Дама Тулуза

15. Предместье Сен-Сиприен

Алиса смотрела…

Тулуза мятежная, когда увидела, что жена грозного Монфора надежно заперта в Нарбоннском замке и никак не может воспрепятствовать, принялась возводить стены, разрушенные Симоном.

Строили у ворот Монтолье и у Саленских ворот, углубляли рвы и чистили старицу Гаронны выше по течению Нового моста.

Это было, может быть, лучшее время дамы Тулузы. Не стало различий между бедными и богатыми, простолюдинами и знатными, женщины трудились наравне с мужчинами, дети – со взрослыми. Лучшие люди города, берясь за тяжелые корзины с землей и камнями, не боялись оборвать кружева на одежде.

Для Тулузы наступило обетованное Царство Небесное, и не было там в те дни «ни Еллина, ни Иудея».

Корзины, нагруженные вынутой землей, передавались из рук в руки – будто летали по воздуху вдоль всего рва. Канавы прорезали почву, наполняясь мутной водой. Старица вновь ожила, а над нею вырос вал. На телегах, на плечах перетаскивали длинные жерди.

Днем и ночью стучали топоры. Для палисада острили тяжелые бревна.

Возвести настоящую каменную стену Тулуза не успевала, но деревянную подняла в короткий срок. Мощные бревна, заостренные вверху, были врыты в землю на треть и хорошо укреплены поперечинами.

Далеко видно в прозрачном осеннем воздухе. Далеко слышно, как днем и ночью поет и смеется Тулуза мятежная. И страха не было у нее в те дни; ради недолгого срока, проведенного в Царстве Небесном, стоило потом принимать и муки, и смерть.

И не знала Тулуза, сколько дней отпущено ей было такой жизни; знала только, что мало.

По истечении времени оказалось, что этих дней было всего девять.

На десятый день по возвращении Раймона прибыли под стены Тулузы одновременно оба Гюи – и дядя, и племянник, один из Каркассона, другой из Бигорры, и с каждым был небольшой отряд.

Завидев друг друга издали, приостановились, начали всматриваться. Сын Монфора первым разглядел, с кем столкнулся на узкой дороге посреди широкой равнины и с криком погнал коня навстречу родичу.

Обнялись от души. И сказал брат Симона:

– Не будем ждать. Давайте подъедем к городу ближе и нанесем внезапный удар там, где найдем брешь.

На это молодой граф Бигоррский ответил:

– Хорошо.

Свели два отряда в один и, не останавливаясь даже для краткого отдыха, понеслись в сторону Тулузы. Взволновали дорожную пыль, гром исторгли у пересохшей за лето земли. Остался позади Нарбоннский замок – головы не повернули взглянуть на него. Скорей, скорей, пока Тулуза в смятении, покуда растеряна она и не успела собраться с силами.

Прямо в брешь у Саленских ворот устремились они, туда, где еще не закончена была работа. Мимолетом подивился брат Симона тому, как много успела, оказывается, Тулуза – нежная, взбалмошная – за столь малый срок. Но не было у него времени дивиться долго.

У пролома остановил коня, руку с мечом вскинул и прокричал, выпевая слова, будто в рог затрубил:

– Бароны, франки! С коней!

И первым соскочил на землю, обращая себя в пехотинца.

Ярясь громким криком, бросились франки на город, оскальзываясь на насыпи свежих валов. Две женщины с корзиной, полной камней – вдвоем волокли, надрываясь, – полетели в ров; корзина, теряя камни, вслед за ними. У палисада зарубили нескольких горожан. Кто с топором был, кто с ножом – над бревнами клонились, тесали и острили. Теперь сами бревнами пали. Переступили через трупы и так ворвались в город, погнав перед собой перепуганных людей, какие на пути подвернулись.

Да, пообносилась дама Тулуза, пока пребывала в своем Небесном Царстве! Все люди в ней стали одинаковы, не разберешь, какого и звания. От тяжкой работы одинаково в грязи.

И кричали, убегая, тулузцы:

– Франки, франки!..

А франки настигали их и били в потные спины.

И по всей, казалось, Тулузе заревели боевые рога, гнусаво и грозно, – в точности такие, как у всадника на симоновой печати.

– Монфор! – кричал сын Симона, но рога заглушали его голос.

И гасконцы, что пришли вместе с ним на зов его матери, кричали тоже, повторяя непривычное еще губам имя своего нового графа:

– Монфор! Монфор!

И все глубже вгрызались они в тело Тулузы, беспощадно кромсая ее острыми мечами.

А в глубине Тулузы, в самом ее чреве, постепенно зарождался новый звук – гром копыт, в узких улицах оглушительный. И вот навстречу франкам выскакивает конница, надежда дамы Тулузы, ее спасение. И бьет каждого всадника по левому плечу, покуда не взят на локоть, треугольный тарж, и горят на нем золотые и красные полосы – Фуа. Опять осиное это гнездо разродилось злым роем.

Рассыпаются повсюду.

Гюи, брат Симона, уходит от удара, пропускает всадника мимо себя и в последний миг разит лошадь. А в Гюи уже летят арбалетные стрелы. И с крыш вдруг метнули камень, да только промахнулись – попали по издыхающему коню.

Гюи жмется к стене. Из соседней улицы тоже слышен гром копыт. Поверженный всадник перед Гюи беспомощно бьется под конской тушей. Гюи поглядывает на него, примеривается, как ловчее убить, покуда не выбрался. Но отовсюду несутся на него красно-золотые осы, и Тулуза полнится ликующим криком:

– Фуа! Фуа! Фуа!..

Бросив бой незавершенным, Гюи ныряет от них в узкий переулок, куда конному не пробраться.

А младший сын Симона неподалеку от своего дяди и крестного бьется со Спесивцем. Спесивец долговяз, одет бедно, вооружен крепко и старше он молодого бигоррского графа ровно в два раза. И не со Спесивцем бьется уже сын Симона, а с собственной смертью, ибо ранил его Спесивец, глубоко рассек ему кисть правой руки и вынудил переложить меч в левую. А левая для Гюи – совсем не то, что правая.

