Дежавю. Антология

Всякая вещь на свете есть рукописный знак

препинания, а вернее – озимый злак.

Не ропща, умирает, обогащая культурный слой,

и прорастает в апреле, помучившись под землей.

Все путем, дружок. И когда ты в дурацкой злобе

сходишь с ума

от неверия, выпей браги, расслабься, мудрея

не по годам,

потому что книга есть небогатая вещь письма,

а скорбящий муж есть неграмотный молодой Адам.

Да и ты прорастаешь, безропотно голосуя «за»,

похрапываешь, обнимая жену, мой невеселый брат,

то есть стоишь навытяжку, на мокром месте глаза,

и держишь за руку жизнь у замкнутых райских врат.

Тлеет время золотое

(скоро-скоро догорит).

Ты ведь этого достоин! —

щит рекламный говорит.

Петь и хныкать, но без страха.

Обнищать. Из липких сот

выесть мед. А горстку праха

в чистом поле разнесет

ветер пушкинский могучий,

богатырское дитя.

Он гоняется за тучей,

подвывая и свистя,

и прощения не просит —

только с легкою тоской

в море синее уносит

пестрый мусор городской.

как много знает вариантов

игривый ветр небытия

и дольний мир из мелких квантов

в котором царствую не я

да! поражен душевной комой

лежу пред господом нагой

меня кусает насекомый

чешуекрылый и другой

беда настали дни тугие

лежу фактически на дне

депрессия да аллергия

хворобы модные одне

лишь одноклассник дева люба

в ушанке шумной из бобра

меня поддерживает грубо

в надежде славы и добра

саксофонической трубою

чуть-чуть елозит в тишине

и димедрола зверобоя

рыча протягивает мне

Дыши глубоко. Постарайся заснуть.

Прими анальгина. Попей

водички. А хочешь горчичник на грудь?

Оно помогает, ей-ей.

И это прейдет, и обида пройдет,

и мы беззащитны, когда

сквозь трещины времени ночь напролет

сочится живая вода.

Пастуший рожок. Неподбитый итог.

Звените, кимвалы, пока

мужает, цветет, увядает росток

задумчивого тростника,

и боязно, милая, если умру,

забыть этот свет дорогой,

где лепет любовный шуршал на ветру,

серебряной, что ли, фольгой.

Когда бы знали чернокнижники,

что звезд летучих в мире нет

(есть только бедные булыжники,

куски распавшихся планет),

и знай алхимики прохладные,

что ртуть – зеркальна и быстра —

сестра не золоту, а кадмию,

и цинку тусклому сестра —

безликая, но многоокая —

фонарь качнулся и погас.

Неправда, что печаль высокая

облагораживает нас,

обидно, что в могиле взорванной

одни среди родных равнин

лежат и раб необразованный,

и просвещенный гражданин —

дух, царствуя, о том ни слова

не скажет, отдавая в рост

свой свет. И ночь исполосована

следами падающих звезд.

Ты помнишь морозный узор на стекле

в подвальном гнезде, в молодом феврале,

и солнце, и рамы двойные?

Я помню узор на морозном стекле,

подвальное утро, на старом столе

салфетки – должно быть, льняные.

Гниет, истончается чистая ткань —

как если бы инь ополчился на ян,

(смотри, говорят, не заляпай!)

с мережкой из заиндевелых ветвей,

и в клетке страдает большой воробей —

печальный, со сломанной лапой,

спускайся, мой лирник, в обитель теней.

Светает. В последнее время длинней

и дни, и – особенно – ночи.

Беги за иголочкою, мулине.

Понять и простить. Беглый свет на стене,

как Господа быстрые очи.

Хочется спать, как хочется жить,

перед огнем сидеть,

чай обжигающий молча пить,

в чьи-то глаза глядеть.

Хочется жить, как хочется спать,

баловаться вином,

книжку рифмованную читать,

сидя перед огнем.

Пламя трещит, как трещит орех.

Лед на изнанке лет.

Вечной дремоты бояться грех,

и унывать не след,

Грецкий орех, и орех лесной.

Пламя мое, тайком

поговори, потрещи со мной

огненным языком,

поговори, а потом остынь,

пусть наступает мгла,

и за углом, как звезда-полынь,

зимняя ночь бела.