De Personae / О Личностях Сборник научных трудов Том II

К. А. Фурсов

Фурсов Кирилл Андреевич — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института стран Азии и Африки МГУ имени М. В. Ломоносова

Введение

Субхас Чандра Бос (на его родном языке бенгали — Шубхаш Чондро Бошу)[1] — исключительно любопытная и неоднозначная фигура. Как справедливо выразился один из биографов Боса, его внучатый племянник, известный историк и член индийского парламента Сугата Бос (бенг. Сугото Бошу), жизнь двоюродного деда кажется ему «призмой, сквозь которую отразились все противоречивые силы мировой истории первой половины XX в.»[2]. Этот человек в 1930‑е гг. был одним из лидеров Индийского национального конгресса (ИНК), пожалуй, не менее влиятельным и популярным, чем сам Джавахарлал Неру, в отличие от большинства индийских националистов много поездил по Европе и хорошо разбирался в международных делах, стал единственным индийским политиком, который был избран председателем ИНК вопреки (!) воле Ганди. В годы Второй мировой войны Бос после драматичного побега из — под ареста в Калькутте пытался завоевать для Индии свободу, заключив союз с державами «оси» и действуя сначала в Германии, а затем в оккупированной японцами Юго — Восточной Азии, где выковал боеспособную армию из индийцев, противопоставив её военной машине Британской империи.

Среди индийских историков есть те, кто признаёт достоинства и достижения Боса, но сокрушается по поводу факта его сотрудничества с нацистским блоком. Однако для большинства индийцев Бос входит в пантеон важнейших политических деятелей страны, ну а в исторической памяти соотечественников — бенгальцев он фигура просто сакральная, равная великому поэту и писателю Рабиндранату Тагору (бенг. Робиндронатх Тхакур, 1861–1941). Разделённая ныне политически, Бенгалия — страна с древней и богатой историей и культурой, а язык бенгали стоит на седьмом месте в мире по числу носителей — около 300 млн. человек (русский — на восьмом). Бос популярен прежде всего в индийском штате Западная Бенгалия, хотя уважают его и в восточной части страны, т. е. в соседнем государстве Бангладеш. Популярность Боса очевидна, если хотя бы просто пройтись сегодня по улицам Калькутты (бенг. Колката) и взглянуть на висящие портреты Боса и воздвигнутые ему памятники. Есть даже более наглядные вещи. Как известно, международные аэропорты обычно называют в честь политических деятелей первой величины: аэропорт им. Имама Хомейни в Тегеране, Индиры Ганди в Дели, Сукарно — Хатты в Джакарте и т. д. Чтобы очертить место Боса в общественно — политическом и историческом сознании бенгальского народа (и не только его), достаточно сказать, что его имя носит международный аэропорт Калькутты.

Между тем в глазах западных людей вообще и историков в частности Бос остаётся по большей части коллаборационистом, который безнадёжно запятнал себя сотрудничеством с нацизмом, фашизмом и японским милитаризмом. Для восприятия Боса на Западе характерна неполнота знания о нём. «Это такая неполнота, одна из причин которой — отказ взглянуть»[3]. Как отметил другой видный биограф Боса, на этот раз его однофамилец бенгалец Михир Бос, «ни консервативные, ни либеральные историки не готовы принять его как бескомпромиссного патриота, а не фашистскую марионетку. В написании истории индийской борьбы за свободу авторы часто демонстрируют неловкое стремление быстро миновать то, что они очевидно считают незавидной деятельностью Субхаса Чандры Боса»[4]. Для Запада факт сотрудничества этого политика с державами «оси» перевешивает все остальные аспекты его деятельности. А может, дело скорее в том, что Бос был одним из наиболее последовательных борцов с Британской империей и — в отличие от Ганди и Неру — никогда не шёл с ней на компромиссы?

В советской и российской индологии отношение к Босу двойственное. С одной стороны, историкам импонируют его левые взгляды и радикализм. С другой стороны, граждане страны, пережившей Великую Отечественную войну, не вправе закрывать глаза на факт союза Боса с агрессорами, хотя этот союз, во — первых, был тактическим, а во — вторых, не был направлен против СССР.

Историки Британской империи нередко отмечают, что она создала свою демонологию — череду образов исторических деятелей, которые особенно упорно противодействовали её экспансии. Из деятелей афро — азиатского мира в эту демонологию были включены такие фигуры, как правитель южноиндийского княжества Майсур конца XVIII в. Типу Султан (самый непримиримый враг Ост — Индской компании в её «собирании земли индийской»), военный лидер Египта конца XIX в. Араби — паша (пытался дать отпор британской оккупации), религиозный лидер Сомали начала XX в. Мухаммад бин Абдулла Хасан (за стойкое сопротивление британцам получил от них прозвище Безумный Мулла), второй президент Египта Гамаль Абд — ун — Насыр (национализировал главную транспортную артерию империи Суэцкий канал) и другие. Все эти люди заработали активное неодобрение британцев — своих современников и их потомков — тем, что посмели не принять британского диктата (пусть далеко не всегда успешно). Бос не только стоит в череде этих фигур, но и занимает среди них одно из самых видных мест. По мнению выдающегося отечественного индолога Леонида Борисовича Алаева, «личность эта крайне противоречивая, его реальное значение в деле освобождения Индии может быть предметом дискуссии, но тем важнее нам знать о нём как можно больше»[5].

Настоящая монография не претендует на то, чтобы быть полной биографией Боса. Свою задачу я вижу в том, чтобы познакомить русского читателя с одной из самых незаурядных и, пожалуй, парадоксальных фигур индийской истории, которая долго незаслуженно находилась в тени.

1. Происхождение и юность (1897–1919)

Субхас Чандра Бос родился 23 января 1897 г. в семье состоятельного бенгальского юриста Джанакинатха Боса и его жены Прабхабати в городке Каттак — административном центре области Орисса. Тогда это была часть провинции Бенгалия, а сегодня — отдельный штат Индии. Субхас был шестым (предпоследним) сыном и девятым ребёнком в семье (из 14). Имя, которое ему дали, означало «красноречивый», что стало пророческим: Бос действительно сделается одним из выдающихся индийских ораторов своего времени.

Отец Субхаса Джанакинатх Бос (1860–1934) получил юридическую степень в Калькуттском университете, в Каттак переехал в 1885 г., начал там судебную практику, а позднее стал первым выборным председателем муниципалитета и государственным защитником и обвинителем. Род Босов происходил из деревни Махинагар южнее Калькутты, насчитывал 27 поколений и включал Махипати Боса, который служил финансовым и военным министром одного из султанов Бенгалии[6]. Семья принадлежала к касте каястха — одной из трёх высших каст бенгальских индуистов; это каста образованных людей, которые традиционно выбирают административную службу.

Отец Субхаса был типичным продуктом британского колониализма — индийским бабу (чиновником), который получил образование западного типа, успешно делал карьеру в административном аппарате Индийской империи и был вполне лоялен к её британским властям. Сформировать слой именно таких людей и рассчитывал один из идеологов британской власти в Индии известный историк Англии сэр Томас Маколей (1800–1859). Будучи членом законодательного совета генерал — губернатора Ост — Индской компании, он в «Записке об индийском образовании» 1835 г. рекомендовал: «Мы должны… создать слой, который мог бы служить посредником между нами и миллионами под нашей властью, — слой людей, которые были бы индийцами по крови и цвету кожи, но англичанами по вкусам, взглядам, нравам и складу ума»[7].

Джанакинатх находился под влиянием религиозно — реформаторского общества «Брахмо самадж», которое основал в 1828 г. известный бенгальский просветитель Раммохан Рой (1772–1833). Оно акцентировало содержащиеся в упанишадах (религиозно — философских текстах древней Индии) идеи монотеизма и выступало против наиболее вопиющих форм кастовой и половой дискриминации в индуистском обществе. Период, в который сформировался отец Субхаса как личность (вторая половина XIX в.), был «золотым веком» Британской Индии: то было время наивысшей популярности Британии в глазах индийцев, время, когда наибольшее их количество смотрело на сложившиеся отношения с ней (в том числе политическую зависимость) как на великое благо для их Родины. Основанный в 1885 г. Индийский национальный конгресс заявлял о полной лояльности Раджу. Этим словом из языка хиндустани сами британцы называли — ради местного колорита — своё правление в Индии: the Raj.

Мать Субхаса — Прабхабати (бенг. Пробхаботи, 1869–1943) — происходила из видной семьи Даттов из Хатхколы в северной Калькутте. Она отличалась сильным характером, и в семейных делах последнее слово обычно оставалось за ней. По признанию Субхаса, в раннем детстве он чувствовал себя «весьма незначительным существом», так как родители внушали ему благоговейный трепет, а отец сознательно держал детей на расстоянии, занятый работой.

Когда Субхасу было пять лет (1902), родители определили его в Протестантскую европейскую школу баптистской миссии, которую уже посещали его братья и сёстры. Учились в этой школе главным образом дети европейцев и англо — индийцев (полукровок); индийцы составляли всего около 15 % учеников[8], и прочие относились к ним свысока. Выбор семьёй Бос этой школы был продиктован тем, что в ней лучше и раньше, чем в других, давали английский язык. Кроме того, школьники получали хорошее представление о географии и истории Британии и учили латынь, а вот индийских языков им не давали вовсе. Субхас учился на «отлично» и, похоже, принимал сложившийся порядок вещей. Лишь к концу семилетнего обучения мальчик стал ощущать, что живёт в двух раздельных мирах, которые не всегда друг другу соответствуют[9].

В 1908 г. Субхас окончил начальную школу и в январе следующего года поступил в университетскую школу Рэйвеншо тут же, в Каттаке. Здесь он обрёл чувство уверенности в себе, в начальной школе ему этого недоставало из — за высокомерного отношения англичан и характерного для их учебных заведений акцента на спорте, а не на собственно учёбе. В средней школе учителями и учениками были в основном бенгальцы и ория (коренной народ Ориссы), и на первых порах новичок даже допускал в эссе на родном бенгали грамматические ошибки. Зато Субхаса выделял среди одноклассников хороший английский. Проявлял в учёбе упорство и на экзаменах добивался высших оценок.

Политику подросток обсуждал дома редко. Как написал Субхас в автобиографии, до декабря 1911 г. он «был столь политически неразвит, что участвовал в конкурсе эссе по случаю коронации короля (Георга V)»[10]. Джанакинатх в 1912 г. был назначен членом Бенгальского законодательного совета и пожалован официальным титулом раи бахадур.

Однако зрели перемены. По словам самого Субхаса, он был не по летам развитым ребёнком и в придачу интровертом, поэтому скоро всерьёз задумался над дальнейшей жизнью: «То, в чём я нуждался и к чему бессознательно пробирался на ощупь, было центральным принципом, который я мог использовать как крючок, куда можно было повесить всю мою жизнь, а также в твёрдом решении не отвлекаться в жизни ни на что другое. Отыскать этот принцип или идею, а затем посвятить ему жизнь было делом нелёгким»[11]. В 1912 г., в возрасте 15 лет, в Субхасе произошёл духовный переворот, когда он открыл для себя работы Свами[12] Вивекананды (бенг. Шами Бибеканондо, 1863–1902). Этот бенгальский религиозный философ уже был властителем дум целого поколения. Под его влиянием на британское правление начинала смотреть не так благожелательно, как прежде, даже опора этого правления — бхадралок (бенг. бходролок). Так в колониальной Бенгалии называли совокупность высших каст, представители которых занимались интеллектуальными видами деятельности и принимали блага европейского правления. Это была не столько социально — экономическая или профессиональная, сколько статусная группа. Поэтому термин «класс» применим к бхадралоку в том смысле, какой вкладывал в это понятие американский социолог Толкотт Парсонс (1902–1979), а не Маркс: бхадралок не включал купечество и верхушку крестьянства, зато включал часть представителей как более высоких, так и более низких слоёв населения. Социальная группа эта была открытой, так как доступ в неё давало не только происхождение, но и образование[13].

К началу XX в. представители бхадралока стали задумываться о справедливости порядков, порождением которых он в сущности был. А с 1905 г. Бенгалию захлестнуло массовое движение свадеши («своей страны», «отечественный») — движение бойкота британских товаров, которое спровоцировал административный раздел этой страны Индии на индуистскую и мусульманскую части вице — королём (1899–1905) маркизом Кёрзоном. Парадоксальным образом своим происхождением и развитием индийский национализм был всецело обязан колониализму, который объединил страну, привил ей капиталистический уклад и взрастил в ней слои современного сектора общества. Представители этих слоёв говорили с британцами на одном языке (в том числе буквально), но не принимали двойного управленческого стандарта для метрополии и колоний.

Вивекананда глубоко повлиял на Субхаса. Заимствовав западные термины, индийский философ объяснил колониальное подчинение своей страны духовной и идеологической неудачей, которую она потерпела в недавнем прошлом. Свами писал, что Индия должна многому поучиться у Запада: уверенности в себе, мастерству в профессиях, а главное — силе. Своих учеников он призывал играть в футбол так же прилежно, как читать Веды[14] (самые древние священные тексты индуизма).

В работах Вивекананды Субхас и нашёл центральный принцип жизни. Он содержался в санскритской фразе «ради собственного спасения и во благо миру» (точнее, всему живому), которая была взята из Ригведы — первой из четырёх Вед. Найденный идеал Субхас оценил много выше, чем монашество средневековой Европы или утилитаризм английских философов Джереми Бентама (1748–1832) и Джеймса Милля (1773–1836). В понятие «благо миру» он включил и служение собственной стране[15]. Кроме того, у духовного наставника самого Вивекананды — Рамакришны Парамахамсы (бенг. Рамкришно Поромохонсо, 1836–1886) — Субхас воспринял идею необходимости самопожертвования.

Своё изменившееся мировоззрение Бос выразил в девяти письмах к матери 1912–1913 гг. на бенгали. Он поставил под сомнение цель того типа образования, на которое так много средств тратили его родители: зачем оно, если не производит людей, готовых служить богу? Субхас осудил имущий слой Бенгалии, представители которого, по его мнению, стали узколобыми и бесхарактерными. В те же годы он писал письма (по — английски) и одному из своих старших братьев Сарату (1889–1950), впоследствии тоже известному деятелю ИНК. Сарат Чандра Бос (бенг. Шорот Чондро Бошу) в 1911 г. уехал изучать право в Линкольнз — инне, одном из четырёх судебных иннов Лондона, и Субхас просил брата описывать зарубежный опыт. Это не совсем необычное для индийца той поры любопытство к внешнему миру информационно и психологически подготовит его к прорыву в международную политику в годы Второй мировой войны.

В марте 1913 г. Субхас сдал в университетской школе выпускные экзамены, заняв второе место. Обрадованные родители отправили его учиться в Калькутту. Там он поселился в построенном отцом трёхэтажном доме на улице имени одного из бывших вице — королей лорда Элджина (Elgin Road). Субхас поступил в Колледж президентства, который считался первым в Британской Индии вузом западного типа, и слушал там лекции по философии. Движимый интересом к истории родной Бенгалии, ездил с друзьями в доколониальную столицу страны Муршидабад, город навабов (мусульманских правителей XVIII в.). В 1914 г. познакомился со своим выдающимся соотечественником Тагором (в предыдущем году тому была присуждена Нобелевская премия по литературе) и беседовал с ним о возрождении деревни.

Во время учёбы в колледже Бос вошёл в группу студентов, которые обсуждали философские вопросы и старались следовать учению Рамакришны и Вивекананды. Не удовлетворяясь разговорами и испытывая потребность делать что — то реальное, Субхас нашёл благотворительную организацию, которая каждое воскресенье собирала для бедных деньги и еду в виде милостыни. Он стал одним из добровольцев и тоже ходил по домам с мешком, прося риса. По его признанию, в первый день ему пришлось преодолеть сильное чувство стыда, но вскоре он привык[16].

Тогда же Субхас засел за сочинения ещё одного бенгальского мыслителя — Ауробиндо Гхоша (1872–1950). Тоже последователь Вивекананды, он воодушевлял молодых революционеров эпохи свадеши, а позднее уехал во французский анклав в Южной Индии город Пондишери (тамильск. Пудучерри), где удалился в ашрам

(обитель) и погрузился в религиозную философию. Гхош тоже происходил из семьи, считавшей, что всё хорошее идёт из Британии. Более того, он прожил в этой стране 14 лет и держал экзамены на занятие постов в Индийской гражданской службе, верхнем звене административного аппарата Британской Индии, куда попасть было нелегко и очень престижно. Однако вдруг прервал своё поступление и стал чиновником в княжестве Барода в Гуджарате. При этом подчёркивал, что Индия нуждается в силе — физической и духовной.

На каникулах Субхас вернулся в Каттак, где участвовал в уходе за больными холерой в окрестных деревнях: «Недельный опыт открыл моим глазам новый мир и раскрыл картину истинной, деревенской Индии, где торжествует бедность, люди мрут как мухи и царит неграмотность»[17]. А после первого курса, на летних каникулах 1914 г., Субхас внезапно… исчез из дома. Вместе с другом Хемантой Саркаром он отправился на поиски гуру. Приятели посетили главные индуистские места паломничества Северной Индии — Варанаси, Матхуру, Хардвар и др. Однако путешествие принесло разочарование: Субхас оказался свидетелем кастовой дискриминации и мелких склок религиозных деятелей. Из — за его принадлежности к небрахманской касте каястха брахманы в одном месте отказали ему в пище, в другом — в питье[18]. Впрочем, сам Субхас, несмотря на искренние демократические убеждения, всю жизнь будет помнить о собственном высококастовом происхождении. Вернувшись в Калькутту, он слёг с тифом. А вскоре пришла весть о начале Первой мировой воины.

Новости о войне заставили Боса почувствовать, что родная Индия неотделима от остального мира. Другим фактором, который пробуждал его политическое самосознание, был неприятный опыт общения с британцами в повседневной жизни Калькутты. Многие из них были настроены расистски и не думали этого скрывать. Особенно расизм проявлялся в трамвае. Если сиденье напротив занимал индиец, британец нередко вытягивал ноги и клал их туда же, касаясь сидящего туфлями. Многие индийцы, едущие на работу бедные клерки, мирились с оскорблением, но к этому были готовы не все. На улице британцы ожидали, что индийцы будут уступать им дорогу, а если этого не случалось, толкали их или давали пощёчину[19]. Такие инциденты до основания пошатнули воспринятую Босом у южноиндийского философа Шанкарачарьи (788–820) доктрину майи, под которой тот понимал иллюзорность всего материального мира. Субхас не мог убедить себя, что оскорбление со стороны чужеземца — иллюзия, которую можно игнорировать. Поэтому часто вступал с заносчивыми британцами в перепалки.

Кроме учёбы Бос издавал журнал своего вуза и организовал дебаты как средство развивать у соотечественников способность опираться на свои силы. Уже в 1915 г. пришёл к выводу, что имеет в жизни определённую миссию и не должен «плыть по течению».

Это убеждение укрепил нашумевший в колледже инцидент 1916 г. с профессором истории англичанином Эдуардом Оутеном. Тот применил физическое воздействие к нескольким однокурсникам Субхаса. Студенты устроили забастовку, причем одним из её организаторов был Субхас. Профессор, однако, не успокоился, и после ещё одного случая распускания рук его поколотили. При этом в ходе потасовки в группе студентов видели Субхаса. Индийские историки настаивают, что Оутен воплощал всё отвратительное в британском правлении. Студентам он внушал: «Как греки эллинизировали варварские народы, с которыми вступили в контакт, так и миссия англичан — цивилизовать индийцев»[20]. Правительство Бенгалии закрыло колледж на неопределённый срок и назначило комиссию по расследованию, а Субхаса директор исключил, назвав его студентом, причиняющим наибольшее беспокойство. До конца так и не ясно, участвовал он лично в нападении на преподавателя или нет. Когда много позднее племянники спросили его об этом, Бос улыбнулся и ушёл от прямого ответа.

Осмыслив этот случай с высоты лет, Бос увидел в нём решающий толчок на верный путь: «Директор исключил меня, но обеспечил мне дальнейшую карьеру. Я создал для себя прецедент, от которого не мог легко отойти в будущем. В кризисной ситуации я… выполнил свой долг. Я выработал уверенность в себе и инициативность, которые сослужили мне хорошую службу в дальнейшем. Я впервые вкусил лидерства, пусть и в очень ограниченном масштабе, и мученичества, которое оно подразумевало»[21].

Конфликт принёс Субхасу высокую репутацию: студенты смотрели на него с уважением, старшие братья в Калькутте считали его правым, и даже родители были на его стороне. А вот с группой единомышленников, с которыми Субхас обсуждал вопросы эзотерики, он потерял связь окончательно: товарищи сочли, что прямого конфликта с властями надо было избежать. Бос уже и без того от них отдалялся: писал эссе в защиту материализма и считал товарищей догматиками. По — прежнему стремясь следовать принципу Вивекананды на практике, год после исключения из колледжа провёл в Ориссе, вновь ухаживая за больными холерой и оспой. Тогда же стали проявляться его организаторские способности: он увлекал молодёжь на общественные работы.

В июле 1917 г. Бос был принят в Шотландский церковный колледж, где опять занялся философией. Кроме того, добровольно вступил в университетскую часть Индийских сил обороны, которую сформировали британцы в условиях мировой войны. Бос очень хотел пройти основы военной подготовки. Спортивным не был с детства, но физическую силу ценил высоко. Частично учения проходили близ калькуттского форта Уильям, колыбели Раджа. Именно эта крепость Ост — Индской компании, возведённая ею в конце XVII–XVIII в., послужила ей главным очагом распространения военно — политической власти в Индии. Как объяснил Бос в автобиографии, «эта подготовка дала мне нечто, в чём я нуждался и чего мне не хватало. Чувство силы и уверенности в себе выросло ещё больше. Как солдаты мы обладали определёнными правами, которых не имели как индийцы. Для нас как индийцев форт Уильям был недосягаем, но как солдаты мы имели право входить туда. По правде сказать, в первый день, когда мы вошли строем в форт Уильям, чтобы занести ружья, мы испытали необычное чувство удовлетворения, как если бы мы вступали во владение чем — то, на что имели неотъемлемое право, но чего были несправедливо лишены»[22]. По закону 1878 г. гражданским лицам в Индии было запрещено носить оружие.

Прохождение военной подготовки стало ответом Боса на обидный для многих бенгальцев британский стереотип этого народа как невоинственного, под чем понималась изнеженность и склонность к умозрительности. После восстания сипаев («туземных» солдат англо — индийской армии) 1857–1859 гг. британцы, стремясь исключить его повторение, выработали — во многом искусственную — классификацию этнических, социальных и религиозных групп Индии на «воинственные и невоинственные народы» (martial and поп — martial races). К первым они относили те группы, которые, по их мнению, имели крепкие воинские традиции и привыкли слепо подчиняться начальству (последнее британцы ценили особенно). Это были панджабцы — мусульмане, панджабцы — сикхи, раджпуты, гархвальцы и некоторые другие общности. Остальные «народы» считались невоинственными, так как в их достижениях бросалось в глаза развитие прежде всего земледелия, торговли, гражданского управления. Ярким примером таких народов и выступали обычно бенгальцы.

На выпускных экзаменах 1919 г. на степень бакалавра Бос, как прежде в средней школе, занял второе место во всём университете. Продолжать изучать философию в магистратуре не собирался, так как знакомство с ней не решило мучивших его фундаментальных вопросов. Поэтому переключился на экспериментальную психологию. И тут отец предложил ему поехать учиться в Британию. За пять лет до этого старший брат Субхаса Сарат, отучившись в Лондоне, вернулся оттуда барристером[23]. Перед Субхасом отец поставил более амбициозную цель — подготовиться к экзаменам на чин в Индийской гражданской службе. Попасть в её аппарат было пределом мечтаний любого чиновника в Индии, но доля индийцев в нём была ничтожной. Так, за период 1886–1910 гг. на Индийскую гражданскую службу поступило всего 68 индийцев и 1235 европейцев[24].

Субхас принял предложение отца. Был почти уверен, что за восемь месяцев не успеет подготовиться к трудным экзаменам на чин, зато не хотел упускать возможность получить в Англии университетскую степень. По его справедливому мнению, у британцев было чему поучиться: размеренному труду, оптимизму и чёткому пониманию своих национальных интересов. Не любя британцев в целом за то, что они сделали с его Родиной, Бос пытался убедить их, что их некоторые нравственные качества, такие как верность, присущи и индийцам. Американский индолог Леонард Гордон любопытно объяснил это амбивалентное отношение к британской власти синдромом хорошего и плохого мальчика: индиец хотел восстать против неё, но в то же время получить её одобрение[25].

Правда, в своей позиции относительно метрополии Бос был последовательнее своего будущего соратника Джавахарлала Неру (1889–1964), который разрывался между восхищением британскими социально — политическими идеалами и отвращением к британской колониальной практике. И всё — таки Бос тоже был весьма вестернизированным индийцем, взгляды которого на господство Запада сформировали западные же идеологии либерализма и социализма, в том числе не напрямую, а через посредничество Вивекананды. Уже тогда отвергая колониальные порядки (а очень скоро и колониализм как таковой), Субхас всё равно смотрел на вещи во многом европейскими глазами, требуя покончить с двойным стандартом демократии в метрополии и автократии в колонии. Характерно, что, хотя позднее, в годы Второй мировой войны, Бос обратится к образу последнего шаха Могольской империи как к символу антибританской борьбы, вице — короля лорда Кёрзона он за его авторитарные методы заклеймил Великим Моголом.

2. Учёба в Британии и отказ служить Раджу (1919–1921)

В сентябре 1919 г. Бос отплыл из Бомбея в Англию. Прибыв в октябре в Кембридж, он был принят в Фицуильям — колледж (в разное время его окончили биохимик Альберт Сент — Дьёрдьи, экономист Джозеф Стиглиц и премьер — министр Сингапура Ли Куан Ю). После Калькутты с её полицейскими порядками Бос глотнул свободы. Его приятно удивило, что в Кембридже к студентам относятся уважительно, как к ответственным гражданам. Были среди студентов и соотечественники Боса. Один из них, бенгалец Дилип Кумар Рой (1897–1980), стал его ближайшим другом, с которым он впоследствии регулярно переписывался. Как вспоминал Рой, Бос приобрёл у индийских студентов Кембриджа авторитет лидера[26].

Погрузившись в учёбу, Бос посещал необычно большое число лекций, так как готовился одновременно к трайпосу (выпускной экзамен на степень бакалавра в Кембридже) по ментальной и моральной науке и к экзаменам на чин в Индийской гражданской службе. Последние предполагали восемь или девять предметов, включая сочинение, санскрит, философию и английское право. Особенно важным для Боса в долгосрочной перспективе стало знакомство с политической наукой, экономикой, европейской и английской историей. В письмах другу в Индию он признался, что именно в Британии вполне осознал необходимость для Индии массового образования и профсоюзных организаций. Большевистскую революцию в России Бос считал «ярчайшим примером» того, чего может достичь «власть народа»[27]. Проводя социально — политические параллели, назвал шудр и неприкасаемых лейбористской партией Индии (тут хватил лишку).

В Индии между тем положение становилось всё напряжённее. На сессии в декабре 1920 г. в Нагпуре (Центральные провинции, ныне в штате Махараштра) ИНК провёл подготовку к серьёзной борьбе с властями. В частности, он реформировал свою структуру: учредил Рабочий комитет как постоянный руководящий орган партии и создал провинциальные комитеты. Политической целью Конгресс провозгласил самоуправление страны — сварадж, путём к нему объявив «все мирные и законные средства». Это было сделано вскоре после принятия британским парламентом Акта об управлении Индией 1919 г., более известного как конституционные реформы Монтегю — Челмсфорда. Целью реформ было сбить накал индийского протеста, сохранив в то же время реальную власть в руках британцев. В частности, на уровне провинций была введена система двоевластия — диархии, при которой менее важные административные сферы (местное самоуправление, здравоохранение, образование и т. д.) были переданы чиновникам — индийцам. Однако ранее, в марте того же 1919 г., Имперский законодательный совет в Дели принял закон совсем иного рода — репрессивный Акт Роулетта, который дал властям право арестовывать индийцев без судебного ордера и держать их в тюрьме неопределённо долго без суда. Протесты против этого произвола привели к беспрецедентной Амритсарской бойне 13 апреля 1919 г. в Панджабе, когда войска стреляли в безоружную толпу и погибло, по британским данным, 379 демонстрантов, а по индийским (которые ближе к истине) — около тысячи[28]. Учинивший эту резню бригадный генерал Реджиналд Дайер (1864–1927) хотел запугать индийцев, но оказал Раджу медвежью услугу: мера стала контрпродуктивной и всколыхнула всю Индию.

В июле 1920 г. Бос вопреки опасениям успешно сдал в Лондоне все экзамены на чин, причём и здесь с отличием: занял четвёртое место. Однако стал мучиться вопросом: совместимы ли его идеалы служения человечеству со службой Британской империи? Просил совета у Сарата и писал ему: «Только на почве самопожертвования и страданий можем мы выстроить своё национальное здание. Если все мы займёмся исключительно работой и будем оберегать лишь собственные интересы, не думаю, что получим самоуправление (Ноте Rule) и через 50 лет»[29]²⁹. Субхас был не в восторге от перспективы стать чиновником Индийской гражданской службы, но на этом настаивал отец: то была самая престижная карьера в Индии, и для блестящих способностей его сына она казалась естественным приложением. Большому кораблю — большое плавание. Эта поговорка весьма подходит для описания жизни Боса, но пока он и сам не представлял себе, какое плавание предстоит ему на деле.

При поддержке двух своих старших сыновей — Сарата и Сатиша — отец предложил компромисс: Субхас поработает чиновником несколько лет и, если ему не понравится, уйдёт в отставку. Сыну было нелегко идти против воли отца, но он чувствовал, что вопрос принципиальный. В Индии поднималась новая волна антиколониального движения: отгремела разорительная Первая мировая война, укреплялся национальный предпринимательский слой, радикализовались требования ИНК. Мохандас Карамчанд Ганди (1869–1948) превращал Конгресс из элитарной организации в массовую.

В это время появился у Боса духовный наставник. Им стал видный бенгальский политик Читтаранджан Дас (бенг. Читторонджон Даш, 1870–1925). Он тоже происходил из известной семьи; как Сарат Бос, получил в Британии образование барристера. После призыва Ганди к массовому несотрудничеству с властями из — за Акта Роулетта Дас оставил адвокатскую практику, демонстративно сжёг свою одежду британского производства, облачился в кхади (домотканую одежду) и возглавил в Бенгалии движение неповиновения, став председателем провинциального комитета ИНК. Активная националистическая деятельность принесла Дасу почётное прозвище Дешбандху (бенг. Дешбондху), Друг страны.

Ещё из Британии Бос 16 февраля 1921 г. написал Дасу письмо, в котором кратко рассказал о себе и просил располагать им ради национального дела. «Цель моего письма к Вам, — писал он, — выяснить, как Вы можете использовать меня в этой великой работе на благо страны. Каким образом можете Вы задействовать меня в таком задании, которое требует великой жертвы?»[30] Бос вызвался работать в Индии журналистом националистической газеты, сельским активистом или учителем одной из возникавших в ту пору национально ориентированных школ. Вместе с тем не побоялся покритиковать ИНК и заявил, что эта организация должна срочно решить ряд вопросов: обзавестись постоянным штатом экспертов, а также «отделом разведки» для сбора данных, самостоятельно издавать и распространять книги с объяснением своей политики, выработать чёткую позицию в отношении индийской валюты, князей, избирательного права и «угнетённых классов»[31]. Дас оценил эти предложения, принял их и в ответном письме отметил нехватку искренних работников[32]. Более того, именно он стал политическим отцом Боса.

Сделав гражданский выбор, Бос в апреле 1921 г. подал министру по делам Индии (1917–1922) Эдвину Монтегю прошение об увольнении с Индийской гражданской службы, право на карьеру в которой только что с таким трудом заработал. Индию тем временем с августа 1920 г. захлестнула первая сатьяграха — антибританская кампания гражданского неповиновения и ненасильственного несотрудничества, которую организовал ИНК во главе с Ганди. Бос настаивал, что работа в колониальном аппарате несовместима для индийца с чувством самоуважения. Сокрушался, что за всю историю британского правления ни один индиец не отказался от государственной службы по мотивам патриотизма. Считал, что перед индийцами встала задача создать нацию, а для этого необходим бескомпромиссный идеализм в духе Дж. Хэмпдена (ок. 1595–1643) и О. Кромвеля (1599–1658), лидеров английской революции XVII в. По его словам, «пришло время умыть наши руки от всякой связи с британским правительством»[33].

В коридорах власти отставка Боса стала громом среда ясного неба: возникал нехороший прецедент. «Для британцев человек, который сдал экзамены на ИГС (Индийскую гражданскую службу. — К. Ф.), а затем отказался от должности, был чем — то новым, и они просто не могли взять в толк, что побудило Субхаса Боса так поступить. В Британии национализм имел прочные позиции, но британцы не могли оценить по достоинству, что Босом может двигать индийский национализм, который стремится видеть страну свободной от иностранной власти»[34]; «Сам по себе этот эпизод биографии Боса, помимо неординарности его личности, свидетельствовал о качественных сдвигах в политических процессах в колониальной Индии. Политическая жизнь в стране достигла к 1920‑м годам такой степени развитости, что карьера профессионального политика приобретала самоценность и привлекательность в глазах молодых и честолюбивых патриотов»[35].

Британские чиновники, включая постоянного заместителя министра по делам Индии (1920–1924) сэра Уильяма Дьюка, пытались переубедить Боса, но тщетно. Вскоре он получил в Кембридже степень по философии и отплыл домой. Плыл, кстати, на одном корабле с Тагором и обсуждал с ним новый курс ИНК — политику несотрудничества под руководством Ганди. Прибыв 16 июля 1921 г. в Бомбей, Бос в тот же день впервые посетил Ганди в доме Мани Бхаван, где тот обычно останавливался у друга. Бос видел в нём революционного лидера и забросал вопросами о том, какими должны быть методы борьбы Индии за свободу. Однако большинством ответов остался не удовлетворён, в частности тем, как Ганди представляет себе механизм получения самоуправления через гражданское неповиновение. С первой же их встречи стало очевидно, что на Боса — в отличие от подавляющего большинства индийцев — харизма Ганди не действует.

У неудачи Ганди с Босом было несколько причин. Первая относилась к сфере власти. Скептицизм Боса в отношении Махатмы можно считать квинтэссенцией конфликта бенгальского национализма с общеиндийским. До подъёма Ганди во второй половине 1910‑х годов руководства национально — освободительным движением в масштабе всей Индии не было, существовали только региональные группы интересов, организации и лидеры. Вместе они и составляли ИНК, который в первые десятилетия существования был именно конгрессом, съездом, но не партией. Увенчав это здание, Ганди завершил превращение Конгресса в антиколониальную силу. Однако это пришло в противоречие с интересами части региональных элит: те почувствовали непрочность своего положения. Особенно больно это ударило как раз по Бенгалии, которая, по сути, и изобрела индийский национализм. Приход Ганди низвёл Бенгалию в идейно — политическом плане до уровня других провинций. Это во многом объясняет непростые отношения, которые сложились у Махатмы и руководства Конгресса с бенгальской элитой. Ганди эту страну Индии никогда полностью не контролировал, а среди бенгальцев возникло и по сей день сохранилось ощущение, что гандисты их обокрали[36].

Вторая причина антипатии Боса к гандизму была связана с идейными основами национализма. Бенгальский национализм сформировался как синтез индийской системы и западных методов. В Бенгалии была сильна революционная школа, которая выросла на итальянских, ирландских и русских доктринах и методах. Конечно, гандизм тоже сложился отчасти под влиянием европейских мыслителей, включая Джона Рёскина (1819–1900) и Л. Н. Толстого (1828–1910). И всё же от бенгальских националистов Ганди резко отличали и акцент на ахимсе (ненасилии), и выстраивание общеиндийского национализма с привлечением социально — религиозного идеала Рамраджьи — земного царства индуистского эпического бога — героя Рамы, где царят мир и благоденствие, а вопрос равенства не так уж важен, поскольку богачи опекают бедняков. Однако, несмотря на внешнее смирение, с каким проповедовались эти взгляды, предполагали они беспрекословное подчинение. Ганди призывал последователей к гражданскому неповиновению британской власти, но исподволь добивался полного повиновения себе самому.

Неслучайно Тагор, вернувшись в Индию, отметил появившийся в стране дух преследований, который исходит не от вооружённой силы, но беспокоит ещё больше, так как является невидимым. Поэт уловил нетерпимость нового руководства Конгресса к инакомыслию внутри собственной организации и национального движения в целом. В 1925 г. в письме известному французскому писателю, тоже лауреату Нобелевской премии по литературе, Ромену Роллану (1866–1944) он посетует на то, что их с Ганди понимание истины и её поиски совершенно противоположны, и «невозможно быть несогласным с Махатмой и найти у кого — то в Индии поддержку»[37]. Хотя именно Тагор одним из первых наделил Ганди почётным прозвищем Махатма (в марте 1915 г.), позднее он сильно разочаровался, в том числе в его методах. Поэт был свидетелем тому, как бойкот образовательных учреждений в годы свадеши (вторая половина 1900‑х гт.) поломал жизнь целому поколению молодёжи, и не хотел, чтобы та же участь постигла следующее поколение. Опасался Тагор и того, что механическое подражание Ганди с его прялкой притупит у народа способность критически мыслить.

Расколу между многими бенгальцами — индуистами и гандистами — небенгальцами способствовал и вопрос отношения к культуре вообще и бенгальской культуре в частности. Бенгальцы по праву гордились языком и литературой своей страны, сожалели, что Ганди отвергал искусство, литературу, науку и вообще современную цивилизацию. Они считали себя защитниками одновременно богатой региональной традиции и положительных аспектов западной цивилизации[38].

Наконец, третья причина коренилась в сфере религии. Чуть упрощая, можно сказать, что столкнулись шиваизм с вишнуизмом. После почти полного исчезновения из Индии буддизма неприятие брахманизмом джайнских и буддийских монахов с их ненасилием и аскетизмом вылилось во вражду между шактами, приверженцами богини Дурги с её культом силы, которые составляли большинство членов высших каст, и вайшнавами школы проповедника — кришнаита Чайтаньи (бенг. Чойтонно, 1486–1534), которые по роду занятий были в основном торговцами и ремесленниками. Представитель бхадралока всегда смотрел на нищего или раболепствующего вайшнава сверху вниз. Истинный брахманизм считал справедливую войну делом чести, а ненасилие презирал как трусость[39]. Семья Боса, как отметил он в автобиографии, традиционно исповедовала шактизм[40].

Бос уважал Ганди (как увидим, даже слишком), но в отличие от большинства конгрессистов не чтил его свято. Неслучайно Бос называл его Гандиджи или Махатмаджи («-джи» — присоединяемая к имени уважительная частица), но никогда не Балу (Отец), как делали с подачи Джавахарлала Неру все гандисты. Истинным политическим гуру для Боса стал Читтаранджан Дас — представитель бенгальской элиты, которая была не в восторге от появления общеиндийской надстройки в виде реформированного в 1920 г. ИНК.

Впрочем, в ИНК позиции Дешбандху были ненамного слабее позиций Махатмы. Нередко считается, что Дас представлял более умеренную часть конгрессистов. Однако фактически на сессии Конгресса в Нагпуре 1920 г. была принята программа именно его, а не Ганди. Выборы в законодательные советы после введения диархии уже прошли, и вопрос их бойкота потерял актуальность. Дас стремился к более решительной антибританской кампании, чем Ганди, кампании, нацеленной на реальную передачу власти. К административному бойкоту он потребовал добавить экономический и вместо постепенного развёртывания бойкота в четыре этапа дать Всеиндийскому комитету Конгресса право начать масштабную кампанию, соединив все этапы (включая неуплату налогов). По всем этим пунктам Ганди пришлось уступить[41]. После сессии Дас подал личный пример, оставив юридическую практику в Высоком суде Калькутты.

3. Возвращение на родину и начало политической деятельности (1919–1927)

Вернувшись в Калькутту, Субхас поселился в доме семьи Сарата на Вудбёрн — парк по соседству с домом отца. Вскоре встретился с Дасом лично и окончательно признал в нём лидера. Искренность и таланты Боса, со своей стороны, произвели впечатление на Даса, и тот назначил молодого соратника секретарём Бенгальского провинциального комитета ИНК по работе с общественностью. Кроме того, Дас сделал Боса директором только что учреждённого Бенгальского национального колледжа. Это была попытка найти созидательную альтернативу характерному для гандизма нигилистическому бойкоту всего британского.

Бос погрузился в работу с присущим ему рвением и отличился на поприще написания статей и редактирования антиколониальной прессы. Кульминации его общественная деятельность достигла в декабре 1921 г., когда в Бомбей прибыл принц Уэльский — будущий король Эдуард VIII (1936). Формальной целью визита наследника престола было поблагодарить Индию за поддержку в войне. На деле же британцы рассчитывали напомнить индийцам, что настоящий «балу» для них — монарх Великобритании. Однако визит принца лишь подлил масла в огонь недовольства. Конгресс призвал к всеобщему протесту против визита в форме хартала — всеобщей забастовки, когда не работают мастерские, лавки, школы. Кое — где, например в Пешаваре, власти пытались нейтрализовать это показухой: выстроили к проезду принца школьников и детей чиновников, которые приветствовали его маленькими британскими флагами за обещанные пакеты конфет[42].

Однако преобладали в стране другие настроения. В Калькутте организацию хартала фактически возглавил Бос. Его и Даса арестовали и поместили в тюрьму. Всего в жизни Боса таких заключений будет 11 (в жизни Неру — девять). К этому времени британцы успели так настроить против себя многие слои населения, что даже Джанакинатх выразил гордость за сына. Субхас был рад, что пострадал за участие в национальном движении, и выразил магистрату недовольство мягким, по его мнению, приговором: «Всего шесть месяцев? Я что, курицу украл?»[43]

В феврале 1922 г. Бос, ещё находясь в заключении, был потрясён решением Ганди прервать сатьяграху. Принято оно было после событий в деревне Чаури — Чаура в Соединённых провинциях (современный штат Уттар — Прадеш), где толпа перешла грань ненасилия и сожгла полицейский участок, перебив 22 полицейских. Ганди настаивал, что инцидент показал неготовность народа к ненасильственному сопротивлению, но Бос (и не он один) сделал вывод: Махатма воспользовался инцидентом, чтобы не признать собственного поражения. Многие лидеры ИНК, включая Даса, были возмущены поведением Ганди. Правда, вскоре власти задержали его самого за статьи в журнале «Молодая Индия». В них Махатма защищал руководителей антибританского халифатистского движения индийских мусульман — братьев Шауката Али (1873–1938) и Мухаммада Али (1878–1931) — за призыв к солдатам — индийцам не служить британской власти. Вот такой призыв пришёлся Босу по нраву.

Отсидев в тюрьме восемь месяцев, Бос с группой молодых активистов отправился в дистрикты (округа) Северной Бенгалии, пострадавшие от наводнения. Там собрал тысячу добровольцев и эффективно руководил работой по ликвидации последствий стихии. В том же 1922 г. освобождённый из тюрьмы Дас на сессии ИНК в Гайе был избран его председателем (выборы председателя проходили ежегодно). Возглавив Конгресс уже на общеиндийском уровне, бенгальский лидер выступил за резкую смену политической стратегии. Прежде ИНК полностью бойкотировал выборы в законодательные советы (легислатуры), учреждённые согласно реформам Монтегю — Челмсфорда 1919 г. По мнению Даса, несотрудничество могло быть успешным, только если будет всеохватывающим. Он предложил конгрессистам прекратить бойкот и баллотироваться в советы, чтобы продолжать борьбу изнутри этих органов: набрать в советах большинство мест, а затем парализовать их работу, пока британцы не уступят реальных рычагов власти. Это было подражанием тактике ирландской националистической партии «Шинн фейн». Однако большинство делегатов следовали за Ганди и предложение Даса отвергли.

Тогда Дас сложил с себя полномочия председателя ИНК и в феврале 1923 г. вместе с другим видным конгрессистом Мотилалом Неру (1861–1931, отец Джавахарлала) объявил в Аллахабаде о создании партии Свараджья — Партии самоуправления. Позднее, в условиях отмены сатьяграхи и спада массового движения, Конгресс всё — таки увидел в тактике Даса жизнеспособную альтернативу и разрешил своим членам участвовать в выборах в легислатуры в рядах партии свараджистов. Оставаясь членом ИНК, Бос вступил в новую партию и стал ведать её отношениями с общественностью. Также его задачей было организовать рабочее и молодёжное движение.

Активно работая в качестве конгрессиста и свараджиста, Бос получил известность как правая рука Даса. Работал редактором бенгалоязычной и англоязычной газет, стал генеральным секретарём Бенгальского провинциального комитета Конгресса и показал большие организационные способности. Дас называл Боса молодым старцем, имея в виду его юный возраст и в то же время недюжинный ум[44]. Бос начинал спорить с теми, кто некритически воспринимал Ганди как спасителя Индии.

Ил. 1. Бос в молодости.

Во многом благодаря умелой организации Босом предвыборной кампании свараджисты заняли много мест в законодательном совете Бенгалии. В апреле 1924 г. на выборах чиновников Калькуттской корпорации Дас был избран первым в её истории мэром, Сарат Бос стал олдерменом (членом муниципального совета), а 27-летнего Субхаса Дас назначил главным исполнительным чиновником муниципальной администрации. Бос был не вполне рад этому и задал вопрос, для того ли он отказался от Индийской гражданской службы. Однако за дело взялся с присущей ему энергией: «Конечно, тут есть дихотомия: Субхас Бос, революционер, который стремился уничтожить власть британцев, но прославился тем, что использовал один из их наиболее характерных институтов. Корпорация была полезна, так как давала опыт власти в ограниченной, но эффективной сфере; к тому же привлекательным фактором был, безусловно, патронаж. Кроме того, конгрессистские кампании гражданского неповиновения означали, что ни один из институтов Раджа не был доступен, а корпорация представляла собой почётное исключение»[45]. Если в отношении бенгальской легислатуры свараджисты придерживались тактики обструкции, то в органах местного самоуправления они проводили «положительную» работу в национальных интересах[46].

Особое внимание Бос уделял образованию и здравоохранению. Его главной целью в этой сфере было доказать, что индийцы способны управлять собственными делами. В Калькутте появились бесплатные начальные школы и детские клиники. Также главный исполнительный чиновник проводил в жизнь курс Даса на сотрудничество двух крупнейших религиозных общин — индуистов и мусульман. В 1923 г. Дасу удалось добиться соглашения между партией Свараджья и ведущими мусульманскими политиками Бенгалии, которое вошло в историю как Бенгальский пакт: Свараджья не возражала, что, когда ИНК придёт к власти, 60 % всех должностей в Бенгалии будет зарезервировано за мусульманами, причём в Калькуттской корпорации — даже 80 %[47]. Это притом, что мусульмане составляли всего четверть населения города. Была, правда, в работе Калькуттской корпорации и тёмная сторона, о которой индийские историки вспоминают неохотно: передача британцами индийцам городского самоуправления сопровождалась расцветом коррупции, «откатами», которые получала правящая партия от фирм за предоставляемые контракты[48]. Впрочем, сам Бос половину своего жалованья, а именно 1500 рупий, жертвовал на благотворительность[49].

Энергично работая, Бос постоянно поддерживал силы чаем. В течение трудного дня мог выпить около 20 чашек и как — то пошутил, что без чая не было бы политики[50]. Однако не успел добиться на муниципальном поприще многого, так как в октябре 1924 г. вновь попал в тюрьму. Резонансный уход Боса с Индийской гражданской службы, отказ осудить насилие как таковое, активная общественная деятельность — всё это создало у властей впечатление, будто он заодно с той частью бенгальского национального движения, которая стояла за насильственные методы борьбы. Его заподозрили в причастности к неудачному покушению на известного применением пыток полицейского комиссара Калькутты. Полиция подготовила на Боса досье, где представила его деятелем с двойным дном: подпольный революционер под личиной публичного политика. Утверждалось, что Бос — «ведущий организатор революционного движения в Бенгалии» и даже держит связь «с большевистскими пропагандистами»[51]. Последнее обвинение было вовсе абсурдным: предложение Коминтерна о сотрудничестве Дас отверг.

Ещё когда Бос организовал в Калькутте протесты против визита принца Уэльского, чиновники Раджа были убеждены, будто «в Бенгалии организована революционная партия, главным образом Субхасом, и что члены этой партии намерены запастись оружием и боеприпасами, чтобы быть готовыми воспользоваться первой возможностью…»[52]. Даже в организации Босом помощи пострадавшим от наводнений одному британскому агенту померещилась подготовка к масштабной революционной деятельности. Вообще чиновники в Лондоне на удивление плохо знали, что происходит в Индии на деле.

«Дас и Бос не поддерживали актов индивидуального террора и не считали, что свараджа можно добиться террористическими методами. Однако, выросшие в бенгальской политической традиции, они в то же время не оказывали безоговорочной поддержки гандистскому ненасилию. Бос, возможно, не был в принципе против организованной вооружённой борьбы, но сознавал, что для подчинённого населения, у которого нет никакого оружия, это не выход»[53]. Хотя повлиявший на него Ауробиндо Гхош предвосхитил ненасилие Ганди, Бос не считал однозначно преступными и другие методы. По его мнению, пассивное сопротивление могло перерасти в вооружённое, и тогда воздержание от насилия заслуживало такого же упрёка, с каким обратился в эпосе «Махабхарата» бог Кришна к герою-Пандаву Арджуне в знаменитой беседе перед битвой на Курукшетре.

Несмотря на отсутствие улик, Боса заключили в тюрьму без суда. На этот раз его не содержали в Бенгалии, а выслали в Мандалай, в Бирму, которая, правда, в административном отношении была частью Индии. После окончательного завоевания Бирмы в 1886 г. британцы официально включили всю её территорию в состав Индийской империи. Бос гордился заключением в Мандалае, потому что именно в этом городе в начале века отбывали срок уважаемые конгрессистские деятели — маратхский националистический лидер Бал Гангадхар Тилак (1856–1920) и панджабский политик Лала Ладжпат Рай (1865–1928).

Дас между тем противодействовал британцам как мог и почти парализовал их машину управления в Бенгалии. Свараджисты опрокинули бюджет провинции и дважды отказывались утвердить министерские жалованья. Тогда губернатор Бенгалии (1922–1927) граф Литтон взял управление в свои руки, показав, за кем остаётся последнее слово даже при режиме диархии. Дас подорвал в этой борьбе здоровье и в июне 1925 г. внезапно умер в Дарджилинге.

