Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

ИМЕННОЙ БРАУНИНГ

На старости лет Василий Лукич пристрастился к телевизору. Сериалы там разные, заморские он, конечно, не смотрит и даже плюётся. Но все изыскания многочисленных постперестроечных историков и фильмы из серии “Наше новое кино” и “Кино не для всех” смотрит с большим удовольствием и посмеивается.

— Что смеёшься, Лукич? — всякий раз спрашиваю я его, когда застаю за этим занятием.

— Да всё не так было, — бурчит старый чекист, — голову только людям морочат!

— А как было на самом деле? — начинаю выпытывать я, но успеха достигаю далеко не всегда.

Но всё-таки иногда мне везёт.

Как-то мы вместе с Василием Лукичом смотрели по телевизору фильм “Мой друг генерал Василий Сталин”. Фильм художественный, где в сущности очень трагическая история сталинского сына подаётся от лица выдающегося спортсмена того времени Всеволода Боброва.

Мне лично фильм понравился. Очень хорошо было показано, как сын диктатора меценатствовал в советском спорте и даже имел столкновения с самим Лаврентием Павловичем Берия, пытаясь защитить от притязаний Василия Иосифовича свой любимый ведомственный клуб “Динамо”.

Мне, повторяю, фильм понравился. А Василию Лукичу — нет.

— Что опять не так? — спрашиваю я.

— Да всё так, — вздыхает Василий Лукич, — у нас, как водится, всё вроде и так, да — не так.

— Так что вам здесь не нравится? — продолжаю настаивать я, по опыту чувствуя, что нахожусь на пороге очередной невероятной истории.

— Да всё нравится, — отвечает Василий Лукич, — и Бобров на себя похож, да и сын Сталина, если не по внешности, то по поведению — вылитый.

— А вам его видеть приходилось? — осторожно направляю я Лукича на незарастающую тропу устного народного творчества, именуемого фольклором.

— Приходилось, — кивает головой Лукич, — при жизни Сталина и после. После, правда, всего один раз. Я тебе уже рассказывал, что, когда Никита Сергеевич нашу систему топором кромсал, я в академии, в адъюнктуре учился. Параллельно лекции на младшем курсе читал о социалистической законности. Начальника сняли и послали ректором в какой-то провинциальный университет. В Омский, кажется. Но он до места не доехал, помер от инфаркта. Никак с увольнением из органов примириться не мог. А вот его зама по науке — того посадили на полную десятку. Он в молодости какого-то маршала сапогами обхаживал на допросе.

Думал, всё позабылось. Ан нет. Народец у нас злопамятный. Я тоже сижу — жду своей очереди. Я никого за свою службу не убивал и не бил. У меня своя методика была — сами раскалывались и что мне нужно подписывали. Без криков и мордобоя, без шума и пыли. Но меня всё-таки из органов вытурили — лектором в общество “Знание”. Ладно, думаю, ещё хорошо отделался. Пошёл удостоверение сдавать и всё такое прочее. В кадрах мне говорят:

— Удостоверение оставьте при себе, поскольку вы из органов не увольняетесь, а переводитесь в действующий резерв.

— Это как? — спрашиваю я.

— А так, отвечают, что будешь получку сразу в двух местах получать три раза в месяц. Два в обществе “Знание” и один раз у нас. В приёмной на Кузнечном мосту, в окошечке “7”, вместе со стукачами.

— Дожил, — говорю я.

— Ничего, — утешают, — перетерпишь, тебе, Василий Лукич, дорогой, по нынешним временам “вышак” полагается. Скажи спасибо, что в адъюнктах числишься. По адъюнктам специальное указание было: сохранить всех для будущей борьбы за народное счастье. А отдел твой старый весь уже, почитай, через трубу крематория улетел. Усёк?

— Ладно, — думаю, — перебьёмся как-нибудь. Хотел было о пенсии заикнуться, выслуга у меня уже была к тому времени тридцать пять лет. Но жизнь, как говорится, дороже.

И пошёл я в общество “Знание” лекции читать. Главным образом, по домоуправлениям читал для пенсионеров. Тема одна — “Великая Октябрьская революция и её всемирно-историческое значение”. В неделю две-три лекции отбарабанишь и свободен — делай, что хочешь. С двух получек, сам понимаешь, растолстел, разжирел и чуть марки не стал коллекционировать.

Проходит, значит, какое-то там время. Вызывает меня моё новое начальство: “Как вам, Василий Лукич, у нас, нравится? Есть ли претензии или пожелания?"

— Нормально всё, — говорю, — только нельзя ли сменить контингент, то есть аудиторию? А то одни пенсионеры, да и те в основном старушки. Хочется чего-нибудь помасштабней.

— Вот мы вас для того и пригласили, — отвечает начальник, — поскольку общество у нас всесоюзное, не желаете ли, Василий Лукич, применить свои широкие знания, как принято говорить, далеко от Москвы?

— В Магадане? — спрашиваю я.

— Экий вы шутник, — смеется начальник, — нет, не в Магадане. А, скажем, в Казани. Плохо у них с кадрами по линии нашего всесоюзного общества. Командировочные опять же, квартирные. Ну как?