И кривил уже в усмешке курносое свое лицо Спесивец. Зарубил бы симонова сына, если бы не старший Гюи. Вовремя успел к своему крестнику и принял удар, тому назначенный. А после, пока Спесивец поворачивался, уязвил врага под подбородок.

Нехорошо засмеялись тогда оба Гюи де Монфора, племянник и дядя. Сегодня убили они Спесивца, который много крови Симону попортил в Тулузе. Прозвание свое получил он за заносчивый не по состоянию нрав и за вздернутый нос. Настоящее же его имя было Эмери из Эстретефонды.

И ревели в Тулузе трубы, сделанные из бычьих рогов. Однако иначе ревели они, чем в начале битвы. Отзывали франков из Тулузы, собирали их за стенами – отступление играли.

А Тулуза кричала:

– Фуа! Фуа!

Сжатые со всех сторон, вынуждены были франки пробиваться к юго-востоку и там, через ворота Монтолье, выбираться из города, как из западни. А земляной вал здесь выше и палисад крепче, и осмелевшие люди куда злее.

Последний взгляд на Тулузу, на собор Сен-Этьен, видный из-за вала, – и вот франки садятся на коней и гонят их к Нарбоннскому замку. Следом влечется обоз. Все устали – и конные, и пешие, и обслуга, и лошади.

В Тулузе оставили сегодня франки восемнадцать человек, из них четверо – рыцари.

Дама Алиса ничуть не опечалена поражением, хотя и сын ее, и деверь одинаково хмуры. И одинаково сдержанно целуют ее руки.

На левой, протянутой сыну, – красное пятно: закусила, когда увидела со стены долгожданную конницу. Ибо в тот миг боялась дама Алиса разрыдаться. Не хотелось ей выходить навстречу радости с заплаканным лицом.

И старший Гюи просит простить им неудачу.

Так говорит дама Алиса дорогим родичам своим:

– Не к лицу нам печаль, раз мы снова вместе. Мы будем ждать Симона.

А у сенешаля Жервэ будто тяжелый камень с плеч свалился.

Всю дорогу от Крёста гнал Симон немилосердно, но не забывал при том смеяться и шутить, чтобы ни у кого не возникло подозрений.

И веселились бывшие с Симоном рыцари, ибо умел граф Симон ввернуть такое забавное словцо, что не один день после вспоминалось. Как оживет в груди, иной раз совсем некстати, так и трясешься со смеху.

Спешку свою объяснял Симон нетерпением, а вечерами иного разговора и не вел, кроме как о женщинах. Да и что тут требовалось особенного объяснять? Кто не знает симонова обыкновения носиться из края в край, так что человеческому глазу и не уследить.

И зачем рассуждать лишнее, коли мятеж потушен и Рона перестала бурлить, а дамы, тоскуя, зовут назад, в Тулузу – насладиться отдыхом, пирами, охотой, объятием белых их рук?..

Анисант из Альби держался от Симона подальше и старался не попадаться ему на глаза. Тяжким комом сырой глины ворочалась у него в животе правда, не давала и губ в улыбке раздвинуть. Но Симона Анисант боялся и потому продолжал хранить мертвое молчание о том, что знал. Угрюмство свое перед другими отговаривал раной.

А Симон, стервец, нет-нет да поймает его глазами. Поймает и ухмыльнется. Но зря не мучил – с разговорами не подходил. Только раз, переходя неглубокую речку, оказались они с Анисантом рядом. И вдруг засмеялся Симон.

Не удержался тогда посланец Алисы.

– Дивлюсь на умелое лицемерие ваше, мессен.

– Дивись, – фыркнул Симон. – На меня многие дивятся, не ты один.

– Ведь на вас теперь никто и не смотрит, а вы все веселость из себя давите.

Симон искоса на Анисанта поглядел. Видел, что нешуточно зол на него этот рыцарь, и еще позлить его захотел.

– Да ведь мне и вправду смешно.

– Чему же вы веселитесь? – спросил Анисант.

– Уж ты-то, сотник, хорошо знаешь, чему. Скоро скажу им правду, то-то веселье настанет…

– Где?

– В Базьеже. Оттуда до Тулузы меньше двадцати верст.

Анисант угрюмо сказал:

– Разорвут они вас на части, мессен.

А Симон уперся кулаком о бедро и, открыв в улыбке широкие зубы, ответил:

– Вот уж нет, сотник. Поверь.

В Базьеже, оповещенный заранее вестником, ждал их брат Симона – Гюи. Стоял верховым, неподвижный. По левую руку от него – молодой бигоррский граф, за спиной – двадцать всадников с копьями.

Симоново войско остановилось. И выехал Симон вперед, навстречу брату и сыну. Сделал знак Амори и легату следовать за собой; прочим же показал оставаться пока на месте, чтобы не учинилось беспорядка.

На самом деле хотел положить расстояние между собой и обманутыми рыцарями, ибо была доля истины в том, что говорил Анисант.

Еще один человек присоединился к Симону, без спроса – Анисант из Альби. Из-за обмана смертным страхом боялся он оставаться один среди франков.

Отъехав на десять шагов, повернулся вдруг Симон лицом к своим рыцарям и проговорил громким голосом (а сам ладонью меча касается):

– Мессиры! Как придет время, судите меня таким судом, каким пожелаете, а сейчас узнайте: я вас обманул. Старый Раймон возвратился из Арагона и отнял у меня Тулузу. Я привел вас в бой.

Поначалу царило молчание. Ничем иным не могли ответить гордые бароны на такое признание. А Симон глядел на них, застыв в каменной ухмылке. Как, легки ли вам симоновы шутки и по спине ли их тяжесть?

И вот – взорвались.

Закричали все разом, к Симону хлынув и Симона обступив:

– Лжец!..

