Дама Тулуза

10. Простец Симон

Мышью под носом у кота явился в Тарб Оливьер, именно в те дни, когда там засел Монфор. Симон был еще пьян – вином, торжеством, но более всего чудным словом «Бигорра».

Оливьер привел с собою человека, которого именовал своим сыном. Как и многое другое, их родство надлежало толковать, однако, лишь в духовном смысле. Оливьер никогда не зачинал плотских детей и никогда не прикасался к женщине.

Был болен некий Гийом де Жерон, богатый торговец овцами, живший тогда в Тарбе. В час смертный он вдруг затосковал. Велел не пускать к себе священника, а вместо того начал молить домочадцев и родных, чтобы нашли и привели к нему для утешения совершенного катара. Доселе Жерон считался благочестивым прихожанином Святого Стефана, и потому многие из домашних его были удивлены такой просьбой.

– Болезнь тягостна для мессена. Он утратил рассудок.

– Клятый Монфор еще в городе, да и сын его поблизости. Выведает – всех нас повесит вниз головой.

– Совершенного не так-то просто найти. Они искусны прятаться.

– Ни один совершенный, если он в уме, не пойдет сейчас в Тарб. Это верная смерть.

– Совершенный – придет.

– Так ведь Монфор здесь…

– Совершенный придет.

Не успел замолчать шепоток, как у дверей дома – красивого, с белой башенкой – выросли две фигуры, по виду страннические, и попросили приюта и милостыни. Их пустили, но не дальше кухни.

…А после, как распознали…

Жерон молвил успокоенно, когда ему о том сообщили:

– Я знал, что совершенный придет.

Оливьер – седовласый, синеглазый, высокий – стоит у постели умирающего и обеими руками, источающими свет и пламя, раскрывает перед ним двери в Небесный Иерусалим. Прочим – кто рядом – дозволено лишь краем глаза увидеть это, лишь заглянуть мимолетом и украдкой; Жерону же предстоит сейчас туда шагнуть.

В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн. Он был один и опечален, и в сердце его непрошеной вошла тоска…

– Благословен Господь наш Иисус Христос! Как хорошо, добрый человек, что вы пришли.

– Бог да благословит тебя, сын. Разве я мог не прийти туда, где во мне нуждаются?

– Многие сомневались.

– И ты тоже, сын?

– Я – нет, добрый человек. Я не сомневался.

И вот, когда он размышлял и был погружен во мрак, раскрылось небо, озаряя Творение, и пал Иоанн, испуганный. И в ослепительном свете предстал ему некий юноша…

– …Таким образом, души, совращенные дьяволом, ушли от Лика истинного доброго Бога и остались в одиночестве. И дабы они не погибли до времени, когда им спастись, дьявол сотворил для них грубую телесную оболочку. Там они обречены прозябать до той поры, покуда не воссоединятся в истинной Церкви, не истают в слезах истинного покаяния и не получат истинного утешения.

Оливьер прервал поучение, переводя дух, а его спутник (его звали Аньен) воскликнул:

– Дух Святой, Утешитель, приди низойди на нас!

– Истинно, – отозвался Оливьер. И возложив руки на голову Жерона (тот часто задышал ртом, и в его глазах проступили слезы), спросил: – Брат! Тверда ли твоя решимость принять нашу веру целиком и до конца?

– Да, – хрипло сказал Жерон.

Вокруг неожиданно возникла суета – несли свечи. Оливьер посторонился, давая прислуге место водрузить две толстых сальных, ужасно коптящих свечи в изножье кровати. Стало светлее. Оливьер будто оделся пламенем.

Наконец вновь установились тишина и неподвижность.

Оливьер продолжил вопрошание.

– Брат, даешь ли ты обещание, которое услышит также и Господь, что будешь служить Богу и Его Евангелию?

– Да.

– Не убивать животных и людей?..

Жерон вдруг бессмысленно захрипел. Сухие пальцы начали судорожно поддергивать покрывало, в которое он был закутан.

