазонов — молодой парень, кудрявый… А вы вроде лысый, — так?

— Не-е… Это я самый… Только меня сбрили, кхм… поскольку у меня на башке — будь здоров чего понаделано!.. Четыре раны, между прочим, зашивали…

— В больнице?

— Ага. Возили в район. Ну, ничего: обещали, что…кхм… заживет… со временем, конечно… А вот рука и под глазом которое… велели к вам зайти, чтобы вы… кхм… наблюдали, безусловно… Ну, и голову — тоже надо наблюдать…

— Разматывайте бинты. Где ж это вас угораздило?

— Дык престольный же мы справляли… ой-ой… дерет, проклятый… Прилипло опять!..

— Дайте я уж сам… Какой такой у вас в Терентьеве может быть «престольный праздник», когда церковь в вашем селе тридцать лет назад закрыта?

— Ой, осторожнее, доктор!.. Когда били, и то не так больно было!.. Точно: церковь у нас закрытая… я даже не помню, когда она работала… Ой!.. Клуб у нас в церкви… Ой-ой-ой, доктор, голубчик, хоть вы-то меня пожалейте!

— Все уже. Снял. Ддаааа… эко вас угостили… Кто же именно?

— Лучший мой друг, ежели хотите знать, Васька Фоминых…

— Тракторист?

— Ага… Ой! Жжется и это… кхм… даже в нутро отдает…

— Ну и за что он вас — этак-то?

— А кабы кто знал… Он и сам, безусловно, кхм… не помнит. И тем более я его тоже так отделал, что его там положили…

— В больнице?

— Ага. Архангельский Петр Николаевич — главный врач — говорит: «Чуть бы посильнее его стукнули, ну — и конец: становись, ребята, в почетный караул»… Оставил Ваську у себя в палате. «Попробую, говорит, заштопать, что осталось»…

— И не совестно вам?

— Безусловно — совестно. Но ведь: не мы первые, не мы… кхм… последние… Престольный же!

— Тьфу! Глупость какая! Сам же говорит: и церковь не помнит, а вот ведь поди ж ты: чествуете какого-то там «своего» святого, который когда-то был приписан к вашему храму.

— Дык если бы его… У нас, говорят, был Никола, а мы-то бушевали на Илью…

— Еще лучше!.. И кто это вас агитирует за святых?

— Самогон агитирует — а еще кто же? Эта вредная бабка Лукинишна — она как наварит ведра три, а то — четыре, то сейчас удумывает: за кого то есть пить… Покуда не распродаст все, народ и бесится…

— Так ведь сейчас самая горячая пора. Уборка!

— То-то и оно! Мы из-за этого Ильи-пророка слободно можем знамя потерять… Ой-ой-ой, доктор, нельзя ли чем-нибудь послабже промывать: щиплет, проклятое!

— Ничего, ваш самогон не слабее был… И как он тебе глаз не выворотил совсем?!

— Наверное, Илья-пророк заступился за меня… хе-хе-хе… Спасибо вам, доктор, огромадное…

— Стой! Дай руку-то еще посмотрю!.. Ну и орлы! Прямо как на войне!

— Ага. Дядя Семен Чиликин, который три ордена Славы заработал в Отечественную, он как глянул на нас, говорит: «Я с самых госпиталей в сорок третьем году таких повреждений не видывал!»

— Так-таки и не помнишь, из-за чего подрались вы?

— Да кабы мы одни… А то еще душ пятнадцать побито, поцарапано, помято… Но, конечно, мы с Васькой— первыми номерами идем. В смысле увечий. А из-за чего началось, — кто ж теперь может сказать? Моя Грунька разъясняла, будто Василий стал меня попрекать, что я техминимум плохо знаю и в тракторе разбираюсь хуже его. А я ему крикнул, что он на уборке отстает… Слово за слово, а самогон-то уже — внутри нас, он жару наподдал… И народ вокруг тоже весь воспламененный…

— Судить вас нужно, вот что!

— Наш председатель грозится, что протокол на нас оформит. «Подожду, говорит, когда тот бугай очухается в больнице и, предоставлю на вас материал». Только — навряд ли…

— Почему?

— У самого у председателя рыло в пуху: правда, драться он не дрался, но тоже пьяный ходил по всему селу и на работу на другой день не вышел… А за ним — и прочие все… Уж не знаю, как вас благодарить, товарищ доктор…

— Самая лучшая благодарность: не деритесь больше! Не справляйте этих дурацких праздников. Хотя — теперь уже отыграли вы «престольный» — так?

— Ой, не скажите, доктор: старики говорят, скоро покров будет. На покров — в Бубновке престол. И там церковь действующая, оттуда к нам народ завсегда приходит, а мы — к ним… Опять же Лукинишна вчерашний день, я видел, рафинаду волокла домой четыре авоськи… Не миновать нам еще гулять!..

— Вы, как я погляжу, просто мученики…

— А вы думаете — легко, да?.. Счастливо оставаться вам, доктор. Если на покров что-нибудь мне поломают, я уж тогда прямо к вам. Если, конечно, сумею доползти…

И, вновь обвязанная со всех сторон, жертва престольного праздника покидает кабинет…

Тяга к науке

Научный сотрудник биологического института Крамаренко работал на своем месте в одной из лабораторий института, когда к нему подошел заведующий хозяйством этого института некто товарищ Лыткин, Крамаренко рассеянно ответил на приветствие Лыткина и снова наклонился над микроскопом.

— Тек-с, — солидно протянул завхоз и вытащил из кармана сильно поцарапанный пластмассовый портсигар. — Всё работаете, я смотрю, по научной части… Закурим?

— Угу, работаю, — отозвался Крамаренко и сделал карандашом запись в блокноте, лежащем подле микроскопа. — Спасибо, я не курю.

— Ну да?.. Приходится только приветствовать. Ваш брат ученые даже высказываются, якобы табак есть яд. Хотя лично я не замечал…

Крамаренко промолчал, и завхоз, выдохнувши носом дым от сигареты, заговорил опять:

— Между прочим, Николай Степанович, я вот замечаю: ученым довольно даже интересно работать. А?

— Как кому нравится…

— Вот я и говорю: лично мне очень нравится. Меня сюда к вам перебросили три месяца назад. И я смотрю, работа у вас чистая, аккуратная. Непыльная работа. Книжки там, микроскопы, банки разные, — эти, как их? — реторты, ампулы… опять-таки спирт сплошь и рядом… — тут Лыткин крякнул и посмотрел на сотрудника.

Крамаренко и на этот раз промолчал. Лыткин докурил, сунул окурок в карман и продолжал:

— Н-да-мм… Потом опять возьмите: ученых неплохо, понимаешь, обеспечивают. И зарплата, и все остальное: путевки там, премии… Я вас что хотел спросить, Николай Степанович: как это вам в голову вскочило в свое время сделаться именно что ученым?

Крамаренко, делая очередную заметку в блокноте, сказал:

— Потянуло, знаете, еще в ранней юности… Я всегда интересовался биологией…

— Смотри ты, как вас правильно тянуло. Вы ведь как будто кандидат на сегодняшний день?

— Угу. Кандидат биологических наук.

Лыткин прищелкнул языком и повторил:

— Биологических наук. Вот это — да! Оригинально! Интересно так звучит. Красивенько… Ну, а как же вы это — попали в кандидаты? Ведь вы же, я знаю, родились на селе и так и далее…

— Да. А потом я окончил среднюю школу и вуз, защищал диссертацию.

— В этом-то и вся закавыка. Об чем у вас была, я извиняюсь, диссертация?

— Я работал над такой темой: о влиянии желез внутренней секреции на рост млекопитающих. Изучал литературу…

Завхоз понимающе кивнул головой и принялся свистеть «Темную ночь». Потом он спросил:

— А эту литературу вы мне не можете одолжить? Поскольку, понимаешь, сами вы уже — кандидат, и оплачивают вас как положено, и так и далее… А?..

Крамаренко оторвался от микроскопа и с удивлением взглянул на завхоза:

— Зачем вам литература?

— Понимаешь ли… Хм… Я хотел посмотреть, не хватит ли там еще на одну эту — как ее? — дистанцию… Может, я выкрою для лично себя чего-нибудь…

— Позвольте! Для диссертации нужна и собственная эрудиция. Одними чужими трудами не обойтись…

— Чего, чего еще нужно?

— Эрудиция, я говорю. Ну, познания в области науки.

— Ааа… Это у меня есть. Все ж таки диплом у меня какой-никакой имеется: кончил я в свое время автотракторный, понимаешь, техникум…

— Да, но для того, чтобы стать кандидатом, нужно иметь законченное высшее образование.

— Ну и что?.. Наш техникум, я слышал, впоследствии был приравнен к вузу. И потом здесь уже, у вас, я за три месяца поднатаскался… Одних научных крыс через мои руки прошло штук… штук, понимаешь, порядка тысяч пяти…

— Каких это «научных крыс»?

— Ну, этих — белых. Над которыми вы же опыты делаете. А кто этим крысам создает условия? Кто их поит, кормит, следит, чтобы клетки им чистили вовремя?.. Исключительно товарищ Лыткин, то есть я. Опять же возьмите научную посуду, химикалии, — дрова плюс бензин… Всё — я да я. Если хотите знать, у меня есть огромные знакомства в научном мире. Член-корреспондент Академии наук Петрофилов, Афанасий Афанасьевич, — всегда он со мной за руку здоровается. Профессор Любавский опять же; профессор Щеглов; потом этот — как его? — с седой такой бородкой и очки на носу с зажимом, как для белья, он — тоже… Да мало ли кто… Нет, я, понимаешь, тоже от науки недалеко ушел. Мне теперь получше книжек раздобыть, и я ее мигом сварганю — эту вашу дислокацию.

— Диссертацию?

— Ее. Так что же — дадите вы мне литературу? — И, увидев, что Крамаренко пожимает плечами, Лыткин торопливо продолжал: — Ей-богу, ну что вам стоит? Такие мы с вами друзья, понимаешь, еще весною я вам подсобил на дачу перебраться: грузовичок дал и с горючим… А вам жалко на подержание две какие-нибудь там книжки мне сунуть. Тем более вы уже сами с этих книг всё посписали…

— Я не списал, — отозвался научный сотрудник, — я их цитировал… ну, ссылался на них…

— А теперь дайте я сошлюсь. Жалко вам, да?

Крамаренко еще раз пожал плечами и, поняв безнадежность дальнейшей беседы, сказал:

— Извольте. Я вам принесу два-три труда по биологии.

— Вот и хорошо! — оживился завхоз. — А у меня шурин есть — он сам товаровед — в нашем райпищеторге устроился. Так он живо разберет, что там к чему, и подсобит мне. Тяните сигаретку… ах да, вы не курите… Потом я надеюсь на наших сотрудничков: кое-кто для меня потрудится охотно… Да… Так я завтра наведаюсь за книжками. А то прямо обидно, понимаешь: все кругом ученые, даже — крысы, только я один неученый… Надо будет еще свой диплом поискать — из автотракторного техникума. Куда-то жена его запихала при переезде… Пока, значит…

Примерно через месяц после того, как Лыткин получил от Крамаренко две толстые книги, снова он пришел в лабораторию. Под мышкой у завхоза были и обе одолженные им книги и еще какая-то пухлая папка. Протянувши для пожатия руку, Лыткин весело заговорил:

— Ну, вот, понимаешь, и ваши книжечки принес обратно, и вот он — мой труд…

— Какой труд?

— А диссертация. Вы небось думали, что слабо, мол, Лыткину сочинить диссертацию, — так? Ан я и состряпал. Вот она. Видите, какая толстенная? Называется «Еще к вопросу о биологии»…

И с этими словами завхоз стал раскрывать папку.

— Как же вы ее того… написали? — ахнул Крамаренко.

— А так и написал. Заглавие мне шурин подкинул — я ведь вам говорил: он у меня — мастак. Товаровед — шутка ли! Он прямо так и заявил: у них, у ученых, чаще всего сочинения называются «Еще к вопросу…». К какому вопросу — это дело десятое. «Вопрос, — он говорит, — завсегда найдется…» Ну, а главы эти — то есть самый труд — я так сорганизовал: четверть этой книги перепечатал и из той что-то около трети… Оно и набралось почти полная папка. Теперь вы мне скажите: куда мне сдать эту чертовщину, чтобы, понимаешь, поскорее, без волокиты, оторвать эту степень… кандидата то есть… А чего вы смеетесь?

Крамаренко с трудом убрал улыбку и сказал:

— Боюсь, за ваше сочинение степени вам не получить.

— Это еще почему? Если мало, я еще полпапки могу подпечатать…

— Нет, видите ли: диссертации так не пишут. Нужны самостоятельные работы…

— Это значит, чтобы без шурина? А кто же узнает, что он мне подсоблял? Вы-то небось не выдадите меня, а?

— Нет, я не о том. Работа должна быть самостоятельная в научном смысле. Понимаете? Вы должны иметь свои собственные мысли.

Лыткин присвистнул.

— Вона! — произнес он. — Да откуда ж мне их взять? Вот вы, например, Николай Степанович, для своей диссертации откуда доставали эти самые мысли?

— То есть как — откуда? Они ко мне пришли в процессе работы.

— Ну, а если начистоту? Мы ведь как-никак друзья, понимаешь…

Крамаренко обиделся и отвернулся. Завхоз помолчал немного, затем принялся насвистывать «Кабы дожить бы до свадьбы-женитьбы» и, наконец, язвительно вымолвил:

— Понимаем. Зачем нам, скажите пожалуйста, делиться с товарищами, когда нам еще самим на докторскую диссертацию надо иметь запасец?.. Ясно. Честь имеем кланяться, товарищ кандидат. Надеемся скоро вас всех перекандидатить, между прочим… Вот вам ваши книжки, а моя диссертация останется при мне. Ясно? Ну и вот!

А еще через две недели Лыткин вошел в лабораторию к Крамаренко бодрой походкой. За ним шли две уборщицы, и Лыткин властно отдавал им распоряжения:

— Сегодня же полы вымыть, слышите? А то, понимаешь, научная лаборатория, а хуже свинарника. Вдруг заскочит кто из Академии наук, спросит: «Почему такая грязь? А? Кто здесь у вас является завхоз?» Я, значит, выходи вперед и сгорай со стыда — так? Ничего подобного! Мы порядок здесь наведем. Это я вам как научный работник говорю.

А когда уборщицы ушли, Лыткин сказал Крамаренко чрезвычайно небрежным тоном:

— Наше вам. Всё в микроскоп глаза пялите… Между прочим, моя диссертация пошла на оценку в один ученый совет.

— Не может быть! — невольно вырвалось у Крамаренко.

Завхоз ехидно улыбнулся:

— Хе-хе… То есть почему эго «не может быть»? Думаете, только свету что в окошке?.. Окромя вас, будто и нету больше ученых?.. Нашлись, понимаешь, толковые люди, взяли мою папочку как миленькие. Правда, не без знакомства. Поднажать пришлось. Ну, там, подарочки были… Без этого и в науке нельзя… Шурин очень мне помог. Золотой человек! Так умеет сунуть кому надо, что статуя и та у него возьмет!.. Ну, пока. Ужо заскочу, когда получу диплом: как кандидат к кандидату, хе-хе-хе…

И еще через пять дней Лыткин появился в лаборатории грустным и вялым. Крамаренко, увидев его, спросил:

— Ну как ваша диссертация?

Лыткин махнул рукой и отвернулся.

— Забраковали, — глухо произнес он, — вернули назад и с разными, понимаешь, надсмешками. И главное, написали мне: откуда я какую главу брал… И почем они знают? Вы им, что ли, сигнализировали?

— Кому? Ведь я не знаю, куда вы ее давали…

— Что ж, охотно верю. Вообще все вы, ученые, я как посмотрю, вроде — одна бражка. Там мне почти те же слова говорили, как вот и вы… Зря только истратился на перепечатку, да еще студентку одну нанимал, которая эти цифры выписывала да иностранные буквы. И наши двое сотрудников — не стану называть кто — шуровали по этим книгам, тоже не бесплатно. А об своем времени я уж и не говорю. Шурин опять же с ног сбился — хлопотал…

Лыткин вздохнул шумно и с прихрапыванием. Потом он почесал указательным пальцем где-то за ухом.

Потом закрыл глаза ив этом положении начал грустным шепотом:

— Нет, уйду я от вас… уйду… Я как посмотрю, в этой вашей науке нету никакой перспективы — для меня персонально. А шурин очень меня зовет в торговую сеть. Там, понимаешь, надо не ерундицию и не диссертации ваши, а голову нужно иметь. Плюс — энергично действовать. Нет, уйду я, уйду!

Не глядя на Крамаренко, Лыткин сунул ему руку и пошел к двери…

«Волхвы» просчитались…

Командировочное удостоверение № 17/245, выданное Масленникову С. П. добровольным спортивным обществом «Станок», появилось следующим образом: председатель означенного ДСО сидел у себя в кабинете и, попивая несколько остывший чай из стакана с персональным подстаканником (из числа призовых подарков), просматривал свежий номер газеты «Советский спорт». Внезапно он крякнул настолько громко, что секретарша Люся приоткрыла дверь в кабинет из приемной и спросила:

— Звали, Николай Аполлонович?

— Нет… Хотя — да. А ну, кликни ко мне этого Масленникова!

Люся исчезла и закрыла дверь. А председатель задержал свое внимание на странице «Советского спорта», которая лежала перед ним в тот момент, когда он крякнул. Более того: председатель нервно похлопывал по этой странице ладонью и повторял:

— Ведь вот что делают!.. Если сам не зацепишь, то прозевают обязательно!.. Экий бессовестный народ!..

Но вскоре дверь в кабинет открыл начальник команды легкоатлетов общества «Станок» — ожидаемый Масленников.

— Вы разрешите? — вежливо спросил он.

А председатель уже шел ему навстречу, говоря:

— Входи, входи, разиня. Вот уже не ждал я от тебя, что ты — такой губошлеп!

— В каком то есть смысле «губошлеп», Николай Аполлонович?

— А вот, можешь сам убедиться!

Председатель сунул Масленникову номер газеты «Советский спорт», где на четвертой странице была отчеркнута красным карандашом заметка:

«Крутогорск. На областных соревнованиях по легкой атлетике студент Краснопышминского техникума связи Илларион Савосин толкнул ядро на 16 метров 93 сантиметра, что приближается к общесоюзному и мировому рекордам».

Прочтя заметку, длинный и решительный Масленников присвистнул, а председатель сказал:

— Вот именно: если тебя не ткнуть носом, так ты этого парня и вовсе просвистишь! Задача тебе ясна?

Масленников молча кивнул головой, причем сильно выступавший кадык его как-то даже лязгнул.

— Значит, сейчас оформишь себе командировку, возьмешь деньжат — и побольше! — да и махнешь в Крутогорск. Без этого парня не возвращайся. В твоей инвалидной команде и ядра-то никто не умеет толкнуть толком!..

Услышав неожиданное словосочетание «толкнуть толком», Масленников сперва подумал, что начальство острит, и на всякий случай хихикнул. Но, убедившись, что игра слов возникла случайно, снова скроил серьезное лицо, еще раз покивал головою и насупил брови:

— Разрешите выполнять, Николай Аполлонович?

На этот раз важно кивнул председатель, и Масленников, широко загребая длинными ногами, обутыми в кеды, двинулся к дверям.

Начальник команды еще и сам недавно был активным спортсменом, а посему сохранил соответствующие манеры и фасоны платья…

…Масленников появился в вестибюле Крутогорской гостиницы через двадцать часов после описанной беседы. Только он не знал, что подобные разговоры почти в то же самое время имели место в правлении добровольного спортивного общества «Мотыга», а несколько позднее — на квартире у председателя ДСО «Ласточка».

Одним словом, появление на свет эвентуального, говоря языком дипломатии, чемпиона вызвало к жизни трех «волхвов», которые должны были и поздравить новорожденного мастера спорта, и предложить ему подарки, и… Впрочем, все ясно.

Однако в момент своего появления в гостинице Масленников имел некоторую «фору» против других «волхвов»: они еще были в пути.

— В каком номере у вас остановился Илларион Савосин? — спросил Масленников у дежурного администратора.

Дежурный сперва поглядел на «волхва» отсутствующим взглядом, затем принудил себя осознать, о чем его спрашивают, не торопясь зевнул (зевок занял минуты полторы и закончился сладким потягиванием) и только после всего изложенного произнес:

— Это физкультурник, что ли?.. Да они почти всю гостиницу заняли. Не дождемся, когда уедут. С шести утра бегают все из номера в номер, хохочут, кричат, прыгают друг через друга в коридоре…

— Простите, мне нужен персонально Савосин!

— Вот к нему больше всех и шляются. Тридцать четвертый номер на втором этаже, — и дежурный отвернулся.

Через две минуты Масленников деликатно, но настойчиво стучался в № 34. Из номера никто не отвечал. После двенадцатого стука Масленников приоткрыл дверь и, обнаружив, что в комнате никого нет, вошел и сел у круглого стола в середине комнаты. Через тонкую стенку справа слышались взрывы смеха, веселые девичьи и юношеские голоса…

Бывалый Масленников улыбнулся и потер руки.

— Все ясно, — вполголоса сказал он себе самому, — парнишка тут, за стеной. Но вызывать его не надо. Лучше подожду, пока он сам вернется: так выйдет шито-крыто…

И Масленников принялся терпеливо сторожить будущего чемпиона.

А между тем внизу к окошку дежурного уже подбежал командировочный № 2 из ДСО «Мотыга». Он также был в прошлом «перворазрядником» по хоккею и только потом перешел на хозяйственное амплуа, а посему продолжал одеваться в спортивном вкусе; помимо всего прочего, физкультурные фуфайки, шарфы и другие детали одежды, приобретаемые в спецмагазинах, обходятся дешевле, нежели обычное, говоря старинным слогом, «партикулярное» платье.

Получив от дежурного то же самое указание, представитель «Мотыги» — некто Юрченко К. С. — добежал до № 34 еще резвее Масленникова. И именно по свойственной ему резвости Юрченко вторгся в номер безо всякого стука.

При его появлении Масленников вздрогнул и мысленно воскликнул: «Это он!»

К сожалению, еще не изобретен аппарат, который мы назвали бы «мозгофон» или «мыслеграф». Поэтому ни Масленников, ни Юрченко так и не узнали никогда, что в тот же момент и Юрченко пришел к аналогичному выводу: он решил, что в номере сидит искомый им студент Савосин.

«А парень-то крепенький! — подумал Юрченко. — Студент техникума, — значит, молодой еще, — а смотри ты, какие мяса нарастил!»

Чтобы не повторяться, скажем сразу: и в дальнейшем течение мыслей у обоих участников встречи протекало вполне идентично и синхронно.

Сперва оба «волхва», как по команде, улыбнулись друг другу: «Надо ведь обаять этого скромного парня, чтобы он клюнул на лестные предложения о переходе в другое спортивное общество», — подумали оба.

После взаимообольстительных улыбок вербовщики испустили одновременно по короткому ласковому смешку. Затем оба, как бы срепетировав заранее, произнесли в унисон:

— Так вот вы какой!..

— Что я, вот на тебя посмотреть приятно! — первым переходя на «ты», заявил более экспансивный Юрченко.

— Ну, ты уж скажешь!.. Вот ты — настоящий молодец. Ты когда-нибудь раньше ядрышки эти швырял? — спросил Масленников.

— Ну, немножко, конечно… на заре юности, — уклончиво отозвался Юрченко. — Так что хороший бросок всегда замечу!

Масленников покрутил головою в знак того, что он полностью оценил самоиронию и скромность нового светила на поприще толкания ядра.

— Скромничаешь, парень, скромничаешь! — резюмировал представитель общества «Станок» и еще раз похлопал по плечу представителя общества «Мотыга».

— А нас так смолоду учили наши тренера, — _: сделав достойное лицо, пояснил Юрченко, — чужие рекорды цени, но сам не хвастайся!

Масленников подхватил:

— Правильно! И это ничего не значит, что сегодня рекорда еще нет. Он будет! Это я тебе говорю!

Юрченко наотмашь махнул рукой:

— Если ты сказал, значит, всё!

— Факт! Мы с тобой маленько поднажмем — и сразу в дамки. А там купи нас за рупь за двадцать, когда мы сделаемся чемпионами, хе-хе-хе!..

— Хе-хе… Точно! Ну, точно! Только…

— Я знаю, про что ты хочешь сказать: для этого нужны условия.

— Точно! Ну, точно!

Масленников встал, обдернул на себе «олимпийскую» фуфайку с белым кругом по вороту, выдержал паузу и торжественно провозгласил:

— Условия у нас будут.

В ответ Юрченко сыграл такую интермедию: он притворился, будто его до слез тронула эта фраза, выражающая доверие к представляемому им обществу. Вытерев несуществующие слезы, представитель «Мотыги» потянулся губами к небритой щеке представителя «Станка». Но еще до того, как ему удалось запечатлеть поцелуй на избранной им левой ланите собеседника, он пробормотал сильно в нос (что придает речи интонацию плача):

— Спасибо тебе, друг, что ты в меня веришь! А условия у нас будут, это уж — как пить дать!

Масленников вытер рукавом увлажненную лобзанием щеку и также перешел на тон сердечных излияний:

— Если не в тебя, то в кого же я могу поверить на сегодняшний день?! Ядро-то ведь не жульничает, оно само на миллиметр не прокатится дальше, чем ты его послал…

— Точно! Ну, точно!.. А уж если говорить конкретно об условиях, — Юрченко мгновенно пресек слюнявый тон умиления, считая, что этот тон свое уж сделал: сблизил с будущим чемпионом; он круто перешел к деловым интонациям, — я так скажу: условия-то не всюду умеют создавать…

— Это я и хотел выразить! — подхватил Масленников. — Тут нужно, чтобы было приличное спортивное общество, и нам с тобой надо быть где-нибудь поближе к центральному совету общества, чтобы там инвентарь имелся бы подходящий… тренаж опять же квалифицированный… костюмы чтобы с европейским спортивным шиком…

— Точно! Ну, точно! Не могу сказать, браток, как ты меня радуешь! Такой молодой парень, а все насквозь понимает!

— А почему? Исключительно потому, что желаю все сделать для лично тебя как лучше!

— Спасибо. Отвечу только вот: и я для тебя расшибусь в лепешку, но все сделаю, все добуду, все вырою, хоть из-под земли!

После таких заверений «волхвы» почли необходимым еще раз обняться и поцеловаться.

Затем шустрый Юрченко поглядел на циферблат ручных часов и с некоторой робостью предложил:

— А что мы здесь толчемся — в номере… Ты как? Режим очень соблюдаешь? А то спустились бы в ресторан, спрыснули бы наше знакомство… А?

— А на черта он мне сегодня сдался — этот режим?.. Уж если я повстречал такого парня, как ты, браток, так безусловно пошли в ресторан! Сжуем там что-нибудь, пропустим по маленькой, там же и оформим заявление о переходе в общество…

— Точно. Ну, точно!

И два новоявленных приятеля, бросая друг в друга влюбленные взгляды и держась об руку, словно новобрачная пара, направились в ресторан.

Первое время за столиком «волхвы» старались говорить на посторонние темы, ибо каждый полагал, что к делу лучше вернуться, когда его собеседник захмелеет. Оба «волхва» резво чокались и опрокидывали в рот солидные стопки коньяку; энергично жевали закуску и при том нежно улыбались. Затем они стали рисовать друг другу заманчивые картины публичных успехов, ожидающих молодого рекордсмена на соревнованиях межобластных… республиканских… всесоюзных… международных, наконец!.. Золотые и серебряные медали и жетоны. Венки из цветов и — лавровые. Призы и подарки. Пьедесталы почета и исполнения гимна. Поездки в международных вагонах и на морских лайнерах, на самолетах. Фото в журналах и газетах. Интервью и выступления по радио и телевидению…

Когда же «волхвы» пришли к заключению, что пары алкоголя вкупе с заманчивыми перспективами, раскрытыми в беседе, возымели действие, снова начал Юрченко:

— Слушай, друг, у тебя с собой бумага есть?.. А то — вот ручка, и сейчас ты мне напишешь заявление в наше общество, и я его — тово…

— Хе-хе-хе, ты уже говоришь «наше общество»! Правильно, между прочим! В общем, надо сказать, что в нашем обществе ты — просто у себя дома! — радостно подхватил Масленников.

— А я так и считаю. И ты — тоже считай!

— Правильно! Вот бумага. Бери, дружок, свою ручку и пиши заявление…

— От твоего имени? — спросил Юрченко.

— Зачем от моего? Пиши от себя.

— А как же ты его тогда подпишешь?

— Да вообще-то моя подпись — дело десятое. Конечно, я там внизу могу поставить, так сказать, визу.

— Э, нет, брат, так не пойдет. Тут могут быть еще придирки. Разные там формалисты скажут: «Почему вы его зачислили, когда он даже не выражал желания?»

— А я что говорю? — добродушно кивая головой, заметил Масленников. — Лучше все написать самому от первой строчки до последней.

— Точно. Ну, точно! Бери ручку и валяй!

— Почему же — я? Это ты валяй!

— Почему же я, чудак ты человек? Разве я толкал это ядро? Хе-хе-хе! — и Юрченко добродушно рассмеялся, откинувшись на стуле. Всем своим видом он показывал, что ничуть не сердится на некоторые чудачества будущего чемпиона.

Но взгляд Масленникова сделался стеклянным: у него несколько отвалилась нижняя челюсть, вследствие чего можно было увидеть под языком не совсем еще разжеванные куски соленого огурца. Впрочем, еще надеясь на благополучный исход всего дела, Масленников поскорее закрыл рот и произнес:

— Но ведь и не я же!

Теперь выпучил глаза Юрченко. С трудом он выдавил из себя:

— Что — не ты?

— Ну это… ядро… — выговаривая последние слова и сопровождая их жестом, имитирующим акт ядротолкания, Масленников уже постиг всю глубину своей ошибки, и потому он без паузы спросил голосом, исполненным неприкрытой злобы:

— Ваша фамилия?

— Юрченко, — растерянно ответил мнимый рекордсмен. И в свою очередь сердито гаркнул — А ты кто?!

— Я-то — от «Станка», Масленников. А ты — от «Сойки», что ли?

— Из «Мотыги» я. Так что ж ты, прохвост этакий, мне голову крутишь?!

О, насколько эмоциональная наполненность этих новых «ты» разнилась от дружеского перехода на «ты» там, наверху, в № 34!..

И снова быстрая реакция Юрченко опередила решение его соперника: Юрченко с шумом отодвинул стул и побежал к выходу. Разумеется, Масленников понял, куда устремился его несостоявшийся друг. Он хотел было немедленно последовать за шустрым представителем «Мотыги», но официант, давно уже с некоторым недоверием взиравший на явную ссору этих двух «гостей», как называют по традиции посетителей в ресторанах, — официант широко раскинул руки, как бы ловя партнера по игре в «горелки».

— Одну минуточку, гражданин! — с остатками профессиональной улыбки на напряженном лице начал официант. — Чем убегать так, лучше бы заплатили по счету!

— Я сейчас вернусь, честное слово! — жалобно проблеял Масленников, с отчаянием следя за исчезновением Юрченко.

Но официант заменил мнимо вежливую улыбку улыбкой откровенно скептической. И сказал, понимающе кивая головой:

— Это ведь всегда так говорят, которые хочут за наш счет покушать. А вот вы внесите шишнадцать рублей сорок копеек, тогда и бегите на все четыре стороны!..

Масленников со стоном вынул бумажник, сунул деньги официанту и попытался отстранить его с дороги. Не тут-то было: официант, произнеся свое неизменное «одну минуточку!», стал копаться в кошельке и, положив на стол несколько монеток, заключил:

— Сдачи получите. Нам тоже чужого не надо… Легче, легче, дьявол!

Последние слова официанта были реакцией на новый рывок Масленникова. На этот раз представителю ДСО «Станок» удалось выбежать из ресторана прямо в вестибюль гостиницы.

И что же он там увидел?

Быстроумный Юрченко, всунув не только голову, но и весь торс в окошко дежурного администратора, кричал уже по ту сторону барьера, отделявшего посетителей гостиницы от ее работников:

— Почему у вас номер тридцать четыре заперт и никто оттуда не отвечает?! Где сейчас товарищ Савосин из Красной Пышмы? Куда вы его дели?! Я вас спрашиваю!

А на это администратор отвечал сурово:

— Гражданин, выньте себя из окошечка! Выньте, выньте целиком, не то я вам отвечать не буду… Вот так! А что касается этих физкультурников, они, слава богу, уехали уже по домам. И номера, если хотите знать, освободили…

Тут Масленников отодвинул от окошка своего соперника на три шага и сунул в освободившийся проем собственную голову.

— Когда уходит поезд на Красную Пышму?! — завопил он.

Администратор отшатнулся от этого нового наскока и ответил не без злорадства:

— Последний поезд в данном направлении сегодня ушел двадцать минут тому назад.

Тут администратор изловчился и захлопнул деревянную дверцу окошечка так, что она довольно чувствительно стукнула Масленникова по носу.

Потирая нос, Масленников сделал шаг к двери: он принял решение все-таки поехать в Красную Пышму. Но Юрченко сделал уже три шага в том же направлении. И, заметив это, «волхв» № 1 схватил «волхва» № 2 за шиворот.

— Но, но, но! — начал было Юрченко…

Масленников выпустил из руки ворот соперника. Он сказал почти примиренным тоном:

— Ну посуди сам; чего мы будем драться друг с другом? Ведь ты меня не допустишь до этого парня, а я — тебя… Лучше вернемся обратно и доложим, как оно вышло. А там уж пускай начальство принимает. дальнейшие меры…

Юрченко погрузился в раздумье.

И в этот момент в гостиницу вошел «волхв» № 3 от ДСО «Ласточка». Он постучал в закрытое окошко администратора и сразу же крикнул:

— Эй, вы там!.. Савосин Илларион в каком номере у вас?

За закрытым оконцем громко сплюнул администратор: «Кха-тьфу!..»

И, как по команде, засмеялись «волхвы» № 1 и 2.

— Вот еще один адиёт! — подытожил Юрченко. — Поди сюда, парень, не теряй понапрасну силы, опускайся вместе с нами на дно…

…Через полчаса в ресторане за тем же столиком сидели все три «волхва» и с притворным добродушием посмеивались над общей своей неудачей. Уловление будущего чемпиона откладывалось на неопределенное время.

Угодники перед судом

Однажды утром поселок был буквально оглушен странными звуками. Казалось, что привели в непрерывное действие средних размеров сирену, назначенную для оповещения о тревоге. Однако это не сирена, а рыдания одной из обитательниц поселка напугали народ. Из скромной квартиры корпуса № 1 лились сии чарующие изъявления женского горя, а в крайнем — десятом корпусе их можно было воспринимать, так сказать, «невооруженным ухом». И знатоки поселковой жизни сообщали пораженным слушателям:

— Это Дуська воет. Ага. Кладовщика Сургунькина жена Дуська с первого корпуса. Самого его ночью сегодня забрали: проворовался, голубчик, больно шибко… Такая, говорят, недостача, аж сама милиция развела руками. Ага. Вот она и воет. Горюет, значит… Слышите?.. Во дает, во дает!.

И Дуська действительно «давала»… Она сидела, что называется, «неприбранная» среди комнаты, приведенной в беспорядок в результате обыска, рвала на себе волосы, еще вчера состоявшие из двадцати пяти штучных локонов, завитых на полгода, а ныне — более похожие на нечесаную гриву мустанга, поминутно всплескивала руками и выла, выла не переставая… В дверях толпились соседки, меняясь словно в почетном карауле. Соседки шепотом делились соображениями о силе Дуськиного голоса и глубине ее горя. В общем, народная молва склонялась к мнению, что взяли кладовщика Сургунькина — Дуськиного мужа — правильно, ибо он расхищал государственное добро нещадно. Но и Дуська права в своем громогласном изъявлении тоски, ибо ей арестованный приходится как-никак мужем и кормильцем был незаурядным.

Часам к десяти Дуськин бас превратился в зловещий хрип (начала выть Дуся с полшестого). Однако еще у корпуса № 8 можно было, прислушавшись, уловить этот хрип. А соседки в дверях сильно поредели. И тогда-то появилась в комнате некая тетя Нюша — пенсионерка, проживающая в четвертом корпусе и известная своим благочестием. Постоянно одевающаяся во все черное и в белый головной платок, Нюша отличалась пулеметностью речи и завидной быстротою реакции в перебранках с бабами. Сутками не выходя из церкви, тетя Нюша тем не менее была всегда в курсе решительно всех дел обитателей поселка. И ее признавали за мудрую советчицу, хотя и побаивались ее острого и поразительно быстро мелькавшего во рту языка.

У порога столь шумно страдающей Дуси сия советчица стояла недолго. Вскоре же Нюша, потеснив в коридор зевак, закрыла дверь и властно обратилась к хозяйке комнаты, которая теперь выла, точнее, сипела — диминуэндо (уменьшая темп и звук):

— Ну, будет! Погоревала — и стоп!

Дусе давно уже хотелось перестать выть, но она не знала, как закончить изъявления своей грусти. А тут она воспользовалась чужим волеизъявлением и, сразу же оборвав прискучившее ей самой унылое сипение, три раза смачно всхлипнула, икнула и потом спросила остатками голосовых данных:

— Кхх… Тетечка Нюшечка, нет, ты мне скажи: кхх… что же мне теперь делать-то, а? Кххх…

И Дуся вяло попробовала возобновить свою сиренную деятельность. Но тетя Нюша погрозила ей пальцем:

— Цыц! Я кому говорю?! Теперя тебе остается одно: молиться! Молиться перед господом богом и его святыми угодничками, чтобы муж твой вышел невредимым из этой пещи огненной! Вот!

