Дело, которому служишь

Очень нелегкое дело - вершить суд над людьми, которых ты обязан учить, выравнивать, делать точными и послушными, а в бою быть уверенным, что они пойдут за тобой потому, что их храбрость - это храбрость сознательная, а не внушенная палкой.

Полбин в продолжение всей беседы с Пресняком тоже думал о том, сумеет ли он сдержаться, чтобы сгоряча не влепить сверх меры и не обесценить таким образом взыскание, не выстрелить вхолостую. Раздражение и злость еще кипели в нем, сдавленные напряженным усилием воли. За восемь лет его летной практики это была первая авария, происшедшая по вине человека, за действия которого он, командир, отвечает, как за свои собственные. Авария в подразделении орденоносца, который всегда был на лучшем счету, да еще в самом начале новой работы в качестве командира полка... Оставить без последствий до окончательного выяснения всех обстоятельств? Но какое еще нужно выяснение? Самолет лежит на боку, раньше чем за двое суток его не восстановить. Боевая единица, оружие приведено в негодность, воевать с ним нельзя. Это понимают и сам Пресняк и все, кто стоит здесь, кому важно запомнить на всю жизнь, что оружие надо беречь пуще собственного глаза.

Полбин видел, как Пресняк, услышав свою фамилию, вздрогнул. Он смотрел в лицо командира не мигая.

Пауза длилась секунду.

- Объявляю вам десять суток домашнего ареста! - громко, чтобы все слышали, сказал Полбин. - От полетов вы отстранены!

- Есть! - так же громко ответил Пресняк и, не стесняясь ничьим присутствием, шумно и горестно вздохнул.

Наказание было строгое, очень строгое, но никто не мог сказать: незаслуженное. И, кажется, первый понял это Пресняк.

Все опять зашевелились, заговорили вполголоса. Заработал мотор санитарки, она стала отъезжать.

- На свои места! - приказал Полбин собравшимся и обратился к Ларичеву: Давай посмотрим, комиссар.

От колеса самолета отошел инженер полка Воронин с записной книжкой в руках. На его полном, розовом от ноябрьского холода лице топорщились тщательно подстриженные черные усики.

- Левую стойку шасси надо менять, товарищ майор, - заговорил он крепким баском. - На консоли содран кусок обшивки, наложим латку и... вот, собственно говоря, все...

- А костыль проверили? - спросил Ларичев.

- В порядке, - ответил Воронин. - Удар пришелся в основном на шасси, хвост не пострадал. Пресняк, надо отдать справедливость, успел элеронами выравнять машину.

- Успел... - недовольно заметил Полбин. - Что толку-то? Вот если бы он успел перед взлетом струбцины снять. А узлы выдержали?

- Это потребует дополнительной небольшой проверки. Сейчас мы с техником, Воронин оглянулся на стоявшего поодаль Файзуллина, - эту проверку произведем.

- Составить акт и дать мне на утверждение, - приказал Полбин, хотя это было само собой разумеющимся. - Сколько времени нужно для ввода в строй?

Воронин задумался на минуту, заглянул в книжку, которую продолжал держать раскрытой.

- Двое суток.

- Сутки. Ясно?

- Я не уверен, что на базе есть запасные стойки. Все зависит от этого, короче говоря...

- Надо быть уверенным, Семен Филиппович, - уже мягче сказал Полбин. Короче говоря, даю вам сутки. Файзуллин!

- Я! - техник подбежал и остановился, не зная, как занять положение "смирно" с зажимами в руках, потом бросил их на землю.

- Файзуллин, хватит суток? Стойку достанете?

- Я ее на плечах пешком принесу, товарищ майор, - ответил техник.

- Ну вот, - Полбин бросил быстрый взгляд на Воронина. - Помогай инженер-капитану.

- Будет исполнено, - сказал Воронин, закрывая книжку и пряча ее в карман молескиновой куртки.

От дальнего ангара отошел трактор. Он должен был отбуксировать самолет на стоянку.

Следующей взлетала эскадрилья Кривоноса.

Полбин с Ларичевым на борту, устроившимся в боевом отсеке вместе со стрелком-радистом, улетел последним.

Он предлагал комиссару ехать двумя днями позднее с эшелоном, в котором отправлялись семьи летного и технического состава, но Ларичев сказал:

- Я, Иван Семеныч, комиссар авиационного полка, а не уполномоченный по перевозке движимого и недвижимого имущества... Извини, шутка грубоватая, но там у меня все обеспечено, силы расставлены. А мое дело быть с летчиками. Габаритами я невелик, в хвосте твоей машины свободно умещусь...

Полбин не стал возражать. Комиссар был прав. Путешествие по железной дороге заняло бы несколько суток. Между тем полк уже весь, кроме одного экипажа, сосредоточился на новом месте базирования. Случай с Пресняком взбудоражил летчиков, взысканием, объявленным виновнику "че-пэ", дело не кончилось. Предстояло провести еще немалую воспитательную работу. Конечно, комиссару с первых дней нужно быть на своем посту, на командном пункте.

Все это Полбин отлично понимал и до того, как сделал свое предложение Ларичеву. Но ему, во-первых, не хотелось, чтобы комиссар подумал, что он боится остаться на несколько дней без него, как без няньки, а во-вторых, было желание проверить, как Ларичев сам решит эту задачу, правильно ли он определит свое место в сложившейся обстановке.

