Дед Пихто

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ФЛЕЙТЫ рассказ

Весна. Квадраты солнца на полу, груда игрушек, и среди них — серенькая пластмассовая дудочка с белым мундштуком, ценой, кажется, в 20 копеек. Поднять? Рассмотреть?

Если выяснится, что она строит с гитарой, учинить ей грандиозную презентацию. А именно: сводить жену в загс, расписаться с ней, с женой, в конце концов, и обменяться кольцами. Потом купить много шампанского и одну розу — одну, но большую, огромную, исполинскую розу величиной с капустный кочан. Позвать гостей: Славу, Наташу, Володю. Слава сделает себе клыки из сырого картофеля, Наташа натыкает помадой веснушки, раскрасим Машку под «хохлому», а Володе просто дадим в руки зонт. Нарядимся дико и пойдём всей труппой — куда? — ну конечно, к Лёне, он у нас солидный председатель важного профсоюзного комитета, член КПСС, — с кем ещё так повеселишься? Для этой цели год закажем: 1985-ый, и пусть дверь в Лёнину квартиру будет только одна, а не три, как нынче. Я тогда приставлю дудочку к замочной скважине и пущу туда трель. Лёня не будет смотреть в глазок, он откроет сразу. Выйдет в «олимпийке», жуясь, — молодой, козырный, — и замрёт при виде. А мы ввалимся и прямо в прихожей, не давая хозяину опомниться, раскатим свой номер: я затяну плаксивое вступление на флейте, Славян, ощеря клыки, будет аккомпанировать мне на гитаре, а Володя — он поэт и адвокат, он два метра ростом: вверху поэт, внизу адвокат, или наоборот: внизу поэт, вверху адвокат, когда как, — короче, мы попросим его просто постоять рядом. Ему ничего не надо делать, пусть просто высится в прихожей, держа в руке раскрытый зонтик и глядя в беспредельность своего дождя. А когда я кончу вступление, вперёд выйдет пятилетняя Машуля, возьмётся пальчиками за подол платьица и запоёт тощим голоском на полном серьёзе:

— Ах, зачем эта ночь Так была хороша —

Не болела бы грудь,

Не страдала б душа...

Лёнька с недожеванным куском во рту оглянется на Ирину — та будет невозмутима, как самурай. Из кухни выплывет с фужером в руке роскошная Наталья и подхватит романс своим великолепным сопрано. Лёня, как по команде, отомрёт, захохочет, принесёт с кухни подаяние—мы степенно примем, поклонимся разом и свалим, гогоча и толкаясь.

Да.

Если она будет строить — тогда конечно. Я тогда просверлю ей ещё одно, седьмое, отверстие и буду всюду брать её с собой.

Мы поедем с ней на запад и на север. Я буду прятать её на дне сумки: она так застенчива, моя флейта. Я буду доставать её, когда никого нет. Ну или когда никого нет посторонних. Я буду насвистывать друзьям рок-н-роллы, сипеть на ней блюзы. А один я буду играть на ней пастораль —одну-единственную пастораль, неисчерпаемую, как атом.

Она будет плакать вместо меня на похоронах моей мамы. Когда это будет? Когда-нибудь это будет. Пусть тогда сядет рядом мой брат — у меня будет брат — и пусть у него окажется такая же дудочка в руках и такая же, или хоть немного похожая на мою, душа. Мы тогда сыграем вместе, и у нас всё получится.

Мы уедем с братом далеко-далеко, туда, где пески. Заберёмся на самую высокую дюну, где одну щёку студит ветер с моря, а другую жарит солнце, где горизонт круглый, как обруч, где всё подлинно: ветер — так ветер, солнце — так солнце. Мы сядем бок о бок с флейтами в руках и... не будем играть. Так посидим. И пусть с нами будет Юлька.

А сыграем мы где-нибудь на озере, в немецком парке, под немецким, в три обхвата, клёном. Или на руинах лютеранского храма, на его руинах так много неба.

Или на Сылве. Да, на Сылве: пустим вечером парусники в залив и сыграем им вслед, чтобы семь футов под килем, чтобы зажжённые нами свечки посреди залива не погасли. Чтоб этот бесов Джек облопался своим элем и отрубился хотя бы на часок, шкаторина ему в глотку.

Или на крыше отцовского дома в Рассольной. Хорошо бы там оказалась цела балалайка. Мы возьмём балалайку, флейту, дурацкие колпаки, пришпилим бубенчик к штанине, а потом влезем на крышу и грянем чушь в стиле кантри. Будет стадо идти с пастбища, будет рыжий закат, и рыжий хлопец внизу разинет рот и забудет про свой велосипед.

А сколько будет «джемов»!

Ну, перво-наперво — с Филом и его незабудками. На застойную кафедру автоматики и телемеханики Старый Фил придет с новой двенадцатистрункой и красивыми девушками при маракасах. Мы с ними сбацаем на бис диксиленд «В лесу родилась ёлочка», после чего встанем и быстро уйдем, спасаясь бегством от кафедрального спирта. Хотя обещать не могу, может быть, я и останусь.