Напрягши мозги, Дуся сообразила, что «огненной пещью» старуха называет судебно-пенитенциарный аппарат государства, и заметила:

— Так разве ж они его выпустят?.. Вой-вой-вой… Кхх…

— Цыц, я сказала! А на то и святые, чтобы совершать чудеса. Ежели ты ко господу с благоговением, то и он тебе воздаст. Плюс — святые, безусловно…

(Надобно заметить, что в божественный лексикон этой святоши просочились отдельные слова и речения нашей современности.)

— И как их просить — святых-то? Они ведь взяток не берут…

— Еще чего надумала, богохульница! Тут — не взятки, тут молитва потребна, плюс — на украшение храма пожертвования, да еще свечки персонально кое-кому из святых… Вот что: сей момент одевайся, платьишко надень темное, поскромнее, и пойдем мы с тобою к обедне — аккурат через полчаса у Варвары-великомученицы зачнут службу…

И с того самого дня во многих приходах замечены были эти две женщины: похудевшая и скромно одетая Дуся, ведомая тетей Нюшей. Они выстаивали все службы. Падали на колени, когда того требовал ритуал (команду подавала Нюша, ущипнувши свою подругу за подходящую часть тела). По указаниям Нюши соломенная вдова кладовщика клала на тарелку, проносимую среди молящихся, приличные суммы на украшение храма, на причт, на свечи и иные богоугодные цели. До и после службы обе женщины переходили от иконы к иконе, и, опять-таки по указаниям тети Нюши, Дуся ставила свечи угодникам непосредственно перед их изображениями. А Нюша шептала:

— Крепче вставляй… да пламя поправь: видишь — вбок пошло. Так и потухнет скоро: захлебнется огонечек от нагара… А святой — он все видит… Ежели хочешь, чтобы помог тебе божий угодник, то делай истово, не как-нибудь!.. Во-от… Теперь пошли к Пантелеймону-целителю — он в том притворе расположен. Для него свеча у тебя цела?

— Цела… только… — басила Дуся.

— Тсс! Тихо, оглашенная! Ты ведь во храме находишься, а не у себя на дворе!.. Что — «только»?

— Только Пантелеймон-цели…

— Да тише ты! Шепотом говори!

И Дуся шептала насколько могла тише:

— Целитель — он ведь насчет болезней помогает, а из тюрьмы освобождать — это вроде не его специальность…

— Вот, вот, вот ты потолкуй здесь. Святые-то всё видят, всё слышат, как ты об них понимаешь, безбожница! Они тебе помогут, если ты такое говоришь!.. Держи карман шире!..

Естественно, Дуся торопилась после таких слов поставить свечу святому Пантелеймону, а также Иоакиму и Анне, Сергею, двум Василиям, двум Иоаннам и, как говорят у нас, «ряду других товарищей».

Часто тетя Нюша протягивала свою маленькую и коричневую, как у мартышки, ладонь под самый нос Дуси и властно требовала:

— Ну-ка, дай мне еще рублишко, а то — два: надо тут на одно доброе дело отцу Михаилу вручить… Все за твоего узника зачтется лишняя благостыня…

И Дуся давала. И в церкви, и дома, и по дороге на многочисленные заутрени, обедни, вечерни… Она уже сама стала разбираться в распорядке церковных служб; знала теперь, где пышнее отправляет свои обязанности поп или дьякон; где проникновеннее и слаженней поет хор; какой регент старается добиться красоты звучания; где после ремонта лучше отделали алтарь… Словом, она становилась незаурядным специалистом по церковному обиходу и могла уже вести длительные беседы на подобные темы — на паперти до службы, либо с другими прихожанками — расходясь после обедни или вечерни…

А наряду с этим тетя Нюша стала заметно полнеть. У нее появились новые платья и косынки — разумеется, темных тонов, приличных богомолке, однако же гораздо более дорогого сорта, чем прежние ее наряды. И видимо, питаться тетя Нюша стала лучше…

Особенно щедро текли пожертвования на богоугодные дела накануне того дня, в какой Дусю согласился принять следователь, ведущий дело ее мужа. Сама Дуся очень волновалась перед походом в отдел борьбы с хищениями социалистической собственности. А вернувшись оттуда, денька три все принималась подвывать — ну, не столь громко и яростно, как после ареста мужа, однако достаточно звучно. Соседи даже обращались в домоуправление с просьбой наладить тишину в доме. А тетя Нюша, в тот день унеся новую порцию даров на дела веры, возвратилась через несколько часов умиленная, потная и размякшая. Села, отерла концами головного платка лоб, кадык и вокруг сухонького ротика и заявила:

— Уж теперь истинно тебе скажу, Дуська: твое дело — в шляпе!

— В какой такой шляпе? — пробасила хозяйка.

— В божьей. То есть, безусловно, не в шляпе, а — в руце божьей. Одним словом, наладится у нас все, как надо. И твой Петруха выйдет из этой передряги как ни в чем не бывало!

— Когда же он выйдет? — недоверчиво спросила Дуся.

— А после суда. Оправдают его беспременно. Уж не я так-то говорю, а сам отец Елизар дал мне про это понять нынче.

— Какой Елизар?

— Что ж ты, позабыла?! Да мы с тобой к нему — к отцу Елизару — еще в том месяце ездили в его домик в Черкизово. Еще он нас у себя на кухне принял, и мы ему вручили на бедных бидончик с медом, а он нам дал просфору, вынутую об здравии раба божьего Петра — то есть мужа твово… Он теперь из церкви ушел, дома практикует, как все равно профессор какой…

— А-а! — слабо отозвалась Дуся.

— Да не «а-а!», а — «слава тебе господи!» — вот что надо сказать! Уж теперь точно: все дело решится хорошо. Он мне прямо так и отрубил — отец Елизар: «Ступай, мол, старуха, и верь! Раз ты мне принесла на бедных четыре десятка яиц, да повидла, да творогу…»

— Как то есть четыре десятка?

— Ой, что это я говорю! Я и забыла, что мы ему яиц поднесли шесть десятков…

Дуся подозрительно глянула на шуструю богомолку, но тревога за мужа снова обуяла ее сердце, и она стала тихонько скулить…

И вот пришел день суда. Дуся, еще более похудевшая, в черном платье и в светлом платке церковной завсегдатайки, вместе с тетей Нюшей заняли места в первом ряду. Когда конвойные ввели кладовщика, утратившего и прежний наглый вид, и малиновый румянец на обширных щеках и явно растерянного, Дуся испустила первый свой сиренный гуд. Судебный распорядитель погрозил ей пальцем, и она замолкла, словно поперхнулась.

Начался процесс. Дуся вела себя крайне активно. Очень скоро судья призвал ее к порядку, но это не остановило любящую жену, которая вслух пыталась заступаться за подсудимого. Она переспрашивала секретаря суда, читавшего обвинительный акт:

— Сколько, сколько, вы говорите, недостает тёсу?

Судья приостановил чтение акта и обратился к нашей героине:

— Делаю вам предупреждение: нельзя перебивать говорящих на суде!

— Я извиняюсь, — басом отозвалась Дуся, — только зачем же она прибавляет? Там и всего-то пиломатериалов было…

— Вы замолчите или нет, Сургунькина?

По выражению лица судьи Дуся поняла, что надо молчать, и она ненадолго замерла на месте. Но когда в судебном акте приведены были данные об исчезнувших тавровых балках, сварливый Дусин бас загудел снова:

— Чтой-то я их сроду и не видала там, на складе, энтих балок!

— Гражданка Сургунькина, последний раз предупреждаю вас: ведите себя прилично!

— Молчу!

И она действительно молчала до тех пор, пока не начался допрос свидетелей. Тут Дуся снова «вошла в игру»:

— А ты видел, как их вывозили — рулоны-то?! — вдруг спросила она у вахтера, который давал показания.

— Сургунькина!

— Молчу же я!.. — И Дуся наклонилась к тете Нюше, с жаром продолжая для нее одной сообщение о лживости вахтерских сведений…

Судья постучал пальцем по столу и опять остановил течение процесса:

— Выйдите из зала, гражданка Сургунькина!

— Не буду же я… вот вам крест — больше не буду! — в громыхающем Дусином басе рокотали слезы.

— Ну, смотрите: а то я вас оштрафую за неуважение к суду! Продолжайте, свидетель!

Следующий всплеск Дусиного темперамента произошел во время речи прокурора. Она с самого начала этой речи презрительно и иронично кривила губы, желая показать всем, что не верит в искренность и справедливость его слов. А когда представитель обвинения потребовал для кладовщика 15 лет заключения, Дуся зарычала:

— Ага! Это за что же?! Тебе бы самому так вот вмазать!.. Да не щипись ты, Нюшка! Все равно я с ним не соглашусь ни в жисть!.. Виновата, гражданин судья, не буду, слова больше не вымолвлю, истинный крест — не буду, не буду, не буду!..

Но ее вывели из зала. Только после того, как суд удалился на совещание, Дуся проникла обратно и подошла к опустевшей на перерыв скамье подсудимых. Тетя Нюша теперь держалась от нее подальше…

Вышел судья и народные заседатели. Был оглашен приговор: десять лет заключения. Дуся завыла во весь голос. Ее мужа увели. И тогда, продолжая выть, разъяренная супруга кладовщика кинулась искать свою руководительницу в божественных делах, предусмотрительно улизнувшую. Она настигла тетю Нюшу у дверей суда и, все так же рыча и воя, с размаху ударила маленькую пенсионерку по загривку. Тетя Нюша покачнулась, однако выстояла на ногах, только прибавила шагу. Не тут-то было! Дуся пустилась за ней, обогнала, зашла со стороны лица и принялась не на шутку бить старуху. Та завизжала. Посетители суда и прохожие поспешили вмешаться. Но пока здоровенную бабищу уняли, схватив ее в крепкие объятия и оттащив от Нюши, советчице пришлось туго. Белый платок и бурое «кобеднешнее» платье пенсионерки были растерзаны в клочья. Вместо политого лампадным маслом прямого пробора из жидких волос образовались всклокоченные и сильно поредевшие космы. Царапины на лице, на руках и даже на спине (тут они сквозили через прорехи, которые образовались в результате Дусиной агрессии) сильно изменили благостный вид тети Нюши. Даже когда люди схватили разъяренную Дусю и не подпускали больше к ее жертве, неистовая мстительница рвалась вдогонку за тетей Нюшей и вопила, все увеличивая и громкость своего голоса и накал темперамента:

— Пустите меня, я ей сейчас!.. Пустите меня, я — ее!.. ПУСТИТЕ МЕНЯ!!!

И, только увидев среди удерживающих ее лиц сержанта милиции, Дуся в том же яростном ритме, но крайне быстро сникая, стала причитать:

— ВЕДИТЕ МЕНЯ!.. Ведите меня!.. Ведите меня…

Их и отвели обеих: избитую старуху, которая дрожала всем телом и еще тихонько повизгивала от страха и от боли, отправили в поликлинику, а Дусю — в отделение милиции.

Судили самое Дусю через десять дней. Судья, опустившись на свое кресло, вгляделся в подсудимую и сказал:

— А, старая знакомая!.. Разве я вас тот раз отдал под суд?

Дуся опустила голову и прорычала:

— Нет, это я уже после вас… натворила…

— Вот оно что! — Судья полистал дело. — Вы обвиняетесь в нанесении побоев…

— Ну, побои — это ладно, — часто задышав носом, пробасила Дуся. — За побои я согласна получить, что положено. А только неужели же она-то так вот ни в чем и не виноватая? И они все — ни при чем, да?!

— О ком вы говорите?

— Во-первых, Нюшка. Тетя Нюша то есть… Ну, которую я это… отблагодарила…

— Вы называете это «благодарностью», Сугунькина?.. Интересно!

— А как же? Сколько я на нее да на них денег стравила, продуктов опять же… Одни свечи мне обошлись в двести рублей новыми деньгами…

— Какие свечи?

— Да которые святым ставятся. И пущай бы они тоже здесь отвечали сегодня — эти угоднички да попы, которые… Отец Елизар, например, как частник на дому, берет медом и яйцами… И другие служители культуры… то есть культи… В общем, вы понимаете, гражданин судья… А мужа засудили все равно. Так?.. Выходит, что они тоже ответственные за это дело!

— Кто — ответственные?! — уже сердясь спросил судья. — Объясните суду.

— Угодники, я говорю: святой Пантелей, опять же — Николай Мирликийский, Василий Кесарийский, Иван Богослов… Разве я могу упомнить их всех, кто у меня брал, чтобы сделать моему мужу послабление?! Вызовите теперь Нюшку… Анну Сысоеву то есть, пускай она скажет сама: кому из них и сколько пошло? И сколько ей самой досталось из моего добра?!

В голосе Дуси звучала такая уверенность в своей правоте, что судья, перед тем как призвать ее к порядку, переглянулся с заседателями, приглашая их оценить точку зрения подсудимой. Затем заседатели перестали улыбаться, и дело пошло своим ходом.

Мотобабка

— Это вы не можете себе представить, какую мне сделала перемену жизни денежно-вещевая лотерея на шестьдесят девятом году моего существования. Главное, я почему купила два билета от этой лотереи? Была у меня мечта выиграть швейную машину. Которая у меня есть машина с тысяча девятьсот восьмого года — еще в «Компании Зингера» покупали мы ее в рассрочку; и такая была хорошая ножная машина; потом ножной привод постепенно усох, и машина моя сделалась ручная; а последнее время — уж и не ручная стала, а прямо дикая: когда хочет, шьет; а когда хочет, не шьет; то нитки рвет, то — материал; а то ноготь прошьет насквозь… В общем, без новой машины не обойтись.

Ну, купила я два билета. Жду розыгрыша. И действительно, эта лотерея — она меня вроде разыграла. Напечатали тираж, я говорю внуку:

— Вовочка, у тебя глазки молодые, сделай милость, посмотри насчет швеймашины — пришлась она мне или нет?

Вова поелозил, поелозил билетами по тиражу, потом как закричит:

— Бабушка, поздравляю тебя, ты выиграла мотоцикл!

— Что за глупые шутки?! Какой такой мотоцикл?

— С галошей.

— Чегоооо?!

Вова мне объясняет:

— Галошей при мотоцикле называется та колясочка, которая пристроена сбоку на одном колесе для одного пассажира.

— Час от часу не легче… А ну как на этом колесе пассажир от меня укатится куда-нибудь, тогда кто будет отвечать?

— Нет, бабушка, галоша бывает прочная. А тебе пригодится в галоше катать дедушку.

Я ему тогда же сказала:

— Боже тебя упаси про деда так говорить, особенно — при нем при самом! Если он услышит, что я его собираюсь посадить в галошу, он со мной разведется, хотя возраст у него уже прошел, когда надо менять старую жену на молодую.

И так, я знаете, мучилась через этот выигрыш. Даже ночью мне снилось, будто мы всей семьею сидим в большущей галоше на манер будто моторной лодки. И будто эта галоша плывет по мостовой, всех будто давит, а за нами будто гонится милиционер, свистит будто в свисток и пуляет будто из пистолета…

А утром мне дочка посоветовала:

— Возьми, мама, деньгами.

Уж, кажется, хорошо — правда? Так нет! Вовка услыхали не отстает от меня ни на шаг:

— Бабушка, родненькая, бери мотоциклом, иначе мы его сроду не купим, а я на нем научусь ездить, как все равно в цирке артист, и тебя буду катать, куда скажешь, и дедушку, и всех родственников!..

Ну, это что было, когда я предъявила билет в магазине, где выдают выигрыши — автомобили, мотоциклы и эти еще «кроллеры», что ли!.. Прямо все ахнули, что именно мне такое счастье. Меня самое поставили на возвышение за загородкой, словно я тоже вроде какого кроллера. И все меня рассматривали и поздравляли. И опять мне сулили деньги заместо мотоцикла, но Вовка так на меня жалобно смотрел, что взяла я это трехколесие со всеми причиндалами. Взвалили на грузовик, повезли домой. А живем мы, слава богу, не в центре. У нас на улице домики маленькие и даже пустыри есть. Вовка себе присмотрел пустырь, чтобы обучаться ездить. Его дома и не видал никто больше, Вовки-то: как из школы придет, сейчас этот «цикл» из сарая выведет и, слышно, цикает уже на пустыре…

А ведь нынешние ребята — они шустрые насчет там электричества, радио или машин… Месяца не прошло, Вовка уже ездил на нем, словно заправский артист: и без рук — то есть от руля руки уберет и шпарит… и стоя… и лежа… и задом наперед. И как хочешь. А слово сдержал, куда мне, например, надо поехать, он меня сейчас посадит в эту люльку и везет. Первое время совестилась я в ней располагаться. Однако помаленьку попривыкла. Даже знакомого, например, увижу на улице и ручкой ему помахаю из галоши. Правда, под мотоциклеточными очками нос у меня больно потеет. Их, между прочим, называют почему-то консервами. Так я другой раз забуду, как их кличут, и кричу:

— Вовочка, ты не видал, куда мои тушенки подевались?

Да! Я вам еще не рассказала, что меня Вова обучил-таки самой его водить. Ага. Сперва это я присматривалась, как оно получается, что подобный примус бегает по городу. Ну, постепенно осознала, что к чему. А потом и экзамен пошла сдавать в милицию. Вот там удивились эти капитаны и майоры!.. Один майор мне уже после экзамена сказал:

— Безусловно, по теории вы не очень еще подкованный товарищ. Но поскольку у нас покуда еще не имеется мотоциклистов такого возраста и чтобы такого пола, то мы вас пропустили, чтобы украсить нашу отчетность: очень через вас повышается возрастная цифра женщин-циклисток. И тем более — ездите вы вполне прилично, и навряд ли из вас образуется водитель-лихач. Трудно также ожидать, чтобы вы сели за руль под мухой…

И это верно. Езжу я аккуратно, правила соблюдаю и скорости даю только положенные. Вы, может, спросите: а куда мне особенно ездить? А представьте — находится куда. Вот недавно заболела у меня невестка, положили ее в больницу. Внучата мои остались, выходит, без присмотра. Так я — что?.. С утра суп им сварю, котлет понажарю, все это — в галошу и еду к ним через весь город кормить, убирать у них, мыть… А как же? Я хоть и моторизованная, а все-таки — бабушка!..

На этой трассе — то есть по дороге к внукам — однажды со мной вышло такое: постовой перекрыл свет ни с того ни с сего. Ну, пришлось мне срочно тормознуть. От этого из галоши-то суп у меня ка-ак плеснет на мостовую… Двух прохожих я крепко ошпарила тогда. А еще один гражданин спрашивает:

— Гражданка, это не вы клецки уронили?

Была у меня еще одна, как теперь говорят, проблема в связи с моим мотоциклом: это — вопрос о шароварах. Сидеть верхом в. нашем бабьем платье не очень способно, а Вовка мне давно говорил:

— Давай, бабушка, переходи на спортивные шаровары!

И что ж вы думаете? Я билась, билась, а перешла-таки! Только поверх шаровар все равно надето на мне бумазейное платье без пояса, потому что концы этого пояса один раз уже попали в колесо, и я думала, через пояс придет мне полная авария. А так — бумазея-то — вся в больших красных маках, через это меня видать за километр. Вроде я сама — светофор из одних красных фонарей. И на спине — красный свет, и спереди, и под обеими мышками тоже сигналы «стоп»!.. Так если я где появляюсь, то сразу все начинают тормозить от этих красных сигналов, и получается, что я имею постоянную зеленую волну, как все равно «скорая помощь» или пожарники.

Через это меня уже многие по городу знают, не только на нашей улице. И называют теперь меня исключительно так: мотобабка.

Так что я вам всем советую непременно покупать билеты на денежно-вещевую лотерею: мало ли что еще можно выиграть! Лично я купила уже двадцать пять билетов на новый тираж и надеюсь все ж таки выиграть швеймашину: на мотоцикле-то шить нельзя — правда?..

Косяков расширяет кругозор

— Разрешите войти, Пал Палыч? — почтительно спросил один из сотрудников базы, приоткрыв дверь в кабинет к управляющему — тов. Косякову. Тов. Косяков сидел за столом и на вопрос ответствовал не сразу, увлеченный подписыванием бумаг.

— А, это ты, Гурбенко, — произнес он наконец, поднявши голову. — Ну, войди, войди… Чем сегодня порадуешь?

Сотрудник деликатной иноходью приблизился к столу, положил поверх папок толстую книгу и, указывая рукой на нее, доложил:

— Сегодня, если разрешите, будем прорабатывать «Войну и мир», Пал Палыч…

— Постой, постой, «Войну и мир» ты мне уже докладывал.

— Совершенно справедливо. Только то был второй том, а это — третий…

— Сколько же вообще этих томов?

— Всего четыре, Пал Палыч. Больше не будет.

— «Не будет»!.. Утешил… И так я с твоей «Войной и миром» второй месяц вожусь. Отстал от современной литературы, если хочешь знать. Вон, говорят, какой-то Серафимович написал еще что-то про чугунный ручей…

— Не чугунный, а железный. И не ручей, Пал Палыч, а поток. Только это было лет сорок пять тому назад.

— Ну вот видишь… А я до сих пор не имею времени ознакомиться. Я, правда, никогда ее не любил — эту художественную литературу. Еще когда учился в техникуме, то ребята наши почитывали, я помню, кое-какие книжечки… А я, бывало, только как уезжать из общежития на каникулы, заглядывал в библиотеку — знаешь, за справкой, что книги за мной не числятся. А как они могли бы числиться, если я их сроду не брал?.. Но теперь вот, оказывается, стали нажимать на это дело… Третьего дня в райкоме намекали: отдельные, мол, работники не растут, не изучают беллеСтристики…

— Беллетристики, Пал Палыч. У вас в середке лишнее «с» произнесено…

— Разве?.. Ну, неважно. Можно это «с» отнести за счет присвиста при произношении. Да. В райкоме на совещании было сказано: «Отдельные работники мало расширяют кругозор». Не могу же я там заявить, что именно ты задерживаешь меня в смысле кругозора?!

— Помилуйте, Пал Палыч… Разве я на такое осмелюсь?.. Все, что могу, делаю в данном смысле. В прошлом квартале сказки Горького для вас законспектировал. На Гоголя такую картотеку сделал, что хоть в музей выставляйте. Опять же из «Онегина» цитаты и выписки подработал…

— А за что я тебя держу? Если хочешь знать, твою штатную единицу мне уже который год норовят срезать. Пристают: «Ну зачем вам нужен второй плановик?» А я не отдаю — и все. Но ты обязан наращивать темпы расширения моего кругозора. Ты мне темпы давай!

— Слушаюсь. Буду стараться еще более сжато, так сказать… А сейчас, если разрешите, я вас кратенько проинформирую касательно третьего тома «Войны и…».

— Ладно, выкладывай. Только без художественных красот и там разной психологии. Ты факты давай. Факты и цифры. Ясно тебе?

— Безусловно. Ну вот… В общем и целом, Пал Палыч, третий том посвящен как раз Отечественной войне тысяча восемьсот двенадцатого года…

— Ну, это я сам знаю: Наполеон, Бородино, пожар Москвы, Суворов…

— Кутузов, Пал Палыч, а не Суворов…

— То бишь Кутузов… Я их давно путаю. Но ты мне конкретно расскажи: что с ними со всеми сделалось? Там еще такая девчонка была, потом один толстяк, потом ряд офицеров…

— Точно. Наташа Ростова, Пьер Безухов, Андрей Болконский, Николай Ростов, Васька Денисов и…

— Ты не части, не части! Разве их всех упомнишь при таком перечислении?.. Знаешь что, брат Гурбенко?.. Ты приготовь-ка мне лучше какой-нибудь такой… ммм… подробный график на них на всех. Ну, и тут же — на каждое действующее лицо по анкеточке. Кто родители; чем занимались; что прежде делал сам… И так далее. А потом можно уже — сводную таблицу. На этой таблице дашь, понимаешь ли, скажем, линию Наташи голубой краской, Пьера — так, что ли, он называется? — коричневой. У Васьки у этого будет зеленая линия… Тогда я разложу перед собой все материалы, изучу и — того: пойму все быстро, с охватом во взаимодействии, так сказать, всех элементов. Тебе ясно задание?

— Яааасно…

— Ну вот, ступай теперь. А на той недельке заявишься уже с матерьялами. Вот так. Все. Ступай и скажешь там, чтобы подали мне на подпись, если что есть еще…

— Слушаюсь…

— И смотри: ты отчетность по «Войне и миру» не задерживай! В темпе чтоб! Оперативность покажи… Нам уже давно пора бы заняться «Анной Карениной»… Тоже путаная история с ней, насколько я могу понять… Недавно мне зам нач нашего главка Прохоров говорит: «Если вы меня будете резать с реализацией транспортного плана, то я окажусь под поездом, как все равно Анна Каренина». А я стою дурак дураком, понятия не имею: кто такая, из-за чего она полезла под поезд?

— Так ведь я же вам грубо ориентировочно излагал, что как раз Анна Каренина…

— Ладно, сейчас мне некогда. Потом подработаешь поподробнее и доложишь. А теперь иди… Нет, нет, «Войну и мир» оставь у меня. Это тоже свое действие оказывает, если на столе — художественная литература. Ну ступай… Да, да! Войдите! Кто там еще?

— Вы позволите, Пал Палыч?

— А, давай, давай, Свистунов… Так вот, Гурбенко. У меня к тебе — всё. Ступай и готовь мне сводку, о которой мы говорили. Садись, Свистунов. Книгу можешь отодвинуть. Не место ей, конечно, среди деловых бумаг… Но уж больно я люблю литературу. Вот взялся «Войну и мир» перечитывать… оторваться нельзя. Особенно там эта Надежда Ростова…

— Она — Наташа, Пал Палыч…

— Или Наташа… в общем, целиком и полностью поэтический образ… Так что там у тебя, Свистунов?

— В отношении снабжения метизами я пришел. Варакуксинский завод задерживает наши наряды, Пал Палыч…

И завязался деловой разговор. Проблема расширения кругозора П. П. Косякова была отложена.

Примета, которая оправдалась

Из протокола, составленного в отделении милиции:

«В 12 часов дня в Петельском переулке гражданин П. С. Козоев, до того момента спокойно шедший в сторону Бугаевской улицы, внезапно побежал поперек переулка. В то же время гражданин Г. Д. Чупуренко, шедший в обратном направлении, в свою очередь бросился бежать наискось и поперек. Близко к тротуару переулка на четной стороне оба названных гражданина столкнулись и вследствие этого упали. Гражданин Чупуренко при падении стукнулся головою об Петельский переулок, а гражданин Козоев сперва рухнул на Чупуренко, затем скатился с него на мостовую и тем самым подшиб еще гражданку Сниткину Аграфену Павловну, 1892 года рождения, каковая в свою очередь упала от толчка на хозяйственную сумку, несомую ею в правой руке. Вследствие изложенного все находившиеся в сумке продукты и товары пришли в состояние потребительской негодности. На вопрос: с чего это он побежал с такой скоростью и почему не смотрел, куда бежит и на какие предметы натыкается? — гражданин Козоев заявил, что бежал с целью не дать переходившей через переулок черной кошке, ему доселе неизвестной, перебежать ему дорогу. А гражданин Чупуренко со своей стороны заявил, что и он желал обогнать означенную кошку. Гражданка же Сниткина заявила, что никакой кошки не видела. Видела она этих двух граждан, которые мчались прямо на нее, но по старости Сниткина не смогла убежать с дороги, а посему и понесла убытки на почве разбития, сминания и сплюснутия, а также полного смешения продуктов в сумке. А также имели место у Сниткиной из-за падения и толчков на ее собственной коже ссадины, синяки и даже легкий вывих плеча. Затем гражданин Фуфряков Н. Т. со своей стороны заявил жалобу в отношении якобы принадлежащей ему черной кошки…»

Впрочем, лучше опишем, как разбиралось это сложное дело в отделении милиции — в результате чего и возник приведенный выше протокол…

К барьеру, за которым расположен стол дежурного по отделению, постовой милиционер из Петельского переулка подвел двух граждан. А за ними, всхлипывая и плача, плелась старуха. Еще дальше двигались свидетели и любопытные, а замыкал процессию немолодой человек, несший на вытянутых руках нечто черное. Постовой обратился к дежурному со следующими словами:

— Вот, товарищ лейтенант, ни с того ни с сего эти двое учинили между собою драку и данную как раз бабку сшибли с ног вместе с ее сумкой…

— Пьяные? — осведомился дежурный.

— Вроде нет, товарищ лейтенант… На запах не пахнет. И ступают твердо… если, конечно, не считать хромоты от ушибов.

— Кккакие мммы пьяные? Ммы пполностью ттрезвые! — заикаясь и подмигивая левым глазом вследствие тика, возразил один из приведенных.

— Тогда из-за чего подрались?

— А мы же абсолютно не дрались вовсе, товарищ лейтенант! — фальцетом пояснил второй участник происшествия.

Старуха тем временем, утирая слезы, рассматривала содержимое своей видавшей виды хозяйственной сумки.

— А вы, бабушка, как думаете?

— Думаю: это — звери какие-то, вот вам крест… чистые лошади… Я себе шла с магазину домой. Никого не трогала — так? И вдруг — нате вам: налетели оба, ненормальные! Мало того, что промеж себя кулаками, еще и на меня свалились — сперва один, потом другой!.. Вот, погляди сам, сынок: что они натворили…

И старуха раскрыла перед дежурным свою сумку, в которой колыхалось странное месиво из молока (две разбитые бутылки), огурцов, морковок, размокшей вермишели, какого-то порошка и еще чего-то, что определить на глаз уже не представлялось возможным…

— За что же вы бабку-то так обидели? — укоризненно обратился дежурный к тем двум.

— А мммы пппро нее меньше вввсего ддумали — ппро вашу бббабку!

— Тогда зачем ее было ронять?

— Простите, но если мы сами объективно не имели возможности устоять на ногах, как же мы могли обеспечить устойчивость данной бабки?!

— Иду я, никого не трогаю, слышишь, дочка? — это старуха рассказывала уже сотруднице милиции, которая принесла дежурному казенные бумаги. — Даа… и вдруг ка-ак эти вот бугаи на меня накинутся, словно паровозом переехали… Ты погляди: чего они мне с покупками натворили! Поверишь? — тут еще жидкого мыла пузырек был да наждаку я купила ножи чистить…

— Давайте по порядочку возьмем. С чего все началось? Ну вот вы, гражданин, расскажите.

— Охотно. Я вышел из дому, поскольку мне безотлагательно надо в прачечной получить белье.

— Так. Получили?

— Нет… Представьте: не дошел! А почему? Иду я, следовательно, по Петельскому переулку и вдруг вижу: персонально мне хочет перебежать дорогу — кто? — абсолютно черная кошка.

— Ттточно! Ккккак уголь все равно!

— А вы знаете, товарищ лейтенант, какая это страшная примета, когда — черная кошка?.. Вот я лично ни в одну примету не верю абсолютно, но в отношении черной кошки я многократно убеждался, что объективно ее недооценивать нельзя!

— Ттточно!

— Кого недооценивать?

— Да кошку! Черную. Если она там темно-серая или полосатая, — знаете, еще такие бывают раскраски, как арбуз…

— Какой еще арбуз?

— У меня арбуза в сумке не было, сынок! Это он путает!

— Нет, я говорю: кошки бывают абсолютно как арбуз полосатые. Но те как раз безвредные. А эта как нарочно: будто из чернил сделанная… И вот видите: до чего она нас всех довела… бандитка!

— Это кошка — бандитка? А что она вам сделала?

— А через кого я попал именно к вам? Абсолютно через нее! Главное, я ее предупредил сперва, чтобы она не думала бы перебегать мне дорогу!

— Как это «предупредил»?

— Ну, пугнул, если хотите…

— Да если бы ты меня пугнул, я бы сама с дороги свернула, идол ты этакий!

— Я абсолютно не вас пугал, бабушка, не вас, — понятно? Я сперва обратился к данной кошке: «Дескать, уходи с дороги! Не смей перебегать!»

— Вы слышите, товарищ офицер? Я же вам говорю: они оба психи. Он с кошкой зачал разговаривать по-человечьи!

— Нуте-с… Кошка на мое предупреждение — абсолютно ноль внимания: продолжает перерезать мне путь. Ну, скажите сами: могу я это допустить? Ни в коем случае!

— Ттоочно!

— Тогда что мне остается делать? Тогда я сам начинаю бежать, чтобы как-то опередить данную кошку и объективно лишить ее возможности навредить мне своей перебежкой!

— Тттточно!

— Что вы заладили «ттточно» да «ттточно»?! Откуда вы знаете, что я именно так поступил?!

— Ттттак я же сам пппобежал в этих ццццелях…

— В каких целях?

— А ччччтобы мммне кккошка ннне ппп… ппп…перебежала дддорогу…

— Как?! И вы — из-за кошки?

— А иззз-ззза ччего же? Я шшшел с дддругой стороны.

— Позвольте, выходит, вы столкнулись, потому что оба хотели обежать эту несчастную кошку?

— Именно: абсолютно несчастную, товарищ лейтенант! Вы же видите, что она натворила…

— Натворили вы, а не кошка!

— Верно, сынок, верно: кошка на меня не обрушилась. И кошка меня вместе с сумкой уронить не могла. Что я теперь дочери скажу насчет покупок? Как меня зять ругать-то будет: деньги истратила, а есть нечего! Посади ты их обоих вместе с той кошкой под арест, я тебя прошу, сынок! И потом пущай они мне заплатят за молоко, за вермишель, за наждак, за огурцы, за мясо, за мыло, за булки, за морковку…

— Ну, положим, морковку вы вынете из сумки, элементарно оботрете и съедите как ни в чем не бывало!

— Сам ешь такую морковку с наждаком!

— А зачем вы клали наждак туда же, где еда?!

— А зачем ты падал на мою сумку?

— Тише, граждане!.. Вот видите — вы и вы тоже, — как нехорошо предаваться суевериям.

— Каккким суевериям?

— Вот хотя бы верить во вред черной кошки.

— Кккак же не верить, если вы сссами убббедились, до чего она нас довела!

— Это не кошка довела. Это вас довела именно ваша несознательность.

— Сынок, а я-то за что пострадала?

— И вы, мамаша, являетесь косвенной жертвой той же отсталости. Отойдите все трое вон туда — в коридор. Там договоритесь, чтобы пожилой женщине не терпеть из-за вас убыток. Если между вами согласие будет, то не стану составлять протокол. А если нет, — придется оформлять на вас дело. Вот так.

— Кхмм. У ммменя еще вввопрос есть: а как в отношении ттой сссамой кошки? Ей, значит, эттто сойдет с рук… ттто есть с лаппп сойдет, просто тттак — без наккказания?

— Да, хотелось бы и кошку привлечь к ответственности, товарищ лейтенант, мы же ей сигнализировали — данной кошке, чтобы она повернула назад, а она…

— Я извиняюсь, гражданин дежурный, что я вмешиваюсь…

— Что вам надо?

— Как раз я являюсь хозяином той самой кошки.

— А-а-а-а!.. Вввот кккто нам отввветит за ее — кккошки тто есть — безобразззия!

— Как бы не так! Я как раз хотел вам сказать, товарищ дежурный, что кошку они в свою очередь задавили… Вот она — перед вами, моя кошечка. Вернее, то, что от нее осталось!..

— Э-э, вы дохлую кошку мне на барьер не кладите!.. А вы убедились теперь: что вы натворили с вашим суеверием? Даже кошку задавили.

— Кккак мммы ззззадавили?!

— А так: насмерть. В общем, сдохла моя кошка. Они же еще и на нее упали…

— Понятно. Имеете претензии получить за кошку?

— А как же? Кошка была очень даже полезная: и в отношении мышей — ловила справно, и чистенькая такая была кошечка, опрятная…

— Та-ак. Что ж мне теперь с вами делать? Придется оформлять в суд ввиду различных встречных исков.

Подходите к барьеру по одному: буду писать протокол дознания. Инда, задала нам хлопот покойная черная кошка!..

— Абсолютно верно! И оправдала свой ехидный характер: одни неприятности всем из-за нее!..

Сигнал

Граждане, вы видите перед собою человека, который внезапно и неожиданно потерял свой моральный уровень. Как это? А вот сейчас расскажу.

Полгода тому назад я работал в городе Семипалатинске техником в тресте Облгорстройкройдрайсарай. Потом я уволился по собственному желанию и уехал из Семипалатинска. На прощание управляющий нашим Облгорстройкройдрайсараем пожал мне руку, сказал: «Надеюсь, товарищ Черечушкин, вы и дальше будете трудиться так же честно и самоотверженно, как в нашей системе; желаю вам успехов и здоровья». Нда… И успехов у меня нет, и со здоровьем неважно. Тик появился… внутри меня иногда что-то щелкает… и правая нога не участвует как надо…

Ох-хо-хо… Ннда… Тогда, при увольнении, в бухгалтерии треста сделали со мной расчет. Я получил, что положено, расписался, уехал. Поступил, безусловно, на работу там, куда переехал.

И вскоре я получил открытку: главный бухгалтер Семипалатинского Облгорстройкройдрайсарая сообщает: «Расчет с вами по вине счетовода Нюниной С. П. произведен был неправильно, вам причитается с нашего треста еще 23 копейки. На тов. Нюнину наложено взыскание, а вам надлежит явиться в трест для получения означенных 23 копеек». И я еще, помню, посмеялся: «Чудак, думаю, этот главный бухгалтер: поеду я за копейками в Семипалатинск… хе-хе-хе…»

Нет, я сразу же ответил туда, в этот облсарай: «Приезжать не собираюсь, если можете, переведите почтой; а нет — спишите их совсем — мои 23 копейки».