— Ладно, — думаю, — отчего бы и не съездить. Я, как с этой адъюнктурой обязался, вообще из Москвы никуда не уезжал. Так что, даже неплохо слегка проветриться.

Прихожу домой, начинаю собираться. Полотенце там, щётка, мыльница, как в песне поётся.

В справочном узнаю, когда поезд на Казань, и готовлюсь отойти ко сну. Вдруг телефонный звонок.

Слышу: — Василий Лукич! Здравствуй, дорогой! Как здоровьице?

Узнаю: засранец один, в моей бригаде работал. Невесть откуда его к нам перевели младшим лейтенантом. Все дела, которые ему тогда можно было доверить — это мне шинель подавать и по телефону отвечать: “Товарищ полковник на совещании”.

Я, когда в академию ушёл, слышал, что он в гору пошёл при Рюмине и лично участвовал в аресте Абакумова. Так что решил, что ему точно крышка. Оказалось, ошибался. Совсем даже наоборот. Все начальство — прямое и непосредственное — к стенке поставил, а сам вынырнул на белый свет уже с двухпросветными погонами.

— Узнал, — бурчу я, — что случилось?

— Да ничего не случилось, — отвечает он, — зашёл бы к нам завтра часиков так в одиннадцать… На седьмой подъезд. Я пропуск спущу. Договорились?

— Завтра не могу, — говорю я, — в командировку уезжаю…

— Знаем, знаем, — смеётся он, — послезавтра поедете. Ничего страшного.

Прихожу назавтра я, как мне было сказано, к седьмому подъезду. Встречает меня, улыбается:

— Давно не виделись, Василий Лукич. Пополнели вы что-то. А так — молодцом!

Раньше он меня только “товарищ полковник” осмеливался называть, а тут фамильярничает дальше некуда!

— Ладно на комплименты исходить, — раздражительно сказал я, — зачем вызывали?

— Упаси Бог, — говорит он, — чтобы я такого человека, как вы, осмелился побеспокоить. Человек я ещё маленький. А вызывает вас лично Иван Александрович, у которого я сейчас порученцем состою.

Иван Александрович — это генерал армии Серов, который в те годы “конторой” нашей заведовал. Я его ещё с довоенных лет помню. Переведён был в органы из артиллерии, поскольку не хватало расстрельных команд в тридцать седьмом году. Одной такой командой он ещё лейтенантом три года командовал и начальству приглянулся. Маршал Жуков в нём души не чаял и, сделал его представителем органов сперва при своём штабе, а затем и половины Германии. Вдвоём они половину Германии к себе на дачные участки вывезли. Абакумов хотел их тогда разоблачить, да не успел. А когда хозяина не стало, Жуков взял себе Министерство обороны, а Серов — нашу контору, а заодно и ГРУ.

Сам понимаешь, когда такой человек вызывает, всегда озноб по коже. Власть у них такая невероятная, что может прямо в своём кабинете шлёпнуть — и ничего. За ноги оттащат в подвал и кремируют. А надо — и живым в печку сунут, чтобы вину успел осознать.

Впрочем, утешало то, что для такой процедуры меня вовсе не обязательно было на самый верх вызывать. Тот же “шестёрик”, что мне по телефону звонил, мог меня прямо дома оприходовать. Тем более, что я один живу.

Ну, ладно. Заводит он меня в приёмную: “Подожди здесь!”

Сам — шасть за дверь. Через минуту, примерно, голову высовывает и показывает кивком — проходи, мол.

Вхожу.

Генерал Серов в старом абакумовском кабинете сидел. Только у Виктора Семёновича портрет Сталина был во весь рост, а у нового — портрет и бюст Никиты Сергеевича.

Я, конечно, по всей форме рапортую:

— Товарищ генерал армии, прибыл по вашему приказанию!

А он из-за стола выходит и навстречу мне с протянутой рукой.

— Очень рад видеть вас, полковник! — говорит, — много наслышан о ваших делах. Будь моя воля, никогда бы вас в резерв не отпустил…

“А шлёпнуть бы приказал”, — думаю я.

— Садитесь, садитесь, полковник, — продолжает генерал, — курите, если хотите. Расскажите про своё житьё-бытьё. Не скучаете ли? Потерпите немного. Скоро вернём вас в строй. Мы золотыми кадрами разбрасываться не должны. Как вы считаете?

Я, конечно, помалкиваю. Уж коли я — “золотой кадр”, то и говорить мне нечего. Незачем. Золото — оно всегда золото.

Усадил меня Серов за столик, а сам напротив присаживается. Вздохнул я, вспомнив, как за этим же самым столиком Абакумов покойный со мной последний раз откровенничал перед арестом.

Понял генерал моё настроение и говорит:

— Знаю, бывал ты уже не раз в этом кабинете, Василий Лукич. Я специально ничего здесь не меняю, хоть и не дружили мы с Виктором Сергеевичем, царство ему Небесное, но это был человек. Дело знал. Помянем его, Василий Лукич!

И наливает две рюмки какого-то зелёного ликёра.

Кабы не этот тост, никогда бы пить не стал. Отказался бы. Но память Виктора Семёновича решил почтить. В старые бы времена мучеником бы его прославили, а может, канонизировали как святого. При Сталине ведь его арестовали, а при Хрущёве — шлёпнули.

