Дамская визжаль

Кукушка и дятел

В Музее истории железнодорожной техники московской железной дороги на Рижском вокзале все экскурсоводы — женщины. Поначалу-то брали и мужчин, но потом выяснилось, что нет ни одного, который удержался бы от соблазна в свободное от работы время покатать игрушечные паровозики в выставочном зале, полазить по настоящим, и даже попытаться разобрать некоторые узлы и агрегаты, чтобы узнать, чем, к примеру, паровоз делает «чух-чух».

Кстати, в самом начале своей эволюции паровозы не умели делать «чух-чух». Они издавали что-то вроде «чах-чах» и даже «чих-чих». Первые китайские паровозы и вовсе пыхтели «чихуа-хуа». В России, в начале второй четверти девятнадцатого века, существовало несколько паровозных диалектов. Паровозы, шедшие, к примеру, из Москвы в Нижний, акали «чах-чах», а встречные нижегородские окали «чох-чох». К сожалению, почти ни один из диалектов не сохранился. Как только большевики пришли к власти, они немедленно издали декрет «О единообразии звуков, издаваемых паровозными устройствами». Уже через два или три десятка лет историки-любители с огромным трудом разыскали в железнодорожном депо Казани старинный, еще трехколесный, паровоз, который, когда на нем развели пары, с трудом пропыхтел по-татарски «чак-чак».

Вообще говоря, паровоз отличается от электровоза, как камин от батареи парового отопления. На паровозе ты едешь сам, подбрасывая в топку уголек или дрова, пронзительно свистя свистком и высовываясь в окошко чумазым лицом, чтобы крикнуть могучим и оранжевым путевым обходчицам: «Эй, девки!..» — и тут же нырнуть обратно в кабину, чтоб их ответом не разбило голову.

Электровоз же везет тебя. Ты, конечно, нажимаешь на разные кнопки, крутишь какие-то ручки, но без всякого удовольствия. Да и сам по себе электровоз существо, со всех сторон застегнутое на все железные пуговицы. Бежит по его медным жилам электрический ток и вращает колеса. Почему вращает и как вращает — одним конструкторам известно. Даже и думать не моги, чтобы приступить к нему с огромным гаечным ключом, кувалдой и тихим, ласковым словом. Другое дело паровоз — у него все его вены и нервы наружу. Торчат в разные стороны чугунные суставы и ребра. Черный рот плюется густым белым дымом. Ты подходишь к нему, достаешь из кармана ведерную масленку, смачиваешь маслом какой-нибудь иссохший от жажды подшипник или шатун, постукиваешь ключом по фланцам, обечайкам, и левиафан на глазах успокаивается, благодарно пыхтит и вздрагивает двухметровыми ведущими колесами…

На одном из путей стоит в музее именно такой левиафан, изготовленный на Коломенском паровозостроительном заводе. Три тысячи лошадиных сил! Одно время в ЦК серьезно подумывали об использовании этого паровоза для полета вокруг Земли и даже на Луну. Если бы не дешевизна ракет, еще и неизвестно, как оно бы все сложилось.

Вот блестит черной и красной краской паровоз «Феликс Дзержинский». Мало кто знает, что первый паровоз серии «ФД» был построен по ошибке с холодным котлом и горячей кабиной, а не наоборот, как завещал железный Феликс. В одном из уголков на территории Ворошиловградского паровозостроительного завода стоит скромный памятник бригаде героев-машинистов, погибших при испытаниях опытного экземпляра этого паровоза.

Один из самых интересных экспонатов музея — маленький маневровый паровоз «кукушка». На самом деле изначально разрабатывалось две модификации. Кроме «кукушки» был еще и «дятел», но он своими конструкционными недостатками задолбал машинистов уже на стадии испытаний. «Кукушка» же оказалась исключительно удачной еще и потому, что сколько к ней вагонов ни цепляй — она их мигом пристроит к другим составам, что, собственно, и требуется от маневрового паровоза.

Электричка, стоящая в дальнем углу музея под открытым небом, мало кого может удивить. На таких я катался раз в неделю из Серпухова в Москву и обратно, когда был студентом. Но если зайти внутрь и внимательно принюхаться, то можно почувствовать так и не выветрившийся запах колбасы и мандаринов.