Думаете — все?! Не-ет, это только начало! Да. Приходит второе письмо: «Почта не принимает перевод на 23 копейки; что же касается вашего незаконного предложения списать 23 копейки, — это уголовно наказуемое деяние: никто не дал нам права недоплачивать трудящемуся — то есть лично вам — причитающуюся ему сумму — то есть 23 копейки; но и никто не дал права вам дарить деньги государственному учреждению, которому никто не дал права приходовать незаконно поступившие суммы, которые никто не дал вам права не получать от государственного учреждения». И главное — дальше написано: «В случае, если вы будете упорствовать в незаконном неполучении вами 23 копеек, мы принуждены будем принять строгие меры к получению вами с нас помянутых 23 копеек. Главный бухгалтер Долбилин»…

Я еще тогда не понял, что меня ожидало… Я посмеялся и над вторым письмом… А меня уже вызывают в местком на моей новой работе. Председатель месткома выгнал всех из комнаты, дверь — на замок; предложил мне сесть; сам сел, помолчал, поглядел на меня каким-то таким особо бдительным взглядом; потом вынул из ящика стола бумажку, мне не показал, а сам прочитал ее раза три, опять поглядел на меня, опять помолчал и только после этого сказал:

— Ладно, друг Черечушкин, рассказывай, — только честно — что ты там натворил в Семипалатинске?

— Я? Натворил?!

— Ну, темнить теперь нечего. Сигнал на тебя уже пришел!

— Ккккакой… сигнал?!

— Черечушкин, тихо! Здесь общественная организация! Визжать нечего! Лучше говори сразу: что у тебя там было? А? Небось моральное разложение? Так?

— Да не было у меня разложения! Понимаете: не было!

— Ясно. Думаешь: переехал в другой город, — значит, концы в воду?.. Выкладывай, выкладывай, что там имело место конкретно? Пьянство? Растрата? Карты? Или с бабами запутался?

В тот день лично я был еще сравнительно крепкий парень: ведь это только начиналось все… Я нашел в себе силы засмеяться и сказал:

— Ох, боюсь, это вам Долбилин «сигнализирует» насчет тех двадцати трех…

Конечно, я хотел сказать «двадцати трех копеек», но предместкома не дослушал и присвистнул даже:

— Фью!.. Двадцать три бабы у тебя было?.. Да, это многовато, Черечушкин…

Я кричу:

— Да не бабы, не бабы! Двадцать три копейки! Остались! Даже не за мной, а там остались — за ними!

— Ну, это я понимаю, что они все остались там: ты же их сам бросил.

— Кого бросил?! — Мне кажется, я уже начинаю сходить с ума.

— Ну, браток, это тебе лучше знать: кого и где ты бросил в Семипалатинске или в других городах. Только имей в виду, Черечушкин: такого разврата мы у себя в учреждении не потерпим. Либо ты поедешь в Семипалатинск, предстанешь перед судом…

— За что?! Перед каким судом?!

— Если за тобою есть состав преступления по уголовному кодексу, значит, будет тебе народный суд или областной. А если кодекс не задетый, отделаешься общественным судом… В общем, пока ступай отсюда. Местком еще вернется к вопросу о твоем неприглядном поведении, Черечушкин. Учти! И не надейся, что это тебе сойдет безнаказанно!

Ну, все я вам рассказывать не стану: очень долго. Опускаю описание того, как со мною постепенно перестали здороваться сослуживцы — особенно женщины. Не буду рассказывать, что и как про меня говорили на собрании — это когда отвели мою кандидатуру на выборах в культмассовую комиссию при месткоме… Потом меня вычеркнули из списков на встречу Нового года… Да: в ответ на мою душераздирающую просьбу прекратить травлю бухгалтер Долбилин написал — куда? — в милицию! Ага! Значит, меня вызвали в отделение по месту жительства, к уполномоченному ОБХСС. Он начал беседу вот так:

— Гражданин Черечушкин, будет лучше, если вы признаетесь чистосердечно: сколько за вами осталось казенных денег в Семипалатинске?

— Что вы, товарищ капитан! Ничего я не должен!

— Я для вас — гражданин капитан. Так. Говорите: денег не значится? Значит, имущество похитили? Что именно взято? Список можете представить?

— Какое имущество? Какой список?! Они еще мне остались должны! Мне! Мне! Понимаете: мне!

— Аааа… старая история: увез государственное добро, а теперь придумывает, будто это в зачет долга. Тэк-с. Сумму примерно можете назвать?

— Какую сумму, какую сумму?!

— Между прочим, Черечушкин, вы тут деточкой не притворяйтесь: мы и не таких видали. За ложные показания знаете сколько вы получите? Ну и вот давайте откровенненько: что именно за вами числится? Деньги, вещи, ценные бумаги?! Ну?!

— Режьте меня на куски: ничего за мною не числится!

— Кто это вас будет «резать»? Резать нам не положено. Мы законным путем уговорим вас дать сведения. Законным! Законным! Между прочим, подпишите вот это, Черечушкин: насчет невыезда из города. Тоже карается, если нарушить. Учтите. Ну, как — будем сознаваться или еще поиграем в молчанку?..

А какая тут молчанка, когда я сам с собою даже по ночам теперь разговариваю, все время повторяю: «Двадцать три копейки, главбух Долбилин, подписка о невыезде, двадцать три бабы, за ложные показания — до двух лет, отвод кандидатуры, моральное разложение, уголовный кодекс, общественный суд, железнодорожный трибунал, тихий бред, буйное отделение…»

А ведь я жениться хотел. На Светочке Караваевой. Хотел! А добрые люди ее мамаше на меня тоже сигнализировали. Я, ничего не зная, прихожу к ним, Света выбегает ко мне со своими лучистыми глазами и румянцем во всю щеку, а ее мамаша загораживает дочку собственной тучной персоной и топает на меня обеими ногами:

— Вон из этого чистого дома, негодяй! Света, не смей на него глядеть: у него где-то там, в Барнауле или в Ташкенте, — целый гарем! Вон отсюда, Черечушкин! Я кому сказала?! Брысь!

И я, пятясь задом, ухожу. А что мне остается делать?!

И вы знаете, к счастью, при этом уходе Светин дядя меня ударил по лицу галошей. Как я ему благодарен, вы себе не можете представить!.. А как же?! Теперь у меня есть на кого подать в суд!

Ведь до этого удара на кого бы я мог жаловаться? На Долбилина? Так он же хлопочет насчет законности. Все остальные проявляют бдительность по долбилинским сигналам. А вот дядя Сергей Степанович, тот меня конкретно стукнул при свидетелях. Милый, милый, добрый старичок! Никогда не забуду твоей мягкой галоши! В суде будет слушаться дело об оскорблении действием, а попутно суд разберется во всем: и в моем моральном облике, и в двадцати трех копейках, и во всех сигналах, разговорах, отводах…

Может быть, Света еще выйдет за меня замуж!.. Может быть, меня выберут членом культкомиссии месткома!.. Вообще я надеюсь, что со временем ко мне вернется мой незапятнанный моральный облик. И люди не будут меня презирать за то, что я позволил себе не получить в Облгорстройкройдрайсарае причитающиеся мне двадцать три копейки!

Принципиальный человек

— Одевайтесь, — сказал врач, и, пока Кошконосов поднятыми над головой руками ворошил рубашку, продолжал: — Значит, так: для начала мы с вами попробуем десять нарзанных ванн. Процедурная сестра даст вам талончики. Вы, значит, захватите с собой все, что нужно для купания, и завтра — с богом на первую ванну!

Кошконосов, головою найдя в рубашке отверстие ворота, вынырнул оттуда и солидно отозвался:

— Ну что ж. И захватим. И пойдем. Тоже нет-нет, а купались иной раз на своем веку…

— Вот и отлично. Попросите ко мне следующего товарища. — И врач наклонился над рукомойником.

Назавтра в шесть часов вечера Кошконосов вошел в одну из светлых кабин нового здания кисловодских ванн. Расторопная санитарка наполнила ванну нарзаном пополам с теплой водой, проверила температуру этой смеси и ушла.

Кошконосов неторопливо разделся и аккуратно разместил на вешалке платье, а на полу — башмаки. Затем развернул сверток, обернутый газетной бумагой; извлеченную оттуда простыню повесил на крюк вешалки, а мочалку и мыло взял в руку. Подошел к ванне, лихо крякнул и сел в пускающую мелкие пузырьки жидкость.

Удобно упершись ногами в торцовую стенку ванны, Кошконосов хихикнул от удовольствия. На лице его появилось игривое выражение человека, которому легонько щекочут пятки.

— Ну и пузырьки! — пробормотал он. — Ишь как стараются. Будто понимают, чего от них требует медицинская часть: так и щекочут, так и щекочут… кругом добираются до тела!..

Просидев в полном спокойствии минут пять, Кошконосов энергичным движением лицевых мускулов заменил разнеженную улыбку чисто деловой миной. Он сам на себя прикрикнул:

— Пора, пора и лечиться! Поблаженствовал — и будет!

С этими словами Кошконосов принялся тереть мыло об мокрую мочалку и в короткое время покрыл густыми хлопьями пены шею, затылок и плечи…

Когда мыло подобралось уже к самым глазам Кошконосова, в кабину вошла санитарка. Глянув на Кошконосова, она крикнула:

— Гражданин, что вы делаете?

— Беру ванну, — вразумительно ответил Кошконосов, локтями отводя от глаз угрожающую им пену. — Приобщаюсь, так сказать, одновременно и к медицине и к гигиене. Может, потрете спинку, а?

— Какую такую спинку?! — завопила санитарка. — Вы что думаете — наши ванны для мытья?

— А для чего же? — добродушно спросил Кошконосов. Он зажмурился и, ощерясь от этого, шарил руками в воде, ища выскользнувшее мыло. — И куда оно подевалось, проклятое?.. Главное, глаз не могу открыть: щиплет!..

Санитарка сердито хлопнула дверью, и через три минуты дежурный врач убеждал полуодетого Кошконосова:

— Поймите, после вас еще люди будут сидеть в той же ванне! Да и вредно это: в нарзане нельзя делать лишних движений.

Кошконосов саркастически улыбнулся:

— По-вашему выходит, купаться надо без мыла? Выходит, не знаете вы, что есть ванна! А еще врач, за чистотой следить должны…

— Да ведь какая это ванна?

— Какая ни есть. Раз ванна — значит, мойся. Раз мойся — значит, с мылом…

— Ну, словом, гражданин, имейте в виду, что у нас это строго запрещено. Если повторится, отберем курортную книжку.

Кошконосов полуиронически, полупечально улыбнулся. Это означало: бессмысленно продолжать спор, когда твой противник порет явную чушь.

Через день, когда Кошконосов ждал своего времени у дверей назначенной ему кабины, мимо прошла давешняя санитарка. Она внимательно поглядела на Кошконосова и прошептала что-то на ухо своей товарке, работающей сегодня при данной кабине. Та тоже пытливо посмотрела Кошконосову в лицо.

Затем Кошконосов, как в прежний раз, разделся и сел в ванну с мылом в руках. Намыливая шею, он бормотал:

— Умора, ей-богу, тот раз… Врач, а сам не знает, что есть ванна!

— Вы что же, гражданин, опять? — сказала вдруг появившаяся в дверях санитарка.

— Угу. Я еще восемь раз буду. Сколько прописали. Я даже думаю мочалку и мыло где-нибудь здесь оставить: не таскать же их взад-назад в санаторий…

На этот раз дежурил другой врач, и потому разговор почти повторился.

— Не буду я ходить грязным из-за ваших капризов! — кричал Кошконосов. — Арестовывайте меня, а я чистоту все-таки буду уважать!

— Это уже он второй раз, — науськивали врача обе санитарки: и сегодняшняя и третьегодняшняя.

Врач вразумлял:

— Мы не можем пойти на то, чтобы в наших ваннах мылись!

— Вы мне скажите откровенно: что есть ванна и для чего она берется? — стучал по столу Кошконосов. — Да я, может, в Москве из-за перегруженности моюсь в два месяца раз, так вы меня хотите и на отдыхе чистоплотности лишить?! Не выйдет! Я к прокурору пойду!.. Вы у меня еще все полетите отсюда как миленькие за саботаж чистоты и гигиены в общекурортном масштабе! Да-с!

Но когда сторону администрации принял и врач санатория, Кошконосов сдался. Третий раз он пришел в ванную с очень скучным лицом. Демонстративно при санитарке развернул простыню, чтобы показать, что в свертке, кроме простыни, ничего не было, и, обиженно отвернувшись, плюхнулся в нарзан.

Так, с обидой, застывшей в уголках губ и в зрачках, Кошконосов просидел минуты две. Затем глубокое страдание исказило его физиономию.

Кошконосов со стоном вылез из ванны и, оставляя на кафельном полу влажные следы и даже лужи, подошел к своему платью. Мокрыми руками он стал переворачивать жилет и извлек из нижнего кармашка обмылок. Воровато оглядываясь, вернулся в ванну, сел, и опустил в воду обмылок. В шершавых ладонях Кошконосова крохотный розовый кусочек «земляничного туалетного» сразу стал выделять пену…

— Не знают они, что есть ва… — начал было Кошконосов, но в этот момент скрипнула открываемая дверь.

Кошконосов молниеносно сунул под мышку обмылок, крепко прижал к бокам локти, а ладони опустил в воду.

Вошла санитарка. Она осмотрела все и сказала:

— Ну как, больной, больше мыться не думаете?

— Как видите, — сухо отозвался Кошконосов. При этом он повернул лицо к своему платью и хитро подмигнул жилету, брошенному поверх остальных частей костюма.

Снова скрипнула дверь: санитарка ушла. Кошконосов двумя пальцами правой руки извлек из-под левой подмышки обмылок. Принялся быстро растирать его меж ладоней. Хихикнул самодовольным смешком хитреца и сказал:

— Слава богу, я-то уж знаю, что есть ванна… Меня им не запугать, не запутать!.. Мыться будем на совесть!.. Жаль только: парного отделения у них нет… Хорошо бы отведать нарзанного пара… Чтобы нос этак щекотало бы: всьв-всьв-всьв-всьв!.. Вот бы здорово!..

Приворотное зелье

Со мною в одной квартире живет такая божья старушка — баба Капа — Капитолина Васильевна. Она и гадалка, она и лекарь: вылечит кого хочешь и от чего хочешь. Будущее предсказывала и по картам, и по кофейной гуще, и по сырковой массе.

Придет, например, гражданочка и просит сказать, что ее ожидает в ближайшем квартале. Баба Капа сейчас укутается в черную шаль, кошку к себе на колени — специально для этого черную кошку себе завела — и начинает вещать басом:

— Есть около вас трефовый король, но вы ему не верьте, поскольку этого короля ожидает казенный дом, правда, без поражения в правах и без конфискации. А еще предстоит вам бубновая дорога в червонный санаторий на двадцать шесть дней, согласно путевки…

И гражданка ахает, словно сам господь бог открывает перед ней завесу будущего. Вам, может, смешно, а к этой бабке кто только не ходил!.. И ответственные жены, и генеральши, и заведующие, одна даже приходила кандидат наук.

Но вы не думайте, что одни женщины ее навещали. И мужчины появлялись, но реже. Один, например, голубчик все приходил прыщи выводить на своей личности. Другой забежал узнать: сколько он получит по суду за растрату?.. Баба Капа раскинула карты и пообещала ему всего-навсего один год принудработ по месту службы. Так он так обрадовался, — тут же увеличил растрату еще на десять рублей: отвалил, значит, самой Капе…

Но главное дело — как она лечила! Ее аптека-то у нас на кухне делалась. При мне то есть баба Капа разливала по бутылкам свое снадобье. А из чего оно состоит? Немножко уксусу, валерьянки чуть-чуть, марганцовка и водопроводная хлорированная водичка. Нальет из-под водопроводного крана бутылок пятьдесят, заправит, закрасит кое-как и продает. И сколько же продает!.. У нас в переулке ей все сдавали порожнюю посуду, как все равно в приемный пункт.

И вы знаете, вышло, что я этой бабе Капе самолично закрыла всю коммерцию. Как? А вот послушайте.

Раз под вечер открываю я дверь на звонок. Смотрю — стоит гражданочка из себя вроде ничего, но уж очень хлопотливая по части, значит, красоты и обольщения: шляпка у нее на манер как чашечка у желудя, только — с бантом. И кудряшки вокруг всей головы мелко-мелко накручены, как вот в нашей парикмахерской на вывеске. И заместо пуговиц на пальто — бантики. А на туфлях — бантики, пряжечки, зубчики, дырочки… словом, живого места нету… И на лице тоже живого места не осталось: все, что придумали хитрые люди, все тут: пудра, румяна, крем, помада, тушь, карандаш…

Не успела я рта раскрыть, эта фифа мне говорит:

— Здравствуйте, моя дорогая, я к вам!

Ну, раз ко мне, прошу пройти в комнату. Только затворила я дверь в коридор, она опять:

— У меня на вас одну вся надежда! Спасите меня, я вас умоляю!

— От чего спасти-то?

— Я боюсь: он меня бросит! Он от меня уйдет!

— Да кто — он-то? Куда уйдет?

— Он! Ну, мой «он» — понимаете?! Он беспременно уйдет к жене, я это чувствую, потому что я такая чуткая, как все равно собака… Там у него — трое детей, жена все узнала…

Эге, думаю, вот ты какая! А сама ей говорю:

— Что же тут плохого, что муж вернется к жене да к детям? В добрый час!

А она:

— Нет, вы не знаете, как он мне нужен морально. Он культурный человек, заведующий продовольственной базой, у него такой кругозор!.. Я через него так расту, так расту, даже знакомые удивляются: какая я стала элегантная женщина!

— А я-то что могу сделать?

— Вы все можете!.. Мне про вас рассказывали Инна Константинна, и Анна Степанна, и Сусанна Алексанна. Погадайте мне, во-первых. А во-вторых, дайте мне какое-нибудь средство, чтобы он меня любил бы безумно!..

Вы понимаете? Она принимает меня за бабу Капу.

Ну, думаю, я тебе дам средство. Раз ты такая «культурная» и веришь в приворотные средства, я тебе помогу… И потихоньку посылаю своего внука в аптеку за касторкой. А сама говорю этой фифе:

— Сделаю. Все я для тебя, красавица моя, сделаю, только сразу такое средство не сварганишь. Надо над ним похлопотать, наговор произнести…

Да. Для оттяжки времени села я ей гадать на картах. Раскинула, значит, колоду и плету:

— Угу, видно, что около вас крутится бубновый король, а его на себя оттягивает бубновая же дама и при ней три валета мал мала меньше.

Она аж заходится от удивления:

— Ну, точно! Точно! Скажите, как это карта все знает?!

А я дальше:

— Безусловно, эта бубновая дама на вас подала заявление в червонную организацию за трефовое разложение…

Она:

— Да, да, да! Точно!

Я:

— Но в этом деле произойдет неожиданный переворот через пиковый пузырек, который вы получите от пожилой дамы неопределенной масти… Не благодарите, а то не сбудется!

После того выхожу я на кухню, а в комнате заместо себя пустила черную кошку — ну, Калину… Кошка ходит вокруг этой дурехи, мяукает, а она млеет и думает: может, сейчас кошка ей тоже что-нибудь объяснит или предскажет…

А я тем временем с касторки ярлычок соскребла, сунула в карман себе. Потом в другой пузырек намешала скипидару, машинного масла, перцу и уксусу. Всего вышло — граммов восемьдесят. Тоже пробочной заткнула и несу ей.

— Вот, — говорю, — вам два средства. Это — заговоренное масло, на нем своему голубчику сделайте винегрет или рыбу зажарьте. А вот из этой склянки подлейте ему в кофе уже после масла. Как будете подливать, то произносите такие вещие слова: «Лейся, лейся, скипидар, мне верни любовный дар, чтобы я бы да ему полюбилась самому; а кто будет поперек, чтобы в этот, значит, срок отвалились от него — во, и боле ничего!» Запомнила?

Она губами пожевала-пожевала и кивает головой:

— Кажется, уже помню!.. Сколько я вам обязана?

— Ох, — говорю, — это средства дорогие — по двадцать рублей каждое. (Я расценкам у бабы Капы научилась.)

Фифа выворотила всю сумку, достала пятнадцать рублей и еще снимает с пальца колечко с бирюзой;

— Возьмите пока вот это, а я на неделе у вас обменяю бирюзу на деньги…

Я все спрятала в шкаф, проводила ее до дверей и стала ждать, когда мои приворотные зелья подействуют. А подействовали они, видать, очень скоро: уже на другой день часа в четыре — звонок. Кто-то из жильцов открыл дверь, а в подъезде стоят: плотный гражданин в кожаном пальто, за ним — моя фифочка, вся заплаканная, кудри нечесаные висят сосульками…

А сзади, вижу, — милиционер.

Входят они в квартиру, я из-за своей двери наблюдаю: что будет. А на кухне аккурат баба Капа разливала свое снадобье в шестьдесят бутылок. Сама, значит, хлопочет, и невестка, и племянница… И еще Капа на них ворчит:

— Вы уксуса-то поменьше расходуйте, только бы пахло… Водички, водички доливайте: от нее никакого вреда быть не может…

Гражданин в кожаном — прямо к ней:

— Вот тебя-то, ведьма проклятая, мне и надобно!.. Ты это чем меня отравила, а?!

Баба Капа норовит от него отойти, а тут уже милицейский ей предлагает:

— Давайте, гражданка, составим акт на вашу нелегальную аптеку. Это вы что разливаете?

Она: мек-бек… А фифа протерла заплаканные глаза — они у ней все черные от туши размазанной — и визжит:

— Это не она! Не она мне давала средства…

— А кто же?

Тут я выхожу вперед и заявляю:

— Ну, я давала. Вот вам ваши деньги и колечко. А что касается до самого зелья, то ничего опасного: масло было касторовое.

Гражданин восклицает:

— Я так и думал!..

— Конечно, — говорю, — вам виднее. А второе средство — тоже домашнее, безо всякого яду.

— Да зачем вам это нужно было?!

— А затем, чтобы ты одумался: с какой дурой ты путаешься, ради кого жену бросил! Вот зачем…

Этот, в кожаном пальто, сразу застеснялся так и говорит:

— Ну, я пошел… вы ведь мой адрес знаете, товарищ лейтенант…

Фифа к нему:

— Куда вы?

— Туда, — говорит, — где меня не будут отравлять разными зельями!

И — будьте здоровы: ушел.

А милицейский сказал:

— Ну, этот случай насчет касторки нас прямо не касается. А вот гражданка с оптовой продажей — другое дело. Вторично предлагаю; давайте составим акт. Вот вы будете понятой!

Это я то есть. Баба Капа уже перестроилась и заявляет:

— Никакой аптеки тут нет. Просто я ополаскиваю посуду под квас.

— Хорошо, — говорит милиционер, — это под квас. А еще четыре заявления на вас лежат у нас. Пройдемте сейчас!

Так и закончились у бабы Капы и врачебная практика и аптека.

Человеческий документ

— Гражданин судья, граждане народные заседатели! Я признал свою вину в ходе судебного следствия. И сейчас я воспользуюсь последним словом подсудимого не для того, чтобы бессмысленно запираться или передергивать факты. Нет, все это было: шестого июля сего года, проходя мимо ателье верхнего платья номер четыре нашего района, я внезапно ударил головою в стеклянную вывеску ателье, вследствие чего разбил таковую вывеску; затем, высоко взметнув правую ногу, раздробил стекло витрины размером два метра на три, сорта «Фурко»; затем я ворвался в самое помещение ателье и там изорвал: четыре квитанционные книжки, семь комплектов бумажных выкроек, два журнала мод. Я проглотил, не разжевывая, справочник цен на пошивочные работы, выплеснул на столы красные и фиолетовые чернила из пяти чернильниц и клей из двух пузырьков. Преследуя сотрудницу ателье Попенкову, я разорвал лично ей принадлежащее вискозное платье, в которое она была одета, а закройщика того же ателье Свиридова пытался задушить клеенчатым сантиметром, каковой сантиметр он обычно носит на шее, находясь на работе.

Я уже показал суду, что до шестого июля ателье номер четыре я никогда не посещал. Но, граждане судьи, длительный период моей жизни связан с ателье номер три той же системы. И если вы хотите понять, что довело меня, скромного человека и честного работника Вигоньтреста, члена профсоюза с тысяча девятьсот тридцать второго года, доселе судимостей и приводов не имевшего, до преступления, за которое вы меня судите, — разрешите мне зачитать вам записи из моего дневника, относящиеся к последним шести месяцам… Суд разрешает? Благодарю вас, граждане судьи. Итак, вот в эту тетрадь занесены мною… Впрочем, буду прямо читать.

Запись 26 декабря прошлого года. Сегодня наконец я выбрал время и пошел в ателье № 3. Заведующая столом заказов — ее зовут Вероника — довольно противная девчонка — долго не хотела принимать от меня заказ. С трудом уговорил ее.

— Ладно, возьмем, только в порядке очереди, — угрожающе сказала Вероника, потряхивая своею выжженной до седины гривою.

— А я и не собирался пролезать вне очереди!

Вероника подошла к столу выполнения, за которым сидела не менее противная девка по имени Августа, и они полчаса обсуждали неблаговидное, с их точки зрения, поведение некоей Клавки (она же Клара). Эта Клавка-Клара, по словам обеих заведующих столами, отбила кавалера Вероники запрещенным приемом: она назначила ему свидание по телефону, назвавшись в беседе Вероникой, затем явилась на свидание сама и, по ее словам, «открыла ему глаза» на Веронику. И Августа и Вероника клялись теперь «открыть глаза» этому юноше на самое Клавку-Клару. Судя по тому, в чем должно состоять это «открытие глаз», я сразу же подумал, что лучше было бы, если глаза остались бы закрытыми.

Решив все подробности того, как будут «открыты глаза» неизвестного мне кавалера, Вероника наконец приняла у меня заказ. Тем не менее до конца это дело мне довести не удалось: кассир ушел получать квитанционные книжки и некому было принять деньги за шитье…

Когда я покидал ателье, тщетно прождав кассира восемьдесят семь минут, я слышал, как пришедший в это время посетитель сразу же стал кричать и ударять кулаками по столу. Как это грубо… Вот я же, например, прождал полтора часа — и ничего… Наверное, этот посетитель — псих какой-то…

2 января. Заходил в ателье. Кассир был на месте, но пересчитывал билеты вещевой лотереи. Деньги принять отказался.

Ладно. Зайду другой раз.

8 января. Кассир Иван Карпович принял от меня деньги. Уже вызывали закройщика, чтобы он снял с меня мерку и договорился о фасоне костюма…

Подождав сравнительно недолго — всего сорок две минуты, я увидел закройщика Алексея Павловича — немолодого тучного мужчину без пиджака. Начали снятие мерки с меня в кабине, обитою рыжей байкой. Окончить не удалось, так как очень уж часто отрывают Алексея Павловича. То директор ателье, то — в мастерскую, то — заказчики, которым на сегодня назначена примерка…

17 января. Ура! Снятие мерки в ателье окончено. И заходил-то я после 2-го числа всего четыре раза, а сегодня Алексей Павлович записал последнюю цифру: 24 сантиметра — ширина брюк внизу, на манжетах…

Уже назначен день примерки: 6 февраля. Скоро, скоро я облачусь в новый парадный костюм.

27 февраля. Надеюсь, что 4-го числа следующего месяца примерка уже состоится. Так не везло мне!.. Пять раз заходил в ателье — все не готово было. То не успели скроить, то больна заведующая столом выполнения Августа, то Алексея Павловича вызвали в трест…

Ну, уж 4 марта примеряем!

4 марта (поздно вечером). Примерку отложил на 9-е: по ошибке скроили не мой костюм, а чей-то другой из похожего материала. Но — на мой рост, так что владелец того материала уже исписал 17 страниц жалобной книги. Мне показывали его, так сказать, вопли в этой книге. Ничего, слог очень сильный. Там и сям похоже на текст проклятий древних пророков. Кажется, впрочем, жалобы не помогли ему: будет носить костюм, сшитый по моим габаритам.

12 марта. Примерка состоялась. Но какая!.. Расскажу по порядку.

Не успел я прождать и двух часов, как вышел ко мне закройщик Алексей Павлович, высоко над головой держа мой костюм. Мой!

Мы вошли в рыжую байковую кабину, задернули занавес. Я снял свою толстовочку и брюки. Но тут Алексея Павловича срочно вызвали к телефону. Он ушел, широко раскрыв занавес. Закрыть его мне не удалось, и, чтобы не предстать перед персоналом ателье и заказчиками в исподнем, я завернулся в занавес. Представьте, занавес оказался очень шершавым: кололся даже через рубашку и кальсоны…

Но вот Алексей Павлович спустя сорок минут вернулся. Я облачился в новый костюм и обнаружил, что он мне очень велик и широк. Робко поставил в известность об этом Алексея Павловича.

— Вижу, — отозвался опытный закройщик, — для того и примерку делаем… Ну-ка, станьте как следует!

И Алексей Павлович тремя взмахами тяжелых ножниц укоротил брюки и рукава на 5 сантиметров.

— Теперь хорошо?

— По длине теперь хорошо, — сказал я, — но вот ширина меня пугает; на нас с вами на двоих пиджак еще сойдет, а один я в нем как-то теряюсь…

Алексей Павлович долго смотрел на пиджак и вдруг сказал:

— Позвольте!.. Да это вовсе не ваш костюм. Это — гражданина Тетерникова тройка. А ну, раздевайтесь…

Я сразу подумал о том, как обрадуется Тетерников, когда увидит, что рукава и брюки на его костюме обрезаны на 5 сантиметров. А закройщик унес то, что осталось от костюма Тетерникова. Но моего костюма Алексей Павлович не принес, так как ему уже вышло время обедать, а после обеда ему надо идти в трест на инструктаж по новым тканям.

19 марта. Наконец-то я примерил свой костюм! Отняло 3 часа 17 минут, но зато с души как гора свалилась. Все тело сладко ноет от бесчисленных уколов булавками, которые я терпел во время примерки.

Правда, пиджак скроили однобортный, а я намечал — двубортным. Ну, в конце концов, черт с ним, с этим лишним бортом. Я же не бильярд, который без четырех бортов и существовать не может…

Костюм выйдет, кажется, приличным. Правда, немного косит лацкан, морщат спина, грудь, бока и рукава, но Алексей Павлович говорит, что это все будет исправлено.

27 апреля. 12 раз заходил в ателье, но второй примерки еще не видно. За это время узнал много интересного о портняжном деле. Оказывается, мастер, который шьет брюки, называется «брючник». А мастер, который шьет пиджаки, называется не пиджачник, а вовсе — «крупняк». Кроме основного материала для костюма нужен еще приклад (он же доклад), состоящий из 43 названий. Портные очень забывчивы и хрупки в своем здоровье: часто болеют и страдают запоями.

8 мая. Примерки не было. Хожу в ателье через день. Уже сам замечаю, что стал раздражительным: ссорюсь с сослуживцами, обижаю жену и детей…

17 мая. Нет мне примерки!

Вижу часто тревожные сны. Сегодня, например, пригрезилось, будто брючник в очках, обвязанных нит-ками, и с бурыми усами хочет жениться на Веронике из стола заказов. А большой угольный утюг, который я много раз видел в ателье, шипя и дымя, принялся «открывать глаза» Веронике на этого самого брючника…

19 мая. Встретил знакомого. Он говорит:

— Вы что — вторую службу получили по совместительству?

— Откуда вы это взяли?!

— А как же!.. Говорят, вы ежедневно бываете в одном тут ателье. Сколько они вам платят?

Это еще что!.. Жена моя — та просто не верит, что это я в ателье хожу. Плачет четвертый день кряду и повторяет:

— Скажи честно: как ее зовут?!

— Кого?!!

— Ту женщину, у которой ты бываешь, когда говоришь мне, что был в этом проклятом ателье!..

21 мая. Примерять не стали, но закройшик Алексей Павлович сказал, что нужен для пиджака волос, а в ателье этого волоса нет.

— Какой еще волос? — испуганно переспросил я.

— Обыкновенно какой: конский волос.

— Да, но, видите ли, я как раз сам — безлошадный служащий.

— Ну, купите на базаре…

22 мая. Отпросился со службы. Был на базаре. Из кармана у меня вытащили паспорт и зажигалку. Конский волос купил, снес в ателье. Закройщик Алексей Павлович сказал, что это не тот волос. Это — курчавый, для тюфяков, а нужен прямой волос без перманента, от какой-нибудь некокетливой скромной кобылы.

…Когда меня подняли с пола, Алексей Павлович смилостивился и заявил, что, так и быть, поставит свой волос за дополнительное вознаграждение. Не в том, конечно, смысле, что со своей головы, а исключительно — закупленный им прежде конский же волос.

29 мая. Примерки не было. Хлопочу о выдаче мне нового паспорта взамен украденного… Сегодня один сослуживец сказал мне:

— Что это вы каким стали пижоном? Только и слышишь от вас, что про фасоны костюмов, про шевиоты да диагонали, про «метро» да лавсан. У всех щупаете ткани на платье, звоните по разным ателье с утра до ночи…

По разным!.. Вот она — людская справедливость…

7 июня. Ффу!.. Примерка состоялась. Морщины и перекос остались, но есть и новость: костюм сильно обужен. Пиджак еще черт с ним. А в брюках просто нельзя садиться. Чуть согнешь стан, такой треск начинается, прямо страшно. Чувствую, что однажды брюки разлетятся на 160 кусков еще до того, как я успею прикоснуться своим телом к стулу…

Поведал я об этом огорчении Алексею Павловичу. Он говорит:

— А зачем вам садиться? Стоя человек всегда красивее выглядит. И рост прибавляется, и ширина груди… А если уж очень надо будет опуститься, вы не садитесь, а прилягте. Вот эти — как их! — римляне, которые древние, — они, говорят, даже за обедом у себя в древнеримских столовках не сидели, а лежали…

А я ему — Алексею Павловичу:

— Ну, а на службе как? Тоже лежать?.. Да меня в стенгазете так прохватят…

— А на службе и постоять можно. Даже вежливее получится по отношению к начальству, к посетителям…

Умеет убеждать этот закройщик!.. Опыт большой.

19 июня. Еще не готово. Августа говорит — у крупняка жена рожает. А брючник? Брючник уволен, передали другому, но тот завален работой…

Дома все плохо. Жена перестала со мной разговаривать.

Сны — ужасные. Например: будто повис я над пропастью на клеенчатом сантиметре закройщика Алексея Павловича, а тяжелые портновские ножницы, с одышкой при каждом взмахе, будто крадутся к сантиметру, чтобы его будто обрезать…

21 июня. Под влиянием моих разговоров дети, оказывается, все время рассказывают во дворе, что папа шьет себе новый костюм. Это вызвало всеобщее возмущение: откуда, дескать, у него такие средства — каждые две недели по костюму себе делать?!

Сегодня заходил управдом, якобы с целью проверить, что именно в квартире требует ремонта. На самом деле — посмотреть: нет ли у меня признаков обрастания и незаконного обогащения…

22 июня. Сегодня на работе опубликовали мне третий выговор. С Доски почета сняли мою фотокарточку уже в прошлом квартале.

Что ж, они правы: при моей теперешней рассеянности какой из меня отличник производства?..

В ателье хожу каждый день.

23 июня. Поздравляю вас: у меня вполне выявившийся нервный тик. Начало меня дергать аккурат за полтора месяца до второй примерки. Но прежде-то подергает и отпустит. А теперь — круглые сутки. Подмигиваю левым глазом на потолок и носом все время шевелю как кролик: справа налево и обратно. Быстро-быстро так… Сегодня с утра еще и правая нога нет-нет и станцует сама по себе что-то вроде чечетки.

В ателье, конечно, был. Плакал, стоял на коленях перед директором и перед закройщиком Алексеем Павловичем. Велели зайти на днях.

Чудаки!.. Как будто я могу не зайти к ним…

27 июня. Вчера примерял. Что было — не помню.

Голова тяжелая. Кошмары уже наяву. Вижу конский волос дыбом, а по нему, как в степи по высоким травам, мчатся портновские манекены… без рук, без голов, а ржут и хохочут…

28 июня. Галлюцинации продолжаются: вот вижу и вижу перед собой — крупняк верхом на брючнике. А потом брючник — на крупняке. Едут и орут кавалерийский марш…

В ателье плакал и бился о широкий прилавок, на котором принимают матерьялы и доклады… приклады… расклады… клады… ады… ды… ды… ы… ы-ы-ы-ы-ы…

Когда бился, перехватил осуждающий взор нового заказчика. Несчастный! Он не знает, что его ждет…

Граждане судьи! Дальнейшее вам известно из хода судебного следствия. Я совершил нападение на другое ателье. Но это потому, что уж очень давно не могу видеть и слышать этого проклятого слова: «ателье». Я даже и похожих звуков не выношу — отель, отелиться, теленок, тельняшка, телефон, телеграф, телятина, тельное, постели… Все это вызывает во мне судороги!

Как вы знаете, граждане судьи, от защитника я отказался. А гражданину прокурору, который требовал в своей речи, чтобы мне дали самое строгое наказание по данной статье, — прокурору я отвечу вот чем:

Я дарю ему этот костюм, который еще не дошит. Мне он в тюрьме не понадобится. И пусть гражданин прокурор сам походит туда, куда я ходил… Впрочем, я кончил, граждане судьи…

Отдушина

— Вы говорите, что с подхалимством сейчас трудновато: за это по головке не погладят, а, наоборот, могут одернуть или дать по рукам. Это, конечно, верно, а все-таки устраиваются люди, что-то придумывают. Вот, например, товарищ Сдобный, председатель правления Мусороиздата, так он, знаете ли, очень уж втянулся в это дело. Если вокруг него не подхалимничают, он себя чувствует, ну, как курильщик без папирос. И прежде, бывало, вокруг него все трепетали. Он, бывало, со своими сотрудниками одними бровями разговаривал. Подымет обе брови — это означает приглашение начать доклад; опустит брови — значит, недоволен; одну бровь подымет — стало быть, вопрос требует дальнейшей подработки; поиграет обеими бровями, — значит, вопрос требует согласования. Ну, и так далее…

А тут недавно я прихожу к товарищу Сдобному к концу служебного дня. Он при мне нажимает кнопку звонка, входит секретарша, и товарищ Сдобный ласковым голосом говорит:

— Александра Павловна, голубушка, нельзя ли что-нибудь сделать насчет автомобильчика, а?