Узнав в Бирме о кончине своего гуру, Бос был ошеломлён. Эта смерть означала, что в ключевой момент политической жизни Боса рядом с ним не стало опытного наставника. Не умри Дас, Бос, возможно, был бы в политике меньшим аутсайдером, чем стал на деле[54]. Его соратник — соперник Джавахарлал Неру будет пользоваться возможностью иметь гуру (которым выступал сам Ганди) ещё более 20 лет.

В тюрьме Мандалая Бос времени не терял. Во — первых, занимался своим образованием, причём интенсивнее, чем в Кембридже. Жадно читал и делал выписки из книг, которые присылали семья и друзья. Среди прочитанных авторов были Ф. Ницше (1844–1900), Б. Расселл (1872–1970), И. С. Тургенев (1818–1883). Довольно глубоко изучил историю и литературу страны, в которой многие индийцы видели товарища Индии по несчастью, — Ирландии. Изучал, конечно, историю и культуру родной Индии, а также Бирмы как страны пребывания. По контрасту с Индией отметил отсутствие в бирманском обществе каст и назвал Бирму «вероятно, самой бесклассовой страной после России»[55] (погорячился, конечно). Не забывал и физических упражнений: играл в бадминтон.

Во — вторых, узник вёл обширную переписку с родными, друзьями и коллегами, писал статьи и разрабатывал свою будущую программу. Продолжая жить оставшимися на воле проблемами, подготовил соображения для комитета Калькуттской корпорации по городским дорогам, обсуждал вопросы освещения улиц и начального образования[56]. Из переписки с Саратом (опять же англоязычной) видно, что Субхас, упоминая индуистскую богиню Кали, читая произведения индийских литераторов, был в то же время человеком европейской культуры. В переписке с Саратом и лучшим другом Дилипом Кумаром Роем, которого Бос знал ещё по Кембриджу, упоминались Сократ (469–399 до н. э.), У. Шекспир (1564–1616), Дж. Милтон (1608–1674), Л. Н. Толстой (1828–1910), Ф. М. Достоевский (1821–1881)[57]. Рой в письмах к другу настаивал, что молодёжь считает его, Боса, человеком, способным вести за собой.

В тюрьме Бос серьёзно заболел, и врачи заподозрили туберкулёз. Британские чиновники стали обсуждать, что с ним делать. Такие споры будут возобновляться всякий раз, когда Бос будет в заточении. На свободе он был для властей слишком опасен, но в тюрьме мог умереть, что в и без того напряжённой обстановке не добавило бы им популярности.

Сарат забеспокоился о здоровье брата: тот потерял в тюрьме более 18 кг веса[58]. Не видя юридического способа добиться его освобождения, Сарат обратился к опыту партии «Шинн фейн», которая выдвигала в кандидаты на выборы своих членов — политических заключённых. Субхас баллотировался заочно и победил. Вообще Сарат часто действовал как альтер — эго более динамичного и харизматичного брата; их гибкий тандем во многом и сделал возможной политическую карьеру Субхаса[59].

Однако Индия не Ирландия, и для освобождения из тюрьмы победы на выборах оказалось мало. Письма Боса из заключения показывают, что для блага Родины он был готов провести там всю жизнь. Между тем здоровье узника ухудшалось, и после приступа бронхопневмонии в феврале 1927 г. его переправили в центральную тюрьму Рангуна для медицинского консилиума. Власти, хотя и не сразу, согласились освободить заключённого при условии, что поправлять здоровье он поедет в Швейцарию и не вернётся в Индию, Бирму или на Цейлон до 1930 г. Бос отказался, заявив, что он не лавочник и не торгуется[60]. Сарату всё же удалось выхлопотать для брата перевод в тюрьму североиндийского городка Алмора. Это место со здоровым воздухом в предгорьях Гималаев было одним из любимых горных курортов британцев в Индии. Однако до Алморы Бос не добрался. Прибыв в Калькутту, он в мае 1927 г. был неожиданно освобождён по приказу нового губернатора Бенгалии (1927–1932) Стэнли Джексона, намеренного покончить с полицейским произволом. Кнут сменился пряником.

4. Становление Боса как политика (1927–1933)

Логика событий подталкивала Боса к руководству национальным движением в родной Бенгалии. Поначалу он сомневался, что справится, и уговаривал (хотя тщетно) взять инициативу вдову Даса — Басанти Деви (бенг. Босонти Деви, 1880–1974), которую даже называл своей приёмной матерью[61]. В Бенгалии всегда был силён культ Матери, нередко ассоциируемой с индуистской богиней Кали, и женщина во главе общественного движения не редкость. Мы видим это и сегодня по роли женщин в политической жизни как индийского штата Западная Бенгалия (нынешний главный министр Мамата Банерджи), так и государства Бангладеш (нынешний премьер — министр Шейх Хасина Вазед и её политическая соперница Халеда Зия, тоже побывавшая во главе правительства).

Поправив летом 1927 г. здоровье на горном курорте Шиллонг в Ассаме, Бос вернулся к делам. Сарат сделался к тому времени ведущим юристом Калькутты и строил на Вудбёрн — парк роскошный трёхэтажный особняк. По данным агентов Коминтерна, зарабатывал он, включая доход с принадлежащих ему земель, 400–500 тыс. рупий в год[62]. Его жена Бивабати (бенг. Бибхаботи) занимала в жизни Боса положение сродни матери. Субхас переселился в новый дом брата, и тот стал штаб — квартирой его организационной деятельности.

Выстроенная Дасом политическая коалиция рассыпалась в течение года после его смерти, и его бывшие соратники грызлись за власть. Место Даса в качестве председателя партии Свараджья, председателя Бенгальского провинциального комитета ИНК, а позднее и мэра Калькутты занял самый видный из них, Джатиндра Мохан Сенгупта (1885–1933). Его фигура устраивала Ганди, который и назвал его преемником Даса. Когда же обескураженный Сарат Бос спросил Махатму: «Что же ты оставил Субхасу?», тот со своей беззубой улыбкой ответил: «Субхасу — всю Индию». Сарату было не смешно[63]. Впрочем, как покажут события, эта неудача даст Босу импульс выйти за рамки Бенгалии и в самом деле стать общеиндийским национальным лидером.

Вернувшись в 1927 г. в политику, Бос почти сразу потеснил Сенгупту, будучи избран председателем Бенгальского провинциального комитета ИНК. В декабре того же года он вместе с Джавахарлалом Неру и Шуайбом Куреши был назначен генеральным секретарём Всеиндийского комитета Конгресса. Так Бос попал в высшие эшелоны власти крупнейшей партии страны.

Своей первой задачей Бос видел восстановление мира между религиозными общинами. В 1926–1927 гг. по Индии прокатилась волна столкновений индуистов с мусульманами. Везде было одно и то же: мусульмане назло индуистам резали коров, а индуисты назло мусульманам играли на музыкальных инструментах перед мечетями. Так рухнуло детище Даса — Бенгальский пакт 1923 г. Будучи намерен восстановить добрые отношения общин, Бос выступил с речью на митинге в городском парке. Как можно добиться свободы, вопрошал он, если индуисты не в состоянии жить бок о бок с мусульманами? К сожалению, упрощал проблему: не был исключением среди индийских националистов, которые считали коммунализм почти всецело порождением британской власти с ее принципом «Разделяй и властвуй». Правда, это не значит, что британцы непричастны к углублению противоречий, ведь арбитраж межобщинных отношений служил им одним из оправданий сохранения власти, как, например, и в подмандатной Палестине.

Вообще сначала индийские мусульмане и британцы относились друг к другу настороженно. И те и другие помнили, что Британская империя наследовала мусульманской Могольской империи, точнее, её политиям — преемникам. Неудивительно, что во второй половине XIX в. британское правление благоприятствовало индуистским высоким кастам, члены которых приобщались к процессу вестернизации много охотнее мусульман. В то же время открытие европейской наукой истоков индуизма, начавшееся возрождение этой религии пробудило дремавшую неприязнь индуистов к мусульманам как к былым завоевателям (Делийский султанат те основали в XIII в., а в Индию пришли ещё в VIII в., включив в состав Умайядского халифата Синд). Межобщинные проблемы не были воображаемыми и уходят корнями в доколониальное прошлое Южной Азии. К 1920‑м гг. конфессиональные общины медленно, но верно скатывались во взаимную ненависть. Хотя власти и играли на противоречиях двух общин, главная ответственность за их взаимное отчуждение в последнее десятилетие перед разделом страны лежит на индуистских коммуналистских организациях[64]. Содействие британцев исламскому сепаратизму в виде основания в 1906 г. партии «Всеиндийская мусульманская лига» было лишь одним из необходимых, но недостаточных факторов, которые в конечном счёте привели к рассечению субконтинента в 1947 г. на Индийский Союз и Пакистан.

Бос стал одним из немногих политиков — индуистов, кто заработал уважение мусульман за попытки наладить межобщинный диалог. Его опыт на этом поприще подготовил его к той религиозной политике, какую он будет вести среди индийцев Юго — Восточной Азии в годы Второй мировой войны. Правда, даже у попыток Боса двигаться в этом направлении были пределы. В Бенгалии на религиозные различия наслаивались социальные: основу крестьянства составляли мусульмане, а заминдарами (крупными землевладельцами) чаще были индуисты. Конгресс не позволял крестьянам провинции выступать против заминдаров[65].

Когда Бос вышел из тюрьмы, национальное движение в стране переживало спад. Административная система диархии не функционировала, похороненная партией Свараджья. Однако тактика свараджистов сработала лишь в краткосрочной перспективе, а в долгосрочной была контрпродуктивна.

И тут националистам помог сам Радж. Реформы 1919 г. установили правило, согласно которому конституционное устройство Индии должны были пересматривать каждые десять лет. В 1927 г. британское консервативное правительство назначило для этого комиссию из семи членов. Председателем комиссии министр по делам Индии (1924–1928) граф Биркенхед утвердил сэра Джона Саймона (1873–1954), заранее зная, как скверно тот относится к азиатам. Кроме будущего лейбористского премьер — министра (1945–1951) Клемента Эттли остальные члены комиссии были людьми невыдающимися: «Эта команда демонстрировала то, как Уайтхолл всегда обращался с Индией. Она могла быть жемчужиной короны и основой британского могущества, но в течение более ста лет отправляемые в Индию британские политики были за редкими исключениями посредственностями»[66].

Мало того что в комиссию Саймона не вошёл ни один индиец; она, похоже, отрицала само понятие Индии как нации, рассматривая эту страну как мозаику пререкающихся общин и группировок, примирить которые способен лишь парламент Британии. Применение к Индии той поры термина «нация» в самом деле спорно, но за определённым восприятием этой страны стояла определённая политическая воля. ИНК, Мусульманская лига и даже Национальная либеральная федерация Индии дружно бойкотировали комиссию Саймона, а в 1928 г. Конгресс учредил альтернативную комиссию во главе с Мотилалом Неру. Это была первая попытка индийцев самим выработать основы республиканской и федеральной структуры управления страной[67]. Пригласили в комиссию и Боса, которого на Калькуттской сессии ИНК того года впервые ввели в центральный исполнительный орган партии — Рабочий комитет. Неофициально этот орган называли Высшим командованием (High Command).

Когда комиссия Саймона в феврале 1928 г. прибыла в Индию, Конгресс призвал к харталу. Бос активно участвовал в деятельности студенческих и молодёжных организаций, профсоюзов и зарождающегося женского движения. В 1928 г. в ходе крупной забастовки в Джамшедпуре он вёл от имени рабочих переговоры с администрацией ведущей металлургической фирмы Индии Tata Iron and Steel Company, а в следующем году был избран председателем Рабочей ассоциации и Всеиндийского конгресса профсоюзов. Вот почему в советской историографии Бос заработал репутацию мелкобуржуазного радикала[68]. Съездив в крупнейший город Панджаба Лахор, он поддержал студенческое движение как школу подготовки будущих граждан. Вместе с Джавахарлалом Неру Бос выходил в лидеры молодого поколения левых националистов.

Политическая турбулентность конца 1920‑х годов создала условия для новой сатьяграхи. Решительно настроенная часть национальных деятелей считала, что Конгресс должен этим воспользоваться. В мае 1928 г. Бос посетил Ганди и просил его объявить начало такой кампании. Однако тот предпочёл выжидать. Это было первое серьёзное разногласие между двумя лидерами. После встречи с Махатмой Бос решил проявить инициативу сам и объехал всю Индию, выступая с речами.

Бос стоял за такой вариант национализма, который не был бы узким или агрессивным, а внушал бы «дух служения» и проявлял бы в людях «созидательные способности». Индию видел независимой федеративной республикой. По взглядам на место религии в обществе Бос стоял за средний путь между секуляризмом Неру — младшего, который не принимал выражения религиозных различий, и Ганди, который стремился объединить конфессиональные общины в одном политическом движении. Бос подчёркивал три принципа, которыми должны руководствоваться разработчики будущей индийской конституции: народный суверенитет, равные права граждан и система объединённых электоратов в противоположность общинным избирательным куриям.

Когда комиссия Неру — старшего работала над проектом будущей конституции страны, Бос задал вопрос: зачем мусульманам своя курия, если в районах с мусульманским большинством они и без того могут легко выиграть выборы? Однако отчёт Мотилала Неру предусматривал резервирование для мусульман мест, правда, только в центре и тех провинциях, где они составляли меньшинство. Поэтому Мусульманская лига отчёт не одобрила. Её председатель и будущий основатель Пакистана Мухаммад Али Джинна (1876–1948) считал, что избирательная курия — лучшее средство защитить интересы индийских мусульман. Консенсус по общинной проблеме был утрачен.

На Калькуттской сессии ИНК декабря 1928‑го — января 1929 года Бос поддержал кандидатуру Мотилала Неру в председатели партии. Однако не мог смириться с мнением большинства его комиссии, согласно которому политической целью Индии объявлялся лишь статус доминиона — самоуправляющейся страны (с ответственным перед парламентом правительством) в рамках Британской империи. В августе 1928 г. Бос встретился с Джавахарлалом Неру и другими молодыми единомышленниками в североиндийском городе Лакхнау (Соединённые провинции), где они основали радикальную организацию — Лигу индийской независимости. Для националистов Индии требование независимости было поистине революционным.

В декабре 1928 г. Бос выступил на третьем Всеиндийском конгрессе молодёжи с критикой гандизма: «На нашей святой земле ашрамы не новые институты, а аскеты и йоги не новые явления; они занимали и будут занимать почётное место в обществе. Однако, если мы хотим создать новую Индию, одновременно свободную, счастливую и великую, мы должны следовать не за ними… В Индии нам нужна сегодня философия активизма»[69]. До этого, если не считать индийских коммунистов во главе с деятелем Коминтерна, тоже бенгальцем, Манабендранатхом Роем (1887–1954), никто не критиковал Ганди внутри Конгресса. Даже Джавахарлал Неру, призывая к социализму, избегал прямых нападок на Махатму. Бос был первым, кто бросил ему вызов открыто.

На начавшейся спустя два дня Калькуттской сессии Конгресс обсуждал отчёт Мотилала Неру и рекомендацию им статуса доминиона. Для обозначения этого статуса индийцы и употребляли санскритский термин сварадж, самоуправление. Бос поддержал документ, но призвал изменить формулировку на полную независимость — сампурна сварадж. Это уже было требование республики, вообще не признающей власти монарха далёкого острова в Европе. Ганди предложил принять отчёт Неру — старшего как он есть, но британцев предостеречь: если к концу 1930 г. не отреагируют на рекомендации, Конгресс возобновит сатьяграху. Бос и Неру — младший нашли отпускаемый властям срок слишком долгим, и Ганди уступил: сократил его вдвое.

Самого Боса во многом радикализовала позиция членов Бенгальского провинциального комитета ИНК, председателем которого он был. Он предупреждал, что не за горами ещё одна мировая война, поэтому индийцам тем более необходимо объявить своей целью независимость. Однако Ганди прочно контролировал Конгресс и придерживался старой тактики: кто не со мной, тот против меня. Члены партии знали, что без Махатмы массового движения не будет, поэтому поправку Боса о немедленном требовании независимости отклонили.

С Калькуттской сессии 1928 г. началось противоборство двух новых сил внутри ИНК. Если в 1920‑е гг. главная борьба в партии шла между противниками перемен (гандистами) и свараджистами, то в 1930‑е — между правым и левым крыльями Конгресса.

Бос продолжал ездить по Индии, готовя молодёжь к активным действиям. На митингах говорил о необходимости социальной реконструкции, о сотрудничестве классов ради достижения свободы. Свои экономические взгляды Бос разработал ещё не полностью, но остальных индийских политиков опередил уже далеко: никто из них, кроме Джавахарлала Неру и горстки коммунистов, не был готов идти дальше взглядов Ганди. Вообще Бос «никогда не умел прогибаться под давлением или угрозами. Его стихией было плавание не в штиль, а в шторм, борьба и преодоление страданий»[70]. Популярность Боса перерастала рамки родной Бенгалии. Поездки по стране подтвердили его формирующийся статус общеиндийского лидера. Стиль у него был свой. Если Ганди порой вёл себя загадочно, а Неру бывал холодноват, Боса отличали прямота, чёткость и практичность.

Сначала, в октябре 1929 г., вице — король (1926–1931) лорд Ирвин (позднее граф Галифакс и министр иностранных дел Британии в ходе Мюнхенского сговора 1938 г.) заверил: конечной целью конституционного развития Индии мыслится статус доминиона, а после публикации отчёта комиссии Саймона в Лондоне состоится конференция «круглого стола» — обсудить её выводы. Умеренные политики, включая Ганди, Мотилала Неру и гуджаратца Валлабхбхаи Пателя (1875–1950), издали манифест с благодарностью вице — королю и с обещанием помочь в разработке конституции; к ним присоединился Джавахарлал, кандидатуру которого Ганди выдвинул в председатели Лахорской сессии ИНК 1929 г.

Однако, когда перед сессией Ганди встретился с Ирвином лично, вице — король неожиданно не смог дать ему гарантий о предоставлении статуса доминиона. В условиях радикализации части Конгресса это ставило вопрос о правильности курса самого Ганди, и он сыграл на опережение. На сессии Махатма вдруг сам предложил резолюцию с требованием полной независимости. Одним из главных соображений Ганди было умиротворить всё более беспокойную молодёжь. Неслучайно после предыдущей, Калькуттской, сессии ИНК 1928 г. правительство Индии в отчёте о ситуации в стране встревожено отметило «тенденцию политических и коммунистических революционеров к союзу» и предсказало, что «определять будущую политику, похоже, почти всецело станет молодёжь, особенно пандит Джавахарлал Неру и бабу Субхас Чандра Бос»[71]. Так выдвинутое Босом политическое требование наконец пробило себе дорогу.

Однако на Лахорской сессии Бос пошёл ещё дальше. Он предложил резолюцию, согласно которой Конгресс, следуя примеру ирландской «Шинн фейн», уже объявлял создание параллельного правительства при опоре на рабочих, крестьян и молодёжные организации. Столь смелую резолюцию большинство делегатов, конечно, не поддержало, но Бос был рад, что Конгресс впервые объявил Индию страной под чужеземной оккупацией. Этот эпизод показал, что Бос опередил Неру — младшего в их совместной программе радикализации партии[72]. А в конце 1929 г. Боса избрали председателем Всеиндийского конгресса профсоюзов. Здесь он тоже проводил свою линию, хотя старался взять средний курс между реформистской программой правого крыла ИНК и коммунистами, которые находились под влиянием Коминтерна.

26 января 1930 г. Конгресс вызывающе объявил Днём независимости Индии. (С 1950 г. отмечается как День Республики.) Однако Бос отпраздновать его не смог. Власти решили, что пришло время наказать его за публичные выступления. По возвращении из Лахора в Калькутту его вновь арестовали и приговорили к году тюрьмы по обвинению в подстрекательстве к мятежу и участии в незаконном шествии.

Из заключения Бос наблюдал за подъёмом новой сатьяграхи. Она наконец началась в марте 1930 г., и её первым эпизодом стал знаменитый «соляной поход» Ганди к берегу Аравийского моря в его родном Гуджарате. Шествие сотен конгрессистов было предпринято с целью демонстративно выпаривать соль из морской воды, чтобы символически нарушить монополию колониального государства на добычу и продажу соли. Сатьяграха несколько потрепала британцам нервы. К этому времени их репрессивные меры начали отвращать от них даже наиболее лояльных сторонников. Так, отец Боса Джанакинатх в 1930 г. в знак протеста отказался от пожалованного ему ранее официального титула раи бахадур.

Такие жесты оказывались плоховатым диагнозом для Британской империи. По мнению чиновника Индийской гражданской службы и либерального историка сэра Пендерела Муна (1905–1987), именно в это время, на рубеже 1920–1930‑х годов, Британии уже следовало «отпустить» Индию, избавив её и себя от многих грядущих тягот[73]. Конечно, современная Индия — в огромной степени продукт колониализма, и, если составлять некий «балансовый отчёт» Британской империи (как делает, к примеру, известный британский историк и медиаинтеллектуал Нил Фергюсон[74]), ещё неизвестно, что перевесит — минусы или плюсы. Другое дело, что в межвоенный период у метрополии едва ли оставалось моральное право властвовать в Индии в условиях растущего недовольства многих групп населения.

Ещё находясь в тюрьме, Бос был избран мэром Калькутты, легко обойдя действующего мэра Сенгупту. В сентябре 1930 г. Боса освободили, и он принял присягу. Правда, возможности его на этом посту были ограничены. Впрочем, и мэром Бос прослужил недолго, так как в День независимости (26 января) следующего, 1931‑го, года опять был арестован, когда мирная демонстрация, которую он возглавлял, подверглась атаке конной полиции. Власти осознали угрозу, исходящую от Боса как от радикального лидера, и на полгода вновь упрятали его за решётку.

5 марта 1931 г. Ганди подписал с вице — королём лордом Ирвином Делийский пакт: Конгресс прекращал сатьяграху и соглашался участвовать в конференции «круглого стола» в Лондоне, а британцы в обмен снимали запрет, наложенный на его деятельность. Боса поступок Ганди неприятно удивил, так же как волюнтаристское прекращение сатьяграхи в 1922 г. По мнению Боса, Махатма уступил давлению своих запаниковавших спонсоров из среды крупного капитала, таких как семья Бирла, и крепнущего правого крыла ИНК.

Сессия Конгресса в Карачи в марте 1931 г. была омрачена казнью панджабского революционера — социалиста Бхагата Сингха (1907–1931) и двух его товарищей. Они убили британского сержанта полиции в отместку за смерть конгрессистского деятеля Лалы Ладжпата Рая: в 1928 г. при разгоне полицией мирного протеста против визита комиссии Саймона в Лахор Рай получил несколько ударов латхи[75] и вскоре скончался. За бесстрашное поведение на суде и способность подняться над конфликтами религиозных общин Бхагат Сингх приобрёл огромную популярность, а после казни сделался для молодёжи символом как мученик за свободу.

Под влиянием Бхагата Сингха была создана Индийская организация молодёжи, и, когда Бос вышел из тюрьмы, его пригласили председательствовать на её второй ежегодной сессии. Среди членов этого радикального общества Бос чувствовал себя свободнее, чем среди лидеров Конгресса. В речи на сессии заявил, что основу коллективной жизни индийцев должны составлять справедливость, равенство, свобода, дисциплина и любовь. По мнению Боса, большевизм преподал человечеству «много полезных уроков», но Индия нуждается в «новой форме или типе социализма», чтобы не подражать слепо какому — то другому народу[76].

В очередной раз посетив Ганди в Бомбее, Бос удивился ещё более неприятно, узнав, что тот отказался от требования расследовать жестокости полиции при подавлении сатьяграхи. Однако ничего не мог сделать, так как Ганди давно имел непререкаемый авторитет, а недавно подписал на равных соглашение с самим вице — королём. На сессии ИНК в Карачи стало очевидно, что Делийский пакт изрядно упрочил положение Махатмы. Как удовлетворённо отметил лорд Ирвин, «оппозиция Субхаса совершенно рухнула»[77].

Когда в сентябре 1931 г. Ганди прибыл в Лондон на вторую конференцию «круглого стола», Бос встревожился, что представлять Конгресс тот поехал в одиночку. По мнению Боса, ИНК допускал грубую тактическую ошибку: Махатме было трудно удерживать дискуссию на общеиндийских вопросах, а британцы как раз старались «растворить» их в проблематике разных групп интересов. Бос предпочёл бы полноценную делегацию и переговоры о независимости. На его взгляд, бесплодные месяцы переговоров в Лондоне притупили вкус Конгресса к массовым действиям и дали правительству передышку для новых репрессий. Впрочем, британский истеблишмент не следует воспринимать как монолитную силу, нацеленную только на репрессии: наряду с консерваторами существовали либералы, понимавшие, что Индии необходимы дозированные политические уступки. Пока руководство ИНК пыталось усмирить массы, которые требовали решительных действий против властей, последние, в свою очередь, пытались сдержать натиск консервативной части правящих кругов метрополии, которые требовали не менее решительных действий против индийцев[78].

В декабре 1931 г. Ганди вернулся из Лондона в Бомбей. Бос опять съездил к нему и имел с ним беседу. Объяснял Махатме, что от разговоров молодёжь устала. Когда новый вице — король (1931–1936) маркиз Уиллингдон отказался принять Ганди кроме как на неприемлемых для того условиях, Бос убедил Махатму объявить Делийский пакт с Ирвином расторгнутым. Руководство Конгресса заявило, что возобновляет кампанию ненасильственного несотрудничества. На обратном пути в Калькутту Бос был арестован за попытку расследовать события в Дакке (Дхаке), где после выстрелов в окружного магистрата полиция творила произвол. Тогда же в тюрьму впервые попал Сарат. Оставив юридическую практику в знак солидарности с гандистским движением, он заплатил за свою гражданскую позицию четырьмя годами тюрьмы.

Находясь в очередной раз в заключении, Бос читал французского философа А. Бергсона (1859–1941), биографии В. И. Ленина (1870–1924) и Л. Д. Троцкого (1879–1940), мемуары А. И. Герцена (1812–1870). Его переводили из тюрьмы в тюрьму всё дальше от Бенгалии. Узник жаловался на боли в животе, ко времени перевода в Мадрасскую тюрьму потерял 37 кг и мог принимать лишь жидкую пищу[79]. Учитывая это, власти разрешили ему отправиться за свой счёт на лечение в Европу. До этого Субхас, будучи профессиональным политиком, зависел в финансовом отношении от Сарата; теперь, поскольку брат сам находился в тюрьме, содержание семьи Сарата в Калькутте и расходы Субхаса в Европе взяли на себя другие родственники и друзья.

В феврале 1933 г. на борту итальянского судна, отплывавшего из Бомбея, Боса освободили.

5. Годы в Европе (1933–1936)

В марте 1933 г. Бос прибыл в Вену и прошёл обследование в санатории доктора Фюрта. Вскоре его здоровье пошло на поправку. Бос давно считал, что индийские националисты пренебрегают международной дипломатией, и сетовал, что слишком мало представителей индийской молодёжи имеют опыт общения с зарубежными странами, кроме Британии и США, поэтому привыкли смотреть на мировые события глазами англосаксов[80]. Три года Бос неустанно разъезжал из Вены по Европе: учреждал ассоциации дружбы Индии с европейскими странами, встречался с политическими деятелями в поисках поддержки делу индийской независимости, популяризировал свои взгляды в СМИ. Подчёркивал необходимость пропаганды, признавая, что индийцы научились этому искусству у британцев[81].

В эти годы Бос поднялся ещё на одну ступень: вырос из радикального общенационального лидера в международного государственного деятеля. Индию он называл полупробуждённой нацией, которой должен помочь достичь независимости. Признавался, что чувствует себя на этом пути одиноким, но был уверен: и один в поле воин. В венском санатории Бос нашёл единомышленника в лице соучредителя партии свараджистов Виттхалбхаи Пателя (1873–1933), старшего брата одного из лидеров правого крыла ИНК, преданного гандиста Валлабхбхаи Пателя. Виттхалбхаи успел побывать председателем Центрального законодательного собрания в Дели, а в Вене лечился по возвращении из США. Когда Ганди в мае 1933 г. в очередной раз приостановил сатьяграху, Бос и Патель — старший были разочарованы и отправили в Индию совместный манифест с призывом вверить руководство освободительным движением другим силам. Они писали: «Мы определённо считаем, что Ганди как политический лидер провалился. Поэтому пришло время радикальной реорганизации Конгресса на основе нового принципа и новым способом»[82]. Характеризуя гандистское движение как реформистское, Бос пытался сбить возникший вокруг его лидера ореол святости[83]. У Боса и самого были к Ганди вопросы, а критическое отношение к Махатме авторитетного для него Даса лишь укрепило у него отсутствие пиетета. В 1924 г. Дас ставил даже такой вопрос: «Как нам избавиться от Ганди и вернуть народ на путь захвата власти, что сейчас вполне в наших силах?»[84].

В мае 1933 г. Бос получил приглашение председательствовать на третьей Индийской политической конференции в Лондоне. В министерстве по делам Индии задёргались. За всё более частыми политическими заявлениями Боса там следили с тревогой. Не случайно в течение всего пребывания в континентальной Европе он находился под наблюдением тайных агентов Индийской политической разведки — британской спецслужбы, задачей которой было выявлять опасных для Раджа националистов среди индийской диаспоры в Европе и США. Теперь британцы беспокоились, что, если Бос объявится в Лондоне, ему удастся объединить индийскую общину метрополии, в среде которой шли склоки. При этом британцы уже тогда пускали в свою столицу Джавахарлала Неру. Это показывает, насколько по — разному они воспринимали двух лидеров индийского национализма. Впрочем, за Неру в его приезды в Британию спецслужбы тоже следили; так, контразведка МИ-5 (Служба безопасности) перехватывала его почту и слушала телефонные разговоры[85].

Однако, к счастью для властей, Бос неверно думал, будто для въезда в Британию ему требуется специальное разрешение. Поэтому просто отправил в Лондон текст своей заочной речи на конференции, где выразил двойственное отношение к гандистской сатьяграхе. Речь была программной, так как в ней сжато выразились политические взгляды автора, и стала известна как «Лондонский тезис».

Докладчик серьёзно раскритиковал Ганди за то, что тот опять внезапно прервал сатьяграху: «Сегодня наше положение подобно положению армии, которая внезапно безоговорочно капитулировала перед врагом в разгар затяжной и напряжённой кампании. Причём капитуляция произошла не потому, что этого потребовала нация… не потому, что оказались перерезаны пути снабжения, а потому, что либо главнокомандующего истощили его неоднократные голодовки, либо его ум и суждения оказались затуманены по субъективным причинам, понять которые внешний наблюдатель не в силах»[86]. Подверг Бос критике и Делийский пакт 1931 г. за отсутствие обязательств Британии предоставить сварадж и освободить ряд категорий политических заключённых. Настаивал, что «основы компромисса между Индией и Великобританией не существует», за последнее десятилетие индийский народ политически пробудился, а «моральная основа британского правления разрушена, и сегодня оно зиждется на обнажённом мече и ни на чём ином»[87]. Для успешной антиколониальной борьбы индийский политик подчеркнул важность «научного изучения взлёта и падения империй в других частях мира» и «истории освободительных движений в других странах»[88].

Ставя целью привести Индию к независимости, Бос был убеждён, что этой задачей ИНК ограничиться не должен: долг партии перед страной — вести её дальше, иначе «наступит период хаоса и в Индии могут повториться инциденты, подобные таковым французской революции XVIII в.»[89]. Однако не был уверен, что Конгрессу всё это по силам, поэтому высказался за создание партии нового типа — «партии полных решимости мужчин и женщин, которые возьмут на себя задачу вызволить Индию, каких бы страданий и жертв им это ни стоило»[90]. Задачу новой партии видел двухступенчатой: привести Индию к свободе, а затем «выполнить всю программу послевоенного социально — экономического восстановления»[91]. Назвать эту «централизованную и хорошо дисциплинированную всеиндийскую партию»[92] Бос предложил «Самьявади сангх», что обычно переводят как «Социалистический союз».

Если для Ганди социальным идеалом было общество сарводайя (на хинди «всеобщий прогресс»), в котором имущие опекают неимущих, то Бос проповедовал другой социальный идеал — самьявад. На европейские языки этот индийский термин переводят как «социализм», а зачастую и «коммунизм». Однако Бос предпочитал западному слову индийское, так как значения совпадают далеко не полностью.

Санскритское слово самья (sämya), исходно буддийский термин, означает «равенство», «равновесие», иногда «справедливость». Путём прибавления к нему абстрактного суффикса — väd, который приравнивают к общеевропейскому суффиксу «-изм», и возникло слово sämyaväd. Бос был убеждён, что для обозначения общественного идеала, к которому должна стремиться Индия, исконное слово подходит много лучше, так как предполагает равенство людей в атмосфере гармонии. Подчёркивал, что социализм, за который он стоит, не марксистско — советский, а индийский. Так, на съезде Индийского союза молодёжи в 1929 г. Бос предостерёг: «Находясь в поисках света и вдохновения из — за рубежа, не будем забывать, что мы не должны слепо подражать любому другому народу, а должны усваивать то, чему научимся в других странах, после того как поймём, что отвечает нашим национальным требованиям»[93]. В советском варианте социализма Бос (впрочем, как и Ганди) не принимал материалистического толкования истории и — несмотря на свои весьма левые взгляды — принципа классовой борьбы. Высказываясь за «общественную собственность и контроль как над производством, так и над распределением»[94], вовсе не выступал против института частной собственности.

Отвергая британскую власть над Индией, Бос вместе с тем призывал учиться социальным и технологическим нововведениям Европы. В частности, на него оказала большое впечатление практика муниципального социализма в Вене, где он встретился с бургомистром (1923–1934) Карлом Зейцем. Интересовался и опытом Чехословакии с Польшей. Изучал то, каким образом во время Первой мировой войны с помощью России был сформирован Чехословацкий корпус с целью освободить чешские и словацкие земли от австро — венгерского господства, а также то, как Польский легион извлёк выгоду из действий Японии для борьбы с Россией. В годы Второй мировой войны Бос будет приводить пример этих слабых восточноевропейских стран, которые искали помощи у более сильных для завоевания своей независимости. Побывав в Праге, имел конструктивную беседу с министром иностранных дел Чехословакии (1918–1935) Эдвардом Бенешем.

А вот визит в Германию в июле 1933 г. Боса разочаровал. Привыкший брать быка за рога, Бос уже в первый приезд в эту страну попытался добиться встречи с её новым рейхсканцлером. Однако, несмотря на непростые англо — германские отношения, ожидать поддержки от Гитлера было нереалистично. Тот считал британцев людьми высшей расы наряду с немцами и верил в возможность сотрудничества с ними ради господства над миром. Индийское национальное движение Гитлер презирал. Ещё в 1923 г., после занятия французами Рура, он издевался над тем, что правительство Веймарской республики призвало население этой области оказать оккупантам пассивное сопротивление по примеру Ганди[95].

Встретиться с Гитлером Босу не удалось, пришлось довольствоваться беседой с бургомистром Берлина и рядом чиновников МИДа. Кроме германской столицы Бос посетил Мюнхен — для встречи с известным геополитиком Карлом Хаусхофером (1869–1946). Тот анализировал мировую борьбу с точки зрения германской теллурократии (сухопутной державы), иными словами, во враждебном «владычице морей» ключе. Это не могло не привлечь к нему внимания Боса.

В сентябре 1933 г. Бос выступил с речью об Индии в Женеве под эгидой Международного комитета по Индии Лиги Наций. Однако скоро ему стало ясно, что заправляют в Лиге две крупнейшие колониальные державы Британия и Франция, поэтому возлагать надежды на эту организацию бесполезно[96]. А в октябре скончался его друг и политический союзник Виттхалбхаи Патель. Во многом благодаря беседам с Пателем — старшим Бос и пришёл к выводу, что Индия никогда не завоюет свободы без иностранной помощи[97].

Находясь в Ницце, Бос получил приглашение в Рим на первый Конгресс азиатских студентов, назначенный на декабрь 1933 г. Как и в случае с Райхом, решение Боса ехать в Италию было продиктовано прагматизмом: Италия была региональной державой, к тому же имела конфликт геополитических интересов с Британией. Кроме того, бенгальским националистам импонировали деятели итальянской истории Джузеппе Мадзини (1805–1872), Джузеппе Гарибальди (1807–1882) и граф Камилло ди Кавур (1810–1861). Сама Италия, организуя такой конгресс, рассчитывала на него как на инструмент, который сегодня вслед за американским политологом Джозефом Наем (род. 1937) принято называть «мягкой силой».

На открытии конгресса выступил премьер — министр Италии (1922–1943) Бенито Муссолини, и Босу понравилось упоминание в его речи дружеских отношений и сотрудничества древнего Рима со странами Азии. Индийский гость отметил: «Речь была хороша — что бы мы ни думали об ораторе»[98]. Это замечание передаёт суть отношения Боса к режимам, у которых в годы Второй мировой войны он будет искать помощи. Бос в целом не симпатизировал итальянскому фашизму как социально — политическому устройству, но видел в нём потенциального союзника индийского национализма в борьбе с мощным врагом, от которого никак не удавалось избавиться своими силами. 6 января 1934 г. Муссолини принял Боса лично, а всего в 1930‑е гт. таких встреч будет пять. Впрочем, Ганди, возвращаясь в декабре 1931 г. через Италию с конференции «круглого стола», тоже встретился с дуче, а также посетил лагерь фашистской молодёжной организации «Балилла».

Гостеприимство Италии в отношении Боса было одной из причин, по которым австрийские правительства Э. Дольфуса (1932–1934) и К. фон Шушнига (1934–1938) не препятствовали его деятельности, несмотря на острый интерес к ней британской разведки. Италия была в ту пору важнейшим политическим партнёром Австрии на международной арене[99]. В 1934 г. Бос совершил из Вены ещё одну масштабную поездку, посетив Германию, Италию, Чехословакию, Венгрию, Румынию, Турцию, Болгарию и Югославию. Во второй приезд в Германию столкнулся с расизмом лично: в Мюнхене школьники на улице обозвали его черномазым. На этот раз Босу удалось встретиться с главным нацистским идеологом Альфредом Розенбергом (1893–1946), но беседа его удручила. Розенберг был убеждён, что с «нордической и немецкой точки зрения» британское владычество в Индии следует поддерживать[100]. Бос написал в индийскую газету возмущённую статью о расистских воззрениях Розенберга и представил МИДу Германии меморандум с жалобами на состояние индо — германских отношений.

Бос недаром посетил Турцию: очень уважал основателя Турецкой Республики и её первого президента (1923–1938) Мустафу Кемаля Ататюрка. Вот был лидер, который сумел защитить свою страну от интервентов и весьма содействовать её модернизации. Под влиянием кемалистских реформ Бос даже решил добиваться перевода индийских языков на латинский алфавит. Получил удовольствие и от поездки в Югославию, хотя британский посол в этой стране помешал местной прессе напечатать интервью с ним[101].

В июне 1934 г. Бос вернулся в Вену и сел писать книгу «Индийская борьба, 1920–1934 гг.». Во введении дал краткий очерк истории Индии и подчеркнул: лишь при британском правлении она почувствовала, что её завоевали, — до того отличались британцы от индийцев и до того потребительски к ним относились. Автор подробно проследил ход борьбы ИНК и других политических партий за самоуправление страны, подъём Ганди к власти в Конгрессе и его деятельность. Особое место отвёл взглядам и действиям тех сил, которые не следовали за Ганди, а воспринимали его учение критически. Подверг его критике и сам Бос, называя Диктатором[102]. В частности, сетовал, что со смертью Даса, Налы Ладжпата Рая и Мотилала Неру «весь разум Конгресса отдан в заклад одному человеку, и те, кто осмеливается мыслить свободно и говорить открыто, воспринимаются Махатмой и его учениками как еретики и подвергаются соответствующему обращению»[103].

Автор книги описал деятельность свараджистов во главе Калькуттской корпорации, удовлетворённо отметив, что «народ впервые стал смотреть на муниципалитет как на свой собственный институт»[104]. Описал и поведение свараджистов в законодательных советах ряда провинций, не без гордости привёл мнение калькуттской газеты Capital, согласно которому дисциплина партии Свараджья была немецкой[105]. Бос сравнил Даса и Ганди не в пользу второго, отметив, что первый отличался честностью и способностью договариваться, тогда как второй — «всецело идеалист и мечтатель… Временами он фанатично упрям, в других случаях — детски податлив»[106]. Признавая, что Махатма дал стране новый метод антиколониальной борьбы (сатьяграху), автор настаивал, что он вместе с тем «играл на многих слабых чертах характера своих соотечественников», прежде всего на «слепой вере в судьбу и сверхъестественное, безразличии к современному научному развитию… мирной удовлетворённости» существующим положением вещей[107]. Рассказал Бос о комиссии Саймона, подъёме массового движения конца 1920‑х годов и конференциях «круглого стола» в Лондоне. Обратил внимание, что Ганди инициировал новую сатьяграху лишь в 1930 г., когда накал социального недовольства в стране уже начал спадать. Корнем неудачи Ганди на второй конференции «круглого стола» 1932 г. автор назвал его попытку играть сразу две роли — политического лидера и мирового проповедника[108]. Правда, возможно, никогда не задумывался над тем, что успех Махатмы в Индии был отчасти обусловлен именно соединением политики и религии, а его, Боса, собственная популярность в Бенгалии тоже отчасти объясняется религиозной аурой благодаря самопожертвованию и годам тюремного заключения[109].

Также в «Индийской борьбе» изложены британские предложения реформировать управление Индией по итогам конференций «круглого стола» и острая критика этих предложений за сохранение старой системы в завуалированном виде. Бос был убеждён, что британцам не удастся и дальше душить индийский национализм и сводить проблемы страны к тематике межобщинных отношений, так как среди мусульман, неприкасаемых и индийских христиан уже много сторонников ИНК. О своей роли в политике автор упомянул весьма скромно.

В конце книги Бос допустил высказывание, которое ему потом долго припоминали. Отметив, что многие в Европе интересуются тем, какое будущее в Индии у коммунизма, автор покритиковал своего коллегу Джавахарлала Неру. В 1933 г. тот заявил прессе, что мир стоит перед выбором «коммунизм или фашизм», среднего пути между ними нет и он выбирает коммунизм. Бос, механически применив диалектику Гегеля, настаивал: «Выраженное здесь мнение совершенно неверно… следующая стадия мировой истории произведёт синтез коммунизма и фашизма. И будет ли удивительным, если осуществлён этот синтез будет в Индии?»[110]. Основу для такого синтеза автор книги усмотрел в том, что обе идеологии стояли за верховенство государства над индивидом, власть одной партии, плановую индустриализацию. Бос даже поставил знак равенства между таким синтезом и своим общественным идеалом самьявад. Спустя годы эти несколько добрых слов о фашизме сильно подставят Боса под огонь критики. Привлекал его в этой идеологии чисто организационный момент — акцент на дисциплине и целеустремлённости членов движения, которых, по его мнению, так недоставало объединениям индийских националистов. Переоценивать симпатии Боса к фашизму не стоит.

В поисках машинистки для диктовки Бос в июне 1934 г. познакомился с австрийкой Эмили Шенкль (1910–1996), которая позднее станет его женой. Она принадлежала к католической семье из низшей части среднего слоя, знала английский, умела стенографировать и печатать.

В ноябре 1934 г., едва закончив рукопись книги, Бос получил телеграмму о тяжёлой болезни отца и отбыл в Индию, на этот раз самолётом. В живых отца уже не застал, а когда самолёт приземлился, его сразу окружила полиция, и Боса поместили под домашний арест, как и Сарата. Всё же семь братьев беспрепятственно провели шраддху — индуистский обряд поминовения усопшего отца. А в январе 1935 г. Бос вновь отплыл в Европу, чтобы лечь на операцию на жёлчном пузыре. В Риме имел беседы с бывшим шахом Афганистана (1919–1929) Амануллой и советским наркоминделом (1930–1936) М. М. Литвиновым.

Тогда же, в январе 1935 г., в Лондоне вышла «Индийская борьба». В Британии книгу раскупали, но ввозить её в Индию колониальные власти запретили. Министр по делам Индии (1931–1935) сэр Сэмюэл Хор заявил в парламенте, что книга поощряет методы терроризма и прямых действий. Это было передёргивание, так как автор, напротив, предложил способы свернуть революционеров с террористического пути на мирный. Бос писал: «Возможно ли в нынешних обстоятельствах прийти к пониманию с революционерами? Да, возможно, при условии что подход — верный, а намерения в самом деле искренние… Во — первых, правительство должно действительно быть в состоянии либеральной политикой показать, что индийцы могут обрести политические права, не прибегая к насилию… Во — вторых, правительство должно озаботиться, чтобы те, кто должен отказаться от революционных методов, получили другие возможности служить своей стране — мирным и конструктивным путём»[111].

Несмотря на враждебность властей, «Индийская борьба» получила положительные рецензии в британской прессе и высокую оценку в литературных и политических кругах континентальной Европы. Ромен Роллан нашёл книгу столь интересной, что заказал второй экземпляр — для жены и сестры. Кстати, в апреле 1935 г. Бос встретился с ним у него дома в Вильнёве (Швейцария). В том же месяце перенёс в Вене операцию.

Затем Бос собрался ещё в одну масштабную поездку по Европе. В числе прочих стран намеревался посетить и СССР. Контакты со Страной Советов Бос завязал ещё в 1933 г., когда тамильский коммунист Арадил Кандетх Нараянан Намбийяр (1896–1986) свёл его с представителями ТАСС в Берлине. Намбийяр был выпускником Коммунистического университета трудящихся Востока (КУТВ) в Москве, а в германской столице руководил Индийским информационным бюро, которое четырьмя годами ранее создал Неру. Правда, в том же 1933 г. гестапо совершило налёт на помещение бюро, Намбийяра арестовали и выслали из страны. Он перебрался в Прагу, где помог Босу наладить индо — чехословацкие связи.

Однако в советской визе Босу неожиданно отказали. Он объяснил это сближением СССР с Британией и сетовал, что такое решение навредит репутации Страны Советов в Индии. Что касается отношения Боса к общественным преобразованиям в СССР, то если Неру их приветствовал, то Бос в «Индийской борьбе» позволил себе покритиковать коммунизм. Так, он выделил несколько причин, по которым «Индия не станет новым изданием Советской России», в том числе отсутствие у коммунизма симпатии к националистическим движениям (с учётом тогдашнего курса Коминтерна это было верно), антирелигиозность коммунизма и материалистическое толкование им истории[112]. Возможно, эта критика и была истинным мотивом отказа в визе.

В марте 1935 г. Бос отозвался из Женевы на учреждение полугодом ранее в Индии Конгресс — социалистической партии — левой партии внутри ИНК. Её генеральным секретарём стал политик из Бихара Джаяпракаш Нараян (1902–1979), который войдёт в историю прежде всего как лидер оппозиции премьер — министру (1966–1977) Индире Ганди во время введённого ею чрезвычайного положения 1975–1977 гг. Новая партия стояла за всеобщее избирательное право, аграрную реформу, национализацию промышленности. Бос приветствовал создание этой партии как ещё один мятеж против косности ИНК, проведя параллель с созданием в 1923 г. партии Свараджья. Вместе с тем считал ошибочным её ориентацию на фабианский социализм Англии и на идею созвать учредительное собрание. Бос высказался за более радикальное решение — однопартийное правление, приведя в пример СССР, Италию, Германию, а всего более кемалистскую Турцию.

В последнее турне по Европе Бос отправился в январе 1936 г., рассчитывая вернуться в Индию к сессии ИНК в Лакхнау. В Праге вновь имел беседу с Бенешем, уже президентом (1935–1938). В третий раз побывав в Берлине, Бос назвал Германию «теперь весьма пробританской». Чувствовал и расистскую составляющую нацистской идеологии. В марте 1936 г. сокрушённо писал генеральному секретарю Индийского института в Мюнхене Францу Тирфельдеру (1896–1963): «Впервые посещая Германию в 1933 г., я питал надежды, что новая немецкая нация, которая поднялась к осознанию своей силы и самоуважению, инстинктивно будет чувствовать глубокую симпатию к другим народам, борющимся в том же направлении. Сегодня я сожалею, что в Индию мне приходится возвращаться с убеждением, что новый национализм в Германии не только узкий и корыстный, но и высокомерный. Недавняя речь господина Гитлера в Мюнхене передаёт суть нацистской философии»[113]. После этой речи, в которой фюрер заявил, что белая раса призвана править цветными народами, Бос отправил в индийскую прессу призыв бойкотировать немецкие товары. Речь Гитлера в самом деле вызвала в Индии взрыв возмущения, и немецкий консул в Бомбее К. Капп с трудом отговорил торговую палату города от резолюции о бойкоте[114].

Особое место в турне Боса занял визит в Ирландию. Общее с Индией колониальное прошлое этой страны обеспечило ему тёплый приём. «Для радикальных индийцев, особенно бенгальцев, Ирландия была страной волшебной. Она добилась невозможного — доказала, что даже могущественная Британская империя уязвима»[115]. «Отец независимости» Ирландии и председатель Исполнительного совета страны Имон де Валера (1882–1975) принял Боса на уровне высокого представителя дружественной страны. Встретился Бос и с рядом министров, с которыми обсуждал отмену крупного землевладения, роль частного и государственного предпринимательства в индустриализации и другие вопросы. Сведения о его визите в Ирландию занимали первые строчки новостей и в Ирландии, и в Индии. У ирландцев Бос искал совета, как бороться дальше.

Проведя три года в Европе, Бос сформировал собственное мнение о нацистском и фашистском режимах. В ноябре 1935 г. опубликовал в калькуттском ежемесячном журнале Modern Review статью об Италии и её захватнической экспедиции в Эфиопии, в которой осудил агрессию, но упирал на лицемерие Британии: не поддерживая Муссолини открыто, та по сути предоставила ему свободу рук. Уроком Эфиопии Бос считал следующее: в XX в. нация может «надеяться быть свободной только в том случае, если сильна»[116]. По его мнению, империализм можно было свергнуть либо с помощью антиимпериалистической борьбы, либо воспользовавшись конфликтом между империалистами — соперниками. Правда, последнее в годы Второй мировой войны приведёт его к союзу (в том числе) с той же Италией.

