Дело, которому служишь

Дырин Евгений Фотиевич

Дело, которому служишь

Содержание

Пролог. Год 1905

Часть первая

Главы I - XII

Часть вторая

Главы I - XVIII

Часть третья

Главы I - XI

Эпилог. Год 1945

Пролог. Год 1905-й

Ксению Полбину разбудил кашель мужа. Под утро Семен всегда кашлял - долго, надсадно, хрипя и задыхаясь.

Потом, когда она на минуту забылась, кто-то постучал в окно избы. Окно было занесено снегом, - ничего не разглядеть. Широкая голубая тень прошла по стеклам. Снаружи заскрипел под ногами снег.

- Там будто не один топчется, - сказал Семен, повернув на подушке худое лицо со свалявшейся рыжеватой бородой. - Кого это принесло ни свет ни заря?

Стук повторился. От сильного удара по раме отскочили и упали на подоконник сосульки, вылетела обмерзшая тряпица, торчавшая в уголке стекла.

- Кто там? - наполняясь тревогой, спросила Ксения. Сунув ноги в заплатанные валенки, она накинула на плеча шубенку и подошла к окну.

- Открывай, - приказал незнакомый голос. - Стражники!

Их было трое. Толстые, в перепоясанных ремнями черных шинелях, натянутых на полушубки. На глаза нахлобучены заиндевевшие от дыхания башлыки.

Двое, стукнув длинными саблями, стали у дверей, третий распустил башлык и сел на лавке у стола.

Из разбитого стекла тянуло холодом, и стражник, недовольно оглянувшись, провел рукой по своей толстой шее.

- Ты, что ли, Ксения Полбина?

- Ну, я, - сказала Ксения. - Дверь притворите, дует.

- Ничего, намерзнешься еще. На сходке была?

- На какой сходке-то?

- Не дури. Речи против царя говорила?

Ксения молчала, стараясь пересилить дрожь.

- Сказывай, откудова знаешь, что в Санкт-Петербурге расстрел рабочих был? Ну!

- Люди говорят...

- Кто?! - стражник ударил по столу кулаком. Подпрыгнули, жалобно звякнув, деревянные ложки в немытой с вечера миске.

- Разные люди, прохожие... Откуда знать?

Стражник провел толстыми пальцами по усам, оторвал и сбросил на пол кусочек льда.

- Та-ак. Отпираться, значит... Одевайся!

Семен закашлялся и, шумно дыша, сказал:

- Куда вы ее? Насносях она, через месяц рожать Да и я не встаю, воды подать некому...

- Помолчи!

Голос у стражника был зычный, густой, а у Семена слабый, как у мальчика.

Острая жалость сдавила сердце Ксении. Она сказала:

- Обещала нынче в обед Надежда зайти. Попроси Сеня, чтоб присматривала.

Когда сани проезжали мимо деревянной церкви. Ксения взглянула на площадь. Большой темный круг был вытоптан на снегу.

Здесь вчера собирались сельчане. Кого-то еще взяли?

Лошади бежали резво. Избы Ртищево-Каменки скоро остались позади, показался помещичий лес. Спустя некоторое время в морозном тумане замаячили каменные дома имения Анненкова.

Везли в Симбирск. Значит, в тюрьму.

В тюрьме у Ксении родился сын. Мальчик был здоровый, крепкий, голосистый. Он не понимал, куда уходит мать, которую продолжали вызывать на допросы, и кричал во всю силу легких, требуя еды. Мать возвращалась, кормила его, и он жадно глотал молоко, не замечая, что иногда оно приобретало солоноватый привкус.

Мать плакала.

Сердце ее сжималось от боли, когда она видела, как ребенок, научившийся различать свет, тянулся ручонками к грязному окну, разделенному на квадраты ржавыми прутьями.

Только через год Ксению выпустили из тюрьмы. Ребенка записали жителем Ртищево-Каменки и окрестили Иваном.

На крестины пригласили родственников. Распили штоф водки, закусив кислой капустой из общей миски.

Ванятка сидел в деревянном корыте, укутанный тряпьем, и весело разговаривал сам с собой. Мать с нежностью смотрела на него.

- Не первый у нас, - сказала она. - Уже две могилки на погосте, все маленькие умирали. А этот, сердце вещует, будет жить.

- Тоже хлебнет горя, - мрачно отозвался Семен, обводя глазами свое убогое жилище. - Вон злыдни какие ему оставляю. Батраком будет спину гнуть, а то на заработки, на чугунку со мной пойдет...

Наперебой заговорили гости. Кабы земли побольше, может, и выбился бы в люди, стал бы крестьянствовать... Да где ее, землю-то, брать? Бог не подаст, Анненков-помещик добром не уступит. Так что не миновать Ивану трудных мужицких мозолей, горба на спине. Хоть бы кусок черного хлеба в избе всегда был, и то счастье...

- А если царя-то скинут? - сказала Ксения.

Серые, чуть запавшие глаза ее смотрели куда-то за окно, в дальнюю даль, как будто она видела там своего сына сильным, смелым, свободным...

Не обманулось материнское вещее сердце.

Часть первая. Становление

Глава I

От Харькова до небольшой станции, название которой значилось в проездных документах Полбина, было уже недалеко. "Один перегон - и вы дома, товарищ летчик", - сказал седоусый проводник, всю дорогу с уважением посматривавший на голубые петлицы единственного в его вагоне военного.

Поезд стал замедлять ход. Перед окном не спеша повернулась на месте и ушла назад металлическая мачта семафора. Колеса застучали на входных стрелках. Проводник отодвинул дверь своего помещения. В руках у него были свернутые в трубку сигнальные флажки. Улыбнувшись в усы, он сказал Полбину: "Приехали!" и громко объявил название станции остальным пассажирам.

Полбин вышел на перрон. Здесь, как и в Харькове, почти не было снега, землю стягивал крепкий февральский мороз. Гладкий асфальт перрона покрывала тонкая корочка шершавого льда.

Станционное здание было из белого камня, под кромкой железной крыши тянулся деревянный карниз с незатейливой зубчатой резьбой.

"Не больно важный вокзал. Похоже на наши Выры", - подумал Полбин, вспомнив маленький полустанок близ Ульяновска, откуда он начал свое путешествие.

У широкого окна, привалясь к стене, стоял молодой парень в форме железнодорожника. Он лузгал семечки, оставляя влажную скорлупу на нижней губе, и равнодушно рассматривал пассажиров. Заметив Полбина, парень оттолкнулся локтем от стены, вытер ладонью рот и спросил:

- Вам на аэродром, мабуть?

- Да. Как туда проехать?

Парень сказал, что до аэродрома можно доехать только на случайной автомашине. Туда возят со станции строительный материал. А проще всего пешком. Километров пять будет.

- Без гака? - с улыбкой спросил Полбин, вспомнив услышанный в поезде анекдот. Парень ответил серьезно:

- Та не. Точно. Ось за водокачку завернете, перейдете переезд, а там прямая путь. В степу, как на бугор подниметесь, сразу аэропланы видать будет...

Итти было нелегко. Ноги скользили на обледенелых кочках. В лицо дул резкий степной ветер. Но хотелось подняться поскорее на бугор, откуда, как сказал железнодорожник, откроется аэродром. Потирая рукой зябнувшие щеки и лоб, Полбин быстро шагал вперед. Сзади кто-то окликнул:

- Иван! Подожди!

Он обернулся. Раскрасневшийся, в распахнутой шинели и сбитом на затылок шлеме, перебрасывая из одной руки в другую небольшой чемодан, к нему бегом приближался Федор Котлов.

- Откуда, парнище?

- Из лесу, вестимо, - с радостной улыбкой ответил Котлов и махнул рукой в сторону станции,

Они всегда при встречах обменивались этими фразами.

- Здорово! - сказал Полбин, пожав холодную ладонь Федора. - Ты в каком же вагоне ехал?

- В хвостовом.

- Я наоборот. А куда ты на перроне девался?

- В буфет заходил. Чайку попить.

Полбин поставил чемодан на мерзлую землю и взял товарища за лацканы шинели.

- Застегнись. После чая простудишься.

- Да и не по форме. Верно? - рассмеялся Котлов. - Старшиной был, старшиной и остался.

Полбин улыбнулся. С Котловым его связывала давняя дружбу. Они вместе учились в Вольской теоретической школе, которую все называли просто "теркой", вместе окончили совсем недавно Оренбургскую школу летчиков. В "терке" Полбин был старшиной роты, в летной школе - старшим группы курсантов. Котлову, как, впрочем, и некоторым другим, не раз доставалось от старшины за нарушение формы одежды.

Теперь они были на равных правах: оба получили звание летчиков-инструкторов, и даже назначение им дали на один аэродром.

Котлов застегнул шинель на все крючки, поправил шлем.

- Хороша форма у нас, верно, Иван? - сказал он. - Только твоя шинель, кажется, лучше пошита...

- Старшине полагается носить хорошо пригнанное обмундирование, - ответил Полбин, который действительно любил одеваться с иголочки. - А ты как меня узнал?

- По походке. Она у тебя, знаешь, пехотинская, а не летная. Можно подумать, что ты никогда унтов не таскал.

Взяв чемодан и сделав несколько шатав, Полбин за говорил раздумчиво:

- Что пехотинская - неудивительно. Ведь я как-никак год в Богунском стрелковом прослужил. Щорсовский еще полк. Знаешь, какая строевая там была!.. А ты сейчас спрашивал на станции, сколько до аэродрома?

- Да. Пять километров.

- Верно. А от нашего полустанка Выры до Ртищево-Каменки было семь. Я каждый день пешком на работу ходил - туда семь, обратно семь, всего четырнадцать. И лет мне было тоже четырнадцать... Так что походка еще рабочая...

- Кругом четырнадцать, - сказал Котлов. - А ты помнишь, какого числа твой отпуск кончается?

Полбин остановился. Он сразу понял, куда клонит товарищ, и, опустив чемодан, стал расстегивать шинель.

- Сейчас посмотрю по документам, Федя.

Сдвинув брови, стараясь сохранить серьезное выражение, он извлек из бумажника отпускной билет.

- Гляди, верно, а? Прибыть к месту службы четырнадцатого февраля сего тысяча девятьсот тридцать первого года...

Котлов присел на чемодан.

- А сегодня какое, товарищ старшина?

- Сегодня? - Полбин наморщил лоб, делая вид, что прикидывает в уме. - Я выехал из Ульяновска двадцать восьмого. Значит, сегодня первое...

- Так почему же вы нарушаете сроки предписания? Почему, я спрашиваю?

Котлов с надутыми щеками и выпученными глазами, над которыми топорщились густые брови, был очень смешон. Не выдержав, Полбин расхохотался и так хлопнул товарища по плечу, что тот едва не скатился с чемодана. Потом вынул из бумажника тщательно сложенный газетный лист и развернул его:

- Есть оправдание. Смотри. Приказ Реввоенсовета: "Считать с 25 января 1931 года Краснознаменные Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи шефом над Военно-Воздушными Силами..." - Он отвернулся от ветра, перехватившего ему дыхание и стал складывать газету. - А ты, кажется, знаешь: Полбин комсомолец с двадцать второго года.

- Не всякому выпало счастье рано родиться, - буркнул Котлов и, встав с чемодана, начал открывать его блестящие замки.

- Ты чего там достаешь? Метрику?

- Нет. У меня тоже есть этот номер "Комсомолки". Везу в свое оправдание...

- Не надо. Верю на слово!

Полбин крепко обхватил товарища. Федор рванулся, чемодан его, задетый ногой, опрокинулся и приоткрылся. Из него выпала пластмассовая мыльница, сапожная щетка, обернутая зеленой бархоткой, и какой-то сверток в газетной бумаге, должно быть полотенце. Секунду товарищи стояли друг против друга, готовые начать веселую возню.

- Будет, - первым сказал Полбин, отпустил Федора и осмотрелся.

Степь была попрежнему пустынна. Кое-где на дороге ветер крутил легкие жгутики поземки. Вдалеке, за живой изгородью зеленых елей, толчками поднимался белый дымок - это дышал паровоз.

- Пошли, - согласился Котлов. - А то как бы не довелось обоим предъявлять метрические выписки. Попадется начальство и потребует доказать, что мы вышли из детского возраста...

Он подобрал свои вещи, закрыл чемодан, и друзья опять зашагали по дороге.

Время близилось к вечеру. Мороз крепчал, ветер сильнее обжигал щеки. Но два летчика в новеньких светлосерых шинелях не замечали этого. Они были молоды, здоровы, сильны. Их ждала интересная работа. Очень интересная жизнь ждала их - жизнь в авиации.

Глава II

Попутной машины так и не оказалось. К аэродрому Полбин и Котлов подошли уже в сумерках.

Они не увидели ни привычных ангаров с округлыми железными крышами, ни технических складов с маленькими узкими окошками, ни жилых домов начсостава.

Только одно белое трехэтажное здание высилось среди поля. Это, очевидно, был штаб летной школы. Кругом виднелись штабеля кирпича, бревен, досок. Чернели вырытые в мерзлом грунте котлованы. В стороне от дороги, под наспех сколоченным тесовым навесом, стояли грузовые автомашины.

Не сговариваясь, Полбин и Котлов свернули на тропинку, которая вела к пришвартованным и укрытым чехлами самолетам. И сразу же заспорили:

- Это "У-один", наш старый друг, - говорил Котлов. - Смотри: биплан, верхняя и нижняя плоскости одинаковые...

- А лыжа где? - отвечал Полбин. - Нет, это новая машина... У нас в школе таких не было.

- Лыжи, может, не видно из-за снега, - не унимался Котлов, хотя ему не меньше, чем Полбину, не терпелось увидеть самолет новой конструкции, а не старенький У-1. Особенностью этого самолета была не только лыжа, неуклюже установленная между колесами шасси и выдвинутая вперед, чтобы самолет не опрокидывался на нос при посадке. На У-1 был двигатель, цилиндры которого вращались в полете. Отработанное масло разбрызгивалось, и крылья самолета, побывавшего в воздухе, почти всегда оказывались сильно загрязненными. Чистить и мыть такой самолет приходилось курсантам, а это никому не доставляло удовольствия. Да, старичку У-1 пора бы уже дать смену.

Спор закончился самым неожиданным образом. До самолетов оставалось не более сотни шагов, когда раздался окрик:

- Стой! Кто идет?