Словно младенцу пальцами «козу рогатую» делает — до того этак ласково, игриво, с заискиванием даже…

Я, как старый приятель, говорю:

— А тяжело тебе, Сдобный, так разговаривать с подчиненными?

Сдобный махнул рукой:

— И не говори!.. Если бы я не имел в одном месте отдушины в смысле уважения ко мне и почета, то не знаю, как бы я выдержал эту необходимость обходиться без подха… без проявления почтительности лично ко мне?! Наоборот, как видишь, я еще должен быть вежливым!..

— А есть все-таки у тебя отдушина? — спрашиваю я.

— А как же!.. Хочешь посмотреть? Поедем ко мне.

Подали машину. Товарищ Сдобный за ручку поздоровался с шофером, спросил — как его, шофера, здоровье. Сел с ним рядом, меня усадил сзади. Тронулись.

Приехали очень скоро. Сдобный опять ласково попрощался с шофером, и мы вошли в подъезд. В подъезде я смотрю: у товарища Сдобного лицо суровое, как оно раньше бывало, и брови играют.

Мы подошли к двери, и товарищ Сдобный нажал кнопку высоко расположенного звонка. На двери был еще один звонок, но та кнопка, которой воспользовался Сдобный, была укреплена на полметра выше, и к ней прибито было объявленьице: «Для личного пользования тов. Сдобного С. Т.»

Нижний же звонок был снабжен надписью: «Для членов семьи и знакомых».

За дверью послышались поспешные шаги, и худая женщина в резиновом фартуке открыла настежь обе створки двери. Как я понял из дальнейшего, это была супруга С. Т. Сдобного.

— Пламенный привет образцовому мужу, отцу и зятю — товарищу Семену Тимофеевичу Сдобному! — прокричала она дрожащим фальцетом. Из разных концов квартиры послышались нестройные «ура» и жидкие аплодисменты.

— Видал? — спросил у меня Сдобный и показал пальцем на лозунг, висевший в передней аккурат напротив входной двери. Лозунг гласил:

«Под руководством Семена Тимофеевича Сдобного вперед, к новым семейным достижениям!»

Пока я, несколько растерявшись, перечитывал лозунг, товарищ Сдобный обратился к жене:

— Обед готов? — и он поднял левую бровь.

— В данный момент, — испуганным фальцетом на одной и той же высокой ноте заговорила жена, — обед готов на девяносто два процента. А восемь процентов недовыполнения нужно целиком отнести на счет котлет, каковые, в случае их стопроцентной готовности, прежде чем поступит руководящее указание главы семьи нести их на стол, могут оказаться пережаренными и тем самым потерять во вкусовых качествах и питательности.

Сдобный удовлетворенно кивнул головой, и мы прошли в столовую.

— Семен Тимофеевич, детей с рапортами присылать? — тревожно крикнула жена.

— Давай.

В столовую степенно вошли мальчик лет восьми и девочка тринадцати лет. Девочка, икнув от волнения, заученным тоном начала:

— Ик… Рапорт любимому папе Семену Тимофеевичу Сдобному. Копия: маме Анне Яковлевне. Копия: бабушке Варваре Максимовне. Всемерно борясь за овладение познаниями в размере пятого класса единой трудовой советской школы, я добилась нижеследующих показателей по нижеследующим предметам: русский письменный — «хор»; география — «отл»; алгебра — «хор». Выражаю твердую уверенность, что и впредь, под повседневным руководством нашего родного папы, при повседневном внимании со стороны любимой мамы, я добьюсь еще лучших результатов в учебе, а также буду беспощадно бороться с остатками лени, неряшливости и шаловливости. Ура! Говори ты! — толкнув в бок братишку, закончила девочка.

Мальчик громко засопел, закрыл глаза и невнятно начал шептать:

— Рапорт… копия маме… и бабушке тоже… Всемерно борясь под руко… ноговодств… нет: руководством родимого беспощадного папы… получил нижеследующий «неуд» по арифметике и больше, честное слово, не буду. Повседневно.

— Болван! — сердито сказал Сдобный. — Нюра, сколько раз я тебе говорил: займись этим бандитом! Никакой шефской работы с твоей стороны не видно! Растите дезорганизованный элемент и прогульщика!

Давайте обедать.

Все стали садиться за стол, и тут вошла старуха с таким выражением лица, будто она ежесекундно ожидала от кого-то подзатыльника. Глаза ее все бегали, и она все оглядывалась назад, как бы говоря: «Вот сейчас и стукнут… вот-вот сейчас… Сами увидите…»

— Теща моя, Варвара Максимовна, — отрекомендовал мне старуху Сдобный и стал разливать водку.

Едва к прибору старухи придвинули ее рюмку, она начала часто мигать и вскочила с места. Трясущимися руками подняла она рюмку. Проливая водку и, видимо, от этого волнуясь еще больше, она начала дребезжащим, почти беззвучным и шамкающим голосом:

— Пожвольте мне поднять этот бокал жа главу нашей ждоровой и дружной шовегшкой шемьи, жа того, кто и в шамом крупном и в мелошах неуштанно ведет вшех наш, куда надо вешти, не допушкая вшех наш, куда не надо допушкать. Я пью жа ждоровье Шемена Тимофеевиша Ждобного, который… укажания которому… нет: от которого… повшедневный… которого… я жабыла: што там дальше напишано?..

— Ура! — зазвенели детские голоса, выручая бабушку.

Семен Тимофеевич разыграл бровями одну из самых строгих своих интермедий, но промолчал.

В конце обеда жена принесла переплетенную в кожу книгу для отзывов, а сам Сдобный, записав в книге свое мнение о кушаньях, в краткой речи отметил качество обеда, подчеркнул необходимость порядка и плановости в семье и в заключение остановился на задачах сегодняшнего вечера.

Когда он закончил выступление, супруга оратора кивнула детям и прошептала достаточно громко:

— Что ж вы, порядков не знаете, негодники?! Где бурные аплодисменты?!

Дети отчаянно захлопали в ладошки.

— В овацию переходить? — вслух спросила своего супруга Анна Яковлевна, стараясь перекричать все еще звучавшие «бурные аплодисменты».

Сдобный отрицательно качнул головой:

— Сейчас не надо… Может, после ужина сделаем небольшой семейный митинг, тогда и перейдете в овацию…

И с этими словами хозяин увел меня в свой кабинет.

…Когда я уходил от товарища Сдобного, на лестнице меня обогнала его дочка.

— Ты куда это? — спросил я у девочки.

— В писчебумажный магазин. За красной тушью. Папе альбом надо подносить. И так уже запоздали…

Девочка ускорила шаг и горохом скатилась по лестнице…

Вездесущая старушка

…Когда заместитель главного врача поликлиники и сестра из нервного отделения вводили его в кабинет невропатолога, он сильно дергался всем телом, всхлипывал и издавал короткие звуки плача.

Несколько успокоенный валерьяновыми каплями, а также ласковым приемом со стороны невропатолога, постепенно этот больной начал сравнительно связно рассказывать о том, что с ним произошло.

— Если вам не хочется говорить, так не надо. Потом как-нибудь, — произнесла симпатичная женщина-врач, осуществлявшая прием нервных больных.

Но он, стараясь преодолеть непроизвольные движения головы и тела, отозвался так:

— Нет, знаете, доктор, я думаю, мне будет легче, если я вам все-все расскажу… Ну вот… Вы, наверное, читали этот страшный рассказ Эдгара По: человек, боящийся черных кошек, убил такую кошку в доме, где он ночевал один…

— Что-то такое, кажется, когда-то читала. Но ведь у нас в поликлинике никаких кошек нет. Или это вас дома так напугали?

— Нет, нет, доктор, вы дослушайте… Там, в рассказе, убил человек кошку, а она появилась опять. Он ее еще раз застрелил. А кошка все равно пришла в комнату… И так — до самого утра!..

— С вашими нервами лучше не читать таких рассказов.

— Нет, вы дослушайте, дослушайте, обязательно! Там ведь чем кончается — у По? Утром этот человек обнаружил, что он перестрелял кошку, кота и пятерых котят. Значит, их было семеро, а он не знал…

Тут больной наклонился близко к лицу врача и свистящим шепотом добавил:

— Но ведь семи одинаковых старух быть не может, правда? Тогда — откуда же они? Ага! В том-то и дело!

Ему стало гораздо хуже. Возобновились подергивания, непроизвольные звуки плача и так далее.

Только минут через семь врачу удалось вторично успокоить пациента. И, несмотря на уговоры отложить рассказ, он продолжал:

— Я ведь еще утром был почти здоров. Ну, немножко пошаливали нервы… Поэтому я и собирался в санаторий. Пришел к вам за курортной картой. А ведь сами знаете: чтобы получить эту карту, надо обойти несколько врачей.

— Вы бы сказали, мы на дом прислали бы вам все, что нужно…

— Помилуйте! Я же говорю: я был совсем нормальным. Еще когда подходил к кабинету терапевта, то ничего такого особенного не чувствовал… Даже когда увидел ее…

Больной снова вздрогнул. И врач с участием спросил:

— Кого «ее»? Спокойнее надо, спокойнее, спокойнее…

— А ее… старушку… Извините, это сейчас пройдет… Да… она мне сразу не понравилась. Хотя ссорилась она не со мною, а с каким-то мужчиной в темных очках. Говорила шепотом, но по движениям губ, было ясно, что она кричит.

— Как это — «кричит шепотом»?

— Ну, как вы не понимаете, доктор: кричать в поликлинике, видно, она не смеет, но, по существу, она уже разоралась. А если поспорит еще немного, то может и подраться. «Я, говорит, все равно пройду к доктору раньше вас. Мне было назначено на десять часов. А вам?» То-то и оно! И знаете, я сразу отошел от этого кабинета, потому что перед ним — очередь, старуха склочничает… Думаю: потом вернусь сюда, а сейчас покажусь хирургу.

— Очень правильно вы решили. Не надо вмешиваться в такие инциденты.

— Так разве я не знаю?.. Вы слушайте дальше. Значит, я спустился по лестнице к хирургу, — смотрю: точно такая же старушка бушует уже около хирургического кабинета. И главное — рука у этой забинтована до самого локтя. А она такою рукой размахивает над головой какой-то девушки и грозится: «Вот сейчас как вдарю тебя гипсовой повязкой, так будешь знать!..» Ей со стороны говорят: «Вы же утверждаете, что у вас рука нарывает». А она: «Не пожалею, говорит, собственного нарыва, но стукну ее, как все равно поленом, если она полезет к врачу до меня!»

— Надеюсь, вы не приняли участия и в этой ссоре?

— Конечно нет, доктор! Я пошел тогда в лабораторию, чтобы у меня взяли для анализа кровь. Хорошо. Лаборантка приготовила иглу, вдруг я вижу: из-за спины у меня появляется чья-то рука и — прямо пальцем под иглу… Думаю: «Что за чертовщина?!» И в этот же момент узнаю рукав тех вязаных кофт, которые надеты на этих старухах… Здорово?..

Больной выразительно посмотрел на врача, чтобы оценить эффект своего рассказа. Докторша потерла лоб рукою, закрыла глаза и дрогнувшим голосом спросила:

— Бурая такая кофточка с узором из серых комаров, правда? И рукав — с обшлажком?

— Да, да, да! А разве… разве вы их тоже знаете, этих старушек? — в голосе больного зазвучали удивление и испуг.

— Это неважно. Продолжайте.

— А что продолжать? Все же ясно: к какому кабинету я ни подойду — около него непременно такая же старуха. Только у глазника старуха лезет вперед, говоря, что она слепая… и действительно, наступает людям на ноги, тычется в стенку вместо двери… Правда, когда открыли дверь из кабинета в коридор и нечаянно задели ее дверью по плечу, то она подняла крик: «Смотреть надо, спасибо — я успела отскочить, а то бы зашиб меня насмерть!..»

У кабинета по кожным болезням я слышал, как подобная же старуха вопила: «Лучше отойдите, а то я — заразная, все от меня запаршивеют!»

Докторша понимающе кивала головой.

— И еще вот я хотел спросить: у вас есть кабинет физиотерапевтических процедур?

— А как же.

— Вот и из этого кабинета выходила точно такая же старуха, и я сам слышал, как она произнесла: «Сестричка, вы не выключайте кварца, пусть он немножко посветит без меня, а я тем временем схожу в детское отделение, что-то мне кажется, что у меня коклюш».

— К сожалению, всё это имеет место, — грустно сказала докторша. — Не коклюш, конечно, а — старухи…

— Как «имеет место»?! Сколько же у вас по поликлинике бродит таких одинаковых старух?.. Я понимаю, бывают близнецы, — двое, ну, трое… от силы четверо… Тут я сам видел — шесть таких старух. А что, если их больше?! Это же какой-то кошмар!

Гул голосов за дверью заставил больного и врача повернуть головы в ту сторону. Кто-то мощным рывком открыл дверь.

Вошла маленькая старушка в бурой кофточке с узором из серых комаров. Она еще продолжала говорить через плечо тому, кого оставила в коридоре:

— А я, если хочешь знать, сама псих с тысяча девятьсот двадцать седьмого года. У меня справка есть, так что я могу тебя хоть за нос укусить, и мне за это ничего не будет все равно!

Больной снова стал дергаться. Докторша истерическим голосом произнесла:

— Больной, спокойнее, примите, таблетку!

Она вынула таблетку из коробочки на столе, но машинально положила ее в рот себе самой.

— А мне почему таких лепешек не дают?! — визгливо спросила старуха. — Или я уже здесь — не больная, да?!

— Пожалуйста, примите хоть сейчас! Только учтите, что этот товарищ — припадочный. Если он начнет биться, он тоже не отвечает, куда попадет кулаком там или ботинком…

Старушка боязливо глянула на больного. Очевидно, ей не понравилась его мимика, и она, так сказать, задним ходом исчезла из кабинета.

А больной, расширив глаза, прошептал:

— Седьмая. Седьмая старуха! Это что же такое?.. Самому Эдгару По в голову не придет, чтобы семь одинаковых…

Докторша отрицательно покачала головою.

— Нет, — сказала она, — нет, старуха — одна, но действительно лечится сразу во всех кабинетах. И всюду, знаете ли, успевает, всюду старается пролезть вне очереди…

— И давно она такая… лечеболюбивая?..

— Представьте, только недавно сделалась. Была нормальной пациенткой. А тут в прошлом году она вышла на пенсию… ну, делать ей теперь нечего… Вот она…

— И лечится почем зря?

— Именно! — подтвердила докторша. — Спасибо, она у нас хоть и в восьми-десяти лицах, но, в общем, одна такая на всю поликлинику. А то бы…

И докторша только покрутила носом. А из-за двери послышался строгий голос вездесущей старухи:

— Сейчас пойду к доктору лично я. Понятно? А если кто полезет до меня, то лично тому не завидую…

Дальше не было слышно: старуха перешла на яростный шепот.

— Может быть, вы уже в состоянии идти домой? — смущенно спросила докторша. — В общем, вы у меня в кабинете — минут двадцать… Боюсь, терпение у нее может лопнуть…

— Да, да, доктор! — поспешно откликнулся больной. — Мне, безусловно, уже пора… Спасибо вам за заботу…

— Наша обязанность…

— Я понимаю… Но вот что я подумал: пожалуй, одна-то такая старуха — страшнее семи или десяти разных, а?

— Ну, разумеется! Особенно если она, в сущности, здорова и еще пишет про вас в разные места жалобы и свои соображения…

— Ах, еще и пишет?! — испуганно переспросил больной. — Гмм… Нда… А у вас нет ли второй двери, чтобы не мимо нее пройти бы?..

— К сожалению, пока нет…

— Ну что ж, ничего не поделаешь. Прощайте, доктор. Навряд ли мы скоро увидимся…

И больной, зажмурившись, словно ему предстояло войти в холодную воду, взялся за ручку двери…

Лозунгофикация

— Удивляет меня, дорогие товарищи, как у нас совершенно не умеют пользоваться лозунгами. У нас лозунгами когда пользуются? Когда идет кампания. При какой-нибудь там годовщине. А в остальное время? Ничего подобного! В кои веки встретишь лозунгочек вроде «А я ем повидло и джем» или «Разменом денег не утруждать!».

А между прочим, лозунг есть стимул, даже фактор и даже трактор. И если вам надо что-нибудь в кого-нибудь внедрять — лучше ни черта не придумаешь. Лично я так только и внедряю. Раз мне что требуется, то я сейчас выдумаю лозунг. Другое потребовалось — другой лозунг. Третье потребовалось — третий. На службе ли, дома — первым долгом лозунгофицирую.

Например, на службе. Кажется, до того уже затрепанное — чтобы без доклада не входили, — и тоже совершенно свободно залозунговано мною. Вот:

ВХОЖДЕНИЮ БЕЗ ДОКЛАДА

МИРОВАЯ БУРЖУАЗИЯ ТОЛЬКО РАДА!

Или еще насчет рукопожатий, что они отменяются. Тоже у меня есть лозунг:

ЕСЛИ ТЫ КРАСНОЙ ГИГИЕНЕ ДРУГ,

РУКИ ПРОЧЬ ОТ ПОЖАТИЯ РУК!

Я, между прочим, на службе и для комнаты машинисток написал… Лозунг не лозунг, а вроде… Всего два слова:

НАШИ

ПИШМАШИ

Так ведь это — только на службе. А какое поле для лозунгофикации дома!.. Ну, я и лозунгую. Внедряю по мере сил. У меня человек еще в квартиру не вошел, а лозунг уже висит. О чем? Ну, скажем, объявленьице — кому сколько раз звонить. Его тоже свободно можно залозунговать. Хотя бы так:

НЕ ПО-МЕНЬШЕВИСТСКИ РАЗМАЗАНО, А — ЧЕТКО:

МАМУЛИНУ ПЯТЬ ДОЛГИХ И ВОСЕМЬ КОРОТКИХ!

Дальше идем. Коридор. Телефон в коридоре, а по стене, натурально, обои. Ну, и всякий норовит адресок, телефонный номеришко, фамильицу тут же, не сходя с места, на обоях написать. Приходится, конечно, бороться. Как же? Лозунгом. Таким:

ВРАГ ТРУДОВОЙ СТРАНЕ

ЗАПИСЫВАЮЩИЙ НА СТЕНЕ!

Потом насчет ванной и уборной. Сами знаете: свет за собой никогда не гасят. И я сейчас же припечатываю лозунгишком:

НЕПОТУШАЮЩЕМУ СВЕТ В ТРУДОВОЙ УБОРНОЙ МЕСТА НЕТ!

Но самое раздолье для лозунгования — это на кухне. Грешный человек, я там целую азбуку сочинил. И всё — из лозунгов. Начинается так:

На букву «а»:

АКТИВНЫМ ЭЛЕМЕНТОМ БУДЬ,

А ГАЗ ЗАКРЫТЬ НЕ ПОЗАБУДЬ!

На букву «б»:

БЕРУЩИЙ СКОВОРОДУ БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ,

БЕЗУСЛОВНО, НЕПРОЛЕТАРСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ!

На букву «в»:

ВЕДРО ПОМОЙНОЕ НЕ УБЕРЕШЬ —

В СПИНУ РЕВОЛЮЦИИ ЛИШНИЙ НОЖ!

На букву «г»:

ГРАЖДАНЕ! НА КУХОННОМ ФРОНТЕ

ГОРЯЩИЙ ПРИМУС НЕ УРОНЬТЕ!

Ну, и так дальше…

На букву «к», например, там сказано:

КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ В ТОМ ЗАРЫТА,

КТО ПАЧКАЕТ ЧУЖОЕ КОРЫТО!

На букву «п»:

ПРИКРОЙТЕ ДВЕРЬ, И ОНА НЕ ДУЕТ

ПОД ПРИКРЫВШЕГО СОЗНАТЕЛЬНОГО ИНДИВИДУЯ!

И тому подобное. На кухне, я говорю, прямо раздолье.

Потом — в трамвае. Там приходится внедрять, чтобы пропускали выйти, где надо, а не завозили бы дальше. Скажем, так:

ГРАЖДАНИН, ЕСЛИ ТЫ САМ НЕ СХОДИШЬ ЗДЕСЬ,

ТАК ДАЙ ШИРОКИМ МАССАМ ВОЗМОЖНОСТЬ СЛЕЗТЬ!

Дальше идем. На улице и на дворе важно, чтобы не кусались неорганизованные собаки. Про это у меня лозунговано:

ОДЕРНУТ НЕМЕДЛЕННО ДОЛЖЕН БЫТЬ ВСЯКИЙ,

КТО КУСАЕТ ПРОХОЖИХ ПОСРЕДСТВОМ СОБАКИ!

Помогает, знаете ли.

Я же говорю: лозунг есть стимул, даже фактор и даже трактор.

Кривая сервиса

Как известно, словом «сервис» называют в наши дни разнообразные виды и формы обслуживания. Ниже мы пытаемся описать возникновение и дальнейшую судьбу одной мощной точки по обслуживанию — а именно так называемого «фирменного магазина»…

Скоро открывается специальный магазин для продажи одних только пуговиц. В нем можно будет купить пуговицы для белья, для костюмов, верхнего платья, меховых изделий, головных уборов, обуви; пуговицы для мебели, портьер, занавесов, попон, покрышек, чехлов, приводных ремней, парусов, спасательных кругов; брезентовых ведер; пуговицы для облицовки домов, для окон, дверей, тротуаров, мостовых и набережных. В магазине будут пуговицы перламутровые, металлические, кожаные, деревянные, каменные, роговые, кокосовые, пластмассовые, нейлоновые, капроновые, перлоновые, керамические, синтетические, стеклянные, костяные, хрящевидные, железобетонные, цементные, асбестовые, шлаковые, бутовые, кирпичные, растительные, рыбьи, животные, твердые, жидкие, газообразные. Пуговицы всех размеров — от миллиметра до двух метров. Пуговицы автоматические, пришивные, на гвоздях, на клею, на дратве, на шурупах и сварные. По желанию тут же в магазине будут пришиваться купленные пуговицы покупателю или третьим лицам по его указанию.

Сегодня на отдельном грузовике привезли огромную пуговицу для витрины. Она весит 2,5 тонны, ее диаметр— 3,7 метра, толщина — 73 сантиметра.

Магазин заново отделан в ассиро-вавилонском вкусе: своды, колонны, обелиски, карнизы. Скульптором С. Антюхиным исполнен в этом же стиле барельеф такого содержания: крылатый бык с лицом Сарданапала пришивает покрытую клинописью пуговицу к кончику своего хвоста.

Персонал магазина будет одет в специальные вавилонские костюмы. Балетмейстер Н. Кран обучала продавщиц общепринятым в древней Ассирии движениям и жестам. Решено, однако, что первое время в этом магазине будут говорить не по-ассирийски, а по-русски.

На днях состоится торжественное открытие магазина. В день открытия будет играть джаз, покупателям будет предложено угощение и подарки дамам. Бой конфетти, серпантин.

Танцы перед прилавками. Книги пожеланий, предложений, жалоб и проклятий. Раздача брошюр, излагающих всеобщую историю пуговиц, а также — летучек, альбомов, буклетов и проспектов.

— …и, заканчивая свою речь, я еще раз отмечу: если при царизме пуговицу ждала только петля, то теперь перед нею лежит именно широкая дорога именно всенародного ширпотреба!.. А сейчас, товарищи, прошу всех принять участие в угощении, после которого начнется продажа наших товаров. Я кончил!..

Туш:

— Та-та-та! Та-та-та-та! Та-ти-та!..

— Ну, красота!.. Какой магазинище отгрохали, это что, а?

— Не слышу! Музыка заглушает… Потом эти кинопрожектора трещат, как пулеметы все равно…

— Ма-га-зин, говорю, от-гро-ха-ли. Говорю: кра-со-та!

— А… это… да… Придется что-нибудь купить: неудобно так-то…

— А что ж? И купим. Вот еще по бутерброду съедим и купим… У меня как раз не хватает для помочей одной пуговицы.

— Нет, вы глядите, глядите: какой швейцар! Ну где они нашли такого ассирийца?.. Борода вся мелкими кольчиками, как на той вон статуе!..

— Товарищ швейцар, у вас, извините, волос сам вьется или, так сказать, по распоряжению дирекции?

— Нет, это перманент, конечно, полугодовик. Шестьдесят три локона электрозавивки исключительно за счет дирекции. Для-ради вавилонства… Милости просим, заходите, заходите, граждане!..

— Нет, вы на продавщиц поглядите, как они руками колдуют! Откуда такая грация?

— Значит, им за это платят — за грацию. Плюс — обучали, безусловно…

— Вы что желаете, гражданка?

— Мне пуговиц…

— Каких?

— Ммм… и сама не знаю… к платью… каких-нибудь треугольненьких, беленьких…

— Могу вам предложить белые треугольные, треугольные небелые, нетреутольные белые, небелые треугольные в таком духе… в таком… в таком… вот этого размера… этого… этого… еще этого… и, если хотите, вот этого… Швейцар, подайте стул, кажется, гражданке дурно!.. В глазах зарябило? Это бывает, когда много товару…

— А вас я попрошу что-нибудь написать о нашем магазине в эту книгу!

— Позвольте… Это же для почетных посетителей, а я — человек простой…

— Нет, нет, нет, непременно! У нас все, все пишут!.. Вот видите, поэт Семен Шершавый написал:

— Замечательно!

— А вот, не угодно ли: профессор Хлиябов пишет: «Когда я думаю, что вся моя жизнь прошла в окружении сереньких пуговиц прошлого, я готов рыдать как ребенок. Засл. деят. науки Вс. Хлиябов». Ну, ну, пишите, пишите!..

— Товарищ покупатель, где ваш образчик пуговиц?.. Дайте его сюда! Вот видите: я бросаю ваш образчик в урну, и — слушайте меня — вот я откладываю вам две дюжины оригинальных черепичных пуговиц заграничного фасона «пуп зулуса». Если они не подойдут, мы возмещаем цену пуговиц, ниток и работы по пришиванию и метанию петель! Полная гарантия!

— Тебе что, мальчик? Пуговок захотелось?

— Я так, дяденька… я сейчас уйду.

— Не надо! Не уходи, мальчик. Лучше съешь вот это пирожное. Так. Теперь выпей рюмочку ликера, детка, за процветание нашего магазина… Кто-нибудь… товарищ Варенцова… или вы, Анна Сергеевна, дайте мальчику полдюжины пуговиц-бубенцов. Бесплатно, как премию… Бери, бери, детка, не стесняйся!..

— Граждане, вы или входите, или проходите дальше… Тоже не лето — дверь распахня держать!

— Сейчас, товарищ швейцар…

— Я сам знаю, что я — товарищ швейцар… Да вы почему дверь за собой не закрываете?.. Швейцаров для вас тут нету!.. То-то!..

— Дяденька, зачем у тебя в бороде мусор?

— Вот я тебя, постреленок!.. «Мусор»!.. Нешто это мыслимо: каждый день шестьдесят три локона прочесывать… Пущай мне теперь за вывозку этого мусора отдельно платят!

— Для мужского пальто пуговицы есть?

— Нету.

— Простите, не слышу…

— Не-ету!..

— Ничего не слышу! Кто это у вас так кричит? Слова нельзя разобрать!..

— Э-то у-бор-щи-цы! О-ни там спо-рят! Спо-рят, ко-му у-би-рать ма-га-зин!

— А-а… А есть ли у вас пу-го-ви-цы для пальто? Муж-ско-го!

— Я же гово-ри-ла: не-ету!.. Сейчас нету пальтовых фасонов: распродали. Ф-фу, замолчали… Верите ли: третий час ссорятся эти бабы. И всего-то их — трое, а крик такой, словно целый базар…

— А когда еще будут?

— Да, может, сию минуту опять подерутся.

— Нет, я про пуговицы. Когда будут?

— Это неизвестно…

— Может, все-таки есть что-нибудь подходящее? Вот образчик…

— Что это я буду ваши образчики разглядывать?.. Пуговица и пуговица…

— Гмм… А вон наверху, в зеленой коробке, — не то?

— Не то.

— Может быть, покажете все-таки, а?

— Я вам говорю: не то!

— Ну, покажите, пожалуйста!

— Тьфу ты! Вот ведь характер… Ну, нате вам… нате…. Ай, черт!.. Держите!..

— Ой-ой!.. Осторожней надо! Что же вы мне по голове коробкой?.. Ловкость, знаете ли… Грация!

— Я же предупреждала: это не тот фасон!

— Черт знает что!.. Где у вас жалобная книга?

— У заведующего. С ним и говорите…. Да вот он сам…

— Вы заведующий?

— Ну, я.

— Дайте мне жалобную книгу! Мало того, что товара нет, еще и по голове лупят покупателя!

— Ну и что? Дайте им книгу. Жаловались уже такие… Не больно, знаете, боимся….

— Что это?.. Тут стихи какие-то… «От восторга пал я ниц в этом храме пуговиц».

— Ну да, стихи. А вы переверните. С другой стороны — аккурат жалобная книга… Тебе чего, мальчик?

— Мне пуговичек…

— Знаю я, за какими пуговичками ты пришел! Тебе украсть надо что-нибудь… Швейцар, гони его, гони, гони без разговоров!.. Сколько раз говорено: видишь, ребенок идет, — значит, на улице еще по затылку его, по затылку, чтобы не лез зря в магазин!.. Гражданин, кончайте писать, все-таки не роман пишете, а жалобу!.. И вообще: пора закрывать магазин.

— Еще сорок минут осталось до восьми-то…

— Мало ли что!.. Чем раньше закроем, тем меньше будет жалоб и разных кляуз… Швейцар, прикройте пока на щеколду. Этих выпустим, а кому еще надо — пусть приходят завтра! Если, конечно, не закроемся завтра же на переучет: надоела нам эта волынка с покупателями. Шляются и шляются сюда… Не знаем теперь, как их отучить, ей-богу!

Загадочная натура, или Клубок противоречий

В разное время разные люди — и по разным поводам — высказывались об одном и том же товарище. Нам пришло в голову подобрать все эти высказывания, потому что… потому что очень уж странно получалось…

Да вы посудите сами:

— Тут мне пришлось по работе иметь дело с директором конторы Стройгромотвод… Некто Корявин. Вот подлец! Тянул, тянул, врал, врал, обманывал, обманывал… И в конце концов так и оставил ни с чем. Просто даже удивительно: как так можно брехать?!..

— Несмотря на то что мой муж — ответственный работник (его фамилия Корявин, — может, слыхали?), директор конторы Стройгромотвод, да, так мой муж никогда не врет. Я его спрашиваю: «Сяпа, где ты был вчера вечером?» И всегда он прямо скажет: в ресторане так в ресторане, на заседании так на заседании… Мой муж не как все!

— Хватились!.. Я уже третий год, как работаю в конторе Стройгромотвод. Кем? Личным секретарем директора. Работа такая трудная… Тем более товарищ Корявин — наш директор — очень, очень нервный товарищ… Если, например, он просит, чтобы подали машину и, не дай бог, шофер там обедает или ушел сверхурочные получать, — такой крик начнется, топание ногами… Один раз у товарища Корявина даже судороги были на почве, что я не отослала бумагу в главк. Очень требовательный руководитель.

— Конечно, трудновато работать, но очень помогает, что у нас директор уравновешенный человек. Недавно я ему докладываю, что мы в срок не сдали контрагентам по договорам двадцать восемь громоотводов и с нашей конторы причитается неустойки двести сорок пять тысяч рублей. Представляете, что бы другой директор тут устроил?.. А наш только пожал плечами и положил резолюцию: «списать»…

— У тебя, конечно, губа не дура: хочешь, чтобы товарищ Корявин сделал бы доклад к Октябрьским дням… Только не выйдет этого: очень уж перегружен товарищ Корявин. Ведь это подумать, сколько у одного человека работы!

— Вот ты, Вава, все говоришь, что не стоит сходиться с хозяйственниками… Мой Корявин, хотя он там распрохозяйственник и ответственный-преответственный, — он еще ни разу не отказал мне поехать куда-нибудь там в магазин или в театр… Я только позвоню к нему на работу, скажу ему: «Пусик, это я, приезжай к своей Мусечке!» — и сейчас же приезжает, как миленький, на своей машине… Жене соврет что-нибудь, в конторе объявит, что поехал куда-нибудь там в Госплан, — и вот мы с ним катаемся на казенней машине…

— Нет, вы знаете, у стенографистки самое важное — скорость. Если я не поспеваю за оратором, то какая же я стенографистка? Ну конечно, хорошо, если бы все говорили так медленно, как Корявин. Он каждое слово, перед тем как сказать, раза по три в голове провернет… И говорит всегда одно и то же. Ну, как все ораторы: «на сегодняшний день»… «кратенько»… «надо приналечь»… «все как один»… И обязательно скажет: «дело чести». Потом — «мы учтем…». В общем, скучно говорит, но записывать легко очень!

— Как мы восьмой год в гардеробе при платье состоим, то, конечно, и самому товарищу Корявину другой раз подашь пальто или там галошки выдвинешь… Но чтобы это он на чай дал или там грубо обошелся, как в прежнее время, — сроду не бывает. Сейчас это руку подаст: до свиданья, скажет, товарищ Агашкин. Да им иначе и нельзя, сказано ведь: чаевые унижают, так сказать, достоинство.

— Знаете, есть у меня один приятель — некто Корявин. Он хотя и ответственный работник, но иной раз так остро разговаривает, особенно если все свои сидят и никого посторонних. Такую наводит критику, что о-го-го-го!..

— В системе главка, которым я руковожу, есть контора Стройгромотвод. Возглавляет этот «громотвод» Корявин. Очень милый человек. Простой, общительный, веселый, услужливый…

— Ну, брат, к нашему директору просто не зайдешь. Он тебя так причешет, что будьте уверочки! Он это любит: «Товарищ Корявин, разрешите войти? Товарищ Корявин, разрешите подойти? Товарищ Корявин, разрешите спросить?..»

— Я к Корявиным в гости не хожу, потому что у них всегда безумная скука. Или Анна Павловна сидит и дожидается своего ответственного муженька; или, если он дома, — тогда еще хуже, потому что с женой он не разговаривает, морда у него всегда сонная, чешется, зевает… Какое же удовольствие к ним ходить?

— Батюшки! Глядите! Глядите, кто идет: Сашка Корявин прется!.. Официант, еще один прибор и большой графинчик! Ну, теперь мы повеселимся! Шутка ли: Сашка Корявин пришел!.. Знакомься, Саша: это — Эллочка, а это — Неля… Девчата, ну, теперь мы с вами животы понадорвем! Сашка нас сейчас посмешит — будь здоров!

— Конечно, есть у нас настоящие гости, как в мирное время бывали в первоклассных ресторанах. Вот ходит к нам один директор — товарищ Корявин, Александр Петрович. Сейчас это придет, сейчас это рублевку мне сунет и сейчас начнет расспрашивать, какая еда на сегодняшний день посвежее будет. А мы уж знаем ихний вкус: салат паризьен, расстегаи, жульен кокот из дичи… Ну, и угождаешь. Одно только нехорошо: как напьется товарищ Корявин, сейчас начинает фордыбачить: скатерть на пол сорвать, в тебя тарелку кинуть, кого-нибудь за соседним столиком обидеть — это ему первое удовольствие…

— Это неправда, что если ответственный работник, то он обязательно должен с нами — с простыми сотрудниками — обращаться чересчур строго. Вот в нашем же главке работает директор конторы Стройгромотвод — Корявин, Александр Петрович. Как ни придет в канцелярию к нам в главк, — со всеми за руку здоровается, расспросит о здоровье, о делах, всех по имени-отчеству знает… Даже другой раз бумаги разбирает вместе с нами: всё проглядит, всё прочтет, посоветует, куда что направить…

— Я ведь насчет чего пришел? Переведите меня за-ради бога на грузовую машину. Да, да, с директорского лимузина и прошусь хоть на самосвал… А тяжело, не выдерживают нервы, память опять же не та… Нет, улицы там и знаки, правила движения — это я назубок знаю. А вот каждый день надо запоминать все, что товарищ Корявин приказывает говорить про его дела. Сам, допустим, поедет к своей бабе налево, так сказать, а я должен всем говорить, что он в Госплане был. Потом в кабак завернем, а на работе велит рапортовать: совещание в главке. Потом от любовницы его привезешь к жене ночью, а если жена начнет расспрашивать, опять надо знать чего врать… А жена тоже, знаете ли, времени не теряет: днем выпросит машину у самого и — ну по магазинам, по портнихам… И тоже говорит: «Мужу скажешь так-то и так-то»… А домой тебя раньше полуночи не отпустят… И это еще хорошо!.. А то ждешь у ресторана, покуда фонари не потушат, официанты все уже уйдут, и тут его тебе пьяного вынесут — Корявина… Сгрузишь его навалом к себе на заднее сиденье, домой доставишь, а самому еще машину в гараж вести… И утром будь любезен — к девяти часам подавай! Да вчерашнее вранье не перепутай и новую, сегодняшнюю брехню надо усвоить, чтобы не спутать, кому что говорить… Нет, уж лучше я на пятитонку сяду, но чтобы без этого…

— Нет, нет… Не знаю, как у людей, а у меня хозяева дюже скупые. Сама-то еще ничего, а сам, если дома обедает — в выходной день там или когда пораньше со службы придет, — то только и слышишь одни попреки: дескать, куда это деньги уходят; дескать, да ничего мы за свои деньги не видим; дескать, мы домработнице жалованье платим за то, чтобы она нам экономию наводила, а через нее — то есть через меня — выходит одно только транжирство… Другой раз так тебя доймут, что от места хочешь отказаться…

— Я скажу, что с Александром Петровичем работать можно. Нет в нем этого скопидомства, которое было у прежнего директора. Александр Петрович и себе кабинет отделал — в двадцать тысяч обошлось, и мне — своему заместителю — купил приличный гарнитур; выхлопотал конторе «Волгу», два «Москвича»… У человека есть размах, щедрость есть. Это — главное!..