— Не знал? — обратился Лукич ко мне, прервав рассказ, — ты многого ещё не знаешь…

Василий Лукич помолчал немного. Я ему чаю его любимого холодного налил, сахарок ложечкой размешал, чтобы не отвлекался он, и жду, не дышу.

— Значит, помянули мы Абакумова, — продолжал Василий Лукич, — убрал генерал Серов бутылку, снова ко мне подсаживается и говорит:

— Слышал, ты, Василий Лукич, в Казань собрался?

— Да, — кивнул я, — в командировку меня туда посылают от общества “Знание”. Лекции читать.

— Хорошее дело, — соглашается генерал, — я бы тоже с удовольствием лекции народу читал, коль было время. Но нет времени, Лукич. В этом кабинете и работаю, и живу. Сплю на старом диване, что от Игнатьева остался. Понимаешь?

Как тут не понять. Ясное дело, что времени нет.

— А потому, — продолжает генерал, — уж, коль ты в Казань собрался, то не мог бы заодно маленькую нашу просьбу выполнить? Дело-то совсем пустяковское, но ты сам поймёшь, что кроме тебя его по нынешним временам и поручить некому. Из-за деликатности самого дела. Ты, Василий Лукич, уже столько всякого знаешь, что если ещё немного чего узнаешь, не страшно. А новые допуска открывать — сам знаешь какая морока! Да и людей подходящих где возьмёшь? Вы, Василий Лукич, смену себе не подготовили, а если кого и успели чему научить, то этих товарищей пришлось, к сожалению… Сам понимаешь.

— Да, пожалуй, вы правы, товарищ генерал, — говорю я, совсем освоившись, — по деликатным делам никого более и не сыскать. Всю службу я только деликатными делами и занимался: то Ленина в зоне стерёг, то Гитлера в Москву возил, то сразу троих Сталиных допрашивал по золотым часам…

— Тихо, тихо, — подскочил Серов и рукой на стены показывает, — что это тебя, Лукич, понесло? О твоих делах никто права не имеет знать. Даже я такого допуска не имею, а если имею, то только по должности.

Так вот: нынешнее дело, конечно, не такое масштабное, как твои прежние дела, ибо всё мельчает и деградирует в этом мире. И не очень даже, скажу тебе честно, интересное. Заключается дело в следующем. В Казани сейчас проживает после отбытия срока и реабилитации сын Сталина Василий. После известных тебе, Лукич, событий пятьдесят третьего года Василия Иосифовича пришлось посадить за очень странное поведение. Речь идёт не о том, что он повсюду орал об убийстве своего отца, а о том, что он по непонятным причинам почему-то считал себя наследником чуть ли не престола, претендуя быть вождём советского народа, а также партии и правительства. Если бы товарищ Сталин принял решение сделать свою власть наследственной, он бы оставил необходимые документы, проведя их либо через съезд, либо через партконференцию, либо хотя бы через Президиум ЦК. Но, поскольку товарищ Сталин никаких подобных документов не оставил и даже этого вопроса не поднимал, то все претензии Василия Иосифовича были найдены необоснованными и провокационными. А потому было принято решение изолировать его от общества под предлогом ложного доноса на маршала авиации Новикова. Когда же Василий Иосифович несколько успокоился (“и окончательно спился”, — добавил я про себя), было высказано мнение о возможности его освобождения и даже возвращения воинского звания на предмет выплаты соответствующей пенсии. Так и поступили, избрав ему для проживания город Казань.

Пока генерал не сказал мне ничего нового. Всё это я и без него знал, и даже больше.

Между тем генерал Серов придвинулся ко мне ближе и, понизив голос, продолжал:

— Нам удалось выяснить, что после окончания Василием лётного училища товарищ Сталин подарил ему именной пистолет системы “браунинг” номер два. Есть версия, что на небольшой серебряной дощечке, вделанной в рукоятку пистолета, говорится, что подарок — в честь окончания училища.

Генерал перешёл на шёпот:

— Но есть версия, что именно из этого пистолета товарищ Сталин… это… того… свою жену Надежду Аллилуеву. Понимаешь? И сыну подарил этот пистолет вовсе не в честь окончания училища, а в назидание после какого-то очередного пьяного безобразия. Мол, как с твоей мамашей поступил, так и с тобой поступлю, если не образумишься. И даже на именной пластинке якобы написано: “Помни о маме!” Так вот, Лукич, этот пистолет надо у него отобрать.

— А почему этот браунинг у него не отобрали, когда он срок получил? — спрашиваю я, удивляясь.

— Прохлопали, товарищи, — генерал только руками развёл, — всё, что могу сказать. Преступная халатность — других слов нет. Понесли уже заслуженное наказание.

Генерал провёл рукой по горлу.

— Мы до недавнего времени вообще об этом пистолете не знали ничего, — признался он, — и не узнали бы, наверное, если бы Василий Иосифович не стал этим браунингом в кабаках казанских размахивать в пьяном безобразии, произнося в адрес вождей партии и правительства угрозы.

— Неужели? — изумился я.