Полбин ничем не выдал своего удовольствия, услыхав ответ политического руководителя полка. Но чувство настороженности по отношению к нему исчезло. Он окончательно уверовал в то, что ему попался надежный, умный помощник, умеющий самостоятельно оценивать вещи и явления. А самостоятельных людей Полбин любил.

Глава XI

- Ты напрасно считаешь, Семеныч, что Пресняк виноват на девяносто процентов, а Файзуллин только на десять, - говорил Ларичев через неделю после того, как полк разместился на новых квартирах. - Объективно ты даже этого не признал, ибо взыскание наложено только на летчика, а техник отделался испугом да внушением.

Они сидели после дневных полетов в крохотной комнате, которую почти целиком занимал письменный стол с двумя стеклянными чернильницами и моделью СБ на тонком металлическом стержне.

- Я вообще не занимался тут математикой: кто больше, а кто меньше, возразил Полбин. - Я считал и считаю, что в таких случаях всегда виноват командир. Файзуллин подчинен Пресняку как командиру экипажа? Подчинен. Значит, весь спрос с командира. Он должен думать, когда отдает приказания.

- Да, но тут весь вопрос в том, какое это подчинение, - не уступал Ларичев. - Оно в данном случае оперативное, а не прямое, ибо Файзуллин не борттехник, он не летает на машине, которую готовит. Значит, безоговорочно включать его в состав экипажа нельзя. Это во-первых... Погоди, погоди, Семеныч, дай закончить, - сказал он, видя, что Полбин нетерпеливо поднял руку с зажатым карандашом. - Во-вторых, у Файзуллина есть свои технические инструкции, есть строго очерченный круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Он лицо ответственное, понимаешь? Ответственное, значительно повторил он, подняв на уровень лица дымящуюся папиросу.

- Понимаю, - сказал Полбин, взяв карандаш обеими руками и осторожно пробуя его на излом. - Но посуди сам... Я объективно, как ты говоришь, не виноват в оплошности Пресняка, но командир дивизии мне за это всыпал. Почему? Потому, что я его выпускал в полет и не проверил как следует... Потому, что я его командир.

- Да и Ушаков его командир...

- Ну что ж! И Ушаков получил строгача... Ларичев улыбнулся своей мягкой, спокойной улыбкой. Эта улыбка нравилась Полбину, а иногда раздражала его: было в ней что-то от снисходительности преподавателя, который терпеливо разъясняет ученику простую задачу, а тот не понимает, и учитель подбадривает его.

- Мне, кажется, Семеныч, ты путаешь разные вещи. Я отлично отдаю себе отчет в том, что такое командир в нашей армии. Верно, главный спрос с командира, он отец подчиненных. Но вот я приведу тебе такое сравнение. Командир базы, обслуживающий тебя в техническом отношении, может в фронтовых условиях войти в твое оперативное подчинение. Он доставит тебе, скажем, некондиционное горючее, сорвет вылет. Кто за это отвечает? Ты?

Я и...

- Вот именно ты и... Я даже думаю, что с этого "и", то-есть с командира базы, спросят не меньше, чем с тебя. Потому, что у него свой круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Как и Файзуллин в нашем случае...

Ларичев докурил папиросу, старательно притушил ее в стоявшем на столе белом металлическом цилиндре с двумя круглыми боковыми отверстиями. Это был поршень мотора, служивший пепельницей. Полбин высыпал окурки в пустую корзину для бумаг, разогнал рукой дым, слоистыми облаками стоявший в комнате, и открыл форточку. Оттуда потянуло морозным воздухом, ворвался шум с аэродрома.

- Никак не привыкну к этому забайкальскому снегу, - сказал он. - Не снег, а пудра какая-то....

Ларичев видел, что Полбин произнес эту фразу лишь для того, чтобы успокоиться, удержаться от резкости, и промолчал. "Самолюбив, ох, как самолюбив", - подумал он.

Полбин постоял у форточки, прикрыл ее и вернулся на свое место. Положив руки на подлокотники кресла, он слегка наклонился вперед и медленно, растягивая слова, произнес:

- Значит, ты считаешь, Василий Васильевич, что я прошляпил с Файзуллиным?.. Надо было взыскание поделить поровну, так, что ли?

Ларичев ответил без улыбки:

- Опять нет. Файзуллин прочувствовал и пережил происшествие без всякого взыскания. Я видел, как он работал по восстановлению, и уверен, что он больше ни этой, ни других ошибок не допустит.

- Так в чем же дело?

- Дело в том, что это Файзуллин - честный, трудолюбивый человек. А другой на его месте, растяпа, если ему спустить ошибку, будет прятаться за спину командира экипажа: "Я, дескать, приказание выполнял"...

Ларичев приложил руку к виску и очень смешно показал воображаемого растяпу.

- Кто же это будет прятаться? Пашкин, что ли?

- Ну, что ты, Пашкин! Глупистика, - улыбнулся Ларичев. - Я о принципе толкую. Нельзя прощать техническому составу ошибки и промахи в техническом хозяйстве. Делать это - значит, допускать обезличку.

- Чего? Обезличку?