Не смущаясь, Оливьер продолжил:

– Не прикасаться к женщине, даже и невинно, не спать раздетым, не есть ни мяса, ни молока, ни яиц, ничего не делать без молитвы?

За Жерона ответил Аньен, спутник Оливьера:

– Да.

Суета вдруг возобновилась. Кто-то яростно проталкивался к смертному ложу Жерона. И снова Оливьер остановился и начал ждать, покуда все затихнет.

Справа и слева от совершенного явились два дюжих франка – в кольчугах, вооруженные. Были они опьянены тьмой и от них сильно пахло железом. Еще десяток шумно топтался у входа. С ними был разъяренный приор из кафедрала Святого Стефана, которого не пустили к умирающему, призвав вместо того Оливьера.

И вот франки накладывают руки на Оливьера, а двое других – на Аньена, и у Аньена вдруг подгибаются ноги и делается тягостно в животе.

Жерон медленно водит головой, перекатывая ее вправо-влево, и похрипывает тихонечко, будто напевает, – всей своей изнемогающей утробой. Пальцы его неостановимо шевелятся.

Оливьер спокойно говорит:

– Позвольте нам довершить обряд, добрые люди.

Приор из Святого Стефана гневным взором глядит на обоих совершенных.

– Погубить свою душу он уже успел с вашей помощью, а для раскаяния ему хватит и единого мига.

И совершенных уводят.

Диво в том, что Оливьер вовсе не спокоен, как видится окружающим его людям, – нет, напротив: Оливьер весь трепещет от восторга, ибо сейчас сбывается его самое заветное, самое тайное желание.

Гюи де Монфор, граф Бигоррский, на охоте. С ним Петронилла, его жена, и двое рыцарей из Иль-де-Франса, а также все то охотничье наследство, которое досталось ему от покойного Гастона Беарнского: и добрая свора, и псари, и загонщики.

Увлеченный охотой, Гюи совсем позабыл о Петронилле и не сразу узнал свою старую, постылую жену в белорукой всаднице с прыгающими на спине золотыми косами, с разгоряченным, смеющимся лицом. На скаку она взяла в седло собаку и промчалась мимо, крича что-то на диком горском наречии. Засмотревшись на женщину, Гюи едва не упал с коня, но вовремя спохватился.

Симон де Монфор, правая рука Господа Бога, меч Господень, новый Иуда Маккавей. Ибо разве не о Симоне сказано:

Привели Оливьера и сына его, Аньена, перед грозное лице Симона де Монфора, в графскую резиденцию в Тарбе. И встретились они в окружении сторожевых гор и облаков, рвущих свой мягкий живот о старые скалистые вершины и изливающих из разодранной утробы кровь дождя и плоть града и снега.

Гюи, граф Бигоррский, был в те часы на охоте, в долине, а Гийом де Жерон, богатый торговец овцами, обмываемый губкой, смоченной в воде и уксусе, глядел белыми глазами за грань земного бытия – упокоенный, молчащий.

Симон велит сержантам убрать руки с плеч Оливьера – пусть стоит свободно. Вот Оливьер и стоит свободно – стройный, старый, бестелесный почти – и бесстрашно глядит на Симона.

Симон говорит:

– Как завоевал я земли эти мечом и доблестью и получил их от Папы Римского и государя моего, короля Франции, в ленное держание, то и суд здесь вершу я.

– Суди же меня по своему закону, – отвечает Оливьер. – Я готов говорить с тобой.

Приор из Святого Стефана говорит:

– Этот человек поносит святую католическую Церковь и совращает в свою ересь других.

– Я не еретик, – возражает Оливьер. – Вера наша чиста, и в том, что мы исповедуем, нет поношения Господу. Отрезвитесь от опьянения тьмой и выслушайте.

Симон молчит.

Приор говорит:

– Пусть произнесет перед вами, мессен граф, исповедание свое, чтобы вы слышали и поняли.

– Хорошо, – говорит Симон.

– Мы верим в истинного Бога. В Сына Его Иисуса Христа. В сошествие Святого Духа на апостолов. В воскресение. В крещение. В спасение для человека, будь то мужчина или женщина – безразлично.