В марте 1936 г. Бос собрался вернуться на родину, но от министра иностранных дел Британии (1935–1938) Энтони Идена получил предостережение: в таком случае его вернут в тюрьму. Проведя неделю со своей невестой Эмили Шенкль на австрийском горном курорте Бадгаштайн, Бос всё же отплыл в Индию. Парадоксальным образом, несмотря на длительные зарубежные поездки в 1930‑е гг., а позднее добровольный отрыв от Индии в годы Второй мировой, жизнь изгнанника не любил и рвался обратно на родину. Уже в египетском Порт — Саиде власти забрали у Боса паспорт и на время стоянки парохода приставили к нему полицейского, запретив сходить на берег[117].

Прибыв в апреле в Бомбей, Бос был вновь помещён в тюрьму. Негодование общественности власти проигнорировали. К 1936 г. Бос был уже настолько значимой фигурой, что вопрос о запрете ему возвращаться на родину обсуждался в Центральном законодательном собрании в Дели. Чтобы оказать на власти давление, Неру, избранный тогда председателем Конгресса, призвал страну провести 10 мая 1936 г. Всеиндийский день Субхаса. Даже это мероприятие не возымело действия, но заключённого хотя бы перевели в родную Бенгалию.

6. Заключительный этап политической деятельности в Индии (1936–1940)

Годы изгнания внесли большой вклад в развитие личности Боса и его лидерских качеств. Вместе с тем, как считают историки, его вынужденное отсутствие нанесло ущерб национальному движению, тем более что в 1932–1935 гг. из движения выпал и Сарат, которого посадили в тюрьму. Выйдя на свободу, он принял на себя руководство Бенгальским провинциальным комитетом ИНК: «Во время второго этапа гражданского неповиновения и революционных движений 1932–1934 гг. остро не хватало не только смелости взглядов братьев; ни у одного другого лидера не было великодушия и дальновидности, чтобы в эти критические годы прекратить ухудшение индуистско — мусульманских отношений»[118].

В 1935 г. британский парламент принял Акт об управлении Индией, который часто именуют её первой конституцией. Распространено мнение, что этот закон был одной из самых изощрённых попыток колониальной державы укрепить свою власть, создавая видимость обратного. Однако он в самом деле был уступкой национальному движению, так как распространил диархию уже на центральные органы власти, а в провинциях сделал следующий шаг: отныне провинциальные министры отвечали не перед губернаторами, а перед законодательными собраниями. Так до Индии, пусть пока на уровне провинций, наконец дошла система ответственного правительства, которую Британия впервые внедрила в 1848 г. в одной из своих канадских колоний — Новой Шотландии — и позднее распространила на все «белые» колонии. В соответствии с Актом об управлении Индией зимой 1936–1937 гг. в стране прошли выборы в провинциальные легислатуры. ИНК одержал внушительную победу и сформировал правительства в восьми из 11 провинций, в том числе в Бенгалии.

Бос, как и Конгресс в целом, категорически не принял федеральной части конституции 1935 г., поскольку она давала значительную автономию провинциям и непропорционально большое влияние князьям. Федеральная часть конституции исключала возможность сильного центрального правительства. В итоге из — за противодействия Конгресса в действие её так и не ввели.

Выступая против конституции, Бос стоял за свараджистскую тактику борьбы: пусть Конгресс участвует в выборах согласно новой политической схеме, а затем отвергнет эту схему. Недаром правительство опасалось, что, если Боса выпустить, он постарается парализовать систему управления в духе своего наставника Даса. Однако когда в Бенгалии возникла перспектива коалиционного правительства партии Кришок проджа (Крестьянская народная) и Мусульманской лиги при уходе ИНК во главе с Саратом в оппозицию, губернатор провинции (1932–1937) сэр Джон Эндерсон распорядился выпустить Боса. Это сделали в марте 1937 г. в больнице Медицинского колледжа в Калькутте, где его лечили. Вскоре Боса чествовали на собрании делегатов ассоциаций, затем он встретился с Ганди в Аллахабаде, по пути на горный курорт, куда ему пришлось поехать после очередной тюрьмы.

В сентябрьском номере журнала Modern Review вышла статья Боса «Европа: сегодня и завтра» — анализ меняющейся конфигурации сил в континентальной Европе. «Если придёт война, — писал автор, — она станет результатом вызова немцев статус — кво в Центральной и Восточной Европе»[119]. Вместе с тем проницательно считал, что приход войны зависит главным образом от Британии: Германия едва ли повторит «ошибки 1914 г.», если будет знать, что Британия определённо выступает против воинственного курса, — но заключил, что Германия может вновь попасть в ловушку, «полагая, будто Британия в войну не вступит»[120]. Вскоре Бос откликнулся на нападение Японии на Китай после инцидента на мосту Лугоу в июле 1937 г. В октябрьском номере того же журнала опубликовал статью «Роль Японии на Дальнем Востоке». Высоко оценил успехи этой страны, но задался вопросом: «Нельзя ли было достичь всего этого без империализма, не унижая другого гордого, культурного и древнего народа? Нет, при всём нашем восхищении Японией… всем сердцем мы — с Китаем в его час испытаний»[121].

В октябре 1937 г. Ганди, приехав в Калькутту, вопреки обыкновению остановился у Босов. Это стало началом кратковременного сближения Субхаса с Махатмой. Похоже, в Калькутте Ганди и решил, что преемником Неру на посту председателя ИНК на следующий год надо сделать Боса. Формально председатели Конгресса выбирались делегатами Всеиндийского комитета партии. Фактически же с 1920‑х годов их назначал лично Ганди. Судя о Босе по Неру, он, верно, решил, что пост председателя послужит средством приручить склонного к мятежу лидера. С Неру этот механизм сработал прекрасно. Тот побывал председателем в 1936 и 1937 гг., как раз когда левые были особенно беспокойны, поэтому не мог и не хотел защищать их интересы. Те, со своей стороны, не могли в полной мере критиковать ИНК — ведь возглавлял партию их человек: «Кроме того, Бос был теперь очень крупной публичной фигурой: его влияние на молодёжь равнялось влиянию Неру, если не превосходило его, а его репутация лидера левых националистов была нерушимой. Ганди тщательно следил за политическим ростом Боса и заметил усиление его влияния среди крестьянства»[122]. Бос, со своей стороны, тоже делал шаги навстречу Ганди и оказывал ему знаки почтения.

Чтобы поправить здоровье перед избранием на ответственную должность, Бос в ноябре 1937 г. улетел в Европу и провёл Рождество в Бадгаштайне с Эмили. Там написал свою автобиографию «Индийский паломник», которая осталась неоконченной[123]. 26 декабря пара поженилась — секретно, так как не хотела, чтобы что — то отвлекало Боса от общественно — политической деятельности. Брак был заключён в такой тайне, что о нём не узнала даже вездесущая Индийская политическая разведка.

Из Австрии Бос в январе 1938 г. наконец вновь посетил Британию. Правительство не стало препятствовать человеку, который вскоре должен был сделаться председателем ИНК. На встрече с соотечественниками он подчеркнул, что вопреки пропаганде Раджа, превозносившей конституцию 1935 г., индийский вопрос остаётся нерешённым. В ходе интервью с Босом известный левый интеллектуал полубенгалец — полушвед Раджани Пальме Датт (1896–1974)[124] просил его разъяснить похвалу фашизму и критику коммунизма в книге «Индийская борьба». Бос выразил убеждение, что Индия, завоевав свободу, должна «двигаться в сторону социализма», а своё выражение «синтез коммунизма и фашизма» признал неудачным. Оправдывался тем, что на момент написания книги (1934) фашизм ещё не стал на путь империализма, а многие индийские коммунисты ещё занимали антинациональные позиции и проявляли враждебность к ИНК[125]. В этом потеплении взглядов Боса на коммунизм отразилась резкая смена курса Коминтерна, причём уже вторая: если после II конгресса (1920) эта организация стояла за тактический союз компартий стран Азии и Африки с национальной буржуазией этих стран, то в 1928 г. такой курс был заклеймён как соглашательство (что отправило коммунистов в изоляцию), и лишь после VII конгресса 1935 г. Коминтерн вернулся к политике единого фронта. Правда, в преддверии мировой войны направлен он был не столько против колониализма, сколько против германского нацизма и японского милитаризма.

В январе 1938 г. ИНК избрал Боса председателем. За всю историю Конгресса он был лишь вторым председателем — бенгальцем (первым был Дас). Повидавшись с женой в аэропорту Вены, вернулся через Рим в Индию и вновь с головой ушёл в антиколониальную политику. В феврале 1938 г. в деревне Харипура в Гуджарате состоялась 51‑я сессия Конгресса. Приезд Боса в родную страну Ганди, который по национальности был гуджаратцем, называют символичным. Это была встреча двух поколений, двух течений национального движения и двух Индий — городской и аграрной. В Харипуру председателя торжественно привезли в колеснице, запряжённой 51 белым быком. Для Конгресса сессия 1938 г. была праздником: то была его первая ежегодная конференция с момента прихода к власти в провинциях. Именно после выборов 1937 г. в ИНК была создана новая, унитарная структура отношений между его главными региональными подразделениями — фактически готовая основа для управления страной после передачи власти индийцам[126]. Вид Ганди и Боса за беседой на пленарном заседании воодушевил миллионы индийцев. Как писал за 30 лет до этого Ауробиндо Гхош, на пути к справедливости и праведности благочестие святого следует дополнить мечом воина. Тандем Ганди — Бос многим казался именно таким сочетанием.

Ил. 2. Ганди, Бос и Патель на сессии ИНК в Харипуре (1938).

Между тем два лидера отличались разительно. Их разногласия не ограничивались методами антиколониальной борьбы. Если Ганди мечтал о Рамраджье — мифическом царстве благоденствия, которое было бы основано на самоуправляющихся и самодостаточных деревенских общинах, то Бос свободную Индию видел современной, промышленно развитой страной. Ближайшая цель тем не менее была у них общая — избавить Родину от британского владычества. Однако дело осложняли правые сподвижники Ганди в «Высшем командовании» Конгресса, провинциальные правительства ИНК и спонсоры партии из крупного бизнеса.

Председательскую речь 19 февраля Бос начал с того, что напомнил судьбу Римской, Османской и Австро — Венгерской империй, а также империй Маурьев, Гуптов и Моголов[127] в Индии. В связи с этим задал слушателям оптимистичный вопрос: «Может ли кто — нибудь перед лицом этих объективных фактов истории взять на себя смелость утверждать, что Британской империи уготована иная участь?»[128] Приведя слова Ленина о том, что реакция в Британии укреплялась и подпитывалась порабощением других народов, оратор заключил, что борцы за политическую свободу Индии и других стран империи борются и за экономическое освобождение британского народа[129]. Проанализировал сильные и слабые стороны империализма британцев и призвал их превратить империю в «федерацию свободных наций». Пройдясь по федеральной части акта 1935 г., резко выступил против права вице — короля контролировать 80 % федеральных расходов и призвал Конгресс «протянуть руку помощи нашим товарищам по борьбе в княжествах»[130].

Коснувшись проблем меньшинств (этнических, религиозных, социальных), новый председатель напомнил, что, согласно резолюции о фундаментальных правах, принятой Всеиндийским комитетом Конгресса в 1937 г., гражданин пользуется всеми правами и свободами, а это предполагает и защиту прав меньшинств[131]. Проблему мирного сосуществования конфессиональных общин пытался решить по — иному, нежели Неру: выступал не за жёсткое отделение религии от политики, а — по Дасу — за равное уважение ко всем общинам. Также в отличие от других лидеров Конгресса, включая Неру и Пателя, Бос стоял за значительную автономию меньшинств в делах управления и культуры. Рабочий комитет Конгресса он назвал не только «направляющим мозгом национальной армии борцов за свободу», но и «теневым кабинетом независимой Индии»; считал, что и действовать этот орган должен соответственно[132].

Сварадж, подчеркнул Бос, не конечная цель, а средство реконструкции Индии. В отличие от Ганди не считал, что Конгресс после достижения свободы должен сойти со сцены; напротив, в процессе национальной реконструкции отводил партии ключевую роль. Индию после независимости видел социалистическим государством, нацеленным на борьбу с бедностью, неграмотностью и болезнями. Искоренение бедности, по мнению Боса, требовало радикальной реформы землевладения и предоставления дешёвого сельского кредита. В области промышленной политики поддержал идею Планового комитета. Коснувшись старой проблемы единого языка для Индии, он, наступив на горло своей бенгальской идентичности, высказался за радикальное решение: хиндустани, причём на латинице. Будучи всего одним из двух (вместе с Неру) лидеров ИНК, которые всерьёз интересовались мировой политикой, Бос высказался за активность индийских националистов на международной арене и призвал «создавать в каждой стране ядро мужчин и женщин, которые будут чувствовать симпатии к Индии»[133]. Одним из методов на этом пути считал культурную дипломатию, т. е. «мягкую силу».

Речь Боса на сессии Конгресса в Харипуре была триумфом. Благодаря международной известности оратора получила она резонанс и за рубежом. Так, 7 марта 1938 г. он появился на обложке нью — йоркского журнала Time.

После сессии новый председатель Конгресса взялся за воплощение своей повестки дня в жизнь. В мае 1938 г. собрал в Бомбее глав семи провинциальных правительств ИНК и обсудил с ними проблемы развития промышленности, энергетики и координации действий. В октябре организовал в Дели конференцию министров промышленности провинций с конгрессистскими правительствами. Отметил, что ресурсов у Индии не меньше, чем у США; имеется и пример того, как страна может быстро превратиться из аграрной в индустриальную, — Советский Союз[134].

В декабре 1938 г. Бос созвал в Бомбее первое заседание Национального планового комитета, причём возглавить его предложил Неру, чтобы заручиться его поддержкой. Первой задачей новой структуры Бос назвал содействие развитию «тех отраслей промышленности, которые обеспечивают успешное развитие других отраслей, — энергетики, металлургии, производства химикатов, машин и инструментов, а также производства средств сообщения, таких как железные дороги, телеграф, телефон и радио»[135]. Таким образом, именно Бос инициировал институциональное нововведение, которое легло в основу экономического развития Индии на десятилетия — интенсивного развития государственного сектора в промышленности, которое вошло в историю как «курс Неру». Плановый комитет был учреждён под влиянием успехов крупной промышленности в СССР и Германии, а также «нового курса» президента США (1933–1945) Ф. Д. Рузвельта с его вмешательством государства в экономику. В независимой Индии этот орган продолжал функционировать даже после отхода от «курса Неру» и либерализации экономики с 1980‑х гг., а упразднён был лишь в 2014 г.

Функционирование Конгресса удручало Боса: он был убеждён, что партия выродилась в бесхребетную электоральную машину и её членов заботит лишь сохранение своего места на следующий год. Что приносило ему удовлетворение, так это работа с людьми. В течение всего 1938 г. Бос ездил по Индии, где его приветствовали стотысячные, а иногда и миллионные толпы[136]. Впрочем, порой он, как человек на вершине огромной организации, остро чувствовал одиночество. Отдушиной служило общение с давним и самым близким другом Дилипом Кумаром Роем, который стал известным певцом и музыкантом. Ещё в 1928 г. Рой удалился в ашрам Ауробиндо Гхоша в Пондишери, но теперь временно проживал в Калькутте. Бос просил его не возвращаться в ашрам, так как нуждался в ком — то, кому можно облегчить душу. Рой, со своей стороны, звал друга с собой в ашрам, но тот отказывался уехать даже на короткое время, опасаясь потерять боевой дух. Бос писал: «Ничто не притягивает меня больше, чем полная приключений жизнь вдали от проторённого пути и в поисках Неведомого»[137].

Бос старался сотрудничать с Ганди и в важных вопросах заручиться поддержкой Рабочего комитета — своего «правительства». Несмотря на идеологические симпатии к социалистам, старался сохранять нейтралитет и равноудалённость от левого и правого крыльев партии. Иногда делал правым уступки, например поддержал законопроект, обеспечивший бомбейским фабрикантам помощь государства против забастовщиков[138]. Однако, хотя внешне отношения Боса с Ганди в этот период были хорошими, напряжённость в них присутствовала. Так, два политика не смогли договориться о правительстве Бенгалии. Ганди поддержал коалиционное правительство политика — мусульманина Абул Касема Фазл — ул — Хака (1873–1962), которое проводило далеко не светский курс и выступало против принципов ИНК.

Бос тщетно пытался убедить Ганди, что Конгресс необходимо привести к власти во всех провинциях: ведь это позволит ему выдвинуть британцам ультиматум покинуть страну. Кроме того, если Бос был убеждён, что трудности Британии — это шансы Индии, Ганди не считал, что Индии помогут международные события или что она вообще готова к борьбе.

Аргументация Боса в пользу коалиции индуистов и мусульман контрастировала с позицией Неру, который выступал против партнёрства с неконгрессистскими элементами. В долгосрочной перспективе прав оказался Бос. Если в 1937 г. Мусульманская лига была одной из второстепенных партий Бенгалии, то через десять лет, побывав у власти, сделалась наиболее важной в провинции. Это сыграло немалую роль в расколе Индии по религиозному признаку, кульминацией чего стал Раздел 1947 г.

Руководя Конгрессом, Бос не терял интереса к международным делам. В знак солидарности с Китаем против японской агрессии отправил гоминьдановскому правительству медицинскую миссию, поощрял поездки индийских деятелей культуры в Европу. Следя за происходившими там политическими и военными событиями, критиковал предательство Британией и Францией Чехословакии в Мюнхене.

В сентябре 1938 г. на сессии Всеиндийского комитета Конгресса в Дели разногласия между левым и правым крыльями партии обострились в вопросе о том, какую позицию следует занять в случае новой войны в Европе. Правые предложили допускающую двоякое толкование резолюцию, взывая к здравому смыслу британцев. Левые выдвинули поправку: «Бескомпромиссная борьба за освобождение Индии должна быть нашей основной политикой, и мы не должны повторить ошибку, которую допустил в прошлом Махатма Ганди»[139]. Последний пришёл в ярость и писал о желательности раскола партии, который должен её очистить.

Кризис наступил в конце 1938 г. «Кроме личностного фактора выдвинутая Босом политическая программа бескомпромиссного антиколониализма и социалистической реконструкции свободной Индии противопоставляла его Ганди и большинству коллег в Рабочем комитете. Возглавляемые Валлабхбхаи Пателем, они считали Боса слишком агрессивным и высокомерным. Он упорно отвергал федеральную часть акта 1935 г. целиком и был категорически против любого компромисса с британским Раджем. Поэтому правое крыло Конгресса бешено противилось его переизбранию председателем»[140]. На этом переизбрании в письмах к Ганди и Неру настаивал, в частности, Тагор, но Ганди пренебрёг мнением поэта.

Выборы председателя ИНК 1939 г. предоставили возможность померяться силой. Ганди было ясно, что методы приручения, которые сработали с Неру, в отношении Боса провалились. Возможно, против Боса Махатму настроили и подозрения в связях с немцами. В декабре 1938 г. Бос встретился в Бомбее с двумя нацистами, одним из которых был доктор Освальд Урхс — агент дочерней фирмы германского концерна «ИГ Фарбен» и руководитель отделения НСДАП в Индии. Бос объяснил немецким собеседникам причины враждебности индийской прессы к их стране и заявил, что режим Гитлера должен прекратить оскорблять индийцев. Под влиянием этой беседы Урхс в письмах на родину пытался добиться изменений в направленности пропаганды, чтобы подправить образ Германии в глазах индийцев[141]. Однако интереса там не проявили. А вот разведка Раджа не дремала, и власти, получив информацию о встрече Боса с нацистами, позаботились, чтобы она достигла ушей Ганди. Тот забеспокоился, что сподвижник вернулся на традиционный для бенгальцев путь заговора и революции.

Когда подошли выборы председателя ИНК, Бос вновь выдвинул свою кандидатуру. Патель в телеграмме Сарату заявил, что переизбрание Субхаса считают вредным для дела страны. С подачи Ганди Патель и ряд других членов Рабочего комитета выпустили заявление, где, по сути, утверждали: Бос идёт на выборы по причине своей амбициозности. Вопрос этот неоднозначен. С одной стороны, Бос часто описывал идеального национального лидера как человека бескорыстного. С другой — по свидетельству одного соратника, он выражал желание «остаться в истории»: поскольку Неру побывал председателем Конгресса дважды, Бос — возможно, по личным и политическим причинам — считал, что тоже должен быть избран на второй срок[142]. Вместе с тем, похоже, тоже искренне, настаивал, что ради общего дела в выборах обязательно должен участвовать левый кандидат, а другой сильной кандидатуры не видел (её и не было). Особенно Боса заботили появившиеся признаки компромисса правых конгрессистов с британцами по вопросу федерации.

Выборы председателя 1939 г. стали первыми альтернативными в истории ИНК. Прошли они 29 января. Бос победил, располагая поддержкой студенческих, рабочих и крестьянских делегатов Всеиндийского комитета Конгресса и набрав 1580 голосов против 1375 у ставленника Ганди Патгабхи Ситарамайи (1880–1959) из Андхры[143]. Это был первый успешный вызов авторитету Махатмы внутри ИНК за 20 лет его неоспоримого лидерства. Бос был настроен на сотрудничество с оппонентами ради общей цели, считая, что разногласия предвыборной борьбы можно предать забвению.

Однако Ганди вернулся к идее раскола партии. Через день после выборов он в привычной для него юродствующей манере заявил: «Поскольку именно я убедил доктора Патгабхи не снимать свою кандидатуру, поражение больше моё, чем его. Ия — ничто, если не представляю определённых принципов и политики. Поэтому для меня очевидно, что делегаты не одобряют принципов и политики, за которые я стою. Я рад этому поражению»[144]. Махатма призвал тех, «кому в Конгрессе неудобно» (т. е. всю массу своих сторонников), выйти из него — якобы ради большей эффективности деятельности партии. Ганди явно имел в виду, что одновременно для Боса и его оппонентов в руководстве Конгресса места нет.

«Ганди характерным для него образом объявил войну. Пока Бос праздновал победу, Ганди скрупулёзно готовился уничтожить его. Человек, который мог так искусно использовать ненасилие, намеревался теперь применить все свои политические навыки, чтобы справиться с этим самым серьёзным вызовом своей власти изнутри конгрессистской партии»[145]. Отрекаясь от власти в духе Ивана Грозного, удалившегося в Александрову слободу, Ганди делал вид, что умывает руки.

Правые пошли на обострение ситуации: по инициативе Пателя 12 членов Рабочего комитета подали в феврале в отставку. В комитете остались лишь Неру и Сарат Бос. Неру при этом сделал двусмысленное заявление, которое привело многих к мысли, что он заодно с Пателем. Вопрос встал ребром: кто сформирует новый Рабочий комитет — законно избранный председатель или Махатма, слово которого всегда было для партии законом?

В марте 1939 г. подошла сессия ИНК в Трипури (в Центральных провинциях, ныне штат Мадхья — Прадеш). Тут Боса постигла первая досадная неудача: он не смог присутствовать на заседании лично. Заболев накануне сессии лихорадкой, Бос вопреки совету врачей всё же проделал долгий путь из Калькутты в Трипури на поезде — но, приехав, так ослабел, что вообще слёг[146]. Правые пустили слух, будто болезнь притворная. Речь председателя за брата зачитал Сарат. Напомнив о сложившейся в партии непростой ситуации, Субхас начал речь с международных дел и лишь затем перешёл к индийским. Он подчеркнул значение Мюнхенского сговора сентября 1938 г. и отметил, что в континентальной Европе гегемония без единого выстрела перешла от Франции к Германии. «Так называемые демократические страны Франция и Великобритания присоединились к Италии и Германии в заговоре с целью выдавить сейчас Советскую Россию из европейской политики… Что Франция и Великобритания выиграли, пытаясь унизить Россию?»[147] — недоумевал Бос. Отметил и то, что в условиях международной напряжённости Британия стала чувствовать себя менее уверенно, что проявилось в её попытках замириться с арабской частью населения Палестины.

Бос понимал, что время работает на индийских националистов, и предсказал, что примерно через полгода в Европе вспыхнет новая война. Желая воспользоваться трудностями империи и подтолкнуть ход истории, предложил предъявить британцам ультиматум: если в течение шести месяцев те не предоставят Индии свободу, поднять новую волну гражданского неповиновения[148]. Однако правым в Конгрессе Бос виделся ещё более насущной угрозой, чем даже британцы. Один год его терпели, Бос в кресле[149] председателя партии второй год подряд — это было уж слишком. Между тем Ганди уехал за тысячу километров от Трипури, в свой родной Гуджарат, и объявил там трёхдневную голодовку из — за конфликта с тхакурам (правителем) мелкого княжества Раджкот. В результате внимание общественности оказалось оттянуто туда.

На сессии ИНК его правое крыло устами премьер — министра Соединённых провинций (ныне штат Уттар — Прадеш) Говинда Баллабха Панта (1887–1961) предложило резолюцию: председатель Конгресса должен пользоваться доверием Ганди и назначать членов Рабочего комитета в соответствии с его пожеланиями. Решающей в этой ситуации оказалась позиция Конгресс — социалистической партии во главе с Нараяном: она воздержалась от голосования — и 218 голосами против 133 резолюция Панта прошла[150]. Конгресс — социалисты не желали раскола материнской организации и к тому же расходились с Босом по вопросу о том, надо ли при выдвижении британцам требований ставить конкретные сроки. Стало ясно, что созданная Босом коалиция левых разваливается. Хотя за его переизбрание левые в январе проголосовали, далеко не все были готовы поддержать его теперь, коль скоро вопрос максимально упростился до такого: Бос или Ганди? Главным фактором, сработавшим против Боса, была популярность Ганди — квазирелигиозная по характеру[151]. Атмосфера на сессии в Трипури была самой напряжённой за всю историю Конгресса.

Возникшую в партии ситуацию Бос понимал не до конца. Своё избрание воспринимал как поражение лишь правого крыла Конгресса, а самого Ганди ошибочно считал стоящим над схваткой. Бос уверял его, что не мстителен и не обидчив; всё, чего он хочет, это возродить массовую борьбу. Опираясь на левых, Бос боролся против правых, не сознавая, что его главный враг не лидер правых Патель, а лидер всего Конгресса Ганди. Боса называют великолепным организатором публичных акций, но скверным интриганом.

В Индии и за рубежом сложился образ Ганди как святого, который при достижении политических целей никогда не ошибался. Согласно легенде, люди для него были не менее важны, чем идеи. «На деле же Ганди был весьма хитрым политиком, который сознавал, что самый лёгкий способ поднять индийский народ — обратиться к религии и древней индийской культуре. Это была основа, на которой он построил национальное движение против британцев, превратив неэффективный индийский либерализм в сильный, почти непреодолимый индийский национализм. Теперь это должно было принести ему последнюю крупную политическую победу… Он хитроумно добился того, что его ненасильственное сопротивление британцам, которые, пусть и оккупанты чужой страны, всегда претендовали на высокую мораль, было его козырной картой, крыть которую им было нечем. Это объясняет то, почему британцы часто с такой готовностью осуждали гандизм как надувательство… Также это доказало, что председатели Конгресса могут приходить и уходить, а он всегда будет оставаться суперпредседателем»[152]. Конституция ИНК не предусматривала смещения председателя; голосования нельзя было отменить. Однако сторонники Ганди парализовали Рабочий комитет и по — прежнему контролировали Всеиндийский комитет Конгресса. Без их поддержки председатель просто не мог работать.

Ощущая давление правых, Бос не собирался сдаваться, вдохновляясь, по его собственному признанию, примером швейцарского национального героя XIII–XIV вв. Вильгельма Телля[153]. Вместе с тем настаивал, что точек соприкосновения у руководства двух крыльев партии больше, чем разногласий. Кроме того, как сказано выше, Бос ошибочно отделял Ганди от его ближайших соратников. Что касается главного предмета разногласий — состава Рабочего комитета ИНК, — то Бос предпочитал «составной» комитет из представителей разных течений национального движения. Для Ганди же был приемлем лишь «однородный» комитет из его собственных приверженцев. Как показывают письма Боса к Ганди в марте — апреле 1939 г., в вопросе формирования комитета он до последнего был готов к компромиссу. Однако Ганди опирался на принцип «Или по — моему, или никак».

Удивляясь призывам правых отправить председателя в отставку под предлогом его болезни, Бос уверял Махатму: «У меня нет ни малейшего желания цепляться за должность. Однако не вижу причины уходить в отставку по состоянию здоровья. Ни один председатель не уволился, будучи даже в тюрьме»[154]. 2 апреля Ганди в телеграмме из Дели призвал Боса сформировать Рабочий комитет самостоятельно, сформулировать программу и представить её на одобрение Всеиндийского комитета: если тот её не одобрит, Босу следует подать в отставку[155]. Бос в ответе от 6 апреля писал: «Чувствую, что Ваш совет дан от отчаяния. Он разрушает всякую надежду на единство… Совершенно ли Вы уверены, что совместная работа невозможна? С нашей стороны, мы так не думаем… В Великобритании три крупнейшие партии в случае чрезвычайной ситуации всегда могут взяться за руки и работать в одном кабинете. В странах континентальной Европы, таких как Франция, каждый кабинет — обычно составной. Разве мы меньшие патриоты, чем британцы и французы?»[156] Несогласный с тактикой скрытой манипуляции, Бос призвал Ганди выйти из — за кулис и «управлять делами Конгресса прямо и открыто», что упростило бы ситуацию и резко уменьшило бы сопротивление левых политике «старой гвардии»[157]. Если это неприемлемо, предлагал альтернативу: «Пожалуйста, возобновите национальную борьбу за независимость, как мы того добиваемся, и начните с ультиматума британскому правительству. В таком случае все мы уйдём со своих официальных постов с радостью»[158]. В любом случае Бос надеялся, что их с Ганди личные отношения не пострадают, иначе это было бы с его (Боса) стороны не по — джентльменски[159]. Переписка 1939 г. ярко демонстрирует сложность его отношения к Махатме. В том же письме от 6 апреля Бос честно писал: «Вы очень хорошо знаете, что в отличие от многих соотечественников я не следую Вам слепо во всём, что Вы говорите и считаете» и вместе с тем назвал его «величайшей личностью в Индии»[160]. В ответе от 10 апреля Ганди юродствовал, что считает себя «полностью некомпетентным убедить воюющие стороны сотрудничать», не может навязывать Босу состав Рабочего комитета, а готовности страны к ненасильственным кампаниям не видит, ибо «в воздухе носится насилие»[161].

Ил. 3. Бос и Неру (1938).

Отказываясь назвать своих кандидатов в Рабочий комитет, чтобы этот орган мог возобновить работу, Ганди применил — внутри Конгресса — тактику несотрудничества, которую отточил на британцах. К середине апреля 1939 г. Бос ради разрешения кризиса был готов позволить Махатме назначить уже весь состав комитета. Однако тот на уступки не шёл. А 28 марта Бос написал письмо Неру с упрёком в том, что он играет на руку его оппонентам. Поскольку во время кризиса Неру пытался быть посредником, Бос обвинил его в нерешительности, создающей впечатление, будто он старается усидеть на двух стульях. К тому же Бос обвинил Неру в отсутствии чёткой политики достижения свараджа. Годы спустя Неру в интервью британскому корреспонденту признает, что в 1939 г. подвёл Боса, но считал, что Ганди и есть Индия. Справедливости ради надо добавить, что в ходе конфликта 1939 г. он пытался убедить Махатму не отталкивать Боса, а сделать шаг навстречу. Но Великая душа не проявил великодушия.

После двух дней переговоров под Калькуттой ситуация зашла в тупик. Чтобы не продолжать парализовывать деятельность партии, 29 апреля, в первый день сессии Всеиндийского комитета ИНК в Калькутте, Бос подал в отставку. Свой шаг объяснил так: «В полное отсутствие духа примирения с противоположной стороны я не видел, как мы сможем работать вместе. У меня не было желания оставаться председателем — муляжом (dummy President) или цепляться за должность любой ценой»[162]. Таким образом, Бос на посту председателя Конгресса повторил судьбу своего гуру Даса, который в 1922 г., столкнувшись с непониманием в партии своей тактики прекращения бойкота, тоже счёл за лучшее уйти в отставку.

Временным председателем Конгресса сделался стойкий гандист из Бихара Раджендра Прасад (1884–1962) — будущий первый президент Республики Индия. Он назначил в Рабочий комитет только безоговорочных сторонников Ганди, не включив даже Неру. От Боса стали дистанцироваться коммунисты, с нападками на него выступили бенгальские революционеры. Разъярённые таким отступничеством, сторонники Боса собрались у здания заседания комитета на Уэллингтон — сквер в Калькутте, и ему пришлось сопровождать своих коллег — оппонентов, чтобы оградить их от гнева толпы.

Таким образом, весной 1939 г. Ганди обыграл Боса в конгрессистской политике. И по темпераменту, и с организационной точки зрения Бос, несмотря на огромную личную популярность, не выстоял перед политическим коварством Ганди и его сподвижников. И всё же Махатма из борьбы 1939 г. вышел с запятнанной репутацией: выглядел мелочным и мстительным по отношению к более молодому оппоненту[163]. Тагор же опубликовал в поддержку соотечественника — бенгальца длинную статью под названием «Дешнаяк» («Лидер страны»).

Бос уехал поправлять здоровье, убеждённый в предательстве Неру. И хотя в годы войны он будет по — прежнему протягивать руку Ганди в надежде на сотрудничество, Неру он не простит никогда. Двойственное поведение Пандита действительно способствовало тому, что конгресс — социалисты воздержались от голосования. «То, что Неру и Бос были соперниками, понятно… оба стали видными фигурами националистического движения одновременно. В глазах индийцев у обоих были одни и те же качества: они были молоды, энергичны, красивы, радикальны, левые националисты, считавшие свободу началом масштабных социально — экономических изменений… с конца 1930‑х годов их отношения были тёплыми, и Бос, как признавал сам Неру, “относился ко мне с величайшим уважением и вниманием”; он был политическим старшим братом, к которому Бос часто обращался за советом. Теперь, когда Джавахарлал опять обнаружил свою более примитивную лояльность в отношении Ганди, Субхас не мог скрыть горечи и разочарования»[164].

Отставка Боса не уменьшила его популярности в народе — скорее наоборот. В июне 1939 г. он писал Эмили: «Индия — странная страна, где людей любят не за то, что у них есть власть, а за то, что они её отдают. Например, в Лахоре меня встретили на этот раз теплее, чем когда я посетил его в прошлом году в качестве председателя Конгресса»[165]. Правда, ценой популярности стал кошелёк с письмом и фотографией Эмили, который вытащили у него в Лахоре из кармана, когда его окружила большая толпа.

Для расширения влияния и прихода к власти политику, как правило, необходима собственная партия. Несмотря на феноменальные способности Боса поднимать массы на действия, у него, в отличие от Ганди или Пателя, такой партии не было. События 1939 г. отчётливо показали Босу это слабое место в его стратегии, и он попытался исправить положение. Применив гегелевскую диалектику, Бос заявил, что консолидация правых как тезис требует консолидации левых как антитезиса. В июне 1939 г. объявил о создании ещё одной партии внутри Конгресса — Форвард — блока. По сути, Бос стремился создать на национальном (общеиндийском) уровне лидерство, альтернативное «старой гвардии» правых конгрессистов. Форвард — блок должен был бороться не с самим Ганди, которого Бос продолжал чтить, а с гандизмом. Это показывает, что причин своего политического поражения он так до конца и не понял. Помимо прочего, образование Форвард — блока окончательно отдалило от Боса его бывшего союзника Неру. Если прежде Неру был единственным в руководстве ИНК, кого поддерживали оба крыла, теперь ему пришлось выбирать, и он открыто примкнул к Ганди[166].

Однако проект Форвард — блока провалился. Конечно, появление лично Боса на митингах привлекало огромные толпы, а его полемические статьи считают превосходными. И всё же создать настоящую массовую партию ему не удалось. В Форвард — блок вошли только сторонники самого Боса, которых называли субхаситами. Кроме них левыми силами в стране были Конгресс — социалистическая партия и два объединения коммунистов — Коммунистическая партия Индии (КПИ) и Лига радикальных конгрессменов — ройисты, сторонники Манабендранатха Роя, который основал КПИ, но позднее отдалился и от неё, и от Коминтерна. Все эти силы придерживались разной тактики. Так, Рой стоял за разрыв левых с Конгрессом, а Бос, напротив, замыслил Форвард — блок как организацию внутри него (как в 1920‑е гг. Дас — партию Свараджья). Другие левые были согласны действовать внутри Конгресса, но не хотели давить на его руководство, опасаясь лишить национальное движение единства. Скоро Форвард — блок утратил роль на общеиндийской арене и сохранил позиции лишь в Бенгалии.

Всем, чего сумел добиться Бос, было создание Комитета консолидации левых. Его учредительное заседание состоялось в июне 1939 г. в Бомбее. Однако эта структура оказалась рыхлой и недолговечной. Не дремали и противники. В конце месяца правое крыло Конгресса на заседании Всеиндийского комитета провело две резолюции, прямо направленные против Боса: членам партии запрещалось призывать к сатьяграхе без разрешения руководства, а провинциальные правительства ИНК освобождались от необходимости следовать директивам провинциальных комитетов партии. Комитет консолидации левых счёл эти меры удушением внутрипартийной демократии и призвал провести 9 июля демонстрации по всей стране. Тогда Рабочий комитет ИНК обвинил Боса в нарушении партийной дисциплины и на три года запретил ему занимать выборные должности в партии. Результатом стало отчуждение центрального руководства Конгресса от большинства националистов Бенгалии: те продолжали идти за Босом.

Между тем на Европу надвигалась война. За неделю до неё, в августе 1939 г., Бос писал: «Если между Германией и Польшей вспыхнет война, симпатии индийского народа будут на стороне поляков»[167]. В случае войны он хотел, чтобы ИНК подражал практике национальных кабинетов Европы и сформировал Рабочий комитет в составе всех политических сил. 3 сентября Британия объявила Германии войну, и вице — король Индии (1936–1943) маркиз Линлитгоу объявил Индию воюющей стороной. Бос на митинге в Мадрасе с участием 200 тыс. человек назвал это редкой возможностью в истории Индии — шансом, который страна не может позволить себе упустить[168]. Разворачивавшуюся мировую ситуацию анализировал исключительно с точки зрения освободительной борьбы Индии.

Начало Второй мировой войны смешало в Индии все политические расчёты. Последовав за метрополией в столь важном международном деле, как объявление войны, вице — король не потрудился хотя бы для приличия посоветоваться с Конгрессом, который правил в восьми из 11 провинций страны. Лорд Линлитгоу давно устал от индийских националистов, а те — от него[169]. Боса пригласили на заседание Рабочего комитета в Вардхе (провинция Бомбей, ныне штат Махараштра), где он вновь призвал Конгресс начать массовое движение. Однако «Высшее командование» просто потребовало от британцев разъяснить цели войны. Впрочем, отчасти оно пошло на это под влиянием неутомимой пропаганды Боса. Подобно Катону с его известной фразой «Carthaginem esse delendam»[170], он бил в одну точку: требовать от Британии независимости.

10 октября состоялась единственная в жизни Боса встреча с вице — королём, на которой Бос передал ему национальные требования Индии. Ответ лорда Линлитгоу сильно разочаровал не только Боса, но и весь Конгресс: британское правительство готово консультироваться с представителями партий и общин Британской Индии и княжеств с целью произвести конституционные изменения — но лишь в конце войны. Если индийцы надеялись, что именно война подтолкнёт британцев быть сговорчивее, те, наоборот, дали понять: на время войны любые изменения замораживаются. Это оказалось слишком даже для умеренного руководства ИНК, и оно велело своим провинциальным правительствам в знак протеста уйти в отставку. Лорд Линлитгоу был достойным членом команды Черчилля: покидая Индию в 1943 г., заявил индийскому журналисту, что эта страна не может надеяться стать независимой в течение ближайших 50 лет[171]. И на том спасибо: военный кабинет британского премьер — министра (1916–1922) Дэвида Ллойд Джорджа в августе 1917 г. отвёл Индии на достижение самоуправления лет пятьсот[172].

Бос настаивал, что истинное конституционное собрание возможно только после перехода власти в руки национальных политиков. В пример соотечественникам поставил отказ «Шинн фейн» участвовать в Ирландском конвенте и выход большевиков из российского Предпарламента в 1917 г. Одним из препятствий на пути к объединению национальных сил Бос видел склонность британцев использовать меньшинства как рычаг против Конгресса. Вместе с тем, по его мнению, если бы британцы пошли с ИНК на компромисс, то были бы готовы пожертвовать Мусульманской лигой. Он действительно разглядел то, что произойдёт в 1947 г., когда британцы предадут своих союзников — мусульман и князей, но поторопился ждать раскола в Конгрессе и Лиге в случае компромисса британцев с правыми конгрессистами.

В марте 1940 г. Конгресс собрался на сессию в Рамгархе под председательством Абул Калама Азада (1888–1958) — одного из немногих мусульман в руководстве партии, позднее первого в независимой Индии министра образования. Параллельно Бос провёл в том же городке собственную Конференцию антикомпромисса. Она выгодно отличалась от официального съезда и по числу участников, и по выказанному ими энтузиазму. Поторопился один гандист сказать о Босе: «Те, кто не идут вместе с Гандиджи, — политические мертвецы». Бос заявил, что эпоха империализма подходит к концу, осудил нерешительность руководства ИНК и в очередной раз призвал левых сплотиться.

Когда Германия в мае — июне 1940 г. стремительно захватила Нидерланды и Францию, Бос ожидал в скором времени и британской капитуляции. После падения Парижа он в передовице своей газеты Forward точно предсказал будущие сферы влияния держав в Европе и Средиземноморье. В качестве председателя второй конференции Форвард — блока в Нагпуре Бос подробно разъяснил свои взгляды на долг антиимпериалистов в контексте войны. Призвал все партии объединиться для создания «гражданского оборонительного корпуса», в то время как оборона колониальной Индии от внешней угрозы должна заботить лишь правительство, а не народ. «Какой интерес можем мы иметь, сражаясь за увековечение собственного рабства? — вопрошал он. — Ведь именно это подразумевает борьба за оборону порабощённой Индии»[173].

Стремясь к общинному единству в Бенгалии, Бос призвал провести 3 июля 1940 г. День Сираджа — уд — даулы, чтобы почтить память последнего независимого наваба страны (правил в 1756–1757 гг.). Также призвал к движению за перенос памятника деятелю Ост — Индской компании того времени Джону Холуэллу (1711–1798) с площади Далхузи в Калькутте. Власти перенесли раздражавший бенгальцев монумент, но не упустили случая в очередной раз поместить Боса за решётку. В письмах Сарату из тюрьмы Субхас, уже не стесняясь в выражениях, критиковал моральные недостатки правых конгрессистов. Так, он осудил гандизм за «ханжеское лицемерие» и «поругание демократии». Справедливо обвинял руководство Конгресса в двойном стандарте: оно хотело, чтобы на общеиндийском уровне левое меньшинство партии повиновалось диктату правого большинства, но в Бенгалии от лояльных братьям Босам конгрессистов, которые составляли большинство, требовало подчиняться меньшинству комитета ИНК в этой провинции.

Кажется странным, почему Бос так стремился обратно в тюрьму: понимал же, что проведение Дня Сираджа — уд — даула закончится для него новым заключением. Спецслужбы объясняли это давлением Конгресса: мол, однопартийны требуют, чтобы политические шаги Боса соответствовали его словесной воинственности. Калькуттские революционеры считали, что Бос хотел попасть в тюрьму, чтобы установить контакты с теми, кто способен помочь ему бежать из страны. Однако сам Бос позднее подтвердил догадку своего племянника Сисира, сына Сарата: планы его побега за границу выплыли на поверхность, и он хотел усыпить подозрения.

Достигнув своей цели, Бос в ноябре 1940 г. объявил голодовку, чтобы заставить власти освободить его. Ганди выразил сожаление о своей неспособности и нежелании вмешаться, несмотря на дружбу и уважение к Босам, — пока братья не извинятся за «нарушение дисциплины».

За три дня до голодовки Бос написал письмо губернатору Бенгалии, которое назвал своим политическим завещанием. Потребовал от властей прекратить попытки расколоть индуистов и мусульман и призвал соотечественников не идти на компромисс с несправедливостью. Британцы, бросив своего самого непримиримого оппонента в тюрьму, не хотели обвинений в его смерти. В то же время вице — король инструктировал губернатора Бенгалии держать Боса в заключении любой ценой. Поэтому через неделю после начала голодовки, 5 декабря 1940 г., губернатор отпустил его под домашний арест. Субхаса вынесли из тюрьмы на носилках и перевезли в семейный дом на Элджин — роуд. За посетителями следили, переписку Субхаса вскрывали.

7. С Райхом против Раджа (1941–1943)

Между тем Бос готовился бежать из Индии. Весной 1940 г. он активизировал попытки контакта с СССР: расспрашивал знакомых коммунистов, не помогут ли они ему выбраться в Москву на встречу с И. В. Сталиным. Бос всерьёз рассчитывал заинтересовать советского лидера идеей вторжения в Индию. Ведь обсуждался на заседании Совнаркома в 1921 г. план военного похода на Индию, где докладчиком был небезызвестный генерал А. А. Брусилов (1853–1926), а в Ташкенте в 1920–1921 гг. функционировали Индусские командные курсы — военная школа, готовившая командиров будущей индийской Красной армии.

У индийских борцов с колониализмом сложилась прочная традиция надежд на Россию. Родились эти надежды ещё в 1860‑е гг., когда с присоединением Средней Азии к Российской империи недалеко от Индии появились гарнизоны сильной и враждебной колониальному хозяину индийцев державы. В Ташкент — административный центр Туркестанского края — зачастили тогда посланцы индийских князей с предложением помочь в случае вторжения в Индию. Хотя в ходе Большой Игры с Британией в Центральной Азии серьёзных намерений захватить Индию у России не было, русские стратеги отдавали себе отчёт в этих настроениях индийцев. Например, полковник Михаил Африканович Терентьев (1837–1909), назвав британскую власть в Индии паразитом, образно писал: «Нарост этот может быть удалён только хирургической операцией. Индусы пробовали в 1857 г. произвести эту операцию сами, но оказались недостаточно искусными. Теперь они ждут хирурга с севера»[174].

Ещё большую надежду на Россию вселила в индийцев Октябрьская революция. Так, были приняты Лениным революционеры Махендра Пратап (1886–1979) и Мухаммад Баракатулла (1854–1927), которые в 1915 г. учредили в Кабуле орган под названием Временное правительство Индии. Оно выразило надежду «установить с Советской Россией такие же отношения, какие существуют между Антантой и правительствами Колчака и Деникина»[175]. Именно шанс получить военную помощь от Советской России повлиял на превращение многих индийских эмигрантов в коммунистов: национальный фактор определил идеологию.

Ждал «хирурга с севера» и Бос. Утверждал, что, поскольку СССР и Германия благодаря договору о ненападении 1939 г. фактически вступили в союз против Британской империи, Сталин колебаться не будет. Здесь Босу изменяли его способности блестящего аналитика международных отношений. Мечта освободить Родину заставляла выдавать желаемое за действительное.

В Советском Союзе понимали, что война с Британской империей не его война. Это доказывает советская позиция по немецким проектам касательно Индии. В 1939 г. немецкая военная разведка Абвер и служба безопасности рейхсфюрера СД разработали две подрывные операции на рубежах Индии — «Аманулла» (возвращение на трон Афганистана свергнутого в 1929 г. шаха, чтобы получить в этой стране плацдарм для диверсий) и «Тибет» (организация диверсий из этой страны). Разработчики операций рассчитывали на советское содействие[176]. Как в 1801 г. загребать жар русскими руками пытался первый консул Франции Н. Бонапарт, договорившись с Павлом о походе на Британскую Индию, так теперь геополитическая логика толкала к тому же нацистов. Реальной помощи в осуществлении операций Германия от СССР так и не добилась. Тем более не стал бы он участвовать в прямом вторжении в Индию, о котором мечтал Бос. И всё же факт кратковременного советско — германского сближения помог индийскому лидеру.

Руководство связанной с индийскими коммунистами Кирти кисан парта (Рабочее — крестьянской партии) в Панджабе согласилось помочь Босу выбраться из страны через Северо — Западную пограничную провинцию. В июле 1940 г. член этой партии панджабец — сикх Ачхар Сингх Чхина (1899–1981) встретился с Босом в Калькутте, после чего поручил секретарю партии по пропаганде в упомянутой провинции хиндустанцу Бхагату Раму Тальвару (1908–1983) в скором времени провести «очень важную особу международного значения» в Советский Союз. В сентябре 1940 г. Чхина сам нелегально бежал из Индии через Афганистан в СССР и стал работать в Москве референтом Восточного сектора отдела кадров Исполнительного комитета Коминтерна.

Побег Боса был подготовлен мастерски: «Индия — ужасающе открытое общество: каждый знает, что делают остальные, или, по меньшей мере, стремится знать… Дом 38/2 по Элджин — роуд был домом большой семьи, а Бос был публичным политиком, который намеревался совершить поступок, относящийся исключительно к сфере деятельности мелких революционных ячеек»[177]. Кроме того, он знал, что среди информаторов уголовной полиции — один его дальний родственник.

Чтобы усыпить бдительность властей, в беседах и переписке с родными, друзьями и политическими соратниками Бос говорил о предстоящем возвращении в тюрьму. Непосредственно перед побегом объявил семье, что уходит в короткое затворничество, в течение которого его не следует беспокоить. Также написал несколько писем, проставив даты заранее: их должны были отправить после побега. Главную роль в подготовке побега Боса сыграл боготворивший его племянник Сисир (бенг. Шишир, 1920–2000), сын Сарата и отец историка Сугаты Боса.

Ночью 17 января 1941 г. отрастивший бороду Бос переоделся в мусульманское платье и покинул дом брата в автомобиле, за рулём которого сидел Сисир. Свет в его спальне оставили горсть ещё час. Сисир привёз дядю в местечко Барари, в дом своего брата Асокс. В присутствии слуг Сисир «познакомил» Асокс с «Мухаммадом Зия — уд — дином», представив его как страхового агента из Джабалпура (Центральные провинции и Берар). Вскоре Боса вывезли в соседнюю с Бенгалией провинцию Бихар и Орисса, и только там он сел в поезд на Дели.