В дверь осторожно постучали. Так всегда стучался Бердяев.

- Да, - сказал Полбин.

Бердяев вошел с папкой подмышкой и остановился так, чтобы одновременно видеть и командира и комиссара.

- Бумаги на подпись, товарищ майор.

- Давай.

Полбин резким движением развязал тесемки на папке.

- Что тут?

- Это сведения о количестве боевых вылетов на Халхин-Голе. Персональные. Округ требует. - Бердяев, листая бумаги, тянулся к Полбину через весь стол, неудобно согнув спину. - Это плановая таблица полетов на завтра. Далее материалы комиссии по расследованию обстоятельств "че-пэ"...

- Ладно, - сказал Полбин, проверяя, хорошо ли очинен красно-синий карандаш. - А что, налет в часах не требуется? Здесь не проставлено.

- Нет, не требуется.

- А сколько я, например, налетал за время боев?

- Пятьдесят семь часов...

- А Ушаков?

- Пятьдесят три.

- Кривонос?

- Сорок девять часов тридцать четыре минуты.

- Почему так точно - до минуты? - удивился Полбин.

- Он сам подсчитывал и просил так записать...

- А-а... Ну, что еще? - Полбин быстро подписал бумаги и протянул папку Бердяеву.

- Разрешите итти? - ответил тот вопросом и уже сделал резкое движение плечом, чтобы круто повернуться на каблуках.

- Минутку, товарищ капитан, - поднял руку Ларичев. - У вас в штабе все извещены, что собрание перенесено на другое время?

- Да. На восемнадцать часов.

- Хорошо. У меня к вам нет больше вопросов. Бердяев пристукнул каблуками и вышел.

- За что ты недолюбливаешь начальника штаба? - спросил Ларичев.

- Почему ты решил? - покосился на него Полбин.

- Да так, вижу.

- Не знаю. Сухарь он.

- А еще что?

- Служака.

- А еще?

- Да что ты ко мне привязался, Василий Васильевич? - проговорил Полбин, не зная, сердиться ему или обратить этот разговор в шутку. - Ведь не скажу я тебе, что не люблю Бердяева за его исполнительность, точность в работе, за эту, как ее... феноменальную память на числа, на людей! Просто не по душе он мне, как человек, вот и все. А как работника я его уважаю...

За окном сгущались сумерки. Солнце уже скрылось где-то за сопками, стекла стали зелеными. Лампочка на шнуре под потолком вспыхнула, опять погасла, некоторое время был виден только красный кружок нити накала, потом он стал постепенно желтеть, и, наконец, ровный свет наполнил комнату. Заработала электростанция.

Ларичев посмотрел на часы. Закурив папиросу, он облокотился на край стола и спросил, глядя в лицо Полбину:

- А скажи, как к нему относился Бурмистров?

- К Бердяеву? Не любил.

- Почему?

- Ну вот, опять. - Полбин подумал. - Видимо, за то, что он не летчик.

- Может быть, он и тебе поэтому не нравится?

- Не думал, возможно. Ларичев убрал локоть со стола.

- Ты знаешь, что я тебе скажу, Иван Семеныч, - проговорил он, и Полбин, услышав полностью свое имя и отчество (с недавних пор комиссар называл его коротким дружеским "Семеныч"), понял, что Ларичев собирается сделать какие-то принципиальные выводы из всей их наполовину деловой, наполовину товарищеской беседы. - Мне кажется, что в этой нелюбви к тем, кто не летает, заложена нехорошая тенденция. Она может развиться и в зазнайство, и в самоуспокоенность, и в другие грехи, против которых нас предостерегает партия. Я говорю сейчас не только о тебе, - ты слушай и, пожалуйста, не перебивай, ничего оскорбительного ты не услышишь, - я собираюсь говорить о той общей атмосфере, которая царит в полку. Опасного пока ничего нет, но разговоры такого рода возможны и, наверное, ведутся: "Мы-де халхингольцы, мы воевали... у нас командир - орденоносец, орел, один из лучших летчиков Забайкалья, нам..." и так далее. Я беседовал с Пресняком, с некоторыми другими и почувствовал этот душок, хотя никто прямо не говорил тех слов, которые я привожу...

Полбин, опершись грудью о стол, сцепив пальцы рук, внимательно и серьезно смотрел на Ларичева.

- И вот я, отыскивая причины аварии, подумал: не в этом ли дело? Ведь все зависит от людей, ни одна заклепка из обшивки сама не выпадет, если человек ее хорошо закрепит. Илья Пресняк летчик хороший, но молод еще, как говорят бойкие ленинградские девушки, "молод до неприличия"... Ему успехи в боях могли вскружить голову, уже одно сознание того, что голова эта цела, могло вскружить...

- Я ему там трепки давал, - сказал Полбин.

- Вот видишь, пришлось уже там давать. А здесь он решил, должно быть: на фронте не в таких условиях работали... техник, долой колодки из-под колес, взлетаю! А струбцинки-то остались... И самолет наземь, и позор на все Забайкалье...

- Ты мне о позоре лучше не напоминай, Василий Васильевич, - сверкнув глазами и сжав переплетенные пальцы так, что побелели суставы, сказал Полбин. - Это мой позор, и я Пресняка съесть был готов.