Воцаряется молчание. Симон глядит на Оливьера и безмолвствует. Глядит на одного только Оливьера, будто никого другого рядом и нет.

Оливьер поднимает руки, снимает с головы капюшон.

Приор с ненавистью произносит:

– Да, конечно. Они веруют в воскресение, но не тела. Они признают крещение, да только не водой. У них и Писание есть, но не такое, как наше, и книг Ветхого Завета они не принимают. Да, они говорят о спасении, но лишь для тех, кто перешел в их дьявольскую секту. Они лгут и уворачиваются, мессен граф, этому научил еретиков их отец – дьявол.

При этих словах приор яростно обмахивается крестом.

Симон спрашивает у Оливьера:

– Правда ли, что вы поклоняетесь дьяволу?

Оливьер отвечает:

– Мы верим в истинного Бога и к нему обращаем молитву и упование. Но признаем мы также и творца всего непотребного и злого.

– Что же есть зло?

– Все, что имеет плоть.

– И ты?

Оливьер не опускает глаз.

– И мое тело – тоже.

Симон хорошо знает Евангелие. Он превосходно понимает, какую роль сейчас навязывает ему этот еретик. Тихо скрипит зубами.

Синие глаза Оливьера улыбаются.

Симон спрашивает:

– Правду ли говорят о вас, что вы призываете дьявола, и он является вам как черный кот и что вы лобызаете его под хвостом?

– Я этого не делал, – говорит Оливьер.

– Правда ли, что вы совокупляетесь, подобно змеям, в клубке, что убиваете потом рожденных таким образом детей?

– Нет, это неправда, – отвечает Оливьер. – Многие из нас девственны.

– И ты?

– И я.

Симон – отец семерых детей, тяжеловесный, настоящее пиршество плоти. Он хмурится. Ему вдруг делается противно.

Приор говорит:

– Этот человек, Оливьер, – он смущает веру, совращает души, губит католиков. Разве всего этого не достаточно, чтобы осудить его смерти?

Оливьер, не глядя на приора, отзывается презрительно:

– Невежество – истинный враг души. Ваши прелаты, мессен граф, не прелаты, а Пилаты. Сами грешат, а осуждают смерти невинных. Не мы, а они губят людей, совращают их души.

От этого «Пилата», брошенного прямо в лицо, Симон окаменевает. Только широкие крылья носа подрагивают.

Наконец Симон спрашивает:

– Ты живешь здесь, в Тарбе? Где твой дом?

– Я пришел в Тарб только сегодня.

– Зачем?

– Вы хорошо знаете, мессен граф, зачем. Ведь это вы оторвали меня от смертного ложа, когда умирающий принимал утешение из моих рук.

– Ты знал, что я здесь?

– Да.

– Как же ты посмел явиться сюда?

Оливьер слегка подается вперед.

– По примеру апостолов, подхватив из их рук упадающий пастырский посох, ходим мы по дорогам, от селения к селению, от города к городу. Везде мы разносим слово истины. Мы как агнцы среди волков, среди гонений и притеснений. Мы живем под смертным страхом. Но нет ничего такого, что заставило бы нас оставить этот путь, ибо наше Царство – не от мира сего.

Симон спрашивает:

– Кто призвал тебя в Тарб?

– Господь.

– Я спрашиваю, кто тот посланный, который передал тебе просьбу явиться в Тарб?

– А я и отвечаю вам, мессен граф: Господь.

Симон впервые за все время обращает взгляд на Аньена. Кивает тому подбородком: говори. Тот с готовностью вступает в разговор:

– Мессен, мой отец говорит правду. Мы сидели за братской трапезой – это было за много верст отсюда, в одиноком месте. Мой отец творил молитву. И вдруг посреди молитвы он остановился и поднял голову, будто его внезапно окликнули. Но никто из нас не слышал никаких голосов. Тогда мой отец вдруг встал и сказал, что его позвали. Он взял книгу Писания, кусок хлеба, положил все это в сумку и велел мне сопровождать его.

– Где же это «одинокое место»?

– Я не могу сказать.