Часовой в тулупе до пят, издали похожий на елочного деда Мороза, поднял винтовку. Порыв ветра отнес далеко в сторону повторный окрик:

- ...о-о иде-ет?..

Дальше произошло совсем неприятное. В ожидании вызванного часовым разводящего двум летчикам-инструкторам в новеньких шинелях пришлось лечь на снег. Рядом обидно торчали чемоданы, в одном из которых находился номер "Комсомольской правды" с призывом IX съезда "Комсомолец, на самолет!"

Подумав об этом, Полбин приподнялся на руках и крикнул:

- Товарищ часовой!

Ветер принес металлический звук щелкнувшего затвора и опять неумолимо строгое: "Ложи-ись!"

Полбин с чувством острой досады и стыда опустился на локти. Котлов ехидно заметил:

- По уставу не полагается разговаривать с часовым на посту.

- Ладно, - буркнул Полбин. Он уже не мог простить себе ни этого обращения к часовому, ни тех просительных, почти жалобных ноток, которые прозвучали в его голосе. "Может, - думал он, - это мой завтрашний курсант, а я его тут умоляю на коленях. Потом до самого выпуска будет рассказывать, как инструктора на снегу под ружьем держал. Эх, влипли, понесла нелегкая... Дома мать обманул, мол, вызывают в часть раньше срока, а тут на тебе... Встретили с оркестром при развернутом знамени".

Котлов, с невозмутимым видом устраиваясь на снегу поудобнее, продолжал подтрунивать:

- Во всякой мрачной ситуации надо искать юмористическую сторону. В данном случае я вижу ее в том, что мы, вероятно, подчиняемся своему будущему подчиненному. Встретит он тебя утром: "Здрасьте, товарищ инструктор Полбин! Как самочувствие? Не простудились по моей вине?"

- Пошел к черту, - уже зло огрызнулся Полбин и не удержал вздоха облегчения: рядом с часовым замаячила еще одна фигура.

Разводящий не стал проверять предложенные ему документы и доставил "задержанных на посту номер такой-то" прямо в учебно-летное отделение штаба школы.

Начальник УЛО, высокий, худой человек, отпустил конвоира, как только Полбин и Котлов назвали свои фамилии.

- Я знаю, что вы к нам назначены, - сказал он. - Но бумаги свои все-таки покажите...

Он поднес документы к свету большой керосиновой лампы-молнии, быстро пробежал их и положил в ящик стола. Полбин н Котлов молча ждали.

- Звонарев тоже из вашего выпуска? - вдруг спросил начальник.

Полбин ответил утвердительно. В его бумажнике лежала фотокарточка, на которой были сняты трое: посредине он сам, справа Котлов, слева Михаил Звонарев, "Мишка-гармонист", как звали его курсанты. У него вьющиеся льняные волосы, зачесанные по-деревенски на висок, вздернутый нос, голубые задорные глаза. Назначение ему дали в эту же строящуюся школу.

- Вот видите, какой дисциплинированный этот ваш Звонарев, - сказал начальник УЛО, пряча улыбку в уголках сухого, твердого рта. - Получил отпуск и проводит его как надо. А вы приехали на полмесяца раньше и прямо с нарушений начали... Ну, скажите, чего вас в вечернее время на стоянки понесло? Часовой и пристрелить мог...

- Разрешите... - попытался объяснить Полбин.

- Не разрешаю. Если б это случилось, заварилась бы каша. Хорошее донесеньице пришлось бы сочинять: "Летчики-инструкторы Н-ской школы в результате несоблюдения Устава караульной службы..." Э, да что там говорить!..

Начальник УЛО резко поднялся со стула. Тень от его длинной фигуры скользнула по стене и, сломавшись у карниза, почти закрыла потолок. Оборвав себя, он вдруг заговорил тоном преподавателя, повторяющего самое важное:

- Считаю происшествие несостоявшимся. Что касается вашего приезда, то, во-первых, я вам рад. Во-вторых, вы мне сейчас нужны. Мы получаем партию новых учебных самолетов...

- "У-один"? - вырвалось у Котлова.

- Я сказал новых. Самолеты "У-два", отечественной конструкции, Николая Николаевича Поликарпова. Они прибывают по железной дороге в разобранном виде. Надо их собирать и облетывать. Вам же на этих машинах учить людей... Полбин торжествующе посмотрел на товарища. Поселившись в маленькой комнате, в которой еще сохранились все запахи нового дома - известки, соснового дерева, масляной краски, - Полбин и Котлов засели за работу. Комната была настолько тесна, что в ней с трудом уместились две железные кровати и квадратный стол. Места для стульев не оставалось. Друзья садились прямо на кровати, покрытые серыми армейскими одеялами, и по очереди читали техническое описание самолета У-2. С утра до вечера они заучивали правила сборки и регулировки центроплана, правой и левой полукоробок крыльев, хвостового оперения, посадочных устройств. С удовольствием людей, посвященных в особую, недоступную для других область, они щеголяли авиационными терминами, разбирали и по нескольку раз объясняли друг другу и без того понятные чертежи и все больше убеждались, что новый самолет отличная учебная машина. Особенно порадовало их то, что У-2 самостоятельно выходил из штопорного положения. Надо было только поставить рули нейтрально, и штопор обрывался на втором витке.

Штопор... Грозная, необъяснимая и, как все непонятное, жуткая сила... "Штопор - бич авиации", "Штопор - гроза летчиков", "Можно ли бороться с явлениями штопора?" - такими заголовками пестрели страницы старых авиационных журналов, которые попадали в руки Полбина, когда он, еще только мечтавший о летной школе, работал избачом в селе Майна. Самому было трудно разобраться в статьях. Загадочное слово "штопор" рождало в его представлении глубокий водоворот на Волге. На поверхности воды видна только небольшая воронка, в которой безобидно кружатся, гоняясь друг за дружкой, щепки, опавшие листья, хворостинки. Но если сюда попадет пловец, его тотчас же засосет, бешено завертит и потащит на дно. Горе неумелому или растерявшемуся!..

Позже, когда Полбин и Котлов были курсантами "терки", им объяснили, что штопор уже не является загадкой, а тем более бичом авиации. Преподаватель начертил на доске крутую спираль, тут же нарисовал маленькие фигурки штопорящего самолета, а затем несколько раз повторил, что должен делать летчик, чтобы вернуть свою машину в нормальное положение. В верхнем углу доски преподаватель написал и попросил запомнить фамилии советских людей, которые, как он выразился, "обломали рога штопору, сделали его ручным": летчик Константин Арцеулов, ученый Владимир Пышнов.

Но и прирученный штопор еще продолжал доставлять неприятности.

Незадолго до окончания Оренбургской школы Полбин и Котлов проходили курс полетов на боевом самолете Р-1. Это была очень строгая в управлении машина. Удивительно чуткий и послушный рулям, Р-1 красиво и точно выписывал фигуры высшего пилотажа. Однако стоило пилоту зазеваться и допустить просчет в движении ручкой управления или педалями, как самолет сваливался в штопор и долго вертелся в стремительном падении, будто горячий конь, почувствовавший на себе неуверенного седока. Курсант, посадивший самолет после вывода из штопора, отдуваясь, вылезал из кабины и давал товарищам пощупать гимнастерку на спине: "гляди, мокрая". Был в Оренбурге один инструктор со странными пролысинами на висках. Рассказывали, что он как-то наблюдал с земли падение Р-1, в котором сидел его ученик. Самолет штопорил, штопор затянулся. Инструктор сбил шлем на затылок, запустил руки в волосы и приседал тем ниже, чем ниже опускался самолет... А когда он скрылся за стеной деревьев на границе аэродрома, инструктор несколько секунд бессмысленно смотрел на свои руки: между пальцами была зажата добрая часть его пышной шевелюры...

Вспомнив об этом случае, друзья решили, что им, инструкторам новой школы, опасность преждевременного полысения не угрожает.

Они окончательно убедились в этом, как только начали поднимать в воздух первые самолеты, доставленные со станции в ящиках и деревянных клетках и собранные на аэродроме.

В середине февраля приехал Михаил Звонарев. Он с шумом ворвался в комнату, бросил на кровать Полбина гармонь в потертом полотняном чехле, а на стол, прямо на разложенные бумаги; поставил крохотный саквояж.

- Что же вы, черти, подводите, - заговорил он высоким тенорком, обнимая друзей. - Понимаете, захожу я к этой жерди, которая начальником УЛО называется, докладываюсь чин по чину, жду, пока мне скажут: "Садитесь, товарищ Звонарев. Как доехали, как здоровье?" Настроение хорошее - со станции на легковушке ехал с местным начпродом... И вдруг начинается баня: "Почему опоздали на целые сутки? Я вашу дисциплинированность Полбину и Котлову заочно в пример поставил, а вы расхлябанность проявляете..." И пошел снимать стружку с меня, бедного. Потный вот, как после штопора на "Эр-первом"...

- Ладно, снимай шинель и садись, - указал место рядом с собой на кровати Котлов. - Чем же мы тебя подвели? Звонарев небрежно бросил шинель на саквояж.

- Как чем? - искренне удивился он. - Вы же приехали черт знает когда, а меня все нет. Начальство ждало и потому заметило, что опоздал.

- А ты бы не опаздывал, - произнес Полбин, убирая со стола вещи Звонарева. Шинель он повесил на гвоздь у двери, а саквояж сунул под кровать.

В голубых глазах Звонарева сверкнул огонек раздражения.

- Во! Старшина заговорил: любитель порядка. Брось, ты мне уже не начальство! Пиджак...

Котлов вскочил с кровати и встал между товарищами. Обидным словом "пиджак" в Оренбургской школе называли курсантов, которым не давались полеты, тем, кого в конце концов по непригодности к летной службе отчисляли в пехоту или в "гражданку". Этим словечком однажды назвал Полбина инструктор Кривцов, немолодой, желчный человек, вскоре уволенный в запас. Полбин в первом самостоятельном вылете допустил "промаз" и, стремясь посадить самолет у посадочного Т, недостаточно погасил скорость. Самолет, ударившись о землю, дал высокого "козла". Это была единственная неудача Полбина за все время учебы, и он не любил об этом вспоминать.

- Будет вам, будет! - заговорил Котлов улыбаясь. - Оба вы летчики, это я пиджак. Ну!

Звонарев, развалясь, сидел на кровати и, приглаживая рукой вьющийся чуб, с усмешкой смотрел на Полбина, стоявшего у стола. На побледневшем от гнева лице "старшины" блестели серые неподвижные глаза, а на щеках подрагивали круглые желваки.

- Не смотри на меня так, будто я в строю с нечищеными сапогами, продолжал иронизировать Звонарев, хотя по тону его голоса чувствовалось, что делает он это больше по инерции и гнев товарища ему самому неприятен.

Полбин молчал. Потом разжал плотно сомкнутые губы и произнес:

- Молод еще!

Эти слова вдруг подействовали на Звонарева. Он действительно был моложе Полбина на четыре года. Он только готовился вступить в комсомол, когда Полбина уже приняли в члены партии. Он был двадцатилетним юнцом, когда Полбин пришел в Вольскую школу в защитной гимнастерке с квадратиком командира взвода на петлицах. Звонареву стало неловко, и он, поднявшись, протянул руку.

- Ладно, старшина. Признаю, допустил промаз. В порядке исправления иду на второй круг. Но Полбин не подал руки.

- Не ломайся, - коротко ответил он, сел на свою кровать и, взяв со стола какую-то книжку, раскрыл ее.

Звонарев осторожно высвободил из-под его локтя гармонь, снял чехол. Растянув мехи, он озорно подмигнул Котлову, указывая глазами в сторону Полбина, продолжавшего смотреть в книжку.

Котлов тоже неумело подмигнул, и его широкое лицо расплылось в одобрительной улыбке. Звонарев пробежал пальцами по клавиатуре. Застучали костяные кнопочки басов и дискантов. Мелодия была еще неясна, она только рождалась, потом вдруг ее повел бойкий тенорок Звонарева:

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц...

У Котлова не было слуха, он изрядно фальшивил, но подхватил, стараясь петь басом:

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ!..

Звонарев пригнул голову к мехам гармони и, полузакрыв глаза, словно прислушиваясь, в стремительном темпе проиграл несколько причудливых, им самим изобретенных "вариаций".

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...

Звонарев открыл глаза. Пело уже три голоса. Полбин отбросил книжку, подскочил к Михаилу, взял у него гармонь и, стоя посреди комнаты, продолжал играть. Песня была пропета до конца.

- Братцы! - воскликнул Звонарев. - Я и забыл про домашние гостинцы. Ну-ка, ужинать!

Он достал саквояж, раскрыл его и, держа навесу за одну ручку, начал выкладывать разную снедь. Появилось кольцо домашней колбасы, кусок сливочного масла, завернутый в капустные листья, баночка прозрачного меда, заботливо обвязанная тряпицей, целая горка румяных пирожков. Напоследок Звонарев выложил на стол две крупные головки чесночка и торжественно поставил маленькую бутылочку-"соточку" водки.

- Эх, запируем на просторе! - сказал он, отыскивая глазами место, куда бы можно было сесть. Котлов вытащил из-под кровати свой чемодан, подвинул его Звонареву.

- Салфеток, извините, не захватил, - тоном хозяина продолжал Звонарев, усевшись на чемодане. - Придется использовать газетку...

Пошарив в саквояже, он вытащил газету и уже взял ее за края, чтобы разорвать на две части, но вдруг скомандовал самому себе:

- Отставить. Нельзя эту.

Полбин, продолжавший наигрывать на гармони волжские частушки, повернул голову и сразу увидел на газетном листе крупные заголовки:

"Комсомолец, на самолет!

Товарищи летчики!

Крепче держать штурвалы воздушных кораблей."

Это был номер "Комсомольской правды" от 26 января с подписанным Ворошиловым приказом Реввоенсовета #12 и обращением IX съезда ВЛКСМ.

Сняв с плеча ремень гармони и отложив ее. Полбин крепко пожал руку Звонареву.

Глава III

В середине мая в школу стали прибывать партии учеников. К этому времени для них уже были выстроены казармы, учебные классы. Новенькие самолеты образовывали на аэродроме длинную линию, строгую прямизну которой подчеркивали винты, установленные параллельно земле - "на баланс".

В последних числах мая Полбина, Котлова и Звонарева вызвал начальник учебно-летного отделения Рубин и подвел их к карте крупного масштаба.