- Нет. Это наш общий позор. И виноват не один Пресняк, а все мы, раз допустили самоуспокоенность. А сейчас, когда будем прорабатывать на собрании Пресняка и Файзуллина - слышишь, обоих вместе, - надо будет всему народу хорошенько объяснить, в чем беда и как ее избежать в дальнейшем. Согласен?

- С разумными вещами всегда стараюсь соглашаться, - чистосердечно сказал Полбин. - Ведь у нас интересы-то общие, а, комиссар? Дело - одно?

- Конечно.

- Стало быть, линию выработали. Ну и начадил ты мне тут своими папиросами. Давай открою форточку и пойдем. Пора уже.

Собрание закончилось только в двенадцатом часу ночи. Было оно очень бурным. Споры то разгорались, то утихали, но когда приняли резолюцию, Полбин и Ларичев удовлетворенно посмотрели друг на друга. "Линия" была проведена и не могла не дать результатов, которые от нее ожидались.

Собрание проходило в клубе, на втором этаже, в угловой комнате, которая называлась "малым залом". Едва председательствовавший Пасхин объявил, что повестка дня исчерпана, как открылась дверь и на пороге показался политрук Югов, начальник клуба, с толстой пачкой газет подмышкой.

- Свежие? С самолета? - послышались голоса. - Сообщение ТАСС есть?

- Есть, есть. И сообщение и нота, - ответил Югов, торопливо вкладывая газеты в протянувшиеся со всех сторон руки. - Не рвите, товарищи, всем достанется. Только потом вернуть!

Пресняк первый раскрыл номер "Правды" на второй странице и, встав на скамью, начал громко читать:

- "Наглая провокация финляндской военщины. Ленинград, двадцать шестого ноября. ТАСС. По сообщению штаба Ленинградского округа, двадцать шестого ноября в пятнадцать часов сорок пять минут наши войска, расположенные в километре северо-западнее Майнила, были неожиданно обстреляны с финской территории артогнем. Всего финнами произведено семь орудийных выстрелов..."

Это сообщение третьего дня передавалось по радио. Пасхин взглянул на черный круг репродуктора, стоявшего на тумбочке в углу.

- Товарищи! - сказал он, шагнув к тумбочке. - Может, радио включить?

- Поздно уже, - возразил Николаев, его штурман. - Сейчас по московскому времени...

Но Пасхин уже включил штепсель в фарфоровую розетку. Шорох, треск разрядов, а потом все услышали голос Молотова:

"Граждане и гражданки Советского Союза!

Враждебная в отношении нашей страны политика нынешнего правительства Финляндии вынуждает нас принять немедленные меры по обеспечению внешней государственной безопасности..."

Пресняк, держа развернутым газетный лист, медленно опустился на спинку скамьи. Шелест газет разом прекратился. В тишине отчетливо были слышны слова из далекой Москвы:

"...Единственной целью наших мероприятий является обеспечение безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда с его трех с половиной миллионным населением. В современной накаленной войною международной обстановке решение этой жизненной и неотложной задачи государства мы не можем поставить в зависимость от злой воли нынешних финляндских правителей. Эту задачу придется решить усилиями самого Советского Союза в дружественном сотрудничестве с финляндским народом..."

Пока Молотов говорил, те, кто стоял или сидел поодаль, неслышными шагами стягивались к репродуктору, поднимаясь на носки, балансируя руками, стараясь не скрипнуть половицей. Казалось, по комнате двигались тени. Тишина стояла еще несколько мгновений после того, как речь была прослушана до конца, будто каждый ждал: кто же нарушит молчание первым.

Заговорил Полбин.

- Понятно, товарищи? - спросил он. Ему никто не ответил, но он по выражению лиц видел, что всем ясно, что он имеет в виду. А он этим вопросом устанавливал живую связь между только что выслушанной речью и тем, что говорилось на собрании о боевой готовности полка, о сбережении оружия, об упорном совершенствовании как главной задаче каждого летчика и техника на завтра, на послезавтра, на все дни и часы... Не делая никакой паузы, Полбин указал рукой на черные, посеребренные морозом стекла большого окна:

- Вон там стоят наши боевые машины. Нам отсюда стартовать, если прикажут. Три года назад на Читинском аэродроме мне пришлось видеть Чкалова. Он сказал тогда, что мы, летчики Советского Союза, должны постоянно держать порох сухим. На Халхин-Голе мы с вами воевали в июльскую жару. Сейчас ноябрьский холод. Может, враги рассчитывают, что наш порох отсырел? В таком случае, наше первое дело - показать им, что порох у нас всегда сухой...

Он говорил отрывисто, энергично, твердо заканчивая каждую фразу. Ларичев смотрел на его сведенные к переносице, круто изломанные брови и думал, что Полбин в такую минуту правильно выбрал торжественный тон. Он обращался к летчикам как сильный, уверенный в себе вожак.

"С таким командиром можно воевать", - подвел итог своим размышлениям Ларичев.

Стали расходиться. Полбин и Ларичев пошли вместе.

Им дали квартиры в большом доме недалеко от аэродрома, в одном подъезде, двери были через площадку.

- Завтра проведем беседы в эскадрильях, - сказал Ларичев по дороге. - Надо объяснить людям, почему правительство Таннера отказалось от мирного разрешения вопроса. Ты понимаешь - почему?