– Позор!..

– Как вы посмели!..

– Трус!

– Что? – спросил тут Симон.

Да не на труса напал. Прямо в лицо закричал Симону конник:

– Вы трус, мессир!

Видел Симон, что конник этот простого звания и родом не из Иль-де-Франса, а откуда-то из Прованса. И вынул меч из ножен, чтобы зарубить его перед всеми, ибо такие пожары лучше всего кровью гасить.

Но легат Бертран удержал Симона.

– Именем Господа нашего! – закричал кардинал. Рукавами взмахнул. – Во имя Иисуса Христа, замолчите же!

Симон на конника дерзкого холодно глядел, а конник глаз перед Симоном не опускал – злобой исходил и обидой. И все больше нравился он Симону, сам о том не подозревая.

А когда все смолкли, наконец, так сказал легат, Симона удивив безмерно:

– Это я присоветовал графу Симону утаить от вас правду, бывшую в письме дамы Алисы. Никто не знал о том, что произошло в Тулузе. Даже Амори де Монфор. Посланца Симон вынудил молчать. Все это было сделано по моему указанию. Это я обманул вас. Вот как рассуждал я тогда: пусть малый грех поможет одолеть грех великий. Малый грех – моя ложь; пусть ляжет мне на душу и отягчит ее невеликой тягостью. Великий же грех – ересь, которую мы пришли побороть…

После этих слов еще некоторое время кричали и беспокоились. Чутко выждав – ни больше ни меньше, чем следовало, – гаркнул Симон во всю глотку:

– Мессиры! Мой брат Гюи де Монфор говорит: возьмем Тулузу, пока она не оделась еще стенами и не ждет нападения.

Гюи подался вперед и заговорил. Его встретили внимательно, едва ли не с приязнью. Красивый голос Гюи хорошо был слышен по всему войску. И ветер помогал, подхватывая слова симонова брата: одно удовольствие носить такой голос, звучный, почти певческий.

Тулуза, говорил Гюи, город большой, многолюдный. И богата она, так что припасов там скопилось множество. А если иссякает хлеб или мясо, то всегда находит Тулуза дорогу к другим городам и деревням. И потому затевать осаду – верный способ нажить себе беды на десять лет.

Не лучше ли сразу, не дав себе даже роздыху, пойти на штурм, чтобы потом зато наслаждаться в Тулузе покоем, сколько пожелается?

– Я пытался взять ее, – сказал Гюи, – но не сумел, ибо был малочислен и слаб. У меня заготовлены лестницы и веревки для штурма, а теперь, когда вы здесь, мессиры, то появилась и сила.

Пока Гюи говорил, и бароны и рыцари слушали его, Симон, наклонившись, поцеловал легату руку и молвил тихо:

– Благодарю.

И сразу отвернулся, приняв высокомерный вид.

Вот кусачие веревки обвивают верхние колья палисада, и лестницы с треском падают на валы, выступая верхними концами выше заграждения. По всему периметру, от старицы Гаронны до собора Сен-Этьен, поднимаются и лезут по веревкам, лестницам, в бреши разъяренные франки. Многих еще гложет досада на Симона и спешат они сорвать зло на Тулузе.

Перебив всех, кто сторожил Саленские ворота, раскрыли путь конникам, и Симон во главе отряда ворвался на улицы, огласив их стуком копыт и ревом роговых труб. И гремело, отлетая от испуганных стен:

– Монфор! Монфор!

Но повсюду встречали франков арбалетчики и со всех сторон летели короткие тяжелые стрелы, пробивающие с такого близкого расстояния добрую кольчугу.

Рожьер де Коминж наказал не принимать с франками ближнего боя – издалека их убивать. Особенно же надлежало беречься Симона и его брата.

Из окон и с крыш на нападающих то и дело выворачивали корзину камней, благо этого добра в Тулузе заготовили много.

И, как и в прошлый раз, стали отходить франки, а бесславная смерть наступала им на пятки, обжигала затылок.

И видел сын Симона, меньшой Гюи, как родич его, Рожьер, закладывает стрелу и поднимает арбалет. Едва успел метнуться к стене, до последнего мига не верил. А зря не верил! Не пугать – убивать его взялся Рожьер.

Скривил губы брат Петрониллы и послал мужу сестры проклятие. И безмолвно поклялся сам себе молодой граф де Коминж: настанет день, когда этот Гюи будет лежать мертвым у его ног, и тогда смоется обида, нанесенная глупой Петронилле.

Под градом камней и стрел выбирался Симон из Тулузы. В сумятице сразу потерял из виду и брата, и обоих сыновей. Бился молча. И те, кто узнавал графа Симона, избегали его.

Меч у Симона длиннее и тоньше, чем большинству привычно. В ширину не более трех женских пальцев; острие имеет заточенное. Такой меч требует особого искусства им владеть, а при надлежащем умении пробивает кольчугу, разит наверняка и насмерть. И потому мало находилось охотников схватиться с Симоном.

И повсюду были в Тулузе засады и ловушки.

Большой камень ударил Симона в грудь, так что там, внутри, что-то звучно хрустнуло, пресекая дыхание. Симон потерял воздух, а второй камень оглушил его по голове. Пал Симон на шею лошади, и вынесла его лошадь из кричащего, разящего, стреляющего города – чудом не погубил себя Монфор.

А когда Симон открыл глаза, то увидел тусклое, вечереющее тулузское небо. Поблизости мирно переругивались на наречии Иль-де-Франса. Повернув голову и морщась от боли, Симон разглядел шевелящийся под ветерком бок шатра. Потом шатер натянули потуже, и он замер.

– Брат, – позвал Симона знакомый голос.

Симон осторожно перекатил голову в другую сторону. Зажмурился от боли. Немо шевельнул губами – голоса, оказывается, не было.

Гюи наклонился к старшему брату, подставил ухо его бессильным губам.

Симон прошептал:

– Где Амори?

