Дежавю. Антология

Шестидесятникам теперь за шестьдесят.

Бранит их всякий «мальчикам в забаву».

Пора оставить хрупкую их славу,

Что расцветала тридцать лет назад,

Когда победно громыхала медь,

Империя не ощущала крена,

И шла на гладиаторов глазеть

Гудящая спортивная арена.

Все началось совсем в другие дни,

И, видимо, не в них первооснова.

Недолговечным оказалось слово,

Которое придумали они.

Пошли на суп лавровые венки,

Им не понять, беспомощным и старым,

За что их обличают смельчаки,

Свободу получившие задаром.

А я другие вижу времена,

Где молодость моя, и над Москвою

Негромкая гитарная струна

Звенит освобожденной тетивою.

Популярна давно невеселая эта затея,

Что теперь называют «синдромом Хемингуэя», —

Только дуло винчестера сунь понадежнее в рот

И вперед.

Смит и Вессон, и Браунинг, – в этой навязчивой теме,

Как потом выясняется, дело отнюдь не в системе, —

И веревка годится, особенно если спьяна.

Можно также использовать в случае интереса

Пистолеты системы Мартынова или Дантеса

(Есть и менее, впрочем, известные имена).

…Он охоту любил, на кулак и на выпивку скорый,

Мичиган переплыл и азартно выкрикивал: «Торо!»,

Карандаш лишь ценя и дешевой бумаги клочок.

Был везде он удачлив, – в любви, на войне и в футболе.

Что его побудило, забыв о присутствии Бога,

Укрепить аккуратно точеный приклад у порога

И босою ногою нащупать холодный крючок?

Где начало берет это чувство сосущее боли,

Неподвластной наркозу,

Неопознанный ген, неожиданно всплывший в крови?

…И уже совершенно неважно – стихи или проза,

Океан за окном или чахлая эта береза, —

Важно лишь не остаться с собою самим визави.

Дон-Кихот благороден. И все же – смертельно опасен

В постоянном стремлении зло корчевать на Земле.

Он стремительно скачет, за ним не поспеть Санчо Пансе

На домашнем приземистом, коротконогом осле.

У дороги в садах наливаются соком маслины,

Глаз ласкает вокруг незатейливый сельский уют.

Мир навстречу плывет меж ушей треугольных ослиных.

В нем леса зеленеют, и яркие птицы поют.

Но в багровую тучу окрестности мирные канут,

Если волю дадим подозрительным чувствам своим.

Встанут мельницы в ряд – угрожающий ряд великанов,

Атакующим змеем летящий окажется дым.

Дон-Кихот старомоден, и все же сегодня опасен.

Нам доспехи его и заржавленный меч – ни к чему.

Все он ищет врагов меж полей, перелесков и пасек,

Черный дым подозрений глаза застилает ему.

Стали нравы другими, и время сегодня иное,

Нет волшебников больше, и время драконов прошло,

Но, копьем потрясая, вторгается в мир паранойя,

Сея страх и вражду, и добро обращая во зло.

Неторопливо истина простая

В реке времен нащупывает брод:

Родство по крови образует стаю,

Родство по слову – создает народ.

Не для того ли смертных поражая

Непостижимой мудростью своей,

Бог Моисею передал скрижали,

Людей отъединяя от зверей?

А стае не нужны законы Бога, —

Она живет заветам вопреки.

Здесь ценятся в сознании убогом

Лишь цепкий нюх да острые клыки.

Своим происхождением, не скрою,

Горжусь и я, родителей любя,

Но если слово разойдется с кровью,

Я слово выбираю для себя.

И не отыщешь выхода иного,

Как самому себе ни прекословь, —

Родство по слову порождает слово,

Родство по крови – порождает кровь.

Наши деды стреляли друг в друга на этой земле,

Где ржавеют сегодня остатки солдатских жетонов.

Над могилами их только ветры осенние стонут,

Да морозные вьюги снегами шуршат в феврале.

Наши деды, увы, были в судьбах своих не вольны.

Мне хотелось бы верить, что время наступит иное,

Где над Русской землей, над Германией и над Чечнею

Не займется пожар бесполезной и горькой войны.

В память всех убиенных горит под иконой свеча,

А гостей, как ведется, встречаем мы хлебом и солью.

Общей памятью все мы едины и общею болью,

Наша дружба надежна, и наша любовь горяча.

Протяни же мне руку, далекий неведомый друг,

Чтобы дымом пожаров не вспыхивать яркому лету,

Чтобы больше ни разу зеленую нашу планету

Не опутывал свастики черно-кровавый паук.

Так давайте дружить, чтобы больше ни разу опять

Не топтали пшеницу соляркой пропахшие танки,

Чтобы внукам потом безымянные наши останки

Не пришлось бы в полях, начиненных железом, искать.

Так давайте дружить, чтобы в будущих новых веках

На земле новгородской, обители тихой печали,

Не команды чужие и хриплые стоны звучали,

А звучали бы общие песни на двух языках.

Фотографии старые блекнут с годами.

Я бы рад показать их, – да только кому?

Это бухта Нагаевская в Магадане,

Это практика летняя в южном Крыму.

В проявителе времени тонут, нестойки,

Миловидные лица далеких подруг.

Вот наш класс выпускной перед школой на Мойке,

Вот я сам, в батискафе откинувший люк.

Для чего, покоряясь навязчивой моде,

В объектив я ловил уходящую даль?

Фотоснимки и слайды дымятся в комоде.

Их бы выбросить надо, а все-таки жаль.

Проржавели суда, и закаты потухли,

Поразбрелся и вымер смеющийся люд.

Это выкинут все, как ненужную рухлядь,

Новоселы, что в комнату после придут.

Но пока еще лампы медовые нити

Сохраняют накал, занавесив окно,

Я листаю альбомы, единственный зритель,

И смотрю своей жизни немое кино.

В последний раз обнять друг друга,

Пока безумна и слепа,

Невычислимая, как вьюга,

Кружит по улицам толпа.

О, эта грозная минута, —

Плотины гнилостной итог,

Когда вода вскипает круто,

И превращается в поток!

И водопад, подобно зверю,

Рокочет, пеною одет,

И на летящий рядом берег

Уже не выберешься, нет.

Прислушайся к ночному гуду, —

Надеяться – напрасный труд,

Что нас с тобою позабудут,

Что к нам с тобою не придут.

Как в воздухе окрестном душно,

Как время вязкое течет!

Наш дом не крепость, а ловушка,

Поставленная на учет,

Где, вылететь готово разом,

Дрожит оконное стекло,

И телевизор, как циклоп,

Нас ловит напряженным глазом.