— Представьте себе, — скорбно подтвердил свои слова генерал Серов, — вы как товарищ проверенный имеете право знать, что гражданин Джугашвили не постеснялся сказать, что этой самой рукой, из этого самого пистолета он лично застрелит нашего дорогого Никиту Сергеевича! Согласись, Лукич, что на подобные заявления мы не можем закрывать глаза.

— А почему изъятие пистолета нельзя поручить местным товарищам? — поинтересовался я.

— Ну, Лукич, — протянул генерал, — ты меня удивляешь. Это же сын Сталина всё-таки. Никто не имеет права с ним на подобные темы беседовать. Это что же получится, если у наших детей любой милиционер сможет отобрать что угодно, — только специально отобранные люди, и то в исключительных случаях. Так что, когда будешь изъятие проводить, всё должно быть в рамках соцзаконности…

— С понятыми? — спрашиваю я.

— Все, кто с тобой работал, — засмеялся генерал, — всегда отмечали в тебе здоровое чувство юмора. Без юмора в нашей работе нельзя. Но сделай всё вежливо, по-хорошему. Понимаешь?

— А если по-хорошему не получится, — интересуюсь я, — тогда как действовать прикажете?

Серов широко улыбнулся: “Ну, что мне тебя учить, Василий Лукич? Действуй по обстановке, но без пистолета не возвращайся”.

В общем, приехал я в Казань. Иду в общество "Знание” командировку отметить. Там удивляются: “Мы вас, — говорят, — не вызывали. У нас для своих плановой нагрузки не хватает”.

“Ну, не вызывали, так не вызывали, отвечаю, командировку отметьте завтрашним числом. Хочу по городу погулять. Никогда не был раньше”.

И иду по указанному адресу.

Ещё издали заметил милиционера в парадной и понял, что иду правильно. Не знаю, что там с моим лицом произошло за годы службы, но, хотя я был, конечно, в штатском, милиционер, как меня увидел, вытянулся, руку под козырёк, представился и спрашивает: “Какие будут приказания?"

— Вольно! — говорю я. — Дома?

— Так точно, — отвечает постовой, — отдыхают они.

Я этого постового позднее, лет через семь, случайно повстречал в одной из наших контор в полковничьих погонах. Значит, тогда был не ниже майора. Это так, к слову.

Звоню я в квартиру. Открывает сам Василий Иосифович. В армейском френче без погон, в галифе и тапочках.

— Чего надо? — говорит. — Кто разрешил?

— Поговорить надо, — отвечаю, — постовой внизу разрешил.

Он на меня так внимательно посмотрел и заулыбался.

— А, тёзка! — память у него на лица была потрясающая, — всё за “Динамо” выступаешь? В чине-то каком?

— Полковник, — отвечаю, — скоро уже пятнадцать лет, как в полковниках хожу.

— Потому что сам дурак, — бормочет Василий Иосифович и ведёт меня в комнату, — послушался бы тогда меня, перешёл бы в ВВС, был бы уже генералом, как я…

В который раз Василий Лукич вводит меня в сильнейшее изумление, и я прерываю его вопросом:

— Какое “Динамо”, Василий Лукич? Вы что, спортом занимались?

— В шахматы играл на первенство Москвы, — улыбается Лукич, — под псевдонимом. Правда, все знали, кто я такой, и выигрывать у меня не осмеливались. Особенно евреи, которых было процентов девяносто пять. Но я и по-честному в силу мастера тянул.

— Так где же вы при вашей профессии научились так в шахматы играть, Василий Лукич? — спрашиваю я.

— А что тебя это удивляет? — смеется он, — не похож я на мастера спорта по шахматам?

Я смущаюсь и бормочу что-то невразумительное, что, мол, всегда представлял себе шахматных мастеров несколько иначе. И вообще, по моим расчётам, Василию Лукичу просто некогда было научиться играть в шахматы. Ведь биография такая… Малограмотный крестьянин по рождению, с шестнадцати лет в ГПУ, до войны в ГУЛАГе комендантом проработал, а там война, академия, адъюнктура и все сопутствующие события совсем не стимулировали штудирование шахматных учебников.

— Вот дурак, — немного обиженным тоном говорит Василий Лукич, — ты знаешь, у кого я шахматным премудростям учился? У самого Ильича, когда тот у меня в зоне сидел. Мы с ним, бывало, все вечера сидели за доской. Это, я тебе доложу, был игрок. Если бы политика его не сгубила, точно стал бы чемпионом мира. Он разработал тактику так называемой “пролетарской защиты” и меня научил. Как сейчас вижу: он пальцы за жилетку засунет, ходит по камере, рукой на шахматную доску показывает и говорит: “Пешки, батенька, представляют из себя передовой авангард мирового пролетариата, а потому подлежат поголовному истреблению. Нынешние правила игры весьма несовершенны, поскольку каждому игроку надо дать право истреблять не только фигуры противника, но и свои собственные. Вот тогда и наступит мировая революция!..” Гениальный был человек!

У меня голова идёт кругом, я перестаю что-либо соображать и прошу Лукича не рассказывать мне больше о теории шахмат, а продолжить про свой визит к сыну Сталина в Казани.

Василий Лукич замолчал, прикрыл глаза и откинулся в кресле, погрузившись в воспоминания.

— Лукич, — заикаясь от волнения, спросил я, — скажи честно: это ты Василия Сталина замочил?