По прибытии 19 января в Пешавар Боса встретил руководитель отделения Форвард — блока в Северо — Западной пограничной провинции Миан Акбар — шах. В Пешаваре «страховой агент» перевоплотился в каменщика — пуштуна, или патана, как называют этот афганский народ в Индии. При этом Бос прикинулся глухонемым, так как языка пушту не знал. Тут же его ждал Бхагат Рам Тальвар, который должен был сопровождать его в Кабул в роли племянника под мусульманским именем Рахмат — хана.

26 января 1941 г. Бос и его провожатый выехали из Пешавара на машине. Высаженные недалеко от границы с Афганистаном, они пересекли её благополучно. Узнав, что миновал границу, Бос символически топнул ногой и воскликнул: «Я бью Георга VI и плюю в лицо вице — королю!» Путешествие беглецы совершали где пешком, а где автостопом на гружённых чаем грузовиках. По легенде Рахмат — хан сопровождал больного дядю в паломничестве к мусульманской святыне. Общественным транспортом беглецы не пользовались, опасаясь чиновников и осведомителей афганского правительства. 27 января они въехали на тонге (телеге) в Кабул.

Между тем в Калькутте племянница и племянники съедали подаваемую затворнику пищу, чтобы сохранять впечатление, будто он в доме. Бос просил подержать его исчезновение в секрете четыре — пять дней. На 27 января было намечено заседание суда в связи с одним из обвинений в адрес Боса, и заговорщики сочли за лучшее до этого срока сами заявить о его исчезновении.

26 января в доме Сарата был разыгран спектакль: пища была оставлена несъеденной, и повар поднял тревогу. Два обеспокоенных сына Сарата кинулись к отцу: дядя исчез! От матери Боса Прабхабати план побега скрыли, поэтому для неё исчезновение было неожиданным. Сисира спешно отправили искать дядю — на том же автомобиле, на котором он его вывез. Вместе с отцом Сисир раздувал слух, что Бос скрылся на юг, в направлении Пондишери, с целью присоединиться к другу Дилипу Кумару Рою в ашраме Ауробиндо Гхоша. Версию придумали довольно правдоподобную. Её же Сарат передал Ганди, когда тот удивлённо телеграфировал ему, прося сообщить правду.

Полиция видела, что Прабхабати действительно безутешна. Правда, заместитель комиссара специального отдела засомневался, что причина исчезновения Боса — неожиданное религиозное рвение. Однако маршрут побега оставался нераскрытым. Губернатор Бенгалии осмелился предположить, что отъезд из Индии закоренелого врага британцев не так уж плох. Однако вице — король считал, что побег показал некомпетентность властей и что если Бос столь легко скрылся, то столь же легко может вернуться, чтобы вредить.

Однако побег проходил гладко лишь до Кабула, поскольку там индийского политика никто не ждал. Провожатый Тальвар оказался в незавидном положении: в афганской столице до этого не бывал, язык дари знал плохо и не представлял себе как завязать контакт с представителями СССР. Они с Босом остановились в сераи[178] у Лахорских ворот и три дня провели у ограды советского посольства. Каждый раз, когда оттуда кто — то выходил, беглецы пытались установить контакт, но безуспешно. Возникла возможность поговорить с самим послом (1937–1943) Константином Александровичем Михайловым: когда его машина застряла в снегу, Тальвар подошёл и заявил, что с ним лидер ИНК Бос, который ищет убежища в Советском Союзе. Однако посол глянул на них подозрительно, вообразил, что это британский заговор с целью поссорить СССР с Афганистаном, и уехал.

Тогда Бос отправился в посольство Германии: ведь именно она находилась в состоянии войны с Британией и именно у неё (и у Италии) были военнопленные индийцы. Немецкий посол в Афганистане (1937–1945) Ганс Пильгер связался с советским коллегой, но тот поделился подозрениями. Между тем жить в сераи беглецам делалось всё опаснее. Туда зачастил соглядатай полиции, подозревавший их в шпионаже или контрабанде. К счастью для них, соглядатай не брезговал вымогательством, и от него удалось откупиться. А вскоре индийцы перебрались в дом соотечественника — коммуниста Уттамчанда Малхотры.

Наконец 22 февраля 1941 г. неопределенность кончилась: Боса пригласили в посольство Италии и предложили помочь с переездом в Европу. На встрече с послом (1936–1944) Пьетро Куарони, с которым Бос виделся до этого в Риме и Индии, он объяснил, что по образцу правительств в изгнании в Лондоне собирается учредить в Европе «правительство свободной Индии», открыть радиовещание на Индию и постараться вызвать в ней революцию, пользуясь помощью держав «оси» в виде займов. Куарони отослал в Рим благоприятный отзыв, считая, что Босу надо содействовать. Германия и Италия просили СССР пропустить Боса через свою территорию в Центральную Европу и даже назвали его путешествие «столь же важным, как пересечение Германии Лениным по пути в Россию с помощью немецкого правительства»[179]. Неслучайно, что выбраться из Афганистана Босу активнее всех помогли итальянцы: довоенные встречи с дуче не прошли даром.

Хотя в 1930‑е гг. Боса в СССР не пускали, а на полях одного коминтерновского отчёта о нём кто — то пометил «Подозрительная личность»[180], в Советском Союзе, похоже, начинали понимать, что конгрессист, который критикует с левых позиций самого Ганди, может пригодиться. Ведь при Сталине на Ганди смотрели совсем не так, как начиная с Н. С. Хрущёва, и делали акцент на его соглашательстве с колониальными властями. Если авторы книги о Ганди 1969 г. индологи Э. Н. Комаров и А. Д. Литман писали о его «пламенном патриотизме, демократизме и гуманизме»[181], то в сборнике о Востоке 1934 г., например, о «соляном походе» Махатмы сказано так: «Старый предатель стремится завести революцию в соляные болота, чтобы утопить её в котелке соляного раствора»[182].

К этому времени британцы научились расшифровывать телеграммы итальянского и японского посольств в Кабуле. Из итальянской телеграммы, а может, от одного из своих агентов в афганской столице они узнали, что индийский политик — беглец находится здесь. Британский посол в Кабуле (1935–1941) сэр Уильям Фрейзер — Тайтлер запросил Дели: хлопотать ли о его аресте? Дели запросил Лондон, но министерство по делам Индии ответило: ничего не делать, иначе это скомпрометирует источник сведений. Что представлял собой последний, неясно. Вместе с тем, зная из телеграмм Куарони в Рим, что он обсуждает возможный маршрут Боса в Европу через Иран, Ирак и Турцию, британское Управление специальных операций (разведывательно — диверсионная служба, 1940–1946 гг.) 7 марта просило своих агентов в Стамбуле и Каире сообщить, могут ли они устроить его убийство[183]. Однако засады Бос избежал: Италия выдала ему паспорт на имя радиооператора своего посольства в Афганистане Орландо Маццотты, а СССР согласился дать Маццотте визу для транзита в Германию.

В Кабуле Бос времени не терял и написал подробное обоснование создания Форвард — блока. Признал, что метод гражданского неповиновения «помог поднять и объединить индийский народ, а также поддерживать движение сопротивления иностранному правительству»[184]. Однако настаивал: «До сих пор Гандиджи был неспособен доказать на деле, что может идти в ногу со временем и вести свою нацию… гандистское движение становится статичным и бесплодным»[185]. Бос был убеждён, что «мирная парламентская жизнь и министерские должности есть и будут политической могилой гандизма»[186]. Сетовал, что многие конгрессисты «свернули с тернистой тропы революции на усыпанный розами путь конституционализма»[187], а это не только отвлекло их от борьбы за свободу, но и поощрило авторитаризм: «Гандисты почувствовали вкус власти и стремятся монополизировать её на будущее»[188]. Бос «олицетворял те силы в рядах конгрессистов, которые играли роль своеобразного возбуждающего фермента и не позволяли увязнуть Национальному конгрессу в болоте соглашательства и бессильного конституционализма»[189]. Хотя обратной стороной бывали излишняя прямолинейность и максимализм Боса.

18 марта «Маццотту» в сопровождении немецкого инженера и двух других спутников вывезли ночью на автомобиле из Кабула через Гиндукуш к афганосоветской границе. Прибыв в Самарканд, Бос и его спутники сели в поезд на Москву. В советской столице с Босом обошлись как с важным визитёром и проводили в немецкое посольство на встречу с послом (1934–1941) Вернером фон дер Шуленбургом. Однако если революционер Махендра Пратап в 1918 г. был принят Л. Д. Троцким, а в следующем году — В. И. Лениным, то Босу ни с одним советским руководителем повидаться не удалось. Есть версия, что советское правительство не могло дать положительный ответ на предложение Коминтерна об официальном визите Боса, так как Британия, напуганная сближением двух континентальных держав (СССР и Германии), разработала в 1940 г. план бомбить нефтяные промыслы Баку[190] (а также Грозного). В этих условиях раздражать Британию ещё сильнее было рискованно. Поэтому Бос провёл в Москве всего несколько часов и вечером 31 марта его проводили на Белорусский вокзал и посадили в поезд на Берлин.

Таким образом, не собираясь таскать для Райха каштаны из огня, Советский Союз просто выполнил его просьбу пропустить индийского политика. Оказать посильную помощь антибританскому диссиденту было в интересах и самого СССР: ведь помогали британцы басмаческому движению в 1920‑е гг. Так в 1887 г. редактор «Московских ведомостей» Михаил Никифорович Катков (1818–1887) в пику Британии добился от властей разрешения приехать в Москву последнему саркару (правителю) сикхского Панджаба Далипу Сингху (1838–1893), который ещё в 1849 г., ребёнком, был свергнут Ост — Индской компанией. Влиятельный журналист рассудил: если Лондон даёт убежище русским революционерам, таким как Пётр Алексеевич Кропоткин (1842–1921), почему бы не делать то же в отношении его врагов?[191]

Стоит подчеркнуть, что, совершив побег из Индии, Бос первоначально рассчитывал оказаться не в Германии, а именно в СССР, на помощь которого надеялся вдвойне — по соображениям геополитики и идеологии. Во — первых, Советский Союз нависал над Индией географически, и вторгнуться с армией освобождения было бы всего удобнее с его территории. Во — вторых, эта страна не только имела давние традиции вражды с Британской Индией (в имперский период), но и выступала теперь крупнейшей антиимпериалистической силой в мире. Однако после неудачи с Советским Союзом выбор у беглеца был невелик.

Когда Субхас благополучно добрался до Европы, Сарат, навестив уже смертельно больного Тагора, открыл ему правду о побеге брата и его целях. Под впечатлением от услышанного Тагор в одном из своих последних рассказов — «Опозоренный» («Bodnām», 1941 г.) — описал путешествие одинокого странника, который пробирается через Афганистан в поисках свободы.

Кроме желания следить за ходом войны вблизи и мобилизовать против британцев индийских военных и гражданских лиц за рубежом Бос назвал ещё одну причину приезда в Германию: в случае её сепаратного мира с Британией дать Индии громкий голос за столом переговоров. Опасался, что иначе его Родина сделается пешкой в борьбе новых имперских держав со старой. Правда, Гитлер предпочитал расовую солидарность «нордических народов» союзу с теми, кого называл азиатскими фокусниками. Он всегда питал слабость к Британской империи и восхищённо видел в ней реализованный проект господства над «низшими расами», с которого Германии не зазорно брать пример. Собственно, именно вековой опыт британского Раджа с его идейными установками и методами поддержания господства больше, чем что — либо другое, вдохновил германский Райх на планы колонизации Восточной Европы[192]. (Кстати, родственны сами эти слова: санскритское Rāj и немецкое Reich происходят от протоиндоевропейского корня reg — «выправлять, править».) Недаром любимым фильмом Гитлера была голливудская картина «Жизнь бенгальского улана» (1935) о долге британского офицера среди враждебных пуштунов.

Все пишущие о Босе историки не могут обойти моральную проблему: оправдывала ли его цель средства? Многие авторы настаивают, что, принимая помощь от держав «оси», Бос запятнал свою репутацию, так как игнорировал их злодеяния, одержимый лишь идеей свободы для собственной страны. Другие авторы (как правило, индийцы) не делают на этом акцента, ограничиваясь констатацией принятия Босом такой помощи. Для третьих, тоже прежде всего соотечественников, действия Боса заслуживают похвалы без всяких оговорок, ибо Индия превыше всего. Проблема восточного коллаборационизма, т. е. сотрудничества лидеров ряда стран Азии с нацистским блоком в годы Второй мировой войны с целью избавиться от ярма колониализма, сложна и неоднозначна. Мировоззрение этих людей было сформировано десятилетиями имперского гнёта, хуже которого они ничего не видели и не знали. Для Боса образцом зверств служили Амритсарская бойня 1919 г. и другие жестокие подавления мирных акций гражданского неповиновения в Индии. Именно это было в его глазах тем, чем для европейцев стали Аушвиц, Бабий Яр и Орадур, а для китайцев — Нанкинская резня и другие преступления японской военщины. Неслучайно британский писатель Джордж Оруэлл (1903–1950) накануне войны счёл правомерным вопрос: может ли индиец в обстановке насаждаемых метрополией двойных стандартов быть надёжным антифашистом?[193]

Бос давно решил, что враг его врага — его друг. Выступая в Берлине в декабре 1941 г. перед группой соратников, он разъяснит свою позицию: «В принятии такого предложения помощи от кого — либо нет ничего ошибочного. Международная история полна таких примеров. Империя, над которой “никогда не заходит солнце”, выпрашивает сейчас помощи у всех подряд… мы примем разумную поддержку от тех врагов нашего врага, кто предложит её без всяких условий и возьмётся соблюдать наше право на равенство»[194]. В глазах Боса немецкие нацисты и японские милитаристы были не лучше, но и не хуже британских империалистов. Он не питал (или почти не питал) иллюзий в отношении держав «оси», но считал, что союз с ними — единственный шанс попытаться сбросить иго Британии с помощью сопоставимых с ней по силе держав (отсюда же — надежды на СССР). В противном случае Индия так и будет обречена бороться с метрополией один на один и оставаясь на коленях. Не оправдывая выбора Боса, следует понимать, что им двигало.

Прибыв в Берлин, Бос был размещён в гостинице «Эксельсиор», куда к нему из Вены приехала жена, взяв годичный отпуск (она работала на почте). На следующий день после приезда, 3 апреля 1941 г., Боса принял директор политического департамента МИДа и штандартенфюрер СС Эрнст фон Вёрманн (1888–1979). 9 апреля индийский гость представил правительству Германии план сотрудничества между державами «оси» и Индией, где наметил конкретную программу действий. В Европе предложил учредить Свободное индийское правительство, с которым державы «оси» заключили бы договор. Это должно было убедить индийский народ, что в случае их победы независимость его гарантирована. Предложил наладить радиовещание на Индию с призывами к населению подниматься против властей. В Афганистане автор меморандума рекомендовал основать центр для поддержания связи Европы с Индией. В Зоне племён[195] агенты Боса должны были инициировать нападения на британские военные базы, отправить туда военных советников, основать там пропагандистский центр и радиостанцию. В самой Индии предлагалось инструктировать агентов и «членов нашей партии» (по — видимому, Форвард — блока и идейно близких ей организаций) «наносить максимально возможный вред британским властям Индии»[196]. Их работа состояла бы в «интенсивной пропаганде с призывом к индийскому народу не давать британскому правительству ни одного солдата и ни одной рупии»[197]; поднимать на бунт индийский личный состав армии; организовывать забастовки на фабриках военного значения; вести подрывную деятельность на железнодорожных мостах и других объектах; организовывать выступления гражданского населения, что мыслилось ступенью к всеобщей революции. Средства на всю эту деятельность должны были выделить страны нацистского блока. С самого начала Бос дал понять, что все такие средства будут рассматриваться как заём Свободному индийскому правительству, который после войны будет погашен, чтобы независимая Индия ничего никому не была должна.

С Британской империей Бос призвал державы «оси» поступить так же, как сама она в 1918–1919 гг. поступила с Австро — Венгерской и Османской империями. «Если отплатить Великобритании её собственной монетой, то следует полностью разрушить Британскую империю и освободить страны, находящиеся сейчас под британским ярмом»[198]. Автор меморандума заверил читателей, что эта империя уже клонится к упадку, а угнетённые ею народы пробуждаются. «Понадобилась война, такая как нынешняя, чтобы раскрыть миру тот факт, что могучий британский лев на деле не так силён, как кажется, а лапы у него глиняные… Когда начался внутренний упадок, а разные части империи стали бороться за независимость, другие западные нации быстро развивались в областях науки, промышленности, методов ведения войны и т. д., и Великобритания была не способна угнаться за ними. Для проницательного наблюдателя было совершенно ясно, что Британская империя обречена и для её быстрого падения требуется лишь международный конфликт»[199].

Напомнив, что Британия приютила беженцев из Чехословакии, Польши и других стран и позволила им учредить правительства в изгнании, Бос призвал страны «оси» сделать то же в отношении угнетённых британцами народов. Оценив общую численность англо — индийской армии в 250 тыс. человек, автор меморандума подчеркнул, что европейские части составляют лишь 70 тыс. Указал на пошатнувшийся престиж британцев в Индии из — за поражений в текущей войне и выразил убеждённость в осуществимости восстания индийских подразделений: «В ходе этого революционного кризиса британское правительство сможет опереться только на британских солдат. Если в таких обстоятельствах будет доступна некоторая военная помощь из — за рубежа (т. е. небольшая армия в 50 тыс. человек с современным вооружением), британская власть в Индии может быть сметена полностью»[200], Конечно, именно вторжение в Индию немецкой армии автор меморандума видел стержнем осуществления всего плана.

Несмотря на осуждение Босом японской агрессии в Китае (см. гл.6), нашёл он в плане место и азиатскому союзнику Райха: «Если вспыхнет война, кажется более чем определённым, что ост — индская и дальневосточная эскадры британского флота в нынешних обстоятельствах не справятся с японским флотом… Поражение британского флота на Дальнем Востоке, включая разгром базы в Сингапуре, автоматически ослабит британскую военную силу и престиж в Индии»[201]. По сути, Бос предсказал потопление японской авиацией линкора Prince of Wales и линейного крейсера Repulse 10 декабря 1941 г. (у Черчилля гибель этих кораблей вызвала величайший шок за всю войну), а также сдачу в феврале следующего года Сингапура, который британцы мнили неприступной крепостью.

Изложенные предложения «были сформулированы с большой смелостью и чувством достоинства. Бос ощущал себя не просителем, но представителем великого народа и рассчитывал на соответствующее отношение. Он не сразу осознал смысл своего перехода из одного состояния в другое: из положения признанного национального лидера в эмигранта, лишённого массовой поддержки и какой — либо материальной базы. Он, как Алтей, лишился своей опоры после пересечения индийской границы, а следовательно, и весьма значительной доли своего политического веса»[202].

На первых порах Вильгельм — штрассе (МИД Германии) отреагировала на приезд Боса осторожно. Вёрманн не проявил интереса к идее правительства в изгнании и лишь снабдил индийского гостя небольшой суммой денег. В записке начальству дипломат пояснил, что согласие Германии на такой план будет означать необходимость объявить одной из целей войны освобождение Индии, а для этого едва ли пришло время. Кроме того, Вёрманн сомневался, что признание правительства Боса в Берлине отвечало бы интересам Германии, так как Бос находится в оппозиции к другим признанным лидерам своей страны, прежде всего Ганди и Неру.

29 апреля 1941 г. Бос встретился в Вене с министром иностранных дел Германии (1938–1945) Иоахимом фон Риббентропом и разочарованно узнал, что тот считает его план преждевременным. Министр лишь выразил убеждение, что британцы отказавшись от предложенного Гитлером мира, обрекли свою империю на гибель. Расовая идеология нацистов не давала Босу покоя, и он предостерёг министра, что индийская общественность настроена против нацистов, считая, что те стремятся к господству над другими народами. Риббентроп «успокаивал» Боса: мол, национал — социализм стоит не за господство одних рас над другими, а лишь за чистоту каждой из них. В целом встреча оказалась безрезультатной. Правда, министр выделил индийскому лидеру 1 млн. марок на пропаганду и личное пособие в 12 тыс. марок, а также нашёл ему жильё[203]. Однако жил Бос по — прежнему под итальянским именем. Гестапо слушало его телефонные разговоры и вообще плотно за ним следило.

3 мая 1941 г. Бос представил немецкому правительству дополнительный меморандум, в котором просил державы «оси» как можно скорее издать официальную декларацию в поддержку свободы Индии, а заодно и арабских стран. Дело в том, что в апреле копившаяся ненависть к британцам в Ираке прорвалась в виде военного переворота. Новый премьер — министр (апрель — май 1941 г.) Рашид Али аль-Гайлани вступил в вооружённый конфликт с Британией, которая даже после отмены мандата Лиги Наций в Ираке (1932) считала эту страну сферой своего влияния. Бос указал на открытое сопротивление британцам в Ираке, сильное подполье в Палестине, возобновление требований партии «Вафд» в Египте не участвовать в англо — германской войне, ежедневные вести о брожении в ряде крупных городов Индии. «В этот психологически важный момент державы “оси” могут захватить воображение всего Востока открытой декларацией политики в отношении Востока и в частности Индии и арабских стран. Последние ненавидят Британию как империалистическую державу и могут быть втянуты в орбиту “оси”, если убедятся, что державы “оси” будут бороться за их освобождение из — под британского ярма»[204]. Не забыл Бос напомнить, что для успешного изгнания британской власти и влияния из стран Ближнего и Среднего Востока следует сохранять статус — кво между Германией и СССР.

Настаивая на идее советско — германского партнёрства, Бос шёл по стопам других индийских революционеров. Так, в марте 1916 г. в Ташкент прибыл член Временного правительства Индии в Кабуле Мухаммад Али, который вёз Николаю II выгравированное на золотой пластине письмо Махендры Пратапа. Последний назвал Россию и Германию «нашими подлинными друзьями» и выразил надежду, что конфликт между ними скоро уладится и, более того, они объединятся, чтобы опрокинуть «жестокого узурпатора всего мира», т. е. Британию. Пратап предостерёг, что этот союзник по Антанте предаст Россию[205]. История вскоре доказала правоту индийского революционера, но, конечно, интерес у него был свой. Хотя пластину в Петербург переслали, ответа от властей Пратап не дождался. И всё же единомышленники в России у него имелись. Пример — выдающийся геополитик Алексей Ефимович Вандам (Едрихин) (1867–1933): ещё в 1913 г. он настаивал на близости интересов континентальных держав (России, Франции, Германии) перед лицом общего врага — Британии, которая, пользуясь своим положением владычицы морей, заперла их в Европе и душит экономически[206].

Во второй половине мая Бос составил черновик декларации Германии и Италии о признании ими независимости Индии. В тексте говорилось, что Индия, страна древней культуры, всегда захватывала воображение немецкого народа[207], То была правда: интерес немецкой научной и общественной мысли к Индии возник ещё на рубеже XVIII–XIX вв.; именно немцы лидировали в европейской индологии XIX в. Связано это было с подъёмом национального сознания немцев и их поисками своих этнических корней после открытия индоевропейской семьи языков.

Из общего интереса Германии к Индии Бос выводил естественность её интереса к борьбе Индии за свободу. «Теперь Германия в состоянии пойти дальше и объявить, что право индийского народа на владение собственной страной и неограниченный контроль над её судьбой суверенно и не нуждается в доказательствах… Поэтому Германия признаёт неотчуждаемое право индийского народа на полную независимость… Она заверяет индийский народ, что Новый порядок, который она стремится установить в мире, будет означать для него свободную и независимую Индию»[208]. Уповая на дипломатическую и военную помощь Райха, Бос подстраховался: «Конечно, индийский народ после освобождения сам примет решение о форме правления, которая у него будет. Также его задачей будет определить устройство национальной конституции, будь то посредством Учредительного собрания, народных лидеров или какого — либо иного механизма»[209].

К идее декларации независимости Индии немецкое руководство отнеслось холодно. И всё же в МИДе Германии задумались над тем, какую конкретную пользу можно было бы получить от Боса. В министерстве сформировали Особый отдел Индии, который стал контактировать с Босом и командой индийских патриотов, собранной им в Европе. Возглавлял отдел выпускник Оксфорда бывший социал — демократ Адам фон Тротт цу Зольц (1909–1944). До войны он установил связи с «кливденской кликой»[210] и рядом видных лейбористов, пытался организовать визит в Германию Ганди. В годы войны фон Тротт стал видным членом антинацистского подполья и будет повешен за активную роль в покушении полковника Клауса фон Штауффенберга (1907–1944) на Гитлера 20 июля 1944 г. Приезд Боса обернулся для Тротта удачей, так как МИД принялся выделять средства, и он смог бороться с врагами на их же деньги.

Уже к июню 1941 г. Бос разочаровался в позиции Райха по Индии. В это время его пригласил к себе в Рим Муссолини. Беседовал Бос и с министром иностранных дел Италии (1936–1943) графом Галеаццо Чиано, женатым на старшей дочери дуче.

В Риме Бос узнал о нападении Германии на СССР. Эта весть привела его в смятение.

Стратегия Боса целиком зависела от сохранения германо — советского договора 1939 г. План «Барбаросса» сделал индийского лидера товарищем по несчастью немецкого геополитика Карла Хаусхофера, познакомиться с которым он ездил в 1933 г. в Мюнхен. В первую очередь Хаусхофер вошёл в историю как автор доктрины Континентального блока Берлин — Москва — Токио. Во многом под его влиянием германское руководство перед войной пошло и на союз с Японией, и на пакт Риббентропа — Молотова. Крах этого договора для Хаусхофера означал гибель идеи союза двух евразийских теллурократий против англосаксонских талассократий, а для Боса — гибель плана сухопутного освободительного похода на Индию.

Хотя Чиано в записи дневника от 6 июня 1941 г. отметил, что «ценность этого юнца пока неясна»[211], возвращаться в Берлин Бос не торопился. Так он сигнализировал немцам, что у итальянцев встретил больше понимания. И всё же вернуться пришлось: сознавал, что Италия — младший партнёр нацистско — фашистского тандема. По возвращении Бос без обиняков заявил Вёрманну, что симпатии индийского народа в германо — советской войне определённо на стороне СССР, поскольку агрессором индийский народ считает Германию и для него она становится ещё одной опасной империалистической державой. Говорить такое чиновникам Райха никто не осмеливался даже в частных беседах. Однако в немецком посольстве в Риме уже уяснили себе, что Бос не льстец, пожаловались Вёрманну, что работать с ним трудно, и рекомендовали до поры держать его в нейтральной стране вроде Швейцарии. В письме Риббентропу от 15 августа 1941 г. Бос выразил ту же идею: если декларации о свободе Индии не будет, то чем ближе немецкие армии будут подходить к Индии, тем враждебнее к Германии будет становиться индийский народ. Вёрманн сопроводил письмо Боса комментарием, в котором назвал декларацию весьма желательной[212]. То, что Бос почти всегда говорил, что думает, он доказал ещё в Индии, не страшась открыто критиковать самого Ганди. Теперь не делал секрета из того, что, если Германия ему не поможет, выпрашивать ничего не будет, а вернётся на индийскую границу и станет бороться как умеет.

Стряхнув охватившую его после 22 июня депрессию, Бос продолжил работать. Вообще, как показывает вся его жизнь, рук он не опускал никогда. Активные молодые индийцы, команду которых он собрал, различались по идеологическим убеждениям, но все были преданы делу индийской свободы. В группу входили упомянутый журналист — коммунист А.К. Н. Намбийяр из Кералы, инженер компании Siemens Н. Г. Свами из Тамилнаду, учившийся на инженера студент Абид Хасан (1911–1984) из Хайдарабада и другие. Бос напомнил соратникам, что, хотя Ленин был противником немецкого «кайзеризма», во время Первой мировой войны он использовал Германию как базу для своей деятельности.

Именно в Берлине Бос получил от соратников почётное прозвище, которое сделалось его политическим именем. Как вспоминал один из них, Гириджа Канта Мукерджи (1905–1974), соратникам казалось плохим тоном называть руководителя «мистер Бос» или «Бос сахиб»[213], поскольку он был для них кем — то большим, чем просто соотечественником. Так родилось прозвище Нетаджи, Уважаемый вождь (хиндустани netä «вождь», «лидер» плюс уважительная частица — ji). Правда, некоторые индийцы под впечатлением от фигуры вождя в нацизме вкладывали в это прозвище значение термина Führer и даже предложили ввести клятву верности лично Босу. Предполагалось, что те, кто принесёт её, составят некий внутренний, приближённый круг. Однако выросший в демократической атмосфере ИНК Бос идею такой клятвы отверг[214]. Под прозвищем Нетаджи он и вошёл в историю Южной Азии, как Тилак — под прозвищем Локаманья (Принятый народом), Ганди — Махатма (Великая душа), Дас — Дешбандху (Друг страны), Мотилал и Джавахарлал Неру — Пандит (Учёный брахман), Патель — Сардар (Предводитель), Джинна — Каид — и–Азам (Великий вождь).

Сдвиги в индийской политике Германии, к которым призывал Бос, наметились осенью 1941 г., а импульс дала Италия. В октябре в Риме был учреждён Центр Индии, который возглавил бывший коммунист панджабец — мусульманин Мухаммад Икбал Шедаи (1888–1974). С началом боевых действий в Северной Африке Италия задействовала его в пропаганде среди индийских военнослужащих британской армии. Именно Шедаи набрал среди попавших там в плен индийцев первых добровольцев, готовых обратить оружие против недавних хозяев.

Итальянская инициатива заставила немцев шевелиться. Фон Тротт съездил в Рим и договорился координировать политику в отношении Индии. Правда, у Боса с Шедаи сразу не заладилось: панджабец поддерживал идею Пакистана да ещё, в отличие от аскетичного Боса, был бонвиваном[215]. Позднее под давлением Берлина и Токио итальянцы отстранили Шедаи от радиовещания на Индию.

2 ноября 1941 г. в Берлине в районе Тиргартен (где размещались все иностранные посольства) по адресу Лихтенштайн — аллее, 2а, открылся Центр свободной Индии (хиндустани Äzäd Hind Sangh, нем. Zentrale Freies Indien). Германский МИД наделил этот орган статусом дипломатической миссии, а Боса — привилегиями посла независимой страны (хотя по документам он по — прежнему проходил под фамилией Маццотта)[216]. Деятельность центра немцы финансировали щедро. Так, его сотрудники имели рацион, вчетверо превышавший рацион простого немца, и снабжались товарами, недоступными «средней публике»[217].

Обсуждая с соратниками будущее устройство Индии, Бос уделил внимание символике. В качестве национального флага был просто принят шафраново — белозелёный «флаг свараджа» ИНК (использовался с 1931 г.); после обретения страной независимости в 1947 г. он станет её государственным флагом. Национальным гербом Бос выбрал тигра в прыжке — эмблему врага британцев правителя Майсура Типу Султана (правил в 1782–1799 гг.). Как более воинственный символ, тигр заменил собой давно принятую Конгрессом прялку (чаркха), хотя в Юго — Восточной Азии Бос к ней вернётся. Правда, после независимости и тигр, и прялка уступят место колесу (чакра) древнеиндийского императора Ашоки (правил в 273–232 гг. до н. э.) из династии Маурьев. Гимном Нетаджи выбрал песню Тагора «Джана — ганамана» (бенг. «Джоно — гоно — моно», «Душа народа»), написанную в 1911 г. и впервые исполненную тогда же на Калькуттской сессии ИНК; сегодня она служит государственным гимном Индии. Показательно, что в качестве гимна Бос отклонил другую популярную националистическую песню — «Ванде Матарам» («Преклоняюсь перед тобой, Мать») бенгальского писателя Бонкимчондро Чоттопадхьяя (1838–1894): она прославляет Индию в образе индуистской богини, а Бос не забывал мусульман. Национальным приветствием он сделал фразу «Джай Хинд!» («Да здравствует Индия!»); в 1947 г. эти слова тоже будут приняты в качестве национального лозунга. Решения о гимне и приветствии говорили о хорошей политической интуиции Боса. Их называют частью его наследия для независимой страны.

Ещё в июле Бос с Эмили перебрались из гостиницы в бывший дом американского военного атташе в берлинском пригороде Шарлоттенбург. Работал Бос так же, как в Индии, по ночам, редко вставал раньше 11 утра, после обеда шёл в свой центр. Часто выезжал по делам в Париж, Вену, Рим и другие европейские города. Отношения с женой, правда, омрачались ссорами по политическим мотивам, так как Эмили не нравились левые взгляды Боса. Она была весьма консервативна и поддерживала фюрера, тогда как Бос не скрывал неприязни к нему и называл его «твой Гитлер». Правда, важные дела супруги обсуждали на прогулках, зная, что в доме могут быть подслушивающие устройства гестапо.

Помогая мужу, Эмили переводила на немецкий его книгу. В Германии Бос доработал и расширил её, поэтому в окончательном виде она называется «Индийская борьба, 1920–1942 гг.». Правда, в годы войны книга вышла только на итальянском: её издал (в 1942 г.) Итальянский институт Ближнего и Дальнего Востока. Позднее английская рукопись была получена от Эмили из Вены и опубликована сначала в Лондоне, затем в Индии. Автор разделил книгу на две части: в первой изложил историю национального движения в Индии, дополнив её событиями после 1934 г., а вторую часть составил из своих важнейших речей и записок.

Вновь скромно умолчав о себе, Бос почти сразу перешёл к началу войны. Осудил Джинну за несотрудничество с ИНК в общем деле освобождения страны, а идею Пакистана назвал «фантастическим планом и непрактичным предложением», ошибочно считая её инициаторами британцев[218]. Осудил и позицию Конгресса, который не собирался воспользоваться трудным положением Британии и продолжал рассчитывать на компромисс. Свой побег из Индии объяснил так: «Было бы грубой политической ошибкой оставаться бездеятельным в тюрьме, в то время как история вершилась в другом месте»[219]. Изложение событий завершил резолюцией Конгресса «Вон из Индии!» (см. ниже) и репрессиями властей. Вторую часть книги составили такие документы, как совместный с Пателем — старшим манифест 1933 г. и меморандумы немецкому правительству 1941 г.

Одним из направлений деятельности Боса в Германии стало воплощение в жизнь идеи Индийского легиона. Ещё в 1940 г. Абвер, рассчитывая устроить диверсии на индо — афганской границе, набрал 90 индийцев для обучения по программе спецназа в тренировочном лагере Мезериц под Гамбургом. Бос посетил этот лагерь и просил командование расширить масштабы проекта. Посетил и лагерь в Аннабергс в Саксонии, где содержались военнослужащие — индийцы, взятые в плен в Северной Африке. Кстати, в Германии Бос, подчёркивая военное время, сменил обычный костюм на строгую одежду чёрного цвета с воротником под горло и такого же цвета шапочку конгрессистского типа.

Как сказано выше, у индийских патриотов существовала давняя традиция надежд на Россию. Однако не только на неё. Несколько позднее, с Первой мировой войны, схожие надежды стали возлагать на Германию. Видя, что у их колониального хозяина появился ещё один могущественный враг, антибритански настроенные индийцы объявились в Берлине и вступили в контакт с властями. До известной степени интерес был взаимным: Германия подумывала нанести противнику удар в сердце его афро — азиатской империи. Поэтому уже в 1914 г. немецкое правительство разрешило учредить Берлинский комитет индийских националистов, и канцлер (1909–1917) Теобальд фон Бетман — Гольвег подписал с ним договор о предоставлении финансовой помощи. В 1915 г. немецкие агенты перебрасывали оружие революционным организациям Индии, таким как панджабский «Гхадр» (араб. «Восстание»), которые готовили вооружённые выступления в Лахоре, Калькутте и Бирме (все они были сорваны). В 1915–1916 гг. немецкая дипломатическая миссия Оскара фон Нидермайера (1885–1948) — Отто фон Хентига (1886–1984) в Кабуле пыталась толкнуть афганского амира Амануллу напасть на Индию (тоже не удалось)[220]. В Цоссене близ Берлина был создан особый лагерь для военнопленных мусульман из Французского Алжира, Британской Индии, России; в германском штабе подумывали сформировать из них корпус и бросить его на Индию. В вышедшей в 1917 г. книге руководителя Пангерманского союза, позднее члена НСДАП графа Эрнста цу Ревентлова (1869–1943) о геополитическом и экономическом значении Индии настойчиво проводилась мысль, что крушение власти Британии в Индии покончит и с её мировым владычеством[221]. Контакты с недовольными Раджем индийцами Второй Райх осуществлял в рамках общей стратегии заигрывания с антиколониальными движениями Востока. Третий Райх перенял эстафету. Кстати, имя Боса в антибританской пропаганде немцы задействовали ещё до его приезда в Германию. В 1940 г. в книжной серии «Англия без маски» вышло сочинение Райнхарда Франка «Господство Англии в Индии»[222], где автор припомнил британцам все отрицательные стороны их правления — от жестокого подавления восстания 1857–1859 гг. до репрессий против национального движения в современной ему Индии. Последний параграф книги назывался «День освобождения Индии должен прийти!», а завершался цитатой из Боса: «Я выступаю за полностью независимую федеративную Республику Индия. Это цель всех целей, которая стоит перед моим мысленным взором…»[223]

Ведя переговоры с Абвером о комплектовании индийской военной части, Бос поставил условием, что её солдаты будут сражаться только на одном фронте — в Индии с британцами. В середине декабря 1941 г. министерство обороны Германии санкционировало формирование Индийского легиона, и во Франкенберге в Саксонии был создан второй тренировочный лагерь. Солдаты носили униформу немецкого типа с шёлковой эмблемой на левом рукаве: трёхцветный флаг с тигром посередине.

Вербовка среди военнопленных в лагере Аннаберг шла медленно, так как сержанты отговаривали рядовых от записи в легион, тем более что присягнувшие британскому королю — императору солдаты тревожились о благосостоянии оставленных в Индии семей. Чтобы создать ядро армии, Босу потребовалась вся сила убеждения. Однако и отдача оказалась немалой. Как вспоминал Г. К. Мукерджи, Бос зажигал аудиторию; так, после полуторачасовой речи вокруг него столпились десятки пленных джатов[224], сикхов и патанов с просьбой зачислить их в легион[225]. «Крестьяне всего мира имеют репутацию людей практичных… Они не доверяют никаким агитаторам и более всего остерегаются потерять почву под ногами из — за сентиментальных речей. И всё же сотни их позволили себя увлечь, хотя ни с нашей стороны, ни со стороны германских властей принуждения не было. Они знали, что выбирают путь лишений, смерти или и того и другого… Субхас пользовался необъяснимым влиянием на них, которому они не могли противиться. Это было почти сродни волшебству…»[226] Действовало, однако, и материальное средство убеждения. Парадоксальным образом это были посылки с пищей и одеждой, которые отправляли пленным через Международный Красный Крест британцы, опасаясь их дезертирства: британцы знали, что некоторые индийцы вступили в легион, но не знали — кто именно, поэтому посылки получали все.

Теоретически Индийский легион был зародышем национальной армии независимой страны. Однако на деле он находился под полным контролем немецкого командования. Офицерами были только немцы, командовал частью австрийский подполковник Курт Краппе. По отзыву редактора журнала «Азад Хинд» коммуниста Промода Сенгупты, он уважал Нетаджи и относился к индийским солдатам «как к собственным детям»[227]. Правда, по другим данным, в целом немецкие офицеры обращались с индийцами презрительно и называли их «цветными вспомогательными народами»[228]. По сути, они вели себя в легионе так же, как британцы в своей англо — индийской армии. Недаром бенгальский коммунист Шаумендронатх Тагор, племянник поэта, ещё в 1933 г. призвал соотечественников не обольщаться уважением нацистов к арийской культуре, так как индийцев те считают давно выродившимися арийцами[229].

Ил. 4. Краппе и Бос (1942).

Германия допустила возникновение Индийского легиона главным образом в целях пропаганды. Неслучайно ни немецкие, ни итальянские военные власти в Ливии так и не разрешили Босу посетить эту страну, чтобы оценить ситуацию с пленными индийцами на месте и агитировать их массово вступать в легион. Поэтому в эту часть попали не более 4 тыс. из 17 тыс. индийских военнопленных[230]. Командующий немецким Африканским корпусом известный полководец генерал Эрвин Роммель (1891–1944) рассматривал этих пленных как рабочую силу.

Для связи с семьёй и друзьями в Индии Бос пользовался двумя каналами — через Кабул и Токио. В Кабуле сообщения от него принимал и передавал далее в Индию регулярно наведывавшийся в афганскую столицу Бхагат Рам Тальвар. Правда, Бос не подозревал, что теперь эта сабля сражается за противоположный лагерь (игра слов: talvār на панджаби и хиндустани означает «сабля»).

Пытаясь поднять восстание в Индии, Бос невольно помог антигитлеровской коалиции создать ценного разведчика, который стал, пожалуй, самым удивительным двойным агентом Второй мировой войны (с иерархией лояльностей). Его провожатый Бхагат Рам Тальвар, расставшись с ним в марте 1941 г., начал было работать на итальянскую и немецкую разведки. Однако, вернувшись в Панджаб из второй поездки в Кабул, он узнал о нападении Райха на родину социализма. Будучи членами левой партии, Тальвар и его товарищи сделали выбор и запросили советскую разведку: провалить теперь контакты Боса? Им ответили: контакты сохранять, но не вредить Британии как союзнику СССР. Получаемые от Боса из Берлина инструкции Тальвар (под кодовым именем Ром) стал передавать агенту Заману — резиденту НКВД в Афганистане Михаилу Андреевичу Аллахвердову (1900–1968). В то же время немцев, итальянцев и японцев он снабжал ложными — завышенными — сведениями об обороноспособности Индии (те щедро платили, а немцы даже наградили «своего» агента Железным крестом). Советская разведка пыталась узнать через Тальвара изменения стратегических планов нацистского блока.

В октябре 1942 г. при очередном переходе индо — афганской границы Тальвар был арестован британцами. Тогда советские спецслужбы раскрыли им его истинную роль и выразили готовность поделиться агентом. Тальвар стал работать и на британцев (с кодовым именем Серебро), а сведения передавал через Коммунистическую партию Индии, деятельность которой британцы в 1934 г. запретили, но незадолго до описываемых событий вновь разрешили из — за союзнических отношений с СССР. Работал Тальвар под надзором подполковника Питера Флеминга (1907–1971), который приходился старшим братом создателю Джеймса Бонда Йену Флемингу (1908–1964). В штаб — квартире англо — индийской армии в Дели Питер Флеминг возглавлял отделение дезинформации. «Разведка — это игра, и мастера шпионажа, будь они друзья или оппоненты, начинают уважать даже врагов. Флеминг издали наблюдал за Босом и, что удивительно, восхищался им. Японцами он был сыт по горло: они были готовы верить любым невероятным историям, а соображали медленно. С Босом дело было другое»[231]. Однако об истинной роли Тальвара Нетаджи не догадывался. Некоторые историки сравнивают этого агента с выдающимся советским разведчиком в Японии Рихардом Зорге (1895–1944) и сетуют, что деятельность панджабца в Афганистане не оценена потомками по достоинству. Его первая биография появилась лишь недавно[232].

Вторым каналом связи Босу служила столица Японии, точнее, цепочка Берлин — Токио — японское консульство в Калькутте — Сарат Бос. Однако японский телеграфный код оказался уязвим для взлома, и 5 сентября 1941 г. телеграмма министра иностранных дел Японии своему послу в Берлин с сообщением Сарата брату легла на стол Черчиллю. Поэтому, когда в декабре кандидатуру Сарата наметили в министры внутренних дел провинциального правительства Бенгалии, власти арестовали его и выслали до конца войны в Южную Индию. Его японские контакты сочли угрозой имперской безопасности.

В ноябре 1941 г. секретарь МВД Индии заявил, что Бос «перешёл к врагу» и подписал с державами «оси» пакт, нацеленный на вторжение в Индию. Британцы развернули против него масштабную пропаганду. Лондонская газета Daily Mail поместила его фотографию с подписью: «Индийский квислинг № 1 бежит к Гитлеру»[233]. Кстати, примерно тогда же нацистский идеолог Розенберг подал фюреру записку о том, как британцы контролируют Индию, и тот нашёл их методы интересными как образец для управления оккупированными территориями СССР. Неслучайно вскоре после нападения на Советский Союз он заявил: «Российское пространство — это наша Индия, и как англичане правят ею с помощью горстки людей, так и мы будем править этим нашим колониальным пространством»[234].

В октябре 1941 г. Босом заинтересовались японцы: военный атташе в Берлине полковник Ямамото Бин[235] получил указание навести о нём справки. Япония спешно готовилась к войне с англосаксонскими державами, поэтому стала присматриваться к Индии. Состоялась встреча Боса с Ямамото и японским послом (1941–1945) генерал — лейтенантом Осимой Хироси, после которой индийский политик стал частым и желанным гостем в посольстве Японии. Уже 17 декабря 1941 г., после неудачной итало — германской конференции по вопросу всё той же декларации, Бос осведомился у Осимы, согласится ли Токио устроить его возвращение на Восток.

Сама Индия не занимала места в империи, которую намеревалась выкроить себе Япония в Азии. Когда в 1940 г. министр иностранных дел (1940–1941) Мацуока Ёсукэ, а позднее Генеральный штаб военно — морского флота Японии очертили пределы Великой восточноазиатской сферы сопроцветания (эвфемизм для обозначения Японской колониальной империи), Индию туда не включили. От Японии она удалена географически, к тому же японцам хватало Китая, где они увязли. Не упомянули они Индию и при заключении в сентябре того же года Тройственного пакта, когда просили своих европейских союзников признать сферу сопроцветания: не исключали, что Индией попробуют приманить к пакту СССР. Профессор Токийского университета геополитик Рояма Масамити (1895–1980), политический советник премьер — министра (1937–1939, 1940–1941) Коноэ Фумимаро, приветствовал договор СССР и Германии 1939 г. и считал, что японскому паназиатизму как региональному блоку выгодно формирование этими державами и Италией «нового империализма» в противовес «старому» англо — французскому[236]. В Японии сложилась к тому времени школа геополитики (тисэйгаку), которая опиралась на труды Хаусхофера и изучала географию Восточной и Юго — Восточной Азии с прицелом на завоевание.

Тем не менее в Японии понимали, что без сотрудничества с Индией установление «Нового порядка» на востоке Азии едва ли возможно, а единственный способ добиться сотрудничества — помочь ей обрести свободу, а точнее, независимость от Британии. Налаживать связи с индийским антиколониальным движением японцам было необходимо хотя бы ради овладения британскими колониями в Юго — Восточной Азии. Там стояли англо — индийские войска, и японцы нуждались в подрывной деятельности среди них. Отсюда их интерес к Босу. Его выдающиеся способности как лидера и переговорщика посол Осима оценил быстро. Однажды в неформальной обстановке он признался: «Я встречал в своей жизни много азиатских, европейских и американских дипломатов, но второго человека масштаба Боса ещё не встречал»[237].

В декабре 1941‑го — мае 1942 г. колониальные империи Британии (Малайя, Сингапур, Саравак, Сабах, Бирма), Нидерландов (Нидерландская Индия — современная Индонезия) и США (Филиппины) сложились под ударами японцев как карточные домики. (Французский Индокитай по указанию вишистского режима метрополии пустил к себе японские войска ещё в 1940 г.) 15 февраля 1942 г. для Британской империи наступил один из самых чёрных дней в её истории: капитулировал 130-тысячный гарнизон Сингапура, который был главным имперским аванпостом в Юго — Восточной Азии. Падение Сингапура называют «Йорктауном Британской империи в Азии»[238]. Одной из основных причин разгрома британцев стало их расовое высокомерие, уверенность в своём природном превосходстве над азиатами. Так, Черчилль обозвал японцев итальяшками Востока (wops of the East)[239]. Надменность часто ведёт к падению; как гласит бенгальская поговорка с аллюзией на эпос «Рамаяна», «гордыня сгубила Ланку».

Ил. 5. Бос в ходе радиопередачи из Берлина (1942).

Именно падение Сингапура позволило Босу перестать даже в Берлине прятаться за итальянским псевдонимом. В начале февраля он создал для радиовещания на Индию канал «Азад Хинд радио» («Радио свободной Индии»), а 19 февраля впервые выступил по нему сам и под настоящим именем. «Падение Сингапура означает крушение Британской империи, конец чудовищного режима, который она символизирует, и зарю новой эпохи в индийской истории», — заявил Нетаджи[240]. Он выразил убеждение, что между Индией и британским империализмом не может быть ни мира, ни компромисса, а враги империализма — естественные союзники Индии и, наоборот, союзники империализма — её естественные враги. Эта передача произвела впечатление на Геббельса, который, правда, признал, что, пока японцы не одержат дальнейших побед в Азии, качественных изменений не будет.

К октябрю 1942 г. «Азад Хинд радио» наладило коротковолновое вещание на английском, хиндустани, бенгали, фарси, пушту, тамиле и телугу, а также чередовало гуджарати и маратхи. Для передач использовались японские радиостанции в Бангкоке и Шанхае. Правда, коротковолновыми радиоприёмниками в Индии владело всего около 30 тыс. человек (индийцами из них были ³/₄); если бы у Берлина были технологии передачи сигналов на длинной волне, Бос мог бы охватить ещё 90 тыс.[241]. Сотрудники Центра свободной Индии слушали мировые новости (как правило, по Би — би — си и Всеиндийскому радио), выбирали интересные для соотечественников, составляли новости со своими комментариями, писали обращения на злободневные темы, переводили тексты на разные языки.

Радиопередачи Боса, как и переписку, немцы подвергали цензуре, а текст его открытого письма сэру Стаффорду Криппсу (о миссии Криппса в Индии см. ниже) подлежал личному одобрению Риббентропа[242]. Бос знал, что его прослушивают, поэтому наказал сотрудникам в телефонных разговорах с ним не пользоваться английским[243]. Кроме организации радиовещания он издавал в Берлине ежемесячный журнал «Азад Хинд» («Свободная Индия») на английском и хиндустани тиражом около 5 тыс. копий; число сотрудников центра выросло к концу лета 1942 г. до 35 человек[244].

Бос высмеивал пропаганду нового вице — короля Индии (1943–1947) виконта Уэйвелла, который утверждал, что страна находится под угрозой вражеского нападения, поэтому Суэц и Гонконг надо защищать с помощью индийских войск. Бос настаивал, что, объявив Индию воюющей стороной, британцы несут войну в саму Индию. Этот взгляд теперь разделял и Ганди: видя небывалые поражения британцев, он стал готовиться к решающей схватке с Раджем. К 1942 г. Махатма был убеждён, что антигитлеровская коалиция войну проиграет. По его мнению, Индию можно было спасти от военных разрушений, только если британцы уйдут, поскольку это лишит японцев причины вторгаться.