- В этом месте, - указал он карандашом на зеленое пятнышко, обозначавшее рощу, - у нас оборудуется запасная площадка. Там сейчас техник Терещенко с телефоном - и только. У него нет летнего комплекта посадочных полотнищ. Задача Котлову: взять полотнища и доставить на площадку. После того как он выложит Т, Полбину и Звонареву перегнать туда свои самолеты и ждать дальнейших указаний.

До новой площадки было недалеко - меньше часа полета. Котлов погрузил в заднюю кабину У-2 тюк с комплектом белых летних полотнищ и улетел. Вскоре он сообщил по телефону, что старт подготовлен.

Полбин и Звонарев вырулили на взлетную полосу. Оба одновременно дали газ, одновременно оторвались от земли и легли на курс.

Сначала самолеты чинно шли рядышком, соблюдая установленный интервал. И Полбину и Звонареву было хорошо известно, что на крыше штаба, на деревянной площадке с перилами стоит Рубин и, щурясь, смотрит вслед улетевшим. Он будет провожать их взглядом до тех пор, пока они не исчезнут в небе, а потом, спускаясь по шаткой лесенке, сокрушенно скажет:

- Ну, теперь пошли куролесить! Он сам был летчик и понимал, как трудно этим молодым парням, лишь недавно узнавшим радость полета, каждый день "ходить по веревочке" над аэродромом, чувствовать на себе чей-то строгий взгляд с земли... Ведь так хочется иной раз вместо пологого разворота с креном на столько-то градусов заложить крутой вираж, поставить самолет крылом в землю, потом разогнать и описать в небе захватывающую дыхание петлю... Они взрослые люди, эти летчики-инструкторы, но в свободном полете в каждом из них просыпается резвящийся школьник, который ждет, пока учитель отвернется.

И действительно, едва аэродром скрылся за полоской леса, Звонарев резко сократил интервал. Подойдя к самолету Полбина так близко, что можно было разобрать выражение глаз под опущенными очками, он сделал приглашающий жест рукой: "крутанем петельку, а?"

Порыв ветра тряхнул оба самолета, крылья их едва не коснулись. Полбин кулаком погрозил Звонареву, тот улыбнулся. Приглашение было очень заманчивым. Они уже раньше пробовали "крутить" петлю вместе. Сначала не удавалось сделать ее согласованной, но потом, когда на земле было условлено, какую скорость держать при вводе в пикирование и в какой момент брать ручку на себя, оба самолета, будто связанные, красиво описывали в небе огромный круг.

Однако сейчас Полбин решил не поддаваться искушению. Его не пугало то, что Рубин может связаться по телефону с Котловым и по расчету времени установить задержку самолетов в пути. Время можно наверстать: набрать высоту, а потом итти с большой скоростью на крутом планировании.

Полбина насторожило другое. Впереди на горизонте он увидел большое облако. Его неровная белоснежная вершина сверкала под лучами солнца, а низ был темный, тяжелый и как бы срезанный острым ножом. Третьего дня была первая сильная гроза, она могла повториться.

Беспечный Звонарев едва ли думал об этом. Не дождавшись товарища, он сделал "горку", другую, потом стал набирать высоту. Полбин следил за ним и вдруг вспомнил разговор, который произошел недавно на аэродроме. Начал его Звонарев. Он сказал, что не рассчитывает долго "ходить в инструкторах" и при первой возможности будет проситься в истребительную авиацию. "Там, по крайней мере, чувствуешь, что ты летчик, - сказал он. - Хоть и короткий полет, зато окоростя какие! Сумасшедшие". Полбин поправил: "Не скоростя, а скорости. Это во-первых, а во-вторых - мне больше нравится бомбардировочная..." Звонарев возражал с обычной запальчивостью: "Настоящий летчик говорит "скоростя". А в бомбардировочной, по-моему, служат только тихоходы, извозчики..."

После ссоры в день приезда Звонарева Полбин старался сдерживать себя. Он ответил, что бомбардировщик нравится ему по двум причинам: во-первых, у него больше радиус действия, и летчик всегда будет находиться в воздухе не час-полтора, а много часов, можно налетаться всласть; во-вторых, не всегда бомбардировщики будут тихоходными - появятся скоростные машины, не уступающие истребителям.

Размышления Полбина прервались. Самолет Звонарева стремительно понесся вниз, потом стал задирать нос и вот уже на какую-то долю секунды оказался вверх колесами. Опытным глазом Полбин определил, что разгон был дан недостаточный. Зависнет или не зависнет? Однако Звонарев во-время дал газ, мотор зарокотал, и самолет, описав полную окружность, плавно закончил петлю.

Полбину тоже неудержимо захотелось проделать эту фигуру. Он уже сжал левой рукой гладкий шарик сектора газа, чтобы увеличить скорость. Но по крылу самолета вдруг пробежала зыбкая тень, и Полбин, подняв голову, увидел над собой рыхлое облачко. Это оно перекрыло солнце. Сразу посвежело, и туча на горизонте быстро понеслась навстречу. Ее белый гребень уже не был виден, он ушел далеко вверх. Самолеты приближались к сплошной темной стене.

Звонарев снизился и, став слева у Полбина, поднял руку: "Давай перебираться через эту стенку". Полбин отрицательно покачал головой: "Не к чему зря рисковать". В ответ Звонарев сделал жест, означающий "как хочешь", и упрямо полез вверх. Скоро он скрылся в облачности. Полбин продолжал лететь на прежней высоте.

Встречный ветер мчал с запада мощное грозовое облако. Его темносинюю клубящуюся массу изредка распарывали молнии. Ослепительно сверкая, они возникали на уровне борта самолета и уходили вниз, к земле. Какая-то деревушка промелькнула в сизом туманном просвете. Единственная улица была пустынна, только на околице девочка гонялась за теленком.

Полбин подумал: там, внизу, все замирает при вспышках молний, а он здесь видит их рождение, видит начало блестящих ломаных линий, вонзающихся в землю...

Он вдруг почувствовал себя сильным и хитрым. Это был момент, когда из восхитительного ощущения бесстрашия рождается победа над опасностью. Нет, он не станет перебираться через эту черную стену. Никто не знает, как она высока и какие сюрпризы ждут на этом пути. Он обойдет ее и выйдет у нее за спиной, покажет ей язык.

Разворачивая самолет, Полбин почувствовал, как лицо больно укололи острые иглы. Начался дождь. Лакированные поверхности крыльев заблестели.

Он поправил очки и, ощущая всем телом, как яростно напирает на него грозовая туча, продолжал вести самолет вдоль нее. Только бы опередить, выскочить к ее оконечности раньше, чем она подойдет вплотную.

Хлынул настоящий ливень. На полу кабины появились струйки воды.

Вобрав голову в плечи, не отводя глаз от приборной доски, Полбин продолжал лететь тем же курсом.

А на запасной площадке в это время тревожно поглядывал в небо Федор Котлов. Десять минут назад пронесся шквальный грозовой ливень. Мокрая молодая трава ярко блестела, вода хлюпала под ногами, но грунт остался твердым, пригодным для посадки. Федор, не обращая внимания на промокшие сапоги, похаживал вдоль посадочного Т и то и дело поправлял концы полотнищ, загибаемые ветром. Он собрал уже все камни, какие только оказались поблизости, и придавил ими полотнища. Несколько раз он направлялся к палатке с телефоном, но, взглянув на часы, возвращался: время еще не вышло.

На востоке, откуда должны были прилететь Полбин и Звонарев, было темно. Ветер дул в ту сторону, туча двигалась навстречу самолетам, но как далеко она ушла, определить было трудно. Нельзя было также определить высоту облачности. Сколько - две, три тысячи метров? Может, такая высота, что У-2 и не переберется через тучу? Значит, сверху ждать самолетов нечего, а в обход ни Полбин, ни Звонарев не пойдут, оба горячие и упорные. Да и неизвестно, сколько обходить надо, вон как она расстелилась, на половину горизонта. Федора окликнули из палатки:

- К телефону!

Говорил Рубин. Он сказал, что к аэродрому с запада идет грозовой фронт, и спросил, прибыли ли самолеты. Ответ Котлова удивил его. Видимо не желая обнаружить тревоги, он сказал:

- Ничего, притопают. А вы мне докладывайте через каждые десять минут. Но сам позвонил несколько раньше и сообщил:

- Звонарев израсходовал горючее и вернулся. Полбина нет. - Помолчал, подул в трубку и добавил: - Следите и докладывайте. Если через полчаса не будет, вылечу на его розыски по маршруту.

Котлов положил трубку на зеленый ящичек полевого телефона и вышел из палатки. Небо над головой совсем очистилось от облаков, а на востоке продолжала стоять темная стена. Узкая светлая полоска, отделяющая ее от горизонта, была подернута косой штриховкой дождя.

Вслед за Федором вышел техник Терещенко, пожилой, уже за сорок, человек со впалыми, плохо выбритыми щеками и глубокой круглой ямочкой на подбородке. Он начал служить в авиации еще во времена Нестерова, был мотористом на первом в мире четырехмоторном бомбардировщике "Илья Муромец". По давней привычке Терещенко часто называл самолет "аппаратом" и особенно любил вворачивать в разговор словечко "данный". Поучая молодежь, он говорил: "обратите внимание на данный винтик" или "данная трубка служит..." Курсанты прозвали его "товарищ Данный". Он знал об этом и не обижался. У него было две страсти: объяснять устройство самолета и рассказывать о разных случаях из жизни летчиков.

Видя, как волнуется молодой инструктор, Терещенко заговорил:

- А вы не беспокойтесь. Прилетит. Матчасть нынче хорошая, в воздухе не разломается. Не то, что было когда-то, вот как вы еще пешком под стол ходили.

Федор, не оборачиваясь, продолжал смотреть на небо, на уходившую все дальше тучу, в темной глубине которой изредка вспыхивали молнии. Техник стоял у него за спиной и говорил:

- И летчики сейчас не те. Все наш брат - рабочий да крестьянин, крепкой кости люди. А раньше кто был? Дворянчики разные, белоручки. Хлипкий народ. Помню, у нас году в четырнадцатом был такой случай. Приказали мне вырыть земляночку для хранения бидонов с касторкой - тогда как авиамасло она употреблялась. Копаюсь я понемножку и слышу вдруг голос: "Эй, кому могилу роешь?" Кто спрашивает, мне не видно, по голосу дружка своего признал, моториста, и говорю: "Может, и тебе, почем знаю". А когда поднял голову вижу, ошибся. Стоит надо мной летчик, поручик князь Валевский. Сапожки лакированные, тросточка и перчатки в руках. Замахнулся на меня: "Ух, ты, хам, мне ведь сегодня лететь!" Сплюнул и пошел. И представьте себе, действительно гробанулся данный князь на посадке... Да что вы беспоко...

Техник оборвал себя на полуслове, так как Федор порывисто повернулся и пошел в палатку. Покрутив ручку телефона, он вызвал Рубина:

- Докладывает летчик-инструктор Котлов...

- Прилетел? - донесся голос. У Котлова дрогнуло сердце: втайне он надеялся, что Полбин, как и Звонарев, вернется на аэродром школы. Теперь оставалось предположить одно из двух: либо Полбин попал в грозовую облачность и крылья его самолета, брошенного могучим воздушным потоком, сложились, как у стрекозы, когда она сидит на подрагивающем листе дерева. Либо Иван совершил вынужденную. Мог скапотировать на мокрой пашне, опрокинуться на спину, и, возможно, висит где-нибудь вниз головой на привязных ремнях...

- Чопает! - раздался снаружи голос Терещенко. Ничего не ответив Рубину, Федор бросил трубку и выскочил из палатки.

- Где? - закричал он, ничего не увидев на фоне тучи.

- Не туда смотрите. Вот он! Самолет шел не с востока, откуда его ждали, а с запада. Расположенные одно над другим крылья его проектировались на светлом небе, как две темные черточки - точь-в-точь математический знак равенства из ученической тетради.

"Успею доложить", - подумал Федор и бегом вернулся в палатку. Рубин дул в трубку и сердито кричал: "Котлов! Котлов, где же вы?"

- Надо мной, высота четыреста метров, самолет, - торопливо заговорил Федор. - Должно быть, Полбин!..

- Кому же еще быть, - успокоенно ответил Рубин. - Принимайте!

- Есть!

Самолет снижался. С земли уже был слышен свист ветра в тросах и расчалках, доносилось тихое позванивание крутящегося винта.

- Без мотора идет, - сказал Терещенко, предупреждая вопрос Котлова. Уточняет расчет на посадку.

Но вот в воздухе раздался громкий хлопок, другой, позади самолета родилось и растаяло голубое облачко дыма, и небо наполнилось веселым рокотом мотора.

Приземление Полбин рассчитал точно. Самолет коснулся травы у самого Т и побежал по полю, переваливаясь с крыла на крыло, как утенок. Фонтанчики воды вылетали из-под его колес.

- Эх, золотой летчик будет! - восторженно воскликнул техник.

Федор не выдержал и, швырнув белый сигнальный флажок, помчался вслед. Но Полбин уже погасил скорость, развернулся и рулил навстречу. Увидав Котлова, он убрал газ.

- Откуда, парнище? - радостно крикнул Федор.

- Из лесу, вестимо! - донеслось из кабины. Котлов взялся за оконечность крыла и помог Полбину зарулить на стоянку рядом со своим самолетом.

- А Мишка не прилетел? Что с ним? - тревожно спросил Полбин, вылезая из кабины.

- Вернулся.

- Я так и думал. Понесло его, черта упрямого, в эту муру. Сорок минут я ее обходил.

Полбин стащил с головы шлем, обтер шею и лоб. Он был возбужден, глаза его то останавливались на лице Федора, то перебегали на палатку, на пустынное зеленое поле аэродрома, ограниченное с двух сторон кудрявой рощицей, то поднимались к небу, чистому и бездонно глубокому, полному света и солнца.

- Это кто там у палатки? - опросил он. - Товарищ Данный?

- Он самый. Опять веселил меня страшными историями. Успокаивал. Полбин рассмеялся.

- Этот успокоит! А старик он хороший. Золотые руки. Я его в полете вспоминал. Трепало так, что косточки рассыпать можно. Но, думаю, товарищ Данный машину готовил - все в порядке будет. А знаешь, почему я с запада вышел? Федор простодушно предположил:

- Потерял ориентировку?

- Ну, нет, что ты. Грозу обходил - вижу, на на данной высоте не дойду. Тогда я полез вверх, там ветер уже не встречный, а боковик, стало легче. Он меня и отнес в сторону, хотя твое Т я сразу увидел.