– Цел, – ответил Гюи.

Разом расслабив лицо, Симон мгновенно заснул.

Наследием прошлых времен, когда мир был менее многолюден, а память о Христе куда более свежей, осталась в Нарбоннском замке римская башня, сложенная крупным серым камнем, прямоугольная, почти без всяких украшений, если не считать осыпавшегося барельефа над входом.

Она стояла так, что слепящее солнце проникало в ее широкие окна только к вечеру. За то и любил ее Симон, хотя зимой жить там было холодно.

Едва оправившись от неудачной атаки, собрал Симон в римской башне своих баронов и старших сыновей. Многие еще не остыли от обиды. Особенно негодовали те, в отношении кого симонова недоверчивость была оправдана.

Но вскоре разногласия позабылись. Всех увлекла трудная задача: взять город.

А Тулуза, дразнясь, лежала перед ними, хорошо видная в окна. Полукруг с почти ровными краями, отсеченный от левого берега Гаронны, будто ножом, гладью реки. Два моста притягивают берег к берегу, длинные, деревянные, с острой кровлей, густо крытой соломой.

На левом берегу липнет к Гаронне предместье Сен-Сиприен, обсевшее небольшую церковь святого Киприана. В это предместье сбросила дама Тулуза все то, что немило ей в нарядных, богатых кварталах: таможню и склады, Гасконский порт, госпиталь святой Марии – печальный приют для дряхлых стариков и порченых женщин.

Сердясь, смотрели на Тулузу франкские бароны. Слишком близко видели они ее.

Первым заговорил, противу ожиданий, не Симон, а кардинал Бертран. Нарочно не замечая неприязненных взглядов (а этим добром его со всех сторон одаряли щедро), поведал, что готовит и вскоре разошлет письма ко всем католическим государям и самым знатным лицам из тех, кто не носит короны. И так узнают они обо всем, что происходит в Лангедоке. Легат же будет просить их прислать сюда больше рыцарей и пеших воинов в помощь Монфору. И все посильно примут участие в крестовом походе против катарской ереси, плачевно изъязвившей эту землю.

А когда падет Тулуза, надлежит графу Симону истребить в ней всех мужчин, кто только не погибнет раньше от меча, а женщин и детей разослать по монастырям.

И многие внимали легату жадно, как будто он давал им напиться воды.

Епископ Фалькон дождался, пока кардинал Бертран замолчит, и проговорил тихо:

– Граф Симон, граф Симон, вы получите помощь от всего католического мира и возьмете Тулузу, как брали прежде другие города. Но пощадите побежденных, как вам уже случалось делать. Я знаю этот город, Тулузу, я знаю ее людей. Они еще хорошо послужат вам.

Легат перебил Фалькона:

– А, мессир граф, не слушайте его. Своим словом я отдаю вам жизни этих еретиков и пособников ереси, значит, вы можете казнить их всех, и Господь не станет с вас спрашивать. Он не спросит: Симон, где Тулуза? Он не будет мстить вам за эту кровь и не потребует отчета.

Фалькон пробормотал, пробуя на вкус эти слова: «Симон, где Тулуза?..»

Граф Симон вздохнул, будто ото сна очнулся. Заговорил резко и громко:

– Бароны! Пока письма кардинала Бертрана не прочитаны теми, кому они назначаются, мы располагаем только своими силами. На это и нужно рассчитывать. Вы видели Тулузу, мессиры, вы пробовали ее на зуб. Это большой город. Она выдержит любую осаду, пока к ней идет продовольствие из Испании, Гаскони… Бигорры.

При последнем слове Симон встретился глазами со своим сыном Гюи. Гюи прикусил губу, но глаз не отвел.

Симон хлопнул ладонью по колену.

– Суть. Тулузу необходимо отсечь от ее кормушки. А засыпают ей в корыто через левый берег, через Гасконский порт.

И махнул рукой в сторону Сен-Сиприена.

– Уничтожить мосты, – тотчас предложил один из баронов.

– И раскопать брод у мельниц Базакля, – подхватил Симон. – Поздравляю, мессир, удачная мысль.

Спорили долго, брызгали ядом. Фуко де Берзи предложил не мудрить – выстроить на левом берегу крепость и таким образом взять предместье в свои руки.

– Хорошо бы, но не успеем, – сказал Симон с сожалением. – На это сил у нас нет. Придется нам просто занять Сен-Сиприен, а там будь что будет.

И снова бросил взгляд в окно, на предместье. Он поймал себя на мысли, что с некоторых пор присматривается к этому городу так, будто выискивает в Тулузе то место, которое станет ему смертным одром.

Заключил:

– Я пойду первым. Я хочу, чтобы все вы шли со мной.

Брат Симона протянул ему руку, а за ним – и остальные. Своему сыну Гюи сжал Симон пальцы чуть сильнее, чем прочим, словно прощения просил за ту несправедливость.

Сенешалю Жервэ сказал Симон с благодарностью:

– Я прошу вас, мессир, оставаться в Нарбоннском замке и беречь его так же хорошо, как вы делали это и прежде. Думается мне, проклятые еретики воспользуются нашим отсутствием, пока мы будем заняты в Сен-Сиприене.

И еще сказал Симон, прежде чем все разошлись:

– Мы сделаем так, что с левого берега в Тулузу будет проникать только ветер.

Широкие плоскодонные корабли с низкими бортами, на каких по реке перевозят зерно, выстроились у правого берега Гаронны почти вплотную друг к другу, покрывая спокойные воды почти сплошным настилом. Но стоит ступить на них, как тотчас же нетвердая эта опора начинает покачиваться под ногами, смущая: никакой рыцарь не любит воды и кораблей.

На суда заводят лошадей, переходят сами – в доспехах, с мечами и копьями. Покрикивая, загоняют овец. В больших клетках галдит и трепыхается птица. Все это свежее мясо для монфорова воинства.