— Вы знаете, не так самая работа утомляет, сколько поведение больных. Ну вот, приходит к нам на прием какой-то там директор чего-то — товарищ Корявин. И надо ему запломбировать зуб. До пульпы дело не дошло, нерв не затронут… Самая простая пломба. Что же вы думаете? Этот Корявин весь дрожит, рот стискивает так, что работать невозможно, воет и скулит, что твоя баба. Я таких трусов просто не видела!..

— Жаль все-таки, Колька, что мы с тобой поздно родились: не участвовали в Отечественной войне. Вот наш директор товарищ Корявин рассказывал о том, как он ходил в атаку на Курской дуге. Понимаешь, немцы зашли с фланга, наши главные силы — в пяти километрах, а тут только горсточка красноармейцев. И вот Корявин бросил свой отряд на фашистов… Сам интендант, а сам принял команду на себя!.. Он даже фамилии называл товарищей, которые были с ним. Только, говорит, очень жаль, что все умерли…

— А на войне, знаете ли, характер человека выясняется сразу. Вот был у нас в саперном батальоне старший лейтенант интендантской службы некто Корявин. Я такого паникера отродясь не видел. Если в двадцати километрах слышна бомбежка или артобстрел, он уже трусится весь мелкой дрожью… Ну и издевались же мы над ним!.. Он из блиндажа выходил в исключительных случаях. В машине, бывало, едет и только вертит головой: не видать ли вражеского самолета?.. И смех, и грех, ей-богу!..

— Мне? Одиннадцать лет, двенадцатый. Корявин Вова. Я этот кран сам сделал. Из набора «Мекано». Никто мне не помогал, один папа помогал. Мой папа все умеет и все знает!..

— А что же вы хотите, Сергей Васильевич? Конечно, проект должны были забраковать. Корявин подписывает проекты не читая. А если бы даже и прочитал, все равно мало бы что понял. Ну да, в техническом отношении он — просто неуч. Неуч, и все тут.

— Неужели Корявина снимают?! Скажи на милость!.. Такой был оборотливый, такой осторожный человек и все-таки допрыгался! Не знаете, кто это ему подложил такую тютю — ревизия, обследование и все прочее? А? Никто?.. Ну, что вы говорите — «плана не выполнял»!.. Он, брат, так умел втирать очки, что. Хотя — да. Безусловно, когда-нибудь это должно был кончиться… Что? И персональное дело на него завели?..Ты скажи на милость! Такой был ловкий человек, так умел все концы в воду…

— Удивительно не то, что его сняли. Удивительно, как этот Корявин мог продержаться столь долго при таком моральном облике и просто не умея руководить?! Ну, что вы говорите «рука, рука»! Тут пусть будет раз рука, а должны же были в конце концов снять такого типа!..

Не правда ли — загадочная личность? Этакий клубок противоречий…

С того света

— Граждане, вы видите перед собою человека, который вот-вот вернулся с того света. Да, да, я был покойником почти неделю, и у меня даже есть справка о том, что меня похоронили двадцать третьего числа прошлого месяца.

Спрашивается: почему же я в таком случае — живой? А я и сам удивляюсь…

Значит, так: в том месяце приезжает к нам на квартиру один командировочный родственник, троюродной сестры моей жены третий муж. В общем — свой человек. В гостинице он себе не сумел схлопотать номера и просится пожить на три дня. Ну, не звери же мы. Пустили его на кушеточку. Живет он сутки, другие, потом начинает жаловаться на резь в животе.

Только глядим: на четвертый день наш троюродный командировочный уже не слезает со своей кушетки. То он аккуратно умещался как раз на кушетке, а теперь сгибаться зигзагом ему не под силу, и ноги у него, как шлагбаум, высунулись через всю комнату. Комната небольшая. Жена говорит:

— Какая неделикатность!.. Приезжать к чужим людям с такими ногами. Такие ноги надо сдавать в камеру хранения!

И вдруг троюродный больной заявляет нам посторонним голосом:

— Дорогие, пока не поздно, везите меня в больницу целиком — с ногами, и с резью, и с моими двумя чемоданами…

Делать нечего: поймал я левый грузовичок. Самолично этого троюродного сложил в кузов, так сказать, навалом. И привез в больницу. А там говорят:

— Какого района больной? Может, на наше счастье, из другого района? Где прописан?

Я думаю: ну, это — маком!.. Вам, дорогие медики, от него не отвертеться. И быстро даю лично мой паспорт. Тем более — года у него подходящие к моим, лысина подходящая, а нос на фотокарточке в моем паспорте заляпан милицейской печатью.

Ну да, да, конечно, этот троюродный муж возьми и помри от какого-то там острого воспаления при помощи этой больницы… И как водится, мой паспорт больница сама засылает в загс с извещением, что вот, мол, чей это паспорт, тот товарищ вчера помер, и вскрытие показало…

А мне-то ихнее вскрытие ничего не показало! Я, как нарочно, за два дня до этого вскрытия уехал принимать товар в мелкооптовой базе нашего треста в Подольск. А жена моя тем временем уже получила извещение, что я скончался, через управдома. И поскольку меня нет третьи сутки, жена охотно верит, что она уже — вдова.

Я же наутро после извещения возвращаюсь домой, открываю дверь из подъезда своим ключом и, пока раздеваюсь в передней, слышу: в нашей комнате разговаривает моя жена и такая у нас есть соседка — Люция Прохоровна. Она, знаете, ведущая язва на все восемьдесят квартир нашего дома.

И вот я слышу из передней, что Люция Прохоровна постным голосом говорит:

— Эх, Семен Иваныч, Семен Иваныч, как же это он?

А Семен Иваныч — это мое имя. Я насторожился.

Люция продолжает:

— Как сейчас помню, на той неделе встретила я Семена Иваныча у нас на лестнице. Он, как сейчас помню, несет сумку с овощами. Увидал меня, говорит: «Не хотите ли, Люция Прохоровна, морковочку, на память?..»

И тут уже я вспомнил: она тогда у меня эту морковь из авоськи сперла.

— Отчего же все-таки он скончался, Марья Петровна?

Моя жена — Марья Петровна — отвечает:

— Кто же его знает?.. Помните, какой у него был характер? Он мог в пьяном виде подсунуться под машину…

Я вхожу в комнату и спрашиваю:

— Мусечка, кто это мог подсунуться?

И вдруг моя жена вскакивает на кушетку обеими ногами, пятится назад, и рот у нее хлопает, видно, сам по себе, так вот: ба-ба-ба-ба-ба-ба… Я гляжу на Люцию, а эта на четвереньках ползет к двери.

Потом жена кричит:

— Разве ты еще живой?!

Люция Прохоровна — ей:

— Не заговаривайте с ним! Это — вурдалак, упырь, он с того света!!!

Я тогда говорю этой язве:

— Сама ты — упырь и морская свинья! Брысь отсюда сейчас же!.. Мусечка, — говорю, — неужели ты думаешь, что я к тебе явился с того света?!

Жена говорит:

— Я от тебя могу ожидать какого хочешь свинства…

А только мы с нею разобрались, как и что, — приходит наш управдом. Я, значит, прилег на кушеточку; он меня не замечает и обращается к моей супруге:

— Вот какое дело, гражданка Корешкова: придется вам, по случаю смерти вашего благоверного, потесниться. Вторую комнатку мы у вас заберем…

Я отзываюсь с кушетки:

— Илья Степанович, а я ведь — тово… еще не умер…

И сам думаю: как бы он тоже не полез на четвереньках. Но управдом спокойно так поворачивается ко мне и говорит:

— Вы, может быть, еще и не померли. Но вот владелец этой комнаты — гражданин Корешков, Семен Иванович, — тот, как говорили в старину, «в бозе почил».

Я спрашиваю:

— А кто же такой тогда я?

Управдом отвечает:

— Мне это неизвестно. Предъявите свой паспорт, и я вам скажу: кто вы такой.

Меня даже в пот бросило. Я ему:

— Товарищ управдом! Илья Степанович! Ведь я у вас в доме двадцать четыре года живу. Мы с вами в этот отрезок одной водки выхлебали литров по шестьсот на брата!

А он:

— Водка сюда не касается. Супруг этой дамы — товарищ Корешков — официально и документально помер. А вы имейте в виду, что я вам не разрешу ночевать без прописки. Пока!

И ушел. Управдом то есть… Вот положение! Жена — та просто воет как белуга:

— Ой, Сеня, я предчувствую, что нам с тобой больше не жить вместе! Если даже тебя оформят со временем, то, безусловно, на какую-нибудь другую фамилию. И мне придется с тобою по суду разводиться, что бы за тебя же выйти замуж… Вой-вой-вой!..

Я послушал, послушал и кинулся из дома. Куда? Конечно, в больницу, где я умер. Прихожу в больницу, в ихнюю канцелярию, и говорю какой-то там грымзе в белом халате:

— Товарищ, дело, видите ли, в том, что у вас скончался один больной, но этот больной вовсе не я.

Грымза смотрит на меня осклизлым взглядом и заявляет:

— Гражданин, вы думаете, что вы говорите?

Я ей:

— Конечно. Я-то, как видите, жив, а мой паспорт вы заслали в загс как якобы умерший.

Она говорит:

— Это кто — паспорт у вас умерший? Вы что — вы пили?

А я ей:

— Нет, вы только послушайте: умер моей жены троюродный муж; а я — сами видите — живой. Можете даже меня потрогать!

Грымза тогда говорит:

— Зачем вас трогать, когда вы и так тронутый?.. Идите, идите себе, гражданин: у нас больница по внутренностям, мы психических не берем…

— Не уйду! — кричу. — Скликайте ваших профессоров! Пускай они сделают конвульсиум и дадут справку, что я живой!!!

Грымза только откинулась назад и сказала еще одной:

— Клава, сбегай за санитарами. Это, безусловно, припадочный.

Мне еще не хватает, чтоб меня теперь загребли санитары. Безусловно, я из этой больницы бегом…

И прямо к себе на службу. Прямо к своему заведующему, товарищу Терникову. Говорю ему:

— Мне даже совестно вам докладывать, товарищ Терников, но вот какая петрушка… Меня тут случайно записали в покойники, хе-хе…

Терников отвечает:

— Да, да, я знаю. Мы уже отчислили тебя приказом ввиду смерти.

— Товарищ Терников, почему же вы тогда не удивляетесь, что я к вам пришел? Или вы считаете, что я — призрак?

— При чем здесь призрак? Мало ли какая у тебя может быть надобность записаться в покойники?.. Растрата крупная… или ты от алиментов думаешь скрыться…

Я уже хриплым голосом ору:

— Нет у меня ни растрат, ни других грехов!.. На коленях вас умоляю: возьмите меня обратно на работу!..

А заведующий:

— Вряд ли, — говорит, — это удобно. Имеется приказ управляющего о твоей смерти. Мы сейчас не пойдем на то, чтобы отменить приказ. Зайди месяца через три; если окончательно не умрешь — поговорим о возможности вновь зачислить тебя к нам…

И вот, дорогие граждане, плетусь я к себе домой и думаю: быть мне покойником до самой смерти. А навстречу мне попался некто Фисаков — председатель нашей кассы взаимопомощи. Он мне замечает:

— Послушай, Семен Иванович, отворачиваться тебе особенно не приходится. Ты лучше скажи: когда ты отдашь ссуду?

— Какую еще ссуду?

— Здрасте! Да ты у нас в кассе брал сорок рублей или нет?!

Ну, думаю, теперь настал мой черед поиздеваться.

— Ах, да, — говорю, — при жизни еще я что-то такое брал… Но поскольку я теперь умер, попрошу задолженность списать. Пока!

А дома я буквально свалился на кушетку. И лежу воистину как труп. И на четвертые сутки приносят мне повестку в нарсуд.

«Так! — думаю. — Выселяют по суду. Ну ладно. Только я потребую, чтобы меня из дома вывозили исключительно на катафалке. Покойник так покойник!..»

И вот я иду в суд. Выходит судья и говорит:

— Слушается дело по иску кассы взаимопомощи сотрудников треста райочистки к Корешкову.

Я кричу:

— Как?!

А судья:

— Помолчите. Ваша речь впереди. Кто будет говорить от истца?

И можете представить: выступает вперед Фисаков и начинает:

— Разрешите мне, как председателю правления кассы. Этот гражданин брал у нас сорок рублей. А как надо возвращать — он возьми и притворись, будто он скончался. Вот этот вот самый, который сейчас прыгает перед вами…

Судья мне замечает:

— Гражданин Корешков! Вы, между прочим, не в балете. Уймите свои ноги! И объясните суду, будете вы платить или нет?

Я говорю:

— Поскольку я, гражданин судья, на сегодняшний день являюсь покойник, я привык, что на том свете у нас всё на шермака…

Судья тут же пошептался с заседателем и объявляет:

— Прошу всех встать. Народный суд в составе… — и так далее… — решил: иск кассы взаимопомощи удовлетворить, а гражданина Корешкова, который обманным образом включил себя в число умерших, считать живым, обязать милицию выдать ему паспорт, и ввиду того, что означенный Корешков позволил себе заявить на суде, что якобы он есть призрак, и при этом танцевал, то оштрафовать его, Корешкова, на десять рублей. Решение может быть обжаловано в десятидневный срок.

Я как закричу:

— Какое обжалование?! Возьмите с меня двадцать рублей, только верните скорее паспорт!

Судья погрозил мне пальцем и ушел в совещательную комнату.

А я как кинулся целовать этого Фисакова… всего обслюнявил! Он еле от меня вырвался…

Пришел я домой. А там управдом, а с ним Люция Прохоровна. Управдом говорит мне:

— Что же, бывший гражданин Корешков, освободите вы комнату или нет? Я вижу: склочник вы, а не покойник, вот что!

А я:

— У нас на том свете все склочники. Что, я вам еще не являлся во сне, нет? Жалко!

Тогда Люция Прохоровна говорит:

— Вы! Бывший жилец! Имейте в виду, что у меня есть договоренность: я буду менять свою полутемную комнату на эту, которая освободилась из-под вас.

А управдом тогда:

— Э, да чего там… Товарищ старший сержант, попрошу сюда!

И тут входит старший сержант милиции, который говорит мне:

— Гражданин покойник, ваши документы…

А я ему — решение нарсуда. Он прочитал, говорит:

— Вопрос ясен. Завтра от десяти до трех зайдите в паспортный стол…

И уходит. Управдом — за ним:

— Как?.. Что?.. Почему?.. Отчего?..

А Люция Прохоровна осталась. И еще говорит:

— Я протестую. У меня есть договоренность! Мне надо меняться!

А я ей:

— Ну, меняйся на мое покойницкое звание! А?!

Тут она как брызнула по лестнице, будто у нее не две ноги, а четыре — как у козы; ды-ты-ты-ты-ты-ты-ты-ррррррррррррррррр!!

Пропащее время (мистическая драма)

ДЕЙСТВУЮТ:

Автор.

Иванов.

Жена Иванова.

Брюхоненко.

Жена Брюхоненко.

Щекотихин.

Жена Щекотихина.

Гуревич.

Жена Гуревича.

На авансцене как из-под земли появляется Автор.

Автор. Вы, взявшие в руки книгу, чтобы позабавиться и посмеяться над отдельными конкретными недостатками и пережитками, имеющими место на сегодняшний день, внимайте страшной истории о том, как иногда в некоторых населенных пунктах проводит свой выходной вечер отдельный конкретный человек, еще не изживший отрыжки прошлого, которого в связи с этим мы вправе заклеймить старинным прозвищем «обыватель»!..

Автор исчезает, нервно почесываясь.

Комната гражданина Иванова, вся заставленная разнообразной мебелью. Иванов с интересом читает телефонную книгу — смеясь, негодуя, качая головою и т. д.

Жена Иванова. Целый день ты читаешь телефонную книгу!

Иванов. Мусечка, ты ж подумай, какие только бывают фамилии: Циндриков… ха-ха-ха… (Смеется.) Циндриков!

Жена Иванова. Так, значит, и будем сидеть сегодня дома?

Иванов. А, что ж, можно и в гости сходить. Хотя бы к Щекотихиным.

Жена Иванова. У Щекотихиных я была три раза, а она у меня ни разу. Лучше уж тогда к Гуревичам.

Иванов. Гуревичу я должен двести рублей, а не отдал.

Жена Иванова. Ну — к Брюхоненко.

Иванов. К Брюхоненко мне не хочется…

Жена Иванова. И мне не хочется… А куда ж кроме?

Иванов. Ну, пойдем к Брюхоненко…

Жена Иванова. Пойдем… (Поднимается, чтобы подготовить себя к выходу из дома.)

Занавес

Комната Брюхоненко. Чем-то неуловимо напоминает обиталище Ивановых. Брюхоненко держит в руках железнодорожное расписание.

Брюхоненко (бормочет). Москва, Сортировочная, Перово…

Стук в дверь.

Войдите!

Входят Иванов и его Жена.

Брюхоненко. Батюшки, кого я вижу!

Иванов (любезно). Да… дай, думаем, зайдем…

Брюхоненко. И очень хорошо! Мы сейчас чайку…

Жена Иванова. Мы пили…

Брюхоненко (открывает дверь, кричит в коридор). Котик, где же ты?..

Жена Брюхоненко (входит с чайником). Вот хорошо-то, что пришли. Мы сейчас чаю…

Иванов. Мы уже пили…

Жена Брюхоненко ставит на стол угощение. Жена Иванова с видом знатока следит за этим.

Жена Иванова. Вам присылают на дом продукты?

Жена Брюхоненко. Да, наша «Бакалея» присылает на дом.

Иванов. А мы заказали сырковую массу, а нам вместо нее принесли на дом синьку.

Жена Брюхоненко. Странно. Теперь всюду масса сырковой массы…

Брюхоненко. Один мой сослуживец заказал себе пельмени к пяти часам для гостей. Проходит пять часов — пельменей нет. Проходит шесть часов, семь, девять, одиннадцать… Гости пошли в ресторан. А в четыре часа утра вдруг звонки. Что такое? Принесли пельмени.

Жена Иванова. Ай-ай-ай…

Иванов. Что же вы не на даче?

Жена Брюхоненко. На даче трудно с керосином. Поездом запрещено возить.

Иванов. Один мой знакомый возил керосин в футбольном мяче. Нальет полную камеру керосину и едет, будто на матч.

Брюхоненко. Это не Корпачев ли возил?

Жена Брюхоненко. Кстати, где теперь Корпачев?

Иванов. Его перебросили в Облтютюпр.

Брюхоненко. Что вы! А я думал, он — в Госогурец.

Жена Иванова. Вы слышали: Симакова разошлась с мужем и ушла к Шошину.

Жена Брюхоненко. Да, да! Потом она хотела вернуться, но Симаков не согласился..

Жена Иванова. Нет, это она не согласилась, а он хотел.

Брюхоненко. Ничего подобного. Шошин хотел, а не согласилась новая жена Симакова.

Иванов (указывая на угощение). Вам на дом присылают?

Брюхоненко. Присылают, только путают.

Жена Брюхоненко. На дачу мы не поехали из-за керосина.

Жена Иванова. Значит, Корпачев уже в Облтютюпре?

Иванов. Да, да. А Симакова разошлась все-таки с мужем…

Брюхоненко (указывает на угощение). На дом ведь принесли…

Иванов. Ну, нам пора…

Все встают.

Жена Брюхоненко. Посидели бы еще…

Жена Иванова. Нет, нет, надо, надо!..

Занавес

Улица. Поздний вечер. Светит фонарь. Идут Иванов и его Жена.

Иванов. Всегда — ты…

Жена Иванова. Что — я?

Иванов. Кто говорил (передразнивает): «Идем к Брюхоненко, к Брюхоненко!»? Скука, тоска, пропал вечер выходного дня!

Перед Ивановыми возникает Автор.

Автор. Вы недовольны вечером? Слушайте же меня. Я — автор, я могу все. Я возвращаю вам ваш вечер!.. Смотрите: фонарь гаснет, вернулся солнечный свет. Сейчас семь часов вечера, и вы можете делать, что хотите!.. (Исчезает, громко сморкаясь.)

Иванов (он приободрился). Что же мы будем делать?

Жена Иванова. Как что?.. Пойдем в гости… Ну, хоть к Гуревичам…

Иванов. Я же ему должен двести рублей… Уж тогда пойдем к Щекотихиным. (Пошел в другую сторону.)

Жена Иванова (плетется за мужем). А они к нам ходят?

Занавес

Комната Щекотихиных. Вариация убранства предыдущих жилищ. Жена Щекотихина сидит перед зеркалом и массирует себе обширные щеки. Одета она в цветастый байковый халат. Стук в дверь.

Жена Щекотихина. Войдите!

Входят Иванов и его Жена.

Жена Иванова. Дай, думаем…

Жена Щекотихина. Очень хорошо! Сейчас чайку…

Иванов. Мы пили.

Жена Щекотихина (кричит в дверь). Котик!

Щекотихин входит с чайником. Жена Щекотихина ставит на стол угощение.

Иванов. Вам присылают на дом продукты?

Щекотихин. Присылают, но путают.

Жена Иванова. Путают или опаздывают?

Жена Щекотихина. Что же вы не на даче?

Иванов. А керосин-то?

Жена Иванова. Разве вот в футбольном мяче возить…

Щекотихин. Где теперь Корпачев?

Иванов. Корпачев — в Облтютюпре, а Симакова развелась с мужем.

Жена Щекотихина. Она же хотела вернуться…

Жена Иванова. А кто-то там не согласился. Продукты вам на дом присылают?

Щекотихин. Присылают, но запаздывают…

Иванов. Или путают… Ну, нам пора…

Все четверо встали.

Щекотихин. Посидели бы…

Жена Иванова. Нет, нет, надо, надо…

Занавес

Снова улица и поздний вечер. Плетутся Иванов (впереди) и его Жена (несколько сзади).

Жена Иванова. Чудно провели вечер!..

Иванов. Ну и что?

Жена Иванова. А то, что не надо было меня попрекать за Брюхоненко!

Автор возникает из-за уличного фонаря.

Автор. Вижу, вечер опять не удался вам. Но я великодушен. Я возвращаю вам его снова!

Фонарь медленно гаснет; солнечный свет; Автор со свистом исчезает.

Иванов (со вздохом). Пойдем.

Жена Иванова. Куда?

Иванов. Дурацкий вопрос! Ясно — к Гуревичам. Они только и остались… (Двинулся к кулисам.)

Жена Иванова (плетется за мужем). Я же еще дома говорила: идти надо к Гуревичам…

Занавес

Комната Гуревичей из того же сорта, что и ранее показанные помещения. Стук.

Гуревич. Войдите!..

Входят Иванов и его Жена. Гуревич раскрыл было рот, чтобы заговорить.

Иванов (перебивает). Собрались, собрались!.. Дай, думаем, зайдем…

Гуревич. Вот сейчас…

Жена Иванова. Мы уже пили.

Гуревич (несколько растерянно). Что пили?

Жена Иванова. Вы, наверное, насчет чая хотели? Так я вам отвечаю: спасибо, мы уже пили.

Гуревич открывает дверь и хочет крикнуть в коридор.

Иванов. Не кричите, мы уже позвали вашу жену. Нарочно завернули на кухню и позвали.

И точно: входит Жена Гуревича с чайником в руках.

Жена Иванова. Ну-с, продукты вам, конечно, приносят на дом.

Жена Гуревича. Но пу…

Жена Иванова. …тают. Или опаздывают. Знаем. На дачу вы не поехали из-за керосина…

Гуревич. Да… А откуда вам известно?..

Жена Иванова. Да уж знаем. (Обращается к Иванову.) Что там еще осталось?

Иванов (загибает по пальцам). Корпачева перебросили в Облтютюпр — зто раз. Симакова разошлась с мужем — два…

Жена Гуревича. Она было хотела верну…

Иванов. Цыц! Но кто-то там не захотел. Мы всё знаем. Это, значит, три. Теперь: насчет продуктов на дом мы уже говорили?

Жена Иванова. Ты говорил.

Иванов. Ну, значит, нам пора.

Гуревич. Вы бы…

Жена Иванова. Не посидим! Молчать! (Идет к двери, скомандовав мужу.) За мною марш!

Иванов следует за женою. Оба ушли.

Жена Гуревича (испуганно глядя на дверь). Странные гости…

Гуревич (глядя туда же). С ними нельзя разговаривать… Они все наперед говорят…

Занавес

Улица. Вечер. Фонарь. Молча идут Иванов и его Жена. У фонаря их ждет Автор.

Автор. Вижу, опять неудача. Попробую помочь вам еще раз…

Иванов (мягко кладет Автору руку на плечо). Не надо…

Жена Иванова. Лучше мы — домой.

Иванов. Всюду будет одно и то же…

Жена Иванова. Мы так устали…

Иванов (нежно, жене). Мы еще отдохнем, старушка моя…

Тихо уходят.

Автор. Вы, взявшие в руки книгу, чтобы позабавиться и посмеяться над отдельными конкретными… А ну вас!.. (Исчезает, дергаясь и ехидно смеясь.)

Занавес

Будоражкин

Первая моя встреча с Будоражкиным произошла при следующих обстоятельствах. В одном учреждении мне сказали:

— По коридору налево третья комната, Будоражкин. Пусть он подпишет, тогда будем оформлять…

Я повернул по коридору налево, отсчитал третью дверь, открыл ее и вошел…

Коридор был вполне пристойным, подметенным, стены и двери украшены соответствующими табличками и плакатами. Естественно, что за дверью я ждал помещения в таком же вкусе. Но попал я в комнату, где вся мебель находилась во вздыбленном состоянии: письменные столы, распавшиеся на составные части, громоздились один на другой; стулья чуть что не были подвешены под потолок; зато шкафы были повержены наземь; папки и бумаги лежали на полу, на столах, на стульях, на шкафах, привалены были к стенам и, кажется, даже прилеплены к потолку. Тучи пыли носились по комнате, словно здесь проводили мероприятие, известное в пустыне Сахаре под названием «самум». Среди этого великолепия около десятка людей как будто разыгрывали сцену автомобильной катастрофы: кто-то вопил, как пострадавший при аварии; кто-то с кем-то ссорился; кто-то отдавал распоряжения общего характера; а кто-то выкрикивал во вкусе небезызвестной «Дубинушки» («Раз-два, взяли! Раз-два, сама пойдет!»). А я, как нарочно, залетел с размаху в самую середину комнаты, и только после того, как меня чуть было не накрыли остовом огромного дивана, я в испуге отпрянул в сторону и, с шипением и подвыванием потирая отдавленную ногу, спросил, обращаясь неизвестно к кому:

— Граждане!.. Товарищи!.. Как бы мне найти товарища Будоражкина?

Вот тут-то и вынырнул из-за самого большого стола лысый человек с необыкновенно маленькими и необыкновенно быстрыми глазками. Он два раз крикнул еще куда-то за стол:

— Давай больше на себя!.. На попа его заноси, сикось-накось! — И только после этого обратился ко мне: — Ну, я — Будоражкин. В чем дело?

Я коротко стал объяснять, в чем дело, и потому пострадал еще раз: из положения «сикось-накось» стол пришел в положение торцом у меня на левом плече. И пришел не так чтобы слишком плавно, а, наоборот, рухнул на меня двумя солидными точеными ножками…

Когда я несколько пришел в себя, Будоражкин вложил мне в руки бумагу, которую он должен был подписать, и произнес:

— Загляните недельки через две, когда мы устроимся… — И, поворотясь ко мне спиною, по-прежнему принялся командовать: — Ну, куда вы его?.. Оттягивай на себя!.. На себя, я говорю! Кверху и на себя!.. Осторожнее, черти: потолок поцарапаете!

Подле самых дверей комнаты я спросил у пожилого человека в синих нарукавниках:

— Что это у вас делают?

— Пересаживаемся внутри нашего отдела, — ответил человек. — Новый наш заведующий, Будоражкин, считает, что неправильно мы сидели, пока его здесь не было…

Я пришел через две недели. Направился к знакомой мне третьей двери налево, но, еще не дойдя до нее, тут же, в коридоре, оказался вовлеченным в быстрый водоворот людей и утвари. Не сразу можно было постигнуть, что по коридору передвигался несгораемый шкаф значительных размеров. А так как механической тяги для движения в закрытых помещениях еще не существует, то и шкаф передвигался вручную. Специально для сего назначенные люди, а равно доброхоты изо всех комнат учреждения и из числа посетителей, любящих физические игры, копошились вокруг шкафа, орали, тужились, ссорились, всем ансамблем декламировали: «Раз-два, взяли!» И над ансамблем выделялся энергичный фальцет Будоражкина:

— На себя оттягивай! Назад! Взяли его! На попа его! Сикось-накось!

Наученный горьким опытом, я попятился назад и тут увидел знакомого мне человека в синих нарукавниках.

— Всё еще пересаживаетесь внутри отдела? — спросил я у человека.

— Зачем? — отозвался человек. — В отделе мы давно уж пересели, а тут Будоражкин посчитал, что нам бы хорошо переехать в комнату планового отдела, а плановому отделу надо на наше место…

— Надо ли?

— Как видите, надо! — человек тоскливо махнул рукой…

Когда мне понадобилось через полгода вновь навестить учреждение, где осуществлял свои передвижки тов. Будоражкин, я принял чрезвычайные меры предосторожности: издалека поглядел, не передвигают ли чего на крыше. На крыше все было спокойно. Затем заглянул через стеклянную дверь во внутреннее помещение. Но и там было тихо. Войдя в коридор, я прислушался. Ниоткуда не доносились звуки, которые могли бы обличить передвижение тяжелой утвари внутри комнат, но я спросил на всякий случай у проходившей мимо сотрудницы:

— Товарищ Будоражкин теперь в какой комнате сидит?

— А он у нас больше не работает, — сказала сотрудница.

— Как так? Почему?

— А кто его знает? Говорят, не сработался с коллективом.

Сотрудница убежала по своим делам, а я храбро направился во внутренние комнаты, не боясь, что меня вплющит в стенку переезжающий на новое место кафедральный начальнический стол.

Однако я налетел на тов. Будоражкина совершенно неожиданно по месту его новой работы.

На этот раз Будоражкин занимал должность, которой был присвоен отдельный кабинет с дверями, обитыми клеенкой (а ведь известно, что клеенка на двери положена начальником довольно значительных рангов). На клеенку была прибита черная стеклянная дощечка с текстом:

Тов. Н. П. Будоражкин

— У товарища Будоражкина сейчас совещание, — сказала мне секретарша, — придется вам подождать.

Я стал ждать. И пока ждал, услышал, что говорилось на совещании (очевидно, клеенка не вполне оправдывала себя и пропускала голоса из-за двери). Знакомый мне фальцет Будоражкина произносил:

— Значит, товарищи, я предлагаю утвердить такой план перемещения наших производственных мастерских: пошивочный цех с Карповской улицы двадцать два мы перекидываем на Чистельский переулок тринадцать. Теперь: шорную мастерскую загоняем в освободившуюся базу пошивочников. Коптильный сарай на Люсиновской сломаем и отдадим картонажникам, а взамен оборудуем новую коптильню в Кускове на базе при бассейне…

И так — полчаса кряду. Я не стал дожидаться конца, а потихоньку вышел из приемной…

Прошло еще некоторое время. Совсем в другой части города, по другому делу, нужно было мне найти мастерскую «Швейнитка». И хоть адрес у меня был точный, никак я не мог разыскать эту самую «Швейнитку». На фасаде дома, где должна была помещаться «Швейнитка», много было разных вывесок. А вот «Швейнитки» не было. Я читал всё, что можно было прочитать на стенах дома. Я расспрашивал всех, кого можно было спросить. Но «Швейнитка» как в землю ушла. И вдруг мне посчастливилось: протрусивший мимо меня пожилой служащий на мой вопрос ответил так:

— Как же, есть тут такое учреждение — «Швейнитка». Только оно теперь изменило профиль и потому называется уже «Игро-петрушка».

— Эк куда ее метнуло! — воскликнул я. — Как же оно получилось?

— Очень просто: пришел к нам новый руководитель— Будоражкин. Старый профиль ему не понравился. Он нарисовал новый профиль — именно в отношении производства игрушек и петрушек…

— Ах, Будоражкин!.. Тогда всё ясно…

…Мне кажется, я часто встречаюсь со следами деятельности Будоражкина. Если я вижу, что где-то зимой затеяли ремонтировать магазин и он два месяца стоит обезлюдевший, покрываясь пылью поверх незасохшей шпаклевки, — я думаю: не иначе, ремонт магазина возглавляется Будоражкиным…

…Когда я наблюдаю, как на протяжении месяца три раза переносят на одной и той же улице остановку трамвая, и бедные пассажиры, не зная точно, где сегодня затормозит вагон, принуждены патрулировать на. расстоянии двух кварталов с тем, чтобы, когда подойдет нужный номер, доброй рысью пытаться добежать до новой остановки, — я говорю себе: смотри-ка, Будоражкин-то уже перебрался в Трамвайтрест!

…Когда я ощущаю глазами, ногами, а иной раз — и боками, как копают мостовую две недели кряду, затем засыпают канаву, но через неделю выроют опять и держат в раскрытом виде еще полгода, — я мысленно подмигиваю старому своему знакомому Будоражкину, — дескать, вижу, вижу, где ты теперь пристроился!

…Когда мой добрый знакомый на протяжении полугода третий раз сообщает мне, что у него опять изменился номер телефона, хотя живет он все в той же квартире, — я убежден, что Будоражкину удалось на время примазаться к Министерству связи…

…Когда… впрочем, дорогие читатели, все мы знаем товарища Будоражкина совершенно одинаково. Давайте условимся: если мы его встретим, то хором будем приветствовать его, где бы мы его ни увидели, — приветствовать примерно так:

— Здравствуйте, товарищ Будоражкин! Скоро ли вы уйдете с этой должности? И скоро ли вы вообще перестанете будоражить безо всякой надобности те предприятия и учреждения, в которые вы устраиваетесь на кратковременную работу? И надо ли вам, Будоражкин, работать на ответственных должностях, если, по-вашему, работать — это значит все будоражить и все ставить на попа?… Не лучше ли вам отойти в сторону?..

Так вот и скажите в глаза самому Будоражкину, где бы вы его ни обнаружили!

Неутомимый борец

— Вам Анна Петровна Карпова про меня ничего не говорила?.. Я почему спрашиваю? Ведь она — мой главный враг. Она про меня невесть чего плетет… Она говорит, будто я ее укусила за икру. Я, во-первых, не собака, я не фокс, и я не терьер. И потом, я уж лучше кого-нибудь еще укушу, чем такую гадюку. Вообще это всё — неправда, но так ей и надо. И потом: это когда еще было? В тридцать каком-то году. В те времена у нас в квартире все безобразничали. Анна Петровна сама мне три раза в суп конторского клею подливала. Так вот подойдет и цельный пузырек в кастрюлю выльет, а потом и пузырек туда же кидает. Мне тогда пришлось к своим кастрюлям замки приделать. Знаете, амбарные висячие замки. У нас тогда все хозяйки кастрюли на замок запирали. Ей-богу. Как обед готовить — замки гремят, будто лабаз запирают. Главное, с ними трудно — с замками: они хоть и висячие, а на огне разогреваются так, что голой рукой не возьмешься. А замок простыл, — значит, суп простыл…

Но только это все прежде было. Теперь так не делается. Теперь хулиганничать не полагается. И правильно. Зачем хулиганить? Теперь мы только боремся за свои права. Я, например, боролась за свои права с Ольгой Васильевной Рябцевой. Ольга Васильевна вам про меня ничего не говорила? Она — тоже мой главный враг. И это — за то, что я с ней боролась за свое право ставить мои галоши сейчас же слева от входной двери. А она считала, что это ее право — ставить галоши слева. И главное, какая ехида: утром встанет и аккуратно так своими руками перенесет все мои галоши слева направо. А свои — справа налево. Ну, я, конечно, встану попозже, увижу это и ногою как наподдам, так ее галоши и полетят обратно направо!..

А потом я, знаете, стала бороться за свое право слушать радио. Я радио включила, а сама уехала на дачу. И моя радиоточка два месяца разговаривала без перерыва. Я когда приехала с дачи, то слышу — радио даже само охрипло. И Ольга Васильевна тоже как-то охрипла или ослабела…

А я стала бороться за свои права уже не одна, а вместе с юристом. Может, знаете, есть такой юрист товарищ Копытов? Между прочим, он меня тоже ненавидит изо всех своих юридических сил. А я к нему пришла по-хорошему. Спросила у него юридический совет: как бы мне этой Ольге Васильевне перебить посуду и не попасть за то в нарсуд?

Он говорит:

— Не знаю!

Я говорю:

— Как же так? Вы отказываете в юридической помощи населению…

Он говорит:

— Я в таких делах не помощник! И не советую вам бить чужую посуду.

Я говорю:

— Вот спасибо! Когда я уже все разбила, он меня отговаривает!..

И я прямо пошла к районному прокурору — товарищу Соколову, тем более товарищ Соколов тогда еще не был моим врагом. Я к нему ходила на прием каждый день, а то — и по два раза на день. Я ему одних заявлений на соседей принесла восемнадцать штук. Плюс еще справки разные… А потом прихожу, мне секретарша говорит, что прокурора нет.

Я говорю:

— Как нет, когда приемный день, народу полно и вот эта гражданка уже успела соврать, что она пришла раньше меня. А когда я пришла, ее здесь давным-давно не было.

А секретарша говорит:

— Вас прокурор больше принимать не будет.

— Ах так?! — говорю. — Хорошо! Найдем управу и на вашего прокурора.