Они вошли в палатку, и Полбин сам связался с Рубиным. Вначале он бойко рассказывал о том, как менял режимы полета, потом запнулся, не закончил фразы и, слушая, стал отрывисто повторять:

- Да. Понятно... Слушаюсь...

- Что он? - обеспокоенно спросил Котлов, когда Иван с потускневшим лицом осторожно, как стеклянную, положил трубку.

- Ругается. Прямо матом кроет. Почему не вернулся, говорит. А зачем посылал?

- Это он по привычке, - заметил Федор. - Для страху. А сам, небось, доволен.

- Не знаю. Вмешался товарищ Данный:

- А я знаю. Вас обругал, а сам проект приказа готовит: инструктору Полбину благодарность...

Позже Котлов и Полбин узнали, что Звонарев, вернувшийся с пустым бензиновым баком, едва дотянул до аэродрома и приткнулся около изгороди, сломав обе подкрыльные дужки.

Глава IV

Если бы Полбина спросили, как он провел лето тридцать первого года, ответ был бы предельно кратким: "Вывозил".

Не всем понятное слово это в основном довольно точно передает содержание работы летчика-инструктора. Рано утром на росистой траве перед ним выстраиваются учлеты. Инструктор объясняет задачу дня. Взлет, развороты над аэродромом, посадка. Беглым опросом проверяет знание основных пунктов наставления по производству полетов. Потом называет фамилию первого, кому предстоит быть "вывезенным", и идет с ним к самолету.

Курсант садится в переднюю кабину, инструктор располагается сзади. Управление самолетом сдвоенное, в каждой кабине ручка, ножные педали, сектор газа. На приборной доске инструктора те же приборы, что и перед глазами ученика.

Все, что делает один, видит, ощущает другой. На первых порах инструктор сам производит взлет, развороты в воздухе, посадку. Ученик пока только "держится за ручку", привыкая к движениям и действиям, которые ему в недалеким будущем придется проделывать самому. Все он должен запоминать, затверживать, вырабатывать автоматические навыки.

Человек как бы "учится ходить" в воздухе. И ему поначалу дают возможность "держаться за спинку кровати". Инструктор, от которого не ускользает ни один неверный шаг обучаемого, говорит в переговорную трубку: "Не торопись с разворотом... Убери лишний крен... Задираешь, выровняй".

Но вот приходит день, когда спасительную опору отбирают. Инструктор остается на земле, на его место во вторую кабину кладут мешок с песком.

Легкий холодок проходит по спине учлета, ставшего вдруг полновластным хозяином машины, в моторе которой заключена сотня лошадиных сил. Он испытывает и чувство неуверенности, и желание не ударить лицом в грязь, и дрожь, какая охватывает перед прыжком в студеную воду...

Он начинает лихорадочно перебирать в уме все правила, как бы перелистывая учебник по теории полета. Вот глава: "Взлет". Дается газ на разбеге. Ручка управления в нейтральном положении, как карандаш, поставленный на стол. Потом она слегка отдается от себя, чтобы самолет мог поднять хвост. Машина покатится только на двух резиновых колесах.

Но вот дрожащие стрелки счетчика оборотов и указателя скорости показывают, что можно взлетать. Самолет уже в воздухе. Земля начинает "оседать", но она еще совсем рядом. Кажется, стоит только свеситься за борт - рукой достанешь. Но думать об этом некогда. Нужно продолжать "выдерживание" на малой высоте, пока не будет нужной скорости. Ручка опять в нейтральном положении, а через секунду ее уже можно "выбирать".

Так начинается набор высоты. Земля уходит все дальше и дальше. Дома, деревья непривычно поворачиваются верхней своей стороной, как бы валясь навстречу самолету.

И учлет только теперь замечает, что он без учебника и подсказки сам поднял в воздух девятьсот килограммов дерева, железа, проволоки, хитро скомпанованных в летательную машину. Ему хочется подольше побыть наедине с этим весело урчащим мотором, с зеркальными солнечными бликами на лакированных крыльях.

Но на земле, запрокинув голову, стоит инструктор. Он уже видит, что подошло время первого разворота, и кричит, сложив ладони рупором, словно его можно услышать: "Разворот! Разворот, говорю тебе! Чего зазевался? Ага! Так, хорошо. Стой, ногу передал... убери, убери левую... Правильно..."

Трудно оказать, кто больше волнуется в этом первом самостоятельном полете - инструктор или ученик!

После посадки, если она хороша, инструктор пожимает руку ученику и поздравляет его. И будь инструктор даже самым скупым на слова человеком, он постарается найти фразу, которую потом долго, может быть всю свою жизнь, будет помнить ученик: ведь это первый в жизни полет, начало летной биографии!

Пройдут годы, ученик может стать Чкаловым или Покрышкиным, облетает половину земного шара, но запомнит день и число, когда он вылетел на учебном самолете, и запомнит фамилию инструктора, который "вывез" его.

Ни Полбин, ни его товарищи тогда не думали об этом. Они были поглощены одной заботой: выпустить всех закрепленных за ними курсантов, сделать летчиком каждого из них.

Звонарев считал, что ему попались самые неудачные "студенты", как он называл своих подопечных. То одного, то другого он зачислял в категорию "пиджаков" и нередко жаловался по вечерам, когда три инструктора собирались вместе (они жили теперь в большом новом доме, каждый занимал комнату с дверью, выходившей в общий коридор).

- Видали моего Корочкииа? Высокий, нескладный такой, торчит в кабине, так что я все время боюсь, как бы его встречным потоком не переломило. Зажимает и все.

- Что зажимает? - спрашивал Котлов, предвкушая очередную вспышку товарища.

- Ну вот, тебе еще объяснять! - немедленно "заводился" Звонарев. - Ручку зажимает, не критику. Только скажу "передаю управление", чувствую: вцепился он в нее, как девушка на качелях. Сейчас, думаю, скажет "а-ах!" - и в обморок. А машина то боком, то на хвост, то на крыло валится, ровно товарищ Данный после второй полулитровки. Я дергаю, а он не выпускает, пока не заорешь на него с упоминанием святых.

- А ты не ори, - назидательно говорил Котлов и указывал на облицованную листовым железом печь. - Если невозможно терпеть, копи до вечера и на ней испытывай свою систему словесного воздействия. Она любое количество святых выдержит.

- А что? - хорохорился Звонарев. - Я из этой печки скорее летчика сделал бы!

Полбин редко принимал участие в таких спорах. Он слушал товарищей, а сам перебирал в уме своих учеников. У него тоже были "трудные", требовавшие от инструктора большого терпения и выдержки. Особенно долго пришлось возиться с одним белобрысым пареньком из Белоруссии. На земле он производил впечатление самого смышленого и расторопного: никто не мог лучше, чем он, ответить на все вопросы теории полета, объяснить действие рулей управления, разобрать устройство пилотажных приборов. Но в воздухе, как только Полбин передавал ему управление, Буловатский (так звали паренька) становился деревянным. Все заученные правила вылетали из его головы, он терял координацию движений и только крепко зажимал ручку. В зеркале, укрепленном на стойке самолета, Полбин видел его искаженное лицо с остановившимися глазами и тотчас же вспоминал слова Рубина, которому рассказывал об этом курсанте: "все признаки скованности".

- Может быть, отчислить, а? - спросил его однажды Рубин после очередного доклада о невыполненной Буловатским задаче. - Вы знаете, это ведь явление уже изученное и имеет свое название: скованносгь движений. Это непреодолимо, верьте моему опыту.

- Но он у меня по теории и по знанию матчасти лучший в группе, неуверенно возразил Полбин.

- Ну и что же? - Рубин потер рукой бритую голову. - Вы грамоте учились? Полбин удивленно вскинул глаза.

- Учился.

- Пишете без ошибок?

- Кажется, да.

- И грамматические правила знаете? Ну, там - правописание безударных гласных, шипящих, склонение существительных, спряжение глаголов...

- Основные помню, - ответил Полбин, все больше недоумевая.

- Сейчас поймете, - сказал Рубин, заметив его недоумение. - У нас в гимназии - я ее, знаете, еще захватил - был такой ученик, Володя Светлозубов. Сын лавочника, торговца керосином. Зубрежник редкостный. Родители применяли по отношению к нему политику кнута и пряника. За каждое выученное грамматическое правило пятиалтынный давали, за невыученное секли нещадно. И получалось так, что Володька наизусть все правила знал - и морфологию и синтаксис. Разбуди ночью, спроси любое, он, как заведенный, начнет читать: "глаголы, имеющие во втором лице единственного числа окончание "ешь", а в третьем лице множественного числа "ут, ют", относятся к..." - Рубин сделал паузу и быстро взглянул на Полбина: - к какому спряжению?

- К первому, - так же быстро ответил Полбин и всем видом своим изобразил нетерпеливое желание закончить этот не идущий к делу разговор о грамматике. Рубин улыбнулся.

- Нет, вы дослушайте, - сказал он. - При таком сверхотличном знании правил Володька все же сыпался на диктантах. На всех буквально. По количеству ошибок бил самые невообразимые рекорды. Сорок, пятьдесят ошибок в диктанте на двух страницах! А когда Володька завалился на переводном экзамене в конце года, Валерий Герасимович, наш преподаватель изящной словесности, сказал ему торжественно при всем классе: "Светлозубрежников! Я тебе присваиваю это новое имя. И помяни меня в конце жизни своей: никогда ты грамотно писать не будешь!" Потом лукаво подмигнул нам, пацанам, подозвал Володьку к доске и спрашивает: "Какое окончание имеют глаголы первого спряжения во втором лице единственного числа?" Тот отвечает без запинки, полностью по учебнику. "Хорошо, бери мел. Напиши: "не будешь".

И Светлозубов под общий хохот начертал: "ни будишь"...

Рубин весело рассмеялся, оттолкнувшись обеими руками от стола и запрокинув голову на спинку стула. Полбину вдруг представилось, как он смеялся тогда, давно, одетый в гимназическую курточку, за партой, изрезанной ножами и вымаранной чернилами.

- Разрешите мне не делать выводов из этой басни? - хмуро сказал он.

- Почему же? - Рубин сразу стал серьезным.

- Во-первых, потому, что вы видите аналогию там, где ее нет. Во-вторых, потому, что Буловатский научился читать уже после семнадцатого года. Лесоруб он, а не лавочников сын.

Ответ Полбина прозвучал несколько грубо, но Рубин сделал вид, что не заметил этого, и закончил вставая:

- Хорошо. Я не навязываю вам своих взглядов. Я хотел только дать совет, исходя из долголетней практики. Можете итти.

Полбин ушел с тяжелым сознанием взятой на себя дополнительной ответственности. Он понимал, что если не удастся выпустить Буловатского, престиж его как инструктора будет серьезно поколеблен. Об этом позаботится прежде всего сам Рубин. Он не простит прямолинейности, с которой Полбин дал ему понять, что не питает особого уважения к принципам старой школы, считавшей авиацию уделом избранных. Конечно, Рубин опытный летчик, хороший командир и организатор, но закваска в нем еще дореволюционная.

"А все-таки буду возить", - упрямо решил Полбин, и наследующий день отвел Буловатскому вдвое больше времени, чем обычно. Курсанты, которым пришлось долго ожидать очереди на полет, с неудовольствием посматривали на белорусского лесоруба, который отлично владел топором, но не мог ничего поделать с легкой ручкой управления самолетом.

Прошло еще несколько дней. Буловатский продолжал вести себя в воздухе так же, как и в первом полете.

Тогда Полбин решился на рискованный эксперимент. Незаметно для ученика он положил в свою кабину запасную ручку управления и, поднявшись в воздух, набрал высоту.

- Передаю управление, - сказал он Буловатскому, когда прибор показал девятьсот метров.

- Есть! - с готовностью ответил ученик, и в ту же минуту самолет заплясал в воздухе. То он задирал нос и замирал на мгновенье, как остановленный на полном скаку конь, поднявшийся на дыбы, то вдруг начинал стремительно скользить на правое крыло, потом на левое... "Только бы не свалил в штопор", подумал Полбин и, подав Буловатскому сигнал "внимание", вынул из гнезда свою ручку управления. Не успел курсант сообразить, что от него требует инструктор, как ручка полетела за борт.

Лицо Буловатского покрылось мертвенной бледностью, и Полбину даже показалось, что он видит в зеркале капельки пота, выступившие на носу ученика. Полбин взглянул на высотомер, отметил потерю высоты и нащупал запасную ручку, как вдруг почувствовал, что самолет пошел ровнее. Шарик управления газом двинулся вперед - значит, Буловатский догадался увеличить скорость. Понимает высоту надо сохранять.

- Правильно! - крикнул Полбин в переговорное устройство. - Горизонт держи! Смотреть вперед!

Ножными педалями он помог ученику выровнять крен. Буловатский зафиксировал это положение.

- Убери газ. Держи тысячу четыреста!

В зеркало было видно, как Буловатский бросил взгляд на счетчик оборотов. Стрелка на нем остановилась против указанной Полбиным цифры.

- Молодец! Иди по прямой...

Что-то похожее на улыбку мелькнуло на все еще бледном лице Буловатского. Он почувствовал власть над самолетом, понял, что машина подчиняется ему. "Я лечу, я! Сам лечу!" - говорили его глаза, заблестевшие радостью первой удачи.

- Так. Хорошо! Так, - приговаривал Полбин, как бы подтверждая: "Да, летишь. Сам летишь..."

Потом он окинул взглядом землю, затянутую голубоватой дымкой, увидел крохотный аэродром с разбегающимся самолетом и приказал:

- Левый разворот! Ручку влево. Ногу не забудь... Самолет развернулся не совсем идеально, почти без крена, "блинчиком", но это вызвало на лице Буловатского уже настоящую улыбку радости.

"Вот тебе и признаки скованности", - подумал Полбин, испытывая неудержимое желание сказать ученику тут же, немедленно, что-то хорошее, теплое.

Между тем Буловатский освоился настолько, что уже стал различать землю, нашел глазами аэродром и самостоятельно сделал новый разворот в его сторону.

- Будешь сажать? - с улыбкой спросил Полбин.

- Ой, нет! - по-детски испуганно воскликнул Буловатский. Он вспомнил, что в кабине инструктора нет ручки управления, и очарование полета разом покинуло его. Он ни за что не посадит машину, разобьется сам и погубит инструктора.