Пешие, вооруженные ножами и пиками, несут свернутые и перетянутые кожаными ремнями шатры. В мешках хлеба на несколько дней.

Стоит невообразимый шум. Животные кричат, каждое на свой лад, а люди – всяк по-своему – бранятся между собою.

Грузятся у Мюрэ, в пятнадцати верстах выше по течению от Тулузы. Досюда, по крайней мере, не долетают камни из тулузских катапульт.

И вот баржи, тесно трущиеся борт о борт, постепенно начинают отходить от берега. Большой квадратный парус опущен, лежит, свернутый, под ногами. Бестолковые рыцари все время наступают на него.

Отталкиваясь длинными шестами, корабельщики медленно выводят неповоротливую баржу на середину реки. За первой следует вторая, третья. Всего их пять; больше не нашли.

Разгрузка идет так же шумно и долго. Животные пугаются, хотя баржи подошли почти вплотную к берегу. Полоска воды, которую надо преодолеть, устрашает.

С треском падают утлые сходни. Некоторые сержанты спрыгивают, минуя сходни, прямо в воду – но только конные. Стоит октябрь, вода в Гаронне уже холодная.

Наконец, разобрали весь груз, собрали обоз.

Симон – поверх доспеха плащ со львом – возглавляет отряд. Конь под Симоном высокий, широкогрудый, сильный. Несет на себе и тяжелого всадника, и свой собственный доспех.

Выступают, не дожидаясь обоза, – догонит.

До предместья Сен-Сиприен добрались скоро и заняли его без лишних хлопот. Из Тулузы, конечно, видели, да только поделать ничего не могли.

Симон велел устраивать лагерь вокруг Гасконского порта, а вместо укреплений приспособить таможню, оба госпиталя и склады. Мог бы и не объяснять: с ним были рыцари, которые понимали все это не хуже Симона.

Пока подходил обоз, пока ставили шатры, пока перегораживали проходы между складами, младший сын графа, Гюи, забрел в приют для убогих, сочтя его пригодным для жилья.

Вошел – темноволосый, высокий, в длинной, ниже колен, кольчуге. Остановился в маленьком дворе, где над густыми грядками приподнимался деревянный колодезный сруб. Грядки потрогал – трава, вроде сорной. Может, целебная. На вкус гадкая.

Огляделся.

За галереей, какие обычно устраивают в монастырях, крепкие кирпичные стены и, вроде бы, кельи. Вот эти-то кельи и думал занять Гюи для своего бигоррского отряда. Монастырь удобно оборонять, если придется.

Шагнул к галерее. А там, снятые со стен, стояли в ряд водостоки, какие обычно лепят под крышу большого собора, чтобы дождевая вода ловчее извергалась и не размывала стен.

Были они сделаны из камня в виде дразнящихся уродов и воющих собак. Прежде нависали над головами, выблевывая потоки, теперь же словно сидели на задних лапах, запрокинув голову с разверстой пастью.

И показались они забавными симонову сыну. Больно уж старательно задирали морды, больно уж потешно выли. Разглядывал их Гюи, посмеиваясь, пока вдруг одна из фигур не шевельнулась.

Гюи замер, оружие тронув. А уродина повернула голову и беззубой пастью на Гюи надвинулась.

Гюи мысленно призвал имя Господне, но уродина не каменела. Напротив. Встряхнулась, как из воды выбралась, поднялась и вприскок побежала к молодому бигоррскому графу. Обнюхала его, горбясь. Гюи от ужаса сомлел. А уродина головой трясла, лохмотьями мотала и бормотала что-то.

И тут Гюи разглядел, что напугала его безумная старуха, видимо, здесь живущая. Разом отпустил страх, пришли стыд и злоба. Пнул уродину ногой, чтоб убиралась. Несильно пнул, только чтоб отогнать.

Она хихикнула, между грядок пробежала, петляя и не помяв ни одной, и уселась на краю колодезного сруба.

Гюи хотел было повернуться и уйти из поганого места, как старуха завопила ему в спину, шамкая, но вполне внятно:

– Я тебя знаю! Я тебя знаю! Сын Монфора!

Гюи остановился. Его редко угадывали. Амори, старший брат, – тот действительно походил на отца. Иным, кто знавал Симона в молодости, жутко делалось. Словно годы вспять повернули. Прежде, особенно в детстве, Гюи мучился завистью к брату; после же как-то забыл об этом.

А безумная затряслась от смеха, скаля голые десны.

– А, страшно? Бойся, бойся! Сын Монфора! Сын, а не Монфор! И не будешь!..

Разинув рот, Гюи глазел, как она копошится и возится на срубе. Вот забормотала опять себе под нос невнятное, вроде бы запела, а после вдруг заверещала:

– Ай, ай! Сын Монфора! Где похоронить?.. Где могила?..

Принялась сдвигать крышку, которой был накрыт колодец, лихорадочно цепляя пальцами тяжелое дерево. Крышка не поддавалась.

Визжа, старуха спрыгнула и посеменила обратно в галерею к каменным фигурам, но по дороге наткнулась на неподвижно стоящего Гюи. Влетела головой ему прямо в колени.

Он с отвращением увидел, как сквозь редкие свалявшиеся волосы просвечивает серая кожа головы. Отшвырнул старуху от себя.

Она повалилась на грядку и забилась и заверещала – все тоньше и тоньше. Изо рта у нее потекли слюни.

– Замолчи! – крикнул Гюи и выхватил меч.

Старуха заметила оружие. Быстро оборотилась на четвереньки и поскакала на галерею. Там спряталась за спину воющей собаки с четырьмя торчащими из пасти клыками и захныкала.

Растерянный, Гюи так и остался стоять с обнаженным мечом посреди двора.

Во двор заглянул один из гасконцев.

– А, вот вы где, мессен, – молвил он, завидев Гюи. – Как, хорошее здесь место?

– Нет, – ответил Гюи, вкладывая меч в ножны. – Поставим палатки у таможенных складов. Там надежней.