Будет «джем» в ДК Михал Иваныча Калинина. Соберутся со всего города записные джазмены, начнут, как водится, где-нибудь в углу, оперевшись ногой на урну. Один примется разогревать сакс, другой, слышь, возле на кларнете уже подхватывает невзначай. И поехало. Публика по одному из зала в коридор перекочёвывает, к урне. Подопрут стены, опустят очи долу — слушают. В зал уже потом. Остап — художник, он меня предупредит накануне: «Дудку захвати, оттянемся» — это мою-то, за 20 копеек! Ну я захвачу, конечно. И не утерплю, естественно, когда Саша с блок-альтом медитировать начнет в японском вкусе. Встану, наверное, сбоку от Саши и скромно так, без микрофона, задую как бы для себя. А он мне — микрофон, будьте любезны. Ну куда деваться — выложусь. Там же полный состав, с басовкой и ударными, за клавишами — мастер дзен, мы с ним в вопросы и ответы поиграем. Аплодисменты. С подиума сойду шатаясь, Остап пододвинет ко мне холодный кофе, хлопнет по плечу: «Классно вообще!». Примется знакомить с кем-то...

Отчего всегда бывает совестно, когда поиграешь на людях? И чем лучше играешь, тем стыднее — будто проболтался, тайну выдал?

Не буду играть на людях. Разведусь с женой и поеду на «Камазе» в Москву. Буду есть с шофером консервы из банки, ночью спать под рулём, утром умываться из канистры, положив её на бампер, и опять ехать, со свистом разматывая вдоль трассы чего накрутил в башке за десять лет. Ой, много. Хватит до Москвы и еще на обратную дорогу останется. Но раскручу, на обратном пути закажу Нерль. И точно, на мосту машина сломается. Витька-во-дила, матерясь, полезет под капот, а я — лёгкий, свободный, с младенчески пустой, раскрученной головой — соскочу, не спеша, на горячий, трудовой асфальт. Разомну спину. Медленно, медленно, ступая степенно, спущусь с дороги к речке. Открытая взору Нерль будет виться меж былинных холмов, покрытых майской зеленой шерсткой и переложенных вечерними тенями. Я подойду к ней близко, суну палец в быструю воду и скажу: “Здравствуй, Дон”, и настанет —Дон. Будет тёплый вечер, безлюдье, я вытяну из-за пояса флейту и выпущу на простор два-три звука, не больше. Посмотрю, как они летят. Может быть, выпущу ещё один.

«Будьте как птицы», — учил Назареянин. Но я не смогу. Покалеченный цивилизацией, я непременно нагружу свою песню смыслом, и она рухнет с божественной высоты на землю. «Естердей, — станет выговаривать моя флейта, — олл май траблз симд соу фар эвей». Публика обалдеет. «Нау ит луке аз вер ахер ту стей — заковыляет моя флейта, —Харе Кришна, Харе Рама». Ну, в том смысле что — Кришна-Кришна, Харе-Харе. Это будет уже Джан-ма-Аштами: красны девицы обернутся вайшнавицами — сари, тулоси, тилака, дал — и примутся за махамантру. И тут я со своей дудкой. Я же не могу, чтобы праздник — и без меня.

Карнавалы, карнавалы... Нина мне книжку даст — «Народная смеховая культура»: раблезианство, поэтика низа и т.д., — я буду стоять посреди бесовского шабаша в эпизоде «Корабль уродов» на съёмках фильма про художника Рудика, вокруг меня будут мелькать пьяные рыла, ляжки, фуражки, дудки, гармошки, будут стелиться по реке цветные дымы, жёлтые, красные, зелёные ракеты будут разлетаться во все стороны, и разгулявшийся спонсор будет палить из пистолетов — а я буду стоять на звукозаписи, как на стрёме, вспоминать Нину и оправдывать, оправдывать уродов «Народной смеховой культурой», раб-лезианством и поэтикой низа. Я умный, буду твердить я себе, я под чё хошь базу подведу, без базы не останусь. А Карло, меж тем, изрубит кинжалом все подушки, разденет всех девок, обляпает их компотом и перьями, потом подожжёт гирлянду флажков и встанет на голову (Брейгелю), дрыгая ножками. «Браво, маэстро! — завопит Паша-режиссёр. —Стоп —снято! Спасибо всем! Горилки мне, в крынке!». И я брошу звукозапись, вытащу из-за пояса мою флейту и засвищу «Яблочко» что есть мочи во все российское раблезианство, а Макс, капитан разврата, пустится в последний свой пляс...

Через год и четыре месяца он утонет, Макс.

В титрах фильма напишут, что соавтор сценария — я. Мне нечего будет возразить.

Из далекой Дании приедет датчанин Густав с миссией «Next Stop Soviet» и нечаянно сядет на мою флейту и раздавит её.

Я замолчу.

Но, ушибленный цивилизацией, конечно, не утерплю.

Я склею несчастную и подую ей — как бы — на раны, а затем — как бы невзначай — в её белый обкусанный мундштук. Чуть-чуть так, еле слышно, где-нибудь в лесу. Голос, конечно, у неё будет уже не тот. Прокуренный будет голос, зажатый, и тон неверный, но лес меня поймет. Я сыграю ему пастораль, и из малинника выйдет Маринка с ягодами в маленьком кулачке. Но это будет мираж.

Я сяду в поезд, я поеду в Кунгур. Поеду ни за чем, просто так, даже в ледяную пещеру не спущусь. Буду как птицы.

В вагоне встречу Галку, она скажет: «Сыграй здесь, при всех», — и я заиграю в вагоне при всех пассажирах, как играл мой герой Леший девять лет назад, когда я был инженером и ничего не знал про музыку, но написал Ле-шего-саксофониста, и все это сбывается, и все сбудется

— я скажу Галке, что люблю её, как сорок тысяч братьев, и у неё в руках окажется такая же флейта, как у моего брата, и мы заиграем вместе для всех людей и для себя на двух флейтах, и coda наша будет изумительно точной, как будто мы репетировали всю жизнь.

Вот она лежит в куче игрушек — серенькая пластмассовая дудочка с белым мундштуком. Поднять? Или не надо?..