Оливьер перебивает:

– Напрасно вы стали бы искать там наших братьев. Они уже оставили это убежище.

– Их много, ваших братьев?

– Да.

Оливьер глядит на Симона чуть ли не сочувственно.

– Мессен, – обращается он к Монфору.

Прямо к Монфору, минуя приора из Святого Стефана, стражу, Аньена.

– Мессен, ведь вы убьете нас, не так ли?

– Не я, ваши грехи убивают вас, – медленно отвечает Симон. – Грех – жало смерти.

Очень тихо Оливьер говорит – жалея Симона:

– Сын мой, мы – не волки и не лицемеры. Мы – добрые христиане. А вот враги наши – злые наймиты. Послушай меня. – В голосе Оливьера еле заметно дрожит, вибрируя, тонкая струна восторга. – Послушай меня, сын мой, и признай мою правоту. Мы поклоняемся истинному Богу, но признаем также и бога Зла, которого католики называют «дьяволом». Ибо не может бесконечно благой Бог сотворить ничего злого и несовершенного. Иначе придется утверждать, что благой Бог сотворил и допустил, чтобы были смерть и боль, наводнения и пожары, гибель младенцев и жен, кормящих сосцами и носящих во чреве, насилие над девами, увечье мужей, рабство, моровое поветрие… Подумай! Разве мог неизъяснимо добрый Господь сотворить этот плотской мир, исполненный боли и тлена? Разве могла выйти из Его рук эта жалкая страждущая плоть, беременная собственной смертью?

Симон улыбается.

Он улыбается уже давно, но только Оливьер, увлеченный своей горячей проповедью, не сразу это заметил. Наконец совершенный замолкает, споткнувшись о симонову странную улыбку, будто бегун о лежащий на дороге камень.

– Чему ты так улыбаешься, сын мой?

– Я тебе не сын, – перебивает Симон. – Как ты можешь говорить «сын», если ты – девственник? Ты не знаешь, что такое «сын»! Отцовство – богатая и светлая вещь, но достигается на иных путях.

– Мессен, вы хотите возразить мне, отвергнуть мое рассуждение?

– Нет.

– Мессен, разве вы в силах возразить мне?

– Нет – повторяет Симон. – Я невежда. В твоих рассуждениях, на мой взгляд, нет изъяна.

– Чему же вы улыбались, мессен граф?

– Тому, что ты, несмотря на всю твою ученость, погиб и сгоришь в адском огне, а я и этот невежественный приор, которых ты столь презираешь, – мы оба спасены.

– Рассудит Господь, – говорит Оливьер, отступая на шаг.

– Завтра ты будешь сожжен на костре, – говорит Симон.

– Знаю. – И Оливьер таинственно улыбается.

Тут Аньен, вырвавшись из рук симоновых сержантов, бросается к ногам графа Симона и начинает умолять о пощаде. Симон брезгливо смотрит, как Аньен корчится на полу, содрогаясь в бесслезных рыданиях, как давится собственным страхом.

Поймав взгляд Симона, Оливьер замечает – равный равному:

– Вы сами видите теперь, мессен, сколь отвратительна и слаба плоть.

Симон поворачивается к одному из своих сержантов.

– Водрузите это туловище на ноги и узнайте, чего оно хочет.

Аньена хватают за подмышки, несколько раз вразумляют по щекам и, наконец, в обезумевшем взгляде Аньена проступает ясность.

– Я хочу… я принесу покаяние, – лепечет он. – Я отрекаюсь… от преступной ереси.

– Вот и хорошо, – говорит Симон.

Вперед выступает приор от Святого Стефана. Аньен, мешком рухнув на пол у рясы приора, начинает шумно поносить катарскую веру. Он обвиняет своих бывших братьев в приверженности дьяволу.

Приор перебивает:

– Я назначу тебе покаяние. Сейчас же будет довольно, если ты прочитаешь credo.

– Credo in unum Deum, Patrem… Отец мой, я не помню.

Приор подсказывает. Аньен взахлеб повторяет.