Глаза старого чекиста широко открылись.

— Ты совсем ошалел, — возмущённо ответил он, — с какой радости мне было его убивать. Пистолет он мне сдал. Да и полномочий у меня таких не было…

— Но ведь генерал Серов, отправив тебя в Казань, сказал, что… — пытаюсь напомнить я.

— Такую чушь нести может только такой сопляк, как ты, ничего не понимающий в структуре и методах нашей конторы, — прерывает меня Василий Лукич. — Ежели его нужно было убрать, то со мной бы послали специального товарища-ликвидатора. В те времена на Лубянке целый отдел ликвидаторов от безделья пух. Это были, я тебе скажу, специалисты. Как фокусники. По ладошке тебе пальчиком проведёт — и ты уже покойник. А мне бы такого дела никто и поручать не стал бы. Все знали, что я в таких делах ничего не смыслю. За всю службу, включая войну, никого не убивал. В молодости, когда глупым был совсем, помнится, у самого Менжинского просился в расстрельную команду, чтобы собственной рукой врагов трудового народа пускать в расход. Да он, спасибо, не разрешил. “Мы тебя, Вася, для другого готовим. А убивать начнёшь, мигом чутьё потеряешь!”

— Какое чутьё? — ошалело спрашиваю я.

— Не знаю, — бурчит Василий Лукич, — неудобно было тогда спрашивать. Классовое чутьё, наверно… А у ликвидаторов зато служба шла легко. Сегодня он сержант — командир расстрельного отделения, а завтра, глядишь, уже и генерал, заправляет целым управлением. Того же Серова возьми. Я вообще не заметил, как он из командиров расстрельного взвода в генералы армии вышел. Как в сказке…

— Так за что всё-таки сына Сталина ликвидировали? — допытываюсь я. — Чего они испугались? Он же прав на власть никаких не имел. Он, по-моему, даже членом партии не был. Или Иосиф Виссарионович, не убери вы его вовремя, хотел себя лет через пять императором провозгласить, а Василия объявить кронпринцем?

— Не думаю, — покачал головой Василий Лукич, — зачем Сталину было объявлять себя императором, если он уже был генералиссимусом. Кто такой генералиссимус? Это военный диктатор страны. А выше генералиссимуса уже только Всевышний. Больше никого нет. Нет, я думаю, что Сталин другое в мыслях держал. Яша мне кое-что после смерти хозяина рассказывал. Да и сам я кое-что знал.

— Что за Яша? — интересуюсь я.

— Яша, — переспрашивает Лукич, — это повар Сталина. Самый близкий ему человек. Сталин, даже прежде чем себя каким-нибудь орденом наградит, Яшу сначала награждал. У Яши четыре ордена Победы было. Сталин, бывало, Жукову говаривал: “Вот у нас с тобой по два ордена Победы, а у Якова — четыре. Учись!”. А уж разных орденов помельче у Яши было ящика два, поскольку, как Сталин какого маршала награждал, так обязательно и Яше такой же орден. Чтобы маршалы о себе много не подумали.

— А где Яша сейчас? — еле дыша, спрашиваю я.

— Помер уже, — отвечает Василий Лукич, — а большой человек был. Только Матрёне Ивановне, что в Кунцево двойниками занималась, может, и уступал. Так вот, он мне рассказывал, что была у Сталина мысль, как и у генералиссимуса Франко. Даром, что оба были генералиссимусы, мыслили одинаково. А может, кто у кого и украл. Не знаю. Мысль эта заключалась в том, чтобы поправить страной при жизни, а после смерти восстановить законное правление.

— Не понимаю, — сглотнул я слюну, икнув, — какое такое законное правление? Когда оно в нашей стране законным было?

— Экий ты дурак, — усмехнулся Василий Лукич, — а ещё историком себя полагаешь! Вот смотри на примере Франко, чтобы тебе понятнее было. Происходящее у других нам всегда понятнее, чем то, что творится под собственным носом. В 1931 году, как тебе, наверное, известно, там свергли монархию, устроили революционные игры, которые затем, пропуская многие общеизвестные события, привели к диктатуре и многолетней власти генералиссимуса Франко. Но Франко, свергнувший коммунистическую диктатуру, о своей собственной диктатуре тоже был не очень высокого мнения. Понимал, что так жить нельзя. То есть, можно, конечно, но долго не проживёшь. Одни сидят, одни висят, остальные — трясутся, на такой основе современное государство существовать не может. Сначала обнищает, потом в долги залезет, незаметно станет колонией. Поэтому Франко завещал вернуться к тому, с чего весь этот бардак начался, — к конституционной монархии. Ну, потеряли в развитии пять-десять лет. С кем не бывает. Но пути вперёд нет — глухой тупик. Или ложись и помирай, либо возвращайся на то место, где ты на этот тупиковый путь свернул. Выбора нет. Возвращайся и иди дальше, пытаясь догнать остальные страны, которые за то время, пока ты бился башкой об этот самый тупик, ушли уже далеко вперёд. А потому генералиссимус решил восстановить власть, которая худо-бедно, но вела Испанию по пути мирового прогресса без кровавых гражданских войн и произвола политической полиции. Для этой цели покойный Франко пригрел около себя одного из принцев свергнутого королевского дома — Хуана Карлоса. Сначала всё это делалось в обстановке абсолютной секретности, затем по этому вопросу дали несколько продуманных “утечек” для проверки реакции внутри страны и в мире, а потом стали действовать совершенно открыто. В результате: Франко помер, на престоле Испании восседает Хуан Карлос, расцвет демократии, экономический прогресс, всенародное счастье и обожаемый монарх. В Вашингтоне рыдают от счастья, и даже Москва устанавливает с Испанией дипломатические отношения.