Внешняя угроза Индии всегда была для британцев геополитическим кошмаром именно потому, что они понимали, как хрупка их власть в этой стране. В ходе Большой Игры с Российской империей в Центральной Азии XIX — начала XX в. британцы страшились не столько её военного вторжения, сколько того воодушевляющего эффекта, какой оно мото оказать на индийское население. Ещё в 1883 г. опасение двуединой внешне — внутренней угрозы для Индии озвучил в курсе лекций «Расширение Англии» (который называют евангелием британского колониализма) один из идеологов империи сэр Джон Роберт Сили (1834–1895): «Что, если мятеж и русское вторжение произойдут вместе?»[245] Теперь к Индии подходили войска Японии, агрессию которой против России Британия поощряла в своё время и договором о союзе 1902 г., и соглашением Арита — Крэйга 1939 г. (в разгар боёв на р. Халхин — Гол).

Безопасностью Индии как ключевого звена имперской обороны было озабочено не только правительство Черчилля. Президент США Рузвельт и британские лейбористы давили на премьер — министра, чтобы тот успокоил индийских националистов. Хотя в том же 1942 г. Черчилль произнёс свою знаменитую фразу — он «не для того стал премьер — министром, чтобы председательствовать при уничтожении Британской империи», в марте ему пришлось отправить в Индию бывшего посла в Москве (1940–1942) сэра Стаффорда Криппса. «Верховный жрец империализма», как назвал Черчилля Бос[246], хотел заверить национальные силы Индии, что после войны Британия предоставит ей статус доминиона. Метрополия пыталась создать у колонии взаимную заинтересованность: та получит повышение через свою помощь в войне. В условиях беспрецедентного ослабления империи такая аргументация действовала на индийских политиков уже худо.

Между тем Германия и Япония вели друг с другом дипломатическую игру по вопросу декларации индийской независимости, которой добивался Бос. После начала захвата европейских колоний в Юго — Восточной Азии интерес к изданию такой декларации проявила Япония. В публикации этого документа она видела средство облегчить себе наступление в регионе и успокоить индийских патриотов. В январе 1942 г. Вёрманн по указанию Риббентропа подготовил черновик такой декларации, но зафиксировал в нём общие интересы всех держав «оси» в отношении Индии[247]. Японцам это не понравилось, и они передумали: спохватились, что занимают ещё недостаточно прочные позиции в Юго — Восточной Азии. Оккупировав весь регион, они вернулись к вопросу декларации, и в апреле посол Осима представил Риббентропу собственный черновик. Последний предполагал признание всеми тремя державами «оси» независимости от британского империализма не только Индии, но и Аравии, т. е. всего арабского мира[248]. Для немцев такая формулировка была неприемлема, поскольку, по сути, выражала претензии Японии на Юго — Западную Азию: уж арабской нефтью Германия не собиралась делиться ни с кем: «Эти два проекта прекрасно характеризуют взаимоотношения двух хищников, которые с огромным подозрением следили за тем, чтобы ни один из них не урвал больше того, что ему “полагалось”»[249]. Теперь уже фюрер заявил, что для издания декларации время неподходящее.

Бос попытался зайти к Гитлеру с другой стороны и в начале мая 1942 г. вновь съездил к Чиано и Муссолини. Как мы знаем, в Риме Боса всегда привечали. Хотя итальянский министр иностранных дел написал в дневнике, что Бос «пытается лить воду на свою мельницу», отметил он и то, что дуче «позволил себя убедить» и «телеграфировал немцам, предложив… не медлить с декларацией»[250]. Однако на решение фюрера это не повлияло. Как расовое высокомерие британцев аукнулось им потерей Малайи и Бирмы, так немцы прогадали, не желая поддержать индийцев и арабов. К тому же Гитлер опасался, что в случае издания декларации британцы, припёртые к стене, станут сопротивляться упорнее. Опасался он и того, что Индия просто не ответит на призыв, а противник не преминет указать на это как на признак бессилия стран «оси»[251]. В связи с этим Риббентроп, в свою очередь, опасался, что «наша индийская пропаганда вызовет у немецкой общественности что — то вроде сентиментальности в отношении Индии» и общественность окажет на власть какое — то давление в пользу декларации[252]. (Помимо прочего, это было признанием пропагандистской силы Боса.) Поэтому министр запретил свободно продавать номера журнала «Азад Хинд» и велел рассылать их по конкретным адресам внутри Германии и за рубежом. Лишь весной 1945 г. Гитлер пожалеет о своём решении не разыгрывать антиколониальную карту всерьёз. Получается, что в конечном счёте эта карта не была разыграна из — за мнения одного Гитлера: за издание декларации, пусть и в японской версии, выступала не только Япония, но и Италия и даже Риббентроп[253], не говоря о Босе.

Главной ошибкой германской стратегии в отношении Индии называют то, что она сосредоточилась на решении краткосрочных военных проблем. Пока Гитлер и его окружение были опьянены блицкригом, они пренебрегали возможностями в сфере пропаганды, которые сулила им поддержка национальных движений за пределами Европы. Между тем «ось» не могла выиграть войну против коалиции союзников со всеми их материальными и людскими ресурсами; единственный шанс для неё заключался в координации действий Германии и Японии и активной поддержке антиколониальных движений в обширном регионе между Восточным Средиземноморьем и Дальним Востоком[254]. Этого они, к счастью, и не сделали. Впрочем, хотя афро — азиатские народы не демонстрировали активной лояльности, британское правление по крайней мере создало достаточно доброй воли, политических союзов и просто молчаливого согласия, чтобы империя скорее содействовала, чем мешала военным усилиям метрополии[255].

Среди держав «оси» Италия поддерживала Боса охотнее всего, потому что рассчитывала разжечь восстание арабов на Ближнем Востоке. Необходимым шагом к этому и мыслилась декларация о признании независимости арабов, а заодно Индии. Кроме того, в отличие от глобальных геополитических интересов Германии и Японии геополитические интересы Италии были региональными, ограничивались Средиземноморьем. Муссолини мог позволить себе поддерживать инициативы Боса, понимая, что для их воплощения в жизнь делать Италии ничего особо не придётся. (Хотя итальянская Служба военной разведки была активна в Афганистане, пытаясь вместе с Абвером организовать диверсии против Индии.) Неслучайно именно дуче в беседе с Босом предложил ему учредить в Европе альтернативное правительство Индии. Упомянувший об этом в записи дневника от 11 мая 1942 г. Геббельс добавил: «Нас это сейчас не устраивает, так как, по нашему мнению, время для такой политической операции ещё не пришло»[256].

На различие в позициях Гитлера и Муссолини по вопросу индийской декларации повлиял ещё один фактор. Как отмечают специалисты, колониализм южноевропейских романских народов — португальцев, французов, итальянцев — всегда был более мягким, чем североевропейских, будь то британцы, немцы или голландцы (по крайней мере, буры Южной Африки). Для «латинского варианта колониализма» расизм в самом деле был характерен в ослабленном виде. Хотя этот термин и побывал предметом политической спекуляции («лузотропикализм» Антониу ди Салазара в Португалии), отличия в установках и политике двух «групп» колониальных держав в отношении подвластных афро — азиатских народов в самом деле просматриваются. Отчасти разную позицию севера и юга Европы можно объяснить разной степенью исторических контактов с афро — азиатскими народами вследствие географии и уровня развития торговых и культурных связей начиная с древности, а отчасти — чувством огромного превосходства Северной Европы над всем остальным миром вследствие промышленного и военного рывка XIX в. Недаром, как отметил историк А. Расселл, англосаксы были склонны воспринимать романские народы как стоящие всего на одну ступеньку выше «цветных»[257]. Райх, пренебрегая декларацией об индийцах и арабах, не принимал эти народы всерьёз, тогда как фашистская Италия действовала мягче и гибче.

Конечные планы Германии в отношении Индии во Второй мировой войне не вполне ясны. С одной стороны, Гитлер долго надеялся на сепаратный мир с Британией, чтобы установить некое равновесие «нордических народов»: британцам — заморская империя, немцам — Lebensraum[258] в Восточной Европе (вспомним генеральный план «Ост»). Нацистские идеологи искренне восхищались британцами как «расой господ» и призывали учиться у них. Говорили даже, будто после падения Сингапура фюрер посетовал на упадок белого человека и сказал, что «с радостью отправил бы британцам 20 дивизий помочь отбросить жёлтых»[259].

С другой стороны, существуют достаточно убедительные данные о том, что Германия с самого начала намеревалась прибрать Индию к рукам. Как показал известный отечественный индолог Алексей Васильевич Райков, Гитлер всерьёз готовил поход на Индию через Иран и Афганистан, а в составе наступавших на Кавказ в 1942 г. частей вермахта находился особый корпус Ф, названный по инициалу его командующего — генерала авиации Гельмута Фельми (1885–1965). Корпус был богато укомплектован моторизованными и танковыми батальонами и специальными частями, командование явно оберегало его и предназначало для самостоятельного ведения боевых действий[260]. Личный состав корпуса изучал географию и историю стран Ближнего и Среднего Востока и Индии, турецкий, фарси, арабский и дру. гис восточные языки[261]. Неслучайно британцы особенно настороженно следили за немецким продвижением к Кавказу. Зимой 1942 г. они сформировали 43‑ю индийскую бронетанковую дивизию, которую её командир генерал — майор Фрэнк Мессерви (1893–1974) усиленно готовил для отпора немцам в случае падения Сталинграда[262]. Не в этих ли видах Гитлера на Индию подлинная причина нежелания издавать декларацию о независимости этой страны?

Версию А. В. Райкова, по сути, подкрепляет профессор Делавэрского университета (США) С. Л. Лопатников. По его мнению, именно поход вермахта на Индию был первоначально задуман как стержень Второй мировой войны. План такого похода через Балканы, Ближний и Средний Восток по маршруту Александра Македонского был принят в ставке Гитлера в феврале 1941 г., через несколько дней после высадки генерала Роммеля в Ливии. Историки обычно проходят мимо этого решения, а последовавшие за ним события представляют как сравнительно мелкую Балканскую операцию. Между тем и технически, и политически «балкано — ближневосточно — индийская» операция была намного более коротким путём к уничтожению Британии, чем высадка через Ла — Манш. Как настаивает С. Л. Лопатников, план «Барбаросса» был лишь одним из разработанных немцами сценариев, и неслучайно разработан он был всего лишь штабом сухопутных войск, тогда как индийский поход — штабом верховного главнокомандования. Однако нападение немцев на СССР смешало им все карты. Человеком, который, спасая Британскую империю, перенаправил агрессию Райха с юго — востока на восток, был британский агент влияния начальник Абвера (1935–1944) адмирал Вильгельм Канарис. В мае 1941 г, он запугал фюрера тем, что, оттянув основные силы на Ближний Восток, Германия подставит себя под сокрушающий удар со стороны СССР, а нанести его Сталин якобы уже готов; поэтому идти на Индию, не разделавшись с Советским Союзом, самоубийственно[263]. Так британцам удалось одновременно отвести удар от Индии и столкнуть две сильнейшие евразийские теллурократии.

Ил. 6. План раздела Евразии державами «оси» (1942).

Индия немецких стратегов притягивала. Неслучайно Хаусхофер, рассуждая в 1939 г. об уязвимости границ для военных вторжений в глубокой исторической перспективе, писал о северо — западной границе Индии в паре с левобережьем Рейна в Европе[264] (через которое Германия с 1870 г. обрушивалась на Францию дважды и вот — вот должна была обрушиться в третий раз). Неслучаен и частный визит в Индию в апреле — мае 1939 г. бывшего рейхсминистра экономики (1936–1937) Ялмара Шахта: заботил его не только индийский бойкот немецких товаров. Несколько диверсионных операций Абвера планировались на индо — афганской границе с целью дестабилизировать регион и подготовить почву к вторжению в Индию. Кроме названных операций «Аманулла» и «Тибет» это была операция «Тигр», прелюдией к которой, в свою очередь, мыслилась операция «Пожиратель огня»[265]. Её сутью была переброска немецкой и итальянской разведками оружия и денег Факиру из Ипи. Так европейцы называли Мирзу Али — хана (1897–1960), пуштунского религиозного лидера в области Вазиристан на северо — западной границе Индии, который с 1937 г. вёл партизанские действия против британцев. Кроме всего этого нацистское руководство, прежде всего рейхсфюрер СС (1929–1945) Генрих Гиммлер, проявляло к региону мистический интерес. Одной из многих задач курируемого им института Аненербе (Наследие предков) были поиски в Тибете мифической страны Шамбалы, которая, согласно поверьям буддистов, есть ось мира и даёт возможность распоряжаться мировым временем; велись эти поиски из сугубо практических военных соображений.

С третьей стороны, поскольку 18 января 1942 г. Германия и Италия по тайному военному соглашению с Японией разделили мир (точнее, Афроевразию, Атлантику и Тихий океан) примерно по 70‑му меридиану[266], почти вся Индия отошла в японскую зону влияния. И всё же современные пакистанские провинции Синд и Белуджистан попали в немецко — итальянскую зону, что давало западным членам нацистского блока шанс зацепиться за Индию. Когда один немецкий генерал обратил внимание Гитлера на то, что он отдаёт японцам наиболее плодородную часть Индии, тот ответил, что у него 17 дивизий, а у них — всего десять, поэтому немцы займут свой район первыми и затем вытеснят японцев[267].

Бос всё яснее видел, что реальной помощи от Германии ждать не приходится. Вместе с тем не в его характере было складывать руки. Съездив к Эмили в Бадгаштайн, он вернулся в Берлин, чтобы развернуть пропаганду против прибывшей в Индию миссии Криппса. Вскоре, 24 марта 1942 г., британские новостные агентства сообщили, будто Бос погиб в авиакатастрофе по пути в Токио на конференцию индийской диаспоры. Реакция на эту новость в Индии подтвердила его популярность в народе в то самое время, когда британцы старались заклеймить его как квислинга. Ганди прислал Прабхабати соболезнования, но та подозревала, что сведения ложны. А уже на следующий день Бос сам опроверг их по радио, назвав выдачей желаемого за действительное[268]. Всё же подумывал в самом деле перебраться в Юго — Восточную Азию в расчёте на то, что Япония заинтересована в независимости Индии от Британии больше немцев.

Однако Риббентроп отклонил просьбу Боса разрешить ехать в Азию: немцы рассчитывали по — прежнему использовать индийского гостя для нужд пропаганды. Тот обиделся и вновь уехал в Бадгаштайн, а когда МИД просил его вернуться в Берлин, назвал позицию Германии по независимости Индии несерьёзной и предположил, что она просто использует его и индийское дело как предмет торга в возможном компромиссе с Британией.

В радиопередачах на Индию Бос опровергал британские обвинения в том, что он апологет держав «оси» и что те обманули его. Приводил такой аргумент: уж если его не смогли обмануть британцы — «мастера в искусстве дипломатии и политического совращения»[269], то не сможет никто другой в мире. Объясняя свой выбор, проводил историческую параллель: США завоевали себе свободу не в одиночку, а при внушительной поддержке Франции. Что касается Криппса, то привезённое им в Индию обещание дать после войны статус доминиона Бос высмеивал. Он заявлял: Британская империя всё равно распадается на глазах, а если Британия всё же войну выиграет, кто гарантирует, что она сдержит обещание? В открытом письме Криппсу Бос обвинил Британию в очередном лицемерии[270].

Правда, в вопросе Криппса уговаривать индийцев не пришлось: посулами руководство ИНК было сыто по горло. К этому времени даже Ганди был согласен только на полную независимость и убеждён, что перспектив у переговоров с британцами нет. Кстати, побег Боса в Германию произвёл на него большое впечатление. Хотя Ганди не одобрял союза Боса с нацистским блоком, он отдавал должное его мужеству и находчивости, слушал его радиопередачи и сам в речах называл его Нетаджи.

29 апреля 1942 г. на встрече в замке Клессхайм под Зальцбургом Гитлер и Муссолини обсудили, в частности, вопрос индийской декларации. Фюрер высказался против её издания, так как документ нельзя было подкрепить силой оружия. Бос о дискуссиях в высших эшелонах власти не знал, но был достаточно искушён, чтобы понять: на декларацию уже рассчитывать нечего. Его терпение лопнуло, и 22 мая он направил германскому правительству письмо, в котором настоятельно просил переправить его в Юго — Восточную Азию. «Пришло время для последнего усилия в достижении политического освобождения Индии. С этой целью мне абсолютно необходимо быть на Востоке. Только когда я попаду туда, я смогу руководить революцией правильным образом»[271]. Бос выразил благодарность германскому правительству за гостеприимство и помощь и подчеркнул, что его присутствия на Востоке требуют общие интересы держав «оси» и Индии.

Ил. 7. Встреча Боса с Гитлером (27 мая 1942 г.).

27 мая 1942 г. Боса принял Риббентроп и на этот раз возражений против его отъезда в Азию не имел. Позднее в тот же день состоялась единственная встреча Боса с Гитлером. Прошла она в рейхсканцелярии в Берлине с участием того же Риббентропа. Бос назвал фюрера старым революционером, поблагодарил за всё и поднял вопрос об отъезде. Гитлер в ответ обрисовал своё видение мировой ситуации и заявил, что у Индии появилась возможность сбросить британское ярмо. Назвав Англию общим врагом Германии и Индии, он, однако, призвал Боса не слишком рассчитывать на немецкую помощь: две страны весьма удалены друг от друга, а предсказывать исход наступления Роммеля в Египте рано. Фюрер лишь обещал, что, если немецкие войска подойдут к Индии, он пригласит Боса вступить вместе с ними в страну, чтобы поднять там революцию. Правда, признал, что произойти это может не ранее чем через год — два. Поэтому выразил согласие на отъезд Боса к японцам, чтобы он мог вести борьбу за Индию непосредственно с её рубежей[272].

Гитлер доверительно сообщил Босу, что дальнейшие цели Японии в войне ему неизвестны: собирается ли она покончить с угрозой своим флангам от Чан Кай — ши, искать, напротив, сотрудничества с ним или повернуть на Австралию либо Индию[273]. Однако уничтожение британского владычества в Восточной Азии поможет Германии сберечь свою кровь. Фюрер попытался в какой — то степени сделать Боса своим агентом у японцев: выразил надежду, что, отправившись на Восток, он не только повлияет на события на родине, но и своими советами удержит японцев от психологических ошибок (т. е. нежелательного для Германии курса). Перейдя к способу переброски Боса на Восток, Гитлер предостерёг против авиаперелёта, так как он мог кончиться принудительной посадкой на британской территории. Вместо самолёта фюрер обещал ему подводную лодку: либо японская придёт в Европу, либо немецкая отправится в Бангкок. Бос поднял вопрос о расистских замечаниях фюрера в Mein Kampf, но автор книги вывернулся, ответив, что его единственной целью было разубедить сторонников пассивного сопротивления в самой Германии, которые видели в Индии пример. Вместе с тем «обрадовал» индийского гостя мнением, что после освобождения внутреннее упорядочение и восстановление Индии для достижения единства страны займёт 100–200 лет[274].

Почему немецкое руководство к лету 1942 г. изменило своё намерение не отпускать Боса? Во — первых, его пропаганда к этому времени решила важную задачу — способствовала провалу миссии Криппса в Индии. Во — вторых, возобладало мнение, которое активно отстаивал и сам Бос, что больше пользы в борьбе с Британией он принесёт на Востоке. В-третьих, и это главное, немцы неслучайно выпустили Боса в Японию после разгрома вермахта под Сталинградом. Эта битва ещё не похоронила виды Германии на Индию, но заставила серьёзно умерить геополитические аппетиты. Соответственно, полезность Боса для немцев резко снизилась, и с ним можно было попрощаться без ущерба для интересов Райха.

Встреча с Гитлером не далась Босу легко. Ему не понравился менторский тон фюрера, и переводчику П. — О. Шмидту (который переводил с английского на немецкий) пришлось смягчить ряд ответов Боса, потому что так с фюрером никто не разговаривал. Своим помощникам в Центре свободной Индии Бос рассказывал об этой встрече неохотно. Назвал Гитлера «немецкой версией Факира из Ипи» и заявил, что «логичное обсуждение с ним любой темы даже в течение нескольких минут было практически невозможно»[275]. Похоже, это мнение просто отразило досаду Боса на нежелание германского лидера действенно помочь. Как бы то ни было, после этой встречи Бос стал ещё больше подчёркивать свою идеологическую дистанцированность от держав «оси». Заявляя, что сотрудничает с ними во внешней политике, настаивал на абсолютном самоопределении для Индии и на том, что не потерпит ничьего вмешательства в её внутренние дела после независимости.

Аудиенция у фюрера окончательно сделала Боса публичной фигурой. 12 июня 1942 г. он провёл первую в Германии пресс — конференцию, на которой удовлетворённо отметил: «Для Британии и её спецслужб более невозможно охранять протяжённые границы Индии, и когда придёт момент, никто не сможет помешать мне вернуться в Индию»[276]. Бос призвал всех индийских патриотов работать на свержение Британской империи: «В этой борьбе некоторые националисты могут сражаться только оружием гражданского неповиновения или пассивного сопротивления, но те, кто стоит вместе со мной, не поколеблются, когда придёт время, обнажить меч»[277]. «Я знаю, что британские пропагандисты оскорбляют меня, поскольку я оспорил их лживое утверждение, будто три державы — враги Индии, и настаиваю, что единственный враг Индии — британский империализм. Но меня это не заботит, так как брань — лишь признак слабости»[278]. После пресс — конференции Бос стал всё чаще появляться в немецкой прессе. Британцы внимательно следили за этим и были обеспокоены попытками Боса добиться устранения презрительных замечаний об Индии из Mein Kampf.

Таким образом, в 1942 г. Бос и Ганди впервые сблизились и по тактике, и по целям. Своими бесконечными обещаниями британцы толкали умеренное руководство Конгресса в сторону позиции Боса. В апреле Ганди написал проект радикальной резолюции Рабочего комитета ИНК с призывом к британцам покинуть Индию. По содержанию, а местами и по языку этот проект перекликался с взглядами Боса. Махатма заговорил совершенно не характерными для него выражениями «открытое восстание» и «анархия».

Через четыре дня после беседы Боса с Гитлером Риббентроп обсудил его возвращение в Азию с японским послом Осимой. Оказалось, у японцев свои планы. Осима сообщил, что его правительство «пытается сейчас установить связь с Ганди и повлиять на него в его политических решениях»[279]. Происходящее в Индии японцам в самом деле как будто благоприятствовало.

8 августа 1942 г. Конгресс принял смягчённую версию антибританской резолюции, но даже в этих условиях всю страну тряхнуло небывалое массовое движение под категоричным лозунгом «Вон из Индии!». Оно вошло в историю как «августовская революция» и стало крупнейшим выступлением гражданского населения страны со времени восстания 1857–1859 гг. Хотя началось движение призывом к сатьяграхе, рамки ненасилия оно быстро переросло, и к концу 1943 г. оказалось повреждено или сожжено 208 полицейских участков, 749 зданий государственных учреждений и 332 железнодорожные станции, пущено под откос 66 поездов[280]. Чтобы переломить ситуацию, Раджу потребовался весь аппарат принуждения. 20 марта 1943 г. военный секретарь министерства по делам Индии генерал — майор сэр Роберт Локхарт (1893–1981) конфиденциально сообщил начальнику имперского Главного штаба и директору военных операций: «До окончания войны и, вероятно, ещё какое — то время после неё Индию следует рассматривать как оккупированную и враждебную страну»[281]. В условиях военного времени, когда немцы с итальянцами были на подступах к Александрии, а японцы — к Индии и Австралии, британцы церемонились с индийскими националистами ещё меньше, чем когда — либо. По неофициальным данным, от 4 тыс. до 10 тыс. национальных активистов они перебили, а более 60 тыс. арестовали, побросав 18 тыс. из них в тюрьмы[282]. Бос, конечно, поддержал повстанцев и передавал по радио подробные советы о том, как бороться эффективнее. Одним из его советов соотечественникам было слушать радиопередачи полковника Бриттона[283] из Европейской службы Би — би — си с рекомендациями о том, как вести саботаж в оккупированной Европе, и применять эту тактику в родной Индии[284].

По мнению многих историков, да и современников, включая личного представителя президента США в Индии (1942–1943) Уильяма Филипса, если бы японцы воспользовались тем, что англо — индийская армия отвлечена на восстановление внутреннего порядка, в Индии мог бы повториться сценарий Малайи и Бирмы (вспомним страхи геополитика Дж. Р. Сили). Однако японцы считали, что Ганди выступил преждевременно, и ещё взвешивали, выгодно ли им перевезти Боса в Азию. Добро на его приезд они дали как раз лишь в августе 1942 г., потеряв надежду договориться с Конгрессом. Не надо забывать и того, что, будучи антибританской, цель движения «Вон из Индии!» не была прояпонской: непосредственной причиной этого всплеска насилия со стороны индийцев было отчаянное желание не дать мировой войне перекинуться на их страну. Вице — король Уэйвелл в самом деле подготовил план обороны Индии от японского вторжения, полагаясь на тактику «выжженной земли». В частности, был разработан план эвакуации Калькутты и разрушения её мостов и крупных промышленных предприятий.

Почему же Япония летом и осенью 1942 г. не воспользовалась трудностями Британии? Дело в том, что в июне 1942 г. Япония потерпела поражение в решающей морской битве с США у атолла Мидуэй, а кроме того, увязла в боях в Китае, где ей сопротивлялись обе политические силы страны — гоминьдановское правительство и коммунистическая партия. Отчасти же Индию спасло давнее соперничество японских армии и флота. Сначала, в январе 1942 г., два рода войск договорились разделить зоны операций: армии отходила Индия, флоту — Австралия. Однако позднее армия отказалась содействовать флоту в захвате Цейлона, будучи недовольна вторжением флота в свою зону операций, да ещё не оставив мысли вторгнуться на советский Дальний Восток[285]. Наконец, японцы остерегались нападать на Индию до тех пор, пока немцы не прорвутся к Суэцкому каналу и/или через Кавказ. Две державы «оси» взаимодействовали как лиса и журавль: Германия главным считала Восточный фронт (войну с СССР) и хотела — себе в помощь — активизации Японии в Индийском океане, а Япония главной считала войну на Тихом океане. Поэтому японцы предпочитали, чтобы немцы сами выдвинулись к Индийскому океану, перенеся для этого центр тяжести наступления в Средиземноморье.

Колебания японцев по вопросу принятия Боса стали одной из причин того, что между встречей с Гитлером, на которой он получил обещание переезда, и самим переездом прошло более восьми месяцев. Другой причиной было то, что подготовка к операции была не из лёгких. Ожидая отправки, Бос продолжал думать и писать о послевоенной реконструкции Индии. В августовском номере журнала «Азад Хинд» он опубликовал программную статью «Свободная Индия и её проблемы».

Бос писал, что британцев в Индии уже ненавидят все, но малая часть населения не чувствует в себе силы свергнуть их, поэтому хочет прийти с ними к компромиссу. Повторил мысль, что британцы могут удерживать Индию лишь до тех пор, пока их небольшая, но современная армия не втянута в войну вовне. «Однако теперь, когда британцы вовлечены в войну с другими державами и значительно ослаблены ею, для индийского народа стало возможным произвести революцию, которая покончит с британским правлением раз и навсегда. В этой борьбе индийскому народу необходимо взять оружие и сотрудничать с теми державами, которые сегодня сражаются с Британией. Ганди эту задачу не выполнит, поэтому Индия нуждается теперь в новом руководстве»[286].

Перейдя к послевоенному периоду истории Индии, который, по мнению Боса, автоматически становился периодом её независимости, он опровергал точку зрения тех, кто привык верить, что им без британцев нет спасенья. Автор статьи был убеждён, что «если культура, цивилизация, управление и экономическое процветание были возможны в Индии до британского правления, они также будут возможны после британского правления»[287]. К сожалению, Бос с присущим ему максимализмом перегибал палку и утверждал, что британцы не принесли в Индию ничего хорошего, а напротив, лишь угнетали и грабили её[288]. Главными проблемами независимой Индии назвал создание нового правительства и установление общественного порядка. Предусматривал и строительство национальной армии, что считал более трудным делом, так как офицерский корпус до сих пор составляли в основном британцы (см. гл.8).

Государственное устройство, по Босу, предполагало сильное центральное правительство, без которого он считал невозможным общественный порядок: «За этим правительством будет стоять хорошо организованная, дисциплинированная всеиндийская партия, которая будет главным инструментом поддержания национального единства»[289]. Государство гарантирует полную религиозную и культурную свободу, равенство политических и экономических прав. После стабилизации нового режима предполагалось дать провинциальным правительствам больше ответственности. Сильно упрощая ситуацию, назвал мусульманскую проблему в Индии искусственным творением британцев, подобным проблеме Ольстера в Ирландии и евреев в Палестине.

После стабилизации, предполагал Бос, Индия сосредоточится на решении социальных проблем — бедности, безработицы, болезней, неграмотности (последняя во многих частях страны доходила до 90 %)[290]. Что касается письменности, автор статьи считал, что правительству следует поощрять и популяризировать латиницу. Предвидя нехватку финансов, предписал отменить золотой стандарт и ввести государственный контроль над внешней торговлей, причём организовать её по принципу бартера, как делала с 1933 г. Германия. Князей назвал анахронизмом, который следует упразднить, тем более что большинство их активно поддерживали британскую власть. Попенял им, что нет ни одного князя, который мог бы сыграть роль, схожую с ролью Пьемонта в движении Рисорджименто[291] в Италии. По мнению Боса, князья должны были естественно исчезнуть вместе с британским правлением (в этом он окажется прав). Коснувшись международных отношений, выразил мнение (впрочем, наивное), что одной из причин падения Индии (т. е. установления британской власти) была её изоляция от внешнего мира, поэтому стране надо играть активную роль в международных делах, тем более что для быстрой индустриализации и организации вооружённых сил ей потребуются всевозможное оборудование, научно — технические знания и эксперты[292].

В июле 1942 г. Эмили вернулась из Берлина в Вену к матери и сестре, будучи на пятом месяце беременности. Видя, что немцы и японцы не могут быстро организовать отъезд на подводной лодке, Бос стал терять терпение и просил помощи у итальянцев, соглашаясь на авиаперелёт по маршруту Родос — Рангун. Во время войны итальянцам однажды удалось осуществить подобный рейс с юга Италии в Сингапур, но гарантий его успешного повторения не было. К тому же из — за беспечности итальянских властей произошла утечка информации, а при повторном обсуждении вопроса итальянцы и японцы не договорились о маршруте. Оставалась подводная лодка. Правда, отправлять свою лодку в далёкую Европу японцы не захотели, и стороны сошлись на идее совместной операции.

29 ноября 1942 г. Бос стал отцом: Эмили родила в Вене дочь Аниту.

Между тем под эгидой вермахта набирал силу Индийский легион. Поначалу Бос настаивал, что развернуть против британских сил его можно только в самой Индии или поблизости от неё. Однако накануне второй битвы под аль-Аламейном в октябре 1942 г. передумал и предложил отправить легион в помощь Роммелю, который с боями рвался к Александрии: ведь тот повторял в Египте геополитический шаг генерала Наполеона Бонапарта 1798 г., конечной целью которого замышлялась Индия. Однако Роммель не хотел мешать войну с политикой и отклонил предложение. В чём твёрдо стоял сам Бос, так это в том, что индийцы не будут сражаться на Восточном фронте.

26 января 1943 г. Бос последний раз появился в Берлине на публике — на праздновании Дня независимости Индии, причём с речью к гостям обратился по — немецки. Среди 600 участников были арабские лидеры, которые тоже приехали в Германию за помощью против ненавистной Британской империи, — бывший великий муфтий Иерусалима Амин аль-Хусейни (1895–1974) и бывший премьер — министр Ирака Рашид Али аль-Гайлани (1892–1965), которого свергли британцы после Тридцатидневной войны мая 1941 г. Муфтий тоже был принят Гитлером, тоже добивался декларации с гарантией независимости (арабских стран), тоже предложил внести военный вклад в освобождение соотечественников (сформировать Арабский легион) и тоже получил ответ, что, пока вермахт не захватит Кавказа, декларация преждевременна. Впрочем, идею легиона фюрер одобрил. Издать декларацию просил и аль-Гайлани, но его Гитлер уже не принял, не до него было[293].

Через двое суток после Дня независимости Индии Бос последний раз выступил перед солдатами Индийского легиона. Его голос записали на плёнку, чтобы по радио передать уже после отъезда. Перед отплытием из Германии Субхас написал (на бенгали) письмо Сарату, где сообщил, что оставляет в Европе жену и дочь, и просил: «В моё отсутствие, пожалуйста, продемонстрируй им такую же любовь, какую ты дарил всю жизнь мне самому»[294]. Собственное будущее было для автора письма темно, и предвидел он всё, что угодно. В 1948 г. Сарат с женой и тремя детьми посетит Вену и тепло примет Эмили и Аниту в круг семьи.

8 февраля 1943 г. Нетаджи и его личный секретарь и переводчик Абид Хасан прибыли в порт Киля и взошли на борт немецкой подводной лодки U-180. За себя Бос оставил Намбийяра. Чтобы исключить утечку информации, не посвятил в план отъезда даже ближайших сподвижников: покидая Берлин, объявил им, что отправляется в долгую инспекционную поездку. Лишь в июне они узнают из газет, что Бос достиг Сингапура[295].

По оценке историков, Нетаджи попытался сделать невозможное — выковать на чужбине солдат — националистов из наёмников, подчас оторванных от земли крестьян, чтобы вести войну, цели которой они понимали плохо. Пока Бос находился в Германии, всё держалось на нём; когда он уехал, порядок рухнул. Легион был расквартирован в Кёнигсбрюке под Дрезденом, и Намбийяру удавалось не отпускать его на Восточный фронт. Однако затем два батальона перебросили в Нидерланды оборонять участок Атлантического вала, и уже в апреле 1943 г. из — за этого вспыхнул мятеж. Немецкое командование разослало зачинщиков в карательные лагеря, но в течение года произошли ещё три мятежа. Тогда легион включили в состав вермахта, а позднее войск СС и отправили под Бордо. К этому времени его некоторые солдаты, долго находясь вдали от родины, оказались так культурно дезориентированы, что предпочитали говорить друг с другом (!) не на родном урду, а на ломаном немецком. При попытке уйти в Швейцарию Индийский легион попал в плен к американцам. Что касается секции радио Центра Индии, то через полгода после отъезда Боса она из — за участившихся бомбёжек Берлина была переведена в голландский город Хилверсум, а после открытия второго фронта в 1944 г. размещена в Хельмштедте в Нижней Саксонии.

Индийский легион стал первой, неудачной, попыткой Боса создать для своей страны армию XX в. не под эгидой Британской империи. Вторая попытка будет предпринята намного ближе к Индии географически, в странах с многочисленной индийской диаспорой, и будет отвечать конкретным военным планам мощного врага британцев. Поэтому она станет относительно удачнее.

8. С Японией против Раджа (1943–1945)

Япония была ещё одной страной, к которой наряду с Россией и Германией тянулись антибритански настроенные индийцы. Она восхищала всю Азию как уникальный случай восточной страны, которая не только избежала колониальной участи, но и сама в период реформ Мэйдзи (1867–1912) превратилась в промышленную и военную державу, да ещё нанесла военное поражение европейским странам — тем же России в 1905 г. и Германии (в Китае и на Тихом океане) в 1914 г. Все видели, как Япония приучила Запад к мысли, что с ней надо считаться, а из Великой войны вышла третьей военно — морской державой мира.

Поистине взлетел престиж Японии в глазах азиатов в 1941–1942 гг., когда она расправилась с колониальными империями в Юго — Восточной Азии. Не имевшие аналогов победы Японии показали всему афро — азиатскому миру, что белый человек не всесилен. В глазах колониальных народов изгнание японцами европейцев из целого региона было почти волшебством. Япония умело использовала произведённое ею впечатление, бросая лозунги «Азия для азиатов!», «Вон белых варваров из Азии!» и т. п., и до поры получала от них приличные политические дивиденды. Если в Китае её агрессия была неприкрытой, то в странах Юго — Восточной Азии её встречали как освободителя. Глаза народов региона откроются позднее.

Когда Бос отплыл из Германии, на его родине надежда на свободу в обозримом будущем угасала: накал движения «Вон из Индии!» был уже сбит. 9 февраля 1943 г. Ганди, которого держали под арестом во дворце Ага — хана[296] в Пуне (провинция Бомбей), объявил 21-дневную голодовку в знак протеста против репрессий властей в отношении Конгресса. Однако низшая точка для Британской империи была пройдена: под аль-Аламейном в Египте был разбит Роммель (начал отступать 2 ноября 1942 г.), а под Сталинградом — генерал — фельдмаршал Ф. Паулюс (последняя группировка сдалась 2 февраля 1943 г.). Поэтому британский кабинет решил, что на этот раз Ганди можно позволить умереть. В случае его смерти вице — король Линлитгоу должен был известить Лондон по телеграфу кодовым словом «Рубикон», и власти уже завезли на территорию дворца Ага — хана несколько сот фунтов сандалового дерева, чтобы без шума кремировать Махатму[297]. Однако умерщвление плоти, которое он постоянно практиковал, помогло ему пережить трёхнедельную голодовку.

Выйдя из Киля, подводная лодка с Босом обошла вокруг Шотландии, чтобы избежать глубинных мин в Ла — Манше, и дозаправилась севернее Азорских островов. Между тем в Британии в Правительственной школе кодов и шифров в Блетчлипарке, 12 марта 1943 г. состоялась встреча сотрудников трёх спецслужб — Индийской политической разведки, разведки МИ-6 (Секретной разведывательной службы) и контрразведки МИ-5 (Службы безопасности). Для них плавание Боса через Атлантику и Индийский океан не было тайной двух океанов. Радиосообщения германского флота, закодированные шифровальной машиной «Энигма», британцы читали ещё с июня 1941 г.[298] Участники встречи должны были оценить разведданные о Босе и решить, что с ним делать: ведь в Азии он был способен нанести Британии куда больший вред, чем в Европе.

При желании британцы могли перехватить Боса в океане — но не стали этого делать. Во — первых, как перед немецкой бомбардировкой Ковентри в 1940 г., спецслужбы опасались, что, если будут реагировать, самим этим фактом раскроют существование своей программы криптоанализа Ultra, а возможно, и её американского аналога Magic. Американцы к этому времени изловчились взламывать японские коды, что, в частности, позволило им в апреле 1943 г. сбить самолёт главнокомандующего имперским флотом (1939–1943) адмирала Ямамото Исороку. Во — вторых, сыграл роль фактор Бхагат Рама Тальвара в Афганистане: сохранение столь ценного канала разведданных не позволило британцам ликвидировать их первоисточник. Благополучно проведя Боса в эту страну в 1941 г., Тальвар объективно спас его ещё раз в 1943‑м.

В ходе плавания Бос диктовал секретарю Абид Хасану исправления для книги «Индийская борьба» и готовился к беседе с премьер — министром Японии генералом Тодзё Хидэки. Немецкая подводная лодка прибыла в Мозамбикский пролив, в воды нейтральной Португалии, колонией которой был Мозамбик, и 26 апреля встретилась с японской подводной лодкой 1-29, которая пришла сюда из малайского порта Пинанг. Море было неспокойным, и два индийца смогли пересесть с одной субмарины на другую (с помощью надувной лодки) лишь через день.

Смена Босом подводной лодки стала во время Второй мировой войны единственным случаем такой пересадки пассажиров в водах, где противник имел преобладание. Смертность на немецких подлодках превышала 80 %, и риск был огромным[299]. Бос и его спутник встретили у японского экипажа тёплый приём. Если это и не была родная Индия, по меньшей мере это была родная Азия. 6 мая 1943 г. японская субмарина высадила индийцев на берег, но не в Пинанге (чтобы избежать британских лазутчиков), а на островке Сабанг, к северу от Суматры. Небольшой истребитель с несколькими остановками домчал Боса до Токио, где 16 мая 1943 г. его разместили в престижной гостинице «Тэйкоку» («Имперская»).

С Тодзё Бос встретился лишь 10 июня. Отчасти Индия не была в списке приоритетов премьер — министра из — за уже начавшихся неудач в тихоокеанской войне с США. Отчасти же японское руководство всё ещё толком не знало, что делать с индийским гостем. Однако встречаться с Тодзё Бос не торопился и сам: понимал, что положение японского премьера у себя в стране в корне отличается от положения вождей тоталитарных обществ в Европе[300]. Предварительно Бос хотел создать лобби индийской независимости среди японской правящей элиты. До Тодзё он успел повидаться с начальником Генерального штаба армии (1940–1944) Сугиямой Хадзимэ, министром иностранных дел (1943–1944) Сигэмицу Мамору и другими высокопоставленными лицами.

Встретившись с Тодзё, Бос произвел на него большое впечатление силой своей личности, поэтому через четыре дня японский премьер встретился с ним ещё раз, с участием Сигэмицу. Если были у Тодзё сомнения в способности индийской общины играть в войне активную роль, Бос их развеял, а Тодзё ситуацию схватывал быстро: недаром в бытность начальником военной полиции Квантунской армии в Маньчжурии в 1935 г. получил за острый ум прозвище Бритва. Индийского гостя он заверил в безоговорочной поддержке своей страны. 16 июня Боса пригласили на заседание имперского парламента, где премьер объявил, что для дела индийской независимости Япония сделает всё возможное. 19 июня Бос провёл пресс — конференцию, где повторил, что гражданское неповиновение должно перейти в вооружённую борьбу. Добиваясь военной помощи Японии против Британии, сразу дал понять, что индийцы не останутся в стороне от конфликта двух держав, и говорил, что за свободу индийцев требуется заплатить их собственной кровью. Из Токио Бос возобновил радиопередачи, призывая соотечественников воспользоваться войной для завоевания независимости и не внимать британской пропаганде. Однако пока он полагался не столько на 377 млн. жителей Британской Индии, сколько на 3 млн. индийцев в странах Юго — Восточной Азии. Индийская община региона была той синицей в его руках, с помощью которой он рассчитывал добраться и до журавля.

Комплекс экономических, социальных и культурных связей Индии с Индокитаем и Нусантарой (Малайским архипелагом) уходит корнями в последние века до н. э. Неслучайно из — за мощного индийского влияния на культуру Юго — Восточной Азии европейцы называли этот регион Великой Индией (по аналогии с Великой Грецией на юге античной Италии). Именно здесь, а не в Индии воздвигнуты крупнейший в мире храмовый комплекс индуизма — Ангкор — Ват в Камбодже (XII в.) и крупнейшая буддийская ступа — Боробудур на Яве (IX в.). Вхождение Бирмы и Малайи в состав Британской империи в XIX в. дало индианизации этих стран новый импульс: началась массовая иммиграция индийцев, в основном тамилов, — кули (батраков на плантациях), ремесленников, предпринимателей.

Между тем отношения японских оккупационных властей с индийской общиной стран Юго — Восточной Азии оставляли желать лучшего. Начались эти отношения в 1941 г. хорошо — из — за паназиатской демагогии японцев. В сентябре под руководством начальника разведки 15‑й японской армии майора Фудзивары Иваити (1908–1986) была создана организация Фудзивара — кикан (ведомство Фудзивара). Её задачей было привлечь на сторону Японии индийских националистов в Юго — Восточной Азии, а по возможности и малайских султанов и даже китайскую диаспору. Вскоре штаб — квартира организации была перемещена в Бангкок. Там Фудзивара установил контакт с сикхом по имени Притам Сингх Дхиллон (1910–1942). Будучи членом панджабской революционной организации «Гхадр», он участвовал в планировании армейского бунта в Лахоре в 1915 г., а теперь возглавлял в Таиланде антиколониальную организацию индийских эмигрантов.

Пытаясь сделать индийцев инструментом японской политики, сам Фудзивара, похоже, искренне верил в общность интересов двух народов[301]. Он знал, что индийцы не одобряют японских действий в Корее, Маньчжурии и Китае, поэтому считал, что Япония не должна навязывать Индии своих принципов и методов[302]. Майор писал: «Мы должны остерегаться макиавеллиевской политики и, опираясь на идеи свободы и равенства, всеми силами помочь Индии достичь независимости и побуждать индийский народ к сотрудничеству в установлении нового порядка Великой Восточной Азии»[303]. В ходе завоевания японцами Малайи Фудзиваре удалось расположить к себе ещё одного влиятельного сикха — пленного капитана 14‑го панджабского полка Мохана Сингха (1909–1989). Взывая к его патриотическим чувствам, Фудзивара и Притам Сингх заверили его, что японцы не видят в индийцах врагов.

Через два дня после капитуляции Сингапура, 17 февраля 1942 г., японские оккупационные власти собрали индийских военнослужащих сдавшейся британской армии в парке Фаррер. Там подполковник Дж. Хант официально передал их под начало Фудзивары, а тот, в свою очередь, — под начало Мохана Сингха. Фудзивара выступил перед индийцами с яркой речью, в которой призвал их освободить Родину, обещал всемерную поддержку своей страны и подал идею основать Индийскую национальную армию (ИНА). Спустя ещё два дня такая армия во главе с Моханом Сингхом начала — при содействии японцев — формироваться. Всего в её ряды вступили 20 тыс. из 45 тыс. индийских пленных[304].

Почему индийские солдаты и офицеры Британской империи почти в одночасье массово пошли служить в антибританскую армию? Мотивы были разными.

Во — первых, стремление индийцев избавиться от статуса военнопленных, который грозил скверным обращением оккупационных властей и депортацией на далёкий Тимор или другие острова. Во — вторых, намерение вернуться к британцам через сдачу в плен. Это относилось к тем индийцам, которые оставались всё же лояльными Британии, — хотя наиболее лояльные вступать в ИНА просто отказались. В-третьих, стремление избавить Родину от того, что они — кто втайне, кто полусознательно — считали чужеземным владычеством. Таких идейных новобранцев было тоже немало. В-четвёртых, роль сыграла харизма Мохана Сингха, который горячо убеждал соотечественников внести вклад в освобождение родной страны.

Что же определило выбор «идейной» категории пленных? На него серьёзно повлияла британская политика в англо — индийской армии в вопросах продвижения индийцев по службе, доверия к ним и обращения с ними офицеров. Хотя в межвоенный период власти взяли курс на постепенную индианизацию армии, в 1939 г. индианизированные части составляли всего 1/8 её общего состава и менее 1/10 престижных боевых частей[305]. К 1941 г. офицеров — индийцев насчитывалось уже 596 человек, но соотношение британцев и индийцев в офицерском корпусе всё же составляло 12:1[306]. К этому добавлялись различия в жалованье: рядовой — индиец получал в месяц (25 рупий) втрое меньше коллеги — британца в Индии же, а лейтенант — индиец (350 рупий) — вдвое меньше[307]. Это не считая такой «мелочи», как расовая дискриминация в офицерских клубах.

ИНА в противоположность этому сулила индийским офицерам перспективы быстрого продвижения по службе и командования частями в реальном бою. Перестраховка британцев вышла контрпродуктивной. Показательно, что в ИНА не пошли офицеры — индийцы с королевским патентом — те, у кого за плечами было образование в метрополии: привилегированная средняя школа {public school), затем престижная Королевская военная академия в Сандхерсте. Однако таких было немного, гораздо больше — офицеров с индийским патентом, окончивших военную академию в самой Индии, в г. Дехрадун в пригималайских горах Шивалик. Что уж говорить о двух других категориях индийских офицеров — с вице — королевским патентом и вообще без патента[308]. Стремление индийца вступить в ИНА было обратно пропорционально степени его связи с британским обществом.

Отчуждению и пленных индийцев, и индийского населения Юго — Восточной Азии от британцев способствовал сам факт их поспешного ухода из региона под натиском японцев: индийцы ощутили себя брошенными. Кроме того, хотя, согласно международному праву, пленные офицеры (независимо от расы и национальности) должны содержаться в одном лагере, а низшие чины — в другом, вновь дало себя знать расовое высокомерие британцев. Их командование с готовностью согласилось на требование японцев отделить всех индийцев, включая офицеров, — как будто более в них не нуждалось и ответственности за их дальнейшую судьбу не несло[309]. Как с горечью вспоминал служивший тогда капитаном англо — индийской армии Шах Наваз Хан (1914–1983), у него было ощущение, что его «передали как скот»[310]. Постоянно требуя от индийского военнослужащего полной преданности, британец в минуту, злую для него, сам дал ему моральное право и повод от этой преданности отказаться.

Какими бы ни были мотивы вступавших в ИНА, её формирование оказалось значительно большим успехом, чем усилия Боса среди пленных индийцев в Европе. Неслучайно он стремился быть поближе к Индии: понимал, что здесь у его дела есть перспективы. Кстати, именно Мохану Сингху быстро пришла в голову мысль пригласить возглавить ИНА Боса. Сикхский капитан считал, что ни сам он, ни кто — либо другой из видных индийцев в Юго — Восточной Азии для столь важной роли не годится, тогда как в лагере «оси» находится один из индийских политиков первой величины. Чуть позднее, в марте 1942 г., у индийской общины Юго — Восточной Азии возникла и единая общественно — политическая организация: в Токио прошла конференция делегатов индийских антиколониальных организаций стран региона, на которой они объединились в Лигу индийской независимости.

Однако вскоре отношения индийской общины с японскими властями стали портиться. По пути на учредительную конференцию Лиги в авиакатастрофе погибла группа националистов, включая Притама Сингха. (В той самой катастрофе, как утверждали британские СМИ, и погиб Бос.) По странному совпадению к намерениям Японии все эти лидеры были настроены скептически. Их гибель позволила японцам провести в руководители Лиги кандидатуру Рашбехари Боса (1886–1945). Как и Притам Сингх, этот бенгалец, однофамилец Субхаса, имел в Индии террористическое прошлое, организовал в Дели метание бомбы в вице — короля (1910–1916) лорда Хардинга, а с 1915 г. жил политическим изгнанником в Токио. Женился на японке, успел натурализоваться и Японии пел только дифирамбы. Покровителя Рашбехари Бос нашёл в лице Тоямы Мицуру (1855–1944) — духовного лидера влиятельного Общества Чёрного дракона (Кокурюкай) и горячего поборника паназиатизма. С командующим ИНА Моханом Сингхом отношения у Рашбехари не сложились: свободолюбивый сикх не без оснований считал его японским рупором.