И не оглядываясь вышел вон.

Вечер наступил ясный и холодный. Симон стоял на берегу, один. Гаронна струилась тихая, почти безмолвная, залитая окровавленным закатным золотом, будто на дне ее таились сокровища Нибелунгов. Впереди, хорошо освещенная, лежала Тулуза. Соборы, дома, башни, недостроенные деревянные укрепления над старицей Гаронны – всё это вылепливалось вечерним солнцем так объемно и густо, что, казалось, – протяни руку и коснешься.

Завороженный, Симон не двигался. В этот час Тулуза открывала взору всю свою красоту, не стыдясь и не насмехаясь. Она будто говорила: «Вот я», утверждая свое присутствие на земле.

И Симон видел ее узкие, полные эха, улицы, щедрые площади, монастыри, богатые кирпичные дома, которые из-за снесенных по его, Симона, приказу башен кажутся обезглавленными. Он видел ее всю.

Она была прекрасна.

И эту прекрасную даму граф Симон намеревался уморить голодом и утопить в крови.

Ночью, ближе к рассвету, в самые холодные часы, по лагерю франков ударили одновременно с двух сторон: из предместья и с берега. На обоих мостах были сметены симоновы кордоны и перебита стража.

Пока на берегу шел бой, в лагерь ворвались жители Сен-Сиприена. Они сломали заставу между двух складов и рассыпались среди палаток.

Поначалу им, кажется, всё удавалось. Вооруженные дубинами и кольями, горожане схватились с франками, пока те были полуодеты, пеши и почти безоружны.

Но вот один за другим начали выходить на них закованные в броню рыцари. Мало кто из нападавших остался после этого цел, а большинство полегли.

Пока франки были заняты сумятицей в своем лагере, по мостам на левый берег переправилось немало воинов, и впереди арагонских и наваррских рыцарей – братья Петрониллы, Рожьер де Коминж и молодой Фуа.

Рожьер сосредоточен и хмур; в руке меч, за спиной арбалет. Ворвался на коне в башню, охранявшую подступы к мосту на левом берегу, но не увидел там никого живых. Прошел ее насквозь, как ворота, и ступил на берег, а там погнал коня вверх, к монфорову лагерю.

Горели уже шатры франков, и метались по высоким стенам госпиталя черные тени, будто темные великаны. Чтобы лучше было видно, молодой Фуа велел запалить склады. Пламя ревело кругом, озаряя поле битвы.

Из самого, казалось, пекла вылетели арагонцы и впереди всех, с гербом Фуа на щите, молодой граф, такой же рыжий и яростный, как его отец.

Сошлись, позабыв о пеших, конные с конными, со всех сторон окруженные огнем.

Пешие спасали свою жизнь, ища укрытия.

Рожьер снял с плеча арбалет. Как и все, он хорошо различал Симона. Гордец Симон не поленился надеть свой плащ, и золотой лев метался по его груди и спине: я здесь!

Рожьер пустил стрелу, но в суматохе промахнулся. Симон приметил арбалетчика и двинулся к нему, задерживаясь для кратких поединков по дороге. Но Рожьер, как и в прошлый раз, не принял боя с Монфором и отошел прежде, чем Симон успел приблизиться.

Постепенно светало. Когда солнце приподнялось над горизонтом, стало ясно, что франкам придется отступать. Они постепенно начали отходить по левому берегу в сторону Базакля, где был брод. Арагонцы теснили их и гнали. Теперь, когда настало утро, Симон, наконец, увидел, что франков вдвое меньше, чем их врагов.

Вот уже слышен шум воды на перекате и на противоположном берегу Гаронны хорошо видны мельницы. У мельниц ждет, не скрываясь, большой отряд копейщиков. Да кто же вам, мессен де Монфор, позволит здесь переправиться!

За спиной у Симона кричали:

– Наварра! Наварра!

Франки отходили к Мюрэ.

Баржи по-прежнему покачивались у левого берега.

Наваррцы достигли причала почти одновременно с франками. У самого уреза воды снова закипел бой.

В сумятице, теряя одного человека за другим, франки спешно грузились на баржи. Они торопились отплыть.

Симон с небольшим отрядом повернулся к наваррцам лицом и с того мгновения ничего больше не видел и не слышал.

Не видел он, как легкая конница бросается вплавь через реку и как многие тонут, не добравшись до середины потока.

Как стрелы находят одну цель за другой.

Как по сходням и прямо из воды лезут на баржи спешенные франки.

Как затаскивают раненых, орущих от боли.

Как бесятся и ржут испуганные кони, норовя цапнуть зазевавшегося.

Роняя в воду сходни, рывком отходит от берега первая баржа. Франки берегут щитами корабельщика с багром и шестом, чтобы того не поразила стрела.

За первой баржей, неловко кренясь, отходит вторая.

Симон продолжает биться, не подпуская к переправе наваррскую конницу. Справа и слева от Симона погибают франки, но он и этого почти не замечает. Он сражается, будто погрузившись в смертельно опасный, одному ему внятный сон.

А баржи одна за другой выплывают на стремнину, и река относит их вниз по течению, к знакомой корабельщикам отмели, от которой начинается удобный путь на правый берег.

И вот остается последняя баржа. Сходни уже втянули. Франки из симонова отряда, бросив бой, скачут к воде.

Симон остается один, последний. И последним отворачивает от врагов своего тяжелого, закованного в броню коня и гонит его прочь.

Багры уже впились в берег, медленно отводя неповоротливую посудину на глубокую воду. Не останавливаясь, Симон бьет коня шпорами. Конь взвивается и прыгает – огромный, как слон, с тяжелым всадником на спине.

Царапнув низкий борт и разбив доску обшивки, передние копыта срываются. С оглушительным плеском, подняв огромный водопад сверкающих брызг, Симон уходит под воду.

Вся Гаронна, казалось, взорвалась в тот миг криком.

