Да, та самая миледи

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ

Путь короля на войну был достаточно долгим: его мучили болезни и приходилось пережидать их обострения в городах по пути.

Ну что же, используя этот фактор, можно было попытаться провернуть в отношении д'Артаньяна другой фокус, раз от пули он ушел. Так или иначе, но раз дело закрутилось, надо было его завершать.

Во время очередной задержки войск в Виллеруа излюбленным местом, где господа мушкетеры убивали время в ожидании того часа, когда король снова может сесть в седло, был трактир некоего Годо.

Почему бы старым друзьям не вспомнить бедолагу д'Артаньяна, мающегося во францисканском монастыре без общества и вина?

Небольшая посылочка, содержащая дюжину бутылок превосходного анжуйского, разве что с некоторым осадком, отправилась в лагерь гвардейцев, сопровождаемая запиской следующего содержания:

«Господин д'Артаньян!

Господа Атос, Портос и Арамис устроили у меня пирушку и славно повеселились, но при этом так нашумели, что комендант, человек очень строгий, заключил их под стражу на несколько дней. Тем не менее я выполняю данное ими приказание и посылаю Вам дюжину бутылок моего анжуйского вина, которое пришлось им весьма по вкусу. Они просят Вас выпить это вино за их здоровье.

Остаюсь, сударь, покорным и почтительным слугой Годо, трактирщик гг. мушкетеров».

Увы, король так спешил принять участие в осаде, что, чуть оправился от болезни, сразу продолжил марш. Не жалея ни себя, ни остальных, он в иные дни совершал по два дневных перехода вместо одного.

Рота мушкетеров прибыла под стены крепости раньше, чем намечено, и весь мой план пошел коту под хвост, а жаль…

Итоги были неутешительны.

Д'Артаньян оставался цел и невредим и (если он не дурак, а он не дурак) уже прекрасно понял, что я помню о нем. И он помнил обо мне, как это ни прискорбно.

Будь я мужчиной, мы бы бились с ним на шпагах, на дуэли и все было бы куда проще и для меня, и для него…

Гордая Ла-Рошель по-прежнему надменно взирала на копошащиеся внизу королевские войска всеми своими двенадцатью большими бастионами, облицованными тесаным камнем.

Сто пятьдесят крепостных орудий, размещенных на мощных стенах, и двойные рвы перед ними позволяли проявлять высокомерие по отношению к своему сюзерену.

Все попытки взять город штурмом ранее оканчивались неудачей. Ла-Рошель по праву носила титул «неприступная».

Муниципалитет города, управляющий осажденной Ла-Ро-шелью, ждал помощи английского флота. Запас продовольствия плюс военное подкрепление — и крепость могла бы держаться до конца века.

Тем временем в командовании королевскими войсками произошли кое-какие изменения.

Гастон Орлеанский, зная, что его пост рвутся занять маршалы Шомберг и Бассомпьер и герцог Ангулемский, не горел желанием особо геройствовать при таком будущем и ведение военных действий ограничивал тщательным сохранением статус-кво и редкими разведочными операциями (в одной из которых и погиб мой бретер, так и не отработавший сто луидоров).

С другой стороны, именно бездействие Орлеанского и было главным предлогом для этих полководцев занять его пост.

Маршал Бассомпьер был отличный, легендарный воин, массу достоинств имел и знаменитый Шомберг, но кардинал не доверял ни тому, ни другому, больше склоняясь в сторону герцога Ангулемского.

Его доводы убедили короля, и герцог Ангулемский был назначен заместителем главнокомандующего. Но тут же обозначилась новая проблема: маршалы, оскорбленные таким предпочтением, могли вообще выйти из военной кампании. Тогда, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, линию осады разделили на три участка.

Герцог Ангулемский контролировал кусок от Домпьера до Периньи, его курировал сам король, чья ставка была то в Этре, то в Ла-Жарри.

Бассомпьеру достался участок Лале — Домпьер. За ним присматривал Гастон Орлеанский из ставки в Домпьере.