- Думаю, что да, - ответил Полбин, замедляя шаг, чтобы Ларичеву было легче поспевать за ним. - Дело ведь не в самой Финляндии, а... во всей международной реакции. Таннеру в руки уже сейчас, наверное, текут американские доллары. А наши И-16, видимо, встретятся в воздухе с английскими истребителями и другими всякими "добровольцами". А ты как думаешь: нам туда не придется?

- Думаю нет. Есть кому без нас... На площадке, доставая ключи от своей пустой еще квартиры, Ларичев сказал:

- Видишь, как получается... Когда я в октябре уезжал сюда из Ленинграда, жена беспокоилась: вот, мол, в самую накаленную атмосферу попадешь. А сейчас все обернулось по-иному - она ближе к огню находится. В сложное время мы живем...

Глава XII

начало

Не сразу у Полбина пошли на лад дела в полку. С самого начала жизни в авиации, постепенно восходя по служебной лестнице, он привык к тому, что у него "все получалось". Были, конечно, трудности, но они сравнительно быстро преодолевались и оставались позади.

В школе летчиков он считался лучшим инструктором, первым получил назначение на должность командира звена учебных самолетов. Как лучший командир тяжелого корабля ТБ-3, он, спустя три года после освоения этой машины, получил под свое командование отряд тяжелых бомбардировщиков - четыре самолета-гиганта и несколько десятков человек. Свою эскадрилью скоростных бомбардировщиков, принятую в год смерти Чкалова, он очень скоро вывел в передовые. Никто лучше него не летал на СБ, в ночных полетах на этой быстрокрылой машине он считался виртуозом. Его летчики отлично бомбили, отлично ориентировались на маршруте и отлично выдержали экзамен на зрелость в боях с японскими захватчиками.

Поэтому, принимая командование над полком, он считал, что совершает естественное восхождение на новую ступень, до которой вполне дорос, и не находил в себе червяка сомнения: а справлюсь ли? Когда ему при назначении задали этот вопрос, он твердо ответил:

"До сих пор всегда справлялся."

Конечно, он справлялся со своими обязанностями и сейчас, в новой нелегкой роли. Но тяжесть забот, которые легли на плечи, сразу дала себя чувствовать. Он "поднажимал", затрачивал больше энергии, чем делал это раньше, и думал, что трудны только первые шаги, что через небольшой промежуток времени наступит облегчение и он пойдет, как человек, освоившийся с ношей, дыша размеренно и свободно. Иногда ему казалось, что это ровное дыхание уже пришло, но неожиданно снова возникали вопросы и задачи, требовавшие напряжения всех сил, как при восхождении на вставшую на пути крутую гору...

Полк был отдельной частью, сложным хозяйством. Все, что касалось летной подготовки экипажей, не доставляло особенных хлопот. Здесь выросли только масштабы, а существо осталось прежним. Но выявилось множество других дел, начиная от частых споров с командиром базы - подразделения, обеспечивавшего полк в инженерно-техническом и материальном отношении, - и кончая планированием ежедневных занятий для летчиков и штурманов, для техников и мотористов, для всех, кто числился в списках полка и обязан был учиться своему делу.

У командира полка были помощники в каждой основной отрасли работы. Во взаимоотношения с командиром базы он вступал через посредство инженер-капитана Воронина, который следил за своевременной доставкой горючего, смазочных масел, учебных бомб, патронов, дюралюминия, заклепок, шплинтов и аэролака для ремонтных работ. Учебной частью ведал начальник штаба Бердяев, составлявший плановые таблицы полетов, расписания занятий по марксистско-ленинской подготовке, по бомбардировочному делу, воздушной стрельбе, аэронавигации, тактике...

Но Полбин полагался на помощников лишь тогда, когда был уверен, что в состоянии разобраться в деталях работы каждого из них, уверен, что он сам может быстро и точно исполнить все то, чего требует от них по своему положению и по необходимости, диктуемой делом.

Такой уверенности иногда не было. И на первых порах, работая на новой должности, Полбин то и дело замечал себе: "С этим я знаком мало. Надо будет подзаняться".

Он давно приучил себя к постоянным занятиям. Обложки книг и тетрадей на его рабочем столе не выгорали от солнца и не пылились от нечастого к ним прикосновения. Но тут нужны были занятия систематические, углубленные, в результате которых он опять обрел бы привычную твердую почву под ногами, что так необходимо для командования людьми.

Квартира, которую он занимал с семьей, состояла из трех комнат. Одну из них он приспособил для работы в ночное время и долгие часы проводил за книгами, все чаще обращаясь к мысли об академии. Котлов, по своему обыкновению, писал редко, но с неизменной настойчивостью советовал Полбину приехать в Москву, и если не поступить в стационар, то хотя бы стать слушателем заочного отделения.

Пока в газетах появлялись сводки штаба Ленинградского округа о ходе боевых действий, вспоминать о предложении Котлова приходилось редко. Но вот тринадцатого марта радио возвестило победу Красной Армии. Военные действия между Советским Союзом и Финляндией прекратились в этот день, в двенадцать часов по ленинградскому времени.

В штабном хозяйстве неутомимого Бердяева появились новые расчеты: планирование отпусков для личного состава.