Гитлер ведь тоже на этот счёт размышлял и выдавал принцам Гогенцоллерам золотые партийные значки. Но не успел, поскольку был неукротимым романтиком, и как всякий романтик — быстро был выгнан за кулисы суровыми практиками. Ну, толково я тебе всё объяснил?

— Может, и толково, — пожал плечами я, — но только я всё равно ничего не понял. О Франко это я и без вас знал, Василий Лукич. Все газеты об этом писали. Но Сталин и его сын причём тут?

— А притом, — пояснил Василий Лукич, — что товарищ Сталин, кто бы его для нас ни изображал, тоже дураком не был и понимал, что жить так, как они с Лениным придумали, тоже долго нельзя, но и рвать когти некуда. До смерти придётся потерпеть. А на потом наш великий генералиссимус удумал то же самое, что и его испанский коллега — Франко. То есть, восстановить в стране монархию в том виде, в каком она у нас последние годы существовала: конституционная монархия при самодержавном монархе. У нас, в России, ты же сам знаешь, всё немного через задницу.

— Ну, ты даёшь, Лукич! — невольно вырывается у меня. — Ты что — вообще?!

— Не тарахти! — смеётся ветеран, — смотри, что сейчас в стране происходит? Прошедших семидесяти лет как бы и не было. Все оборванные ниточки: общественно-политические, экономические, военные, духовные и так далее пытаются связать с тем, что существовали до 1917-го года. Потому что семьдесят советских лет ничего не дали, кроме гор дерьма и океанов крови. Значит, хочешь не хочешь, а надо возвращаться к тому месту, где мы свернули в марксистско-ленинский тупик…

— Это всё понятно, — соглашаюсь я, — я даже готов предположить, что товарищ Сталин всё это, как его друг генералиссимус Франко, хорошо понимал, страдая за судьбу отчизны, хотя это и очень сомнительно. Но у нас же положение было совсем другое, чем в Испании. Там король Альфонс XIII вместе со всем августейшим семейством удрал за границу и преспокойно проживал. Франко выбрал принца потолковее, сам его воспитал в лучших традициях европейско-американской демократии…

— Добавь к этому, — продолжил Василий Лукич, — что принц Хуан Карлос тоже закончил лётное училище, прежде чем…

— Лётное училище? — бестолково переспрашиваю я. — Причём тут лётное училище? Я вообще ничего не понимаю. У Франко было кого опекать для восстановления монархии. Вся королевская семья жила за границей. А у нас? Каждому школьнику известно, что последнего царя и всю его семью уничтожили в Ипатьевском доме.

— То, что известно каждому школьнику, — глубокомысленно заметил Лукич, — всегда на поверку оказывается полной чепухой. Никто их и не думал уничтожать. Жили они себе преспокойно под Москвой. Под арестом, правда, но не так уж плохо. Царица только умом тронулась позднее, так её в мою зону перевели. С правом переписки. Я же тебе об этом рассказывал. А у тебя в одно ухо влетает, из другого вылетает, а в голове ничего не задерживается.

— Да, нет, — оправдываюсь я, — помню я, как вы мне об этом рассказывали, когда мы по монастырю гуляли. Только думал я, Василий Лукич, что вы шутили…

— Хороши шуточки! — заворчал старый чекист, — такими вещами, братец ты мой, не шутят. Я тебе больше скажу: моя зона и место, где царскую семью держали, в сущности тоже зона, структурно считались одним подразделением с общим командиром. Так я там на партучёте состоял и ездил туда на все партсобрания, взносы там сдавал, ну и многое другое. Так что я их всех видел, как тебя сейчас.

Я молчу, совершенно раздавленный информацией, обрушившейся на меня глыбами разваливающегося сознания.

— Как-то, — продолжает, не глядя на меня, Василий Лукич, — приехал я туда, дай Бог памяти, кажется, году в двадцать четвёртом. Или позднее? Точно, позднее, потому что Владимир Ильич уже у меня сидел. Как раз по его делу и приехал, ходатайствовать, чтобы ему разрешили иметь в камере полное собрание собственных произведений. Мы у себя на партактиве обсудили и решили, что следует удовлетворить. А теперь должны были провести решение первичной партячейки через закрытое партсобрание подразделения.