Шомберг отвечал за линию осады Периньи — Ангутен под зорким оком кардинала Ришелье, который сделал свою ставку в маленьком доме у Каменного моста, в дюнах.

Если раньше центром деятельности многочисленной армии агентов Его Высокопреосвященства был особняк на пересечении улиц Сент-Оноре и Добрых Детей, откуда расходились невидимые нити, управляющие действиями даже очень влиятельных людей во многих странах, то теперь все переместилось в простой дом среди дюн, не отягощенный особыми укреплениями. Сюда переместился источник энергии французского правительства, и весь тот поток людей и документов, что тек в Париж, изменил направление на Ла-Рошель.

Каким образом первый министр мог читать всю поступающую корреспонденцию, отсортировывать ее по важности, обдумывать многоплановые комбинации и политические ходы, принимать участие в руководстве ведением осады, ежедневно встречаться с королем, совершать по ночам выезды, невозможные днем, и при этом не сойти с ума, не знаю.

Записные придворные остроумцы не замедлили сострить на этот счет. По королевским войскам уже заходила шутка о том, что кардинал застал как-то днем господина д'Эпернона, задумчиво сидящего на камушке с молитвенником в руках, на что д'Эпернон сказал Ришелье: «Увы, Ваше Высокопреосвященство, волей-неволей приходится заниматься чужим ремеслом, раз другие занимаются нашим…».

В это время, как я уже вспоминала, любезно прождавший капитуляции Туара Бекингэм был отброшен от стен форта Сен-Мартен и в спешке покинул острова. Это были успехи военных.

К успехам тайных служб можно отнести несколько дел. В самой крепости отлично работала гвардия отца Жозефа — монахи-капуцины. Много их — ухаживающих за ранеными, исповедующих умирающих, поддерживающих моральный дух воюющих — было и в королевских войсках. Обычно отца Жозефа было не видно и не слышно, но без шума и помпы он организовывал работу так, что для него не было тайн ни на наших позициях, ни в осажденном городе.

Кроме того, несомненным успехом было задержание курьера герцога Бекингэма господина Монтегю.

При курьере были взяты бумаги, подтвердившие самые худшие опасения кардинала: Англия, уже не рассчитывая на собственные силы, вступила в тайный союз с Австрией, Испанией и Лотарингией. И объединились они, конечно же, не ради совместного выращивания цветов. Союз был направлен против Франции.

Кроме того, в ставке Бекингэма обнаружили документы, свидетельствующие о том, что госпожа де Шеврез была самым активным участником заговора. И не она одна.

Дела же внутри и вне страны обстояли таким образом, что сил у Франции одновременно заниматься внутренней смутой и внешней угрозой не было.

Ситуация складывалась преинтересная: с северо-запада Франции угрожал возлюбленный зеленоглазой французской королевы; с юга — ее родной брат; с северо-востока — дядюшка; с востока — гнездо Гизов и герцогов Лотарингских, из которого выпорхнул Клод Лотарингский, супруг очаровательной герцогини де Шеврез, ближайшей подруги королевы.

Жаль, что я не так близко знакома с нашим королем. Если бы мы дружили, то по старой дружбе я бы отделила от той дюжины анжуйского, что послала д'Артаньяну, бутылочку для Людовика Тринадцатого с тем, чтобы он налил рюмочку-другую супруге как-нибудь приятным вечером. Иногда политические проблемы легче решить семейным способом, но иногда и семейные дела требуют вмешательства политики.

Ведь еще не успела быльем порасти история, за которую головой поплатился Шале.

Некими персонами задумывалось так: короля — низложить, на его место возвести Гастона Орлеанского, королеву выдать замуж за нового короля, кардинала — на плаху. Всем хорошо, всеобщее ликование.

Тогда эту комбинацию удалось расстроить в стадии обсуждения. Того казнили, тому пригрозили, того удалили, того пожурили — и все затихло.

И вот снова заговор.

Я уже покидала Виллеруа, направляясь в Тур, когда меня прямо на дороге верхом нагнал мрачный, чернее грозовой тучи, Рошфор и завернул обратно карету.