После падения Сингапура японское командование заменило Фудзивару, нашедшего общий язык с индийцами, полковником Ивакуро Хидэо (1897–1970). Японская служба, отвечавшая за связи с индийским движением, стала называться Ивакуро — кикан. Её новый начальник был прагматиком, к компромиссам был не склонен, а индийцев использовал ради краткосрочных военных целей — как проводников, лазутчиков, переводчиков, а также как рабочую силу при строительстве аэродромов в Таиланде и на Калимантане. Мохан Сингх всё отчётливее видел, что японцы стремятся использовать ИНА в своих интересах. Особенно раздражала индийских военных надменность японских офицеров. Не для того они порвали с Британской империей, чтобы согнуться перед новыми спесивыми начальниками.

На конференции Лиги индийской независимости в Бангкоке в июне 1942 г. 126 её делегатов назвали главной целью своего движения независимость Индии, а единственным истинным выразителем интересов её народа — ИНК. Делегаты учредили руководящий орган Лиги — Совет действий — и приняли резолюцию из 35 пунктов. В числе прочего они потребовали от Токио всецело передать контроль над ИНА индийцам, признать её равной по статусу армии Японии и её союзников, перед вторжением в Индию подтвердить Лиге, что осуществляется оно в соответствии с пожеланиями ИНК, а также обещать признать после грядущего освобождения Индии её территориальную целостность и полный суверенитет[311]. Тодзё и его генералов такой напор озадачил.

Одним из пунктов резолюции Лига сделала требование к Японии пригласить из Германии знаменитого однофамильца своего председателя. В стремлении заменить одного Боса другим выразилось недовольство индийской общины откровенной прояпонской позицией Рашбехари. Ещё майор Фудзивара в декабре 1941 г. отметил, что все индийцы, каких он встречал в Таиланде и Малайе, восторгались Субхасом и доходило это почти до религиозного поклонения.

Однако подготовка к переезду Боса затянулась, а от ответа на Бангкокскую резолюцию по пунктам правительство Японии уклонилось. На переговорах с членами Лиги в октябре 1942 г. сотрудник политического отдела военной администрации Бирмы Ютани не нашёл ничего лучше, как всерьёз спросить их: «Да что плохого в том, чтобы быть марионетками?»[312] Майор Огава заявил: «Мы всегда держим слово. Можете видеть это по Маньчжурии. Мы дали ей независимость». Мохан Сингх отрезал: «Именно этого мы и не хотим. Кто будет утверждать, что у Маньчжурии есть какая — то независимость?»[313]

Отчаявшись улучшить индо — японские отношения, Мохан Сингх издал приказ о расформировании ИНА. Тогда несговорчивого сикха арестовала кэмюйтай (японская военная полиция) и отправила под домашний арест на островок в Джохорском проливе. Более 4 тыс. солдат и офицеров ИНА, которые выступали против Рашбехари Боса, были высланы на Новую Гвинею и другие южные острова Тихого океана[314]. В то же время Рашбехари в феврале 1943 г. заверил соотечественников, что Субхас Бос уже едет принять командование. Япония стала надеяться, что приезд авторитетного политика усмирит отбившееся у неё от рук индийское население Юго — Восточной Азии.

2 июля 1943 г. Нетаджи вместе с Абид Хасаном и Рашбехари Босом прилетели из Токио в Сингапур, который японцы переименовали в Сёнан (Свет Юга). Наконец перед Босом открывались перспективы масштабной деятельности. Три миллиона индийцев Юго — Восточной Азии сулили ему широкую социальную опору. Причём это были не только оторванные от дома военнопленные, как в Северной Африке и Европе. Помимо военнослужащих капитулировавших англо — индийских частей это были члены живущей полной жизнью многочисленной диаспоры. По сути, то была мини-Индия.

4 июля в сингапурском 16-этажном небоскрёбе «Катай» (первом в Юго — Восточной Азии) состоялось заседание Лиги индийской независимости, на котором Субхас принял у Рашбехари руководство организацией. Оказанный членами Лиги горячий приём ошеломил его. Впрочем, он и сам их ошеломил. Выступив с характерной для него пламенной речью, Бос выразил убеждённость в грядущей победе держав «оси», но призвал избегать недооценки врага[315]. Говорил на хиндустани, а в паузах его переводили на тамил: «Что точно он говорил, неважно… Ему предстояло произнести так много речей в следующие несколько дней, а затем в следующие два года, что в умах слушателей их содержание, должно быть, неизбежно смешалось. Однако все сходятся в том, что зал он взял штурмом. Когда он закончил, человека, место которого он занял, уже практически забыли»[316].

Ил. 8. Бос на параде ИНА в Сингапуре (1943).

В рукописном календаре важных событий напротив июля 1943 г. Бос пометил просто: «Начал работу». Взялся и за улучшение индо — японских отношений: убедил Токио сменить полковника Ивакуро на полковника Ямамото Бина, с кем имел дело в Берлине как с военным атташе. Ямамото отошёл от практики именовать ведомство по делам индийцев по его руководителю и дал ему оптимистичное название Хикари — кикан (Светлое ведомство), а штаб — квартиру перевёл из Бангкока в Сингапур.

На следующий день после принятия на себя руководства гражданской организацией индийских патриотов Нетаджи объявил о воссоздании организации военной, т. е. Индийской национальной армии (хиндустани Ᾱzād Hind Fauj, англ. Indian National Army). 5 июля на площади перед правительственным зданием Сингапура он, надев военную форму, принял командование над 13 тыс. индийских солдат и выступил перед ними с речью[317]. Таким образом, японцы и Мохан Сингх облегчили Босу организаторскую задачу. Если в Германии ему пришлось создавать военную часть с нуля, в Юго — Восточной Азии зародыш армии был уже создан до него. Однако, если Мохан Сингх рассматривал ИНА лишь как военную организацию, Бос сделал её авангардом движения всего индийского населения региона.

В речи перед армией Бос бросил боевой клич «Вперёд на Дели!» (хиндустани Dillī chalo!). Это было обращение к исторической памяти индийцев: с таким кличем выступили сипаи в городе Мератх, с бунта которых началось индийское восстание 1857–1859 гг. Бос назвал Сингапур некогда оплотом, а теперь кладбищем Британской империи и заявил, что выжившие герои проведут парад победы на другом её кладбище — в Красном форте Дели. Напомнил, что Вашингтон и Гарибальди смогли освободить свои страны только благодаря тому, что каждый располагал армией. Назвал солдат ИНА пионерами в благородном деле и обещал, что будет с ними «и в горе и в радости, и в страданиях и в победе»[318].

В ИНА и вообще к индийцам Юго — Восточной Азии Бос перенёс из Германии всю принятую там для Индийского легиона символику — гимн «Джана — гана — мана» на слова Тагора, приветствие «Джай Хинд!» и трёхцветный флаг. В его центр вновь поместили гандистскую чаркху: прялка вернула себе место, занятое было тигром. Этим Бос хотел подчеркнуть, что делает одно дело с оставшимся в Индии Конгрессом. Внушал военнослужащим ИНА и особый девиз: «Единство, вера, самопожертвование» (хиндустани Ittifāq, е’tirnād, qurbānī).

В июле — сентябре 1943 г. Нетаджи ездил по странам региона, выступая перед соотечественниками и бросая лозунг «Тотальная мобилизация для тотальной войны»[319]. Дотошно вникал в дела и хватал информацию на лету. Как вспоминал полковник ИНА Прем Кумар Сехгал (1917–1992), когда он вёз Боса на автомобиле на один из митингов, тот забросал его вопросами, как правильно выразить ту или иную мысль на урду, а, приехав на место, использовал в своей речи выражения, которые только что узнал, все до одного[320].

Ораторское искусство приносило Босу большой успех. Не менее 18 тыс. индийцев пополнили ряды ИНА, а десятки тысяч вступили в местные отделения Лиги индийской независимости и занимались снабжением новой армии[321]. Помимо прочего, в ИНА был сформирован женский полк, который назвали в честь почитаемой национальной героини Индии рани (княгини) княжества Джханси — Лакшми Баи (1828–1858), которая была одним из лидеров антибританского восстания и погибла в бою. Женский полк прошёл военную подготовку, но его основной задачей было, конечно, принять заботу о раненых и больных. Созданием этого полка Бос надеялся сделать войну за освобождение подлинно всенародным делом и ещё больше воодушевить мужчин.

По словам соратника Боса по Берлину Г. К. Мукерджи, «настоящее величие Субхаса заключалось в его способности организовывать людей на какое — то решительное дело. Она была тем более примечательной, если учесть условия нашей страны и наш национальный характер. Мы так привыкли к неточному (loose) мышлению и неорганизованной жизни, что для большинства из нас организованное общество кажется почти нежелательным… Организовать таких людей всегда нелегко, а ещё труднее было сделать это во время войны, когда по разным причинам такие люди оказались за рубежом. Однако и в Европе, и в Восточной Азии Субхасу удалось сформировать из такого бедного материала, каким мы были, эффективную армию и сплочённую политическую организацию для поддержания этой армии. Причём сделал он это, не обещая каких — либо наград, и в обстоятельствах, которые более мелкую по масштабу личность лишили бы терпения. С одной стороны, ему пришлось иметь дело с немцами и японцами, а с другой — преодолеть наше собственное отсутствие опыта организованной политической работы в совершенно непривычной среде… Никто, кроме Субхаса, не смог бы убедить нас согласиться на тяжкий труд с такой радостью, и я уверен, что никакой другой индийский лидер не смог бы поддерживать существование такой команды, как наша, в течение долгого времени. Его глубокое понимание людей, способность постичь недостатки других и великая способность обратить их в положительные качества были уникальными. Каким бы ни было суждение о Субхасе истории, она никогда не смогла бы недооценить его почти беспримерный организационный гений. Если бы Субхас выбрал другую карьеру, скажем, промышленника, его вклад в наше индустриальное возрождение, несомненно, был бы не меньшим, чем у Джамшеджи Таты или сэра П. Ч. Рая»[322].

Параллельно приёму добровольцев Бос организовал масштабный сбор денег. К октябрю 1943 г. ведавший финансами подполковник — бенгалец А. Чаттерджи собрал почти 2 млн. долларов Проливов[323]; ожидал, правда, что вербовка и обучение солдат потребуют средств впятеро больше[324]. Как мы помним, принципом Боса было: принимая помощь извне, Индия никому не должна быть своей свободой обязана. Из этого следовало: чем больше соберут соотечественники, тем меньше придётся опираться на чужую помощь, которую Нетаджи и без того рассматривал лишь как заём.

Бос не сумел бы поднять соотечественников в Юго — Восточной Азии на национальное дело, если бы не выработал метода их сплочения ещё в Индии. Нетаджи наводил мосты и между религиозными общинами, и между имущественными группами, что было труднее. Поразительно, что энтузиазм в жертвовании средств на общее дело демонстрировали, как мужик из стихотворения в прозе «Два богача» И. С. Тургенева, главным образом средние и низшие слои, тогда как верхушка делала это неохотно. Прося денег у зажиточных предпринимателей, Бос сначала полагался на добровольные взносы, но когда столкнулся с безразличием, припугнул: заявил, что в состоянии войны частной собственности нет, а жизнь и имущество людей принадлежат Индии. В выступлении 26 октября 1943 г. возмутился: «Богачи спрашивают меня, сколько процентов их богатств означает тотальная мобилизация — десять или пять? Я хотел бы спросить этих людей, которые говорят о процентах: можем ли мы велеть нашим солдатам пролить в сражении лишь 10 % своей крови, а остальную сберечь?»[325] В 1944 г. для обложения налогом предпринимателей он учредил из их же представителей специальные органы; те оценивали собственность состоятельных индийцев и изымали 10–25 % в качестве налога. Впрочем, не будь Боса, японские оккупационные власти изъяли бы гораздо больше, если не всё[326].

Защищая идеи равенства, Нетаджи однажды отклонил эксклюзивное приглашение жрецов шиваитского храма Шри Тхендайютхапани тамильской торговой касты четтияров в Сингапуре на праздник Дашехру[327]. Принял приглашение лишь тогда, когда жрецы согласились устроить приём для представителей всех каст и даже конфессиональных общин. Принцип религиозной терпимости Бос активно внедрял и в ИНА. В Индии «секулярный национализм позднеколониальной эпохи довольно легко принял формы религиозной или этнической мажоритарности… основанные на понятой прав дискурсы о секулярном единообразии обычно заканчивались ничем, в то время как дискурсы, фокусировавшие внимание на кровавой жертвенности и кровном братстве, были успешными. Возможно, Босу было легче добиться успеха на заморской территории, где одержимость почвой, несмотря на отсылки к священной земле Индии, была меньше, чем на родине с её территориальным национализмом. У антиколониализма ИНА были как территориальные, так и экстерриториальные черты. Бос весьма успешно ковал индуистско — мусульманское единство в то время, когда в самой Индии уже отчётливо проступал раскол по религиозному принципу… Его стратегия предполагала борьбу с религиозными предрассудками без попадания в ловушку секуляристов, которые делали религию врагом нации»[328].

Первая дивизия ИНА была сформирована и прошла подготовку в Малайе. В ноябре 1943 г. её перебросили в Бирму. Дивизия делилась на три бригады, которые ещё Мохан Сингх назвал в честь Ганди, Азада и Неру. Сохранив эти названия, Бос тоже акцентировал свою лояльность ИНК. В отличие от Индийского легиона в Германии все офицеры ИНА были индийцами. Правда, она полностью зависела от японского командования в снабжении оружием, боеприпасами, продовольствием. Кстати, оружие японцы индийцам отпускали не своё, а трофейное англо — индийской армии, причём только стрелковое. Военной техники, автотранспорта и даже современных средств связи индийцам не полагалось. Однако за статус и численность ИНА Бос боролся упорно. Начальника Генерального штаба маршала Сугияму Хадзимэ он сумел убедить формально рассматривать ИНА как союзную армию и инициировать обучение второй и третьей дивизий по 10 тыс. человек. В начале 1944 г. общая численность ИНА достигнет 40 тыс. солдат и офицеров[329].

Поработать Босу пришлось и с командующим в Юго — Восточной Азии маршалом Тэраути Хисаити (1879–1946): тот заявил было, что роль ИНА должна ограничиться полевой пропагандой. У Боса видение задачи индийской армии было противоположным. Он настаивал, что она должна находиться на острие вторжения в Индию. Маршал, которого Бос сумел расположить к себе с самого начала, согласился опробовать в бою один полк. Общались они, кстати, по — немецки (в начале XX в. Тэраути работал военным атташе в кайзеровской Германии).

Из стран Юго — Восточной Азии особое место в планах Боса занимала Бирма — сопредельная с Индией страна, которая должна была стать плацдармом вторжения туда (до 1937 г. она была провинцией Индийской империи, затем получила статус отдельной страны). Бос прибыл в Рангун накануне того, как Япония 1 августа 1943 г. формально провозгласила независимость Бирмы. В стране возникло правительство во главе с национальными лидерами — доктором Ба Мо (1893–1977) и генералом Аун Саном (1915–1947). Судьба Аун Сана, которого в Бирме почитают «отцом нации», напоминает судьбу Боса: генеральный секретарь антиколониальной «Ассоциации “Наша Бирма”» и коммунистической партии, он в начале войны отказался сотрудничать с британцами, увидел в Японии союзника, бежал туда с группой соратников, основал в Бангкоке Армию независимости Бирмы и в 1942 г. вернулся вместе с японскими войсками, изгнавшими британцев. Правда, к концу войны Аун Сан, видя неминуемое поражение японцев, перейдёт на сторону антигитлеровской коалиции. Хотя, по его мнению, так наилучшим образом будут обеспечены шансы Родины на освобождение, здесь Аун Сан покажет себя менее принципиальным политиком, чем Бос, который не обратит оружия против помогшей ему державы в трудный для неё час, кем бы она ни была.

Уместно подчеркнуть, что независимость Бирме Япония дала ненастоящую: страна входила в Великую восточноазиатскую сферу сопроцветания, в ней оставались гарнизоны оккупантов. Официальная смена власти была созданием ширмы: Япония пыталась поднять свой престиж в обстановке неудач в войне с США и роста недовольства населения, которое успело ознакомиться с «благами» сопроцветания. (В октябре 1943 г. такую же «независимость» японцы даровали Филиппинам.) Бос, к сожалению, реального положения дел не видел или не хотел видеть: в своих выступлениях выгодно сравнивал японскую политику в Бирме с пустыми обещаниями британцев в Индии. Правда, формально японцы пошли в самом деле дальше своих колониальных соперников.

Между тем Бенгалию в 1943 г. поразил голод — самый масштабный в Южной Азии в XX в. В отличие от предыдущих вспышек эта была полностью вызвана неприродными факторами: с захватом японцами Бирмы её экспорт риса в Индию был прерван. Британцы усугубили проблему, уничтожив в устье Ганга несколько тысяч лодок с целью помешать возможному японскому вторжению в Бенгалию. Число жертв голода превысило 3 млн. человек[330]. Бос предложил правительству Индии оградить её мирное население от ужасов войны и принять в дар голодающим от Лиги индийской независимости 100 тыс. т зерна[331]. Однако британцы, готовые воевать до последнего индийца, отвергли предложение, да ещё проследили, чтобы оно не попало в газеты.

Для Индии Бирма была не только традиционным поставщиком риса. С ней были связаны символы индийской борьбы с Британской империей. В Рангун после показательного суда в 1858 г. был отправлен в ссылку последний шах Мошльской империи и видный урдуязычный поэт Бахадур II Зафар (правил в 1837–1857 гг.). Томились в бирманских тюрьмах и репрессированные индийские националисты, включая Тилака и самого Боса. 26 сентября 1943 г. Бос устроил у гробницы Бахадур — шаха в Рангуне парад и молитву. То была попытка вновь мобилизовать историческую память индийцев о Первой войне за независимость, как часто называют в Индии восстание 1857–1859 гг.

Вскоре Нетаджи сделал следующий после воссоздания армии логичный шаг. 21 октября 1943 г. на митинге в Сингапуре с участием 50 тыс. человек[332] он провозгласил создание Временного правительства свободной Индии (хиндустани ÄrzI — Hukümat — e Äzäd Hind, англ. Provisional Government of Free India). Ключевые должности в этом органе Бос сосредоточил в своих руках: назначил себя одновременно главой государства, премьер — министром, министром иностранных дел и военным министром[333]. Это пример в истории того, как (формально) независимое государство выросло из своего посольства, создание которого предшествовало его собственному созданию. Мы помним, что в Германии Бос пользовался статусом посла; получив в распоряжение больше ресурсов, сделал шаг дальше.

Ил. 9. Временное правительство свободной Индии (октябрь 1943 г.).

К концу ноября Временное правительство свободной Индии признали девять государств лагеря «оси», включая три главных из них (правда, фашистская Италия к тому времени съёжилась до Республики Сало). К досаде Боса, не признала его вишистская Франция. Похоже, давала себя знать «колонизаторская солидарность»: оставаясь второй колониальной державой мира, Франция не собиралась признавать орган, который рассчитывал заменить собой «законную» колониальную администрацию, пусть и другой метрополии. Правительство Боса открыло консульства в Бангкоке, Сайгоне, Токио и других городах. Если Временное правительство Индии в Кабуле в годы Первой мировой войны было органом горстки революционеров без социальной опоры, то Временное правительство свободной Индии в Сингапуре имело солидную поддержку соотечественников, пусть и не в самой Индии. Кстати, государственный аппарат правительству Боса строить не пришлось: его функции стала выполнять Лига индийской независимости.

В ночь на 24 октября Временное правительство Боса официально объявило войну Британии и США. Не все соратники были уверены, что в число врагов стоит включать американцев: ведь индийцы с ними не ссорились. Однако Бос объяснил, что присутствие войск США в Индии — «мрачная реальность», которая сделает задачу ИНА победить британцев «вдвойне трудной»[334]. В Дели американцы ещё в 1942 г. разместили штаб — квартиру своего Китайско — бирманско — индийского театра военных действий под началом генерала Джозефа Стилуэлла (1883–1946). После создания в октябре 1943 г. Юго — восточно — азиатского командования союзников авиация США составляла половину (1230) боевых самолётов коалиции в регионе, а её доля среди транспортных самолётов была и того выше[335].

Добиваясь международного признания своего правительства, Бос был больше озабочен его легитимностью в глазах соотечественников. Поэтому на одном из митингов у него вырвалось обещание ступить до конца 1943 г. на землю Индии. И всё же люди были важнее территории, тем более в ситуации, в какой оказался Бос. Его государство пыталось объединить разбросанную по разным странам Юго — Восточной и Восточной Азии индийскую диаспору. В одной отечественной работе оно удачно названо виртуальным[336], но, быть может, ещё уместнее назвать его сетевым. Это по необходимости сетевое (диаспорное) государство было в миниатюре той Индией, к которой Бос стремился в Южной Азии. Зарубежным индийцам Временное правительство давало возможность принять гражданство не чужой страны, а собственной — в надежде на воссоединение с Родиной. Не отделяя себя от «большой Индии», государство Нетаджи по сути было политически оформленным движением ирредентизма.

Гражданами этого государства считались все индийцы, вступившие в Лигу индийской независимости, а таких в конечном счёте оказалось 1,8 млн. человек[337]. В одной Малайе их число превысило два лакха[338]. При Босе отделения Лиги появились не только в Малайе, Бирме и Таиланде, где проживало больше половины индийской общины региона, но и в Индонезии, на Филиппинах, в городах Китая, в Маньчжурии и Японии. Лига имела радиостанции в Сингапуре, Бангкоке и Токио и издавала пять газет — по две на английском и хиндустани и одну на тамиле. Для большинства индийцев Юго — Восточной и Восточной Азии правительство Боса было единственным средством получить уверенность в турбулентном мире военной эпохи. Деятельность Боса внесла немалый вклад в пробуждение политического самосознания и у живших бок о бок с индийской диаспорой коренных народов Юго — Восточной Азии. Когда первый премьер — министр (1957–1970) независимой Малайзии Тунку Абдул Рахман прилетел в Калькутту, он заявил журналистам: «Из пыли нас поднял Нетаджи»[339].

Как и можно было ожидать, сетевая природа государства Боса вошла в противоречие с территориальной природой государств, в которых проживали его граждане. Сразу возникли трения по вопросу реального гражданства индийцев, а конкретнее — по вопросу о том, кому они должны платить налоги. Например, власти Таиланда обязывали индийских жителей страны платить налоги в свою пользу, так что окончательно вопрос решён не был[340].

У правительства Боса было два источника средств — японские займы и взносы граждан (добровольные пожертвования либо регулярные налоги). Каждому из этих источников «соответствовали» две категории военнослужащих ИНА. По договорённости Боса с начальником японского Генерального штаба маршалом Сугиямой содержание личного состава ИНА — бывших военнопленных индийцев — легло на Японию, тогда как расходы на содержание военнослужащих, набранных уже из гражданского населения, несло Временное правительство.

По тому же соглашению Япония взяла на себя расходы на содержание и тех попавших в плен индийцев, которые в ИНА не вступили. Однако, по сути, они оставались военнопленными и употреблялись на разные вспомогательные работы, а их труд был практически подневольным. Вообще, нельзя обойти молчанием следующий факт: вынужденный действовать в определённых рамках, Бос должен был делать вид, что не замечает беспощадной эксплуатации оккупантами индийского населения и пленных, в ИНА не вступивших[341]. И всё же определённую степень защиты от произвола японцев его государство, пусть и созданное под их же эгидой, давало.

Будучи по ряду признаков государством (state), индийская квазиполития Юго — Восточной Азии имела черты патримонии: присягу военнослужащие ИНА принесли лично Босу. Если важная черта государства — абстрактность этого понятия, его нетождественность ни правителю, ни управляемым[342], то в патримонии понятие власти не отделено от её носителя. Поэтому в политиях патримониального типа каждому новому правителю чиновники и воины приносили отдельную присягу, а разделения государственного и дворцового хозяйства не существовало. Патримониальные черты государства Боса имели истоком не только Индию, для которой патримония исторически была политической нормой, но и, как это ни удивительно на первый взгляд, Британию, где и сегодня военнослужащие приносят клятву верности не государству или Родине, а царствующему монарху. Присягу королю — императору присягой себе лично заменил Мохан Сингх, а Бос пошёл по его стопам. Важность присяги отражала личную природу лояльности, и военнослужащие ИНА сильно зависели от характера лидера, а не от прямой лояльности абстрактным принципам[343]. Впрочем, постоянными призывами всем пожертвовать ради Индии Бос пытался внушить такие принципы гражданам своего государства. Это несколько роднит его с Петром I, который впервые в русской истории внедрил понятие служения не только царю, но и отечеству.

Важной сферой деятельности Временного правительства стала социальная — разнообразная помощь индийскому населению, прежде всего беженцам. Поскольку из — за войны тысячи индийцев в Малайе и Бирме потеряли работу и жильё, Бос создал центры для снабжения их продовольствием и оказания им медицинской помощи. В Малайе по его распоряжению были вырублены участки в джунглях, которые роздали беженцам для обработки. Было налажено начальное образование детей на хиндустани. Была учреждена организация Бал сена (Детская армия) для детей от шести до 16 лет. Она обеспечивала их физическую и военную подготовку перед вступлением в ИНА. В рамках скромных материальных возможностей была проделана большая работа, укрепившая авторитет Боса среди индийцев, надежды которых на помощь со стороны нового правительства хотя бы частично оправдывались[344].

В армии Бос уделял внимание укреплению личных связей с офицерами, неожиданно посещал казармы солдат и делил с ними пищу. Ещё Мохан Сингх отменил британскую практику отдельных армейских кухонь и столовых для религиозных общин. ИНА разительно отличалась не только от англо — индийской армии, но и от спектра общественно — политических организаций Индии, отношения которых друг с другом нередко оставляли желать лучшего. Армия Боса выступала образцом единого антиколониального фронта индийцев всех религий, этносов и каст.

Выступая за единство и равенство, упразднить касту путём бытового общения военнослужащих Нетаджи не пытался: понимал, что это не под силу никому, да и сам всегда помнил о своём высококастовом происхождении. По сути, он стремился перевести армейские столовые в категорию сфер, где принципы кастового поведения не действуют. Хотя, по представлениям индуистов, тесное общение представителей разных каст грозит ритуальным осквернением, кастовая система Индии — чрезвычайно гибкий институт. В борьбе за выживание она использует ряд принципов, в том числе принцип необходимости: совершать какие — то запрещённые действия вообще нельзя, но если нет выбора, то допустимо[345]. Происходит «компартментализация» кастового и некастового поведения индийцев: в тех сферах, где следовать кастовым предписаниям затруднительно, им просто не следуют. Так, не распространяются они на транспорт, кафе, парламент[346]. Ради повышения сплочённости армии Мохан Сингх, а за ним Бос ограничивали область применения кастовых предписаний ещё более.

Чтобы исключить в ИНА уже нараставшую в Индии тенденцию мусульман к отдельной идентичности и сецессии, Бос проводил политику их положительной дискриминации (как прежде — в бытность главным исполнительным чиновником Калькуттской корпорации). Командующим первой дивизии он назначил раджпута — мусульманина генерал — майора Мухаммада Замана Киани (1910–1981). По трём бригадам Бос собрал лучших людей и сформировал из них четвёртую (неофициально её стали называть бригадой имени Субхаса) под началом другого раджпута — мусульманина, полковника Шах Наваз Хана. В русле той же политики он не навязывал мусульманам индуистскую патриотическую песню «Ванде Матарам». В положительной дискриминации мусульман Бос дошёл до того, что слова для девиза ИНА «Единство, вера, самопожертвование» выбрал из языка урду, а не хинди (иттифак, этимад, курбани — арабские заимствования). Поставил в ИНА и эксперимент с языком: все военнослужащие учили хиндустани в латинском написании[347]. Помимо прочего, выковывание армии из представителей разных народов Индии было призвано разрушить упомянутый (см. гл.1) колониальный стереотип воинственных и невоинственных народов.

Работал Нетаджи много, а спал всего три часа в сутки. Для своих солдат он «был человеком, который сочетал чёткое видение ситуации командующего офицеpa с замечательным знанием мировых дел. Для офицеров его технические знания и понимание военных вопросов были откровением, а его личное обаяние и дружелюбие трогали за душу. Офицеров в его доме всегда привечали. Бос часто играл с ними в бадминтон и предлагал им переодеться в его одежду. В индийском обществе, где лидеры вели себя как боги, его поведение было поведением смертного. Так, если к нему домой приходил обедать офицер и нужно было помыть руки, Бос протягивал мыло или полотенце — простой жест, который производил большое впечатление. Для гражданских лиц, привыкших к робким политикам, это был деятель, который знал, как функционирует политика, боролся в Индии с крупнейшими фигурами, общался с Гитлером, Муссолини и Тодзё, но в то же время говорил на языке, вполне понятном для всех»[348].

5-6 ноября 1943 г. в Токио прошла Великая восточноазиатская конференция — встреча в верхах с участием Тодзё и почти всех глав государств или правительств союзников Японии: Маньчжоу — го, нанкинского режима Ван Цзинвэя, Филиппин, Таиланда, Бирмы. По сути, это был смотр сателлитов с целью подтвердить их лояльность Японии с учётом затягивающейся войны. Пригласили японцы и Боса. Показательно, что числиться на конференции он предпочёл лишь наблюдателем. Формальной причиной было то, что Индия в регион Большой Восточной Азии просто не входит. Однако имелась у Боса и более веская причина: понимал, что якобы объединяющее этот регион «сопроцветание» — другое название для японской гегемонии.

Несмотря на статус наблюдателя, именно «внушительная фигура» Боса, по одному из отзывов, доминировала на конференции. Причиной было не только его ораторское искусство, но и то, что в отличие от прочих делегатов он представлял страну, не находящуюся под владычеством Японии. Выступив 6 ноября с речью, Бос заявил, что «международное общество наций» можно создать только на основе «региональных федераций». Официальный японский ежегодник за 1943–1944 гг. назвал речь Боса апогеем всего мероприятия[349]. Хотя цели японцев были далеки от альтруизма, пять принципов в принятой конференцией общей декларации — справедливость, национальный суверенитет; взаимность в международных отношениях, взаимопомощь и расовое единство — на 12 лет предвосхитили знаменитую резолюцию Панчашилы, которую примут делегации афро — азиатских стран в Бандунге в 1955 г.

Именно успех Боса на конференции убедил Тодзё передать его правительству отторгнутые у Британской Индии Андаманские и Никобарские острова. А на следующий день японцы пригласили индийского гостя выступить на митинге. Приглашение было почти беспрецедентным, так как мало кому из иностранцев позволяли обращаться к японской аудитории. Бос посетил академию, кадетский колледж, военные предприятия, получил аудиенцию у тэнно (императора) Хирохито (правил в 1926–1989 гг.).

Ил. 10. Выступление Боса на Великой Восточноазиатской конференции в Токио (6 ноября 1943 г.).

Перемещаясь между столицами стран Восточной и Юго — Восточной Азии, летал Бос на собственном 11‑местном самолёте — подарке Тодзё. Куда бы он ни ехал, требовал теперь всех прав и привилегий главы государства. Некоторые историки видят в этом проявление мании величия, но в любом случае Бос понимал: если хочет воплотить свои грандиозные планы в жизнь, предварительное условие — сделать индийское население Юго — Восточной Азии политически сознательным. Прежде чем поднять индийцев на какое — то дело, требовалось сломать сложившиеся в колониальный период стереотипы, интериоризированные ими самими, убедить их, что они не уступают никому. Кроме того, через внешние атрибуты Бос стремился сделать Индию субъектом международного права, приучить другие государства уважать её как независимую нацию.

С японцами, правда, это было бесполезно. Позволяя Босу немало, они держали его на поводке, пусть и длинном. Неслучайно пилот и экипаж подаренного ему самолёта были японскими, и когда Бос предположил, что было бы удобнее иметь индийских, Тодзё мягко ответил: «Мой пилот позаботится о Вашей безопасности. И кто знает, не полетит ли Ваш пилот в неверном направлении?»[350] Неслучайно и то, что в экипаж входили два японца со знанием хиндустани, которые слушали разговоры Боса с соотечественниками. Так японцы приняли эстафету «опеки» над Босом у гестапо. Кстати, резиденцию Временному правительству свободной Индии они отвели в Сингапуре в том же небоскрёбе «Катай», где разместили собственные департаменты радиовещания и военной пропаганды.

И всё — таки Нетаджи был убеждён, что навязать Индии свою волю Японии не удастся. Ещё 2 июля 1943 г., когда соотечественники обеспокоенно спросили его об искренности намерений японцев, он ответил: «Вы верите, что у меня хватит ума не быть ими одураченным? Тогда поверьте мне на слово… что япошки (Japs) не могут нас надуть»[351].

Из Японии Бос в ноябре 1943 г. слетал в Китай. Японо — китайская война беспокоила его с самого начала, с 1937 г.: по его мнению, два восточноазиатских гиганта занимались не тем, игнорировали общего врага. Всё же симпатии Боса были на стороне Китая как жертвы агрессии. Когда Неру в августе 1939 г. съездил поддержать правительство Чан Кайши в его вынужденную столицу Чунцин, Бос хотел в октябре последовать его примеру, да британцы не позволили. Теперь поехал на другую сторону фронта, в занятый японцами Нанкин, по приглашению бывшего соратника и лютого врага Чан Кайши Ван Цзинвэя, который после оккупации японцами прибрежного Китая возглавил там марионеточное правительство (1940–1944). Однако в отношении гоминьдановского Китая Временное правительство свободной Индии держалось нейтралитета. Находясь в Шанхае, Бос обратился к китайцам по радио, выразив наивную надежду, что Япония скоро выведет войска из страны посредством «почётного мира». Искренне верил в паназиатский универсализм, в то, что азиаты друг с другом договорятся. Хотя Чан Кайши участвовал с Рузвельтом и Черчиллем в Каирской конференции ноября 1943 г. и собирался воевать до конца, речи Боса звучали так убедительно, что даже западные державы стали опасаться, что он поспособствует примирению двух держав Восточной Азии.

29 декабря 1943 г. Нетаджи посетил административный центр оккупированного японцами Андаманского архипелага Порт — Блэр, где контр — адмирал Исикава Сигэру (1889–1947) официально передал его правительству Андаманские и Никобарские острова. Так японцы дали Босу возможность исполнить опрометчивое обещание до конца года ступить на землю Индии, которое он выпалил на митинге. Правда, Бос понимал, что переход архипелагов под его власть — чистая формальность. Когда в феврале 1944 г. в Порт — Блэр прибыл назначенный им главный комиссар островов тамил Аркот Дорайсвами Логанадан (1888–1949) с четырьмя помощниками, японские оккупационные власти позволили ему взять на себя только сферу образования и велели год «учиться работать». Нетаджи утешал себя тем, что начинать всегда приходится с малого.

7 января 1944 г. штаб — квартира императорской армии в Токио наконец отдала приказ, которого так давно ждал Бос, — о вторжении из Бирмы в Северо — Восточную Индию. Японцы начинали операцию «У-го» — наступление на города Импхал и Кохима в провинции Ассам (сегодня это административные центры штатов Манипур и Нагаленд); в западной историографии операцию называют Импхальской. Соответственно, Временное правительство свободной Индии переехало из Сингапура в Рангун, поближе к театру военных действий. Это произошло после трудных переговоров с японским командованием: большинство его членов предпочитало, чтобы Бос держался подальше от фронта.

Не в восторге от его приезда было и правительство «независимой» Бирмы во главе с Ба Мо. Одно дело, когда индийский лидер наезжал в страну с визитами, другое — когда перенёс сюда резиденцию своего правительства. У индо — бирманских отношений сложная история: когда Бирма по итогам трёх англо — бирманских войн XIX в. вошла в состав Британской империи и была административно включена в Индию, в страну хлынули индийские кули, которые вызвали недовольство коренных жителей дешевизной рабочей силы, а также ростовщики, которых не любят нигде и никогда. Уже в конце 1920‑х гг. межэтническая напряжённость вылилась в кровавые столкновения, и неслучайно с бегством британцев из Бирмы страну покинули и 400 тыс. индийцев[352]. Приезд Боса означал нежелательную для правительства Ба Мо политическую активизацию индийской общины страны; к тому же Бирма оказывалась на передовой схватки двух империй — Японской и Британской. В довершение всего бирманские лидеры, верно, опасались, не захочет ли огромный западный сосед после освобождения от британской власти вернуть их страну в свой состав.

Как прежде Бос отстаивал самостоятельность ИНА на уровне командования в Юго — Восточной Азии, теперь ему пришлось это делать на уровне фронта. Командующий Бирманским фронтом генерал Кавабэ Масакадзу (1886–1965) тоже собирался отвести ИНА вспомогательную роль пропаганды и разведки. Бос настаивал на том, что индийская армия должна сохранять свою идентичность и не развёртываться частями менее батальона. По замыслу Нетаджи, ИНА, пусть численно и уступая японской армии, должна была восприниматься как головной отряд вторжения в Индию. Он утверждал, что первой каплей крови, пролитой на индийской земле в ходе наступления, должна быть капля крови солдата ИНА. Тогда вторжение действительно будет освобождением.

Бос и Кавабэ спорили несколько часов, и наконец японский генерал уступил: бригада имени Субхаса не дробилась на подразделения мельче батальона. Бос, со своей стороны, согласился, чтобы один батальон ИНА участвовал в бою с дивизией, переброшенной британцами из Западной Африки, а два других охраняли стратегические пути в холмах Чин. К сожалению, некоторые историки, описывая отношение японских властей к Босу, нередко отказывают японцам в способности проявлять какие — либо человеческие чувства и полностью игнорируют эмоциональный фактор. Между тем не все милитаристы были жестоки, а были среди них и такие, кто спасал жизни гражданского населения оккупированных стран вопреки приказам и с риском для себя[353]. Генерал Кавабэ уважал Боса и чувствовал некую ответственность перед ИНА.

Индийцы начали показывать себя в деле: благодаря разведке и операциям части майора Л. С. Мишры 55‑я японская дивизия в феврале 1944 г. сумела поймать в ловушку 7‑ю англо — индийскую дивизию на восточном склоне хребта Майю. Так ИНА получила боевое крещение. И всё же для японского командования она оставалась неопытной партизанской армией.

Кроме ключевого вопроса о роли ИНА на фронте имелись и другие спорные моменты с японцами. Одним из них была проблема статуса: кто должен приветствовать друг друга первым — индийский офицер японского или наоборот? Хотя ИНА была сформирована всецело милостью японцев, Бос настаивал, что она — армия союзного Японии суверенного государства. Был достигнут компромисс: решили, что офицеры будут приветствовать друг друга одновременно. Другим спорным моментом были военные законы. Если армии всех сателлитов Японии признавали её военное право, то Бос согласился, что японцы вправе осуществлять весьма ограниченную власть в особых случаях. Работать с ним оказалось трудно не только дипломатам Райха, но и командованию Японии.

Импхальская операция не была первой стадией плана по захвату Индии. Цель операции была скромной, тактической — перерезать ангао — американские линии снабжения из Индии войск Чан Кайши во внутреннем Китае, чтобы покончить с ним[354]. Ещё в декабре 1943 г. военно — морской атташе в Берлине (1940–1943) вице — адмирал Номура Наокуми на переговорах с начальником оперативного штаба верховного главнокомандования вермахта (1939–1945) генерал — лейтенантом Альфредом Йодлем неохотно признал, что для столь масштабной операции, как оккупация всей Индии, у Японии нет ни войск, ни техники[355]. На Тихом океане Японию всё сильнее теснили США, и в материковой Азии она уже переходила к оборонительной «континентальной стратегии». Другой целью Импхальской операции было нанести британцам превентивный удар, чтобы отбить охоту начать отвоевание Бирмы.

Бос не обольщался: предвидел, что марш на Дели не будет быстрым и лёгким. Предполагал, что с ходу ИНА удастся занять лишь часть страны и постепенно расширять «освобождённый район». Бос рассчитывал, что, когда осаждённый японцами и ИНА Импхал падёт, это разожжёт восстание в Бенгалии и Бихаре. К осени 1944 г. надеялся с триумфом вступить в Калькутту. Программой — минимум Боса было успеть занять достаточно территории, чтобы независимо от исхода войны возникло какое — то свободное индийское государство — сродни тому, которое скоро создаст в Индонезии Сукарно в 1945 г. По замыслу само существование такого государства как некоего антиколониального светоча должно было подтачивать основы британского правления в остальной части Индии, которая должна была к этому государству тянуться. Это напоминает национальную политику большевиков, когда те намеренно признавали титульными нациями союзных республик народы, часть которых проживала по другую сторону границы Союза без своей государственности. Цель состояла в том, чтобы путём демонстрационного эффекта создавать за рубежом очаги ирредентизма.

18 марта 1944 г. японские части и бригада имени Субхаса под командованием полковника Шах Наваз Хана перешли индо — бирманскую границу. 22 марта Тодзё объявил в парламенте, что земля Индии, по которой идёт ИНА, будет полностью передана под управление Временного правительства. Бос имел опыт «передачи под управление» (Андаманские и Никобарские острова), но надежды на реальное освобождение страны не терял. В связи с этим разработал подробный план создания гражданской администрации освобождаемых территорий. Ещё в Сингапуре учредил Колледж реконструкции, где бывший индийский магистрат готовил будущих гражданских служащих Индии. В начале марта на индийскую границу прибыла группа примерно из 70 будущих администраторов[356].

По вопросам управления отвоёванными территориями Босу вновь пришлось препираться с японскими властями. Острых вопросов было два — учреждение Банка свободной Индии (Azad Hind Bank) и председательство Индо — японского совета военного сотрудничества. Бос заявил, что правительство Индии создаст свой банк, а японским банкам действовать в стране не позволит. В вопросе о председателе совета выступил против того, чтобы им становился японец. Индийцам нравилась сознательно демонстрируемая их лидером на переговорах надменность на грани высокомерия.

Переговоры с японцами были сложными. Как рассказал позднее министр гласности и пропаганды Временного правительства тамил Суббайяр Аппадураи Айер (1898–1980), нередко японцы полностью игнорировали выслушанные аргументы и просто твердили свои требования. Создавалось впечатление, что они хотят взять противоположную сторону измором. Однако коса нашла на камень. Когда японские переговорщики собирались уходить, Бос брал листок бумаги и говорил: «Только несколько небольших вопросов». Японцы опять усаживались — и оказывались втянутыми в новую масштабную дискуссию[357].

В вопросе о банке Бос японцев дожал и 5 апреля 1944 г. объявил об учреждении национального банка. Уставный капитал был определён в 50 лакхов рупий. Собрать его Босу помогли состоятельные члены индийской общины. Один мусульманин — миллионер из Рангуна пожертвовал 20 лакхов, а внести остальные 30 сагитировал своих друзей[358]. С вопросом о председательстве в совете военного сотрудничества было труднее. Бос понимал, что, если японцы навяжут своего председателя, рычагов воздействия на них не будет. Единственным оружием Нетаджи были высокое моральное состояние ИНА и её преданность своему делу. В ходе переговоров он порой угрожал разорвать сотрудничество, набрать подразделение из 500 смертников и лично отправиться на фронт. На японцев это всегда действовало хорошо, так как отвечало духу их традиции полной самоотдачи делу и самопожертвования[359]. Майор Фудзивара считал, что среди индийцев Бос ближе всех подошёл к понятию японского самурая. Недаром каста каястха, к которой принадлежал Бос, причисляла себя к воинской варне кшатриев.

Главным администратором освобождённых территорий Бос назначил своего бывшего министра финансов подполковника А. Чаттерджи. К началу апреля 1944 г. Временное правительство наладило выпуск почтовых марок и отпечатало пробные бумажные деньги. В разгар наступления на Импхал Бос переехал из Рангуна ещё ближе к индийской границе, в городок Маймьо под Мандалаем. Там разместился генерал — лейтенант Мутагути Рэнъя (1888–1966) — командующий 15‑й японской армией, которой были приданы части ИНА.

Британцы следили за участием ИНА в Импхальской операции и по радио из Лондона клеймили Боса как предателя. Поскольку снабжением войск Чан Кай — ши из Бенгалии занимались не только они, но и американцы, Бос и ИНА привлекли внимание и американских СМИ. Журналист нью — йоркской газеты The Saturday Evening Post в статье «Будущий фюрер Индии» (выпуск от 11 марта 1944 г.) писал: «Субхас Чандра Бос, глава спонсируемого японцами “свободного индийского” правительства в Сингапуре, сделался крупнейшей и самой зловещей фигурой держав “оси” в войне в Азии. Он — агент Гитлера и орудие японцев. Вместе с тем он сильно возвышается над всеми другими марионетками, которых поставили державы “оси”; он — фюрер, мастер интриги, который воюет от собственного имени»³⁶⁰.[360]

Нью — йоркский журнал Time (выпуск от 17 апреля 1944 г.) проницательно отметил, что много важнее численности ИНА «один взрывоопасный факт: вооружённый и антибритански настроенный индиец стоит сегодня на индийской земле и призывает соотечественников восстать против Раджа»[361].

Весь апрель 1944 г. казалось, что японские войска и ИНА вот — вот возьмут и Импхал, и Кохиму. В начале операции Бос посоветовал генералу Мутагути не перерезать дорогу между этими городами, а оставить британцам путь к отступлению на запад: те, избегая окружения, предпочтут отступить, а японцы и ИНА хлынут за врагом на равнины Ассама и Бенгалии. Однако генерал не послушал совета и осадил Импхал, убедив себя, будто поймал в сеть крупную рыбу. Между тем совет Боса был здравым: не имея путей к отступлению, осаждённые защищались в Импхале отчаянно. К тому же они имели численный перевес: 85-тысячной японской армии и шеститысячной ИНА противостояли англо — индийские, западноафриканские и американские войска общей численностью 155 тыс. человек[362]. В довершение всего осаждённые располагали танками и артиллерией, тогда как японцы были налегке: пришли по бездорожью через густые джунгли и понадеялись, что технику в таких условиях заменит боевой дух Ямато (древнее самоназвание Японии).

Вопреки надеждам Боса Импхальская операция провалилась. Против японцев работало время: имея сверхрастяжение сил на Тихом океане, они не сумели обеспечить войскам ни поддержки с воздуха, ни снабжения. Транспортная инфраструктура в этих местах неразвита и поныне, а в годы Второй мировой войны — тем более. Юго — восточнее японцы в 1942–1943 гг, проложили сквозь джунгли Индокитая печально известную Тайско — Бирманскую железную дорогу, но между Бирмой и Индией аналога такой дороги не было. К тому же припасов генерал Мутагути выдал войскам лишь на три недели, рассчитывая добрать их на англо — индийских складах после падения Импхала. Однако город держался. Осаждающие выживали на рисе вперемешку с травой. Их трудности усугубил индоокеанский муссон, который в 1944 г. пришёл рано, к концу третьей недели мая. Ряды осаждающих стала косить малярия.

10 июля японское командование сообщило Босу, что другого выхода, кроме отступления, нет. И японская армия, и ИНА отходили деморализованными. Покрытые джунглями холмы Чин и Нага на индо — бирманской границе называют одним из самых неблагоприятных для человека мест на Земле. Неудивительно, что в отсутствие транспортных коммуникаций японо — индийское отступление сопровождалось огромными потерями от голода, тифа, дизентерии. Японцы из 85 тыс. участвовавших в Импхальской операции солдат и офицеров потеряли не менее 53 тыс., ИНА из 6 тыс. — 3,6 тыс.[363].

Ил. 11. Антибританская листовка в ходе Импхальской операции (1944).

Прилетев из Сингапура обратно в Рангун, Бос в выступлении по радио 21 августа 1944 г. признал провал операции. Однако утешал себя и слушателей тем, что рядовые ИНА получили «крещение огнём», а её командование — «бесценный опыт», и рассчитывал на повторный бросок на Импхал[364]. Затем выехал встретить отступающие части. Об авторитете Боса многое говорит высказывание одного офицера ИНА. Когда на допросе после войны британцы спросили его, что же он получил в обмен на страдания под Импхалом, он ответил просто: «Меня обнял Нетаджи»[365].

Описывая роль ИНА в военной кампании, источники резко расходятся. В воспоминаниях британских военных эта роль выставлена мизерной, а масштаб дезергирств из ИНА в антло — индийскую армию — внушительным. Сохранившиеся отчёты ветеранов ИНА, напротив, говорят о мужестве её солдат в локальных боях перед лицом сильно превосходящего противника. Правда, после операции численность ИНА в Бирме сильно увеличилась. Согласно отчёту британской разведки от 2 октября 1944 г., к сентябрю она благодаря подкреплениям из Малайи выросла примерно до 20 тыс. человек, что должно было «сделать ИНА крупной проблемой безопасности»[366].

Что касается дезертирства, его случаи были, и не единичные, но массовым оно не было. Так, из около 1900 военнослужащих бригады имени Ганди к 30 июня 1944 г. сдались или попали в плен всего 116 человек[367]. Более того, в первые недели боёв в бирманской прибрежной области Аракан (искаж. Ракхайн) более 100 солдат — индийцев перешли из англо — индийской армии в ИНА. Согласно упомянутому отчёту разведки, если бы ИНА всё же удалось спуститься на равнины Ассама, дезертирство из 14‑й армии генерал — майора Уильяма Слима (1891–1970) мото стать почти поголовным, на что и рассчитывал Бос.

К тому же ИНА вела против своего индийского аналога психологическую борьбу. Теперь, когда дело дошло до соприкосновения с противником на фронте, к радиообращениям добавились листовки с призывами на хинди, урду и бенгали. Их главным мотивом было наличие у индийцев по обе стороны фронта общего врага — Британии. Её олицетворял толстый капиталист в шляпе и с сигарой в зубах, помесь Черчилля и собирательного образа англичанина — Джона Булля. Он дер. жал индийского солдата на цепи как собаку, сидел у него на шее и плетью гнал в бой с соотечественниками или просто жировал на заднем плане. На одной из листовок этот символ Британии опасливо высовывается из — за горизонта с пластырем на лбу, наблюдая, как индиец даёт британским солдатам хорошего пинка и они летят из Индии.