- Ладно. Внимание! - сказал Полбин, вставляя в гнездо запасную ручку. Беру управление.

Щеки Буловатского надулись и тут же опали, - видимо, он облегченно вздохнул. Покачав ручку вправо и влево, Полбин ощутил, что она совершенно свободна. Ученик перестал зажимать управление.

Навстречу снижающемуся самолету быстро неслась зеленая трава аэродрома.

Глава V

Никому, кроме Федора Котлова, не сказал Полбин о том, каким образом ему удалось преодолеть "скованность движений" Буловатского. Он не считал примененный им прием правильным с точки зрения летной педагогики. Ученик мог совсем потерять голову, чувство боязни стало бы постоянным, и тогда его пришлось бы действительно отчислить из школы как безнадежного.

Идя на этот не предусмотренный никакими инструкциями шаг, Полбин рассчитывал на одну подмеченную им особенность характера Буловатского. Молодой белорус принадлежал к тем людям цельной и крепкой натуры, которые в минуту опасности, грозящей не только им, но и окружающим, забывают о себе и думают прежде всего о других. Правильность этого расчета подтвердил потом сам Буловатский. Когда машина приземлилась, он сказал Полбину: "Я так боялся, что разобью на посадке машину и вас... пока лечу".

Товарищам Буловатский не рассказал ничего. Так до самого выпуска никто и не узнал, благодаря кому комсомолец Дмитрий Буловатский, находившийся под угрозой списания на землю ("в технари или интенданты пойдете", - говорил в таких случаях Рубин), все же надел синий френч летчика Военно-Воздушных Сил.

Полбин был доволен и горд тем, что в его комсомольской группе ни одного курсанта не отчислили по неспособности к летному делу.

Подошло время отпуска. Звонарев уложил свой саквояж, перекинул через плечо гармонь в новом чехле из парашютной сумки, с блестящими замочками, и укатил на родину, в один из южных украинских городов.

Полбина и Котлова премировали санаторными путевками. Но они, посовещавшись, пошли к комиссару школы и попросили "чего-нибудь попроще".

Тогда им дали путевки в институт физических методов лечения, который находился в Чернигове. И они поехали в Чернигов.

Дорога заняла больше суток, так как нужно было ехать с пересадками. На станциях Полбин и Котлов пили чай с черными соевыми коврижками, играли в домино. Они чувствовали себя несколько стесненно от пристальных взглядов, которыми сопровождали их пассажиры, кондуктора, буфетчики. Недавно введенная новая форма Военно-Воздушных Сил - темносиняя шинель, голубые петлицы, нарукавный знак в виде раскинутых крыльев со скрещенными посредине мечами привлекала всеобщее внимание. Особенно заглядывались на двух молодых летчиков девушки и мальчишки-подростки. Поезд пришел в Чернигов ночью. После недолгого блуждания по слабо освещенным улицам Полбин и Котлов вышли к центру города и нашли "инфизмет". В длинном коридоре у тумбочки с лампой, положив голову на спинку глубокого кресла, дремала пожилая женщина. Голова ее была повязана белым платком, руки покойно скрещены на груди. Не разнимая их, женщина поднялась навстречу вошедшим.

- До нас, чи що? - спросила она певучим голосом, в котором совсем не было сонных ноток.

- Наверное, до вас, мамаша, - ответил Котлов и стал расстегивать шинель, чтобы достать документы.

- С путевками, мабуть, - сказала женщина, останавливая его жестом. - Що ж с вами робить?

- А что?

- Та нема ж никого в канцелярии... Ранком с девяти будут.

Женщина выкрутила фитиль лампы. Темнота торопливо отбежала в оба конца коридора, и тотчас в одном из них раздался голос:

- Кто там, Степановна?

Где-то в глубине коридора открылась боковая дверь, прямоугольник света лег на пол, покрытый узкой ковровой дорожкой.

- Хиба вы не спите, Мария Николаевна? А я думала, спите. Тут ось новенькие приехали...

В прямоугольнике света появился женский силуэт, и тот же голос произнес:

- Идите сюда, товарищи.

Осторожно ступая по ковру, задевая плечами за листья фикусов, расставленных вдоль стен, Полбин и Котлов пошли на свет.

- Только дверь не закрывайте, - крикнул Котлов, - а то мы без ориентира собьемся с курса.

- Хорошо, - ответили из темноты. Они вошли в ярко освещенную электрической лампочкой комнату. Прикрывая дверь, Полбин успел заметить на ней табличку с надписью: "Дежурная сестра. Чергова сестра".

Комната была небольшая, с одним широким окном, снизу до половины закрытым белой занавеской на шнурке.

За столом, придвинутым одним краем к окну, стояла Мария Николаевна, оказавшаяся совсем молоденькой девушкой лет двадцати. На ней был белый, сильно накрахмаленный халат и такая же повязка на голове. Повязка туго охватывала остриженные по моде волосы: они были ровно подрезаны чуть ниже маленьких розовых ушей, а лоб прикрывала русая челочка, проходившая уверенной прямой линией над самыми бровями.

И, наверное, оттого, что девушка зарделась от неожиданности и, стараясь сохранить независимый и солидный вид, сдвинула к переносице маленькие светлые брови, золотившиеся под светом лампы, она сразу поразила вошедших своей необычайной юностью: ведь ничто не делает юность такой милой и привлекательной, как ее желание казаться взрослой и солидной.

Минуту длилось обоюдное замешательство.

В комнате все сияло чистотой и свежестью, в ней было неожиданное обилие белого: деревянная койка с наклонным изголовником, покрытая белоснежной простыней, прозрачный белый шкаф с посверкивающими никелем инструментами на стеклянных полках, белая тумбочка... И летчики почувствовали себя так, словно они попали на первомайский праздничный вечер в зимних меховых комбинезонах и тяжелых унтах. Оба одновременно посмотрели на свои сапоги, порыжевшие от толстого слоя пыли, и оба подумали, что чемоданы в этой комнате явно некуда поставить. Пусть бы хоть Мария Николаевна была постарше, - например, в очках и с седыми волосами, как хирургическая сестра из санчасти.

А девушка смутилась не только от неожиданности. Она впервые в своей жизни видела летчиков, людей, которые сидят в тех самых аэропланах, что пролетали иногда над Черниговом. Они всегда летели очень высоко, напоминая маленьких, сердито гудящих железных птиц, и потому думалось, что ими управляют такие же маленькие сердитые человечки. Как-то не верилось, что там сидят обыкновенные люди, которые на земле, как и все, входят в комнаты, разговаривают, читают книги...

Сейчас эти люди стояли перед нею с чемоданами в руках, в расстегнутых шинелях, открывавших белые воротнички сорочек и черные шелковые галстуки.

Но через секунду она забыла, что это летчики, представители удивительной профессии, и рассматривала их с обычным человеческим любопытством, быстро и бессознательно оценивая каждого, сравнивая их друг с другом.

Один был довольно высокого роста, черноволосый, с густыми бровями и широким загорелым лицом. Он явно старался держаться побойчее и, сложив губы, как для свиста, с беззаботным видом обшаривал комнату карими глазами, в которых светилась ироническая усмешка.

Другой снял синий остроконечный шлем, переложил его в левую руку, державшую чемодан, а правой пригладил русые волосы. Быстрым движением пальцев он проверил пробор, потянулся к нагрудному карману, в котором, очевидно, находились расческа и зеркальце, но передумал и снова надел шлем. Это движение не ускользнуло от внимания девушки, и она невольно подумала: "понравиться хочет", а подумав так, сама пристально и в то же время робко заглянула в лицо летчику.

Она встретила направленный на нее спокойный взгляд серых глаз, чуть сощуренных, острых и каких-то необыкновенно внимательных, сразу очень много вбирающих; ощутив это, она подумала, что, должно быть, такие глаза у большинства летчиков, и улыбнулась своей неожиданной мысли.

Девушка еще не успела решить, кто же из двух приезжих "симпатичнее", но ей было приятно отметить, что голос у этого, второго, чистый, приятного низкого тембра.

- Будем знакомиться, Полбин, - сказал он, шагнув к столу.

- Маша, - ответила девушка, протягивая руку, но спохватилась и отрекомендовалась полностью: - Мария Николаевна Пашкова.

- Очень приятно, - галантно проговорил черноволосый и тоже подошел к столу: - Федор Котлов.

Она опять ответила:

- Мария Николаевна Пашкова. Обменявшись рукопожатием, Федор решил, что поскольку напряжение снято, можно располагаться как дома. Он сделал шаг к деревянной койке и, намереваясь поставить на нее чемодан, завернул край хрустящей простыни.

- Нельзя, - вдруг строго сказала Мария Николаевна и быстрым движением поправила простыню. - Это койка для обследования больных, вы можете занести инфекцию.

- А-а... - неопределенно протянул Федор и с комическим выражением лица повернулся к Полбину, как бы прося защиты.

Тот молча поставил свой чемодан к стене, у самой двери. Сняв шинель, он аккуратно вывернул ее наизнанку и положил на чемодан.

- Не бойтесь, не пачкает, - проговорила девушка, увидев, что Полбин проверил, не появились ли на воротнике шинели следы известки. В доказательство она быстро мазнула по стене рукой и показала чистую розовую ладошку.

Котлов тоже разделся и держал шинель в руках, не зная, куда ее положить.

- А стульев у вас не бывает? - спросил он.

- Сейчас дам, извините, - спохватилась Маша.

Из коридора она принесла два венских стула с плетеными сиденьями.

- Садитесь и доставайте свои путевки. На столе лежала раскрытая толстая книга. Страницы ее были придавлены большим красным яблоком со свежим надкусом. Маша закрыла книгу, оставив яблоко на месте как закладку, и отодвинула на край стола. От резкого движения дрогнул и зашелестел пучок бессмертников в граненом чайном стакане.

- В порядке? - улыбаясь, спросил Котлов, когда Пашкова пробежала глазами путевки.

- Не совсем... - она взяла по одной бумажке в каждую руку и через стол протянула их Полбину и Котлову, сидевшим напротив.

- Печать забыли поставить? Нам далеко возвращаться...

- Нет, не печать. Вы просто не туда попали.

- Как не туда? - встрепенулся Полбин и полез в боковой карман френча за спрятанной уже путевкой.

В голосе его был такой неподдельный испуг, что девушка не удержалась от смеха.

- Нет, нет, к нам. Только у нас стационар, а вам нужно в филиал.

- А где же этот филиал?

- Здесь. Около самой Десны. В доме губернатора.

- Какого губернатора?

- Бывшего, конечно. Этот дом все еще так называют. Любой мальчишка покажет.

- Разве это далеко?

- Километра два будет.

Полбин и Котлов молча переглянулись. Им не очень улыбалась перспектива нового путешествия по пыльным, темным улицам спящего города. Они и так уже ругались по дороге со станции: октябрь на дворе, морозно, а под ногами пыль...

- Положение хуже губернаторского, - низким басом сказал Федор и красноречиво зевнул.

- Нет, Мария Николаевна, мы от вас никуда не уйдем, - решительно сказал Полбин.

- Да я уж вижу, - с притворным вздохом произнесла Маша, опять рассмеялась и поднялась со стула, положив руки в кармашки халата.

Котлов тоже встал и сделал вид, что направляется к койке.

- Ложусь для обследования, - сказал он. - До утра. Раздеваться как - до пояса?

- Шутки в сторону, - с прежней строгостью оборвала его Маша. - Сейчас я вас устрою. Открыв дверь в коридор, она громко сказала:

- Степановна! В четвертой сегодня белье сменяли?

- А вже ж, - донесся ответ.

- И полотенца?

- Та все, как есть.

- Идите, товарищи, вас проводят в комнату. Утром пойдете в филиал. А к нам будете ходить на процедуры, если понадобится.

Поднимаясь в сопровождении Степановны на второй этаж, Котлов и Полбин обменивались впечатлениями.

- Самостоятельная, однако, - говорил Федор, зевая уже по-настоящему. - Как это там написано - "чертова" что ли? Смешное слово.

- Да, характер просматривается, - рассеянно ответил Полбин. Сидя за столом в комнате "чертовой", он успел заметить название произведения, которое читала Маша: "Размышления у парадного подъезда". Это был однотомник Некрасова, стихи которого Полбин очень любил.

Глава VI

В первые же дни своего пребывания в "инфизмете" Полбин и Котлов пришли к заключению, что место для отдыха было выбрано удачно. Они пользовались полной свободой и являлись в "дом губернатора" только в "часы принятия пищи", как выражался Котлов. Остальное время уходило на осмотр города и его достопримечательностей.

Погода благоприятствовала этому. Стояли сухие морозные дни. Собственно, морозы были по ночам, а днем светило солнце, пролетки поднимали на улицах желтую пыль, и только блестящий ледок у водоразборных колонок напоминал о том, что лето прошло.

Во время прогулок роль проводника брал на себя Котлов. Вызывая легкую зависть у Полбина, он свободно говорил об истории города, о том, что в одиннадцатом веке черниговские князья во главе с Игорем Святославичем участвовали в походе против половцев; о том, что в этом городе жил и работал знаменитый украинский писатель Коцюбинский - его могилу Федор показал в первый же день; о том, что с Черниговом связана боевая слава украинского Чапаева Николая Щорса...

Слушая товарища, Полбин не раз вспоминал Вольскую теоретическую школу, в которой четыре года назад началась их дружба. Придя в школу после службы в Богунском стрелковом полку со званием командира взвода запаса, Иван Полбин не мог не чувствовать себя старшим в окружении курсантов, которые, как правило, были моложе его по годам и не имели жизненного опыта. Друзей он всегда выбирал осторожно, а тут еще его назначили старшиной школы. Надо было всем говорить "вы", не допускать сближения, которое могло быть истолковано как панибратство с подчиненными.

Но за плечами Полбина, кроме службы в армии, было еще несколько лет комсомольской работы в деревне, работы избачом, секретарем ячейки, секретарем волостного комитета комсомола. Живой и общительный по характеру, он присматривался к курсантам, ища среди них будущего друга, с которым можно делить не только пайковый армейский хлеб, но и все радости и огорчения. И как все люди, нелегким трудом добывавшие знания, он искал друга, который в чем-то был бы выше, у которого можно было бы чему-то научиться, что-то взять, а не только отдавать свое.

Так судьба свела его с Федором Котловым. Однажды в выходной день они вместе отправились в городской отпуск. Посмотрели на дневном сеансе картину "Броненосец Потемкин" и не спеша пошли домой, в часть.