И я направляюсь в бюро жалоб. Я уже давно прочитала в газете, что есть бюро жалоб Министерства путей сообщения где-то там на Разгуляе. Я — прямо туда. Вы заведующего этим бюро знаете — товарища Стороженко? Тоже, знаете, поклялся человек сжить меня со свету. Вообще, знаете, он — такой узкий ведомственный бюрократ. Он мне говорит:

— Мы принимаем жалобы только железнодорожные. Мы — при Министерстве путей сообщения. Если вас обидели на вокзале, в дороге, при сдаче багажа…

Я говорю:

— А у меня жалоба на юриста. Что же, мне теперь надо юриста заманить на вокзал, чтобы он там на меня плюнул?

Ну, я его отчитала как следует, а сама пошла в газету. Может, знаете, такая есть газета, называется «За пищевую индустрию»? Там есть такой склочник — секретарь редакции товарищ Косачевский. Я его попросила написать в газете по правде, как все у меня вышло. И тоже начинаются формальные отговорки: дескать, наша газета занимается вопросами пищевыми, а у вас, говорит, обыкновенная склока…

— Во-первых, — я говорю, — у меня склока необыкновенная. И потом, я из-за всех этих дел лишилась аппетита, совершенно никакой пищи принимать не могу. Дело выходит уже пищевое. Могу вам доставить медицинскую справку.

И я сейчас же направилась к нашему районному санитарному врачу. Может, знаете, есть такая женщина-врач товарищ Гусева? Она хоть и врач, а — дрянь. Она мне говорит:

— Единственно, что я могу сделать, это дать вам справку, что вы вроде псих.

Я сперва обиделась, а потом решила: с паршивой собаки хоть шерсти клок. Пускай дает справку, что я — псих, тем более я тут успела поссориться с новой жиличкой, которая на место Ольги Васильевны, потому что Ольга Васильевна почему-то вдруг обменяла комнату. И как-то так вышло, что эту новую жиличку я чуть-чуть толкнула, а она сама уже отбежала на восемь шагов, быстро-быстро прилегла на пол, нарочно стукнула головой об отопление и стала кричать, что будто бы это я ее «приложила» об отопление. Это, конечно, неправда, но так ей и надо!

Хорошо. Я и говорю этой Гусевой, врачихе:

— Ладно, давайте вашу справку, что я — псих-перепсих.

И можете себе представить: Гусева справки не дает. Она говорит:

— Я передумала. Никакая вы не психическая, а просто склочница…

И вот теперь я все думаю: куда мне пойти жаловаться на эту врачиху?..

Если опять в бюро жалоб сходить при Министерстве путей сообщения?.. Или, говорят, еще такое бюро есть при Министерстве сельского хозяйства. Но там, говорят, на врачей принимают жалобы только на ветеринарных. Ничего, я пойду туда. Я скажу: хотя она меня лечит, но она, конечно, ветеринарная. И ей самой надо делать прививки от бешенства.

А почему? Потому что мне эта справка, что я — псих, очень нужна, поскольку районный прокурор Соколов на меня подал в суд за мои восемнадцать заявлений. И если я не докажу на суде, что я за себя не отвечаю, мне придется здорово отвечать. Факт, факт! Я уже заходила к судье Гавриловой, и она тоже уже стала мне врагом и не хочет понимать, что никакая я не склочница, только борюсь за мои права.

Боролась, борюсь и буду бороться, хотя пусть за это меня засудят! А если из вас кто-нибудь мне не верит, вы только мне скажите про это, я и с вами начну бороться!..

Как рухнул Янус

У товарища Брыксина имеется два лица. Они сменяют друг друга с необыкновенной быстротой. Вот только что тучное тело товарища Брыксина завершалось лицом № 1 — любезным, улыбающимся и даже угодливым. И вдруг мы зрим физиономию № 2, которая похожа на лицо № 1 не более, чем изображение доисторического человека на портрет придворного вельможи в галантный век французских королей, — до такой степени эта физиономия № 2 сурова, непреклонна, брезглива, жестока и сварлива. В чем дело? А в том, что лицо № 1 появляется у Брыксина в те мгновения, когда он общается с начальством. Отсюда — вся елейность взгляда, весь мед улыбки, вся готовность устремиться и выполнить, каковая написана на его челе. А уж физиономия № 2, само собой разумеется, назначена прямым подчиненным товарища Брыксина. Именно на них призваны воздействовать молнии взоров, суровые изломы бровей, брюзгливая гримаса на устах, голос с солидной порцией металла.

За эту двуликость сотрудники Брыксина прозвали его «Янусом», ибо, как известно по Малой Советской Энциклопедии, древнеримское божество Янус изображалось с двумя лицами.

Итак, товарищ Янус-Брыксин, применяя оба свои лица с удивительной даже маневренностью, некоторое время возглавлял одну контору. Сам Брыксин полагал, что стать директором конторы и оставаться на этом высоком посту ему помогает уменье пользоваться двумя своими лицами. Увы! В действительности Януса-Брыксина погубила именно эта привычка изменять свой лик…

А надо сказать, что контора, которой управлял Брыксин, осуществляла свою деятельность в городском масштабе. Ей, следственно, подчинялись районные конторы. И естественно, наверху стояла контора областного значения.

И вот однажды, когда Янус-Брыксин сидел у себя в кабинете, зазвонил телефон. Брыксин поднял трубку, узнал голос своего начальника — управляющего областной конторой, молниеносно скроил лицо № 1 и заговорил:

— Слушаю вас, Иван Прохорович. Чем могу служить, Иван Прохорович?

— Ну-ка, дружок, — солидно пророкотал голос вышестоящего управляющего, — скажи мне, какие у тебя есть остатки на сегодняшний день… ты меня слушаешь?

— Всецело слушаю, Иван Прохорович!.. Я — весь внимание, Иван Прохорович…

— Ну, так вот. Какие у тебя есть остатки по таким, понимаешь, графам… Бери карандаш, записывай.

— Уже, Иван Прохорович!.. Как вы только позвонили, карандашик — хе-хе! — сам мне в руку прыг!..

— Ну, ну. Значит, дай ты мне точные цифры по уздечкам, подпругам и хомутам. Записал?

— Уже, Иван Прохорович. Жду дальнейших директив.

— Та-ак. Теперь: дашь еще цифры по скребницам, вожжам и седёлкам. Ясно тебе?

— Все ясно, Иван Прохорович. Разрешите только снестись с нашей Козихинской райконторой: этот ассортимент— всецело на ихней базе, Иван Прохорович…

— Ну что ж. Снесись. А я подожду у аппарата, поскольку задание, понимаешь, срочное…

— Слушаюсь, слушаюсь, Иван Прохорович. Я это — мигом…

Тут Брыксин положил на стол телефонную трубку самым деликатным образом, дабы лишним треском не обеспокоить слух Ивана Прохоровича, и стал по другому телефону вызывать заведующего райконторой. С этой райконторой, как и следовало ожидать, Брыксин разговаривал уже жестким басом, соответствующим суровой физиономии № 2.

— Откуда говорят? — рявкнул в трубку Брыксин. — Райконтора? Гусяцкого мне!.. Что? Где он шляется?! Совещание? Прекратить! Позвать! Брыксин говорит!

Затем, отняв от уха трубку № 2, наш Янус сладостно проворковал в трубку № 1:

— Иван Прохорович?.. Сей момент всё сообщим. Цифры уже обрабатываются. Да. Будьте спокойны…

И опять зарычал:

— Долго я здесь буду?.. Кто это? Гусяцкий? Какого ты черта не подходишь сам и еще задерживаешь цифры? Мне Иван Прохорович лично звонит, а я должен из-за тебя ушами хлопать, так? Сию же минуту дай мне остатки по подпругам, седелкам, узде… да ты записывай, нечего баклуши бить! Что? Седелки не у тебя?.. Как так?! Хотя да… На седьмом складе. Ладно. Давай, значит, цифры по всему остальному ассортименту: по хомутам, скребницам, вожжам… Вот! А седелки я уточню сам… Нет! Нет, нет! Трубку не клади! Я сам буду ждать…

Бросив на стол трубку № 2 (пусть это грохотом отдается в ухе подчиненного), Янус ухватился за первую трубку:

— Иван Прохорович?.. Цифры уже пошли. Они вот-вот придут. Они уже подошли… Они уже в дверях стоят. Можно сказать — хе-хе! — они галоши снимают — эти цифры… Одну секундочку, Иван Прохорович!

Бесшумно приложив трубку к столу, Брыксин хлопнул себя по лбу и стал искать в своих папках сведения по седелкам. А найдя такие сведения, он опять обратился к телефону.

И вот тут-то произошла, как говорят в театрах, «накладка»: Янус-Брыксин перепутал телефоны.

Да, да, опытный двуликий хитрец попался как младенец. Поднеся к уху трубку № 1, у которой ожидал сведений вышестоящий Иван Прохорович, наш Янус почему-то решил, что в руках его — трубка № 2. Поэтому он и заговорил в духе, предназначенном своему подчиненному Гусяцкому. И так как в трубке № 1 что-то трещало, то свою речь Брыксин начал так:

— Что ты там квакаешь? Что квакаешь?.. Работать надо толково, a не квакать!..

Иван Прохорович, как видно, пытался выразить свое удивление по поводу странного тона, каким заговорил с ним Брыксин. Но Янус не желал слушать, что ему отвечал — по его мнению — Гусяцкий. Его, как говорится, понесло. Прорвало. Он орал:

— Вообще, я до вашей конторишки еще доберусь! У меня есть на вас материал! Вы там все лодыря гоняете, а отдуваться думаете на мне, да? Этот номер не пройдет, голубчик! Я вас всех сумею одернуть!..

Швырнув трубку № 1 об стол, Брыксин вежливо поднес к уху трубку № 2 и, чуть что не целуя эту трубку, сообщил Гусяцкому:

— Последнюю секундочку, дорогой мой! Сейчас все сообщим. Ну вот сейчас-сейчас…

И опять стал кричать на своего начальника:

— Долго это безобразие будет продолжаться?! Такие цифры должны быть у вас самих наготове каждый день! А то, знаете, дураков нет с вами в поддавки играть!.. В случае чего я так подстрою, что попадешь в приказ по министерству!.. Да, да, именно как губошлеп и головотяп… Я, брат, не буду ждать, когда народный контроль надумает тебя проверить! Я сам раскрою все карты! Так-то!

И снова — в трубку № 2:

— Вы не устали еще, дорогой мой?..

А оттуда послышался голос Гусяцкого:

— Помилуйте, товарищ Брыксин, это же наша обязанность.

— Кто это говорит? — дрогнувшим голосом спросил Янус.

— Как кто? Гусяцкий вам докладывает. Вы же у нас запрашивали…

Но неудачливый Янус уже схватился за трубку № 1. Она зловеще молчала: Иван Прохорович в гневе прервал связь…

Янус-Брыксин некоторое время сидел, уставившись глазами в пятно на обоях и жуя губами. Лицо у него было ни № 1, ни № 2, а скорее № 3: растерянное и глупое.

Затем Брыксин вяло наклонил ухо к трубке № 2. Там еще что-то журчало: очевидно, Гусяцкий не терял надежды доложить цифры остатков. Брыксин не торопясь взял в руку трубку и ударил ее об пол,

Вооруженный налет

В большом магазине тканей — обычная суета: покупатели входят и выходят, рассматривают прилавки, полки с товарами и витрины, толпятся у кассы. Равномерно гудит говор многих людей. И вдруг, прорезая этот гул, раздается истошный женский плач:

— Ай, батюшки! Ай, матушки! Убили, зарезали! Ограбили! Украли! Ай, батюшки! Вой-вой-вой-вой!..

— Что случилось?! Кого убили?!

— Ты чего ревешь, тетка?

— Ды батюшки! Ды матушки! Убили-зарезали-ограбили-обокрали! Вой-вой-вой-вой-вой!

— Ты толком говори: убили тебя или обокрали?!

— Обокрали, а через то — убили насмерть: как я теперь мужу скажу? Что мне свекровь-то сделает?.. Вой-вой-вой-вой…

— Как же у вас украли, мадам?

— Вой-вой-вой… Обыкновенно как: четыре четвертные бумажки завязаны были у меня в платке сморкальном. И зажаты, обыкновенно, в кулак. А пока я щупала вон тот сатин, смотрю: платочка-то в руке и нету… Украли! Вой-вой-вой! Зарезали, ограбили, на кусочки они меня распилили!.. Мне теперь свекровь всю плешь переест и права будет! Вой-вой-вой-вой!..

— Ну, завела теперь часов на пять!..

— Не знаете, что здесь случилось?

— Женщину обокрали.

— А почему обокрали — я вас спрашиваю? Исключительно потому, что не умеет хранить ценностей… Вот возьмите меня, я свои часы так прячу, что никто никогда у меня часов… Где ж они?.. Часы… мои часы… Часы… часы!.. Часы мои!! Что ж это такое?!! Граждане! Мои часы!.. Часы мои!.. Ча… Ффу, вот они — часы: в кармане забились в угол и молчат себе, хе-хе… Я и говорю: хорошо спрячешь, оно и не пропадет… Ффу!..

— Не знаете, много у ней отняли?

— По крику можно понять. Такой визг, я думаю, на четыре тысячи тянет…

— Что вы говорите?! Какой ужас!

— Мусечка, лучше уйдем отсюда поскорее: вот у этой бедной дамы сейчас похитили четырнадцать тысяч рублей… Проверь, пожалуйста: твоя сумка не раскрылась?

— Как вы сказали, гражданин? Сколько похищено?

— Точно не скажу, но, во всяком случае, очень крупная кража… может быть, десятки тысяч…

— Это у простой тетки — десятки тысяч?!

— Вы недооцениваете этих теток, товарищ. Вот у нас в переулке одна тоже тетка побиралась — ну, как нищая по вагонам ходила… И что же вы думаете? Тетка умирает, а в тюфяке у нее находят два миллиона рублей и бесценные ценности — то есть не в том смысле бесценные, что они уцененные. А исключительно в том смысле бесценные, что буквально цены им нет. Миллионы! Дворцовое имущество, алмазный фонд — вот что это по стоимости!..

— Ай-ай-ай!

— Вой-вой-вой! Убили меня! Вой-вой-вой!

— Что за крик?

— Бабу тут одну обокрали. Говорят, денег два миллиона отняли и брильянтов, как вот в Зимнем дворце при царе было…

— И она, дура, все это сама отдала ворам?

— Зачем? Вооруженный налет, надо думать. Знаете, как это бывает: входят восемь молодчиков в магазин, «руки вверх!», наганы наводят — и как липку эту бабу…

— Позвольте, какая же баба понесет два миллиона и брильянты в магазин? Зачем?

— А вы ее спросите. Может, она хотела купить ситцу… или мадаполаму…

— На два миллиона мадаполаму?!

— И больше покупают. Возьмите, например, строительство Красноярской ГЭС. Туда ежегодно завозится текстилю что-то на пять миллионов рублей… И всё раскупают!

— Так то — строительство ГЭС, а то простая баба!

— Это еще проверить надо: простая ли баба? Почему пришла в магазин с такой суммой, — у? Откуда у нее царские брильянты, — уу? Почему скупает мадаполам в таком количестве, — уум? Кто стоит за спиной этой бабы?!

— Ну, я стоял за спиной… Она при мне завыла…

— Ага. А вы не заметили: у этой бабы ничего заграничного нет — ну там в лице или, может, в костюме?

— Авоська мне показалась вроде не наша… Знаете, сплетена не по-нашему: наши авоськи — как? — дырка-шнур, дырка-шнур… А у нее — шнур-дырка, шнур-дырка…

— Не знаете, что здесь происходит?

— Говорят, только что был вооруженный налет на магазин. Шайка грабителей на двух бронетранспортерах заняла все выходы, пулеметы-минометы выставили и давай людей обирать…

— Что вы говорите! И многих обобрали?

— Пока — одну только женщину. Слышите — кричит…

— Где?

— Ну, как же?.. Так орет, что сил нет… Хотя — да: замолкла. Или, значит, умерла от пулеметных ранений, или в рот ей засунули кляп…

— Гражданка! Это вас обокрали?

— (Всхлипывает.) Плип… Ну, меня… А что?.. Плип…

— Нет, мне интересно: почему вы больше не кричите?

— Плип-плип… А я не кричу… я не кричу, потому что деньги-то нашлись. Я их, перед тем как сатин щупать, сама с платочком засунула за пазуху, а потом забыла… Сейчас пошарила там, а они — вот они.

— Тьфу! Сколько наделала шуму!

— Что я! У меня всего-то четыре четвертных с собой. А тут, говорят, вооруженный налет произошел: приехали в этот магазин с пулеметами, всех перестреляли, отняли два миллиона да еще царскую корону с брыльянтами… Собаку уже приводили, и она про миллионы уже разнюхала, теперь, говорят, нюхает насчет брыльянтов… Слава тебе господи, что я позднее пришла!

Обследователь

— Лично я — старый работник общественного питания, можно сказать — ветеран. И даже ранен на этом фронте. Я неоднократно возглавлял столовые, кафе, буфеты, павильоны, забегаловки и другие точки.

Аккурат на последней точке со мной и вышла эта запятая. А из-за чего? Из-за того, что у нас создают такую напряженную, нервную обстановку на работе, что совершенно невозможно обдурить всех, кого надо. Наоборот, смотришь: тебя уже обдурили…

А я возглавлял столовую номер семь нашего районного треста. Ну, теперь дело прошлое, могу вам сказать; у меня была, как говорится, «рука» в этом тресте — свой человек… Кто именно — теперь уже неважно, поскольку по этой руке уже тоже хлопнули, и эта рука обеими ногами из треста подалась…

А тут было так: я еще — в столовой, рука — в тресте… И вот вызывает меня к себе рука и говорит:

— Так и так. Имеются большие жалобы на твою столовую. Говорят, ты даже карточек не печатаешь: посетитель не может узнать, какие есть кушанья.

Я говорю:

— А зачем переводить бумагу? Каждому посетителю сразу подаем жалобную книгу, там уже про каждое блюдо — подробно…

— Н-да, — говорит рука, — потом еще говорят, что самые кушанья (как мы называем, «блюдаж»), блюдаж у тебя исключительно жесткий. И по ассортименту жесткий — каждый день одни и те же блюда… И если кто вздумает жевать, те тоже жалуются, что жестко… Говорят, у тебя биточки такие — вилка их не выдерживает, гнется…

Я говорю:

— Вот это отчасти правда: с нашей вилкой надо что-то делать. Нам нужна более биточкоустойчивая вилка. А с теперешней вилкой мы наших биточков не освоим ни в коем случае!

Тогда рука сказала:

— Ну вот, имей в виду, что по случаю таких жалоб к тебе прибудет обследователь из райисполкома. Учти!

Вернулся я к себе в столовую, собрал сотрудников. Говорю: так, мол, и так. Ждем обследователя. Учтите! Временно, говорю, давайте будем готовить блюдаж помягче. И с посетителями пока что надо помягче. А если из вас кто увидит посетителя, который похож на обследователя, сейчас же доложить мне. Ясно?

И вот на третий день прибегает ко мне официантка Клава — толковая, знаете ли, девчонка: сроду еще ни один посетитель не сумел ее перекричать: у ней у одной голос, как у цельной очереди… Да, прибегает ко мне Клава и говорит:

— Ой, Иван Харитонович, безусловно, он уже пришел… обследователь. В малом зале сидит за угловым столиком…

Я спрашиваю:

— Он тебе сказал, что он — обследователь? Или удостоверение предъявил?

— Нет, он удостоверение не предъявил, но глаза предъявил: так глазами ворочает — страшно смотреть!

Я сейчас же иду в малый зал. Действительно, за угловым столиком сидит гражданин. С виду — как все. Вот это, я считаю, неправильно! Этим обследователям, им, безусловно, надо присвоить отдельную униформу… Чтобы их за квартал можно было бы узнать — там фонарик на шапку, как у шахтера, либо — как у козы колокольчик… Что-то надо, товарищи… А этот, за угловым столом, сидит и все осматривает…

Тут подходит к нему Клава с жалобной книгой в руках. Спрашивает его:

— Что будем кушать?

Он отвечает:

— На первое дадите мне рисовый суп, на второе — биточки с томатным соусом, на третье — компот…

Клава прямо ахнула.

— Как же, — говорит, — вы без жалобной книги наизусть угадали все наше меню?!

А он:

— По пятнам, — говорит, — на скатерти все можно сказать!

Ну, как же не обследователь? Я немедленно подаю команду: скатерть переменить, солонку сюда почище! Послать купить за мой счет банку горчицы: пускай жрет!

А Клава уже несет ему тарелку супа. И он ей навстречу говорит:

— Что ж вы мне холодный суп даете?

Клава — ему:

— Гражданин, суп до вас даже недонесенный; как вы можете знать его температуру?

— Да вот вы опустили большой палец в суп, и я вижу, что вам не горячо!..

Ну, думаю: пора вступать самому… Подхожу, здороваюсь и говорю:

— Поскольку я возглавляю данную точку, то, безусловно, поминутно тревожусь: какие у вас вкусовые ощущения?

А он— мне:

— Вы сами попробуйте!

Вот тебе раз! Ну, теперь-то уж вам я могу сказать: я ведь этот блюдаж в моей столовой кушал в исключительных случаях: я чересчур дорожу моим здоровьем… А у нас главный повар большой чудак. Привезут, например, продукты, все же свежее, чистое, хорошее. А он пригорюнится над продуктами и плачет. Плачет! Его спрашивают: «Ты чего, Евдокимыч?»

А он: «Да ведь погублю я сейчас все это добро… чего я понаделаю — мне самому жутко!..»

Так ведь обследователю этого не расскажешь! Делать нечего: сажусь с ним и говорю Клаве: «Подашь мне один раз биточки общие…» И еще я ей потихоньку успел скомандовать, чтобы большой зал и кухню привели бы в порядок: безусловно, пойдем осматривать…

Да. Ну, принесли биточки, Я давлюсь, но ем. Ем! А он говорит:

— Ну как, товарищ заведующий, нравится?

Отвечаю:

— Прекрасные биточки; каждый день я их ем с ужасным удовольствием… тьфу! Думаю даже в приказе благодарность отдать повару, чтобы всю жизнь помнил бы, бродяга!

А он — опять:

— Может, еще скушаете?

Я думаю: черт с ним. Все равно лечиться. Пока хоть кухню уберут.

— Да, — говорю, — охотно повторю эту пытку… попытку пообедать с вами…

И что же вы думаете, товарищи? Пока я с ним ел эти биточки, пришел настоящий обследователь. То есть Клава меня пустила по ложному следу…

А настоящий обследователь сел в большом зале. Там официанткой — Тамара… Дура дурой и болтушка страшная… Она у него прямо из-под рук тянет скатерть и приговаривает:

— Позвольте!.. Дайте убрать!.. Руки уберите — я кому говорю?!

Обследователь спрашивает:

— Что это вам приспичило скатерть менять?

А она:

— Да вот ведь ждем еще обследователя — носят их дьяволы!

— А разве пришел?

— Притащился уже. Вон видите — с нашим заведующим биточки рубают…

И после этого берется Тамара за пальму: спокон веку у нас в зале пальма стоит. А Тамара плачется:

— Ну, как я эту пальму приведу в какой-нибудь вид, когда в нее окурков насовано, наверное, еще с царского времени?!..

Обследователь тогда говорит:

— Дайте я вам подсоблю эту пальму вытащить на кухню — целиком, с кадкою…

Тамара обрадовалась и говорит:

— Давайте!

И потащили. А на кухне — суматоха… Выносят всё, что можно вынести… а запах-то невыносимый. Пол моют с двух сторон, и прямо волны по полу ходят… Надумали еще вытирать пыль с короба над плитой… И от этой пыли расчихались все на разные голоса, как в опере «Фауст»… А судомойки со страху посуду бьют, как в барабан играют… И кто как может, поносят этого обследователя. А он, пока тащит пальму, все видит, все слышит, все нюхает…

А тут я привожу на кухню этого человека, которого мне Клава выдала за обследователя. Ну, сам я иду немного сзади, чтобы на почве биточков не икать ему прямо в лицо… Иду и докладываю:

— А это у нас — ик! — кухня. Персонал здесь исключительно — ик! — в чистых халатах.

И вижу постороннего человека без халата. Я спрашиваю:

— А вы, товарищ, — ик! — кто такой?

Он говорит:

— Я — обследователь из райисполкома.

Я — тогда:

— Шутить, гражданин, пожалуйте — ик! — в общий зал! А тут у нас — кухня, так сказать, — ик! — святая святых нашего производства…

— Да, — он говорит, — я видел, какая у вас «святая святых»… Вот вам мое предписание…

Ну, я как взял предписание в руки, так и сел, где стоял. А там аккурат — тазик с горящими угольями. Вот я почему говорю, что я — раненый… Чувствую сразу: какая-то дрянь горит. Оборачиваюсь — это я горю…

Сотрудники кинулись ко мне, подымают, кричат:

— Что с вами, Иван Харитонович?! Вы же гореть начали!..

А я им:

— Чего уж там? Считаю, что я уже погорел — ик! — целиком и полностью…

Так оно, между прочим, и вышло: с тех пор я ни одной точки не возглавляю: поставили на мне на самом… точку!

Отравление

Супруга Федора Григорьевича Копунова по сварливости и вспыльчивости занимала первое место не только в доме, но и во всем квартале. Поэтому, когда Копунов, вернувшись домой после работы, услышал от нее: «К нам новые жильцы переехали. В угловую комнату. Несимпатичные. Сама говорит, что муж у нее вроде врач. Врет, должно быть. Но я их на место поставлю…»— когда Копунов, говорим мы, услышал это, он понял, что ссорой с новыми жильцами он обеспечен.

И действительно: через пятнадцать минут громкие вопли жены показали, что баталия в кухне уже началась. Не успел Копунов подосадовать на дурной характер супруги, как дверь в комнату растворилась, и Анна Федоровна прокричала еще из коридора:

— Вот! Вот оно! Пожалуйста! Говорила, что от этих Липкиных добра не ждать. Вот!

— От каких Липкиных? — спросил морщась Копунов.

— Да от новых жильцов. Сама сейчас поставила свой стол на кухню, а наш столик подвинула вот настолько!..

И Анна Федоровна отмерила руками метра полтора.

— Вре-ошь?!

Копунов, рассердившийся сразу и на жену и на соседей, ринулся на кухню. Здесь он пнул ногой новенький столик, покрытый кремовым лаком, с изящными пластмассовыми ручками на каждой створке, и пригрозил кулаком новой жиличке. А когда явился невысокий и чернявый муж этой новой жилички — Липкин, то Копунов наговорил ему такого, что Липкин спасовал и скрылся к себе в комнату, захвативши и свой столик.

Победа была полная.

Победа, значит, была вечером, а утром на работе у Копунова внезапно разболелся зуб. Зуб вел себя по всем правилам зубного своего ехидства: сперва поныл, потом под влиянием горячего чая отпустил, притаился, а через полчаса опять начал ныть и отдавать в соседние зубы, в десну и даже частично в нос.

С трудом Копунов доплелся до ближайшей амбулатории. Как была произведена запись в окошке регистрации, как он сидел в приемной, ожидая своей очереди в кабинет, — Копунов не помнил. Опомнился только в кабинете врача, севши в высокое кресло с откидным подголовником.

Над Копуновым наклонилось небольшое чернявое лицо, окаймленное лацканами белого халата. Лицо показалось почему-то знакомым. Не раздумывая над этим обстоятельством, Копунов широко раскрыл рот и показал пальцем на больной зуб:

— Уоот уон пвоквятый!..

— Как же это вы так запускаете? Ай-ай-ай! — сказал врач.

И голос этот Копунов тоже как будто уже слышал. Впрочем, сейчас было не до того…

А доктор, взяв в руки металлическую палочку, легонько ударил ею по больному зубу:

— Чувствуете?

— Ой-ой! Ы-ы-ы!.. — простонал Копунов и с мольбой поглядел на доктора. И вдруг признал его: в белом халате у зубоврачебного кресла стоял новый жилец Липкин, которого Копунов вчера так нехорошо обругал и выгнал из кухни!

Копунов похолодел.

«Кончено!.. — подумал он. — Попался я… Теперь он мне пропишет!..»

Переменив инструмент, доктор сказал:.

— А ну, раскройте рот!.. Та-ак… Зубы разожмите…Сейчас мы тебе покажем!..

«Кому покажем? — горько подумал Копунов. — Зубу или мне?»

А уже в рот ему въехала страшная вертящаяся игла и врезалась в зуб. Копунов завыл странным мычащим звуком — как глухонемой. А в голове у него проносилось:

«Мерзавец!.. Вот мерзавец!.. Разве ему было так уж больно, когда я выкидывал его столик?.. Ведь то столик, а то — мой собственный зуб!..»

— Полощите! — приказал недруг.

Полоская, Копунов искоса взглянул на маленького врача и вдруг почувствовал, что очень боится этого медицинского работника. Встать бы сейчас с кресла и объявить во всеуслышание: «Я у этого доктора лечиться не буду: он мне враг и вредитель. Он мне нарочно делает больно!..»

Но что-то мешало. Не было нужной смелости. А вдруг не поверят, засмеют…

Липкин прикрикнул:

— Хватит полоскать. Откиньте голову повыше!.. Так!.. Рот, рот шире откройте!..

— Вву-ву-вой-вой-вой!.. — стонал Копунов, а уже копошилась такая мысль: «Ладно, ладно!.. Тут ты хозяин. Зато приду домой, не то что столик — всю обстановку тебе в щепки разнесу!..»

— Полощите!.. На сегодня — хватит. Придете ко мне послезавтра. Я вам такое лекарство положил, оно должно пролежать в зубе два дня.

— Какое лекарство? — машинально спросил Копунов.

— Мышьяк. Сестра, просите следующего.

И доктор отошел к умывальнику, а Копунов поплелся домой.

Растревоженный зуб болел, пожалуй, еще больше.

— Доктора эти тоже, — ворчал Копунов, медленно шагая по улице. — Только личные счеты умеют сводить при помощи медицины… И чего он мне туда запихал?

Вспомнив ответ доктора: «Мышьяк», — Копунов остановился, как пораженный молнией. В зубе возникла такая боль, что, казалось, там что-то даже задребезжало.

— Мышьяк!.. Яд!.. Ах, боже мой!.. Это же — смертельно! Отравили! Отравили меня враги мои!!

Качаясь, хватаясь руками за стены, воя от ужаса, Копунов направился прямо в милицию.

— Деж… дежурного мне! — прохрипел он у барьера в приемной комнате отделения милиции.

— Ну, я дежурный, — ответил подтянутый лейтенант, одетый по всей форме и даже имевший на голове фуражку.

— Товарищ дежурный, меня сейчас… меня отравили… Помираю!

— Кто отравил? Чем? — серьезно спросил лейтенант.

— Враги мои. Персональные мои враги… То бишь один враг… Отравил мышьяком…

— Мышьяком? — Лицо у дежурного стало еще серьезнее. Он вынул из ящика бумагу, взял в руку перо и, приготовившись писать, задал вопрос:

— Много выкушали вы этого — мышьяку? И как давно?

Копунов пожал плечами:

— Да минут пятнадцать назад… А сколько, этого я вам не могу сказать… Ну, сколько может войти в один зуб?..

— В какой зуб?!

— В обыкновенный зуб… Вы сами поглядите…

И Копунов, раскрыв рот, стал пальцами отворачивать губу, чтобы виднее было, какой именно зуб отравлен.

— Вы что, гражданин, насмехаться сюда пришли? Да? — Голос у лейтенанта теперь звучал сурово и сдержанно.

— Почему насмехаться? — робко пробормотал Копунов. — Я же говорю: в меня мышьяк ввели… Вот сюда вот… уидите?.. Уот у этот у зуб…

— Закройте, закройте рот, гражданин! И отвечайте как положено: с закрытым ртом. Кто, я говорю, ввел мышьяк в зуб?

— Один зубной врач. Он мой неприятель. Мы с ним поссорились на квартирной почве. Вот он, значит, сводит счеты через зуб: вместо того чтобы лечить, он туда — раз! — и яду насовал…

Лейтенант поднялся и официальным голосом произнес:

— Давайте покинем дежурную комнату, гражданин. Это если после каждого лекарства будут к нам ходить, когда же работать мы будем?.. Давайте освободим помещение!..

Красный от стыда Копунов вышел на улицу. Там он наклонил голову набок и как бы прислушался к зубу. Странное дело: зуб перестал болеть.

Копунов наклонил голову на другой бок. Боли не было. Тогда, повеселев и приплясывая, наш герой отправился домой.

Открывая дверь, Анна Федоровна Копунова сообщила мужу:

— Новые-то жильцы… Липкины… Сейчас ключ от чердака спрашивали. А я им: вот, говорю, видали ключ из трех пальцев?! — и она показала мужу кукиш с таким азартом, будто перед нею были еще Липкины, а не ее собственный муж…

Копунов стукнул кулаком по двери и заорал:

— Дура!.. Сейчас отдать ключ! И если только посмеешь обидеть доктора или там его жену, работницу ихнюю… Убь-бью! Убь-бью!.. Доктор мне, может, жизнь спас, а ты… Убь-бью!!

Жена охнула и стала пятиться, как от привидения.

Очень скорая помощь

Доктор, растолкав толпу больных перед отведенным ему кабинетом, задыхаясь вбежал в кабинет. С трудом переводя дыхание, он сказал:

— Здра… вствуйте, сестра. Меня… не спрашивали?

— Звонили из седьмой амбулатории. Удивляются, что вас до сих пор нет, — ответила медицинская сестра.

— Ага! Скоро буду у них. Много этих… как их — больных?

— Человек сорок.

— Только всего? Очень хорошо… Нет, нет, вы мне карточек не давайте, пусть уж они у вас… Впускайте больных!

— Да вы еще пальто не сняли, доктор…

— Успею. Впускайте!

Сестра взяла первую карточку, вышла в коридор и сейчас же вернулась с больным.

Снимая пальто и разматывая шарф, доктор спросил у больного:

— Ну-с, на что мы жалуемся?

— Внутри что-то, доктор, сердце, наверное.

— Угу. Ну, раздевайтесь в таком случае. Пока вы разденетесь, и я того — пальтишко сброшу… Ах, вы уже? Очень хорошо. Послушаем вас…

— Ой…

— Что вы ежитесь, больной?!

— Ухо, доктор…

— Ухо у вас болит или сердце? Что ж вы путаете?!

— Нет, я говорю — у вас ухо…

— Что, у меня ухо?!

— У вас, доктор, ухо мокрое…

— Мало ли что мокрое!.. Небось вспотело ухо. Вы бы так побегали, так у вас бы ухо и вовсе, может, растаяло… Дышите. Еще. Еще. Еще… Бросьте дышать! Теперь со спины послушаем. Так… Та-ак… Так… Тут не болит?

— Ум…

— Чего?

— Умм.

— Да вы толком говорите… Батюшки, как кровью налился! Задыхаетесь?!

— Уфффф… А как же: вы ведь не велели дышать…

— Чудак человек, чуть не лопнул… Ну-ка, если сюда ударить кулаком…

— Ой!

— Больно? Я так и думал… Нда, ну одевайтесь… Вот вам рецепт. Три раза в день по чайной ложке. Сестра, следующего!.. Да! Вы, товарищ! Постойте! Я забыл у вас язык посмотреть. А ну, высуньте язык! Нет, вы оттуда, от двери высовывайте!.. Ай-яй-яй!.. Придется переправить в рецепте… Давайте сюда!.. Вот так. Теперь ступайте. Вы на что жалуетесь?

— Ноет. Вот здесь.

— Угу. Ноет? А ну, посмотрим… Нет, нет, раздеваться вам не к чему. Вы заголите рубашку. Так. Очень хорошо! А если ударить — больно?

— Ой-ой!..

— Так я и думал. Ну-с, послушаем. Что, ухо у меня не мокрое? Нет? Прекрасно. Значит, вытерлось ухо. Теперь высуньте язык и посмотрите сами: какой он? Не желтый ли? А я пока рецепт буду писать.

— Язык серый какой-то. Кончик то есть. Дальше мне не видно: нос мешает…

— Ну и бог с ним, с носом. Вот вам, после обеда и после ужина. С молоком. Следующий. Что у вас?

— Кто его знает. Тянет что-то тут вот…

— Да вы не раздевайтесь, мы и через рубашку нащупаем, что там тянет… Та-ак… так… так… Сердце у вас как?

— Кто его знает? Мы не понимаем.

— Напрасно. Ну-ка, послушайте себя сами… Приложите ухо вот сюда, сюда и со спины.

— Как же это я сам себе ухо приложу к спине?

— А разве трудно? Ну что ж… Тогда я вас послушаю, а вы в это время пишите рецепт. Латынь знаете? Нет? Ну, по-русски. Пишите: эр пэ. Дышите… Такого-то числа… Пишите!.. Не дышите!.. Что ж вы не пишете? Вы пишите!.. Акве дистиляте. Что ж вы не дышите?.. Вы дышите… Так. Бросьте дышать! Бросьте писать! Всё. Следующий!

— Горло у меня болит.

— Раскройте рот. Больше! Еще! Скажите: а-а-а-а.

— Доктор, теперь звонят уже из третьей поликлиники.

— Ага! Не смейте говорить «а»! Лучше сами себе посмотрите в горло, и если налеты будут красные, тогда полощите борной. А если синеватые такие — лучше перекисью водорода. Или — наоборот… Сестра, скажите им, что я сейчас выезжаю. Следующий! Что у вас?

— Изжога одолела.

— Ага! Пишите себе рецепт, а вы, сестра, давайте следующего. С вами что?

— Мигрени…

— Подождите! Почему вы не пишете?

— Не умею, знаете, рецепты писать.

— Ну так запомните наизусть: магнезия устэ двадцать пять ноль. Я вас спрашиваю: что с вами?