Орали арагонцы – несколько лет назад они потеряли под Мюрэ своего короля и рвались отомстить за это Симону.

Вопили наваррцы.

Ликовали тулузцы.

Смеялись братья Петрониллы – оба потные, окровавленные, в пыли и копоти.

А на баржах молчали, онемев от ужаса.

На несколько мгновений мир остался без Симона де Монфора, и вдруг стало ясно, как много места занимал этот человек.

Затем почти все на последней барже разом кинулись к тому борту, где сгинул Симон. Баржа опасно накренилась. С проклятиями корабельщики принялись отгонять рыцарей, чтобы те не опрокинули судно. Наконец у борта остались всего несколько человек и среди них – тот злющий копейщик, который у Базьежа не побоялся обвинить Симона в трусости.

Сейчас он свесился за борт, высматривая что-то в воде. Ему показалось…

Корабельщики налегли на шесты.

Солдат поднял голову и заорал на провансальском наречии:

– Мать вашу, стойте!..

– Нас тут перестреляют! – крикнули ему в ответ. – Утопят вместе с твоим Монфором!

И снова оттолкнулись шестами. Баржа шевельнулась и пошла.

Солдат вскочил, сбив корабельщика с ног, и выхватил у него багор. Замахнулся на лежащего, чтоб не помешал, и опять навис над бортом.

Что-то темное медленно копошилось в глубине. Солдат подцепил багром и…

Темное пошло наверх удивительно легко. Всплеск – и показалось запрокинутое лицо с раскрытыми глазами, по которым текла вода.

Солдат бросил багор под ноги и подхватил Симона за подмышки. Полуобернувшись, крикнул:

– Да помогите же!..

Едва Симон поднялся из воды, как тотчас же стал очень тяжелым. Его с трудом втащили на баржу и брякнули.

Симону удалось высвободиться из стремян. Конь пошел ко дну, увлекаемый доспехом.

Несколько стрел вонзились в борт баржи.

– Берегите корабельщиков! – закричал кто-то из франков. – Отходите же! Отходите!..

Баржа вышла на стремнину.

Солдат ловко разрезал ножом ремни на симоновом доспехе, содрал и отбросил кирасу, перевернул графа вниз лицом и выдавил из него воду.

Симон ожил: начал кашлять и плеваться. Солдат засмеялся, упираясь локтями в широкую графскую спину. Симон выругался и велел отпустить.

Солдат снял локти, помог Симону сесть. Симон обтер лицо ладонями и тут только увидел, кто вытащил его из воды.

– Чума на тебя, дерзец, – сказал граф Монфор. – Как тебя зовут?

– Альом из Фанжу.

Симон глядел на этого Альома, усмехаясь, и лязгал зубами от холода. Потом сказал:

– Что стоишь? Сними с меня кольчугу.

Баржа ткнулась в берег. К ней уже бежал симонов брат Гюи. Симон трясся, не в силах унять дрожь, в одной рубахе, насквозь мокрой.

– А, брат, – молвил он, завидев Гюи, – скучали вы без меня?

И потянул рубаху через голову, представ перед воинством совершенно голым.

У кого-то, как это обыкновенно водится, сыскалась фляга с вином. Вынырнув из рубахи, Симон выпил, обтер губы и после этого позволил брату закутать себя в теплый плащ.

Альом из Фанжу поглядывал на него издалека. Но Симон еще не успел его забыть – подозвал, кивнув через плечо.

– Останься со мной, – велел он. И добавил с непонятной ухмылкой: – А то мне без тебя страшно.

И снова Симон в Нарбоннском замке и с ним его бароны и его родичи, все злые. Симон, после падения в октябрьскую Гаронну осипший, кашляет через слово, он грозит и обещает.

Новости неутешительны.

– Граф Фуа стал таким храбрым, потому что получил большое подкрепление.

– От кого? – хрипит Симон.

– Пришел Рыжий Кочет и с ним бешеные наваррцы. Без них ни Рожьер, ни молодой Фуа не посмели бы напасть на Сен-Сиприен.

– Клятвопреступники, – с отвращением говорит Симон визгливым шепотом.

– Бог покарает их, – спокойно и уверенно отзывается епископ Фалькон. – Кардинал Бертран разослал свои письма и готовит церковное отлучение Тулузы. Никому не под силу бороться с Господом, хотя, по человечьим меркам, возмездие может запоздать.

У Симона жар, он с трудом сидит на неудобном кресле без спинки. Но – сидит. И так же прямо, как всегда.

Он смотрит в окно, на дерзкую Тулузу, словно умытую ясным осенним ветром, и клянется сиплым голосом, то и дело срываясь на рычащий хрип:

– Через пять дней я встану на ноги, и мы попробуем еще раз.

Он заходится кашлем и запивает свою слабость вином. И добавляет, почти совсем неслышно:

– Не может быть, чтобы счастье оставило меня навсегда.

Не теряя времени, Тулуза продолжала наращивать стены, укреплять земляные валы деревянной обшивкой и палисадом. Рвы перед валами становились все глубже. Кое-где натыкали заостренных кольев. Работали под прикрытием катапульт, смеясь над бессилием франков помешать.

Перед воротами Монтолье за то короткое время, что Симон был болен, воздвигли дополнительный земляной вал и назвали его, как и в Бокере, Редорт. То ли по лености сочинять новое имя, то ли в намек и напоминание. Под защитой этого Редорта заделывали бреши у самих ворот.

В те же дни выкатили большую катапульту к другим воротам – Саленским. Начали обстреливать Нарбоннский замок.

Поначалу, казалось, ничего страшного, мушиные укусы. Но вот со стороны римской башни, где были самые старые стены, вдруг осыпалось несколько камней.

Холодным рассветом – октябрь уже заканчивался – Симон неожиданно напал на Саленские ворота. С ним был небольшой отряд. Франки успели поджечь катапульту и перебить прислугу.

В Саленских воротах начался бой.