Приехал я, значит, гляжу какой-то пацанёнок по зоне бегает. Лет пяти. Я тамошнего опера спрашиваю: “Это ещё кто такой у вас прижился?" Зона-то сверхсекретной числилась. А опер мне отвечает: “Тебе по секрету скажу, Лукич. Это сын царевича”. У меня глаза на лоб полезли от удивления. “Как так, спрашиваю, царевича? Он же сам ещё пацан”. “Хорош пацан! — говорит опер. — Скоро двадцать один год будет. Плох он, правда, сейчас. Не встаёт. Врачи говорят, что скоро помрёт”. Мне бы заткнуться, а я спрашиваю: “Так сын-то как образовался?". Опер вздохнул и отвечает: “Не спрашивай ни о чём, Василий. Здесь такое творилось при старом коменданте, что и не поверишь! Не знаю, как всё это вообще расхлебать удастся. А ты больше не любопытствуй, поскольку у меня есть приказ всех любопытствующих собственной рукой пускать на распыл!” И хлопает себя по крышке маузера.

Ладно, думаю. “Своих тайн хватает, чтобы ещё в другие залезать. Провели мы партсобрание. Приняли решение: просьбу заключённого удовлетворить. Я немного в штабе задержался, ожидал, пока протоколы собрания мне отпечатают в двух экземплярах, как положено. Собираю потом свои монатки и готовлюсь покинуть объект.

Сам объект на острове находится посреди озера в каком-то бывшем старорежимном особняке. На тот берег, где внешняя охрана стояла и коней наших стерегла, лодка ходила, обычная, вёсельная. Я, значит, из штаба выхожу и иду к берегу. Вдруг мне на встречу этот пацан бежит. Ко мне подбегает, головёнку задирает и спрашивает:

— Тебя как зовут?

— Вася, — отвечаю.

— И меня, — говорит он, — Васей зовут.

— Значит, тёзки мы, — улыбаюсь я, — а ты чей будешь?

Вечно у меня так. Ведь знаю, что нельзя спрашивать, а всё равно спрашиваю.

— Я, — важно сообщает малыш, — сын товарища Сталина.

“Ничего себе, — думаю, — влип. Ещё сейчас папаша появится, стой потом, моргай глазами”.

— Ну, вот и познакомились, — говорю я ребёнку, а сам хочу его обойти и исчезнуть.

Вдруг появляется женщина, молодая, лет двадцати пяти, не больше. Мне показалась красавицей.

“Вася, — кричит, — куда ты опять убежал. Иди сюда, мы скоро домой поедем”.

Увидела меня, головой кивнула приветливо и говорит: “Извините, пожалуйста. Вечно бегает, людей от дела отвлекает”. И берёт малыша на руки. А он ей лопочет: “Мама, мама…”

Тут я её и узнал. Ну, конечно же, это жена Сталина — товарищ Надежда Аллилуева! Я понаслышан был, что товарищ Сталин этот объект посещает, но не знал, что и членов семьи сюда привозит.

Ладно, думаю, не моё это дело? Руку к козырьку приложил и к лодке. Чтобы ей в голову не пришло фамилией моей поинтересоваться. А у самого в мыслях: “Если это сын товарища Сталина, то почему опер сказал, что это сын царевича. Как это понимать?".

Может, у Ленина спросить вечером за шахматами? Тем более, что мы просьбу его — иметь в камере собственные сочинения — удовлетворили.

Потом решил этого не делать. Ещё настучит, потом неприятностей не оберёшься. В итоге плюнул я на это дело. Зачем, думаю, мне всё это выяснять? Что мне положено знать, я и так узнаю.

А потом столько всякого понакатило, что я вообще об этом думать забыл. Правда, снова как-то на объекте спросил у опера, не удержался: “А пацан-то этот где, что в тот раз по зоне бегал?". Опер на меня своими холодными глазами смотрит, как перед приведением в исполнение, но улыбается: “Не было никакого пацана, Лукич. Померещилось тебе. Понял?”.

“Понял”, — отвечаю.

Что же тут непонятного? Всё понятно. “Доведёт, думаю, тебя Лукич, твой язык до высшей меры”. Но снова обошлось.

Много лет прошло. Как-то, когда я уже в академии учился, а параллельно выполнял разные деликатные поручения командования, пришлось мне Яшу-повара сталинского допрашивать. Как-то после одного обеда схватило у Сталина живот, и он тут же приказал Яшу арестовать, чтобы выяснить, по чьему приказу тот хотел его отравить.

Начальник мне говорит: “Его по высшей мере оформить хотят. Но ты поработай с ним немного, до “вышака” не доводи. Может, хозяин о нём и забудет. Яша — человек хороший”. Я и сам знал, что Яша не только хороший человек, но главное — наш человек. Тем более, что к нам он попадал уже не первый раз. При Яшином положении при Сталине, можешь себе представить, сколько у него было завистников и врагов, которые постоянно нашёптывали вождю, что Яша хочет его отравить или извести с помощью колдовства.

Нам даже однажды было приказано проверить Яшу на предмет “не колдун ли он”. Методик на этот счёт никаких не существовало, а из старых книг было известно, что иначе, как на дыбе с огнём, колдуна не распознать. Конечно, в те времена электричества не было. Мы запросили Лаврентия Павловича, можно ли с помощью тока распознать колдуна, но пока запрос ходил по инстанциям, Сталин сам к нам позвонил и поинтересовался: “Вы там Яшу моего, часом, не расстреляли?”. “Нет, нет, — говорим, — не волнуйтесь, Иосиф Виссарионович. Жив и здоров Яша ваш… Что прикажете?” “Чтобы завтра в Кремле был и к обязанностям приступил”. Видимо, пока Яша у нас сидел, сам вождь сидел на сухомятке, так как Яше замену никак найти не могли. Никто в мире такие харчо, чанахи или сациви, как наш Яша, делать не умел.