Кардинал желал меня видеть сегодняшней же ночью в харчевне «Красная голубятня», что стояла на дороге, ведущей из Ла-Жарри в Буанар.

Вид Рошфора и срочность встречи с Его Высокопреосвященством говорили о том, что дела идут хуже некуда. Но как плохо они обстояли, я поняла, только встретившись с кардиналом.

Мы подъехали к «Красной голубятне» уже в темноте.

Всю дорогу ни я, ни Рошфор не проронили ни слова. Да и о чем говорить, когда и так все ясно. Это мы думали, что осаждаем Ла-Рошель, а оказывается, в осаде вся страна… Тысяча чертей и преисподняя!

Англия, Испания, Австрия, Лотарингия…

Лотарингия — это кусок пресловутого Испанского Пути, по которому через Италию от испанских Габсбургов германским Габсбургам идут дружеские презенты в виде военных подкреплений.

А франко-испанский союз, который был заключен этой весной, видимо, больше бумажный, чем реальный.

Что касается Англии, то даже выдача французской принцессы замуж за английского короля не сыграла никакой роли в потеплении отношений между странами…

…В общем зале харчевни пировал всякий разный люд — и местный, и пришлый. Рошфор провел меня на второй этаж, где мне уже была приготовлена комната. Как я ни старалась кутаться в плащ, появление женщины не осталось незамеченным среди посетителей «Красной голубятни». Если бы Рошфор дал мне хоть немного времени, я, конечно же, переоделась бы перед визитом к кардиналу в мужское платье. Ненавижу ненужный риск.

Женщина близ военных позиций всегда вызывает нездоровый ажиотаж, маркитантки и передвижные публичные дома не снимают напряжения.

Внизу, похоже, разгорелась драка, кто-то пытался подняться к нам, познакомиться с подвернувшейся дамой. Рошфор не вышел на шум, лишь привел все свои пистолеты в боевую готовность и приготовился стрелять в каждого, кто войдет. Постепенно драка утихла, его участие в ней не состоялось.

Рошфор убедился, что стало тихо, и спустился вниз, оставив мне один пистолет на всякий случай.

Я осталась одна в комнате и сняла плащ. Положила шляпу на стол, накрыла ею оружие. В черное окно скреблись ветви дерева. Луна по большей части была в облаках, появляясь из них ненадолго. С одной тусклой свечой в оловянном подсвечнике в комнате царил полумрак. Я сидела у стола, уронив голову на руки, и ждала.

Заскрипели ступеньки. Я успела поднять голову, встать и пригладить волосы. Сгибаясь, чтобы пройти в низкую дверь, в комнату вошел кардинал Ришелье.

— Добрый вечер, сударыня.

— Здравствуйте, сударь, рада Вас видеть.

— Послушайте, миледи, дело очень серьезное. Садитесь и поговорим.

Лицо у кардинала было очень усталым, про такие лица говорят: лежала печать тяжелых дум. Где тот молодой и энергичный епископ Люсонский, безоглядно верящий в свою звезду? Власть очень страшная вещь, она пожирает того, кто ею наделен. А если не может сожрать, то непременно обкусает… Только совершенно пустой человек способен безболезненно для своего внутреннего мира взвалить ее на себя. Безболезненно, потому что он, видя свое отражение, приукрашенное властью, в глазах других людей, начинает безоглядно верить им и считать себя тем, чем он не является. Лишь пустота способна раздуваться до бесконечности под славословия льстивого окружения: «Ах, великий…» Кроме того, дутая персона лучше других знает один секрет — как быть всем, оставаясь ничем: она легко и непринужденно выдает деяния других людей за свои собственные.

Умный человек знает себе меру, и эта мера, словно якорная Цепь корабль, удерживает ею. Но бремя власти от этого легче не становится. Ведь власть сродни болезни — она перерождает человека, отравленные ею цепляются за власть всю свою жизнь до последней минуты, а отлученные от власти гибнут, словно из них вынули стержень. Лишь изредка любовь способна одержать победу над властью, когда ради нее бросают троны и царства.

