Дед Пихто

РАССОЛЬНИКИ Рассказ

Кажется, это все-таки случилось.

Артём включил телевизор и несколько минут стоял не шелохнувшись, безучастно глядя на трепещущий свет экрана. Потом забрался с ногами на диван и закутался в одеяло — настолько ему не хотелось ничего: ни того, что случилось, ни другого — вообще ничего.

По экрану двигались яркие цветные фигурки, связанные друг с другом невидимыми ниточками. Одна фигурка тянула за собой другую, и слова, звучащие с экрана, тоже тянули друг друга, так что каждое следующее звено этой цепи можно было угадать — и от этого делалось спокойно и надёжно. Смысл слов был не нужен — важно было спокойствие и надёжность: Артём смотрел в телевизор, как смотрят в печку — следя за игрой света и греясь. Именно по этой причине и не по какой другой он глядел все передачи подряд, но объяснить свою причину матери он не мог и не хотел — а мать, не понимая, воевала с телевизором за здоровье сына. Она вообще очень любила здоровье сына.

Вот сейчас она воевала с отцом, который выкладывал из сыновней дорожной сумки «лишние», как ему казалось, вещи. Лишние рубашки, брюки, шарфик. Отец выкладывал — мать запихивала их обратно, при этом оба излагали свои резоны одновременно, но мать — громче, и оттого отец скоро сдался.

Он все-таки пришёл, отец, как и обещал. Он жил от них с матерью отдельно, и вот пришёл взять сына в путешествие. Свершилось. Где же восторг?

Он жил отдельно много лет, и много лет Артём мечтал поехать с ним куда-нибудь далеко. А поехать всё не получалось. Отец приходил и опять уходил, а Артём оставался дома с телевизором и матерью, бродил по дому

— искал и не находил следов отца, в доме их не было. Отец жил в большом внешнем мире, он был его хозяином

— так казалось маленькому Тёме. Мать в этот «отцовский» мир лишь наведывалась, завив волосы в кудряшки и накрасившись, чтобы её там приняли получше, и очень сильно переживала и плакала, когда большой мир был к ней равнодушен и жесток. Школу к внешнему миру Артём не относил: там были такие же дети, как он, и учительница, как мать, — и там не было отца. Школу он не принимал всерьёз, и настоящих друзей у него не было. Была мечта о большом мире. Были грёзы — полеты, большие плаванья... Как подрос — гарем: гарем полон красавицами, Артём — их владыка, он качается на волнах неги и сладострастия... И тут является настоящий живой отец и по-настощему зовёт его в поход. В эту пятницу.

Артём промолчал, не зная что сказать, и тем самым как бы согласился, но когда отец ушёл, внезапно впал в бешенство — избил тапком кота до крови. Мать перепугалась не на шутку: такое она видела впервые и, главное,

— с чего бы?! Она потом долго выпытывала у него причину, втайне боясь уже не только за кота.

А Артём и сам не понимал. Будто отняли у него что-то... Или вслух сказали про тайное... Будто влезли и распорядились... Нет, всё не то. Никто к нему не влезал и не распоряжался. Разговор о походе был уже давно, и он сам этого хотел. Так в чём же дело? Да просто поздно уже! — пришла счастливая мысль. — Раньше надо было, вот! Мысль эта была настоящей находкой: простая и логичная, она прекращала разом все мучения, определяла их виновника и... отменяла сам поход: поздно уже — никуда он не поедет, подите все к черту. Артёму стало легче. Никуда не надо ехать, можно продолжать мечтать. По-истине счастливая мысль —она вернула мальчику мечту. Правда, ему уже не хотелось выглядеть «мальчиком». Да и сама возвращённая мечта повела себя странно: она будто почувствовала шанс быть воплощённой, отведала воли — обособилась и чего-то там требовала. Воплощения в жизнь, — чего же ещё может требовать мечта при малейшем шансе.

А с другой стороны — просто страшно куда-то ехать. А раньше было не страшно. Что же, с возрастом он стал трусливее?

Нет, надо ехать.

А может, ещё и погоды не будет. Может, он заболеет. Артём тотчас почувствовал недомогание, дурноту, шум в ушах...

— Ну мы едем или нет? — спрашивал отец.

— Ответь отцу! Ты что — глухой? — требовала мать. — Вот видишь — он и с тобой разговаривать не хочет! Как вы поедете?

Артём молчал, распадаясь и умирая на месте.