Правда, британцы сами были мастерами психологической борьбы. Ещё в 1943 г. Юговосточноазиатское командование союзников учредило отделение контрпропаганды. Этот орган издавал листовки и еженедельные новостные бюллетени на японском, бирманском и индийских языках, вёл радиопередачи. В контрпропаганде британцы выставляли солдат ИНА лишь жертвами обмана Японии, а Боса — Квислингом, который домогается власти под её контролем. Подробности об ИНА они от индийских солдат и общественности скрывали, что говорит о серьёзности её угрозы в их глазах. Не зря Бос полагался на психологический эффект неколониальной индийской армии, вступившей в пределы собственной страны. Пренебрежительно о Босе и ИНА, их потенциале и угрозе для Раджа британцы отзывались только на публику (индийскую). Об их истинной оценке Боса свидетельствуют полицейские документы 1920–1930‑х гг. и 11 арестов бенгальского политика. В секретном письме министру по делам Индии и Бирмы (1940–1945) Леопольду Эмери главнокомандующий англо — индийской армией (1943–1947) фельдмаршал сэр Клод Окинлек признал, что Боса нельзя списать как «просто болтливый инструмент японцев», поскольку с его влиянием на индийских солдат приходится считаться[368].

И всё же к концу войны огласка ИНА возникла. В секретном документе британской разведки от 29 января 1945 г. с неудовольствием говорилось, что «пропаганда подконтрольных врагу радиостанций подготовила почву и большинство людей уже знали о существовании “Индийской национальной армии” и “правительства Азад Хинд”… Общая тенденция в националистической прессе — призыв к милосердию в отношении рядовых членов ИНА»[369]. Как заметил один торговец радио в Бомбее в конце 1942 г., когда индиец покупал приёмник, его обычным вопросом было: «Могу я поймать на нём Германию и Японию?»[370]. Ещё когда Бос вёл передачи из Берлина, одна лейбористская газета в Британии выразила опасение, что это не «возможность, которая стучится к нам в дверь… а история, которая сносит её с петель»[371].

Неспособность японцев взять Импхал погубила стратегический план двойного удара по Индии извне (вторжение) и изнутри (восстание). К тому же британцы переловили разведчиков Боса. В годы войны японские подводные лодки высадили у берегов Индии несколько групп лазутчиков — индийцев общей численностью 21 человек; из них 14 были расстреляны или повешены без предъявления обвинения, остальных судили[372]. В Калькутте полиция разгромила тайник революционеров. В довершение всего Бхагат Рам Тальвар на северо — западной границе Индии продолжал делиться получаемой от Боса информацией с руководством компартии, а та передавала её британской разведке.

В середине октября 1944 г. Бос опять прибыл в Рангун и устроил совещание с командирами ИНА. 18 октября он едва не погиб во время парада, когда это место атаковали истребители союзников. Вскоре Бос вместе с командующим ИНА Киани и несостоявшимся администратором индийских территорий Чаттерджи отбыл в Токио по приглашению нового премьер — министра Японии (1944–1945) генерала Койсо Куниаки. Встретили Боса тепло, он получил новый заём (100 млн. иен[373]).

Последней возможностью Боса публично выразить взгляды на коренные проблемы Индии стала речь перед студентами и преподавателями Токийского университета в ноябре 1944 г. В этой речи он предостерёг ИНК: если не заняться экономическими проблемами с точки зрения масс, Индия повторит судьбу Китая, расколотого на Гоминьдан и компартию[374]. Необходимым условием социалистических реформ в экономике независимой Индии, по мнению Боса, была не «так называемая демократическая система», а «государство авторитарного характера, которое будет работать как орган или слуга масс, а не какой — то клики или кучки богачей»[375]. Касаясь проблемы этнической неоднородности, Бос привёл пример Советского Союза — успешного многонационального государства, в котором проживало ещё больше народов, чем в Индии[376]. Правда, межобщинную рознь индийцев продолжал наивно сводить к британским козням.

В токийской речи Нетаджи вернулся к высказанной в своей книге идее «синтеза двух систем, который воплотит положительные стороны обеих»[377]. Считал, что у национал — социализма можно взять способность «создать национальное единство и солидарность и улучшить положение масс», а у коммунизма — плановую экономику[378]. В советском варианте социализма Боса не устраивал акцент на классовом конфликте (считал, что, если правительство Индии будет выражать интересы масс, «в классовом конфликте нет необходимости»), на рабочем классе (для Индии как страны главным образом крестьянской считал это неактуальным — что сближает Боса с Мао) и на экономическом факторе в жизни человека (по его мнению, в СССР этот фактор преувеличивали)[379].

Главной причиной краха Нетаджи было упущенное время в масштабах всей войны. Когда он только приехал в Азию в мае 1943 г., было уже поздно. В войне к тому времени начался перелом: атолл Мидуэй, аль-Аламейн и, конечно, Сталинград. Как раз в апреле 1943 г. Германия и Япония, по сути, признались друг другу, что каждая из них перешла к обороне. Причиной упущенного времени, в свою очередь, было отсутствие координации действий между двумя тяжеловесами «оси», а в конечном счёте — их глухое взаимное недоверие. Достаточно упомянуть один эпизод. Когда Мохан Сингх пообщался в Бангкоке с немецкими дипломатами, японские старшие офицеры осудили его за это и конфиденциально, как азиаты азиату, сообщили: враг № 1 теперь — Германия, так как англо — американцы будут в течение года уничтожены, после чего финальная битва за мировое господство развернётся между Японией и Германией. Мохана Сингха эти откровения потрясли[380].

Видя, что Япония выдыхается, Нетаджи задумался об альтернативе ей как сопоставимому с Британской империей союзнику. На роль такого союзника подходил только СССР. Завязать контакты с ним Бос пытался ещё после переезда в Японию. В архивах КГБ найдено его письмо наркоминделу Молотову от 16 ноября 1943 г., к которому он обратился через посла в Токио (1939–1945) Якова Александровича Малика. Бос пытался склонить Советский Союз к признанию своего Временного правительства. Тогда же отправил своего посла в Омск; послом стал японец Като Котю. Есть свидетельство, что места назначения посол достиг[381].

Вновь прилетев в Токио в конце 1944 г., Нетаджи 20 ноября написал Малику вторично. Напомнил, что Япония, признавшая Временное правительство свободной Индии, с СССР не воюет, а придерживается нейтралитета; подчеркнул, что индийцы «заинтересованы только в действиях против Англии и Америки»[382]. «Мне известно, что между советским правительством и правительствами Англии и США сейчас существует союз. Вместе с тем я достаточно понимаю международную политику, чтобы видеть, что это не может помешать советскому правительству оказать нам поддержку в борьбе за независимость. Я с благодарностью вспоминаю помощь, оказанную мне советским правительством после моего отъезда из Индии в 1941 г….Обнадёживает меня и то, что Ленин всю жизнь от всего сердца поддерживал колониальные страны в их борьбе за независимость»[383]. Напомнил Бос и то, что, когда в 1939–1940 гг. почти все партии Индии осуждали европейскую внешнюю политику СССР, Форвард — блок был единственной партией, которая открыто поддержала его в вопросах заключения договора с Германией и ведения войны с Финляндией. «Более того, мы принадлежим к левому крылу национального движения в Индии, и у нас наиболее прогрессивные взгляды на социальные и экономические проблемы. К тому же наша партия — единственная в Индии, которая до настоящего дня продолжает бескомпромиссную борьбу с британским империализмом в сотрудничестве с рядом других революционных групп. Я очень хотел бы увидеть Ваше превосходительство и получить с помощью Вашего превосходительства поддержку советского правительства в нашей борьбе за независимость»[384].

Проницательный Бос уже предвидел конфликт между СССР и его западными союзниками и понимал, что в послевоенном мире именно Советский Союз будет силой, враждебной колониальному хозяину его Родины. Как мы видели, против Советского Союза он не высказывался никогда, даже живя в Германии. Более того, 25 июля 1943 г., вскоре после переезда в Юго — Восточную Азию, публично воздал хвалу доблести защитников Сталинграда[385].

Отвечал ли Малик Босу на его послания и каким образом, остаётся неясным. В Национальном архиве в Дели на этот счёт хранились документы, которые были оттуда изъяты[386].

10 января 1945 г. Бос вернулся в Бирму, чтобы содействовать организации обороны по реке Иравади. Индийская община Юго — Восточной Азии продолжала жертвовать средства для ИНА: в одной Малайе за две недели января собрали 40 лакхов рупий[387]. Молодёжь писала кровью клятвы бороться с врагом. 23 января приверженцы Боса отпраздновали его 48-летие. Поздравили Нетаджи на манер чествования шахов Могольской империи — взвесили на весах с грудой золота. Церемония Босу не понравилась, что свидетельствует против идеи мании величия, в которой кое — кто обвинял его: на оказании почестей себе он настаивал на международной арене, приучая и иностранные правительства, и собственных граждан к тому, что Индия — независимое государство.

Между тем Британская империя нанесла Японии в Бирме ответный удар. ИНА отчаянно пыталась сдержать контрнаступление, помогая японцам, но силы были неравны. Бос ездил по фронту, подбадривая солдат. Моральный дух ИНА в целом оставался высоким даже весной 1945 г. Так, при обороне стратегически важной горы Попа командир бригады имени Неру подполковник — сикх Гурбахш Сингх Дхиллон (1914–2006) в письме командиру бригады имени Субхаса полковнику Шах Наваз Хану от 2 апреля заверил: «Мы пожертвуем жизнями, чтобы сохранить честь Азад Хинд Фаудж (ИНА на хиндустани. — К. Ф.). Наличие или отсутствие воды или пайков не повлияет на нашу боеспособность»[388].

И всё — таки деморализация не обошла ИНА стороной. Ещё в феврале 1945 г. Боса ошеломило дезертирство пяти штабных офицеров второй дивизии; подпись одного из них вскоре появилась на распространяемых с вражеских самолётов листовках с призывом сдаваться. В марте британцы сбросили на позиции японцев и ИНА более 20 млн. листовок и бюллетеней[389]. А вскоре против японцев повернул оружие бирманский военный лидер Аун Сан, предложив помощь генералу Слиму. Однако, несмотря на это и на этносоциальные конфликты прошлого, индийцы достигли с бирманцами понимания, что друг с другом сражаться не будут.

Положение японцев и индийцев в Бирме ухудшалось. Началось общее отступление. В начале мая в Рангуне капитулировала основная группировка ИНА в Бирме в составе 7 тыс. военнослужащих под началом генерал — майора Логанадана. С войсками численностью около 2 тыс. человек (бригада имени Субхаса и женский полк имени рани Джханси) Бос с 24 апреля по 14 мая совершил трудный переход через джунгли в Бангкок. Небольшую колонну преследовали британские ВВС и уничтожили все автомобили, после чего поход осуществлялся пешком. Бос отказывался уехать вперёд и возмущённо ответил начальнику Хикари — кикан (1944–1945) генерал — майору Исоде Сабуро: «Думаете, я бирманский Ба Мо, что брошу своих людей и убегу в безопасное место?»[390] (Глава «независимого» государства Бирма бежал из страны сразу после начала британского наступления.) Оправдывая прозвище, Нетаджи шёл впереди колонны с ранцем за спиной, как простой солдат. Он много раз обещал своим людям оставаться с ними и в радости, и в горе, поэтому не мог их подвести. Кстати, сейчас его присутствие в их рядах гарантировало им минимальную помощь японцев. Не будь Боса с ИНА, японцы могли покинуть её на произвол судьбы: им по горло хватало собственных забот. Делая хорошую мину при плохой игре, Бос настаивал, что индийцы не бегут от боёв, а лишь передислоцируются с одного поля боя на другое.

Однако к этому времени возникли ещё более грозные симптомы грядущего краха усилий Боса, чем даже британское наступление: предательство в собственных рядах. Это было уже не дезертирство солдат или офицеров, а шпионаж и планы договориться с противником внутри руководства. Британцам удалось завербовать агента в лице начальника штаба ИНА подполковника — маратха Кришнарао Бхонсле (1906–1963). Под кодовым именем В1189 он сообщал в Лондон о перемещениях и намерениях своего лидера. Были и другие проблемы: третьей дивизии Бос велел помогать японцам оборонять Малайю, но в обстановке полного падения японского авторитета местное население, особенно китайская община, стало воспринимать ИНА как часть оккупационных войск. Некоторые историки упрекают Боса в том, что он пошёл на поводу у японцев, отошёл от принципа, согласно которому индийские патриоты могли участвовать в войне только ради свободы Индии. Отчасти упрёк справедлив, но для ИНА действия по обороне Бирмы и Малайи были вместе с тем попыткой не дать колонизаторам вернуться в страны с долей индийского населения, т. е. по сути защитой мини-Индии. К тому же, с точки зрения Боса, эти территории нельзя было терять и как плацдарм для нового броска с целью освободить Родину. Так остро проявилась противоречивая сущность движения Нетаджи.

В первой публичной речи в Бангкоке 21 мая 1945 г. Бос привёл примеры Турции и Ирландии как стран, которые добились независимости перед лицом империализма. Призвал соотечественников продолжать борьбу и уверял, что в Дели ведут многие дороги — необязательно через Импхал. Был разочарован, что солдаты — индийцы вновь сыграли ключевую роль в завоевании британцами Бирмы, но отметил нечто новое, вселявшее надежду: когда солдаты ИНА вступали в контакт с солдатами англо — индийской армии, те признавались, что присоединятся к ним, если ИНА перейдёт к успешному наступлению. Втайне большие сегменты англо — индийской армии сочувствовали делу Боса. Указал и на потенциального нового союзника Индии в завоевании свободы: «Я всегда считал, что если Германия рухнет, это послужит сигналом к началу острого конфликта между Советами и англо — американцами. Этот конфликт уже начался и будет обостряться. Недалеко то время, когда наши враги поймут: хотя им удалось одолеть Германию, они косвенно способствовали вхождению в сферу европейской политики другой державы, Советской России, которая может оказаться большей угрозой британскому и американскому империализму, чем была Германия»[391]. Помимо прочего, Бос обрадованно отметил, что на Сан — Францисской учредительной конференции ООН (проходила в апреле — июне 1945 г.) советский наркоминдел Молотов поставил под сомнение полномочия «марионеток Британии и Америки, которые приехали представлять соответственно Индию и Филиппины»[392].

Советскую тему Бос продолжил 25 мая в радиообращении из Сингапура: «Если в Европе есть сегодня один человек, который держит в руках судьбы европейских наций на несколько следующих десятилетий, то человек этот — маршал Сталин. Поэтому весь мир, и прежде всего Европа, будет с сильнейшим беспокойством следить за шагами Советского Союза»[393].

Несмотря на молчание Москвы, идея контактов с СССР как следующим союзником в борьбе за свободу Индии занимала Нетаджи всё больше. Как в 1943 г. он для эффективности борьбы перебрался максимально близко к Индии, так теперь подумывал перебраться максимально близко к СССР.

В июне 1945 г. японцы просили Боса переместить штаб — квартиру в Сайгон и подчинить ИНА командованию своей Южной армии. Им было уже не до поддержания видимости индийского суверенитета. Насчёт смены штаб — квартиры Бос уступил и отправил посланцев восстановить связи с индийской диаспорой во Вьетнаме. Вместе с тем настаивал, что с китайцами, как и с бирманцами, ИНА сражаться не будет.

В Индии между тем вице — король лорд Уэйвелл пригласил лидеров политических партий на конференцию в пригималайском городе Шимла. В конце июня 1945 г. Бос выступил из Сингапура с новыми радиоречами, призывая Индию не идти на компромисс с империализмом. Стоял за тройственную стратегию достижения независимости: продолжать вооружённую борьбу за пределами Индии, сопротивление внутри страны и дипломатические усилия на международной арене[394]. Настаивал, что ни одна страна не добивалась свободы без той или иной иностранной помощи. Конференция в Шимле провалилась, хотя не из — за призывов Боса, а из — за позиции Джинны. Мусульманская лига к этому времени чётко знала, чего хочет, — государства Пакистан. Своя правда у индийских мусульман была.

4 июля 1945 г., в двухлетнюю годовщину принятия Босом руководства индийским национальным движением в Юго — Восточной Азии, он выступил в Сингапуре на большом митинге. Присутствующие подтвердили решимость бороться насмерть. Бос, верно, считал, что у него есть время, возможно, до года, чтобы выработать план, пригодный в изменившемся геополитическом раскладе. 8 июля заложил в Сингапуре первый камень памятника погибшим в Индии бойцам ИНА. На гранях строгого монумента были выбиты латиницей слова девиза «Единство, вера, самопожертвование». Тогда же, в июле, Бос, по донесению британской разведки, просил у японского командования в Юго — Восточной Азии разрешения отправиться с несколькими соотечественниками через Маньчжурию в СССР. Формального ответа не получил, но ему посоветовали съездить с этой просьбой в Токио[395].

Американская атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки 6 и 9 августа и объявление войны Японии Советским Союзом 10 августа резко приблизили окончание войны в Азии. Босу хронически не везло: как агрессия Райха против СССР перечеркнула его планы в 1941 г., так вступление СССР в войну с Японией в 1945 г. сильно осложнило ему задачу установить контакт со Страной Советов. А 11 августа Бос узнал о намерении Японии капитулировать.

Правительство Боса постоянно собиралось на веранде верхнего этажа его бунгало в Сингапуре. Он и его министры задавались вопросом: что осмелятся сделать с ним британцы, если захватят в плен? Те и сами пока не знали, так как отдавали себе отчет в огромной популярности Нетаджи. Понимали, что, если судить Боса в Индии, казнить его нельзя, так как «нажим с целью освободить его будет слишком велик»[396]. В шифрованной телеграмме новому, лейбористскому, министру по делам Индии и Бирмы (1945–1947) барону Петик — Лоуренсу от 11 августа 1945 г. лорд Уэйвелл предположил: «Может быть, лучше всего обращаться с Босом и его непосредственными сообщниками как с военными преступниками за пределами Индии, и их не следует — повторяю — не следует возвращать в эту страну»[397]. Таким образом, британцы подумывали судить Боса на месте — в Сингапуре или Малайе. Высказывали ещё вариант: без суда сослать на далёкий от Индии остров, например, в Сейшельском архипелаге. Опыт такого обращения с поверженными врагами Британская империя накопила богатый: в 1839 г. свергнутый афганский амир Дост Мухаммад был выслан в Панджаб (позднее его пришлось вернуть на трон), в 1882 г. египетский военный министр Ахмад Араби — паша был выслан на Цейлон и т. д. — не говоря уже о заокеанской ссылке в 1815 г. самого известного недруга Британии. Подумывали и о том, чтобы оставить Боса там, где он есть, и даже не требовать капитуляции. Не решился же главнокомандующий союзными войсками в Юго — Восточной Азии (позднее последний вице — король Индии, февраль — август 1947 г.) лорд Маунтбэттен отдать под суд Аун Сана. По сути, Бос загнал Британскую империю в цугцванг — положение в шахматах, в котором у игрока нет полезных ходов. Что касается министров Временного правительства, те считали так: если британцы посмеют казнить Боса, Индию захлестнёт такая волна возмущения, что она скинет их власть тут же; если же не посмеют, им и тогда не поздоровится — ведь он продолжит борьбу.

Сначала Нетаджи решил, что его долг — до неминуемого возвращения британцев оставаться в Сингапуре вместе с правительством. Отдельным вопросом стояла ИНА: Бос хотел, чтобы генерал — майор Киани увёл её в джунгли Малайи и оттуда продолжал сопротивление. Однако командующий отказался, не без оснований заявив, что следствием будут репрессии британцев против индийского мирного населения. Понимая тактические преимущества джунглей, Бос своей идеей предвосхитил тактику Малайской армии национального освобождения — китайских повстанцев — коммунистов в Малайе 1950‑х годов.

Ил. 12. Бос выходит из самолёта в Сайгоне (17 августа 1945 г.).

Члены Временного правительства были готовы сдаться сами, но настаивали, что их лидеру это не подходит. То же заявил вернувшийся из Бангкока А. Н. Саркар, который занимал в правительстве Боса пост юридического советника. Бос согласился с этим мнением. Возможно, Саркар сообщил, что британцы станут рассматривать Боса как военного преступника. За шесть дней до этого в Лондоне завершилась конференция юристов держав — победительниц, на которой договорились судить руководство стран «оси» как военных преступников. К тому же Бос к этому времени, должно быть, знал судьбу Муссолини и коллаборационистов в Европе. Лидеры вишистской Франции Анри Петен (глава государства, 1940–1944 гг.) и Пьер Лаваль (премьер — министр, 1942–1944 гг.), Квислинг и другие сотрудничавшие с Райхом деятели уже ждали своей участи в тюрьмах.

15 августа 1945 г. токийское радио официально объявило о капитуляции Японии. В тот же день Нетаджи издал особый приказ по армии и особое обращение к гражданам своего сетевого государства. Их тексты во многом идентичны. В частности, Бос призвал: «Никогда не теряйте веры в судьбу Индии… Индия, безусловно, станет свободной, причём скоро»[398]. Его заявления нередко бывали риторикой, направленной на то, чтобы желаемое сделать действительным. Однако на этот раз Бос, похоже, ощущал, что ждать действительно осталось чуть — чуть. В самом деле, до обретения страной независимости оставалось ровно (день в день) два года.

Вечером 15 августа Временное правительство собралось обсудить окончательный план действий. К трём часам ночи решили так: ИНА в Сингапуре сдаётся, но сам Бос с группой наиболее доверенных лиц летит на северо — восток искать новых союзников. Было решено, что он точно покинет Малайю, определённо переедет на какую — то территорию, контролируемую советскими войсками, а по возможности — в сам СССР. За себя Бос оставил генерал — майора Киани, задачей которого было защищать интересы индийской общины в Малайе и поддерживать порядок в Сингапуре.

Утром 16 августа Нетаджи с тремя соратниками поднялся на борт японского бомбардировщика и вылетел в Бангкок. Утром следующего дня они вместе с начальником Хикари — кикан генерал — майором Исодой Сабуро вылетели оттуда в Сайгон. Здесь возникла опасность, что, избежав британского плена, Бос попадёт в плен к французам. До переворота, совершённого японцами в марте 1945 г., Сайгон был центром французской колонии Кохинхина. Сейчас, после капитуляции Японии, он жил в тревожном ожидании старых хозяев.

Мешкать Босу было нельзя: опасности подстерегали со всех сторон. Ситуацию, в которой он оказался, ярко описывает бенгальская пословица «На земле тигр, в воде крокодил». В тот же день 17 августа из Сайгона отлетал японский бомбардировщик в Тайхоку (японское название административного центра Тайваня г. Тайбэя). В этом самолёте японцы смогли предоставить Босу всего два места. С собой он взял раджпута — мусульманина майора Хабиб — ур — Рахман — хана (1913–1978), который в Сингапуре служил заместителем начальника штаба ИНА. Остановиться на Тайване Бос рассчитывал лишь временно. В 5:15 пополудни самолёт покинул Сайгон.

23 августа 1945 г. японское радио объявило всему миру: 18 августа при взлёте из аэропорта Тайхоку потерпел крушение бомбардировщик с Босом на борту; от полученных ожогов индийский политик скончался.

9. Значение Боса в истории Индии

Субхас Чандра Бос — одна из центральных фигур индийской (южноазиатской) истории первой половины XX в. Он прочно вошёл в историческую память и индийцев вообще, и бенгальского народа в особенности. В межвоенный период он вместе с Неру стал общенациональным лидером левых сил, причём при прочих равных был радикальнее будущего первого премьер — министра — как по методам антиколониальной борьбы, так и по поставленным для страны целям. Это и определило политическую судьбу Боса. В народе он пользовался огромной популярностью, так как во многом выражал интересы его широких слоёв. Это же стало причиной острого конфликта Боса с правыми силами в Конгрессе и лично с Ганди. Тот же радикализм ещё в начале 1920‑х гг. обеспечил Босу иммунитет от некритичного принятия суждений Махатмы на веру. Этим Бос отличался от всех других общенациональных лидеров Индии. Как образно выразился индийский автор одной из ранних книг о Босе: «Если Ганди — солнце национализма, вокруг которого вращаются все планеты Индийского национального конгресса, то Бос — звезда, следующая по собственной орбите»[399]. При этом, правда, Бос питал к Ганди большое личное уважение, которое связало ему руки в конфликте вокруг Рабочего комитета в 1939 г. В годы Второй мировой войны тот же радикализм продиктовал Босу отчаянный шаг, благодаря которому он прежде всего и вошёл в мировую историю.

Поскольку Бос не побрезговал союзом с Райхом и милитаристской Японией, но при этом искал помощи у СССР, напрашивается обвинение его либо в непоследовательности, либо в политической беспринципности. В то же время и письма, и речи Боса, и, что важнее, его действия создают образ бескорыстного, увлечённого идеей человека, который стремился не подлаживаться под обстоятельства, а сделать ради этой идеи всё возможное и даже невозможное. Когда премьер — министра Таиланда (1938–1944, 1948–1957) Пхибун Сонгкхрама журналисты в 1944 г. спросили, что такое в его понимании сверхчеловек, он ответил: «Идите и посмотрите на Субхаса Чандру Боса!»[400] Ради Родины Нетаджи многократно рисковал карьерой (отказ работать на Индийской гражданской службе, готовность к аресту и длительным тюремным срокам в бытность муниципальным и конгрессистским чиновником), здоровьем (болезни в тюрьмах), жизнью (побег в Берлин почти через всю Евразию, плавание под двумя океанами, опасности на фронте в Бирме). Причём делал всё это не рисуясь. Похоже, сознавал, как будут многие осуждать его за факт сделки с Гитлером и Тодзё, но это его не остановило.

Свою жизнь Бос рассматривал как миссию, будучи убеждённым сторонником индийской независимости. На фоне многих других политиков он был редким по принципиальности деятелем и не шёл на такие компромиссы, которые, по его мнению, не вязались с конечными целями. В политической культуре Индии и в историографии укоренилось мнение, будто именно Ганди настаивал, что достойных целей (сварадж, сарводайя) можно достичь лишь достойными же методами. Однако в современной научной литературе, общественно — политической мысли и массовой культуре Индии последовательность и непогрешимость Ганди уже подвергают сомнению. Деятельность Боса, пожалуй, могла бы служить более подходящим примером последовательности в политике.

Вместе с тем никуда не уходит вопрос коллаборационизма Боса. На международном уровне его цель (свобода Родины), к сожалению, в самом деле подчинила себе средства, побудила искать поддержки лидеров и режимов, в отношении которых ещё в предвоенный период у него самого сложилось не лучшее мнение. Иностранные державы он оценивал прежде всего с точки зрения их потенциальной пользы для интересов Индии; являлся в этом смысле утилитаристом. Впрочем, был в этом не одинок. Биограф Михир Бос сравнил Нетаджи с Джорджем Вашингтоном, который тоже воспользовался помощью иностранной державы — Франции — ради свободы своей страны, не задаваясь вопросом, хорош или плох строй Старого порядка, который вскоре сметёт революция[401]. «В геополитической действительности народы и государства, большие и малые, думают в первую очередь о своей собственной судьбе, а не о будущем других держав… Ряд обстоятельств заставил его (Боса. — К. Ф.) обратиться за поддержкой к Германии, Италии и Японии. Он отнюдь не собирался быть марионеткой Берлина, поставщиком пушечного мяса вермахту»[402]. Отрицал и возможность подчинения Индии японцам после изгнания из страны британцев. Одному соратнику сказал: «Неужели кто — то думает, что мы проливаем кровь наших дорогих индийских солдат на поле боя Импхала просто для того, чтобы Япония завладела Индией?»[403]

В самом деле, сотрудничество с державами «оси» Нетаджи ограничил действиями по подрыву основ Раджа, помогал им только против конкретного противника. Мы видели, как Бос отказался осудить СССР, жертву немецкой агрессии, и пускать Индийский легион на Восточный фронт, а ИНА — на войну с бирманцами и китайцами. Это при том, что от немецкой и японской помощи зависел полностью. Однако рассматривал эту помощь сугубо как займы, которые подлежат погашению и ни к чему Индию не обяжут. Кроме того, пойти на сотрудничество с нацистами ему до известной степени помогло восхищение организационной стороной их дела.

Оценивая выбор Боса в годы войны с моральной точки зрения, надо помнить и то, что выбор этот был не идейным, а геополитическим. Случай Боса — вовсе не случай приверженца или симпатизанта нацизма, каких было в Европе немало. «Нет оснований характеризовать Боса как антифашиста, хотя ещё меньше оснований утверждать о его приверженности фашизму»[404]. К сожалению, и сегодня выходят книги, в которых Бос огульно объявляется фашистом только по причине тактического союза с державами «оси». Встречаются и прямые передёргивания: «Перед войной Ганди при поддержке Неру выпроводил крайнюю национал — социалистическую фракцию Субхаса Чандры Боса, который затем уехал, чтобы создать квазинацистскую организацию, заключившую в ходе войны союз с Японией»[405].

Даже в Британии часть правящей элиты перед войной и в период «странной войны» сентября 1939‑мая 1940 г. не просто рассчитывала толкнуть Райх в геополитически нужном направлении (nach Osten), но и питала искренние симпатии к германскому нацизму, чувствуя его духовную близость. Речь не только о Британском союзе фашистов сэра Освальда Мосли (1896–1980), но и о значительной части истеблишмента. Неслучайно одним из главных вдохновителей Розенберга стал эмигрировавший в Германию английский политический философ сын контр — адмирала Хьюстон Чемберлен (1855–1927)[406]. Такие люди — в отличие от Боса — разделяли не только «вспомогательные» идеи нацизма (касавшиеся лишь организационной стороны: предпочтительность однопартийной системы, упор на дисциплину и т. д.), но и центральные — превосходство одной расы над всеми прочими, отсутствие у неё любых моральных ограничений в отношениях с ними и т. п.

Со всем этим Бос как раз боролся. Выше сказано (см. гл.7), что для него эталоном зверств выступали Амритсарская бойня 1919 г. и другие жестокие меры колониальных властей. По сути, вменение в вину антиколониальным деятелям сотрудничества с нацистским блоком чревато европоцентризмом. Он заключается в соблазне оценивать отношение колониальных народов Азии и Африки к Райху и его союзникам всецело через отношение к этим державам народов Европы и Америки, боровшихся против них.

Жители колониальных стран недоумевали: где логика? Почему они должны отвечать на призывы своих колониальных хозяев сплотиться с ними против держав «оси» с их человеконенавистническими методами, если методы, которые хозяева применяют в отношении них самих, в основе такие же? В связи с антинацистской пропагандой британцев газета Nigerian Eastern Mail в августе 1941 г. задала вопрос в лоб: «Какой смысл напоминать нам, что Гитлер считает нас полуобезьянами, если империя, за которую мы готовы страдать и умирать, ради которой мы проливали кровь и опустошали свои карманы в 1914 г. и делаем это и сейчас, может сносить расовую дискриминацию против нас?»[407] Знали в колониях и то, что после подписания с Рузвельтом 14 августа 1941 г. Атлантической хартии Черчилль 9 сентября цинично уточнил в палате общин, что провозглашённое в этом документе право народов выбирать форму правления распространяется на «государства и нации Европы, находящиеся теперь под нацистским ярмом», а вовсе не на британские колонии[408]. Из — за этого двойного стандарта среди соратников Боса и царили настроения, которые выразил работавший с ним Берлине Г. К. Мукерджи: «Мы не одобряли национал — социализма, и никто из нас не чувствовал к нему тяги. И всё же… мы могли достичь рабочей формулы, по которой можно было посвятить все своё время и энергию чисто индийской работе и не иметь ничего общего с деятельностью страны проживания или сё политической идеологией»[409].

Почему коллаборационизм бирманского лидера Аун Сана на Западе затушёвывают, а Боса, напротив, выпячивают? Потому что Аун Сан в ходе войны успел политически перестроиться и поддержать державы — победительницы. Так после Первой мировой войны Антанта «забыла», что польский националист Юзеф Пилсудский (1867–1935) воевал на стороне Австро — Венгрии и Германии, не педалируют и сотрудничество с японскими оккупантами первого президента Индонезии (1945–1967) Сукарно. Принципиальность Боса «обеспечила» ему клеймо коллаборациониста. Кроме того, Аун Сан и Сукарно были безальтернативными лидерами своих стран, власть к ним перешла, можно сказать, автоматически. На автоматическую передачу власти в Индии у британцев тоже имелся кандидат, в годы войны он из страны никуда не уезжал. Предвзятость историографии ещё более очевидна в отношении вьетнамского лидера — коммуниста Хо Ши Мина (1890–1969), который коллаборационистом не был, а напротив, с оккупантами лишь боролся.

Всё сказанное помогает понять мотивы Боса: «Хотя интересы Бхарат Мата (Матери Индии. — К. Ф.) всегда оставались для него высшим арбитром, он постоянно отдавал себе отчёт в том, что делает и куда едет. Например, Бос сознавал опасности нацизма, и его анализ движения Гитлера был много проницательнее, чем у некоторых видных противников нацизма. Вместе с тем Бос считал, что порабощённая Индия не может позволить себе роскошь выбирать друзей: ей придётся довольствоваться тем, что предлагают. Это, безусловно, помешало Босу разглядеть тот факт, что нацизм стал бы для Индии ещё худшим бичом, чем британский Радж, и от прагматизма Боса в самом деле оставался всего шаг до оппортунизма» [410]. Хотя шага этого он всё — таки не сделал.

Если расставлять точки над i, выбор Босом внешнеполитических союзников всё равно представляется ошибочным и близоруким. Руководствуясь благом Родины, он поступал принципиально — но принципиальность завела его не туда. Причины этого — справедливо отмечаемые исследователями эклектизм социально — политических воззрений Боса и нетерпеливость как черта характера. «Эклектизм облекался у него в жёсткую форму крайнего национализма, который был центром всех его устремлений и толкал его на острую грань политической эквилибристики»[411]. Отчасти верной представляется и критика Боса в историографии как склонного «к импульсивным, резким, не продуманным до конца политическим жестам»[412]. В совокупности это и привело к политической всеядности. Вместе с тем причины выбора Босом союзников в годы войны необходимо понимать до конца, что, к сожалению, делают далеко не все, прежде всего на Западе. «Можно осуждать Боса за избранную им стратегически ошибочную тактику сотрудничества со странами “оси”, отвергать способ освобождения страны, который он избрал, но нельзя зачеркнуть энтузиазм сотен тысяч индийцев, взрыв патриотических чувств, побудивших их со всей искренностью откликнуться на призыв Боса»[413].

Ил. 13. Бос в Берлине (1941).

Каким же оказалось наследие Боса в Индии после известия о его гибели? Действительно ли он потерпел полный крах? События быстро показали, что его скорбный труд не пропал.

Когда в сентябре 1945 г. британцы вернулись в Сингапур, ИНА сложила оружие: сопротивляться дальше было бессмысленно. Однако капитуляции британцам было недостаточно, они решили устроить над ИНА показательный судебный процесс, чтобы не повадно было поднимать руку на Британскую империю. Суд мыслился как идейная казнь движения Боса, по сути, как некий аналог Нюрнбергского и Токийского трибуналов. С точки зрения имперской безопасности затея была грамотной — осудить саму идею вооруженного сопротивления колониального народа. Ведь ослабил же Коммунистическую партию Индии судебный процесс 1929–1933 гг. над её руководством в Мератхе (Соединённые провинции). Сейчас задачу облегчало сотрудничество антиколониальной силы с агрессивной державой, которая запятнала себя военными преступлениями во многих странах.

Тысячи пленных солдат и офицеров ИНА были привезены в Индию и заключены в Красном форте Дели — «Кремле» былой Могольской империи: рвались сюда («Вперёд на Дели!») — получите. Из Европы к ним добавили сдавшихся американцам военнослужащих Индийского легиона. Однако пленных поделили на три категории — «белых» (вступившие в ИНА с намерением через плен вернуться к британцам), «серых» (якобы просто обманутые Босом и японцами) и «чёрных» (преданные своему делу, в глазах британцев — безнадёжные фанатики). Первых власти собирались вернуть на прежние должности в англо — индийской армии, вторых — судить, уволить из армии, но освободить, а вот третьих — сурово наказать[414].

Правительство Индии не было уверено, что такой судебный процесс нужен: уж слишком неоднозначно относились к ИНА в стране. Однако на суде настоял главнокомандующий англо — индийской армией фельдмаршал сэр Клод Окинлек. Первыми обвиняемыми были выбраны три наиболее виновных, по его мнению, старших офицера — командир дивизии генерал — майор Шах Наваз Хан и командиры полков полковники Прем Кумар Сехгал и Гурбахш Сингх Дхиллон. Обвинениями были измена королю — императору, т. е. вооружённый мятеж, и пытки и убийства, которые якобы применялись как методы вербовки в ИНА.

Военный суд начался 5 ноября 1945 г. и проходил там же, в Красном форте. Как Бос устроил в 1943 г. парад у гробницы Бахадур — шаха в Рангуне, чтобы подстегнуть националистические настроения, так и британцы намеревались задействовать историческую память индийцев, но с обратной целью — чтобы эти настроения подавить. Замысел состоял в том, чтобы с помощью показательного суда десакрализовать Красный форт, «отсоединить» его от национальной гордости Индии и связать с национальным унижением. Прецедент имелся: в 1858 г. британцы намеренно судили Бахадур — шаха здесь же, в его дворце, за то, что не помешал мятежным сипаям провозгласить себя правителем Индии (правда, юридически он им уже являлся) и служил им знаменем восстания.

В историографии нередко пишут, что мусульманина, индуиста и сикха — по представителю от каждой из крупнейших религиозных общин Индии — британцы выбрали в качестве подсудимых бездумно и произвольно. В действительности они сделали такой выбор сознательно: хотели избежать обвинений в дискриминации какой — то одной общины. Другое дело, что не просчитали последствий. По мнению историков, сам Бос не мог бы придумать лучше: этот выбор обернулся против британцев, так как подчеркнул, что они противопоставляют себя всей Индии, а ИНА — подлинно общенациональная армия. Поэтому суд действительно получил большой резонанс в индийском обществе — вовсе не такой, на какой рассчитывал Окинлек. Когда сняли военную цензуру, в прессе стали много писать об ИНА и Босе, и общественность получила более или менее объективное представление о том, что все эти годы делал Нетаджи. Пусть запоздало, факт неколониальной индийской армии произвел на страну глубокое впечатление. Фраза «Джай Хинд!» вытесняла все другие формы приветствия. Из Сингапура в Индию тайком от властей провезли документальный фильм об ИНА и показывали его в Дели. На перекрёстках многих городов появились большие портреты Боса, украшенные традиционными для Индии цветочными гирляндами.

Судебный процесс британцы сделали открытым — тоже во избежание обвинений в злоупотреблениях. Однако и это стало для них контрпродуктивным, так как лишь добавило ИНА публичности. Губернатор Центральных провинций и Берара (1940–1946) сэр Генри Туайнэм в письме вице — королю Уэйвеллу от 10 ноября 1945 г. отметил: «Предполагают даже, что Субхас Чандра Бос быстро узурпирует в народном мнении место Ганди»[415]. Ему вторил губернатор Северо — Западной пограничной провинции сэр Джордж Каннингэм, который в письме от 27 ноября настойчиво рекомендовал: «Главнокомандующему следует немедленно объявить, что, поскольку индийская общественность выступает против суда над этими лицами, он предаёт всё забвению и больше никого по суду не преследует… Вопрос с каждым днём всё более становится “индиец против британца” и всё менее — “плохо настроенные индийцы против британцев и хорошо настроенных индийцев”»[416]. Масла в огонь недовольства добавило глумление победителей над памятью побеждённых в Сингапуре: как только они вернулись в город, по приказанию главнокомандующего лорда Маунтбэттена там был взорван возведённый в июле памятник погибшим бойцам ИНА.

Сам факт существования ИНА произвёл огромное впечатление на индийскую общественность, особенно на молодёжь[417]. В годы войны многие конгрессисты осуждали союз Боса с державами «оси». Теперь, видя отношение общественности к ИНА, Конгресс на удивление быстро принял резолюцию с одобрением её действий. Более того, он взялся официально защищать подсудимых и выставил комиссию адвокатов из 17 человек[418]. Конечно, было немало конгрессистов, кто в самом деле восхищался бесстрашием Боса и его соратников. Однако руководству ИНК это решение во многом продиктовала политическая целесообразность — стремление заработать очки на предстоящих провинциальных выборах 1946 г.[419].

Одновременно Конгресс игрой на популярности ИНА постарался нажать на британцев. Так, Неру пригрозил, что неосвобождение пленных может вызвать в стране беспорядки. Даже главный поборник ненасилия в своей газете «Хариджан» писал: «Гипнотизм ИНА зачаровал всех нас» — и добавил (похоже, вполне искренне), что «именем Нетаджи можно заклинать. Его патриотизм не уступает ничьему»[420]. Махатме вторил конгрессист Паттабхи Ситарамайя (тот самый, кого обошёл Бос на выборах 1939 г.): «Казалось, будто ИНА затмила собой Индийский национальный конгресс и подвиги войны и насилия за рубежом отправили в забвение истории ненасилие на родине»[421].

По сути, Конгресс использовал образ Боса так же, как прежде Бос — образ Конгресса и Ганди. Каждая сторона понимала, что через проявление лояльности другой стороне укрепляет свою легитимность в глазах индийского населения. Находясь у японцев, это делал Бос; теперь пришёл черёд делать это Конгрессу. Объективно то было признание партией вклада Нетаджи в освободительное движение.

Уже в день начала в Дели судебных слушаний полиция открыла огонь по недовольной преследованием национальных героев толпе в городе Мадурай в провинции Мадрас. Позднее произошли беспорядки в самом Дели у Красного форта: были убито или ранено более ста человек. Для британцев бурная «неправильная» реакция общественности на их действия стала неприятным откровением. Даже к закату своей империи они так и не научились «измерять» степень недовольства населения в колониях их властью и политикой. На протяжении всей истории империи эта необучаемость стоила британцам дорого: не будь её, могло бы не произойти ряда восстаний и военных поражений, одной из главных причин которых стала расовая гордыня. Это и истребление экспедиционного корпуса при уходе из Кабула в 1842 г., и индийское восстание 1857–1859 гг., и разгром при Изандлване в войне с зулу 1879 г., и восстание народа ашанти на Золотом Берегу 1900 г., и потеря колоний в Восточной и Юго — Восточной Азии в 1941–1942 гг., и другие неудачи империи.

Столкнувшись с единодушием общественности по вопросу ИНА, фельдмаршал Окинлек опешил. Больше всего его беспокоили возможные симпатии к ИНА в рядах англо — индийской армии. В письме вице — королю Уэйвеллу он признал: «Из долгого опыта военной службы в Индии знаю, как трудно даже лучшему и наиболее расположенному к индийцам британскому офицеру проникнуть в потаённые чувства индийского солдата, и история подкрепляет мою точку зрения. Не думаю, что какой — либо старший британский офицер сегодня знает, что на деле чувствуют рядовые индийцы относительно ИНА»[422]. У себя в штаб — квартире Окинлек создал специальный отдел с задачей выяснить отношение к ИНА хотя бы индийского офицерского корпуса (за годы войны его численность выросла с 400 до 8 тыс. человек[423]). За освобождение трёх подсудимых высказалось 80 % опрошенных. Тогда им напомнили о присяге и провели опрос вторично; результат составил 78 %[424].

Судебный процесс над тремя соратниками Боса завершился 3 января 1946 г. Вопреки ожиданиям стороны обвинения он стал лучшей рекламой делу ИНА. Безыскусные ответы обвиняемых лишь усиливали одобрение общественности. Как объяснил один из них, Шах Наваз Хан, благодаря личности и речам Боса он впервые увидел Индию глазами индийца. Комиссия защиты во главе с известным юристом Бхулабхаи Десаи (1877–1946) настаивала, что Индийский уголовный кодекс к обвиняемым неприменим, поскольку те выполняли приказы законного правительства, которому присягнули сотни тысяч человек, которое было признано рядом иностранных государств и имело свою территорию, банк и почтовые марки. Защита напомнила, что во время американской гражданской войны 1861–1865 гт. Британия признала воюющей стороной отделившиеся от США Конфедеративные Штаты Америки, а в ходе Второй мировой войны признала европейские правительства в изгнании, хотя их страны были полностью оккупированы немцами[425]. Припомнили британцам и то, что после капитуляции Сингапура их командование, по сути, стряхнуло с себя всякую ответственность за индийскую часть личного состава.

Аргументы защиты действия не возымели: суд признал обвиняемых виновными и приговорил к разжалованию, увольнению из англо — индийской армии, лишению пособий и пожизненной ссылке. Однако ссылку фельдмаршал Окинлек тут же… отменил: опасался, что раздражение приговором вызовет хаос в стране и, главное, мятеж в армии.

Таким образом, как ликуют индийские историки, парад победы ИНА в Красном форте Дели всё же состоялся, пусть и необычным образом. Перед судом предстали ещё 15 офицеров и солдат ИНА, но в апреле 1946 г. командование сочло за лучшее прекратить преследования[426]. Уже к февралю 1946 г. почти 11 тыс. бывших солдат и офицеров ИНА были распущены по домам.

Мера предосторожности Окинлека не помогла: критическая масса оказалась набрана. В феврале 1946 г. впервые с 1857 г. частично взбунтовались англо — индийские вооружённые силы, а именно почти целиком один из родов войск — военно — морской флот. Главным очагом восстания стало военно — морское училище связи «Тальвар» в Бомбейском военном порту; иногда его называют индийским броненосцем «Потёмкиным». Мятежные моряки потребовали прекратить расовую дискриминацию, заменить британских офицеров индийскими и улучшить условия службы. К выступлению моряков добавились мощные забастовки бомбейских рабочих и их столкновения с войсками. Историки не исключают, что если бы нашёлся способный возглавить всё это недовольство харизматичный лидер (тот же Бос), события могли бы войти в опасное для британцев русло. Однако руководство Конгресса не собиралось искушать судьбу. К тому же асоциальные элементы принялись за обычные в таких случаях грабежи и поджоги, и ситуация могла совсем выйти из — под контроля. В Бомбее и Карачи между береговой артиллерией и мятежными кораблями возникла перестрелка. Британские бомбардировщики совершили устрашающий пролёт над гаванью Бомбея, а Патель уговорил моряков сложить оружие.

Военный мятеж потерпел неудачу, но для основ Раджа оказался очень нехорошим симптомом. Заволновались вооружённые силы, которые в XIX–XX вв. столько раз выручали британцев далеко за пределами Индии. Англо — индийская армия позволяла им наносить удары с огромным радиусом от Китая до Египта и Европы в ходе мировых войн, а внутри Индии служила надёжной опорой даже при всплесках массового движения, долго обладая иммунитетом от антиколониальной пропаганды. Февральский мятеж флота показал: подгнило что — то в Британской империи. Лейбористское правительство Клемента Эттли (1945–1951) отреагировало отправкой в Индию «миссии кабинета». Её члены (Петик — Лоуренс, Криппс и первый лорд адмиралтейства А. В. Александер) пришли к выводу, что страна в опасном состоянии.

Босу и ИНА не хватило сил добиться своей цели прямыми действиями — но факт этих действий и самого существования ИНА и Временного правительства свободной Индии радикализовали политическую атмосферу в стране, как никогда прежде. Ситуация, в которой восстал флот и произошёл новый подъём рабочего движения, во многом возникла благодаря усилиям Нетаджи. На это он в конце войны и рассчитывал. Хотя свои силы Бос переоценил, он проницательно видел, что колониальная история Индии подходит к концу.

«До 1939 г. в индийском национальном руководстве Ганди был первым, Неру шёл следом, а Субхас — третьим. После начала конфликта Ганди и Субхаса вслед за съездом Конгресса в Трипуре Субхас стал в тазах индийского народа национальным лидером, уступающим лишь Ганди. Наконец, после осуществления революции Азад Хинд Субхаса, известного с тех пор как Нетаджи, стали признавать неоспоримым фактом истории, соархитектором индийской свободы наряду с Махатмой»[427]. Послевоенная Индия бурлила, и успокоить её мог только уход британцев. Прежние паллиативные меры, такие как миссии Саймона и Криппса, не работали. Конечно, к предоставлению Индии независимости и вообще к распаду колониальной системы привёл целый комплекс факторов[428], но усиление неприятия имперской власти всеми социальными слоями занимало среди них важное место, делая сохранение этой власти бессмысленным для самой метрополии. Бос и рассчитывал на то, что, если даже Британия в мировой войне отобьётся от внешних врагов, Индию она, ослабленная, не сохранит.

В значительной части историографии сложился трагический образ Боса как подобного Сизифу деятеля, который хронически не поспевал за событиями и был обречён на поражение в непосильной борьбе[429]. Основания для такой трактовки есть, но в ретроспективе Бос добился очень многого. Европейские колониальные империи Нового и Новейшего времени — слишком сложный феномен, чтобы в их истории можно было выделить какую — то одну фигуру, которая возвышалась бы над всеми прочими как основатель или, наоборот, могильщик империи. И всё же в случае Британской империи фигурой её могильщика уместно — пусть с оговорками — считать Субхаса Чандру Боса. Среди деятелей колониальных обществ именно он дал, быть может, тот решающий импульс, из — за которого началось и уже не прекращалось медленное складывание всего грандиозного здания империи. Именно Бос первым бросил серьёзный вызов британской короне: впервые (вместе с Неру) предложил Конгрессу требовать для Индии сампурна сварадж (полной независимости, т. е. республики), а в годы войны попытался вытеснить лояльность индийцев королю — императору лояльностью Матери Индии, причём вложив им в руки оружие. В борьбе с противником Бос в самом деле выложился на все сто.

Об оценке британцами исторической роли Боса красноречиво говорит такой эпизод. Когда Эттли — уже бывший премьер — министр — в 1956 г. посетил Индию с частным визитом, исполняющий обязанности губернатора штата Западная Бенгалия судья П. Б. Чокроборти спросил его о причинах ухода британцев из страны. Эттли назвал главной из них деятельность Боса, которая подорвала лояльность индийской армии. На удивлённый вопрос о том, какова же тогда была роль Ганди, Эттли улыбнулся и раздельно произнёс: «Ми — ни — маль-на»[430]. Думается, роль Махатмы бывший премьер преуменьшил, и успех Боса был бы невозможен без проведённой тем многолетней подготовки. Нетаджи и сам никогда не стремился умалить вклад «отца нации». Однако он действительно придал национально — освободительному движению небывалое ускорение.