Но никто, кроме победившего власть, не знает, полная ли одержана победа и не смеется ли власть потом над бросившим ее, не манит ли издевательски пальцем, прекрасно зная, что обратного пути нет…

— Я слушаю, Ваше Высокопреосвященство, с величайшим вниманием.

— Маленькое английское судно, капитан которого мне предан, ожидает Вас при устье Шаранты у форта де Ла Пуант; оно снимется с якоря завтра утром.

О-о, вот это спешка!

— Так, значит, мне нужно выехать туда сегодня ночью? — уточнила я на всякий случай.

— Сию же минуту, то есть сразу после того, как Вы получите мои инструкции. Два человека, которых Вы найдете у дверей, когда выйдете отсюда, будут охранять Вас в пути. Я выйду первым, а затем спустя полчаса и Вы выйдете в свою очередь.

Тайна, тайна и еще раз тайна!

— Хорошо, монсеньор. Но возвратимся к поручению, которое Вам угодно дать мне, и так как я продолжаю дорожить доверием Вашего Высокопреосвященства и желаю оправдать его, удостойте меня изложить это поручение ясно и точно, чтобы я не совершила какой-нибудь оплошности.

Когда получаешь от вышестоящего лица устное задание, надо держать ухо востро, как бы ты не симпатизировал своему начальству. Главное — добиться максимально четкого изложения поручения, не обращая внимания на намеки, какими бы ясными они не были. Это трудно, иногда противно (не понимать того, что и ребенок бы понял), но совершенно необходимо.

Иначе, выполнив все, о чем подумал и предусмотрительно не сказал хозяин, но (не дай бог) потерпев при этом неудачу даже по независящим от вас причинам, вы рискуете попасть в двойной капкан, когда высокопоставленное лицо, пославшее вас на верную смерть, непринужденно заявит, что оно ничего не велело и его невинные слова были совершенно неправильно истолкованы.

То, что это говорится ради высших интересов, вас уже не утешит.

С бумагами намного проще. Они не слова.

Кардинал молчал, видимо обдумывая свои дальнейшие указания.

Неужели я была права, неужели так все плохо? Господи, ну не надо этого Франции, она так устала от смут, от бессмысленных усобиц, от авантюристов без роду, без племени. Ваше Высокопреосвященство, ну придумайте что-нибудь! Вы же умный, Вы же все можете… А мы, Ваша армия, воплотим Ваши замыслы в жизнь…

— Вы поедете в Лондон, — сказал кардинал. (Значит, план есть.) — В Лондоне Вы отправитесь к Бекингэму.

— Замечу Вашему Высокопреосвященству, — вставила я на случай, если он запамятовал, какие итоги для меня имела та интрига, — что после дела с алмазными подвесками, в чем герцог всегда меня подозревал, его светлость относится ко мне с недоверием.

Хотя это, конечно, мягко сказано… Боюсь, он просто придушит меня за тот бал-маскарад, и все дела!

— Но на этот раз речь идет вовсе не о том, чтобы домогаться его доверия, — заметил Ришелье. — А о том, чтобы Вы открыто и честно явились к нему для ведения переговоров.

— Открыто и честно? — приподняла я бровь. Это что-то новенькое!

— Открыто и честно! — упрямо сказал кардинал. — Все эти переговоры должны вестись в открытую.

Ну что же, мне легче. Не надо шить потайных карманов на юбки и точить ножниц.

— Я в точности исполню инструкции Вашего Высокопреосвященства и только ожидаю их.

Кардинал опять на мгновение замолк.

— Вы явитесь к Бекингэму от моего имени, — наконец медленно сказал он, — и скажете ему, что мне известны все его приготовления, но что это меня мало беспокоит: при первом его движении я погублю королеву.

Ого!

Обычно он исключительно бережен с этой надутой габсбургской курицей, лишь изредка позволял себе, когда она совсем распояшется, взбодрить ее нежным щипком, напоминающим королеве, что мир вертится не только вокруг нее.

— Поверит ли он, что Ваше Высокопреосвященство в состоянии привести в исполнение свою угрозу?