Повторяет – а сам то и дело косится на Симона. Точно собака, что спешно заглатывает украденный с хозяйского попустительства кусок. Симон позволяет ему дочитать до конца, а после, решительно хлопнув себя по коленям, произносит заключительное слово:

– Я рад, что спасется хотя бы один. – И сержантам: – Отведите их в темницу. Завтра сожгите обоих.

– Так и сказал? «Сожгите обоих»?

– Да.

– Но ведь один, вроде бы, отрекся?

– Он сказал: «Обоих».

– Господи! Воистину, великий простец этот граф Симон.

На рыночной площади сооружен помост. Собран хворост. Погода стоит сырая и скучная, поэтому хворост собирали не по лесам, а по домам. Кое-кто из горожан спешит сам принести вязанку, но большинство лишь угрюмо подчиняется симонову повелению.

Граф Бигоррский возвратился с охоты и совершенно одобрил отцовское решение.

«Обоих». Ему любопытно.

– Жаль, что я не смог поговорить с этим Оливьером.

– Ничего, еретиков в вашей Бигорре еще предостаточно. У вас будет случай… Только никогда не вступайте с ними в препирательства. Их не переспорить. Они со всех сторон вроде как правы. Обложились стихами из Писания, как щитами. И все превзошли и постигли, не чета нашему невежеству.

Гюи глядит на Симона, широко распахнув глаза.

– А как же вы с ними спорили, мессир?

– А я с ними и не спорил. Говорю вам, они так плетут слова – не разрубишь. Я их просто не слушал. Когда они пытались смутить меня, я то читал про себя ave Maria, то повторял «иди в задницу, иди в задницу», – говорит граф Симон.

И заливается громким хохотом.

В полдень похоронно зазвонили колокола. Горы хмуро взирали слепыми белыми вершинами, как из храма выводят двух человек, окруженных стражей. Ночь оба осужденных провели в подземной крипте, под полом кафедрала, рядом со святынями – в уединении, в молитве, в промозглой сырости, с оковами на руках и ногах.

Они шли медленно, одеревеневшие от холода, мелко переступая скованными ногами. Гром колоколов заглушал тихий перезвон их цепей.

Петронилла рядом со своим мужем, на коне, как и он. В последний раз видит она Оливьера. Она встречается с ним глазами. На мгновение ей делается жутко. Вдруг Оливьер окликнет ее. Вдруг расскажет ее мужу и свекру о том, что и она некогда преклоняла перед ним колени и испрашивала его благословения. Но Оливьер молчит. Его суровое, очень старое, очень бледное лицо лоснится от пота. В углу рта капля крови. Оливьер боится.

Аньена ведут под руки. Он глубоко ныряет на каждом шаге.

Приор громко спрашивает Аньена:

– Сын мой, в последний раз скажи перед всеми, как ты хочешь умереть – еретиком или католиком?

Аньен кричит:

– Католиком!

И умоляюще глядит на Симона, тяжело дыша раскрытым ртом. Симон осеняет себя крестом.

Аньена берут за скованные руки, грубо поддергивают ближе к Оливьеру и так, за запястья, связывают, обернув их друг к другу лицом. И Оливьер, мертво улыбнувшись, целует Аньена в мокрые губы и кладет голову ему на плечо. И Аньен, хоть и отворачивается, но тоже вынужден положить щеку на плечо Оливьера.

Вздымается пламя, запаленное сразу шестью факелами, взвиваются и корчатся в огне одежды и, заглушая погребальный гром, кричат умирающие в муке люди.

Запрокинутое лицо Симона залито красноватым светом, серые глаза раскрыты – впитывают увиденное. По площади ползет жирный дым.

Потом огонь стихает. Вместе с огнем смолкают колокола кафедрала.

И вдруг тишину прорезает испуганный вопль, пронзительный и тонкий:

– Чудо! Чудо!

Колыхнувшись, толпа подается к помосту. Симон слегка трогает коня, чтобы подобраться поближе.

Оливьер превратился в черный остов. Тело Аньена осталось неповрежденным. Огонь съел только кисти его рук и обгрыз щеку, которой тот прикасался к Оливьеру.