Историки неоднократно задавались вопросом: как пошла бы история Индии, если бы в 1945 г. Бос вернулся на её политическую сцену? Есть мнение, что Бос, который так искусно мирил религиозные общины, мог бы предотвратить массовую взаимную резню, которая предшествовала и следовала Разделу 1947 г. и в которой погибло более миллиона человек. К этому времени Неру и Патель рвались занять командный мостик Раджа даже ценой ухода мусульман, и «Махатме, возможно, недоставало “блудного сына”, которого он изгнал в 1939 г., заменив более послушными сторонниками. Во время общинной резни, которая сопровождала Раздел, Ганди стоял трагической одинокой фигурой. Действуя вместе, святой и воин могли бы иметь больше шансов предотвратить катастрофу»[431]. Незадолго до своей гибели 30 января 1948 г. Ганди порицал Неру и Пателя за неспособность обуздать насилие и в самом деле заявил: хотел бы он, чтобы «здесь был (его. — К. Ф.) другой сын!» (т. е. Бос). И всё же сомнительно, что в условиях того накала, до какого дошла взаимная ненависть индуистов и мусульман, в условиях непреклонной борьбы Джинны за Пакистан и готовности руководства ИНК отпустить мусульман с целью обрести наконец полноценную власть (пусть и в урезанной стране) Махатме и Нетаджи даже в тандеме удалось бы кардинально изменить ход событий.

Сторонники Боса и некоторые историки считают даже, что, останься Бос в годы войны в Индии, ему удалось бы предотвратить сам Раздел. Тоже сомнительно — по тем же причинам. Представляется, такой шанс возник бы только в том случае, если бы Бос вернулся в условиях военной победы — успешного вторжения ИНА и одновременного мощного восстания, которое сбросило бы британцев в море. Тогда победоносный военный лидер — поборник общинной дружбы — автоматически встал бы во главе страны.

Последний вопрос тоже занимает историков: какой стала бы Индия после независимости, если бы дело Боса победило? В случае военной победы политических соперников у него как единственного национального лидера, который в годы войны находился на передовой вооружённой борьбы с колониализмом, не осталось бы; Неру, Патель и остальные лидеры Конгресса померкли бы. Недаром секретарь Ганди Хуршид Наороджи в письме от 22 июля 1946 г. американскому журналисту Луису Фишеру (1896–1970) предупредила: «Если Бос придёт с помощью России, ни Гандиджи, ни Конгресс не смогут урезонить страну»[432].

«Критики Боса утверждали, что в случае его триумфального вступления в Индию он сделался бы лидером — диктатором… По крайней мере трижды Бос действительно говорил о необходимости периода авторитарного правления после независимости с целью произвести драматичную социально — экономическую трансформацию, которую он представлял себе будущим Индии. В его политической повестке дня наделение политическими правами женщин, крестьян, рабочих и низших каст всегда стояло в ряду приоритетов. Инерция, которая сопровождала подход формально демократического индийского государства к гигантским проблемам бедности, неграмотности и болезней, вполне возможно, приводила его в отчаяние. В этих обстоятельствах он для осуществления революционных изменений, к которым стремился, мог испытывать соблазн применить инструменты сильной партии и государства. Однако сомнительно, что регалии государственной власти притягивали его лично. Вся жизнь Боса — это серия отказов от богатства и благ, мирских удобств и радостей»[433].

Похоже, режим Боса, если бы он пришёл к власти и мог проводить свою линию, был бы чем — то сродни просвещенному деспотизму. Вместе с тем он всегда настаивал, что независимая Индия будет выбирать своих лидеров демократическим путём. Как мы видели, Бос считал, что с освобождением страны миссия Временного правительства завершится и своё слово о надлежащем порядке государственного устройства скажет народ. Об индийской версии непредрешенчества Боса свидетельствует, в частности, заявление на пресс — конференции в Берлине 12 июня 1942 г.: «Как только Индия освободится, долгом индийского народа будет решить, какой форму правления он предпочитает и кто будет руководить будущим индийским государством. У меня, безусловно, есть собственные идеи относительно послевоенной реконструкции Свободной Индии, но решение по ним примет сама Свободная Индия»[434]. Тем же, кто обвиняет Боса в стремлении насадить в партии и стране диктатуру, можно напомнить, каким диктатором обернулся в 1939 г. ревнитель демократии Ганди.

Одним из таких обвинителей выступает историк Михир Бос. По его предположению, правление Нетаджи выродилось бы в автократию сродни чрезвычайному положению премьер — министра Индиры Ганди 1975–1977 гг. Он аргументирует это тем, что в годы пребывания в лагере «оси», особенно в Юго — Восточной Азии, Боса окружали политически неискушённые люди, способные лишь аплодировать. Вместе с тем историк признаёт: Бос не был бы диктатором в привычном смысле слова, что доказывает, к примеру, его поведение в 1939 г., когда он показал себя не столько автократом, сколько переговорщиком[435]. «У Боса была способность внушать безмерную любовь и преданность… Многие его ненавидели, но те, кого он “касался”, любили его с почти непреодолимым чувством полноты. Это в сочетании с его строгими деловыми манерами, инстинктивным осознанием традиционной индийской лояльности вполне могло бы привести к революции, в которой нуждалась — и до сих пор нуждается — Индия. Как Кемаль Ататюрк в Турции, которым он восхищался, Бос вполне мог бы помочь рождению нации одновременно новой, но полной старых добродетелей»[436].

Конечно, Бос был сложным политическим деятелем, готовым и к переговорам, и к разумным компромиссам, но не с врагом (державы «оси» врагом не считал), и к принятию единоличной ответственности; даже, пожалуй, склонным к авторитарности. И всё же маловероятно, что его правление выродилось бы в автократию в духе Индиры — хотя бы потому, что Бос накопил многолетний опыт налаживания отношений между группами — не только конфессиональными общинами, но и политическими партиями, их фракциями, общественными организациями. К тому же происходило всё это в условиях, далёких от тепличных, — в антиколониальной борьбе.

Думается, есть и объективная причина, по которой Бос едва ли стал бы единоличным диктатором. Хотя Ганди начал сходить с политической сцены ещё до своего убийства (когда Индия 15 августа 1947 г. получила независимость, Махатма свою миссию выполнил), Бос не смог бы обойти самую мощную общественно — политическую организацию страны — ИНК, а власть в ней носила коллегиальный характер. Для Боса этот характер усугублялся бы сохранением сильного правого крыла, которое однажды уже нанесло ему поражение. И, несмотря на мнение X. Наороджи о невозможности для Конгресса «урезонить страну», Босу, скорее всего, пришлось бы как — то разделить власть с Неру, которого Ганди ещё в январе 1942 г. назвал своим преемником. Возможно, Неру даже при Босе сделался бы премьер — министром, хотя формой правления в этом случае почти наверняка была бы президентская республика, а не парламентская, как стало в реальности.

Однако успешное восстание против ослабленной войной Британии и приход Боса к власти означали бы, что Индия миновала бы ступень доминиона, сразу стала бы республикой, как Бирма в 1948 г., и не вошла бы в Содружество наций, как та же Бирма или другая бывшая колония с тяжёлым багажом обид на метрополию — Ирландия. Во внутренней политике приход Боса к власти означал бы достаточно резкое полевение курса правительства и постепенное проведение в жизнь намеченных им преобразований, хотя с крупным капиталом ему пришлось бы договариваться и считаться. Заметным было бы полевение и во внешней политике. Возможно, это выразилось бы в большем сближении Индии с Советским Союзом, чем произошло в реальности при Неру и его дочери, хотя идти в фарватере советской, как и чьей — либо ещё, политики Бос определённо не стал бы.

Сравнивая несостоявшегося первого лидера независимой Индии с состоявшимся, историки находят много общего: антиколониальные взгляды, обращённость к социализму, недюжинные ораторские и организаторские способности. Однако Неру британцам удалось приручить (через приручённого ранее Ганди), а Боса — нет. Различались и взгляды двух лидеров на социализм. Самьявад Боса был больше пропитан исконно индийскими понятиями равенства и справедливости, чем вестернизированный социализм Неру. Это притом, что Бос, хотя и оперировал такими сугубо индуистскими понятиями, как шакти[437], идейно — политически сформировался как вполне западный человек. Также отмечают, что, сталкиваясь с проявлениями религиозных или лингвистических различий, Бос был много терпимее Неру, в чём был ближе к Ганди. В социально — экономических взглядах Бос был практичнее Неру. Социализм Неру упрекают в том, что, хотя он и был свободен от эклектизма Боса, струя романтизма отрывала его от индийской реальности[438]. Вместе с тем можно согласиться с отечественным востоковедом О. Ю. Курныкиным в том, что патриотизм Боса был «страстным, но несколько ограниченным, не облагороженным интеллектуальной глубиной и духовным аристократизмом Дж. Неру»[439]. Подход Боса отличала избирательность: его внимание привлекали только те теории и политический опыт, использование которых могло придать большую решительность борьбе за освобождение Индии и сё превращение в сильное современное государство со справедливым общественным устройством[440]. Хотя и это немало.

Если для колониальной администрации Бос был лютым врагом, то для правительства Неру, несмотря на осуществление главной цели Боса — ухода британцев, «минус» на «плюс» не поменялся. Парадокс тут лишь внешний. Конечно, Бос вошёл в пантеон национальных героев, но для новой власти был фигурой неудобной. Неру, который бессменно оставался премьер — министром до самой смерти в 1964 г., не хотел, чтобы граждане молодой страны акцентировали внимание на его бывшем близком соратнике: при сопоставлении с ним Неру немало терял. Джавахарлал Неру был действительно выдающимся человеком и харизматичным лидером, но не делал того, что вызывало у масс такой восторг в отношении Боса: не шёл постоянно против течения, а договаривался — сначала с Ганди, позднее с британцами[441]. По иронии, в один из немногих случаев, когда договориться попробовал Бос (с Махатмой и его правым окружением в 1939 г.), у него это не вышло. Фигура Боса была молчаливым укором всему руководству Конгресса, которое теперь занимало министерские посты: никто из них столько не рисковал и не развил столь кипучей деятельности, борясь с имперской властью буквально не на жизнь, а на смерть. И он был единственным из лидеров, который, как считалось, в этой борьбе погиб. Страдания остальных на этом пути ограничились тюремными сроками. По сути, образ Боса несколько подтачивал легитимность пришедшей в 1947 г. к власти индийской элиты.

Неудивительно, что, когда начавшее 14 августа 1947 г. работу Учредительное собрание Индии решило повесить в зале заседаний портрет Ганди, а бывший генеральный секретарь Форвард — блока Хари Вишну Каматх предложил дополнить его портретами Тилака и Боса, председатель собрания Раджендра Прасад оборвал его. Боса намеренно пытались убрать из общественно — политического сознания — и дело не в коллаборационизме, союз с державами «оси» был скорее предлогом. Получается, что ИНК, использовав образы ИНА и лично Боса в предвыборной борьбе 1946 г., постарался предать их забвению, едва придя к власти. Необычно мало внимания уделено Босу в официальной «Краткой истории Индийского национального конгресса» 1959 г. с предисловием Индиры Ганди — ещё не премьер — министра, но уже председателя партии[442]. Вернее, это — то и стало обычным, нормой — освещать деятельность Нетаджи по остаточному принципу.

Помню своё удивление после просмотра известного британско — индийского фильма «Ганди» Ричарда Эттенборо 1982 г. с Беном Кингсли в главной роли: Боса в нём нет вовсе, как будто не было такого. Этот панорамный фильм — биография поставлен с большим размахом и достоверностью исторических деталей, финансировался правительством Индии и выиграл восемь «Оскаров». Несмотря на культивируемый образ Махатмы как непогрешимого руководителя, фильм даёт прекрасное представление об истории национального движения индийцев Южной Африки 1890–1910‑х гг., а затем самой Индии 1910–1940‑х гг., в нём показаны все основные исторические фигуры эпохи — умеренный лидер ИНК Гопал Кришна Гокхале (1866–1915), Патель, Неру, Азад, Джинна, известный южноафриканский политик Ян Христиан Смэтс (1870–1950), три вице — короля Индии — лорды Челмсфорд, Ирвин и Маунтбэттен. Создатели фильма позаботились о том, чтобы пусть и промелькнувшими в кадре статистами, но всё же вывести в нём ещё несколько деятелей первой величины — Тилака, Мотилала Неру, британского премьер — министра (1929–1935) Рэмзи Макдоналда. Представлен и ряд второстепенных лидеров, таких как видный конгрессист из Синда Дживатрам Бхагвандас Крипалани (1888–1982) и бенгальский мусульманский политик Хусейн Шахид Сухраварди (1892–1963). Отсутствие Боса в фильме просто вопиёт.

Однако к концу XX в. с утратой Конгрессом монополии на власть в стране, а династией Неру — монополии на власть в Конгрессе Бос постепенно стал выходить из тени (параллельно с переосмыслением фигуры Ганди). В 1995 г. стало возможным переименовать калькуттский международный аэропорт Дум — Дум в аэропорт имени Нетаджи Субхаса Чандры Боса. В 2005 г. о нём вышел 3,5-часовой хиндиязычный художественный фильм с характерным названием «Бос: забытый герой». Возвращению ему места среди первостепенных национальных героев теперь способствует и то, что в середине XX в. работало против Боса, — его принадлежность не к хиндустанскому, а к бенгальскому народу, одному из географически и политически окраинных этносов Индии, пусть и передовому в культурном отношении. В условиях продолжающегося процесса регионализации индийской политики (о чём пишут многие политологи), подъёма партий в штатах, роста их удельного веса и укрепления сделочной позиции по отношению к федеральным партиям забытая, или, точнее, подзабытая фигура Боса возвращается в общественно — политическое сознание всей страны.

В самом деле, прохладное отношение центральной власти к Босу при Неру и Индире объясняется не только тем, что его методы не вписывались в миф о достижении Индией свободы всецело благодаря гандистскому ненасилию, и даже не только тем, что он наступал на пятки человеку, который стал первым премьер — министром. Ещё один фактор — традиционно прохладное отношение политического центра Индии к Бенгалии. Этой индийской стране не везёт давно. Сначала к ней свысока относились британцы. В XIX в. они презирали бенгальцев парадоксальным образом за то, чего сами от них добивались, — за подражание Европе, за усиленную вестернизацию. В британском обществе бытовал презрительный термин to go native, под которым понимали стремление отдельных его представителей вжиться в одно из афро — азиатских обществ, перенять его нравы и обычаи. Бенгальцы, выходило, старались осуществить обратное — to go British. Это для британцев было неприемлемо вдвойне: неужели туземец всерьёз вообразил, что может встать с ними вровень? Последовательнее других «туземцев» это пытались сделать именно бенгальцы из бхадралока. Затем, к началу XX в., к презрению британцев добавилась их обеспокоенность развернувшейся в Бенгалии бурной интеллектуальной жизнью — вопреки установке «не рассуждать!». Британская элита даже у себя в стране такого не поощряла — что уж говорить о колониях. Недаром в public schools Британии делали упор на воспитание характера, привычки повиноваться и вместе с тем повелевать, но отнюдь не на развитие интеллекта и воображения («ученье вот чума»). Обеспокоило британцев и лидерство Бенгалии в индийских движениях социального протеста, в том числе вооружённых (терроризм). Всё это произошло тогда, когда бхадралок осознал двойной стандарт: то, что разрешено в метрополии (парламентская система, политические партии, свобода печати и т. д.), запрещено в Индии. Неслучайно в 1911 г. британцы перенесли местопребывание правительства Индии из беспокойной Калькутты в Дели.

Однако, как мы видели, и соратники по антиколониальному движению часто смотрели на Бенгалию подозрительно. «Высшее командование» Конгресса, которое с 1947 г. обрело второе дыхание в качестве федерального правительства страны, также считало бенгальцев своевольными сепаратистами, которые держатся наособицу. Именно этим отношением ряд политологов объясняет феноменальный подъём в штате Западная Бенгалия коммунистов: Коммунистическая партия Индии (марксистская) в коалиции с другими левыми группами правила штатом с 1977 по 2011 г.

Такова ещё одна причина замалчивания фигуры Боса до недавнего времени.

А каким был Бос в личном плане? Хотя как политик и государственный деятель он порой проявлял жёсткость, в частной жизни мог быть на удивление мягким. Политические соратники и даже враги вспоминали теплоту его дружбы, которая контрастировала с интеллектуальной суровостью Неру. С юмором у Боса было не слишком хорошо, но он мог громко хохотать и часто краснел; любил музыку. Вместе с тем его чертой всегда была некоторая сдержанность, шедшая из детства. Как подметил биограф, несмотря на революционный пыл Боса, частью его характера оставался кодекс джентльмена[443].

Уникальность Боса в индийской истории изложенным не исчерпывается. Его исчезновение интригует не меньше, чем его жизнь. Об этом будет рассказано в полной версии настоящей книги.

Заключение

Жизнь Субхаса Чандры Боса — особая страница, а вернее, целая книга в истории Южной Азии и мира XX в.

Сегодня Нетаджи в Индии весьма популярен. Это не просто дань уважения крупной исторической фигуре. Бос вырос до образа идеального лидера, который силой печальных обстоятельств не получил возможности принести Родине пользу, когда она освободилась от чужеземной власти. Многие индийцы вспоминают его выдающиеся успехи в бытность конгрессистским политиком и его роль единственного выразителя интересов Индии такого уровня за рубежом в годы Второй мировой войны. Полагают, что, если Бос достиг столь многого ещё на этапе подготовки независимости, каких же успехов следовало ждать от него в свободной Индии, о которой он так мечтал и где был бы сам себе хозяин, без необходимости отвлекать силы на изгнание чужеземцев. Хотя принципиально новых идей Бос не породил, важен масштаб деятельности. Как Ганди, по сути, не внедрил ничего нового, но использовал уже опробованные приёмы национальной борьбы в общеиндийском масштабе, так и Бос, сделав акцент на насильственных методах и военной помощи иностранных держав, не был в этом первопроходцем. Однако тоже использовал эти методы в беспрецедентном масштабе.

Бос представлял собой альтернативу вдвойне — и мейнстриму национально — освободительного движения Индии, которым стал и до конца оставался гандизм, и (потенциально) тенденциям развития страны после независимости, социализму Неру. В обоих случаях есть основания думать, что представленная Босом альтернатива могла бы оказаться эффективнее и вести к складыванию в Индии хоть немного более справедливого общества, чем то, какое существует в этой стране в действительности.

История не дала Босу возможности опробовать его планы для независимой Индии на практике. Такую возможность получил его соперник. Хотя он был тоже человек весьма незаурядный, итогом его правления называют страну разительных контрастов: в Индии действует одно из самых продвинутых в мире социалистических законодательств, а заправляет крупный капитал. Провозглашена свобода слова, а развилась тенденция зигзагов правительственной политики без всяких объяснений, не говоря уже о дебатах. Особенно ярко это проявилось в 1991 г., когда с началом либеральных экономических реформ министра финансов (1991–1996) Манмохана Сингха страна отказалась от социализма Неру. Всё это привело к циничному отношению народа к власти, к убеждению, что обещание независимости на деле не выполнено, и к сожалениям об утраченных возможностях[444]. Если на заре свободной Индии и Неру, и Бос представляли определённые пути развития страны лишь в потенции, то теперь один из двух путей испробован — и оказался по душе далеко не всем. Это не может не добавлять Босу и без того немалой популярности.

«Став одним из символов освободительной борьбы, Нетаджи сделался объектом политического присвоения, особенно накануне выборов. Правые индуисты восхваляют его военный героизм, игнорируя его глубокую приверженность индуистско — мусульманскому единству и правам религиозных меньшинств. Коммунисты, которые были в Индии его наиболее суровыми критиками и во время Второй мировой войны обзывали его марионеткой Тодзё, в конце 1970‑х годов передумали. Теперь каждое 23 января они украшают его статуи гирляндами и выражают сожаление, что ошибались в оценке этого великого патриота»[445].

Одним из слагаемых притягательности образа Боса для индийцев можно назвать его икбал (араб. «успех»). Это проникнутое фатализмом понятие весьма распространено в Индии и исламском мире (в который она частично входит). Под икбалом на Востоке понимают счастливую судьбу человека, которая дарована свыше и гарантирует ему неизменный успех, невзирая ни на какие встающие на пути препятствия. Вся жизнь Боса как несгибаемого борца, который преодолевал, перешагивал трудности одну за другой, давала соратникам и почитателям основание верить в наличие у него икбала. Каждый новый успех Боса, демонстрировавшего поразительное упорство и неиссякаемую энергию, убеждал их в этом всё сильнее.

Ил. 14. Бос в форме Индийской национальной армии (1943).

«Его патриотизм, его дух, его вера в то, что Индия имеет право быть свободной, гордой страной, и его многие практические идеи о том, как повести страну вперёд, — всё это следует высоко ценить. Бос делал ошибки, но был одним из самых замечательных людей Индии XX в. и заслуживал признания и почитания. Тем не менее индийцы, похоже, не могут выяснить, как это сделать… Индия, которая добилась свободы с помощью ненасильственной борьбы и у которой в отличие от американцев и вьетнамцев не было своего Йорктауна или Дьен — Бьен — Фу[446], любит цитировать фразу Боса военного времени о том, что свобода, достигнутая без реальной войны, бессмысленна»[447]. Эти слова импонируют тем, кто считает, что независимость далась Индии слишком легко, а усиливают их притягательность разочарования постколониальной эпохи. Такие настроения характерны не для одной Индии. Так, Шотландия с XVIII в. развивалась в составе Соединённого Королевства и достигла немалого, «но всегда оставалось небольшое сомнение: чувство потери, чего — то отсутствующего из современной культурной вселенной», а его символом были горцы, которые сражались и погибли при Каллодене[448]. Другой пример — Йемен. После того как в 1966 г. лейбористское правительство Гарольда Вильсона (1964–1970) объявило, что не позднее 1968 г. британцы уйдут с военной базы в Адене, сопротивление в этой стране, вопреки ожиданиям, лишь возросло. Национальный фронт освобождения объявил: «Некоторые могут спросить: “Зачем бороться за независимость, когда британцы даруют её свободно?” Товарищи, подлинная независимость не даётся, а берётся»[449]. Подписался бы под этими словами и Бос.

Образ Нетаджи называют альтернативным светочем надежды для Индии. Актуален он и в современную эпоху. По мнению многих индийцев, в конце XX в. их стране недоставало именно такого «лидера с твёрдым характером, ясными целями, каким был Бос, чтобы придать динамизм политической и общественной жизни страны, вовлечь в неё широкие массы людей, особенно молодёжь»[450]. Неслучайно, когда 15 августа 1997 г., в 50‑ю годовщину независимости Индии, на специальной полночной сессии парламента (независимость была провозглашена в полночь) поставили запись трёх голосов — Ганди, Неру и Боса, голос последнего вызвал самые громкие и долгие аплодисменты.

В конечном счёте Ганди и Неру, с одной стороны, и Бос, с другой, представляют собой кульминацию двух принципиально разных направлений национального движения Индии. Одно направление называют умеренным, его сторонниками были либералы, или — на хиндустани — нарам, «мягкие». Начало оно берёт от одного из основателей ИНК Дадабхаи Наороджи (1825–1917), который был избран членом британской палаты общин, и его единомышленников, стоявших за конституционный диалог с властями. Другое направление было крайним, его представляли экстремисты, или гарам, «горячие». Начало ему положили маратхский лидер Бал Гангадхар Тилак (1856–1920), вовлекавший в движение протеста уже и массы, и бенгальские революционеры — террористы начала XX в. с их упором на вооружённое насилие. И хотя в историографии подчёркивается, что Ганди соединил методы крайних и умеренных (выступления пусть и массовые, но ненасильственные), и он и Неру при прочих равных были готовы с британцами договариваться. Поэтому Пандит и оказался для них приемлемым преемником. Нстаджи, будучи максималистом, стоял за бескомпромиссную борьбу. Вот почему преемника в нём британцы видели неприемлемого.

Если трактовать два названных пути освобождения Индии от колониальной власти в традиционных терминах индуистской цивилизации, то путь Ганди и Неру можно назвать брахманским, а путь Боса — кшатрийским. Правда, сам Ганди брахманом не был, а принадлежал к торговой касте бания варны вайшьев (последнюю составляли земледельцы, торговцы и некоторые категории ремесленников). Зато Неру происходил из кашмирских брахманов, а Бос — из касты каястха, которая была смешанного варнового происхождения, но причисляла себя к варне кшатриев и положение в бхадралоке занимала ниже лишь брахманского. Однако независимо от конкретного социального происхождения этих лидеров проводимые ими в жизнь политические курсы в целом соотносились с «программами» двух высших варн индуистского общества. Махатма и Пандит (при всех левых настроениях второго), пусть и оказывая на власти давление через массы, сделали ставку на переговоры, тогда как Нетаджи — на силовые методы (массовое движение под радикальными лозунгами, а когда выдалась возможность, то и военные действия). Каждый курс был близок определённой части индийского общества, на которую эти лидеры и ориентировались (Босу пришлось делать это в основном за рубежом).

Кстати, похоже, что на акцент на необходимости сплочённой дисциплинированной партии, которая берёт всю власть в свои руки, Боса отчасти «запрограммировала» его принадлежность к бхадралоку. Одной из особенностей бенгальского национализма был его элитарный характер. Хотя национализм и возникает, как правило, в высокостатусных социальных группах и распространяется «вниз», в стране с кастовым обществом возникновение слоёв, прямо или опосредованно связанных с капитализмом (условие зарождения национализма), привело к тому, что эти новые слои — бхадралок — чувствовали свою резкую обособленность от остальной части населения. Бенгалия же среди всех стран Индии успела подвергнуться наиболее глубокому влиянию колониализма. Ощущение бенгальскими националистами своей обособленности наложило отпечаток и на освободительную борьбу. Именно в Бенгалии националисты делали упор на тайные общества и методы террора, мало заботясь о вовлечении в борьбу народных масс. Как высокие касты в доколониальный период, представители бхадралока считали, что по рождению и положению имеют полное право говорить и решать за все остальные группы общества. Бос, находясь под влиянием левых идей, о вовлечении в борьбу масс заботился, но «элитарный уклон» бенгальского национализма проник в его политическое мировоззрение и укоренился в виде идеи одной партии, которая должна — во имя общего блага — взять всю ответственность на себя.

В корне разные курсы Ганди и Неру, с одной стороны, и Боса, с другой, отражали не только многообразие Индии, но и двойственность Британской империи в целом и Раджа в частности. Британский колониализм был противоречивым сочетанием грубой силы, на которую сплошь и рядом делали упор администраторы, и либеральных идей, которые восходили к философу Джону Локку (1632–1704) с его принципом народного суверенитета, а также политику и публицисту Эдмунду Бёрку (1730–1797) с его идеей опеки над Индией. Махатма и Пандит апеллировали к этому второму компоненту колониализма. Нетаджи настаивал, что «родной язык» Британской империи, на котором она привыкла говорить с подданными, — язык силы; соответственно, и понимает она лишь его.

Феномен бенгальского антиколониального движения, которое развивалось от мирных форм протеста к насильственным и квинтэссенцией которого стал Бос, имеет любопытную параллель с феноменом религиозной общины сикхов на противоположном конце долины Ганга — в Панджабе. Сначала, в XVI–XVII вв., жизнь этой общины определялась идеей ненасилия, которую проповедовал их первый гуру Нанак (1469–1539). Однако, сталкиваясь с всё более свирепой реакцией властей — Могольской империи — на рост их общины, сикхи к концу XVII в. постепенно перешли к идее воздаяния злом за зло. Окончательно утвердил её последний, десятый, сикхский гуру Гобинд Сингх (1666–1708), который резко военизировал общину и бросил Моголам открытый вызов[451]. В сикхской истории гуру Гобинда уместно считать неким аналогом Боса в истории бенгальской. На первых порах, в XIX в., бхадралок, уже ощущая засилье британских экономических и политических интересов, ограничивался лояльными петициями властям. Однако, нередко наталкиваясь на стену равнодушия и подвергаясь прямым репрессиям вроде раздела провинции в 1905 г., часть бенгальской элиты взяла инициативу в свои руки и подалась в терроризм и подготовку вооружённых восстаний.

Хотя военное дело и доблесть в бою ценились в Южной Азии издревле и в традиционном индуистском обществе напрямую предписаны отдельной социальной группе (варне кшатриев), так сложилось, что для индийской цивилизации, более чем для ряда других, характерны идеи квиетизма. Однако сила обстоятельств может приглушить квиетизм. Индийцы в целом — люди миролюбивые и спокойные, но если их допечь, то результатом могут стать, например, сикхи как «львиный народ» воинов. К середине XX в. эстафету у сикхов в общеиндийском масштабе приняло то течение в национально — освободительном движении, которое стояло за насильственный характер освобождения и которое возглавил Бос. Впрочем, среди его соратников сикхов было немало. Неслучайно первым организатором ИНА стал сикх — Мохан Сингх.

Случай Боса — хорошая иллюстрация известной философской проблемы роли личности в истории. Философы и историки бьются над ней веками: в какой степени исторические процессы определяются глубинными объективными тенденциями, а в какой — выдающимися личностями, у которых возможностей влиять на эти процессы много больше, чем у остальных людей? Бос, безусловно, был одной из таких выдающихся личностей. На его примере можно видеть, что повлиял он на эти процессы значительно (приблизил Индию к независимости, частично заложил основы её социально — экономического курса), но в то же время оказался бессилен перед объективными тенденциями (не смог обеспечить выход Индии из орбиты метрополии на индийских условиях и добиться радикальных реформ внутри страны).

Роль личности, субъекта повышается именно в такие турбулентные периоды мировой истории, в какой жил Бос. Проблема Боса — во многом проблема соотношения системы и субъекта. Если в относительно спокойные эпохи система, т. е. массовые, объективные процессы, как правило, сильнее субъекта, то в эпохи резких изменений (кризисов, революций, мировых войн) грань между закономерным и случайным, внутренним и внешним стирается. В таких ситуациях случай перестает быть случаем, а личность (или несколько личностей, вступивших в сговор и организацию) приобретает вес, равный или почти равный массе системы. В ходе кризиса «субъективный фактор» превращается в субъектный[452]. Бос и попытался оседлать или даже повернуть историю, сделать её объектом.

Конечно, Бос был личностью весьма противоречивой, и «его практическая деятельность, удивительным образом сочетавшая импульсивность и прагматизм, трезвость оценок и нереалистичность политических установок, целеустремлённость и некоторую неразборчивость в выборе политических партнёров, не всегда находила понимание даже у ближайших его соратников и союзников на левом фланге»[453]. В Босе сошлись противоречия между массовым характером представляемого им левого движения и элитарным характером также представляемого им бенгальского национализма; между демократизмом освободительного движения и установкой на взятие власти и реформирование страны одной высокодисциплинированной партией; между симпатиями к содержательной стороне социализма и к ряду функциональных черт фашизма; между движением всю жизнь против течения и поисками противотечений, которыми можно воспользоваться; (как частный случай предыдущего пункта) между стремлением освободить Индию её собственными силами и тактическим союзом с врагами державы — угнетателя; между его постоянными неудачами и немалыми достижениями. В этой многократной двойственности преломилась противоречивость не только личности Боса, но и политических, социальных, экономических, военных, идеологических процессов в Индии и в мире первой половины XX в.

Посвятив всю жизнь масштабным целям, прежде всего избавлению Родины от колониализма, Нетаджи весьма удачно отразил свою эпоху.

Список источников и исследовательской литературы

Источники

Вандам (Едрихин) А. Е. Величайшее из искусств. Обзор современного международного положения при свете высшей стратегии. СПб.: Тип. т-ва А. С. Суворина — «Новое время», 1913.

Appendices / Chattopadhyay G. Subhas Chandra Bose and Indian Communist Movement: A Study of Cooperation and Conflict. New Delhi: People’s Publishing House, 1973.

Appendix. Dhillon — Subhas Bose Correspondence / Bright J. S. Subhas Bose and His Ideas. Lahore: Indian Printing Works, 1946.

Appendix / Hauner M. India in Axis Strategy: Germany, Japan and Indian Nationalists in the Second World War. Stuttgart: Klett — Cotta, 1981.

Bose S. C. Azad Hind. Writings and Speeches, 1941–1943 / Ed. by Sisir Bose and Sugata Bose. L.: Anthem Press, 2002.

Bose S. C. Fundamental Questions of Indian Revolution / Ed. by Sisir K. Bose. Calcutta: Netaji Research Bureau, 1987.

Bose S. C. An Indian Pilgrim, or Autobiography of Subhas Chandra Bose (Netaji’s Life and Writings. Part One). Электронная публикация: www.hindustanbooks.com

Bose S. C. The Indian Struggle, 1920–1934. L.: Wishart, 1935.

Bose S. C. The Indian Struggle, 1920–1942. Bombay etc.: Asia, 1960.

Bose S. C. Letters to Emilie Schenkl, 1934–1942 / Ed. by S. K. Bose and S. Bose. Calcutta: Netaji Research Bureau, 1994.

Churchill W. S. His Complete Speeches, 1897–1963 / Ed. by R. Rhodes James. 8 vols. N.Y.; L.: Chelsea House Publishers & R. R. Bowker, 1974. Vol. VI. 1935–1942.

The Ciano Diaries, 1939–1943. The Complete, Unabridged Diaries of Count Galeazzo Ciano, Italian Minister for Foreign Affairs, 1936–1943 / Ed. by H. Gibson. Safety Harbor: Simon, 2001.

Constitutional Relations between Britain and India: The Transfer of Power, 1942–1947 / Ed. — in — chief N. Mansergh. 6 vols. L.: Her Majesty’s Stationary Office, 1970. Vol. VI. The Post — war Phase: New Moves by the Labour Government, 1 August 1945 — 22 March 1946.

Dokumente / Martin B. Deutschland und Japan im Zweiten Weltkrieg. Vom Angriff auf Pearl Harbor bis zur deutschen Kapitulation. Göttingen; Zürich; Frankfurt: Musterschmidt — Verlag, 1969.

Goebbels J. Tagebücher 1924–1945. Band 1–5. Bd. 4: 1940–1942. München; Zürich: Piper, 2003

Haushofer K. Grenzen in ihrer geographischen und politischen Bedeutung. II., neubearbeitete Auflage. Heidelberg; Berlin; Magdeburg: Kurt Vowinckel, 1939.

Japan’s Greater East Asia Co — prosperity Sphere in World War II: Selected Readings and Documents / Ed. and introd. by J. C. Lebra. Kuala Lumpur etc.: Oxford University Press, 1975.

Netaji: Collected Works. Vol. 9. Congress President: Speeches, Articles and Letters, January 1938 — May 1939 / Ed. S. K. Bose and S. Bose. Calcutta: Netaji Research Bureau, 1995.

Rabindranath Tagore et Romain Rolland. Lettres et autres ecrits. P.: Albin Michel, 1961.

Reventlow E. zu. Indien: Seine Bedeutung für Großbritannien, Deutschland und die Zukunft der Welt. Berlin: Mittler, 1917.

Seeley J. R. The Expansion of England. Two Courses of Lectures. L.: Macmillan, 1883.

Selected Speeches of Subhas Chandra Bose / Foreword by B. Gopala Reddi. Delhi: Publications Division, 1962.

The Selected Works of Subhas Chandra Bose (1936–1946) / Chief editor Dr R. Kumar. Delhi: Atlantic Publishers & Distributors, 1992. Vol. I–II.

Selections from Educational Records. Part 1.1781–1839 / Ed. by H. Sharp. Calcutta: Superintendent, Govt. Printing, 1920.

Subhas Chandra Bose Correspondence 1924–1932 / Comp, and ed. by Sisir K. Bose. Calcutta: Netaji Research Bureau, 1967.

Vice Admiral the Earl Mountbatten of Burma. Report to the Combined Chiefs of Staff by the Supreme Allied Commander, South — East Asia, 1943–1945. L.: H. M. Stationery Office, 1951.

Wavell: The Viceroy’s Journal / Ed. by P. Moon. L. etc.: Oxford University Press, 1973.

Исследовательская литература

Алаев Л. Б. Историография истории Индии. М.: Институт востоковедения РАН, 2013.

Алаев Л. Б. Средневековая Индия. СПб.: Алетейя, 2003.

Володин А. Г. Индия: становление институтов буржуазной демократии. М.: ГРВЛ, 1989.

Девяткина Т. Ф. Социально — политические взгляды С. Ч. Боса // Общественная мысль Индии: прошлое и настоящее. М.: ГРВЛ, 1989.

Ибрагимбейли Х. М. Битва за Кавказ. Крах операции «Эдельвейс». М.: Вече, 2012.

Кауль Т. Н. От Сталина до Горбачёва и далее. М.: Прогресс, 1991.

Кольцов PH. Субхас Чандра Бос — идеолог и лидер индийского национально — освободительного движения: политические взгляды и деятельность (1921–1945). Владимир: Элефант, 2003.

Комаров Э. Н., Литман А. Д. Мировоззрение Мохандаса Карамчанда Ганди. М.: ГРВЛ, 1969.

Курныкин О. Ю. Парадоксы политической биографии С. Ч. Боса. М.: Муравей — Гайд, 2000.

Лопатчиков С. Зелёная крона с чёрными корнями // Главная тема. Общественно — политический ежемесячный журнал. М., 2005. № 7.

Мартышин О. В. Политические взгляды Джавахарлала Неру. М.: ГРВЛ, 1981.

Мостяев Ю. Н. Вклад Индии в общую победу союзников над странами «оси» в годы Второй мировой войны (1939–1945 гг.). Дис. на соиск. уч. степ. канд. ист. н. 07.00.03. Рязань, 2012.

Персиц М. А. Революционеры Индии в Стране Советов. У истоков индийского коммунистического движения, 1918–1921. М.: ГРВЛ, 1973.

Празаускас А. А. Этнос, политика и государство в современной Индии. М.: ГРВЛ, 1990.

Райков А. В. Амритсарская трагедия 1919 г. и освободительное движение в Индии. М.: ГРВЛ, 1985.

Райков А. В. Индийское «государство» в Юго — Восточной Азии в годы Второй мировой войны // Восток. Афро — азиатские общества: история и современность. М., 1997. № 2.

Райков А. В. Мятежный махараджа. Липецк: ЛГПУ, 2004.

Райков А. В. Опаснейший час Индии. Липецк: Липецкий гос. пед. ун-т, 1999.

Райков А. В. Последние индийские миссии в царскую Россию// Анналы. Вып. III. Материалы научной конференции «Снесаревские чтения» (15–17 декабря 1995 г.). — М.: Институт востоковедения РАН, 1996.

Саркисянц М. Английские корни немецкого фашизма: от британской к австро — баварской «расе господ» / Пер. с нем. СПб.: Академический проект, 2003.

Смирнов Д„Сулейман А. Индия // Очерки по истории Востока в эпоху империализма / Под. ред. Аб. Алимова и М. Годеса. М.; Л.: Соцэкгиз, 1934.

Терентьев М. А. Россия и Англия в Средней Азии. СПб.: Типография П. П. Меркульева, 1875.

Тгаонов Ю. Н. Афганская война Сталина. Битва за Центральную Азию. М.: Яуза, Эксмо, 2008.

Фурсов А. И. Колокола Истории. М.: ИНИОН РАН, 1996.

Фурсов К. А. Деколонизация афро — азиатского мира: предпосылки, этапы, модели // Восток. Афро — азиатские общества: история и современность. М., 2015. № 2.

Фурсов К. А. Львы Пятиречья: сикхи — великие воины Азии. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2011.

Черешнева JI.A. Радуга над Красным фортом: раздел колониальной Индии в 1947 г. М.: Вост. лит., 2012.

Юрлов Ф. Н. От восхода до заката. Династия Неру — Ганди. Книга первая. Мотилал и Джавахарлал Неру. М.: Институт востоковедения РАН, 2015.

Юрлов Ф. Субхас Чандра Бос — символ храбрости // Азия и Африка сегодня. М., 1997. № 7.

Юрлов Ф. Н., Юрлова Е. С. История Индии. XX век. М.: Институт востоковедения РАН, 2010.

Andrew С. The Defence of the Realm: The Authorized History of MI5. L.: Penguin, 2009.

A Beacon across Asia: A Biography of Subhas Chandra Bose / Ed. by S. K. Bose. Hyderabad: Orient Longman, 1973.

Bhattacharya S. Swaraj and the Kamgar: The Indian National Congress and the Bombay Working Class, 1919–1931 // Congress and Indian Nationalism: The Pre — independence Phase / Ed. by R. Sisson and S. Wolpert. Berkeley: University of California Press, 1988.

Bose M. The Lost Hero: A Biography of Subhas Bose. Revised and enlarged edition. Noida: Vikas Publishing, 2014.

Bose M. Raj, Secrets, Revolution: A Life of Subhas Chandra Bose. Norwich: Grice Chapman, 2004.

Bose M. The Indian Spy: The True Story of the Most Remarkable Secret Agent of World War II. New Delhi: Aleph, 2017.

Bose S. His Majesty’s Opponent: Subhas Chandra Bose and India’s Struggle against Empire. L.: Penguin Books, 2011.

Brendon P. The Decline and Fall of the British Empire, 1781–1997. L.: Vintage Books, 2008.

Bright J. S. Subhas Bose and His Ideas. Lahore: Indian Printing Works, 1946.

Bromfield J. H. Elite Conflict in a Plural Society: Twentieth — Century Bengal. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1968. P. 14.

Bruce Reynolds E. The Indian Community and the Indian Independence Movement in Thailand during World War II // Southeast Asian Minorities in the Wartime Japanese Empire / Ed. by P. H. Kratoska. N.Y.: RoutledgeCurzon, 2002.

Burke S. M., Quraishi, Salim Al — Din. The British Raj in India: An Historical Review. Karachi etc.: Oxford University Press, 1995.

Callahan R. Burma, 1942–1945. L.: Davis — Poynter, 1978.

Chakrabarty В. Subhas Chandra Bose and Middle Class Radicalism: A Study in Indian Nationalism 1928–1940. L.; N.Y.: I. B. Tauris, 1990.

Chattopadhyay G. Subhas Chandra Bose and Indian Communist Movement: A Study of Cooperation and Conflict. New Delhi: People’s Publishing House, 1973.

Chaudhuri N. C. Subhas Chandra Bose — His Legacy and Legend // Pacific Affairs. Vol. 26, No. 4. December 1953.

Cohen S. P. The Indian Army: Its Contribution to the Development of a Nation. Berkeley etc.: University of California Press, 1971.

Creveld M. van. The Rise and Decline of the State. Cambridge etc.: Cambridge University Press, 1999.

Das Gupta H. Deshbandhu Chittaranjan Das. Delhi: The Publication Division, 1960.

Dhar A. India’s Biggest Cover — Up. New Delhi: Vitasta, 2012.

Edwardes M. The Last Years of British India. L.: Cassell, 1963.

Fay P. The British Perception of Netaji and I.N.A. A Talk Delivered at the 5^th International Netaji Seminar, Calcutta January 1985. Pasadena, California: California Institute of Technology, 1985.

Fay P. W. The Forgotten Army: India’s Armed Struggle for Independence, 1942–1945. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1993.

Ferguson N. Empire: How Britain Made the Modem World. L.: Allen Lane, 2003.

Fletcher W. M. The Search for a New Order: Intellectuals and Fascism in Prewar Japan. Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 1982.

Frank R. Englands Herrschaft in Indien. Berlin: Horst Michel, 1940.

Ganpuley N. G. Netaji in Germany: A Little — Known Chapter. Chaupatty; Bombay: Bharatiya Vidya Bhavan, 1959.

Gill N. S. Story of the IN A. New Delhi: Publications Division, 1985.

Ghosh K. K. The Indian National Army: Second Front of the Indian Independence Movement. Begum Bridge; Meerut: Meenakshi Prakashan, 1969.

Gordon L. Bengal: The Nationalist Movement, 1876–1940. N.Y.: Columbia University Press, 1974.

Gruhl W. Imperial Japan’s World War Two, 1931–1945. New Brunswick; L.: Transaction Publishers, 2007.

Guha S. The Mahatma and the Netaji: Two Men of Destiny of India. New Delhi; Bangalore: Sterling, 1986.

Hauner M. India in Axis Strategy: Germany, Japan and Indian Nationalists in the Second World War. Stuttgart: Klett — Cotta, 1981.

Herman A. How the Scots Invented the Modem World: The True Story of How Western Europe’s Poorest Nation Created Our World & Everything in It. N.Y.: Three Rivers Press, 2001.

Hinsley F. H. British Intelligence in the Second World War. Abridged Edition. L.: H. M. Stationery Office, 1993.

A History of Modem India, 1450–1950 / Ed. by C. Markovitz. L.: Anthem, 2002.

Hopkirk P. On Secret Service East of Constantinople: The Plot to Bring Down the British Empire L.: Murray, 1994.

Jackson A. The British Empire and the Second World War. L.; N.Y.: Hambledon Continuum, 2006.

James L. Raj: The Making and Unmaking of British India. L.: Little, Brown and Co, 1997.

James L. The Rise and Fall of the British Empire. L.: Abacus, 1995.

Jeffery K. The Second World War // The Oxford History of the British Empire; Vol. IV: T1 Twentieth Century / Ed. by J. M. Brown and W. R. Louis. Oxford; N.Y.: Oxford Universi Press, 1999.

Капе T.M., Lonsdale D. J. Understanding Contemporary Strategy. L.; N.Y.: Routledge, 2012.

Kuhimam J. Subhas Chandra Bose und die Indienpolitik der Achsenmächte. Berlin: Hans Schiler, 2012.

Kumar A. Subhas Chandra Bose. The Great Freedom Fighter. New Delhi: Penguin Random House, 2010.

Kuracina W. F. Sentiments and Patriotism: The Indian National Army, General Elections and the Congress’s Appropriation of the INA Legacy // Modem Asian Studies. Vol. 44, No. 4. July 2010.

LebraJ. C. The Indian National Army and Japan. Singapore: Institute of Southeast Asian Studies, 2008.

Lütt J. Das moderne Indien, 1498 bis 2004. München: Oldenbourg, 2012.

Mangat G. S. The Tiger Strikes: An Unwritten Chapter of Netaji’s Life History. Ludhiana: Gagan, 1986.

Mam M. Geschichte Indiens: vom 18. bis zum 21. Jahrhundert. Paderborn: Schöningh, 2005.

Martin B. Deutschland und Japan im Zweiten Weltkrieg. Vom Angriff auf Pearl Harbor bis zur deutschen Kapitulation. Göttingen; Zürich; Frankfurt: Musterschmidt — Verlag, 1969.

Mookerjee G. K. Europe at War (1938–1946): Impressions of War, Netaji and Europe. Meerut: Meenakshi Prakashan, 1968.

Moon P. The British Conquest and Dominion in India. New Delhi: India Research Press, 1999. Part Two. 1858–1947.

Orwell G. Not Counting Niggers // Adelphi. July 1939.

Pelinka A. Democracy Indian Style: Subhas Chandra Bose and the Creation of India’s Political Culture. New Brunswick; L.: Transaction Publishers, 2003.

Pettibone C. D. The Organization and Order of Battle of Militaries in World War II. Vol.VII. Germany’s & Imperial Japan’s Allies, Co — belligerent and Puppet States. Bloomington (IN): Trafford, 2012.

Pike F. Empires at War: A Short History of Modem Asia since World War II. L.; N.Y.: I. B. Tauris, 2011.

Pillai R. C. Jawahar Lai Nehru and his Critics, 1923–1947: A Study with Reference to the Ideas of Nehru, Gandhi, Subhas Chandra Rose, M. N. Roy and the Communists Delhi. Gitanjali, 1986.

Ramana Rao M. V. A Short History of the Indian National Congress. Delhi etc.: Chand, 1959.

Ray R. K. Social Conflict and Political Unrest in Bengal, 1875–1927. Delhi etc.: Oxford University Press, 1984.

Roy D. K. Netaji — The Man: Reminiscences. Chaupatty; Bombay: Bharatiya Vidya Bhavan, 1966.

Roy P. The Search for Netaji: New Findings. Kolkata: Purple Peacock Books & Arts, 2011.

Russell A. G. Colour, Race and Empire. L.: Kennikat Press, 1973.

Sareen T. R. Subhas Chandra Bose, Japan and British Imperialism // European Journal of East Asian Studies. Vol. 3, No. 1. June 2004.

Schrenck — Notzing C. Hundert Jahre Indien. Die politische Entwicklung 1857–1960. Eine Einführung. Stuttgart: Kohlhammer, 1961.

Sopan. Netaji Subhash Chandra Bose: His Life and Work. Bombay: Bhandar, 1946.

Stein B. A History of India. Malden (MA): Blackwell, 1998.

Toye H. The Springing Tiger: A Study of the Indian National Army and Netaji Subhas Chandra Bose. New Delhi etc.: Allied Publishers, 2009.

Vas E. A. Subhas Chandra Bose: The Man and His Times. New Delhi: Lancer Publishers & Distributors, 2005.

Voigt J. H. Indien im Zweiten Weltkrieg. Stuttgart: Deutsche Verlags — Anstalt, 1978.

Walton C. Empire of Secrets: British Intelligence, the Cold War and the Twilight of Empire. L.: HarperPress, 2013.

Wolferen K. van. The Enigma of Japanese Power: People and Politics in a Stateless Nation. N.Y.: Alfred A. Knopf, 1989.

Wolpert S. A New History of India. N.Y.; Oxford: Oxford University Press, 2000.

Zachariah B. Nazi Hunting and Intelligence Gathering in India on the Eve of the Second World War // An Imperial World at War: Aspects of the British Empire’s War Experience, 1939–1945 / Ed. by A. Jackson, Y. Khan and G. Singh. L.; N.Y.: Routledge, 2017.

Zöllner H. — B. “Der Feind meines Feindes ist mein Freund”. Subhas Chandra Bose und das zeitgenössische Deutschland unter dem Nationalsozialismus, 1933–1943. Hamburg: LIT, 2000.

Видьявачаспати И. Бхаратия свадхинта — санграм ка итихас (История борьбы за независимость Индии). Дели: Састасахигья мандал — пракашан, 1965 (хинди).

Гупта А. Субхашчандра Бос. Ниссанг кранти — патхик (Субхас Чандра Бос. Одинокий революционный путник). Дели; Лакхнау: Атмарам энд сане, 1997 (хинди).

Панде А. Д. Бхаратия свадхинта андолан (1857–1947). (Индийское движение за независимость, 1857–1947). Дели: Адхуник, 1995 (хинди).

Сабри И. Тарих-э Азад Хинд фаудж (История Индийской национальной армии). Дели: Ала пресс, 19. (урду).

Синх К. Бхарат ка итихас (История Индии). Калькутта: Хинди прачарак пустакалай, 1959 (хинди).