От Бекингэма можно ожидать всего, он же не головой думает, а совершенно иным местом, размерами и формой которого немало гордится…

— Да, ибо у меня есть доказательства.

— Необходимо ли, чтобы я могла предоставить ему эти доказательства и он по достоинству оценил их?

Потому что иначе за собственную безопасность я не дам и двух пенсов.

— Конечно, — согласился кардинал. — Вы скажете, что я опубликую донесения де Буа-Робера и маркиза де Ботрю о свидании герцога с королевой у супруги коннетабля в тот вечер, когда она устраивала у себя бал-маскарад. Вы уверите его, наконец, чтобы он нимало не сомневался в том, что мне все известно: он приехал туда в костюме Великого Могола, который намеревался надеть кавалер де Гиз и который он купил у де Гиза за три тысячи пистолей…

— Хорошо, Ваше Высокопреосвященство.

— Мне известны все подробности: как он вошел и затем вышел ночью из дворца, куда проник в костюме итальянского предсказателя…

Значит, де Ботрю и Буа-Робер извели не один лист бумаги, описывая похождения герцога. Что же они не предотвратили свидания, раз уж шли за герцогом буквально по пятам? Предпочли просто настучать по окончании дела?

— Вы ему скажите еще, чтобы он не сомневался в верности моих сведений, что под плащом на нем было надето широкое белое платье, усеянное блестками, черепами и костями крест-накрест (…представляю, герцог, наверное, выглядел в нем прелестно, не хуже, чем д'Артаньян в юбке в цветочек!..), так как в случае неожиданности он хотел выдать себя за приведение Белой Дамы, которая, как всем известно, появляется в Дувре перед каким-нибудь важным событием.

— Это все, Ваше Высокопреосвященство?

— Передайте ему, что мне также известны все подробности приключения в Амьене, что я велю составить из него небольшой роман, искусно написанный, с планом сада и портретами главных действующих лиц этой ночной сцены.

Брр-рр!

— Я передам ему это.

— Передайте ему еще, что Монтегю в моих руках, что Монтегю в Бастилии, хотя у него не перехватили, правда, никакого письма той особе, но пытка может вынудить его сказать то, что он знает, и… — сделал паузу кардинал, — даже то, чего не знает.

Это так, пытка — универсальное средство получения нужной информации. Эффективнее нее ничего еще не придумали. Но вот получить правдивую информацию во сто крат сложнее.

— Превосходно…

— И наконец прибавьте, что его светлость при поспешном отъезде с острова Рэ забыл в своей квартире некое письмо госпожи де Шеврез, которое сильно порочит королеву, ибо оно не только служит доказательством, что ее величество может любить врагов короля, но что она состоит и в заговоре с врагами Франции. Вы хорошо запомнили все, что я Вам сказал, не так ли?

Как я уже говорила, Его Высокопреосвященство не имел такой глупой привычки: доверять. Всегда, сколько помню, проверял.

— Ваше Высокопреосвященство, можете сами в этом убедиться: бал у супруги коннетабля, ночь в Лувре, вечер в Амьене, арест Монтегю, письмо госпожи де Шеврез.

— Верно, совершенно верно, — улыбнулся кардинал. — У Вас прекрасная память, миледи.

Приятно…

— Но если, несмотря на эти доводы, герцог не уступит? — задала я вполне резонный вопрос. — И будет по-прежнему угрожать Франции?

— Герцог влюблен, как безумец, или, вернее, как дурак, — горько возразил кардинал. — Подобно паладинам старого времени, он предпринял эту войну только для того, чтобы заслужить благосклонный взгляд своей дамы. Если он узнает, что война будет стоить чести, а быть может, и свободы даме его сердца, как он выражается, ручаюсь Вам, он дважды подумает, прежде чем решиться на нее.

Ваше Высокопреосвященство, как Вы правы и как не правы!

Вы переносите свои представления о любви на другого человека. Это для Вас честь и свобода любимой женщины выше всего… Боюсь, герцог больше любит свою любовь к королеве и может сделать из галантного наследия, оставленного нам паладинами старого времени, несколько иные выводы, чем можно было ожидать.