На этот раз приводят Яшу ко мне. Он статный такой был, из себя важный, в кителе и погонах генерал-лейтенанта. Сталин всё обещал сделать Яшу генерал-полковником, но не успел.

— Ну что, — говорю, — Яша, опять ты вождя отравить хотел? Сознавайся! На кого работал?

Обычно мы после такого вопроса вместе посмеивались, но Яша тут смеяться не стал, вздохнул и говорит:

— Скоро всем нам, Лукич, конец. Совсем плох стал Иосиф Виссарионович. Завещание пишет. Поскрёбышева посадил, диктовать некому, а сам долго писать устаёт. Вызвал меня. Говорит: “Яков, пиши, я тебе диктовать буду”. А я-то по-русски совсем плохо пишу. И спрашиваю: “По-грузински можно, Иосиф Виссарионович?”. “Нет, — отвечает он, — нельзя по-грузински. Потому как буду диктовать тебе, Яков, своё завещание”. “Да что же вы, — говорю, — Иосиф Виссарионович, помирать никак собрались? Завещание-то зачем?”. “Помирать — не помирать, — нахмурился Иосиф Виссарионович, — а нужно подумать о переходе власти в новое русло. А то получится, как с Ильичём. Пропал и никаких указаний дать не успел. Хорошо, что я на месте оказался. А если бы меня не было?”. И диктует мне: “Пиши: страница 4. Написал? Пиши дальше: таким образом, является законным наследником правящей династии и моей семьи, а потому должен короноваться, согласно традиции и соответствующего решения ЦК ВКП(б) в Успенском соборе Кремля, становясь одновременно Императором Всероссийским и Генеральным секретарём партии. С новой строки”. Я на него удивлённые глаза поднимаю, и чёрт меня дёрнул спросить: “Кого это вы, Иосиф Виссарионович, императором хотите назначить? Не Кагановича ли часом?”. Он трубку потухшую пососал и спокойно так говорит: “Не русский ты, Яша, человек. И нас, русских, тебе, нацмену, не понять… Иди вон. Я сам буду писать”. А среди ночи за мной пришли и на Лубянку отправили. Меня аж пот прошиб.

— Нет, — говорю я, — Яков, не буду я твой бред протоколировать… А то потом беды не оберёшься. Сейчас машину вызову и отправлю тебя на дачу Лаврентия Павловича. Живи там, пока хозяину снова не захочется харчо покушать.

Иду к своему начальнику, тому, что меня из академии вызвал Яшу допрашивать, а он кабинет из угла в угол нервным шагом измеряет.

— Ну, что он тебе сказал? — спрашивает. — Про коронацию говорил?

Я ему докладываю, что от Яши узнал.

— Я так понимаю, — мрачно говорит начальник, — что хочет товарищ Сталин стать на старости лет императором. Потому и затеял эту кампанию по борьбе с безродным космополитизмом. Задумка хорошая: соединить русский национализм с учением Маркса и Христа. А до этого всех членов Политбюро расстрелять от греха подальше.

— Зачем? — удивляюсь я, — они и не пикнут. Что прикажут, то и сделают.

— Ты в академии, Лукич, — усмехнулся начальник, — от жизни отстал. Так могут пикнуть, что всю Москву придётся танками перепахать. Иди, Лукич, пиши свою диссертацию дальше. Сиди тихо.

Ушёл я и думаю: “Убьют же они старика, как пить дать, а завещание в сортир выкинут”. Тогда снова и вспомнил ту сцену, что наблюдал я на спецобъекте в молодости. Но окончательного вывода ещё сделать не мог. А вот, как увидел надпись на рукоятке того игрушечного браунинга, так всё мне сразу ясно стало.

— Не знаю, что тебе ясно стало, — говорю я, — но из того, что ты мне рассказал, Василий Лукич, я ровным счётом ничего не понял.

— Ну, уж извини, — развёл руками Василий Лукич, — коли ты такой тупой, то чем я тебе могу помочь?

Я действительно был слишком тупым для восприятия невероятных рассказов старого чекиста. Голова у меня гудела, пытаясь соединить те обрывки нитей, которые Лукич выдернул из запутанного клубка нашей новейшей истории. Царская семья, Надежда Аллилуева, продолжение династии, сын товарища Сталина, сам товарищ Сталин, стремительно впадающий в безумие на старости лет, Василий Лукич и его начальство, игрушечный браунинг с именной пластинкой и профилакторий особого назначения, именуемый крематорием…

А Василий Лукич, немного помолчав, задумчиво произнёс:

— Можно понять товарища Сталина. Он сделал всё, что мог. Он пытался дать Василию такое же воспитание и образование, какое всегда получали принцы в Европе: лётное училище, академия Генерального штаба, университет. Но во всех этих учебных заведениях его удалось научить лишь пить водку и руководить хоккейной командой. Хоккейную команду Василий Иосифович погубил, а водка, в свою очередь, погубила его и династию. Так что напрасно товарищ Сталин пожертвовал своей женой.