В той части музея, которая расположена внутри Рижского вокзала, поражает воображение полное экспрессии мозаичное панно «Иван Грозный на паровозе догоняет убегающего по шпалам сына». Интересно, что первый вариант этого панно изображал не Грозного в кабине паровоза, а писателя Толстого. По шпалам же убегала передумавшая Анна Каренина. Если присмотреться, то из-под шитого золотом царского кафтана видны плохо закрашенные босые ноги зеркала русской революции и коса с налипшими колосьями свежескошенного овса. Но даже и панно меркнет в сравнении с огромным заводным макетом железной дороги. Десятки и даже сотни домиков, вагончиков, электровозиков, человечков, вокзалов, мостов, эстакад…

Когда я наконец смог оторваться от паровозов на улице и зайти в помещение выставочного комплекса, то дорогу уже не заводили. Заводчик ушел. У него была уважительная причина, чтобы уйти, как объяснила мне старушка смотрительница. До закрытия еще оставалось десять минут! Да хоть двадцать… Я представил, как все это в заведенном состоянии едет, жужжит, мигает огоньками семафоров… опустил голову и направился к выходу.

Спас положение белобрысый мальчик лет пяти. Когда ему мама смогла втолковать, что дорогу в движении он сегодня не увидит, ребенок стал рыдать так, как будто он опоздал на последний поезд до Сатурна. Он почти упал на пол и задрыгал ногами, но тут не выдержала старушка — включила-таки дорогу.

Я потом вспоминал, вспоминал — когда и чему так в жизни радовался. Лезла в голову всякая ерунда вроде первого свидания или защиты диссертации… Но это, конечно, даже и сравнивать невозможно.

Как нас уговорили покинуть зал — не помню. Расходились почти в слезах. Перед самым уходом черт меня дернул зайти в магазинчик при музее. Я думал, что куплю какой-нибудь значок на память или открытку с паровозом. Магазинчик же оказался страшной западней, капканом посильнее медвежьего. На десятках застекленных полок стояли в магазине игрушечные паровозы, тепловозы, электровозы, вагоны пассажирские, товарные, цистерны, вокзальные перроны из разноцветной пластмассы, полосатые шлагбаумы, крошечные, двухсантиметровые станционные смотрители в фуражечках с микроскопическими кокардами нагло ухмылялись, глядя на посетителей из-за ценников с четырех— и пятизначными цифрами…

Вдруг за моей спиной раздался шум. Я обернулся и увидел, как давешний мальчик затаскивает в магазин упирающуюся маму. Она хорошо понимала, чем все это закончится… В это мгновение я понял, что второго акта трагедии не перенесу, и немедленно ретировался из магазина, из музея, и даже с площади перед Рижским вокзалом.

P. S. Когда умирает паровоз, то в кабину ему кладут немного гаечных ключей, чтобы было чем подкрутить гайки на том свете, немного болтов, кувалду и к ней специальные слова, чтобы она кувалдила, немного масла в масленке, кубометр дров или ведро угля для последней растопки. Еще кладут две железные, запаянные коробочки. В первой немного пара, а во второй пронзительный свист, которым свистел покойный, когда подъезжал к станции, приветствовал собратьев или просто шугал детвору, чтобы не шастала по путям. Раньше, когда машинистов было много и на одном паровозе, случалось, работали две или даже три сменные бригады, то в кабину клали и машиниста. Ну, если не машиниста, то ученика клали без разговоров. А как начали клониться к закату золотые дни паровозов, то о машинистах и учениках уж никто и не вспоминал — положат пару окурков папиросных, бутылку пустую и фуражку с железнодорожной кокардой. Стыдно сказать — фуражки эти народ воровал, не говоря о гаечных ключах и масле с углем. Вот и стоят теперь паровозы на запасных путях, обобранные до последней железной, ржавой нитки. Нынче другие времена: только помер ты — и сейчас тебя резать на куски да переплавлять. Изо всего желают пользу извлечь — даже из покойников. Потом понаделают каких-нибудь ножниц или мобильных телефонов. А толку от того мобильного телефона… Да разве он так свистнет? Разве придет минута в минуту по расписанию? Разве кто будет, волнуясь, ждать его на дальнем полустанке с громко стучащим на каждом стыке рельсов сердцем и букетом полевых цветов, отрывая от ромашек по лепестку, шепча пересохшими губами «любит — не любит»? То-то и оно…