Такие, как он, могут с любовью в сердце довести владычицу своих помыслов до могилы, а потом вдохновенно оплакивать ее смерть всю свою жизнь, делая из этого увлекательного занятия роскошное представление одного актера. А у герцога есть для этого все необходимые атрибуты: часовня, портрет на алтаре под балдахином, ларец из-под подвесок, письма… Так что надо быть готовым ко всему.

Надо как-то объяснить это кардиналу.

— Но что, если… если он все-таки будет упорствовать?

— Если будет упорствовать? — переспросил кардинал. — Это маловероятно.

— Это возможно, — вложила я всю возможную убежденность в два слова.

— Если он будет упорствовать… — кардинал опустил веки и полностью ушел в себя. — Если он будет упорствовать, — еле шевельнул он губами, — то я буду надеяться на одно из тех событий, которые изменяют лицо государства.

А вот это классический пример намека.

Ты думаешь, что поняла, кидаешься выполнять, а потом тебе говорят: извините, сударыня, мы имели в виду извержение Везувия.

— Если бы Ваше Высокопреосвященство соблаговолило привести исторические примеры таких событий, — сказала я, изучая завитые страусовые перья на своей шляпе, — я, возможно, разделила бы Вашу уверенность в будущем…

— Если так, слушайте, — небрежно ответил кардинал. — В одна тысяча шестьсот десятом году, когда славной памяти король Генрих Четвертый, побуждаемый примерно такими же причинами, какие заставляют действовать герцога, собирался захватить Фландрию и Италию, чтобы сразу одновременно с двух сторон поразить Австрию — разве не произошло тогда событие, которое спасло Австрию? Почему бы королю Франции не посчастливилось так же, как императору?

Исторические примеры вещь опасная, а счастье — штука переменчивая.

— Ваше Высокопреосвящество изволит говорить об ударе кинжалом на улице Ферронери?

— Именно так, — невозмутимо подтвердил кардинал.

Воистину, у меня не было интересней и опасней разговора за всю мою деятельность!

— Ваше Высокопреосвященство не опасается, что казнь Равальяка наводит ужас на тех, кому на миг пришла бы мысль последовать его примеру?

Человек, в отличие от бутылки с ядом, как орудие убийства неудобен тем, что дорожит своей жизнью и склонен к рассуждениям…

— Во все времена и во всех государствах, — немного нравоучительно начал кардинал, — в особенности если эти государства раздирает религиозная вражда, находятся фанатики, которые ничего так не желают, как сделаться мучениками. Постойте, мне как раз пришло в голову, что именно теперь пуритане крайне озлоблены против герцога Бекингэма и их проповедники называют его антихристом.

Золотые слова. Но они могут благополучно ненавидеть Бекингэма еще лет пятьдесят без особого ущерба для его здоровья. Пороху всегда нужна искра.

Его Высокопреосвященство до Ла-Рошели в Риме тоже звали не иначе как кардиналом еретиков за его дружелюбную политику по отношению к германским протестантским князьям.

— Так что же?

— А то, что в настоящую минуту, если бы удалось, например, найти женщину, молодую, красивую и ловкую, которая желала бы отомстить за себя герцогу… Такая женщина легко может сыскаться: герцог — человек, имеющий репутацию ловеласа, и если он зажег многие сердца любовью своими клятвами в вечном постоянстве, то В то же время он возбудил и много ненависти своей постоянной неверностью.

Понятно, кому придется искрить. А вот интересно, в книге кардинала «Наставления христианина» есть параграф, где разъясняется, как надо лицу духовного звания наставлять христианку на соучастие в убийстве? Практика и теория так далеки…

— Конечно, — подтвердила я холодно, — такая женщина может сыскаться.

— Если это так, подобная женщина, вложив в руки какого-нибудь фанатика кинжал Жака Клемана или Равальяка, спасла бы Францию.

Его Высокопреосвященство откровенен как никогда.