— Мигрень, я говорю.

— Угу. Ну, ощупайте себе живот. Нигде нет вздутий? Как селезенка?

— Откуда же я знаю, где селезенка?

— Сейчас от пупа налево. У вас что?

— Бронхит, наверное.

— Угу. Ну, вы там — нашли селезенку?

— Нет, пропала селезенка!

— Ну и черт с ней! Ешьте пирамидон. Вам чего?

— Я же говорил: бронхит у меня.

— Как! Это все еще вы? Товарищ, проходите, дайте и другим лечиться! Вы?

— Живот болит.

— Ну и что? Может, у меня самого болит живот, я же к вам не пристаю, — так?

— Доктор! Из седьмой амбулатории…

— Скажите: уже уехал! Бегу!

— Доктор, я третий раз прихожу и…

— Если можете раздеться на ходу, я вас у остановки трамвая осмотрю. Нет, больше восьми человек по пути я не могу принять!.. Скорее, скорее идите… Мало ли что задыхаетесь!.. А я, думаете, не задыхаюсь?!

Палитра

Недавно тут у нас на постройке заговорили о вежливости. Кажется, это вышло потому, что как раз перед этим шоферы очень нехорошо бранились в конторе из-за расчетов. Товарищ П. С. Чоботов высказался, как сейчас помню, так.

— Конечно, — говорит, — какому-нибудь лорду или маркизу там при капитализме, ему легко соблюдать хороший тон. Еще бы! Он со всеми вежливый, вежливый, потом, может быть, быстро хамнет какому-нибудь лакею, тем самым себя утешит и опять со всеми вежливый… Нет, этого бы маркиза перекинуть на снабженческую работу!

— Или на транспортную, — вставил К. П. Скиселев, заведующий гаражом. — С шоферами разговаривать.

— Угу. У нас хороший тон надо понимать диалектически, — продолжал Чоботов.

— Что значит «диалектически», товарищ Чоботов?

— Давайте конкретно: вот, например, завтра я должен идти в Горкомпромэлектробанк и просить денег. Так разве тут одним хорошим тоном обойдешься? Тут надо пять тонов переменить!

— Ну уж и пять! — недоверчиво сказал я.

— А чем сомневаться, вы бы прошли со мной завтра утречком в банк и посмотрели бы, какие приходится применять тоны и стили. Как вот художники говорят — целая палитра!..

— Ну что ж… Я пойду посмотрю на вашу палитру! — отозвался лично я.

Утром встретились мы с Чоботовым у подъезда банка. Вошли.

П. С. Чоботов со значением глянул на меня и даже палец поднял: дескать, наблюдай! Затем он направился к кабинету директора. У дверей стоит курьерша, никого не пропускает. А народу, посетителей — тьма. П. С. Чоботов подходит вплотную к пожилой курьерше, небрежно кивает ей головой и спрашивает:

— Там?

— Там, — отвечает курьерша.

— Занят?

— Занят. Никого не велел пускать.

— Правильно. Ты никого и не пускай, слышишь?

— Слышу. Я и то — никого.

— Никого! Что бы ни говорили, стой — и никаких! Премировали тебя или нет?

— Прошлый год премировали.

— А в этом году еще нет? Ну ничего… Я скажу там… Или деньгами сделаем, или патефончик…

Курьерша расплылась в широкой улыбке и стыдливо заметила:

— На что мне патефон?

— Тогда, значит, деньги, — равнодушно согласился Чоботов. — Этот товарищ со мной. Можешь впустить.

Курьерша предупредительно распахнула дверь директорского кабинета, и мы вошли.

П. С. Чоботов победоносно глянул на меня и шепнул:

— Это, значит, был покровительственный тон. Теперь смотрите: тон номер два — подхалимский.

Директор банка сидел за кафедральным письменным столом. Перед ним лежали раскрытые ведомости и книги. Директор обеими руками ворошил эти документы, а правым ухом прижимал к плечу телефонную трубку и кричал в нее:

— Что ты мне говоришь, что у тебя значится, когда у меня не значится?!.. Как это у тебя значится, когда у меня не значится??!! И тут не значится!.. И там не значится!!

На столике сзади директора, где стояли четыре телефона, затрещал звонок. Чоботов поднял трубку, в горсточку, как бы кашляя, буркнул: «Слушаю» — и приложил трубку к свободному левому директорскому уху, сказавши почтительно:

— Вас!

Директор, не разъединяя правого уха с правым плечом, заговорил в новую трубку:

— Ну, в чем дело?

(Чоботов продолжал держать трубку у директорского левого уха.)

— Да. Так — не дадим. А так — дадим. А так — не дадим. А так — дадим… Не дадим. Всё!

Чоботов словно чутьем угадал момент, когда надо было отнять ставшую уже ненужной трубку от директорского левого уха; он бросил ее на рычаг, аппарата. И снова зазвонил телефон — другой… Чоботов приложил новую трубку сперва к собственному уху, а затем — к органу слуха директора.

Директор принялся кричать в новую трубку, иногда повторяя в первую мембрану, зажатую им при помощи плеча:

— А у меня не значится! Нет, не значится! А я говорю: не значи…

Чоботов воспользовался короткой паузой и, подхалимски качая головой, заметил:

— И как вы только справляетесь, Сергей Иванович?.. Ну прямо на куски вас рвут, на куски, как винегрет, я извиняюсь… Ай, ай, ай!.. Разве ж это мыслимо — так себя тратить?.. Вот, говорят, в древнем Риме был один ответработник, так он, говорят, справлялся с тремя делами зараз…

— Это Цезарь, что ли? — презрительно спросил директор, опуская на рычаг первую трубку и одновременно передавая Чоботову трубку № 2. — Ерунда. Щенок ваш Цезарь. Ему бы ввести жесткую финансовую дисциплину…

— Сопляк! — подхватил Чоботов. — А я что говорю? Просто раздут нездоровой буржуазной шумихой… Но не буду вас задерживать, товарищ директор: подмахните вот здесь, и я, тово, испаряюсь…

Директор подмахнул…

В бухгалтерии Чоботов поднял указательный палец и сказал мне:

— Тон номер три — фамильярный. Наблюдайте!

После чего направился к барьеру, за которым виднелась чья-то молодая, но очень быстро — ну прямо на ваших глазах — лысеющая голова. Чоботов подошел и, весело подмигнув, обратился к владельцу головы:

— Я, понимаешь, к тебе по следам пришел: иду и смотрю, понимаешь, на пол: где твои волосы валяются, там ты, значит, проходил…

Лысый машинально принялся приглаживать расческой свои жидкие кудри. А Чоботов долго и добродушно смеялся. Потом как-то сразу со стуком захлопнул рот и сказал:

— Ну, ладно, ладно, на, черт паршивый! Выплачивай наличными! Вот резолюция директора.

Лысый сотрудник принял бумагу, долго изучал ее и потом сказал:

— Не имею права, поговорите с главбухом.

Чоботов вырвал у лысого из рук бумагу и пригласил меня следовать за собой за барьер.

Еще раз подняв палец, Чоботов внушительно сообщил мне:

— Начинается тон номер четыре — хамский. Главный бухгалтер всегда боится, что у него где-нибудь что-нибудь не в порядке. Людей много, а отвечает он один. Следственно, на бухгалтера надо кричать, и тогда он робеет.

Мы подходили к внушительному американскому бюро в стеклянно-фанерно-стеклянном закутке.

— Вы — главный бухгалтер? — брезгливо спрашивает Чоботов.

— Я, — отвечает тучный блондин. — Что угодно?

— А то угодно, что пора бы вам привести в порядок вашу отчетность!

— То есть? — неуверенно говорит бухгалтер.

— Вот вам и «то есть»! Насажали здесь сорок человек и восемь лошадей, и каждый делает что хочет!..

— Да что вам угодно? — совсем уже бледный, лепечет бухгалтер. — Если вы насчет счетовода Кропотова, так он с завтрашнего дня уволен…

— Нет, тут не Кропотов, тут хуже пахнет…

— Василисина у нас уже не служит! — истерически перебивает бухгалтер.

— И черт с ней, с Василисиной! Я требую, чтобы у вас по резолюции вашего же директора выдавали деньги!

Главбух испускает вздох облегчения.

— Только-то? — нежно шепчет он. — Где ваша бумажка?..

Через пятнадцать минут с ордером в руках мы подходили к кассе.

— Тон номер пять — ласковый, — говорит Чоботов. — Почему ласковый? Потому что кассира иначе не проймешь. Если с кассиром грубить, он закроет окошечко и будет до вечера переслюнивать трешки. И ничего нельзя сделать. Это первый человек — кассир… Тихону Николаевичу наше! — вдруг запел Чоботов. — Как живете-можете? Как здоровье? Супруга как?

— Да вот изжога все мучает, — солидно отозвался из своей клетки кассир. — Как чего поешь, в глотке будто шарикоподшипник перекатывается, а ниже — в пищеводе то есть — сипит что-то и сипит…

— Против изжоги, Тихон Николаевич, у меня рецептик есть. Я принесу.

— Ну-к что ж, покажите ваш рецептик… Сумму прописями надо!

— Кого учите, Тихон Николаевич, хе-хе-хе… Рубли — прописями, копейки — цифрами. С детства помним!

— Проверьте денежки.

— Какая же после вас, Тихон Николаевич, проверка? Вы у нас машина, хе-хе… арифмометр… пылесос! Пока, всего вам! Премного благодарен. Ждите теперь рецепт… следующий раз принесу непременно, и вашу изжогу буквально как рукой снимет… Желаю удачи!

На улице Чоботов спросил меня:

— Сколько я вам вчера обещал тонов?

— Пять.

— А сколько было?

— Пять и было.

— А вы говорите, что лорды знают какой-то там «тон». Такой палитры тонов ни у одного лорда вы не найдете! Этим лордам до нас еще расти и расти! Пока, значит.

П. С. Чоботов величественно сунул мне негнущуюся холодную кисть правой руки для пожатия, и мы расстались.

Укротитель

— По совести сказать, я действительно не очень храбрый товарищ… Так я считаю: я не обязан. Я — не космонавт, не летчик, не танкист, не этот — как их? — водолаз. Водолаз — он что? — напялит на голову горшок, опустится на кишке в море и безобразничает там под водою. Я этого ничего не умею. Я — человек скромный: плановик-рядовик. Более двадцати лет на плановой работе. Может, слышали, такое есть учреждение: Главпивпаф — Главное управление пивной и парфюмерной промышленности. Я в этом Главпивпафе десять лет работал. Потом в одном тресте служил — называется «Хламсырье». А теперь я работаю в объединении цирков — тоже в плановом отделе. Работа у нас, у плановиков, всюду та же: дадут тебе ведомость — сиди, пиши цифры…

Нет, если вы в цирк билеты купите, вам ведомостей показывать не будут. Там это — клоуны, собачки, наездницы, жонглер горящую паклю жрет и никак не подавится… Словом, всё как у людей… А вы подымитесь ка этаж выше, где помещается наше объединение, — ну все равно как будто в Главпивпаф пришли: коридор, двери, надписи на дверях. И в коридоре доска висит с приказами. Ну, как повсюду…

Вот я на днях подхожу к доске, вижу — свежий приказ вывесили. Я читаю:

§ 1

Бухгалтера Евсютина премировать месячным окладом.

Позавидовал я ему…

§ 2

Уборщицу Абрамкину уволить за прогул.

Думаю: попалась, дура, так тебе и надо…

§ 3

Трофимова К. П. назначить укротителем львов с окладом в сто рублей в месяц.

Я, знаете, читаю и не верю глазам. Трофимов — это, во-первых, я сам. И какой же из меня выйдет укроти…?! Правда, мне зарплату прибавляют. Только я и за сто рублей в клетку-то не полезу!..

Представьте себе, вы завтра приходите на службу, а вас, оказывается, уже перекинули на культработу среди диких зверей…

Меня уже от страха ноги не держат. Знаете, как будто я их отсидел. Так вот поставишь ногу, а в ней словно газированная вода ходит…

Я, значит, хватаюсь за стенки, за стулья, ползу в управление делами, а сам думаю: о чем же они соображали, когда они такой приказ вывесили?! А вышло вот что… Это я потом узнал, когда все дело кончилось.

У нас в объединении есть машинистка… Ну, знаете, такая блондинка на скорую руку. Ну да! Утром у нее волосы темные или рыжие, потом она их запустит в какую-нибудь кислоту, вытащит, отряхнется — и вот она уже блондинка… И больше всего на свете эта блондинка любит совать свой нос всюду, куда ни попадя. Она, если и печатает, все равно прислушивается к тому, что говорят в этой комнате и в двух соседних. Ей — все дело.

Да. А в этом приказе — черновике-то — было правильно сказано:

«Артиста ТРОФЕОС Альберта Эдмундовича назначить укротителем…»

У нас есть такой артист — Трофеос; он с детства — со зверями: сперва работал с моржами, дали ему человек шесть моржей — он их дрессировал. Потом его перекинули на петухов. А теперь в порядке выдвижения ему хотели доверять немного львов.

Значит, его фамилия — Трофеос, а моя — Трофимов. И когда она стукала этот приказ, кто-то кому-то в кабинете сказал:

— Что, Трофимов сдал вчерашнюю ведомость?

Она возьми и напечатай: Трофимов…

Так это, я говорю, я все потом узнал. А в данный момент я почти на карачках вползаю в управление делами, подползаю к управляющему делами и строго так говорю… то есть как «говорю»? У меня от страха икота началась. Я ему говорю:

— Ик! Я — плановик-ик… рядовик-ик — а вы меня делаете… икротителем.

Управляющий делами нагнулся ко мне и спрашивает:

— Каким еще «икротителем»?

Я говорю:

— Икротителем… ик… львов.

— Каких еще львов?

Я говорю:

— Ну, знаете… ик!.. Такие косматые… Как ваша машинистка…

— Машинистку я знаю. А про что вы мне икаете, я не могу понять!

Я кричу:

— Вы же сами подписали приказ… ик!!

Ну конечно, он понял, что это его собственная ошибка… Только он не желает отвечать за свою ошибку. И начинает все дело замазывать. Он говорит:

— Ах, это. Да, действительно, назначили немного… (Вы слышите: «немного»!) Ну, и что ж тут такого? Так сказать, выдвигаем молодняк…

— Какой же я молодня… ик?! Мне уже за сорок лет. И потом: разве молодняк-то выдвигают, чтобы его сразу… ик!.. растерзали?!

— Ну, уж и «растерзали»… У нас вообще львы брезгливые, они навряд ли вас станут жрать.

Я кричу:

— Что ж мне теперь делать?!

— А вы, — говорит, — товарищ Трофимов, пока что, так сказать, принимайте, так сказать, дела…

Я говорю:

— Если я приму эти, как вы говорите, «дела», так эти ррррр… «дела» — они меня ррррр… сожрут!

А он говорит:

— Если вы так недисциплинированны, вам надо бояться не львов, а других вышестоящих инстанций!

Ну, я вас спрашиваю: можно разговаривать с таким бюрократом? Я махнул рукою и пошел… пошел… Ну, куда пошел? В местком. А куда же? Я думал так: профсоюзная организация должна заступаться за трудящихся; членские взносы у меня уплачены: марки наклеены вдоль и поперек… Куда же идти?

А у нас председатель месткома терпеть не может ссориться с начальством. Он меня выслушал, говорит:

— Понимаешь ли, формально они правы. Тебя перебрасывают из одного отдела в другой отдел. Только и всего.

Я говорю:

— Какой же это отдел? Это — клетка!

— А ты, — говорит, — не сразу их принимай, а по одному льву, по два в день…

Я говорю:

— Да мне пол-льва — во… за глаза хватает!.. Да у нас охрана труда есть или нет?! Вы хоть от диких зверей меня можете охранять?!

— А мы тебя в клетку не пустим без пистолета или железного лома.

Я говорю:

— Значит, мне надо взять этот лом и застрелиться около клетки?!

— А ты пойди присмотрись.

— К кому?

— Ко львам.

А я вообще такой человек: если я увижу надпись на воротах: «здесь злая собака», — я уже по этой улице не пойду. А тут — львы. И я к ним должен идти!.. Ну, доплелся я до конюшни, посмотрел на львов. Правда, они все — в клетках. И спят. Один только лев не спал. Он это… мяукал. Мне от одного только мяуканья плохо стало.

А тут, знаете, старик сторож прибирает, подметает клетки — будто не львы сидят, а белые мыши. Я ему говорю:

— Папаша, вы давно за ними ходите?

— Да почитай годов тридцать…

— Правда вот толкуют, что лев благородное животное?

Он говорит:

— Какое там благородное! Только и знаешь, что клетку убирать за ним…

Я говорю:

— Я не о том… Меня интересует: они при вас кого-нибудь… Ну, как это выразиться помягче?.. Ну, поцарапали, что ли?

Старик ехидно так переспрашивает:

— «Поцарапали»?.. Что же это — кошка али крыса?.. Эта тварь, она не царапает: она терзает!

Я говорю:

— Отец, ты-то меня хоть не терзай!

А старик:

— Я, — говорит, — тебя пальцем не корябну, а вон этот вот — видишь, в той клетке, сейчас глаза открыл, гривастый черт, — он на своем веку съел пять лошадей, семь человек, обезьяну и пол-осла…

Ну, я сразу понял, что если я к нему в клетку попаду, он полтора осла съест. И поскорее — домой!..

Прихожу домой, мне жена говорит:

— Что с тобой? На тебе ни лица нет, ничего нет!..

Я говорю:

— Я скоро умру.

Жена говорит:

— Это интересно! Сколько раз я тебя просила застраховать свою жизнь… Ты этого не делаешь!

Я ей рассказываю все, а она начинает прыгать, хлопает в ладоши, кричит:

— Ах, как я рада, как я рада! Наконец-то у меня будет муж-артист — я так этого хотела!..

Я говорю:

— Чего ты хотела? Вдовой остаться хотела, да?

Она в ответ:

— Я, — говорит, — вдовой не останусь: у тебя такой характер, такое ехидство, такое упрямство, ни один лев не выдержит; все подохнут, я по себе знаю…

Ну, я вас спрашиваю: можно разговаривать с такой женщиной?.. Я сразу лег спать, и всю ночь мне снилось, что я львов принимаю поштучно: раз… два… три… бррр… В общем, за ночь я принял 242 льва. А утром проснулся, — будильник звонит. Надо на работу идти — в клетку.

А дома — еще сюрприз. Жена раззвонила по всему дому, что у нее муж-укротитель… Соседи поздравляют, просят билетов… Управдом предупреждает:

— Не вздумайте этих львов водить на квартиру. Я у нас в доме такой грязи не потерплю!..

А один дурак со второго этажа спрашивает:

— Нет ли у вас фотографии, где вы сняты с какой-нибудь львицей в обнимку?

Ну, я сказал, что львы у меня закрыты на переучет, и пошел на работу… Иду и думаю: неужели пропадать в клетке?.. Ну, за что же?!

И вот правду говорят: утро вечера мудренее. Придумал я выход! Нашел!!

На службу иду прямо к этому управляющему делами. Он меня увидел, говорит:

— Ну как, товарищ Трофимов, львов принимаете?

— Как же, — говорю, — принял, подружился; вчера с одним львом вместе в баню ходили…

Он тогда нахмурился:

— Я серьезно вас спрашиваю!

— А серьезно я их не принимал и не буду принимать; я требую, чтобы была создана авторитетная комиссия по приемке этих львов. Вот вы, товарищ управляющий делами, вы будете председатель этой комиссии. Вы своими ручками каждого льва сами примите, а потом сдадите мне…

Ну, тут я сразу за все отыгрался: этот управляющий делами рот разинул, а обратно сзинуть никак не может. Потом он мне говорит:

— Какой вы шутни-ик… Риск уж очень велик-ик…

— А как же? Их еще инвентаризировать надо — ваших львов. Я вас попрошу каждому льву на хвостик бирочку с номером повесить. А так — это бесхозяйственное имущество. А если их украдут, кто будет отвечать?!

…Можете себе представить: приказ тут же отменили, как миленькие и еще за три дня мне зарплату выплатили из расчета сто рублей в месяц — как полагается укротителю…

Редкий экземпляр

— Анна! Если идти, так идти! Сколько можно заставлять человека ждать?!.. Что? «Сейчас готова»? Я это уже час слышу!..Тюпа, пойди сюда! Когда отец зовет, надо бросать все и идти сразу! Сколько раз тебя учить? Одевайся, пойдешь с нами гулять и смотреть иллюминацию. Пожалуйста, перестань прыгать! Что за дурацкая радость? Приведи себя в приличный вид. Я с таким хулиганом не пойду. Покажи руки, наверное, как у кочегара… Хм!.. Поразительная чистота!.. Наверное, в ванной баловался! Что? Мыльные пузыри пускал? Так я и думал! Отец работает день-деньской, как каторжный, покупает на заработанные гроши мыло, а ты это мыло пускаешь на ветер — в буквальном смысле слова… Хорош голубчик!.. Анна, будет этому конец или нет? Что? Готова? Ну и я готов! Мне осталось только почистить пальто, шляпу, найти запонки, надеть рубашку и все там остальное, и мы можем идти… Хорошее дело! Она меня еще укоряет! Ну хорошо, хорошо… Скоро выйдем!

Тюпа, не прыгай через три ступеньки на четвертую! Иди спокойно. Лестница сделана для того, чтобы ходить по всем ее ступенькам, а не то — так бы ее и строили: четвертая ступенька, потом сразу — восьмая, потом двенадцатая… Ну, что еще тебе, Анна? Под руку? Не понимаю я, что за интерес вечно ходить под руку? Вот я в жизни моей никогда не виснул ни у кого на руке и впредь не намерен виснуть… Черт его знает — это солнце!.. То всю зиму ни одного приличного луча не выдаст, а то начинает заливать светом и жарою почем зря все, что ни попадется. Противно даже на улицу выходить при этом дурацком свете. Что? Тебе. приятно? Удивляюсь, что тут может быть приятного? Никогда я не понимал, почему это люди, как только наступает праздник, обязательно все должны ринуться на улицу?! Что за прогулки такие дурацкие?.. Так и кишат, так и кишат… Что? Ну да, и мы вышли. Так почему мы вышли? Исключительно потому, что мне доктор прописал моцион. А всей этой ораве, которая здесь шляется, никакие доктора ничего не прописывали… Тюпа, я же тебе говорил, чтобы ты не прыгал! Ты погляди; я не прыгаю. Мама твоя не прыгает совершенно. Вон старушка идет с палочкой… Разве она прыгает? Нисколько. Иди рядом с нами. И пожалуйста, шагай ровно: одну ногу поднял, другую опустил…

Вон на той стороне пошел человек, похожий на нашего Коломийцева. Как ты говоришь? Может быть, это он и есть? Не думаю. А впрочем, если даже это и он, то все равно кланяться ему я не намерен. Как почему? Разве ты не знаешь, что именно этот склочник позволил себе в отношении меня? Ну, как же: я написал на Коломийцева заявление, где я доказываю, что он разбазаривает государственные суммы. Так этот склочник Коломийцев не согласен с моим заявлением и даже возражает на него в письменном виде. Можно ли иметь дело с подобными негодяями?.. Тогда я, не будь дураком… Тюпа, почему ты всегда трешься около родителей? Смотри, другие мальчики бегут куда-нибудь вперед или рассматривают витрины, а ты… Мало ли что я сказал! Иди вперед!.. Да… Так я в ответ на подобное поведение Коломийцева реагировал таким образом… Боже мой! Кончится когда-нибудь это безобразие? Чуть соберется больше пяти болванов в возрасте до двадцати лет, как сейчас начинается это дурацкое пение! Мало им, что радио орет, как будто там у них на радиостанции кого-то режут, — так нет: они еще от себя галдят! Будь моя воля, я бы эти рупора все поломал к чертовой матери, а если кто задумал бы петь в черте города, такому сейчас — кляп в глотку. Они бы у меня помолчали как миленькие… Ну вот… Пошли смотреть иллюминацию, а, конечно, никакой иллюминации быть не может, поскольку солнце еще не село. Почему мы выкатились в такую рань — непонятно!.. Кто тебя торопил? Я тебя торопил? Ну, и что же такого? Если тебя не торопить, мы бы вышли только утром, когда иллюминация уже кончится. Тюпа, зачем ты подходишь к автомобилю? Ты знаешь, как это опасно! Ну и что из того, что автомобиль стоит?.. Сейчас стоит, а сейчас поехал. При чем здесь шофер? Ну, нету шофера. Что это за манера вообще спорить с отцом?! Я же тебе говорил: иди рядом с матерью!

Этому мальчишке что поправляй шарф, что не поправляй, — все равно он выглядит как оборванец. Удивительная способность молниеносно изнашивать обувь и платье. Просто горит на нем все! Кстати, где мое кашне? Искал я его, искал перед тем, как выйти из дому, и нигде не нашел. В кармане пальто? Какого пальто? Моего? Дурацкая мысль! Неужели я не знаю, что делается у меня в карманах?.. Изволь, могу посмотреть у себя в кармане, но если только моего кашне там не ока… Кхм… да… вот оно… Что же тут такого особенного? Человек я занятой, мог позабыть, что кашне со мною. Где надо мною смеются? Кто?.. Ах, эти… Тюпа, подойди к тем молодым людям и скажи им, что смех без причины есть признак дурачины. Стой! Ты уже, конечно, рад кому-нибудь надерзить. Не отходи от матери! Удивительная это манера — смеяться во что бы то ни стало. Ведь я тоже был молод. Я помню: я не очень-то поддавался смеху. Другой раз и хочется смеяться, а я стисну зубы и начинаю вспоминать что-нибудь печальное или серьезное: свои расходы за прошлый месяц или служебные неприятности… Кстати, я выяснил, что Мищенко — определенно антиобщественный элемент. Будьте покойны, я зря не стану говорить. Факты? Изволь: я совершенно официально говорю этому Мищенко, что Пигалочкин — сын церковного старосты и, кажется, имел отношение к одному некооперированному кустарю. А он мне на это: бросьте, мол, несущественно, мол! Но я знаю, как себя вести в таком случае. Я на этого Мищенку… Тюпа, когда ты отвыкнешь от ужасной привычки подслушивать, что говорят родители? Почему ты вертишься около матери?

Кто обиделся? Мальчик обиделся? Пускай обижается! Если ребенок не имеет такта, ему надо внушать… Доброго здоровья, Василий Семенович… Да, да, гуляем… И вы, я вижу, всей семьей. Очень рад увидеть вас в добром здравии. Всего хорошего!.. Удивляюсь, почему он до сих пор гуляет. По нем исправительно-трудовые лагеря просто плачут. Как за что? А растрата, которую он сделал на прежней своей службе?.. Об этом все знают… Ох, как этот галдеж меня утомляет! Ну хорошо, ну, Первое мая. Ну, весна. А чего тут особенно радоваться? Раз весна, значит, новые расходы, новые заботы. Что, например, будет с дачей в этом году? Конечно, тебе что, ты сидишь себе на даче как барыня, а я — и деньги добывай, и керосин вози… В прошлом году чуть не влип я с этим керосином. Задвинул жестянку под лавку в вагоне, как вдруг — контролер. И начинает принюхиваться: керосином, говорит, пахнет. Спасибо, напротив меня у пассажира была с собой ромовая баба — ну, знаешь, пирожное такое. Так мы уговорили контролера, что керосином пахнет от этой бабы. Но что я пережил, пока контролер толокся около нас!.. И даже в служебном отношении очень опасно, если бы меня привлекли к ответственности за провоз керосина. И так уже ко мне придираются на работе. Говорят, отчетность у меня отстает. Как будто работа бухгалтера в том только и состоит, чтобы делать отчетность. А общественная работа? Меня в нарсуд четыре раза уже вызывали за этот месяц по поводу моих заявлений на разных лиц. Этого они не засчитывают… Тюпа, сейчас же отойди от лужи! Что? Кораблик пускаешь? Как будто нельзя пускать кораблик по сухому месту. Лишь бы назло родителям!..

Удивительная все-таки это вещь: не могут настолько привести в порядок город, чтобы не было луж весною. Начинается: солнце, праздник, весна… Выходишь без галош. И что же?.. Кстати, где мои новые галоши, купленные незадолго до старых? А? Как? Настя выбросила? Какой же дурак велел их выбросить? Я сам?.. Не может быть! Ну хорошо, если я даже сделал ошибочное распоряжение выбросить ценную вещь, неужели нельзя поправить такое решение?! Удивительный народ!.. Как-то всегда вы умеете испортить мне настроение. Даже гулять не хочется. Пойдем домой! Что? Погода? Плевал я на вашу погоду. Сперва доведут человека до истерики, а потом начинают ему тыкать в нос какой-то еще погодой… Тюпа, сколько раз тебе надо говорить, чтобы ты шел рядом с матерью?! Рядом! А сейчас — рядом! Рядом, я говорю!!..

Со стороны кулис

— Давайте узнаем у прохожих! — сказал предместкома Батищев. — Товарищ Григорьев, остановитесь, пожалуйста…

Машина затормозила. Председатель бытовой комиссии месткома Карпухина приоткрыла дверь и крикнула велосипедисту в красной клетчатой рубашке нестерпимой яркости, катившему по шоссе:

— Товарищ, не скажете, где тут сворачивать на Бизюково?

Велосипедист притормозил, переспросил, что от него хотят, а потом пояснил:

— Бизюково вы проехали. На Бизюково вооон где надо было повернуть… Теперь уж давайте так… (Тут последовала подробная инструкция, повторенная дважды.)

И как водится, полной ясности не возникло. Вот почему представители общественности энского управления (предместкома Батищев, председатель бытовой комиссии означенного месткома Карпухина и секретарь парторганизации Свиристенко) приблизились к даче Лаврёнышева не со стороны фасада, а — сзади и сбоку, где петлял не то проулок, не то межа двух усадеб… До самой дачи по этому пути добраться на машине было невозможно. Представители общественности покинули «Волгу» и вошли на участок Лаврёнышева через боковую калитку, проследовали мимо огорода, мимо крепких сараев и роскошных клумб с прекрасными, хорошо ухоженными цветами.

— А дома ли он? — произнесла Карпухина и тут же споткнулась о вылезший наружу корень близрастущей сосны.

— Где ж ему быть? — отозвался предместкома. — Человек хворает, по всей вероятности — сердце… Работает у нас не первый год. Все мы его знаем с лучшей стороны…

— Правильно! — подхватил секретарь парторганизации. — Лаврёнышев скромный такой товарищ, деловой и толковый инженер, и — никаких взысканий за столько лет. По бытовой линии все в порядке…

— Теперь уже добрались мы до самого дома… Спроси-ка, Батищев: тут ли живет Петр Степанович Лаврёнышев?

— А чего спрашивать? Вот и голос его…

Действительно, в даче слышен был разговор. Главенствовал хрипловатый баритон. Уже на расстоянии пятидесяти метров можно было разобрать сварливые интонации этого баритона.

Представители общественности прислушались.

— Прошу всех помнить, — сурово указывал кому-то баритон, — это вам не шуточки. Приедут люди, которые могут мне ой-ой-ой как напортить!

Робкий женский голос заметил:

— Они ж тебя навестить хотят, Петенька… Так сказать, в порядке чуткости…

— Не перебивай!.. Знаем мы ихнюю «чуткость»! Чуть что заметят, — сейчас «моральный облик» пришьют. А то еще — и в газете трахнут… Так вот: чтобы не было никакого повода для этого самого «облика», мы еще раз прорепетируем: кто что должен делать и говорить!..

Карпухина, Батищев и Свиристенко остановились, как по команде, и переглянулись. А баритон продолжал:

— Ольга, ты что должна осуществить?

Теперь заговорил детский голос, шепелявя и заикаясь от волнения:

— Поднешти это… чветы…

— То-то — «чветы»!.. А где они?

— В полошкательниче. Штоят.

— Ну, пускай стоят. Как вынешь, сперва оботри. Чтобы со стеблей не капало! Кстати, астры в ведро поставили? А то сегодня уже их продавать на станцию не понесем: не до того! Но астры до завтра и завянуть могут — убыток… Только вы это ведро подальше отставьте! Чтобы у них и подозрения не могло быть, что мы тут цветочками поторговываем… И вообще надо следить, чтобы эта самая «общественность» в цветник не лезла бы. А спросят — отвечать, что клумбы — не наши. Дескать, соседский цветничок. А которые мы им поднесем, — полевые цветочки. Дескать, насобирали в чистом поле для дорогих гостей.

— Ясно! — выговорили несколько домочадцев сразу.

— Так. Идем дальше. Вовка на углу стоит?

— Стоит…

— Сбегайте к нему еще раз; чтобы не проглядел, ротозей паршивый!.. Как увидит зеленую «Волгу» на повороте шоссе, пусть сейчас же бежит сюда. Иначе подготовиться, безусловно, не успеем!..

— Ему уже сказано…

— Еще раз повторишь! Молод ты — отца учить… Дальше: вы, мамаша… Ну что вы на себя надели?! Неужели ничего лучшего не нашлось?!

— Откуда же, Петенька? Нас там одевают не так, чтобы, например, в театр или на именины куда…

— Да! И боже вас сохрани, мамаша, говорить, что вы живете в доме для инвалидов-хроников! Если спросят, скажите: мол, живу с сыном, ничего, кроме внимания, от него не вижу…

— Я скажу, Петюша…

— То-то! Клавдия, дашь ей на сейчас свой пуховый платок. А вы, мамаша, как обратно пойдете к себе в убежище, то не забудьте платочек вернуть: вещица ценная. Ваши хроники, как пить дать, сопрут, тем более — при вашей раззявости… Ну-с, что же еще?.. Ах, да! Павел, если тебя спросят: как учишься? — ответишь: на отлично…

— Как же на отлично, когда он переэкзаменовку имеет и…

— Вот дуреха, а?! Что они у него, дневник, что ли, потребуют? А потребуют, скажешь, что дневничок остался в школе. Учтите: если оказывается, что у детей успеваемость или там поведение так себе, — за это теперь тоже нашего брата родителей гоняют… Так что ты, Павел, заявишь, будто в учебном году я с тобой лично занимаюсь школьными предметами ежедневно по часу, по два. Понял?

— Понял…

— Так и скажешь: мол, папаша, не щадя собственного здоровья, сидит со мной до полуночи, особенно по части математики, а также общественных наук. Смотри не перепутай!..

— Боюсь, не поверят они, Петенька… У нашего Павлика личико на отличника никак не тянет…

— Поверят! Вот мне самому уже который год верят…

Услышав последние слова, представители общественности переглянулись еще раз и даже крякнули (но — негромко). А Лаврёнышев и далее продолжал выдавать «руководящие указания»:

— Ты, Клавдия, тоже не рассказывай, что как вышла за меня, то ушла с третьего курса института. Наоборот, говори: дескать, это я тебя довырастил до среднего технического персонала…

— Какой там «персонал», Петенька!.. Я уж и на человека-то вообще не похожа…

— Если приоденешься, то немного еще похожа. И еще вот что: как они будут входить в дом. сядешь за чертежный стол и возьмешь в руки рейсфедер. Ясно? Дальше теперь: про ту половину дачи не сметь рассказывать, что мы ее сдаем. А особенно настоящей квартплаты не называть. В райфо мы сведения дали, что я беру с жильцов десять рублей в месяц. Так и говорите, ежели припрут к стенке… А лучше объяснять, что наша, мол, эта полдача, а там — свои владельцы. Вот ихние, между прочим, пусть и будут цветы на клумбах… Да, а калитку с той стороны заперли или до сих пор не на замке?

— Так ведь…

— Что «так ведь»?

— За мной хотела зайти Наташа Зайцева: мы условились на волейбольную площа…

— Никаких Наташ! Еще чтобы мне пристегивали бытовое разложение: дескать, какие-то там девицы ходят…

— Петенька, она же — не к тебе, она — к Павлику… Ихнее дело молодое…

— Вот именно: ихнее дело — молодое, они еще нагуляются!.. А мне на старости лет не хватает отвечать перед партбюро — за что? — за девиц!.. Нет уж, до завтра потерпите без волейбола!.. Ну, кажется, всё!..

— Ты еще не говорил, что именно на стол ставить — в смысле угощения.

— А, да, да… Водку, безусловно, не подавать. Водка по нынешним временам — сигнал для проверки по линии того же быта. А вот с вином как?.. Лучше ты, Клавдия, оберни бутылочку портвейна бумагой, и сделаем вид, будто специально для них посылали за алкоголем. А так, мол, в доме не держим!.. Да не в газету заворачивай, а возьми настоящей оберточной бумаги… Что, Вовка сигнала не подает еще?

— Пока нет…

— Странно!.. Что же их могло задержать?..

Детский голос вступил еще раз:

— А вон в шаду дяди и тетя штоят…

— Где, где, где?! — нервно переспросил Лаврёнышев. — Какие дяди и тетя?..

Через полминуты он уже высовывался из окна и сладким голосом зазывал:

— Товарищ Свиристенко! Товарищ Батищев! Товарищ Карпухина! Куда же вы, друзья?.. Мы вас, можно сказать, с утра ждем…

Но представители общественности в это время уже выходили в боковую калитку. А когда сам Лаврёнышев добежал до этой калитки, все трое садились в машину.

И на вопрос шофера: «Что ж так скоро?» — Свиристенко ответил:

— Нет, не скоро… пожалуй, именно долго. Чересчур долго даже мы терпели, а — кого? Как вы думаете, товарищи?

Товарищи только вздохнули. Машина тронулась и, набирая ход, сравнительно легко оторвалась от догонявшего ее Лаврёнышева. Лаврёнышев остановился, но еще некоторое время делал рукою вслед машине пригласительные жесты: дескать, просим, ждем вас, стол накрыт и прочее. Он даже щелкал себя по горлу, обещал угостить вином…

Пассажиры машины молчали с полчаса. А потом Карпухина, так сказать, подбила итоги:

— Вот что значит, если зайти к иному… со стороны кулис…

И все трое представителей общественности грустно покачали головами.