Дорогой Федор стал рассказывать о восстании на Черном море, о Вакулинчуке, о том, как непокорный "Потемкин" ушел в Констанцу и был выдан царским властям. Многих подробностей, о которых говорил Котлов, в картине не было. Полбин, глядя под ноги, внимательно слушал.

В узком переулке из-за забора выскочил мальчишка с самодельным луком в руках. Он натянул тетиву, пустил стрелу и попал в окно деревянного дома, стоявшего напротив. Зазвенело стекло, мальчишка бросился наутек.

Котлов в три прыжка догнал его и отобрал лук.

- Слушай меня внимательно, - начал он торжественным голосом, загнав мальчишку в угол между забором и стеной дома и не давая ему уйти. - Слушай. Лук - это оружие древних. Но лук есть простейший механизм, имеющий деформируемую упругую деталь (он натянул и отпустил тетиву), в которой накапливается энергия, преобразующаяся в этом механизме в кинетическую энергию стрелы...

Мальчишка обалдело смотрел на высокого военного и не знал, зареветь ему тотчас же или еще подождать. А Котлов, не меняя интонации, продолжал:

- Кинетическая энергия, как ты сам это сейчас видел, в условиях населенного пункта может принести разрушения. Для тебя это кончится надранными ушами или поркой. Поэтому лучше уничтожить оружие разрушения.

С этими словами он взял лук за концы, сломал его и бросил через забор. Мальчишка с ревом нырнул в калитку, и как раз во-время, так как минутой позже он был бы схвачен женщиной, выбежавшей из дома, в котором разлетелось стекло.

- Скрылся в неизвестном направлении, - серьезно сказал Котлов женщине и неторопливо зашагал по улице.

- Слушай, откуда ты все это знаешь? - смеясь, спросил Полбин.

- Что?

- Да вот о преобразовании энергии. Ведь это правильно - насчет лука?

- Правильно. Я в механическом техникуме учился. Оттуда по спецнабору взяли.

Вскоре после этого койки Котлова и Полбина оказались рядом. Позже выяснилось, что они оба любят стихи Некрасова, а из прозаиков, классиков прошлого века, всем остальным предпочитают Гоголя.

Премудрости авиационной науки они тоже постигали вместе.

Полбин обогнал товарища в практике полетов. Он раньше освоил высший пилотаж на учебном самолете, раньше вылетел на Р-1. Но не переставал завидовать разносторонности познаний Федора и втайне дал себе обещание догнать его.

Когда все памятники Чернигова были осмотрены и друзья некоторое время решили посвятить "чистому" огдыху, то-есть лежанию на койках, Полбин нашел библиотеку и притащил в палату стопку книг. У него не было привычки читать лежа. Он клал книжку на тумбочку, садился на краешек кровати и так проводил по нескольку часов сряду.

Федор без него два раза ходил в кино, побывал в местном театре и однажды сказал Полбину:

- Встретил сегодня Машу Пашкову. О тебе спрашивала.

- Ну? - оторвался от чтения Полбин.

- Да, да. А где это ваш товарищ, говорит, почему не видно?

- Выдумываешь.

- Нет, правду говорю. Мы прошлись из кино до ее дома, она возле почты живет. Интересовалась, страшно ли летать и кто из нас лучше летает. Я ей про твой опыт с Буловатским рассказал.

- Это зачем же? - Полбин закрыл книгу и недовольно посмотрел на Федора.

- Да так, к слову пришлось. Она сразу поняла, в чем дело. "Выбросить ручку, - говорит, - это все равно, что в автомобиле на полном ходу руль снять, правда?" Смышленая девушка, правильно суть дела схватила.

- Зря ты об этом рассказал, - продолжал хмуриться Полбин.

- Ничего, она Рубину не доложит. Пойдем забьем козла, что ли?

До ужина они играли в домино. А на другой день Полбин с утра надел полную форму и долго, до полного сияния надраивал сапоги.

- Куда собрался? - удивился Котлов, сидевший на кровати с книгой в руках.

- В стационар. Врач дал предписание па процедуры.

Говоря это, Полбин отвернулся от Федора и стал усиленно смотреть в оконное стекло, проверяя, хорошо ли завязан галстук.

- Какие процедуры, Иван? Ты что, болен, что ли?

- Может быть, болен. Душ Жарко прописали. Котлов захохотал, откинулся к стене, больно ушиб затылок и, потирая его рукой, оказал поучительно:

- Не Жарко, а Шарко, во-первых. Это по фамилии одного французского врача, он еще Герцена когда-то в Париже лечил. А во-вторых, эта процедура для тех, у кого нервы.

- Значит, и у меня нервы, - ответил Полбин и, не оборачиваясь, вышел из комнаты.

- Бывают души, от которых становится жарко! - со смехом крикнул ему вслед Котлов.

Оставшись один, Федор погрузился в размышления. "Надо систематизировать факты", - сказал он себе. А факты были такие. В первый же вечер, когда они по ошибке попали в стационар и Степановна устроила их в просторной комнате на втором этаже, Иван сказал, что ему еще не хочется опать и спустился вниз. Вернулся он через полчаса с однотомником Некрасова и двумя крупными яблоками в карманах френча. "В них много железа, фосфора и витаминов", - сказал он, вручая одно Федору. Утром встал рано и пошел к Маше спросить, нет ли у нее почтовой марки. Видно, успел узнать, что она живет возле почты, и хотел пройтись для уточнения адреса. Потом почти неделю никуда не выходил - значит, и себя проверял и ждал: спросят ли о нем. Характер... Но и у девушки, кажется, характер. Впрочем, Иван таких людей любит.

- Значит, правильно я ему провозные дал, - подытожил свои рассуждения Котлов, имея в виду разговор с Пашковой и сообщенную ей весьма лестную аттестацию Полбина как летчика.

Насвистывая "все выше и выше" Федор перекинул через плечо полотенце и пошел умываться. Проходя мимо часов в коридоре, он с удивлением отметил, что не было еще и девяти. После ночного дежурства Маша сменяется в девять. Стало быть, Иван безошибочно построил расчет времени.

Полбин не пришел к обеду. Явился он только в сумерках. Котлов в это время играл в шахматы с учителем из Глухова, седым старичком в узком черном костюме и вышитой украинской сорочке. Быстро разделавшись с не очень сильным противником, Федор поспешил в свою комнату, где Полбин, скрипя ремнями, расстегивал портупею.

- Ну, как душ Жарко?

Полбин поднял глаза, и в них сверкнули искорки смеха.

- Был разговор о полетах, - ответил он. - Ты не объяснил ей, что такое ручка управления. Она думала, что это такая маленькая, как у швейной машинки или кофейной мельницы. А я с тростью зонтика сравнил. Сейчас дождик накрапывает, потеплело.

Он повесил ремень на спинку кровати и кивнул в сторону окна, стекла которого покрылись светлыми капельками.

- Ага, дождь загнал, - резюмировал Котлов. - И врач и пациент попали под холодный душ...

Полбин рассердился или только сделал вид, что раздражен.

- Ну ладно тебе. Затвердил: душ, душ. Нравится она мне очень, понял?

- Понял. А ты ей про свои геройские полеты рассказывал? Девушки это любят.

- Рассказал. Как летал самый первый раз, на мельнице.

Котлов улыбнулся. О "самом первом" полете Полбина он уже слышал. Было это давно, когда Иван батрачил у кулака Живодерова, владельца единственной в деревне ветряной мельницы. Однажды Полбин собрал группу своих товарищей, таких же, как он, подростков, и сказал, что поднимется на мельничном крыле. Ему не поверили, но пошли к мельнице. Когда крыло медленно проходило у самой земли, Иван подпрыгнул, уцепился руками за его деревянную раму и повис в воздухе. Он поднимался, а земля опускалась, проваливалась. Из-за пригорка вынырнули избы, блеснула речка Карамзинка. Горячий ветер бил в лицо, шевелил волосы, набрасывал их на глаза. Крыло замерло на миг в самой верхней точке, совсем рядом Иван увидел железную крышу и ржавый флюгер на коньке мельницы. В это время на земле раздались тревожные крики. Мальчик глянул вниз и обмер, увидав неестественно сплюснутую фигуру Живодерова. В руках у хозяина была толстая палка, служившая для утрамбовывания муки в мешках. Крыло быстро опускалось. Иван висел на вытянутых руках и готовился спрыгнуть, но Живодеров поднял палку... Иван ловко, как гимнаст на трапеции, поджал ноги. Удар пришелся по воздуху. Крыло, скрипя и подрагивая, пошло вверх. Опять рядом оказался ржавый флюгер. Руки мальчика затекли, держаться уже не было сил. Опускаясь к земле, он издал громкий крик и сделал вид, что собирается прыгнуть прямо на плечи Живодерову. Тот испуганно попятился. Иван разжал онемевшие пальцы, упал, но вскочил на ноги и убежал.

Теперь, припомнив рассказ Полбина о его первом "полете", Котлов заметил:

- Ну, это вряд ли в твою пользу.

- А я о пользе не забочусь, - слукавил Полбин. - Какая может быть польза? Вот от чего бывает польза, - продолжал он и, подойдя к повешенной у двери шинели, вынул из карманов два яблока.

- О-о! Железо. Фосфор. Витамины. Это от...

- Конечно! - Полбин спрятал руки с яблоками за спиной. - В правой или в левой?

- А разве не оба мои? Ты же там наелся до отвала.

- Нет. Приказано передать одно тебе.

- Апорт. Лучший сорт, - с видом знатока проговорил Федор, принимаясь за яблоко.

- Слушай, Федя, - сказал Полбин. - Ты пойдешь со мной к Пашковым?

- Когда?

- На праздники.

- А что, приглашают?

- Да. Нас обоих.

- Если приглашают, то пойду.

Через неделю, седьмого ноября, Котлов и Полбин сидели в небольшой уютной комнате с цветами на подоконниках, которая именовалась гостиной, хотя в ней стояли две кровати, застеленные белыми тканевыми одеялами. Семья Пашковых им понравилась. Отец Маши, бухгалтер одного из областных учреждений, был польщен тем, что среди его гостей находятся летчики, и то и дело заводил с ними разговор о политике, о кознях Чемберлена, о том, что английские рабочие не позволят капиталистам напасть на Страну Советов, и каждый раз требовал подтверждения своим словам: "Верно я говорю?" Перечисляя факты недоброжелательного отношения к Советскому Союзу со стороны непосредственных западных соседей, он сметал крошки со скатерти таким жестом, как будто откладывал костяшки на счетах: "Конфликт на КВЖД - раз. Убийство полпреда два..."

Полбин поддакивал: "Верно, Николай Григорьевич", но тут же развивал собственные мысли и незаметно оказывалось, что при всем своем внимательном и регулярном чтении газет бухгалтер обкома союза "Медсантруд" делает не совсем правильные выводы из общеизвестных фактов. Он считал, что главные враги Советской страны - панская Польша и боярская Румыния ("они нам Бессарабию отдавать не хотят"), а Полбин доказывал: эти государства пляшут под английскую дудку и деньги получают от американских банкиров.

В таком духе шел разговор за столом, пока на нем поочередно появлялись изделия искусных рук хозяйки, Полины Александровны: закуски, баранина с чесноком, пирожки и ватрушки. Потом появились яблоки - свежие, пахнущие стружкой, в которой они были упакованы, и моченые с прилипшей шинкованной капустой.

На стол подавала Маша. Ей помогала младшая сестра, Антонина, девушка-подросток с очень серьезным взглядом глубоко сидящих глаз и тонкими чертами лица. Сестры были странно непохожи. Рядом с круглолицей, улыбчивой Машей худенькая молчаливая Тоня казалась человеком из другой семьи. Котлов вначале было принял ее за соседскую девочку, приглашенную на праздничный ужин, и удивился, когда ее представили как сестру Марии Николаевны. Потом он увидел, что Антонина очень похожа на отца, худощавого человека с длинным строгим лицом и тонкими губами. Зато когда к нему подвели юношу лет семнадцати и оказали: "А это наш Шурик", он подумал: "Вот теперь я вижу брата и сестру".

Полбину никого не представляли, из чего Федор заключил, что его товарищ уже бывал в этом доме. Правильность этой догадки сразу же подтвердилась: Полбин и Шурик заговорили как старые знакомые.

Котлову бросилось в глаза и другое: Шурик относился к Ивану с каким-то восторженным вниманием. Он сидел за столом рядом с Полбиным и не сводил с него глаз. Когда Полбин в разговоре с Николаем Григорьевичем осторожно, но твердо дал тому понять, что некоторые его рассуждения на международные темы нуждаются в пересмотре. Шурик обвел всех сидевших за столом блестящими глазами, как бы говоря: "Смотрите, как он нашего батьку к стене прижал!"

В середине ужина вдруг остановились мирно тикавшие на стене часы-ходики. Шурик выскочил из-за стола и взялся за цепочку, на которой висела цилиндрическая медная гиря.

- Сейчас я их запущу, - сказал он и, оглянувшись на Полбина, спросил: Запущу, верно? Или только мотор запускают, а часы заводят?

Мать послала Шурика в погреб за мочеными яблоками. Тотчас же из коридора донеслось:

- А куда убрали стремянку? Тут темно, не вижу...

Деревянная лестница никак не походила на легкую самолетную стремянку из алюминиевых труб. Ясно, что это слово Шурик тоже перенял от Полбина.

"Понаторел парень, - подумал Федор. - Что же это он, при всех свиданиях у них присутствует? Когда Иван успел его авиационным премудростям научить?"

За чаем, когда Шурик опять употребил какое-то авиационное выражение. Котлов спросил:

- Ты, Александр, не собираешься в нашу летную семью? Половину дела ты уже усвоил.

Неожиданно для всех Александр указал на старшую сестру:

- Она собирается.

Маша густо покраснела и опустила глаза. Полина Александровна укоризненно взглянула на сына, словно он выдал тайну, известную также и ей. Антонина молча протянула нахмурившемуся Николаю Григорьевичу кусок хлеба, позабыв положить на него повидло. Только лицо Полбина просияло, и он бросил на Шурика взгляд, говоривший: "А я этого не знал, братец! Хорошо, что ты сказал!"

Все это мгновенно оценил наблюдательный Котлов и сделал для себя вывод: "Иван твердый курс держит".

Неловкое молчание, наступившее за столом, прервала Серафима Александровна, сестра хозяйки дома.

