Лето. Город. Поздний вечер.
Петя перепрыгивает лужу и берется за ручку двери.
Смена кадра: полумрак подъезда. Качаясь, вплывает в кадр серый дверной проём, на его фоне робко, ощупью движется растопыренная фигура молодого человека в черной обвислой майке и джинсах, поднимается по лестнице, трогая ногой каждую ступеньку. Это кинорежиссёр Петя Денежкин.
Экономно дыша, он отсчитывает нужную квартиру, нашаривает кнопку звонка, нажимает несколько раз — безрезультатно, звонок не работает. Петя стучит — сперва по фанере, потом по обвязке двери. Молчание. Петя шёпотом матюкается и толкает препятствие — вваливается в такое же тёмное помещение и буквально грудью налетает на плывущую ему навстречу ослепительную свечу.
Лругои wpoii
— О, — отдергивает огонёк женщина, и её сразу становится видно: красивая женщина зрелых лет. Она свободной рукой запахивается, ощипывается, подтыкает волосы. — Петя? Заходи. Не пугайся... Да не снимай, не снимай! Проходи. У нас видишь что — у нас свет отключили. И в подъезде — да? — темно. Ну, как всегда. А у нас денег нет, год не платили, они пришли — меня не было, а Рубахину все до фени...
—До лампочки! — уточняет голос из комнаты. — Кто там?
— Петя пришёл, Денежкин.
— Ооо! Режиссёры Натальины двери ломают. Режиссёры двери ломают, антрепренёры через каминную трубу лезут, фотографы за обоями шуршат...
— Сволочь ты, Рубахин, — обрубает Наталья. — Садись, Петя, я сейчас.
— Да ничего, ничего, я вообще-то вон — к Боре... — церемонится Петя, но допускает какую-то ошибку. Лицо хозяйки каменеет. Метнулись тени, грохнула дверь, шваркнулся на плиту чайник — раздосадованная женщина удалилась на кухню. Вместе со свечой. Снова потёмки.
Петя Денежкин идёт вдоль стенки на Борин голос. Они там вдвоём зажигают огарок в банке — отчаянно белеют крошки на столе и скомканные бумажки, всё остальное делается еще мрачнее.
— Ты всё испортил, — заявляет Боря Рубахин, падая обратно куда-то в темноту — предположительно, на диван. — Я не знаю, с каким делом ты пришёл, но считай, оно уже проиграно. Ты должен был явиться с кинокамерой, пожужжать маленько перед Натой, пообещать ей рекламу, ангажемент, гонорары — а потом уже спрашивать, дома ли её муж.
— Ах ты чёрт, — огорчается Петя. — А можно я задним числом пожужжу, и без кинокамеры? Всё равно у вас света нет.
— Ты изобретателен, как настоящий режиссёр. Ладно, жужжи задним. Только надень на голову железную какую-нибудь кастрюлю, а грудь прикрой вон тем словарем. И так подкрадывайся к Наталье — и жужжи, жужжи...
— Гениально! - хохочет Петя. — Вот ты-то мне и нужен! Поехали кино снимать!
— Ты только не ори, — морщится Рубахин. — И потом
— у Наты новый номер. Она теперь пародирует Пугачёву. Один парик ей в семь тысяч встал, а ты — «поехали»...
— Он теперь даже пива не пьёт, — внезапно раздается грубый голос из темного угла.
Петя вздрагивает. Там кто-то есть.
— Это Прокудин. Ты не знаешь Прокудина? Он самородок.
Петя косится на остальные углы, готовый к явлению целого сонмища «самородков».
— Я теперь на службу устраиваюсь, — сообщает Рубахин. — Вам на киностудию сторож не нужен? Мы бы с Прокудиным посменно...
— Какой сторож! Мы на твой фильм запустились уже! Едем давай!
— Опять он орёт.
— Едем! — шипит Петя. — Машина ждёт.
— Я вообще не слышу, когда громко. У меня очень узкий слуховой проход — крупные звуки застревают. А этот Прокудин мне толстым голосом всё время что-то вещает...
— Пойдём попьём пива, — подземно гудит «самородок».
— ...А я ничего не слышу. Мне надо, чтобы тонким голосом и не спеша. Может, у тебя, Петя, лучше получится?
— Мудак ты, — отвечает Петя.
— Вот, вот, примерно в этой тональности.
— Ты что, всё забыл что ли? Ну помнишь, мы подава-
Другой герой
ли заявку на документальный фильм? О Коляскине? Ну тот, который Диоген, в хлеву живёт?
— Диогена помню. Коляскина тоже. Но это же было «Эссе о колбасе» — диагностика тоталитарного сознания...
— Коляскин — классный мужик, я с ним уже договорился. Деньги добыл. Звукаря из Иркутска выписал, — гонит коней Денежкин.
— ...Колбаса варёная на месте мускулистого античного фаллоса, — застревает Рубахин.
— Античность и колбасность, — гудит Прокудин.
— Нет, главное — характер, — правит Петя. — Живой герой в живой его жизни. Там такие детали смачные! Зритель на уши встанет. Но этого мало — герою нужен антагонист.
— Бочка! — внезапно включается Рубахин.
— Нет, нужен — враг! Такой, чтобы не давал герою жить, дышать не давал. Враг, с которым не разминуться,
— только убить.
— А его нет, Петя. Это же Коляскин. Его принцип — аморфность. Его стратегия — уход от столкновения, от борьбы. Он не герой, Петя.
— Колбаса, — гудит Прокудин.
— Вот именно.
— Тогда врага ему надо выдумать.
Тишина.
— Ну, то есть — нащупать и извлечь, — поспешно поясняет Денежкин. — Катализировать конфликт. Всем же станет лучше, когда он разрешится, конфликт. — Молчание. — Ну хорошо, пусть он уйдёт от столкновения, но пусть он это покажет! У меня есть один тип на примете — вылитый враг. Едем. Вставай.
— Нет, я так быстро не могу. Да куда — на ночь глядя,
— отбивается Рубахин.
— Пойдём за пивом на в о к з а л, — гудит Прокудин.
— Хорошо, я тебя оформлю сторожем. Продукты наши будешь сторожить, сгущёнку. Едешь?
— Он ещё кочевряжится, — раздается из темноты Натальин голос. — Он ещё отбрыкивается. Я тебе велела картошку купить, — она медленно приближается к Руба-хину. — Где картошка?
— Ну ладно, я пойду, — Петя встает и идёт к дверям.
— Внизу подожду. Пять минут. До свидания, Наташа.
— Где картошка, барбосина? — во рту Натальи светит, накаляясь, вставной зуб.
Петя аккуратно прикрывает за собой дверь, и спускается, стараясь не касаться перил, по лестнице. Выходит во двор. Сверху летят клочья бедного Рубахина.
Петя подходит к белому микроавтобусу, бодро дергает дверцу, садится. Ему навстречу голос изнутри:
— Ну что там?
— Сейчас выйдет. Я думаю — выйдет.
Из дверей подъезда выходит пожилой мужчина в свитере. Сутулясь, идет к микроавтобусу, останавливается у окошка водителя.
— До вокзала не подбросите?