Отец на улице стал немножко меньше ростом. Но при этом заметно повеселел, оно и понятно: здесь он был дома. Оба эти обстоятельства успокоили Артёма, придали ему уверенности. Он даже зарифмовал иронически: «Отец — как солёный огурец» — и впервые, тайком, посмотрел на сморщенного, бодренького предка снисходительно.

На вокзале отец первым делом отправился в «камеру хранения» и оставил там половину сыновних вещей — все, которые он счёл лишними. В «камере» было тихо, тревожно, там стояли «сейфы» рядами, и взведённый, как курок, охранник, казалось, читал Артёмкины мысли. Отец велел запомнить код замка — Артём категорически отказался и потянул отца прочь.

С лёгкой сумкой вышли на перрон; отец нёс на плече хипповый рюкзачок, сшитый из старых джинсов и набитый разными неожиданными предметами, — отец называл свой рюкзачок «торбой». Артёму это слово понравилось, оно показалось ему каким-то грузинским именем или греческим («Торба... Торба...») — и вот уже на перроне их стало трое: отец, сын и друг Торба. Причем, Торба — главный, потому что едет на отце, как на коне.

Они сели в вагон последними. Подошла электричка, сжав сердце Артёма своим тяжким накатом, все кинулись к дверям, а они — нет. Отец не спешил. Это была ещё одна мечта Артёма — хотя бы раз в жизни не кинуться к дверям, а войти в них шагом. И вот они — во главе с классным Торбой — переждали давку, спокойно вошли, «как белые люди», и сели на хорошие места.

Артём был счастлив, впервые в жизни он был «белым». Он прятал своё счастье, потому что его никто бы не понял: он думал, что для счастья принято иметь какие-то веские основания (как в телесериалах: наследство, победа над врагом и т.п.), при отсутствии оных счастье считается незаконным, а его обладатель — идиотом. Артём-ку распирало «неправильное» счастье, от натуги на его глазах выступили слёзы — и он надел тёмные очки.

Торба выдал карту, отец, как фокусник, поймал в воздухе ручку и стал показывать сыну их маршрут: вот мы

— вот деревня Рассольная... Сын боялся капнуть из-под очков на карту.

Из окна электрички город виделся совсем по-другому. Может быть, стук колёс по рельсам отстранял городской пейзаж, может быть, присутствие отца делало неправдоподобным вообще всё происходящее. Под насыпью тянулась длинная-длинная чёрная крыша многих гаражей, и на этой крыше лежала белая «Волга» без колёс

— как лягушка, на пузе. Артём с лёгкостью представил «Волгу» мягкой, прыгающей на длинных лапках. И все другие автомобили, спешащие по дороге, он представил живыми и немножко мыслящими. А скорее всего, даже не немножко, а в высшей степени мыслящими, — вторжение «высшего разума». В этом случае люди, держащиеся за руль, выглядели жалкими глупцами: они думали, что чем-то управляют. Артём так про себя никогда не думал — выходит, он был умнее. А вот: у дороги на пустыре столб с вывеской «Шашлыки», под вывеской лавка, на лавке три мужика — и больше ничего. Шашлыки. Артём мысленно рассмеялся. А они с отцом едут в Рассольную — значит, они «рассольники». Были засолены — теперь рассоли-лись.

Миновали заводы, пригороды, потянулись поля позади железнодорожных мелькающих насаждений. Поля нравились Артёму, но раздражали насаждения, и он отвернулся от окна. Через три скамейки наискосок от него сидела девочка. Скамейки были заполнены скучным народом, и оттого девочку иногда было плохо видно. Артём отвернулся, с задумчивым видом снял очки, повёл глазами как бы вскользь — девочка была приблизительно его возраста, с чёлкой, лицо обращено к окну и светится. Во что она одета, Артём позабыл посмотреть, как всегда. Скоро опасность встречи взглядами сменило желание встречи. Артём дерзко уставился на попутчицу. Переменил позу. Надел тёмные очки. Снял их. Приготовился, как только она взглянет, показать ей своё ухо. Там у него на мочке блестели две маленькие серёжки — самое значительное завоевание в борьбе с матерью. Он сел боком и скосил глаза. Взгляд от этого стал менее пронзительным — зато ухо вперед. Чтобы скрыть позицию глаз от посторонних, снова надел тёмные очки. Застыл, охотник. И вот, когда уже все три лавки оценили юношу, и четвёртая оценила, и пятая, и весь вагон, казалось, заёрзал и нахмурился на девочку неодобрительно: ну взгляни на парня, что тебе стоит! — тогда она вздрогнула и посмотрела. Йес! Аплодисменты. Победно усмехаясь, Артём снял очки и стал глядеть на девочку прямо в упор и не моргнул, когда она посмотрела вновь, и когда попыталась выдержать его взгляд, и когда сдалась и в смущении потянулась к своей мамочке якобы с вопросом — в то время как по её губам порхала улыбка, которая к маме ни-ка-ко-го отношения не имела — это уже Артём знал наверняка. Вот он, вкус победы: он едет с отцом, он едет как «белый человек», и все дочки-матери в смятенье — ну что они могут против их мужского корпуса: несчастные, они и в пустой вагон садятся с дракой. Вагон потому что тоже — наш, и вокзал наш — мужской, и лес. Верно, Торба?