- А что, летать, поди, страшно? - простодушно спросила она, обращаясь к сидевшему напротив Котлову.

Федор указал чайной ложечкой на Полбина:

- Вы у него спросите. Я рядовой летчик, а Ивана Семеновича командиром звена назначили. - Говоря это, он хитро сощурил глаза и подмигнул Полбину: "Выпутывайся, мол, братец. А я тебе вот как помогаю: величаю по-отчеству и командиром своим признал".

Слух о том, что Полбина назначают командиром звена учебных самолетов, действительно был. Исходил он от писаря штаба школы, который, оформляя отпускные документы, сказал Котлову:

- Пусть ваш дружок здоровьем запасается. Придется ему в новую должность заступать. Приказ уже заготовлен, - и похлопал ладонью по клеенчатой папке с тисненой надписью: "К докладу".

Сейчас Полбину было приятно упоминание о предстоящем повышении, приятно было то, что это слышит сидящая рядом Маша, но он постарался сказать как можно небрежнее:

- Федор Порфирьевич шутит. Равные мы с ним. А летать - как кому. Некоторые железной дороги, поезда боятся.

Тут его взгляд упал на этажерку, на которой рядом со стопкой брошюр и ученических тетрадей лежал том стихотворений Некрасова, тот самый, который Мария Николаевна брала с собой когда-то на дежурство. Озорно блеснув глазами, Полбин быстро вышел из-за стола, взял книгу и стал торопливо ее листать.

-Некрасов про летчиков стихи писал? Скажете нет?

- Не мог он писать, - медленно повернув красивую голову, сказала Антонина. - Тогда еще аэропланов (она сначала сказала "эропланов", запнулась и покраснела) не было.

- А вот писал! - Полбин нашел нужную страницу. - Слушайте!

И он под общий смех прочел строфу из поэмы "Мороз, Красный нос":

Голубчик ты наш сизокрылый!

Куда ты от нас улетел?

Пригожеством, ростом и силой

Ты ровни в селе не имел...

- Так это же не про летчика, - протянул Шурик, и в его голосе послышалось сожаление: видимо, ему хотелось, чтобы Полбин и здесь был прав.

- А про железную дорогу он мог писать? - опять полистал книгу Полбин.

- Первая железная дорога построена в России в 1837 году, - вставил Котлов, откидываясь на спинку стула и помешивая чай в стакане.

- Это Маша хорошо декламирует. Дайте ей, - сказала Серафима Александровна. Она говорила "Маша", в то время как все другие в семье называли Марию Николаевну на украинский манер - "Маней".

Полбин с готовностью протянул книгу.

- Я, кажется, так помню, - сказала Маша, выходя из-за стола. Смущенно перебирая краешек своей бирюзовой блузки, она встала у этажерки рядом с Полбиным и стала читать "Железную дорогу". Сначала голос девушки звучал неуверенно, как у школьницы, впервые выступающей перед всем классом, но потом робость исчезла, Маша оставила в покое блузку и, произнося звучные строчки, временами энергично, хотя и не совсем артистически, жестикулировала. Когда она встряхивала головой, прямые пряди ее волос расходились, обнажая маленькие розовые уши.

Полбин слушал напряженно, боясь переступить с ноги на ногу, чтобы не скрипнули новые сапоги. Он сам знал "Железную дорогу" наизусть и потому не столько следил за чтением, сколько за движением губ Маши, за меняющимся выражением ее глаз, всего молодого, озаренного воодушевлением лица.

...столбики, рельсы, мосты...

Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

От Полбина не укрылась мягкая, ласковая интонация, с которой было произнесено имя "Ванечка". Он понял, что Маша выделила это имя нарочно, для него, и взглянул на нее с удивлением и нежностью. Его все сильнее влекло к этой девушке, в которой манеры серьезного взрослого человека так не уживались с необычайно милым и юным обликом. Она и стихи читала серьезно и даже как-то строго: ее маленькие брови сошлись у переносицы, слова она выговаривала очень старательно, и если походила на ученицу, то уж, конечно, на первую в классе. Между тем Полбин знал, что на службе, в "инфизмете", с Машей советуются старшие, ее уважают. И это тоже было приятно Полбину.

Он дольше всех хлопал в ладоши, потом занял свое место за столом. Книгу он забыл подмышкой. Маша бережно взяла ее и положила на полку.

Котлов, наблюдавший за ними, отметил про себя, что Иван мог бы обойтись без этой услуги.

Когда, поиграв в лото и еще раз, на прощанье, выпив чаю, они возвращались домой, Федор сказал Полбину:

- А ты что же не остался с Маней поговорить? По-моему, она тебе глазами сигналила...

- Мне надо было не с ней разговаривать, - не сразу ответил Полбин. - Я хотел сегодня предложение сделать.

- Какое предложение?

Смысл этого старомодного слова не сразу дошел до Федора. Но потом он вспомнил Николая Григорьевича, его строгое сухое лицо с тонкими губами и седеющими, аккуратно подстриженными висками, вспомнил чинно расставленные в комнатах фикусы, ужин, говоривший о запасливости семьи, которая живет по правилам провинциальной порядочности, и добавил:

- Это родителям предложение, что ли?

- Ну да.

- И почему же не сказал?

- Вижу, отец не согласится. Маша рассказывала, что он за ее матерью два с половиной года ухаживал, пока предложение сделал.

- А когда это было? В конце девятнадцатого столетия?

- Не знаю точно. Может быть.

- Наверное, в прошлом веке. А сейчас заканчивается первая пятилетка социализма. Маша Пашкова председатель "легкой кавалерии" при райкоме комсомола, активистка, - сам же об этом говорил.

- Ладно, Федор. Ну-ка, достань фонарик, - сказал Полбин, заметив блеснувшую впереди лужу, по краям которой таял и становился черным снег. - Все равно отсюда без нее не уеду.

Последние слова были сказаны с такой твердой убежденностью в правильности принятого решения, что Федор оставил шутливый тон и коротко спросил:

- Выбрал жену, Иван?

- Выбрал.

Дальше они шли молча, то ли потому, что разлившаяся по середине улицы вода разделила их, заставив итти по разным обочинам дороги, то ли потому, что каждый думал о своем.

На другой день Полбин проснулся очень рано и, устроившись у тумбочки, что-то долго писал, перечеркивал и опять писал, сосредоточенно грызя карандаш и поглядывая в окно, за которым мягко падал пушистый снег. Котлову не терпелось узнать, чем занят товарищ. Несколько раз он подходил к его тумбочке то за сапожной щеткой, то за ремнем для правки бритвы, но Полбин старательно закрывал рукой исписанный листок бумаги. Наконец он со стуком положил карандаш и потянулся, закинув руки за голову.

- Ладно, чорт с тобой! - весело сказал он Федору. - Слушай.

Федор, стоявший с намыленным лицом у зеркала, опустил бритву и скосил глаза. Полбин, высоко подняв обе руки, прочел:

Сыплет снег, искристый и нечастый

Будто в сказке - голубая пыль

Хорошо, что жизнь - это не сказка

А такая радостная быль!

Бросив листок на тумбочку, он с выражением смущения и некоторой виноватости спросил:

- Ну как?

- Чьи стихи? - вопросом ответил Федор.

- Мои! Первые и последние в жизни'

- Ей? Мане?

- Ей.

- Хорошие, - совершенно серьезно сказал Котлов и в ту же минуту поспешно бросил бритву на тумбочку, так как Полбин накинулся на него и повалил на кровать, смеясь раскатистым, счастливым смехом.

- Пусти! - кричал Федор. - Мылом вымажу!

- Мне все равно мыться, - не отставал Полбин.

- Вот я тебя бритвой! - потянулся к тумбочке Котлов. - Экой сумасшедший народ эти влюбленные! Погоди, я товарищу Данному скажу, что командир звена стихи сочиняет, он тебе в мотор масла не зальет, чтоб угробился на взлете...

Оба перемазались мыльной пеной. Посмотрев в зеркало, потом друг на друга, они расхохотались и, перекинув через плечи полотенца, пошли в ванную.

Глава VII

Первого декабря начинался новый учебный год во всей Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Первого декабря истекал срок отпуска Полбина и Котлова.

Однако Федор уехал раньше. Он должен был выполнить обязанности "квартирьера" - подготовить холостяцкую комнату Полбина "к приему супружеской четы и соответствующих гостей", как он выразился сам на вокзале перед отъездом.

- Не задерживайтесь тут, Иван-да-Марья, - сказал он провожавшим его Полбину и Маше. - Погрузите вагон яблок для бедных авиационных холостяков и приезжайте.

Намек насчет яблок имел под собой почву. Родители Маши не хотели отпустить дочь до тех пор, пока "не соберут" ее подобающим образом, а в программе "сборов" были не только платья, подушки и одеяла, но и бочонок моченых яблок.

Собственно, нельзя было сказать, что об этом в одинаковой степени заботились отец и мать Маши. Как и предполагал Полбин, Николай Григорьевич ответил решительным отказом на "предложение", заявив, что он не согласен выдать дочь замуж за человека, которого знает "без году неделю". Его убеждали всей семьей, причем особенно усердствовал Шурик, которому очень хотелось стать родственником летчика. "Ты, папа, упрямый, как Чемберлен", - сказал он однажды отцу, на что тот обиделся до чрезвычайности и два дня не разговаривал с сыном.

Николай Григорьевич смирился лишь после того, как в двадцатых числах ноября, вечером, прибежал Шурик и, встреченный вопросом отца: "Почему никого нет дома?", скороговоркой выпалил, что все у тети Симы, что там будет свадьба, так как "Маша и Ваня уже зарегистрировались и ждут всех родных"... Николай Григорьевич прогнал сына, посидел два часа в пустой темной квартире, потом достал из шкафа бутылку вишневой наливки и пошел к Серафиме Александровне.

Однако деятельного участия в подготовке к отъезду дочери он не принимал, и когда этот день пришел, даже на вокзале хранил вид хмурый и обиженный. Это так расстроило Полину Александровну, что она забыла погрузить моченые яблоки и вспомнила о них, когда поезд уже отошел.

В Харькове в вагон вошел Котлов в сопровождении Звонарева и еще трех летчиков, выехавших встретить товарища. Полбина поздравляли и говорили, что с него причитается вдвойне: первая чарка за молодую жену, а вторая за повышение в должности - его действительно назначили командиром звена.

Комнату свою Полбин не узнал. Раньше вся ее меблировка состояла из простого стола, двух стульев, большой этажерки с книгами и железной армейской кровати, покрытой серым одеялом. Сейчас на месте этой кровати находилась другая, с высокой спинкой, на которой масляными красками был нарисован лунный пейзаж, с блестящими никелированными шарами, венчавшими все четыре угла, с толстыми металлическими ножками на колесиках. Появился в комнате также письменный "двухтумбовый" стол, во всех шести ящиках которого торчали ключи, и книжный шкаф с двустворчатой стеклянной дверцей. На подоконнике стояли два глиняных горшка с геранью и один с колючим столетником.

- Ты откуда столько денег взял? - спросил Полбин Федора Котлова. - Я теперь сто лет твоим должником буду.

Вместо ответа Котлов подошел к письменному столу, порылся в кипе газет, накопившихся за месяц, и показал Полбину номер "Красной звезды" с постановлением Совнаркома "О повышении окладов содержания личному составу РККА".

- Вот тебе государство подбросило на семейные расходы, - сказал он, подчеркивая ногтем нужную строчку. - Командирам звеньев Военно-Воздушных Сил на шестьдесят три процента. Хватит?

- Хватит, - растерянно ответил Полбин. - Это больше, чем в полтора раза...

- Правильно, - рассмеялся Федор. - В арифметике ты, я вижу, силен. А твой тесть, бухгалтер, наверно, еще лучше считает. Послал бы ему вырезку, чтоб насчет дочери не беспокоился.

Последние слова он произнес вполголоса, оглянувшись на Машу, которая стояла у окна и пальцем пробовала засохшую землю в цветочных горшках.

- Не надо вырезки, - с улыбкой сказал Полбин. - Я его перед отъездом шесть раз в шахматы обыграл, так он, кажется, понял, что зять попался стоящий.

- Тем лучше... А нам с Мишкой Звонаревым и всем, кто в нашем ранге, на шестьдесят два повысили. Чувствуешь? Так что мы можем женатому товарищу кое-какие подарки сделать.

- Ничего себе кое-какие! - Полбин подошел к кровати и потрогал рукой один из никелированных шаров. - Где ты эту махину достал?

- Секрет изобретателя, - хитро сощурился Котлов. - Только внукам твоим открою тайну. Ты лучше скажи, когда друзей к себе приглашаешь?

Договорились собраться в выходной день. Но уже вечером комнату Полбина наполнили товарищи. Каждый заходил "на минутку", по какому-нибудь делу, а через две минуты "деловой" разговор заканчивался появлением на столе бутылки вина, извлеченной из кармана шинели, или коробки конфет, или книги с дарственной надписью молодоженам. Маша быстро освоилась с ролью хозяйки дома и радушно принимала гостей. Михаил Звонарев на правах соседа прочно занял один из стульев и к концу вечера довел до хрипа свою видавшую виды гармонь. Изрядно потерял голос и Полбин, бесчисленное множество раз запевавший "Вперед, заре навстречу" и "Наш паровоз".

После выходного дня, который был отмечен "официальным" праздником, массовые визиты прекратились. Полбин, уже успевший принять материальную часть - три самолета - и личный состав звена, засел за работу.

Дела было много. Раньше, до назначения командиром звена, он представлял себе, что ему просто придется выполнять свои прежние обязанности, умноженные на три. Но на деле оказалось другое. Увеличение объема работы лишь потребовало некоторого дополнительного времени. Главное же было в том, что ему приходилось теперь самостоятельно отвечать на вопросы, которые ранее входили в компетенцию старших начальников и потому казались чем-то раз навсегда данным, регламентирующим его, Полбина, работу так же, как регламентирует ее для всех обыкновенный календарь.

Раньше его основная обязанность состояла в том, чтобы дать каждому закрепленному за ним учлету необходимое количество "вывозных" и сделать его в конечном счете летчиком. Теперь он должен был направлять и контролировать такую же работу других инструкторов, составлять для них учебные планы, проверять личные карточки и летные книжки всех обучаемых.