Полбин не мог уйти в отпуск летом, в самый разгар летной работы, когда в течение всего светлого времени суток жизнь на аэродроме била ключом. Ехать осенью со всей семьей было сложно. Поэтому решили, что Мария Николаевна с детьми проведет лето в Забайкалье, а Полбин, как только позволят обстоятельства, поедет в Москву один.

Вместе с женой Ларичева, Татьяной Сергеевной, молодой энергичной женщиной, которая приехала в январе, Мария Николаевна поселилась на "даче" - в небольшом деревянном домике на берегу реки Читы. Здесь они провели все летние месяцы.

В середине сентября, когда по утрам уже надо было надевать шинель, Полбин уложил "нормальный" чемодан, отличавшийся от "командировочного" большим размером, и сел в поезд.

В Москву он приехал под вечер. В нагрудном кармане его гимнастерки лежало одно из писем Котлова с подробным маршрутом движения от вокзала до квартиры Федора, которая находилась в пригородной черте, недалеко от Тушинского аэродрома.

Никого не расспрашивая - отчасти из нелюбви к расспросам, отчасти из желания проверить свою способность ориентироваться в большом городе, - Полбин через час уже подходил к группе трехэтажных каменных домов, ровными рядами стоявших на невысоком бугре.

Однообразием своей архитектуры эти дома резко отличались от деревянных, украшенных резьбой дачных домиков, которые были рассыпаны в сосновом бору по обеим сторонам трамвайной линии.

Квартира Котлова была на втором этаже. Дверь открыла миловидная молодая женщина, высокая, стройная, в шелковом синем халате до пят. Она отступила на шаг, близоруко сощурив большие карие глаза, и сказала мягким мелодичным голосом:

- А я вас знаю. Вы Полбин.

- Угадали. Остается и мне узнать вас. Вы жена Федора.

- Да, - улыбнулась она. - Заходите. Пройдя первой, она на ходу убрала с тахты какое-то рукоделье, очки в светлой роговой оправе, быстро спрятала все это в верхний ящик письменного стола и выпрямилась:

- Извините, что встречаю вас в домашнем облачении. Я ждала Федю. Он должен скоро приехать.

- Он в командировке?

- Нет, что вы! С занятий, с работы. У нас ведь на работу не ходят, а ездят, - пояснила она с улыбкой, в которой, как заметил Полбин, не было ни тени снисхождения столичного жителя к "провинциалу". - А где же ваши вещи? Да почему вы стоите? Раздевайтесь и садитесь на тахту.

- Чемодан я оставил в камере хранения на вокзале, - ответил Полбин, вешая шинель на крюк у двери и присаживаясь. - Мне все равно завтра туда ехать, встречать шурина.

- Александра?

- Вы и о нем знаете?

- Да, мне Федя все о вас рассказывал. - Она присела на стул у письменного стола и провела рукой по туго заплетенным косам, уложенным венком вокруг головы. - Надолго приезжает Александр Николаевич?

- Кто? Ну да, Шурик, - Полбин все еще представлял его себе угловатым подростком с порывистыми движениями. - Нет, на один день, покидаться только. У меня не будет возможности поехать в родные места, и мы с ним телеграммами условились, что встретимся здесь. Командование его отпустило.

- А как поживает ваша семья? Мария Николаевна, дети? У вас сын и дочь?

- Да. И будет еще кто-то.

- То-есть? - не поняла она.

- Ну, третий ребенок. Сын или дочь.

- Ах, вот как! - она рассмеялась коротким звонким смешком. - А у нас только один сынишка. Вы это, конечно, знаете из писем. Пока Федя учится, мы не можем увеличивать семью. - Она провела рукой по воздуху. - Площадь мала.

Полбин вслед за ее жестом осмотрел комнату и подумал: "Пожалуй, тесновато".

- А где же ваш наследник?

- О, Александр Федорович у нас тоже на службе... В детском саду. Я работаю, преподаю английский язык в академии, не в той, где Федя, а в другой, у Покровских ворот. - Она встала. - Хотите чаю, Иван Семеныч? С дороги хорошо.

- Нет, спасибо, Галина... - он вдруг обнаружил, что не помнит ее отчества.

- Викторовна, - подсказала она с простотой, которую с первой минуты почувствовал в ней Полбин. - А я все же сделаю. Извините, покину вас на пять секунд. Да, зовите меня просто Галиной. Хорошо?

Она быстро вышла, оставив в комнате едва уловимый запах духов.

Полбин поднялся и подошел к заваленному книгами письменному столу. По бокам мраморного чернильного прибора стояли две фотокарточки в узких рамках под стеклом. На одной был он сам в обнимку с Котловым и Звонаревым, на другой - Федор с женой.

В коридоре послышалась какая-то возня, голоса. Дверь распахнулась, Федор остановился на пороге. В правой руке у него был большой портфель желюй кожи с накладными карманами, левой он держал за руку мальчика лет четырех, черноголового, кудрявого, в маленьких очках, которые было странию видеть на румяном детском лице. Галина со стопкой блюдечек в руках выглядывала из-за плеча мужа. Рядом с Федором она не казалась такой высокой, как прежде.

Федор отпустил руку сына, бросил портфель на тахту.

