Дежавю. Антология

Под этим небом – разве соберешь

Слова, слова… И вдохи, вдохи, вдохи

Без выдоха. И слезоньки утрешь

Себе самой, и людям, и эпохе.

Так я сказала. Море предо мной

Сиять – сияло. И катить – катило.

Но все же небо – куполом, стеной —

Оно меня особенно смутило.

А прежде где же все же я была?

В какой пробирке на стеклянной полке…

Из глубины какого же села

Вдыхала я тот кофе в кофемолке.

А это не питье и аромат.

Да ты сама меняешь свой формат.

Так только тут. Берут твое, иное —

И бинт, и жгут, и небо прописное.

Под этим небом – соберу слова.

Хоть руки между раковин согрею.

Ни мясо и ни рыба – но жива,

Последняя кружится голова,

Не розовею, но и не серею.

Под этим небом – камни и цветы.

Я острых и подводных – не замечу.

Переполох в отделе простоты.

Переворот в разделе немоты.

И я сама с собой назначу встречу.

Преодолев растерянность одну,

Я ко второй придвинусь инстинктивно.

Вот голосок застенчиво дрожит.

Пиноккио по улице бежит,

Поколотив беднягу Буратино.

Под этим небом, бархатным, густым, —

Сижу я с телефончиком простым,

Сижу себе, пишу себе о чуде.

Я только что увидела друзей.

Там были все – кокетка, ротозей.

Удачник, неудачник… Были люди.

Они все обнимались невзначай.

И отменялись горе и

Печаль.

И о лекарствах – там не толковали.

Немного пели детским голоском…

И, в общем, говорили языком

Сердечным.

А другому не давали

И шевельнуться, господи прости.

Ну, то есть, – очень тихо «не грусти»

Там бормотали, даже без испуга.

И небо нависало над горой,

Как голова склоняется порой —

К плечу, к плечу стареющего друга.

Потихоньку – полегоньку

Не хочу тебя будить.

Книжку отложу в сторонку.

Дочитаю, может быть,

Там, на берегу толковом,

С бестолковым словарем,

Как ты стал тяжел и скован…

Помолчим – да и умрем.

Может, это временное.

Перемены-возраст-боль.

Но боюсь, что именное.

Наше именно с тобой.

И ведь, как бы ни боялась,

Дочитаю и добьюсь.

Я лет десять не смеялась.

Ничего себе! Смеюсь…

Так слепо, так ненаблюдательно,

Москва, ты смотришь в темноту.

Хотелось бы законодательно

Открытость, детскость, простоту

Тебе вменить. И тонкой прописью,

Предписывать, как педиатр:

Не плакать, не стоять над пропастью,

А только небольшой театр

Открыть сейчас же в каждой мыльнице,

Где нет парковки и врача,

Но грозно ссорятся и мирятся

Палач и дети палача.

И послеоперационная

Пройдет бессменная вражда.

И загорится пенсионная

Полувоенная звезда.

Ни довериться помощи,

Ни дождаться уже.

Сколько почты заоблачной

На моем этаже.

Ни дружка сокровенного.

Ни морщинки во лбу.

Ни толчка внутривенного,

Это тоже табу.

Ни блокнот и ни книжица.

Ни в метро, ни пешком.

А вот почта приблизится —

С голубком, с голубком.

О чем там дети тайно шепчутся,

Не поднимая тихих глаз?

Три нити маминого жемчуга

Мне стали в самый-самый раз.

Да, небогатого, некрупного.

Немного в свечке киловатт…

Для горла птичьего, для хрупкого —

Он был всегда великоват.

Ходила с сумками ненужными,

А ведь могла еще парить…

Нескоро бусами жемчужными

Смогла я маму одарить.

Пока же радостями женскими —

Кристалл и нитка, свет, тепло.

Да вот с застежками богемскими

Чехословацкое стекло.

Ах, бусы новенькие, честные.

И каждый получал свое,

Все, чем одаривала Чехия, —

Шарфы, перчатки и белье.

Теперь смотрю – другая женщина

Там, у окна, – в свой темный час.

Три нити маминого жемчуга

Ей стали в самый-самый раз.