Горожане, хорошо обученные Рожьером, встретили конницу длинными кольями. С деревянной башни, выстроенной слева от ворот, полетели стрелы. Рядом с Симоном охнул и упал Альом из Фанжу – недолго прослужил своему графу. Симон едва заметил это, прорубаясь в город.

Настоящий удар по Тулузе был нацелен в другом месте – у ворот Монтолье. Эту атаку возглавлял брат Симона и с ним Амори де Монфор.

Пока тулузцы отражали старого льва, молодой смял Редорт и погнал горожан к стенам. Убегая, те падали в глубокие рвы, напарывались на колья, стерегущие франков, тонули в холодной воде.

Амори первым ворвался в Тулузу. Младший отцов брат остался прикрывать ему спину.

Захватить Тулузу, Господи!.. Сказать: вот вам Тулуза, отец!..

С криком Амори гнал горожан по улицам. Симон дал ему две сотни конников, и сейчас они, будто косари в страду, снимали в городе обильную жатву.

И кричала дама Тулуза, обезумев от ужаса:

– Святая Мария, спаси!..

А с левого берега, со стороны предместья Сен-Сиприен, молча смотрел на Тулузу обугленный госпиталь святой Марии, и выли каменные псы, и дразнились каменные уроды.

– Наварра! Наварра!

От квартала Сен-Сернен, лавиной, несется наваррская конница.

Сошлись недалеко от монастыря святого Романа, на площади – вот где есть место развернуться!

Амори бьется, забыв себя. Амори хочет взять для своего отца Тулузу.

И бок о бок с Амори его дядя Гюи, молчаливый, надежный. Когда рядом Гюи де Монфор – будто каменная стена прикрывает спину.

И вдруг рушится эта стена, и сквозняк идет у Амори между лопаток.

Откинувшись на спину лошади, Гюи лежит неподвижно. Он чуть сполз влево, но высокое седло и стремена не дают ему упасть.

Амори не может сейчас прийти ему на помощь, на Амори наседают сразу двое. Но отец недаром потратил столько времени на старшего сына и дал ему такой же меч, какой носил сам. Амори отобьется от двоих.

И потом, отбившись, уходя все дальше и дальше в глубины улиц, он уведет второго коня, и Гюи де Монфор все больше и больше будет клониться вбок, так что в конце концов Амори вынужден будет остановиться и подхватить его. И тут он увидит, что в горле Гюи сидит короткая арбалетная стрела…

По всей Тулузе франки снова сражаются за свою жизнь. И снова они отступают. Кажется, никогда не иссякнет Фуа, осиное гнездо под стрехой неба. И выдавил Рыжий Кочет Монфора из узких улиц Тулузы.

Со стен Нарбоннского замка бросает камни катапульта. Едва только отступающие франки миновали поле перед воротами Монтолье, как сенешаль Жервэ велел начать обстрел. Он не позволит преследователям выйти из города и продолжить погоню.

Едва добравшись под стены Нарбоннского замка, слепой от слез, Амори снимает своего дядю с коня. Тот тяжелый, будто куль с песком. Еще теплый.

Гюи обвисает на руках племянника. Амори опускает его на землю, рвет застежку под горлом, касается ямки, где должна биться жизнь. Но Гюи неудержимо стынет под руками, и жилка не шевелится.

Вокруг франки, их много, но Амори никому не позволяет подходить близко, Амори рычит и плачет. Кто-то подает ему кинжал с широким клинком. Амори подносит кинжал к губам симонова брата, но лезвие остается незамутненным.

– Какой меткий выстрел, – восхищенно говорит один из франкских рыцарей.

– Господи, – стонет Амори, пав убитому на грудь, – как я скажу об этом моему отцу?..

Симон вырвался из Тулузы одним из последних. Злой, покрытый ратным потом, на ходу сорвал шлем, швырнул его на руки младшему сыну, забыв, что тот сделался бигоррским графом и с тех пор перестал быть его оруженосцем.

В замке уже ждут.

Расступаются, дают дорогу.

Молчат.

Сразу заподозрив неладное, Симон глядит вправо, влево. Амори здесь. Бледный, уставший, но здесь.

И, наконец, Симон видит.

С птичьим криком падает на землю возле брата. Хватает за руку, ощупывает лицо, горло привычным, почти лекарским движением.

Склонившись низко, говорит мертвому на ухо неслышное. Поднимает его на руки – легко, будто ребенка.

На пути у Симона вдруг оказывается епископ Фалькон, бесшумный, светлый, как сова.

Симон рычит в тихое лицо епископа:

– Что?..

Фалькон показывает на часовню.

– Сюда.

И Симон уносит брата в часовню. Стрела в горле Гюи высовывается у Симона из-за плеча.

Одетый в то самое нарядное платье, в каком входил в донжон Нарбоннского замка с радостной вестью из Рима, лежит Гюи де Монфор в часовне. Здесь не вздохнуть от множества горящих свечей. Весь пол залит воском. Из маленького круглого оконца под крышей и через открытую дверь проникает немного света.

Симон на коленях в изножье смертного ложа. Никто не смеет к нему приблизиться.

У Симона сухие глаза. Симон – калека. Будто ему отсекли половину тела. Душа трещит, сейчас разлетится кровавыми клочьями.

Кто-то неслышно входит в часовню и осторожно, чтобы не потревожить, опускается на колени за спиной у Симона.

Не оборачиваясь, с ненавистью, спрашивает Симон:

– Кто здесь?

– Я, – тихо отзывается молодой голос, – Гюи.

Вот тут-то Симон и вздрагивает – всем телом.

Поворачивается. Протягивает руки. Крепко ухватывает за плечи младшего сына. Рывком притягивает к себе.

У Гюи печальное, немного виноватое лицо.

Несколько мгновений Симон жадно вглядывается в его черты и вдруг сильно прижимает к себе.

И младший сын слышит, как отец плачет – захлебываясь, навзрыд.