— Да, но она оказалась бы сообщницей убийцы, — напомнила я.

— А разве стали достоянием гласности имена сообщниц Равальяка или Жака Клемана? — улыбнулся кардинал.

— Нет, — согласилась я. — Потому, быть может, что они занимали слишком высокое положение, чтобы власти решились привлечь их к ответственности.

По слухам, бедный Генрих Четвертый так не хотел короновать свою жену и давать ей права регентства на случай его отсутствия. А когда все-таки короновал, то не прошло и двух дней, как его пырнули кинжалом.

— Ведь не для каждого сожгут палату суда, монсеньор, — добавила я.

— Так Вы думаете, что пожар палаты суда не был случайностью? — светским тоном спросил кардинал.

Да кто я такая, чтобы думать?

— Лично я, Ваше Высокопреосвященство, ничего не думаю, — твердо сказала я. — Я привожу факт, вот и все. Я говорю только, что если бы я была мадемуазель де Монпансье или королевой Марией Медичи, то принимала бы меньше предосторожностей, чем принимаю теперь, будучи просто леди Кларик.

— Вы правы, — согласился Ришелье. — Так чего же Вы хотели бы?

Похоже, настал тот момент, о котором говорил Рошфор.

Решая государственные дела, главное — не увлечься их величиной и не забыть про маленькие, противненькие, но зато свои собственные.

— Я хотела бы получить приказ, который утверждал бы наперед все, что я сочту нужным сделать для блага Франции.

— Но сначала надо найти женщину, которая, как я сказал, желала бы отомстить герцогу, — заметил кардинал.

— Она найдена.

— Затем остается отыскать фанатика, который послужит орудием правосудия Божия.

— Он найдется.

— Вот тогда и настанет время получить тот приказ, о котором Вы сейчас просили… — ласково улыбнулся кардинал.

Ах, вот так.

Ну что же, подождем того времени, не знаю, правда, теперь, когда оно настанет. У меня, по счастью, есть реальное, строго определенное задание.

— Вы правы, Ваше Высокопреосвященство, — очаровательно улыбнулась в ответ я, — и я ошиблась, полагая, что поручение, которым Вы меня удостаиваете, не ограничивается тем, чем оно является в действительности. Итак, я должна доложить его светлости от имени Вашего Высокопреосвященства, что Вам известны разные переодевания, с помощью которых герцогу удалось подойти к королеве на балу, устроенном супругой коннетабля; что Вы имеете доказательства согласия королевы на свидание в Лувре с итальянским астрологом, который был не кто иной, как герцог Бекингэм; что Вы приказали сочинить небольшой занимательный роман по поводу приключения в Амьене, с планом сада, где оно разыгралось, и с портретами действующих лиц; что Монтегю в Бастилии и что пытка может принудить его сказать о том, что он помнит, и даже о том, что он, возможно, позабыл; и, наконец, что у Вас в руках письмо госпожи де Шеврез, найденное в квартире его светлости, которое страшно компрометирует не только ту особу, которая его написала, но и ту, от имени которой оно написано. Затем, если герцог, несмотря на все это, по-прежнему будет упорствовать, то, поскольку мое поручение ограничивается тем, что я перечислила, мне остается только молить Бога совершить чудо, чтобы спасти Францию. Все это так, монсеньор, и больше мне ничего не надо делать?

— Совершенно верно, — сухо подтвердил кардинал.

А зачем злиться? Я не так уж много прошу по сравнению с тем, что мне предстоит сделать.

— А теперь, когда я получила все инструкции Вашего Высокопреосвященства, касающиеся Ваших врагов, позволите ли Вы мне сказать Вам два слова о моих?

— Так у Вас есть враги? — тон кардинала оставался холодным. Ничего, сейчас мы сделаем один кувырок.

Главный фокус искусства добиваться чего хочешь — это делать своих врагов врагами своего хозяина.

— Да, Ваша светлость, враги, против которых Вы должны всеми способами поддержать меня, потому что я приобрела их на службе Вашему Высокопреосвященству.

— Кто они?