Тяга к дружбе

Стало известно, что освободившуюся комнату отдали научному сотруднику. Обитатели квартиры чувствовали себя польщенными званием будущего соседа, хотя никто его не знал.

Когда в утро переезда непривычно широко раскрытые двери, пропустив ставший на дыбы матрац, обнаружили жену ученого, озабоченную, в сбитой на сторону шляпе, с баулами в руках, — Мария Степановна Хвиснева из крайней по коридору комнаты уже стояла в прихожей, воспроизводя своей улыбкой хлеб-соль.

— Наконец-то вы! — сказала Мария Степановна. — Я вас так ждала: ну, думаю, будет хоть еще одна интеллигентная дама в квартире. — И, понизив голос, добавила: — Без вас тут буквально задыхаешься — такая грубая публика, все рабочие… И привет профессору!

Через полчаса Мария Степановна просунула в комнату новых жильцов свою голову в мелких кудряшках. Голова повертелась, осмотрела все и зашептала:

— Еще скажу: не доверяйте Милохумовым — ихняя комната сейчас из прихожей. Сам — алкоголик, а у самой любовник и характер.

Под вечер, когда научный работник с женой сидели в прибранной уже комнате, что-то зашуршало в замочной скважине, и через пять секунд дверь приоткрылась. Мария Степановна снова просунула голову:

— Я смотрю, ваш чайник долго так не кипит, то пойдемте лучше ко мне почайпить. Милости просим без церемонии, как соседи и интеллигенты!

Ученый вежливо отказался, сославшись на усталость.

Наутро новая жиличка заметила исчезновение корзины, оставленной в коридоре. Корзина нашлась на черной лестнице, и была сильно помята.

— Это я выбросила, — сухо сказала Мария Степановна. — Вы не хотите со мной быть в дружбе, чай пить брезгуете… Вообще, видно, чересчур об себе понимаете, что есть наука. Тогда и колидор занимать я не позволю!

В течение трех дней после этого Мария Степановна старалась насолить новым жильцам: она подливала воду в суп, прятала и грязнила посуду, крала письма, пачкала мебель и многими другими способами мстила за отвергнутую дружбу. А на четвертый день совершенно неожиданно голова Марии Степановны просунулась по-прежнему в комнату новых соседей:

— Что это ваш чайничек долго так не кипит?.. Может, зайдете ко мне почайпить? Нехорошо нам, интеллигенции, жить совершенно врозь, перед людьми даже довольно совестно…

Поскольку приглашение и на сей раз было отвергнуто, Мария Степановна немедленно возобновила военные действия с тем, чтобы через неделю опять предложить мир. И снова мир был отвергнут.

Но однажды к новым жильцам пришли гости. Их праздничный вид и веселые голоса, суета хозяев вызвали зависть всей квартиры.

Забрав с кухни чай и приготовленное там угощение, ученый и его жена скрылись в своей комнате. Очень скоро в дверь постучали резко и громко.

— Граждане! Довольно даже бессовестно, — послышался голос Марии Степановны, — довольно даже хамство становить галоши в колидоре, чтобы с их текли лужи!

Гости неловко замолкли.

Жена ученого вышла на кухню. Стараясь сдержаться, она сказала Марии Степановне:

— Что вам от нас нужно?

Мария Степановна взяла нагретый профессорский чайник и воду из него молча вылила в раковину. Жена профессора дрожа повторила:

— Что вам нужно?

— Я хочу дружить с вами. Позовите меня сейчас к себе, — спокойно сказала Мария Степановна и протянула руку к подносу с посудой ученого.

— Никогда!

Мария Степановна не торопясь выбрала чашку и бросила ее на пол.

— Боже мой… Что же это?!.. Никогда!

Мария Степановна взяла с подноса горку блюдец.

Жена ученого сдавила себе ладонями виски. Из комнаты доносился возобновившийся разговор. Ссора вышла бы громкой, и было бы совестно перед гостями.

— Хорошо, — сказала жена ученого, — я согласна. Идемте к нам в гости.

Мария Степановна подозрительно глянула ей в лицо и не спеша, аккуратно поставила посуду обратно на поднос.

— Я сейчас, — весело заговорила она, — я только приоденусь немножко: все ж таки чужие интеллигентные мужчины у вас… засмеют, если что не по моде и вообще некультурно у меня будет…

Через двадцать минут она постучала — на этот раз тихо и деликатно — и вошла к профессору свеженапуд-ренная, в кружевном воротничке. На голове прыгали крупные, завитые на полгода локоны.

— Познакомьтесь, — сказала жена ученого, закрыв глаза и крепко сжав руки, — наша соседка…

Мария Степановна улыбалась, показывая золотые коронки на резцах.

— Ох, сколько народу!.. Я уж не буду со всеми за руку. Позвольте мне сделать общий здрассте…

Хочется поговорить (почти по Чехову)

Каблукова — работника товаропроводящей сети — несправедливо уволили со службы. Каблуков подавал жалобы, хлопотал, надеялся и отчаивался и, наконец, обратился к прокурору. Прокурор предложил явиться за ответом через неделю.

За это время Каблукову удалось достать новые справки и выписки из отчетности, которые казались самыми убедительными.

В одиннадцать часов утра Каблуков сидел в приемной прокурора и в сотый раз мысленно повторял речь, которую он произнесет сейчас, предъявляя новые документы.

Очень скоро Каблукова ввели в кабинет прокурора. Прокурор поднялся навстречу и ласково заговорил:

— Товарищ Каблуков, если не ошибаюсь?.. Ну, ваше дело мы решили.

— Как то есть решили? — холодея, переспросил Каблуков.

— Решили в вашу пользу. Мы предложили администрации восстановить вас на работе.

Каблуков охнул от радости. Сейчас же появилась мысль, что надо как-то ответить прокурору, но в голове была только заготовленная речь. И поэтому Каблуков начал так:

— Спасибо вам, товарищ прокурор. Тем более я имею новые данные… Вот, взгляните, справка… «Дана сия в том, что шпингалеты, задвижки и щеколды, отпущенные с базисного склада 13 декабря по наряду №… приняты по акту и сданы нам…» Видите: сданы! Идем дальше. Вот удостоверение с места моей прежней работы… Читайте: «Гр-н Каблуков В. С. проявил себя как общественник, а также как незаурядный работник на скобяном фронте…»

Прокурор мягко перебил:

— Все это сейчас несущественно. Мы уже сделали свой вывод…

Тут прокурор обратился к вошедшей секретарше и приказал:

— Вера Митрофановна, дайте на руки вот товарищу Каблукову копию нашего решения. — И опять Каблукову. — Мы уже послали это решение туда — на место вашей работы.

Каблуков судорожно перебирал в памяти все свои претензии, доводы, обиды.

— Товарищ прокурор, а кто же мне заплатит за вынужденный прогул?! — жалобно воскликнул он.

Прокурор кивнул головой и пальцем указал на секретаршу:

— В бумаге все есть. И про оплату сказано… Вера Митрофановна, меня еще кто-нибудь дожидается?

Поблагодарив прокурора, Каблуков вышел в приемную. Пока секретарша искала бумагу, он с удивлением ощутил, что не удовлетворен оборотом, который приняло дело. Энергия, накопленная для защиты своих интересов, убедительные новые данные к документы — все это требовало применения. И, подойдя поближе к секретарше, Каблуков заговорил:

— Вы как будто в курсе моего дела, товарищ?.. Ни с того ни с сего увольнять человека! И заметьте: во время командировки. Я приезжаю, а мне говорят: «Вы уже больше не заведующий скобяной секцией». Почему? Что? Как? А вот: «Так и так, мол, допускаете затоваривание в отношении шпингалетов, задвижек и щеколд…» Я — туда, я — сюда… А щеколды завезены, именно когда я был в командировке… Да вот она — справка… Видите: «Дана сия в том, что шпингалеты, щеколды и задвижки…»

— Распишитесь, товарищ, в получении копии, — равнодушно сказала секретарша.

Даже изучение этого волнующего документа не охладило Каблукова. Копия прокурорского решения была почти выучена наизусть, и опять захотелось поделиться с кем-нибудь так и не высказанными доводами.

Каблуков был уже в подъезде. Пожилой гражданин подле двери показался ему подходящим наперсником.

— Вы тоже к прокурору? — начал Каблуков, поравнявшись с гражданином. — Это вы правильно. Прокурор во всех таких конфликтах — первый человек. Возьмите мое дело. Уезжаю я в командировку на десять дней. Хорошо. Приезжаю и узнаю, что я уже не возглавляю скобяную секцию. Что? Как? Почему? Говорят: «В ваше отсутствие инспекция проверила вверенный вам склад, и там оказалось затоваривание». Какое затоваривание? Откуда?! «Огромное затоваривание. Задвижки, щеколды, шпингалеты и даже шурупы». Я говорю: позвольте…

Пожилой гражданин грустно всхлипнул и неожиданно тоненьким голосом пропищал:

— Это не мне надо рассказывать, товарищ. Жалуйтесь прямо прокурору. А я здесь — швейцар.

— Извиняюсь, — сказал Каблуков и понес на улицу свое неутоленное желание изложить дело в свете новых справок и удостоверений.

Каблуков шел по улице, оглядывая прохожих, в рассуждении, кому бы поведать застрявшую в горле речь. Людей вокруг было множество, но никто даже не остановил взгляд на Каблукове. Каблуков подошел к трамвайной остановке и, беззвучно шевеля губами, произносил в сто третий раз свою речь. Вдруг он увидел некоего Гостюхина — вообще говоря, личность неприятную: с ним Каблуков не очень любил общаться. Но тут Каблуков обрадовался Гостюхину, как отцу родному.

— Кого я вижу?! — преувеличенно громко заговорил Каблуков, подходя к Гостюхину. — Сколько лет, сколько зим! Ну как, вообще?

Гостюхин равнодушно пожал протянутую ему руку и в свою очередь вяло спросил:

— А как ты поживаешь?

Этого только Каблукову и нужно было. Захлебнувшись от волнения, он начал:

— Можешь представить: полностью восстановлен плюс оплата за прогул. Тем более теперь как раз — ремонтный сезон и щеколды, задвижки, шпингалеты — вообще дефицитный товар: их разберут в месяц. А что они мне пытались пришить купорос, то это даже не моя секция, а москательная. Я от купороса сразу отмежевался. И тем более на сегодняшний день я имею справку…

Гостюхин, склонив голову набок, прислушивался так, как будто Каблуков внезапно стал издавать совсем несвойственные человеку звуки, например запел бы петухом или заскулил по-щенячьи. Затем Гостюхин крикнул:

— Молодец! Так им и надо! Ну, пока!..

И, кинувшись на мостовую к трамваю, мгновенно исчез в омуте задней площадки.

Каблуков растерянно посмотрел вслед. Будучи уже не в силах остановиться, он обернулся к гражданке, стоящей рядом, и стал рассказывать ей с того места, на котором дезертировал Гостюхин:

— Получаю, значит, справку: «Базисный склад подтверждает, что факт затоваривания не подтвердился, а что касается купороса…»

Гражданка молча отошла в сторону и, уже отойдя шагов на десять, обиженно фыркнула.

Покраснев, Каблуков отправился дальше.

Через несколько домов пытливый взгляд его обнаружил дворника, стоявшего у ворот со скребком в руках, в некогда белом фартуке. Дворник не спеша и величественно оглядывал подвластный ему участок.

Каблуков, подойдя к дворнику, подхалимски кивнул на мостовую и спросил:

— Неужели все вам одному приходится убирать?

— А кто же за меня будет? — важно откликнулся дворник.

— Ужасно, сколько всего — мусору то есть, прямо затоваривание. Кстати вот о затоваривании. Приписывают, понимаете, мне ни с того ни с сего, что будто у меня полное затоваривание задвижками, щеколдами и шпингалетами.

— А ну, дохни! — грозно сказал дворник. — Дохни-ка на меня!.. Что за черт: чем надо, не пахнет…

И дворник закончил с обидной снисходительностью:

— Ты, может, не в себе? Ты, может, откуда сбежал? На излечении был?

— Сами вы сумасшедший! — гневно закричал Каблуков и пошел дальше.

…Через несколько минут Каблуков сидел в сквере и тяжело вздыхал, бормоча о задвижках, щеколдах и затоваривании.

Тоненький голосок раздался у самых ног Каблукова:

— Дядя, чего это?

Каблуков повернул голову. Перед ним стоял мальчик лет пяти и в руках держал заржавленный кусок металла.

— Это? — радостно начал Каблуков. — Это, братец ты мой, кусок шпингалета… Знаешь ты, что такое шпингалет?

— Неть…

— Ну, повтори: шпин-га-лет.

— Пин-га-лет. Шшш…

— Правильно. Только «ш» вначале. Из-за этого, брат, шпингалета плюс задвижки и плюс щеколды мне, брат, чуть-чуть такого не вмазали, что прямо ой-ой-ой… Возглавляю я, понимаешь, скобяную секцию… И притом нахожусь в служебной командировке, ты это себе заметь… Тебя как зовут?

— Витя…

— Так вот, брат Витя. Я, значит, уезжаю в командировку, а они…

Каблуков почти кончал уже повествование, когда подошедшая женщина высокого роста, с большими красными руками — по всей видимости, Витина нянька — сердито закричала на него:

— Ты что это, прохвост этакий, ребенку говоришь? С этаких лет дитё в склоку вводить! Да ты своих заведи, над ними и измывайся!

Нянька, продолжая ругаться, поволокла мальчика за руку. Каблуков вздохнул еще раз и направился домой. Ему несколько полегчало.

Поклонник изящного

Он сидел пригорюнясь за своим резным и колончатым столом, пытаясь читать деловые бумаги. Но ничего не получалось из такого намерения. Вздыхая глубоко и почти со стонами, он время от времени подымал глаза к потолку и бормотал что-то невнятное…

Постучали. Сидящий за столом отозвался тихим, печальным голосом:

— Да… входите уж…

Тот, кто стучал, спросил, открывая дверь:

— Разрешите?

— А, это ты, Мукахин… Входи… Слыхал, Мукахин, поломали нам проект нового здания для нашей организации? Эх-хе-хе!..

Мукахин зажмурился и горестно покачал головою: дескать — кошмар! Но качал он очень осторожно, ибо в руках у него помещались четыре пухлые и, как видно, тяжелые папки.

— Дааа… Ах, Мукахин, Мукахин, а какой был проект!.. Я думаю, со времен этого — ну, который еще любил колонны делать — итальянский такой архитектор…

— Палладий, что ли, Семен Сергеич?

— Нет… хотя — да, именно он. Со времен Палладия, я говорю, ничего более изящного не намечалось к постройке…

— Да, да, да! Крайне грациозный был проект. — Говоря это, Мукахин пытался животом подкинуть кверху папки, которые явственно стремились упасть на пол.

— Именно: и грациозный и грандиозный вместе с тем… И такое дело отменить — из-за чего — из-за якобы каких-то там излишеств!.. Ну, а если даже имели место некоторые… ммм… преувеличения, что ли, — так что с того? Кто мы такие? А?

— В каком, Семен Сергеич, смысле — «кто»?

— Ну, мы как организация. Кто мы такие? Что мы — мелкая мастерская по производству пуговиц или гребешков? Или мы, может быть, жалкая конторишка районного масштаба? А? Я тебя спрашиваю, Мукахин: кто? мы? такие?!

— Помилуйте… всем известно: наша организация — и тем более под вашим, конечно, руководством — крупнейшее объединение в области…

— Ага! «Крупнейшее», говоришь? «Объединение», говоришь? Так должны мы иметь здание, соответствующее нашему крупнейшему… ммм… авторитету?!

— Кто же возражает? — несколько рассеянно отозвался Мукахин, продолжая борьбу с папками.

— А ведь вот — возразили же: взяли и проект нового здания для нашего объединения не утвердили! А как все было продумано, как разработано!.. Ну, скажи сам: имею ли я, как руководитель, право сидеть в таком кабинете, как этот?

— Да… кабинетик, так сказать, средненький…

— Нет, он не «средненький»! Он — убогий! Нищий кабинет, Мукахин! Это, если хочешь знать, не кабинет, а трущоба! Берлога, а не кабинет! Яма! Нора!.. И ты так именно и обязан сказать! Не крутись, не придумывай формулировочек, а скажи прямо: «Не кабинет, а яма»!

— Помилуйте, Семен Сергеич, я же в этом смысле и высказываюсь: что недостойный кабинет. Тянущий назад, если хотите знать.

Произнося последние слова, Мукахин подался вперед и опер свои папки о край стола. Совершив этот акт, он испустил вздох облегчения. А Семен Сергеич продолжал:

— Вот видишь: ты это понимаешь… А там — по проекту — я получил бы кабинет в пятьдесят пять квадратных метров. Высота помещения — порядка шести метров с четвертью. Окна итальянские, двойные. Двери с резными наличниками, ручки — кованая медь вкупе с хрусталем! А какие были задуманы карнизы коринфского ордера!.. Какие плинтусы! Ой! Как подумаешь, чего мы лишились в лице этих плинтусов, веришь ли, руки опускаются; не могу дальше руководить, да и только!

— Безусловно, Семен Сергеич, без резных наличников, а тем более без плинтусов — оно тово… руководить трудновато…

— Ага! Почувствовал? Разве у меня тот был бы авторитет, если ко мне входил бы посетитель через двери с наличниками и останавливал взгляд на тех же карнизах?.. А сейчас он протиснулся сквозь фанерную калитку — как хочешь, но я эту щель дверью считать не могу… Да… протиснулся и сразу чуть не уперся мне в стол животом…

— Конечно уж: пышность, она, безусловно, сильно укрупняет авторитет… Возьмите тех же византийских императоров или даже римских пап…

— Пышность плюс красота. Это ты правильно сказал насчет пап. Ведь у нас там намечалась еще лепнина… Что-то квадратных метров порядка сорока этой лепнины по потолку, потом — по тем же карнизам… Фриз еще намечался растительного орнамента по всем стенам кругом… Тоже — рельефный фриз. Методом лепнины…

— Конечно, Семен Сергеич, вам и без фриза работать будет тяжело…

— Эх, да только ли без фриза!.. Как вспомнишь теперь, какой проект нам забодали, только рукой на всех и вся махнешь… И притом: если бы я проявил эгоизм и наметил только для себя лично размах в кабинете — это одно. Но я же и для своих замов запланировал хоромы, настоящие хоромы! Ну, правда, победнее, чем у меня у самого, но все-таки… А какой был запроектирован конференц-зал! Боже ж ты мой, какой это был бы зал, что за конференц!.. Такой конференц-зал и в столице не всюду найдешь: мрамор, фрески — куда там твоя «Гибель Помпеи» — подымай выше! Выше и шире, я хочу сказать! Фресочки намечались по сто двадцать восемь квадратных метров живописи каждая! А их было придумано до восьми штук… И какие сюжеты для этих фресок: заседательская суетня в разные эпохи… Производственное совещание на строительстве Вавилонской башни — раз! Римский сенат утверждает проект реконструкции древнеримских бань — два! Фараон Египта Хеопс при посещении еще не достроенной пирамиды его имени — три. И наконец, наша эпоха: перевыборы месткома в районной конторе «Заготредиска», из которой впоследствии выросла наша организация… Э, да мало ли что было придумано!.. И вот все это теперь, так сказать, пустой звук…

— Тяжело, безусловно, — со вздохом заметил Мукахин.

— А колонны! Какие намечались колонны!.. И сколько!.. И с какими капителями!.. Нет, знаешь что, Мукахин, я бы хотел все-таки хоть на память для себя лично иметь этот проект — ну там эскизы, кальки, те же расчеты… Может, еще когда-нибудь осуществится, так сказать, мечта… И вообще должен сказать, я всегда был и остаюсь поклонник красоты, поклонник всего изящного, всего грациозного. Ну и, разумеется, всего грандиозного…

— А я к вам как раз по этому вопросу, Семен Сергеич…

— Что значит — «по этому вопросу»?

— Вот она — вся документация проекта — тут у меня! — и Мукахин похлопал рукою по принесенным им папкам.

— Не может быть! А ну-ка, дай сюда… Да, действительно; то самое… Знаешь что? Ты, брат, оставь мне все это ненадолго.

— Зачем же «ненадолго»? Я хочу вам сдать все материалы навсегда.

— Это почему?

— Ну, как же… комиссия по борьбе с излишествами — она так прямо и постановила: расходы по созданию данного проекта отнести лично на ваш счет. Будут у вас вычитать, безусловно, но зато все эскизы и расчеты — они теперь ваши…

— Позволь, что значит «вычитать»?! Это же — тысячи рублей!

— Да, дороговато вам обойдется проектик…

Семен Сергеич взвился, как язык пламени над пожаром, и, отталкивая от себя папки, завизжал:

— Да на кой мне черт вся эта писанина?! Что я, колонн не видал, что ли, или этой дурацкой мазни на стенках?!..

— Ну, как же, Семен Сергеич, — мягко напомнил ему Мукахин, — только что вы так ласково отзывались об этом вашем детище — проекте — и вдруг…

— Тысячи рублей!.. Вы слыхали?! Почему именно я должен за это платить?

— А кто же, Семен Сергеич? Заказали-то проект вы сами. Идея была ваша? Ваша. Фрески опять же на темы заседательской суетни по чьей инициативе? По вашей инициативе. Фриз кем придуман? Вами придуман. Плинтусы опять же резные…

— Пропади они пропадом, эти фризы да фрески!.. К черту плинтусы! Убили! Зарезали! Пустили по миру… Как ты мог решиться мне это принести, Мукахин?!

— А я при чем, Семен Сергеич? Это же решение авторитетной комиссии…

— Вон! Прочь! Не смей мне даже упоминать эту комиссию! — затопал ногами любитель изящного и яростным движением руки сбросил на пол все четыре папки. Причем так удачно сбросил, что они упали на ноги Мукахину. Мукахин завыл и принялся баюкать и растирать поочередно обе пострадавшие ступни…

Поцелуй музы

Напрасно, о напрасно иные верхогляды полагают, что истинное вдохновение встречается только в сфере так называемого «чистого искусства». Разумеется, художественная литература и музыка, театр и живопись являют наиболее удобные поприща для высокого полета мечты. Но очень часто, выражаясь поэтическим слогом, муза запечатлевает поцелуй на челе деятеля скромной и, казалось бы, совсем обыденной профессии.

Вот, например, один мой сослуживец по давним временам — некто С. К. Сугубов — он… Впрочем, расскажу по порядку.

С товарищем Сугубовым С. К. впервые я встретился в 1919 году, — я тогда поступил на скромную должность в союз потребительских обществ. Помнится, чаще всего Сугубов, значительно выше меня стоявший по служебной лестнице, сидел за присвоенным ему столом и, сладострастно кряхтя, что-то писал в течение трех или четырех часов кряду. И лицо его, орошаемое обильным потом, выражало вдохновение. Другого слова и не подберу… Ноздри его расширялись, словно он обонял нечто сладостное, но трудноуловимое, а зрачки уходили под верхние веки, и часто поглядывал он на потолок.

После обеденного перерыва Сугубов обычно поправлял на носу пенсне и обращался к машинистке:

— Что вы печатаете?

— Отношение… — отзывалась машинистка. — Владимир Георгиевич дал…

— Выньте отношение! — распоряжался Сугубов. — Потом допечатаете. Сейчас я сам подиктую…

И с этими словами он направлялся к столику машинистки, держа в руках пачку исписанных листов.

Машинистка с покорным вздохом трещала регулятором. Неоконченное отношение быстро-быстро вылезало назад из валика и сиротливо падало сзади машинки.

— Так. Мне нужно, значит, в шестнадцати экземплярах. Заправляйте. Готово?.. Пишите прописными и вразрядку: «Докладная записка». Так. Теперь с абзаца идет текст.

Голос Сугубова обретал какие-то умиленные нотки, и на лице его вновь появлялось давешнее вдохновение. Он диктовал, так же кряхтя:

— «Согласно имеющимся распоряжениям запятая указывающим точные нормы запятая долженствующие быть задерживаемыми запятая а также регулирующими взаимоотношения с вышестоящими организациями запятая ставящими себе целью происходящую ныне дезориентацию запятая дезориентирующую дисциплинирующие факторы…»

Меня обычно отвлекали мои собственные служебные обязанности, и я некоторое время не слышал диктовки Сугубова. Когда же я вновь получал возможность проявить внимание к его голосу, диктовались такие слова:

«…охватывающие все посредствующие и соподчиняющиеся пункты запятая регистрирующими озабочивающие нас…»

— Товарищ Сугубов, — робко говорила машинистка, — а скоро будет точка?

— Точки не будет. Пишите. Точка будет завтра, когда я допишу вторую половину этой докладной записки. Пишите: «озабочивающие нас встречающиеся противоборствующие течения запятая представляющие собою…» Написали? «…собою устаревающие формы запятая воплощающиеся…»

И по выражению лица Сугубова ясно было, что в этот момент он ощущает поцелуй музы на своем удлиненно-высоком челе…

Лично я недолго укреплял своей персоною аппарат потребительской кооперации. Через некоторое время после моего ухода со службы я встретил Сугубова на бульваре и принялся задавать ему вопросы, обычные при свидании с бывшим сослуживцем:

— Ну, как у вас в потребительском союзе? Всё по-прежнему? Владимир Георгиевич что поделывает? Машинистка Спорова?

— Понятия не имею, — небрежно ответил Сугубов. — Я уже давно там не работаю…

— Что так?

— Неинтересно. Простору нет в работе. Отклика не чувствуешь.

— То есть? — заинтересовался я.

Сугубов проникновенно начал:

— Ну, вот вы меня знаете — знаете, что именно я могу, какие у меня задатки… А у них… ну, написал я одну докладную записку, ну, другую… Прочитали их разные председатели да заведующие — и под сукно…

На лице Сугубова появилось самолюбивое выражение, умеряемое, впрочем, скромностью истинного артиста. Он сказал:

— Нет, брат. Уж если писать, так писать — для масс. Чтобы народ читал и… поражался бы, что ли… Вот не угодно ли: мое творчество…

И, обернувшись к газону, Сугубов щелкнул пальцами по жестяной доске, прибитой к дереву. На доске черными буквами по зеленому фону было написано:

«О ПОВЕДЕНИИ НА БУЛЬВАРАХ И В СКВЕРАХ

Лица, ходящие по траве, вырастающей за отделяющей решеткой, ломающейся и вырывающейся гражданами, а также толкающиеся, приставающие к гуляющим, бросающие предметами в пользующихся воздухом и произрастающими растениями, подставляющие ноги посещающим, плюющие на проходящих и сидящих, пугающие имеющихся детей, ездящие на велосипедах, вводящие животных, загрязняющих и кусающихся, вырывающие цветы и засоряющие, являются штрафующимися».

Сугубов вслед за мною шепотом читал все объявление, и знакомое мне кряхтение сопровождало его шепот. А за полуопущенными веками мелькали огоньки сладостных воспоминаний о былом вдохновении — то есть о тех минутах, когда сочинялся текст этого объявления…

Следующая — правда, заочная — моя встреча с Сугубовым произошла через много лет. Я читал специальное издание, посвященное вопросам искусства. Какого искусства — не скажу. Пусть каждый думает что хочет. Может быть, это было издание, трактующее вопросы кино. А может быть — театра, или живописи, или литературы…

Словом, на видном месте в издании этом была помещена статья, которая начиналась так:

«Художник, остро чувствующий, осмысливающий и выражающий громыхающую, зовущую, подымающую и кипящую современность, отображает только зажигающими, обобщающими, запоминающимися волнующими образами, опаляющими, подымающими, украшающими его замысел, облекающий в подкупающие, охватывающие, всепроникающие формы то остро чувствующееся, осмысливающее и выражающее громыхающую, зовущую, подымающую и кипящую…»

До точки нельзя было прорваться никак.

— Сугубов! — вскричал я. — Вот кто теперь пишет об искусстве…

И точно: под статьей значилось: «С. К. Сугубов».

Недавно я опять встретил Сугубова. Он шел, неся в руках свернутый трубкою картон. Мы остановились и пожали друг другу руки.

— Где вы теперь? — спросил я.

Вместо ответа Сугубов с треском развернул картон. Это был рекламный плакат с изображением повара (как известно, дальше изображения повара наши рекламодатели не идут). Повар на плакате был обложен следующим текстом:

«Гражданам, желающим иметь восхищающий и питающий суп, рекомендующийся специально изучающими этот вопрос учеными, считающими, что наш суп № 718/Щ-4, являющийся укрепляющим и облегчающим…» и так далее…

— Рекламу пишете? — спросил я Сугубова.

Он утвердительно кивнул головой и стал рассказывать о своих успехах. Известное уже мне выражение гордости, наслаждения и приятных воспоминаний об имевшем место вдохновении появилось на лице старого моего знакомца. Очевидно, поцелуи музы не так уж редко украшали жизнь Сугубова.

Вскоре мы расстались, но я долго еще думал о том, как много места занимают у нас Сугубов и его сотоварищи по ордену суконного языка и как было бы хорошо, если вышел бы закон, запрещающий Сугубовым пользоваться своим дарованием где бы то ни было, кроме их частной переписки. Закон, запрещающий, осуждающий, клеймящий, карающий и строго разделяющий…

Тьфу черт!..

Коварный лунатик

— Ишь какая луна!.. Читать можно — столько свету… Ведь правда — в луне есть что-то притягивающее, таинственное, волнующее? Вас никогда не тревожит луна?

— Меня? Нет. Но один мой знакомый пострадал из-за луны.

— Он был поэт?

— Нет, управдом.

— Так что же его погубило?!

— Отдельные неполадки в работе, расхлябанность, неумение руководить…

— А луна здесь при чем?

— Именно при помощи луны все это было выявлено.

— Как это так? Разве луна может вмешиваться в административно-хозяйственную жизнь?

— А вы слушайте. Значит, мой знакомый был управдомом в небольшом трехэтажном доме. Хорошо. Теперь в квартиру (как сейчас помню, номер семь) переезжает новый жилец, некто товарищ Ступнин. Бледный такой, задумчивый человек лет тридцати. Переезжает вдвоем со старушкой матерью. Хорошо… Теперь, однажды мой управдом возвращается, как сейчас помню, из пивной часов в двенадцать ночи. Входит во двор и видит, что по крыше ходит кто-то в белом. Управдом сразу начинает кричать. Дескать: «Хулиганство! Слазь! Я в милицию!» И так далее… И вдруг старушка Ступнина — мать нового жильца — подбегает к управдому и говорит: «Я вас умоляю!.. Это мой сын, он — лунатик, он может упасть с крыши, если очнется». Старуха говорит: «Не кричите, он сам слезет; погуляет и пойдет обратно спать…»

А надо сказать, что управдом был человек медицински не очень подкованный. Он про лунатиков раньше ничего и не слышал. Ну, пока старуха вела среди него разъяснительную работу, лунатик действительно сполз обратно и пошел к себе домой.

Только наш управдом на этом не успокоился. Он, видать, предчувствовал себе от луны, как вы говорите, тревогу и на другое утро ударил по лунатизму: сразу, же вывесил приказ по дому. Приказ, как сейчас помню, такой:

«Замечено, что отдельные жильцы настолько поддаются чуждому влиянию не наших планет (луны и др.), что позволяют себе ходить по крыше в ночное время. В связи с этим предлагаю:

1. Всем гражданам, которые претендуют на лунатизм, в трехдневный срок оформить это в домовой конторе. Регистрация будет производиться при предъявлении справки от врача.

2. При посещении крыш и других высот нашего дома на почве луны предлагаю укладываться в дневные часы. О каждой таковой вылазке ставить в известность домоуправление за три часа до вылазки.

3. Без соблюдения вышеуказанных условий лунатизм в доме № 17/19 по Малоушинскому переулку считать недействительным».

Бедняга Ступнин от этого приказа прямо с ног сбился. Ходил на прием к управдому каждый день. Главное, Ступнин был человек тихий, законопослушный.

Он говорит:

— Товарищ управдом, во-первых, у меня со справкой неувязка.

Управдом спрашивает:

— Какая такая неувязка?

— В районной амбулатории получается неувязка. Они говорят: «Мы справок насчет лунатизма не даем. Это на ощупь или на глаз определить нельзя. Это надо видеть, как вы ходите по крыше ночью, а мы не можем наших медработников к вам приставлять на все ночи, чтобы они следили: полезете вы на крышу или нет?..»

И потом в амбулатории говорят: «Это же сразу видно — лунатик вы или нет. Раз полез наверх, значит, лунатик; не полез — не лунатик».

Но управдом не сдавался.

— У нас, — говорит он, — обратная точка зрения. Если мы не займемся тщательной проверкой, то это всякий будет говорить, что он лунатик, и нам скоро придется на крышу ставить милиционера: движение регулировать…

Ступнин плакался еще:

— И опять: как же мне укладываться в дневные часы, когда мы имеем луну только по ночам? Опять неувязка?!

— Не знаю, не знаю, — говорил управдом, — надо укладываться. В конце концов, тут разница выходит в каких-нибудь пять-шесть часов… Сперва вы погуляете, потом луна выйдет. А домоуправлению удобнее…

Но, конечно, Ступнин не мог подчиниться приказу. И он несколько раз выходил на крышу, не имея справки, и — главное — по ночам. Один раз произошел даже скандал. Дело было так: управдом возвращался домой из гостей. С женою. Было около часу ночи. Светила луна. Ступнин топал по крыше тихо и ровно, как будто за папиросами в магазин шел. Был он, само собой разумеется, в белой ночной рубашке: как поднял его с постели лунный свет, так он и полез на крышу.

Увидев лунатика, управдом просто зашелся от ярости. Но особенно кричать не приходилось: в общем и целом дом у нас населен не лунатиками. Все жильцы спят. И негоже управдому будить население вверенного ему дома. Управдом только погрозил кулаком Ступнину, потом вызвал дворника и два часа шепотом укорял его за недосмотр.

А дворник говорит:

— Я, когда дежурю, на небеса не привык заглядывать. Тут дай бог охватить бдительностью тех, которые шляются мимо ворот по тротуарам да по мостовой… Опять же — во двор норовят прошмыгнуть. Мне их надо в первую очередь пресекать… А на крыше у нас пока что спокойно…

На другой день к Ступнину был послан этот самый дворник. Привели голубчика в домовую контору.

— Вы опять?! — начал управдом. — Опять за старое?! Я иду с женою, а вы на самом гребне крыши в одной рубашке щеголяете!

Ступнин оправдывается:

— Поймите, товарищ управдом, я же в это время не в себе.

— Я и не прошу вас быть в себе. Но в кальсонах вы обязаны быть! И в брюках — обязаны, раз вы вышли за пределы своей квартиры! Да-с!

— Поймите же, я сам не знаю, когда я пойду на крышу! Это же я делаю бессознательно!

— Тогда спите одетый, если вы такой бессознательный и имеете привычку нарушать постановления домоуправления! Либо на крыше запасайте для себя костюм. Днем положил около трубы брюки, жилет, там запонки, галстук, а ночью вылез, оделся, как положено, и лунатизируй себе сколько хочешь!

— Да я так уж делал, товарищ управдом: я оставлял пижаму и брюки у слухового окна над нашим подъездом…

— И что же?

— Сперли всё…

— Ну, это меня не касается; я передаю дела в товарищеский суд. Пускай суд подымает дело на принципиальную высоту!

Однако наш товарищеский суд не сумел поднять дело на принципиальную высоту. Ступнину вмазали только порицание — и то, чтобы не обидеть управдома… А вскоре разыгралась трагедия, которая заставляет меня предполагать, что наш управдом боролся с лунатизмом, предчувствуя, что именно лунатик его погубит.

Была осень. Управдом только-только окончил ремонт здания. Утром должна была прийти комиссия по приемке и оценке качества ремонтных работ. А ночь выдалась лунная. И в полночь Ступнин отправился на свою прогулку по крыше.

Мы, жильцы, ничего этого не знаем, сидим каждый у себя. Кто уже спит, кто еще читает, радио слушает или кроссворд решает…

И вдруг во дворе раздается страшный, душераздирающий крик. Многие сразу решили: опять Ступнин был на крыше и сорвался!

Через две минуты почти всё население дома — во дворе. И что же мы видим? Действительно, кричал Ступнин. Но почему он кричал? Он, значит, шел у самого почти гребня крыши, и вдруг его нога провалилась: не выдержало кровельное железо. От этого он очнулся, закричал и кричит не переставая. Причем кричит примерно так:

— Позор! Безобразие! Качество ремонта каково! Вот на что идут деньги жильцов! Пренебрегают интересами лунатиков! Управдома сюда! Он ответит! Подайте мне на крышу жалобную книгу!..

Лунатик, лунатик, а знает, что кричать!

Ну, на другой день повесили у нас новый приказ райжилуправления. На этот раз не управдом писал, а про него — про управдома — писали. И вот что:

«Управдом дома 17/19 по Малоушинскому переулку дал сведения, что ремонт вверенного ему дома им закончен полностью.

Между тем в ночь на сегодня летучей бригадой лунатиков в составе тов. Ступнина К. С. установлено, что крыша на сегодняшний день отремонтирована плохо и кровельное железо не заменено новыми, крепкими листами.

Ввиду этого приказываю:

1. Управдома снять с работы и дело о нем в отношении ремонта и в отношении нечуткого отношения к лунатикам передать следственным органам.

2. Впредь лунатику тов. Ступнину, ввиду его заслуг по выявлению существовавшей в доме бесхозяйственности, обеспечить в лунные вечера электрическое освещение от его квартиры до гребня крыши, на каковом гребне установить перила и повесить пробковые спасательные круги с надписями на каждом круге: „Лунатик, брось!“»

Так вот и пострадал управдом из-за далекого и холодного спутника нашей планеты…