Просматривая заботливо подобранный Котловым комплект "Красной звезды" за ноябрь (этой газеты они не читали в Чернигове), Полбин обратил внимание на небольшую статью. Она называлась "Три года безаварийной работы" и была написана командиром авиационного отряда Крыловским, портрет которого был здесь же, на газетной полосе. На читателя в упор смотрел большелобый человек с узкими, умными глазами и усиками, сидевшими на верхней губе, как две черные точии. Человек этот рассказывал о том, как он организовал у себя в отряде технический осмотр самолетов, как вводил в строй "молодняк" - летчиков, недавно пришедших из училищ и не имеющих опыта. Из статьи было видно, что у самого Крыловского этот опыт огромен: он участвовал в гражданской войне, и его самолетом была тогда "заграничная "Пума" - дряхлая, длинноносая и лживая старуха, много раз битая и склеенная на честное слово, взлетающая кое-как, скрипя и пощелкивая многочисленными протезами".

Крыловский писал, что на новых самолетах, которые дает советская власть, можно летать без аварий и поломок, если с любовью и вниманием относиться к делу.

В этой же газете было помещено сообщение о том, что командир отряда Крыловский за образцовую организацию летной работы награжден правительством орденом Красной Звезды.

Правительственный орден, полученный не на войне, не за подвиги в сражениях, а за отличную службу в мирное время!

Полбин прочел эту статью поздно вечером, когда Маша уже спала. Он осторожно вышел из комнаты и постучался в соседнюю комнату к Михаилу Звонареву.

- Сейчас, - послышался сонный голос, два раза щелкнул ключ, и Михаил появился на пороге. Он был в галифе, шелковых носках в шахматную клетку и мягких туфлях.

- Не спишь? - спросил Полбин, входя в комнату.

- Нет. Задремал чуток над книжкой. - Он включил верхний свет и указал на лежащую под настольной лампой у кровати раскрытую книгу: - "Баскервилльская собака" Конан-Дойля. Чертовщина всякая. Читал?

- Читал. И не спал над ней. Интересно все-таки.

- Да, - лениво согласился Звонарев, садясь на измятую постель. - Только я уже, видно, обчитался этой ерундой.

- Тогда возьми почитай вот это, - протянул ему газету Полбин. - Как люди летают.

- И получают ордена? - подхватил Звонарев, мельком взглянув на страницу с портретом Крыловского. - Это я уже читал. В Харькове на вокзале.

- Ну и что ты думаешь?

- А думаю, что ты зря меня этим воспитывать хочешь. Спал бы лучше. Звонарев откинулся к стене и посмотрел на Полбина своими синими глазами, в которых вдруг совершенно исчезло выражение сонливости и лени. - И еще думаю, что там, где люди смело летают, без поломок трудно обойтись. Аэродром - не трамвайный парк.

- Что ты хочешь сказать? - резко спросил Полбин, чувствуя прилив внезапного раздражения, которое обычно рождалось в нем, когда Михаил начинал говорить таким самоуверенным, даже нагловатым тоном.

- Сказал то, что ты слышал. Если каждого дождика бояться, так можно десять лет без аварий летать.

- Почему же ты тогда дождика побоялся? - напомнил Полбин о неудачном перелете Звонарева на запасную площадку. Он ни разу после того случая не корил товарища за аварию, но сейчас не выдержал.

Звонарев, не меняя позы, процедил:

- Я потому тогда вернулся, что горючки нехватило. В воздухе, сам знаешь, не заправляются. И Рубин по сей день считает, что я правильно поступил, а тебе просто повезло.

- Так почему же он не тебе, а мне благодарность в приказе объявил? - едко спросил Полбин. - За красивые глаза?

- Не знаю, - уклонился от прямого ответа Звонарев. - Может быть, на радостях, что ты не разбился.

Эта нелепая шутка вывела Полбина из себя. Он вскочил со стула, прошелся несколько раз по комнате, споткнулся о стоявшие у стола сапоги Звонарева и пинком ноги задвинул их под кровать.

- Легче, товарищ командир звена, - проговорил Звонарев, ложась на левый локоть, лицом к лампе. - Будете наводить порядок в казарме своих подчиненных, а не у меня. Ясно?

"Ага! Заело", - подумал Полбин, почувствовав, что Михаил снял маску невозмутимости и стал обычным, простым парнем, каким и был на самом деле. В таких случаях с ним легче было спорить, можно было доказывать, убеждать.

- Ну и ершистый же ты, Мишка, - сказал он, остановившись у кровати и разглядывая красиво блестевшие под светом лампы волнистые кудри Звонарева. Чего ты ерепенишься?

- А ты чего меня все учишь, воспитываешь? Хуже тебя летаю, что ли? Принес газетку: на, уму-разуму набирайся. Знаем...

- Всего не знаете. Ты сейчас насчет этих десяти лет глупость сказал. И делаешь глупости.

- Какие? - вскочил Звонарев.

- Да вот на прошлой неделе...

- Ну?

В глазах Звонарева опять загорелся недобрый огонек упрямства. На прошлой неделе он летал на разведку погоды и, возвращаясь на аэродром, "срезал угол", то-есть вместо полагающихся четырех разворотов над летным полем сделал только три и сразу, лихо свалив самолет на крыло, пошел на посадку. В это время в воздухе находился самолет другого инструктора, тоже собиравшегося приземляться. Срезанный Звонаревым угол помешал ему сесть, инструктор у самой земли дал газ и ушел на второй круг. Звонарева вызвал к себе по этому поводу Рубин, но дело кончилось простым внушением.

- Что "ну"? - сказал Полбин. - Могли столкнуться и дров наломать!

- А он маленький, что ли? - запальчиво ответил Звонарев, имея в виду инструктора, которому помешал на посадке. - Видит, что я захожу и успею сесть, значит не теряйся, если летать умеешь.

- Вот это-то и глупо. Учишь людей соблюдать правила полетов и сам же их нарушаешь. Ты видел когда-нибудь милиционера, который переходит улицу в неположенном месте?

Звонарев вдруг вскипел, схватил со стола "Баскервилльскую собаку" и всердцах швырнул книгу на пол.

- Ты меня с милиционером не сравнивай! Я летчик. Понятно?

- Не кричи, - попытался урезонить его Полбин. - Знаешь, кто-то сказал, что каждый может ошибаться, но только глупец упорствует в ошибке.

- Хватит! Хватит меня дураком называть.

- Да я и не собираюсь.

- Ладно! Больше я не хочу с тобой разговаривать. Иди спать!

Полбин взял со стула газету и вышел.

Несколько дней после этой ссоры Звонарев упрямо избегал встречаться с Полбиным. Он уходил очень рано, а возвращаясь, быстро открывал комнату и запирал дверь изнутри на ключ. Раза два Полбин стучался к нему вечером, но он не откликался.

Неизвестно, как долго длилось бы это состояние войны между соседями и давними друзьями, если бы их спор не был вдруг вынесен на более широкую арену.

Глава VIII

Накануне Нового года проводилось открытое партийное собрание. Центральным пунктом повестки дня был вопрос о подготовке к приему учлетов нового набора. Докладчик, начальник учебно-летного отделения Рубин, взял эту тему широко. Он начал с обстоятельного разбора удач и недостатков минувшего года и особенно подробно разбирал качества инструкторов школы.

Получилось так, что Полбин и Звонарев стали в этой части его доклада "эталонами" летчиков-инструкторов, к которым он приравнивал остальных. Он так и выразился: "эталоны первый и второй".

- К первому эталону, - говорил Рубин, - я отношу летчиков, обладающих счастливым и, на мой взгляд, совершенно необходимым качеством, которое я назвал бы, с позволения присутствующих, лихостью летного почерка. Эта лихость была отличительной чертой лучших иностранных летчиков, например знаменитого Шарля Пегу... Она же свойственна и нашему Петру Николаевичу Нестерову, которого, добавлю в скобках, мне посчастливилось знать лично. Молодежи это неизвестно, а я помню, как штабс-капитан Нестеров в августе девятьсот тринадцатого года совершал перелет из Киева в Нежин. На обратном пути у него нехватило смазочного продукта. Он скупил в нежинских аптеках все касторовое масло, заправил им мотор и полетел...

- И сел на убранное поле, - товарищ Данный сказал это вполголоса, про себя, но Рубин неожиданно сделал паузу, и фраза прозвучала громко. Техник смущенно втянул голову в плечи.

- Да, сел на вынужденную в поле, - мельком, небрежно взглянув на него, продолжал Рубин. - Мотор перегрелся. Но не в этом суть. Напоминая этот факт, я хочу лишь заострить свою мысль, сделать ее более популярной. Я не провожу сейчас прямых параллелей, но мне думается, что инструктор Звонарев может служить эталоном первого типа, так как почерку этого летчика свойственна лихость, свобода в воздухе, чистота техники пилотирования. Он учит этому своих подопечных, выискивает среди них одаренных людей и не тратит время и энергию на тех, кто в силу отсутствия природных данных явно подлежит отчислению из авиации. Правда, - Рубин потер рукой свою гладко выбритую голову и переложил листки бумаги на покрытой красной материей тумбочке, - в практике Звонарева есть факты, говорящие как будто против него. Я имею в виду недавний случай со срезанным на посадке углом. Но если быть чистосердечным, то здесь, на партийном собрании, среди коммунистов, мне хотелось бы сказать: с одной стороны, как начальник учебно-летного отделения школы я не оправдываю поступка Звонарева, порицаю его; с другой стороны, как летчик, и, слава богу, летчик не без опыта, я отдаю должное правильности расчета на посадку и чистоте и точности самой посадки, совершенной Звонаревым.

Рубин опять провел рукой по бритой голове, как бы желая стереть блики от лампы, и посмотрел в зал. Он знал цену себе как оратору, знал, что его плавную, без запинки речь слушают внимательно.

- Что касается известного всем прошлогоднего перелета двух самолетов на запасную площадку, то здесь я целиком на стороне Звонарева. Он сделал смелую и лихую попытку прорваться через грозовой фронт. Но всякий полет есть единоборство человека с воздушной стихией, а стихия пока еще сильнее нас. Звонарев правильно сделал, что вернулся. Он мог погубить и машину и себя, и хорошо, что этого не случилось с инструктором Полбиным, который пошел в обход грозы...

- А благодарность в приказе?

Это не выдержал Федор Котлов. Он был в президиуме и потому осмелился прервать докладчика. Секретарь партийного бюро Шалва Пагурия все же неодобрительно посмотрел на него и сказал:

- Не надо реплик. Записаться надо и выступить. Рубин улыбнулся снисходительно:

- Я отвечу. Благодарность объявлена Полбину за находчивость в трудной метеорологической обстановке. Но я не считаю, что начальник школы, - он повернул лицо к начальнику школы, крупному черноволосому человеку, спокойно и неподвижно глядевшему в зал, - я не считаю и, кажется, не ошибаюсь в этом, что начальник школы, объявив благодарность Полбину, одобрил этим его решение обходить грозу. Тут разные вещи, их не надо смешивать. Постараюсь это объяснить именно сейчас, так как перехожу к характеристике летчиков второго типа, представителем которого, так сказать эталоном, считаю инструктора Полбина...

Карандаш в руке Полбина еще быстрее забегал по листкам блокнота. Сидя у стены, около теплой печки, облицованной крашеной жестью, он внимательно слушал Рубина. Временами ему становилось так жарко, что он поглядывал на задние пустующие скамьи и думал: не пересесть ли? Но, потрогав рукой печь, убеждался, что она не горячая, а лишь теплая. Значит, надо просто сохранять спокойствие.

Это было нелегко. Его раздражали не только доводы Рубина, казавшиеся странными, но и то, как он говорил, сопровождая речь плавными, уверенными жестами, и общее построение доклада, за которым смутно угадывалась, помимо основной, декларируемой цели, какая-то другая, намеренно и тщательно скрываемая. Полбин не понимал, почему вдруг Рубин стал оправдывать ошибки Звонарева, ошибки явные и всеми, даже техником Терещенко, осуждаемые. А ведь товарищ Данный служит в авиации не меньше, чем Рубин, и тоже привык ценить в летчике прежде всего пресловутую "лихость воздушного почерка". Да и сам Рубин никогда не проявлял особых симпатий к Звонареву, - наоборот, со времени его опоздания из отпуска при всяком подходящем случае "снимал стружку с бедного Михайлы", как выражался сам Звонарев.

Размышляя, Полбин старался не пропустить ни одного слова из того, что Рубин говорил о летчиках-инструкторах "второго эталона", то-есть о нем самом. Ему была поставлена в упрек "излишняя, не вызываемая обстановкой смелость" в полете на запасную площадку, причем эта смелость была тут же названа "обратной стороной медали". Туманный смысл этого выражения сводился, в конечном счете, к тому, что свое решение продолжать полет в обход грозовой облачности Полбин принял якобы в результате крайней осторожности.

Полбин записал в блокноте: "противоречие", и подчеркнул это слово двумя жирными чертами, а в конце поставил большой вопросительный знак. Продолжая слушать, он бессознательно обводил карандашом контуры этого знака и оставил его в покое только тогда, когда Рубин, рассказав собранию, как Полбин упорно отстаивал неспособного к летной работе курсанта Буловатского, сделал неожиданный вывод:

- В любой области человеческой деятельности есть свой предел, свои границы. Особенно жестки и определенны эти границы в авиации. Они обусловлены прежде всего уровнем развития техники на данном историческом этапе. Задача наша - в пределах этих границ обучать людей элементам полета, совершенствовать технику пилотирования, доводить ее до уровня "лихости воздушного почерка", о чем, я уже говорил. Попытки обойти или сломать законы, уже выработанные опытом иностранной и отечественной авиации, на мой взгляд ни к чему не приведут.

Полбин вырвал чистый листок из блокнота и написал в президиум: "Прошу дать мне слово! Если можно, первым". Слово "первым" он решительно подчеркнул двумя жирными линиями. Записка пошла по рядам.

Полбин стал обдумывать выступление, торопливо выписывал главные мысли на отдельную страничку блокнота.

Ему казалось, что он понял, в чем состоит вторая, скрытая цель доклада Рубина. Не случайно начальник УЛО упомянул о Буловатском: слова насчет "попытки обойти законы, выработанные опытом", тоже, несомненно, касались этой истории и были адресованы прежде всего ему, Полбину. В них прозвучала мораль, которую Рубин уже пытался однажды втолковать своим рассказом о гимназисте Светлозубове: истинным летчиком может стать только тот, кто одарен от природы свыше, "милостию божией". Такому не нужно зубрить теорию, - ведь есть же люди, которые пишут грамотно, хотя не знают грамматических правил.