- Ну вот, собрался в кои веки! - сказал он, крупно шагнув навстречу Полбину. - Я думал, и в этом году подведешь!

Они обнялись и стали похлопывать друг друга по плечам, по рукам. Федор толкнул покрытый полотняной скатертью круглый стол, вода в графине заколыхалась.

- Осторожнее, Федя, - сказала Галина, ставя блюдца и чашки. - Мебель удивляется и протестует.

- Ничего, - ответил Котлов, поворачивая Полбина лицом к окну. - Ну, показывайся! Так. Майор. Орденоносец. И к тому же командир полка. Здорово! Вот как ты меня обставил!

- Почему же обставил? - смеясь и разглядывая Федора, сказал Полбин. Звание у тебя то же, есть жена, семья... Ты даже не знаешь, сколько раз я тебе завидовал...

- Мне? - искренне изумился Котлов, отступая на шаг и опять толкая стол, на котором звякнула посуда.

- Тебе, тебе, академик. Не делай квадратных глаз, потом все по порядку расскажу.

- Ну, ладно. Саша! Иди познакомься с дядей. Это тот самый богатырь, который самураев, как гвозди, в землю вбивал. Помнишь?

Саша подошел к Полбину и, опустив глаза, протянул ручонку.

Полбин присел на корточки, вынул из кармана припасенную заранее плитку шоколада в яркой обертке.

- А что это у тебя за очки? - спросил он. - На летные как будто не похожи.

- Это временно врачи прописали, - ответила Галина, вошедшая с чайником. Никакого органического порока нет.

- Погоди, Галя, - сказал Котлов. - Как же так - семь лет не видались, и с чаю начинать? - он повернулся к Полбину. - Ты хоть теперь-то ее потребляешь?

- Как и раньше. В умеренных дозах, - ответил Полбин, поняв, о чем идет речь.

- Ну, тогда нам для начала четвертинки хватит. - Федор подошел к тумбочке, открыл дверцу и достал стоявшую в самом низу запечатанную бутылку водки. Меняй закусочный ассортимент, Галинка, - добавил он и сам вынес чайник на кухню.

Сели за стол. На тарелках была разрезанная на тонкие прозрачные ломтики семга с лимоном, розовая ветчина с белыми прожилками сала, корнишоны, распространявшие резкий, свежий запах уксуса. Галина подвигала Полбину то одну, то другую тарелку.

Разговор касался самых незначительных тем. Управляла им Галина, как бы желая подчеркнуть, что для обсуждения деловых вопросов еще будет время. Когда с едой было покончено, она сказала:

- Я советовала бы мужчинам, исключая, конечно, Сашу, пройтись по воздуху. Вечер сегодня на редкость чудесный.

- А вы с нами? - спросил Полбин.

- Я сыном займусь.

Она давала им возможность свободно поговорить о своих делах.

Вечер был действительно хороший. Прозрачный воздух застыл в безветрии. Солнце уже клонилось к закату, но еще посылало на землю теплые красноватые лучи. Стволы сосен светились янтарным светом. Листва на березах и кленах полыхала огнем, переливаясь желтыми, оранжевыми, коричневыми, багровыми тонами. Об этом яростном великолепии красок северной осени Полбин не раз вспоминал за долгие годы службы в Забайкалье и теперь жадно смотрел вокруг.

Они спустились к трамвайной линии, потом пересекли полотно железной дороги около нарядного деревянного здания загородной станции Покровское-Стрешнево и вышли на опушку леса, в дальних чащах которого уже скапливался синий сумрак. Пошли по тропинке вдоль железнодорожной насыпи. Слева блестело черное зеркало пруда с вкрапленными по краям золотыми пластинками упавших в воду листьев. На противоположном берегу из-под ветвей старой ивы выглядывала голубая беседка. Ее отражение в воде было очень точным и живым. От берегов к середине пруда тянулся легкий белый пар.

Справа, под корнями ветел, которыми была обсажена тропинка, копошился ручеек, пробираясь к пруду. Он только угадывался в густых зарослях поблекшего камыша.

Перейдя деревянный мостик, Полбин и Котлов остановились у двух сросшихся корявыми стволами ветел с густыми кронами. Казалось, деревья хотели отшатнуться одно от другого, а корни крепко держали их вместе.

- Посидим? - сказал Котлов.

- Хорошо тут, - Полбин глубоко втянул в себя сырой воздух. - Посидим.

На траве было сыро, но корни ветел казались теплыми.

- Так в чем ты мне завидовал? - спросил Котлов, доставая портсигар. Выкладывай.

Полбин дотянулся рукой до камышинки, сорвал ее.

- А ты как думаешь? Завидовал, что в столице живешь?

- Нет. Я же тебя знаю.

- Трудновато мне бывает, Федор. Сейчас уже ничего, освоился, а поначалу, как полк принял, не раз скрипел зубами. Особенно туго приходилось с общевойсковой тактикой. Надо мне, например, занятия с командирами проводить, а я только и помню, что есть в наступлении задача ближайшая, задача последующая, задача дня... С картой мне легко, а вот расчеты всякие мучили. Зарывался в книги, ночи напролет...

И меня вспоминал?

- Ну да. Вам же все это каждый день подают, открывай рот и хватай...