Ну что же, пропустим даму вперед.

— Во-первых, некая маленькая интриганка Бонасье.

— Она в Мантской тюрьме, — уверенно заявил кардинал.

— Вернее, она была там, — поправила я его, — но королева выпросила у короля приказ, вследствие которого ее перевели в монастырь.

— В монастырь?

— Да, в монастырь.

— В какой?

— Не знаю, — с удовольствием сказала я, — это хранится в строгой тайне.

(Даже от Вас, мой кардинал!)

— Я узнаю эту тайну, — пообещал Ришелье.

— И Ваше Высокопреосвященство сообщит мне, в каком монастыре эта женщина? — вкрадчиво спросила я.

— Не вижу к этому никаких препятствий.

— Хорошо… Но у меня есть другой враг, гораздо более опасный, чем эта ничтожная Бонасье, — с нажимом сказала я.

— Кто?

— Ее любовник.

— Как его зовут?

Вот мы и добрались до сути. Мои враги становятся Вашими…

— О, Ваше Высокопреосвященство его хорошо знает! Это наш с Вами злой гений, тот самый, благодаря которому мушкетеры короля одержали победу в стычке с гвардейцами Вашего Высокопреосвященства, тот самый, который нанес три удара шпагой Вашему гонцу де Варду и был главной причиной неудачи в деле с алмазными подвесками; это тот, который, узнав, что я похитила госпожу Бонасье, поклялся убить меня!

— А-а, — протянул кардинал тоном человека, который и так все знал. — Я знаю, о ком Вы говорите.

— Я говорю об этом негодяе д'Артаньяне, — постно заявила я.

— Он смельчак, — заметил кардинал, любуясь перстнем на своей руке.

И это что-то определяет?

— Потому-то и следует его опасаться… — напомнила я.

— Надо бы иметь доказательство его тайных отношений с Бе-кингэмом…

— Доказательство! — возмутилась я. — Я достану их десяток!

— Ну, — с видом судьи протянул кардинал, — в таком случае нет ничего проще. Предоставьте мне эти доказательства, и я посажу его в Бастилию.

— Хорошо, монсеньор, а потом?

— Для тех, кто попадает в Бастилию, нет никакого «потом»… — спокойным, чуть глуховатым голосом сказал кардинал.

И все-таки мы никак не можем понять друг друга! Вот досада!

— Ах, черт возьми! — вдруг более живым тоном воскликнул он. — Если бы мне так же легко было избавиться от моего врага, как избавить Вас от Ваших, и если бы Вы испрашивали у меня о милости за Ваши действия против подобных людей!

Нет, все-таки понимаем…

— Ваша светлость, — беззаботно сказала я, — а давайте меняться — жизнь за жизнь, человек за человека: отдайте мне этого, и я отдам Вам того, другого.

— Не знаю, что Вы хотите сказать! — воскликнул кардинал. — И не желаю этого знать, но я хочу сделать Вам приятное, и я не вижу никакого препятствия исполнить Вашу просьбу относительно столь ничтожного существа, тем более что этот д'Артаньян, по вашим словам, распутник, дуэлист и изменник.

Самое смешное, что все это правда.

— Бесчестный человек, монсеньор! — поддакнула я. — Бесчестный!

— Подайте мне бумагу, перо и чернила! — приказал кардинал.

— Вот они, монсеньор.

Кардинал взял лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и быстро начертал:

«То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства».

— Датировать сегодняшним числом? — негромко спросил он.

— Поставьте лучше начало августа, — попросила я. Подстраховаться не мешает.

Кардинал дописал дату, расписался и отдал лист мне. Я пробежала его глазами:

«То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.

5 августа 1628 г. Ришелье».

— Я жду от Вас известий! — сказал кардинал. — До свидания, сударыня!

— Всего Вам доброго, сударь. Дверь за кардиналом закрылась.

Я сложила и спрятала лист бумаги на груди. Наобещала много чего, а вот как теперь выполнять?

И не окажется ли, что для меня, как для тех узников Бастилии, не будет никакого «потом»?