Леса Артём не видел. Он брёл за отцом по дороге, потом без дороги, долго, пока отец внезапно не остановился и не произнёс нараспев: «Интересно». Артём вгляделся, но ничего интересного впереди не увидел. Он устало опустился на траву. Стало тихо. По травинке, в панике, спотыкаясь, бежал паучок. Бежал, бежал, потом вдруг распустил невесть откуда взявшиеся прозрачные крылышки — и улетел. Странный паучок.

— Посиди туг, — сказал отец строго. — Никуда не уходи, понял?

А Артём бы и не смог. У него не было сил даже ответить. Как вовремя они заблудились, можно достойно полежать в траве.

Ждать было делом привычным. Мать всегда и всюду брала его с собой, и, пока она что-то там покупала, лечилась, выправляла документы, жаловалась приятельницам на жизнь, Тёма был при ней и в то же время — один. Никогда ему это не нравилось: притащат куда-то против воли, выпустят в незнакомую обстановку: осваивайся. А зачем? И главное — на сколько? На пять минут? На час? На всю жизнь? Сидишь, пережидаешь пять минут —а проходит час. Знал бы, что в твоём распоряжении час, — встал бы со стула, прошёлся, заглянул бы туда и сюда, глядишь, что-нибудь и понял. Или наоборот — расположишься на всю жизнь, кинешься ловить жуков под камнями, рвать шиповник, бросать камни в воду, а тебя через пять-минут хвать — и все твои планы насмарку, хоть заревись.

Вот и отец такой же. Вообще, родители таковы — притащат в жизнь, а зачем и на сколько — сами не знают.

Артём нарочно в самой глупейшей позе валялся под кустом, как куча мануфактуры, и сам себе удивлялся — своей ненужности, случайности, категорической неуместности. Это было эффектно, но не могло продолжаться дольше трёх минут, как ни жаль. Соломинка колола шею, ныл комар над ухом, мешала кочка, мешала мысль, что где-то «мануфактура» может быть вполне уместна и даже необхо-диа. Другими словами — ты должен быть сейчас где-то не здесь. А где? Артём встал.

Тотчас из-за куста появился отец.

— Ура, — сказал он с довольным видом, — мы заблудились. Какая удача. — Он подобрал свою котомку, закинул за плечо и, скомандовав: — Пошли, — двинулся прочь.

Артём не пошевелился.

— Артём! — через несколько шагов позвал отец.

— Куда? — вскипел сын и принялся терзать свою сумку—дёргать её за лямку, встряхивать, закидывать бестолковую за спину, чертыхаться. Отец стоял и смотрел с любопытством. Под его взглядом раздражение скоро обмелело и иссякло.

Они вышли на край незнакомого поля. Отец показал кучу соломы и сказал:

— Сухая, я смотрел. Сиди, отдыхай —я за дровами. А то пошли со мной?

— Куда? — снова — теперь уже жалобно — отозвался сын. Он бросил сумку и присоединился к отцу в знак протеста: пусть мне будет хуже.

Отец отыскал в лесу высохшую ёлку, без видимого усилия повалил её и потащил к месту ночлега, по пути показав сыну вторую такую же. Артём толкнул дерево, но оно, вместо того, чтобы упасть, с неожиданной злостью хлестнуло его веткой по лицу. Из глаз немедленно брызнули слёзы, Артём, превозмогая боль и обиду, вступил с деревом в единоборство. Он принялся раскачивать его во все стороны, крутя и бранясь, топчась, подпрыгивая и зависая. Он победил — ёлка пала, Артём выволок её из леса вслед за отцом. Там они споро обломали руками сухие ветки и вершинку; ствол ломали ногами — пару раз — дальше из-за толщины ствола дело не пошло, и они его бросили. И так дров навалом. Отец навертел из берестяных плёночек запал, прикрыл его наполовину горстью тонких веток и протянул спички сыну. Артём, волнуясь, чиркнул одной, поднёс—огонь не подвёл: полыхнул, жёлтым быстрым языком ощупал чёрные ветки, довольно крякнул и захрустел ими весело и жарко. Быстро занялись дрова.

Стало темно. Артём почувствовал голод. Отец насадил дольки сосисок на ветку, наклонил над костром. Через две минуты получилось такое объеденье, что Артём сгрыз его вместе с веткой и только затем сметал гору кусков хлеба, всё время забывая откусить от помидорки, которую то и дело подсовывал ему отец. Хлеб вызвал жажду, и он (не без колебаний) принял от отца бутылку пива: воды у них не было.

Бутылку он не допил. Ему стало казаться, что их бивак накрыл чёрный купол с нарисованными — можно дотянуться — звёздами в обрамлении теней деревьев. Тёплая юрта. Ему стало уютно, как в одеяле перед телевизором. Он беспричинно засмеялся и полез в солому — спать.

— Погоди, погоди, — засуетился отец. Ставший вдруг очень-очень близким, смешным папкой, он заботливо надевал на сына свою куртку, хлопотал и приговаривал с давно позабытыми, «папкиными», интонациями: — Ночью холодно будет. А ты вот так вот — капюшон. Здесь застёгивается: тут липучка, а тут кнопки: «пинк-синк» — не по-нашему на кнопках написано. Хорошая куртка. У меня все вещи — друзья. Вот. Нашему Тёмке будут потёмки.

Какую-то чепуху городит, — смеялся Артём и страстно желал продолжения — чтобы отец хлопотал над ним подольше, уминал его в своей просторной, душистой, надёжной, как отчество, куртке, чтобы тискал его и тетёшкал, как маленького.

— Кулиску мы ослабим, а подол подтянем. У неё ещё вот здесь регулируется. И тёплый жилет подстёгивается, с карманами. Люблю карманы везде. Во-от. Добрая вещь. Для доброго Тёмки...

Утром Артём проснулся в куртке весь с ногами, как в мешке: ночью от холода втянул ноги и спал так — в позе зародыша. С трудом разогнулся и вылез — родился из отцовой куртки ножками вперед.

Сперва он ослеп от солнца и содрогнулся от свежего воздуха, потом приморгался — увидел тлеющий костёр, отца возле на корточках. Приблизился, щурясь.

Отец уже нашёл где-то воду и согрел её в золе. Он подал сыну чумазую бутылку, отломил краюху от каравая, кивнул на соль.

Вода была чистая и тёплая, хлеб — неописуемого, сказочного вкуса. И всё вокруг казалось сказочным спросонья—безмятежным и беспечным, без воспоминаний, без надобностей — просто лес. А они — лесные беспричинные жители. Они здесь живут всегда. Артёму не хотелось покидать это место, и отец не спешил. Просто сидели на валежине, жмурились на солнце — отогревались с ночи, как две мухи.

Невольно вспомнилась мать. Уж она бы тут не рассиживалась, — Артём усмехнулся. Конечно смешно — мать в лесу: безостановочные команды, безумная спешка, суета. Да она и не заблудится никогда. Да она весь лес повалит, чтобы только дитя на дорогу вывести. Не то что отец. Хорошо это или плохо?

— Вон на том краю поля мы с твоей мамой в соломе ночевали, — внезапно оживился отец, даже привстал. — Ровно восемнадцать лет назад. Звёзды были...

Он замолчал, а у Артёмки вдруг ни с того ни с сего перехватило дыхание: сдвинулись горы у него на душе, сдвинулись с привычного места, и сразу дали себя знать их невероятная тяжесть и гигантские размеры — годы, горы, горе — за что? Исчезли привычные виды — а с другой стороны открылись новые удивительные дали...

— А может, это не то поле, — бормотал отец, вглядываясь в собственные дали. — Похоже. Ладно, пойдём. Отсюда до Рассольной верста, не больше. Там живёт мой отец. Там будет твое отечество. Это приказ, — добавил он и рассмеялся.