- Да, да, хватай! А мы тут вам, строевикам, завидуем. Как дадут тебе десяток листов карты склеить да нанести обстановку, да решить задачу за одного, за другого, потом взаимодействие организовать... Взвоешь.

- Чудак ты! - Полбин, сломав, бросил камышинку и потянулся за другой. Взвоешь... Спасибо скажешь, когда в часть придешь.

- А я не знаю, пойду ли я в часть, - сказал Котлов, задумчиво глядя на поезд, подходивший к станции.

- Ты что? - Полбин оставил свое намерение сорвать камышинку. - Летать перестал?

- Нет, почему. Мы летаем для практики. Только меня на штабную работу прочат. Может, здесь, в Москве.

- Жена советует? Да?

- Не только в этом дело. К Москве, брат, быстро привыкаешь. Сюда не все попадают, но кто попал, тому уезжать не очень хочется. - Котлов поднял глаза, посмотрел левее, туда, где за мачтами проводов, за домами шумела Москва. Два красных трамвайных вагона мелькнули между редкими соснами. Федор проводил их взглядом и повернулся к Полбину: - Вот так-то...

- Ну, как знаешь, - сказал тот, не скрывая своего неудовольствия. - А я летать привык. И чем больше летаю, тем больше хочется.

- Так и я летать буду.

- Что? По вторникам да по четвергам? Для разминки штабного зада?

- Ну, это ты брось, - обиделся Федор. - Штабная работа - вещь нужная и интересная...

- Знаю! Я сам без своего начальника штаба, наверное, засыпался бы. Но только если уж летать, то летать... Вот СБ возьми...

Полбин стал рассказывать о том, как он хотел улучшить тактико-технические данные СБ, доказать, что потолок этого самолета выше расчетного. Облетывая одну машину после ремонта, он действительно выжал несколько сот метров сверх установленного заводской документацией "потолка", но командир дивизии неодобрительно отнесся к его опыту, сказав, что ему просто повезло, - попался удачный экземпляр серийной машины. В другой раз он стал испытывать СБ на больших углах пикирования и так измотал свой самолет непрерывными бросками, что после осмотра на земле инженер обнаружил ослабление некоторых основных узлов конструкции.

- За это мне как следует досталось от командира дивизии, - сказал Полбин, увлеченно блестя глазами и совершенно забыв о том, что только сейчас он сердился на Котлова за его намерение стать "штабником". - Поставил вертикально и минут десять отчитывал, грозил отстранить от полетов за "рискованные эксперименты"... - Полбин шумно выдохнул воздух. - Я и сам понимаю, что нельзя, и своих гоняю за такие штуки, но уж очень хочется с пикирования бомбить...

- Погоди, погоди. - Котлов положил ему руку на колено. - А ты разве про Пе-2 еще не слыхал?

- Пе-2? Слыхал. Так это же только опытная машина.

- Какое опытная! Уже пошла в серию. Я думаю, даже части комплектуются, кто поближе... Здесь, на Тушинском, тоже садится иногда, я издали видел.

Над Тушинским аэродромом, который находился недалеко за лесом, все время неутомимо кружились учебные самолеты. Изредка с характерным посвистом крыльев пролетали одиночные СБ.

Со стороны Москвы на небольшой высоте появился двухмоторный самолет. Федор равнодушно смотрел на него, думая, что это опять СБ, но Полбин, тоже глядевший поверх сосен, вдруг воскликнул:

- Двухкилевой! Это что за машина? Может, "Петляков"?

- Он и есть, - присмотрелся Котлов. - Легок на помине...

Полбин вскочил. Поднялся и Федор. Самолет быстро приближался. Поблескивая крыльями в лучах заходящего солнца, он сделал пологий разворот, выпустил шасси и, снижаясь, скрылся за лесом.

- Сел на Тушинском! Пошли! - потащил Полбин Федора за рукав.

- Куда пошли? Пока дойдешь, уже стемнеет. А пощупать тебе его не дадут. Опять наткнешься на часового, в штаб поведут...

- А завтра?

- Не знаю. Обычно они здесь только ночуют и уходят на рассвете. Но я тебе так рано подняться не дам.

Полбин молчал. Его взволновал не только вид нового самолета - быстрого, с острым носом, с узким веретенообразным фюзеляжем, который непривычно заканчивался двумя вертикальными рулями в виде овалов на концах стабилизатора. Он вспомнил разговор с Чкаловым под крылом АНТ-25, его слова:

"Самолет специальный нужен, пикировщик. Будет!" Вот он есть. Советский пикирующий бомбардировщик. На нем летают счастливцы, "кто поближе". А Федор думает переходить на штабную работу!..

- Ладно, пойдем, - сказал он Котлову. Пруд еще дымился, но отражение беседки исчезло: солнце опустилось за деревья, и длинные их тени закрыли всю поверхность воды.

Глава XIII

...Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и' некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налетывражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении..."

Гитлеровцы рассчитывали на "молниеносную" войну и в планах своих отводили одно из первых мест авиации. На территории самой Германии, на землях порабощенных фашистами европейских государств дымили трубы ста пятидесяти заводов, строивших самолеты и моторы. У границ Советского Союза к началу войны сосредоточились четыре воздушных флота из пяти, составлявших тогда гитлеровскую авиацию, - около восьмидесяти процентов всех самолетов. Это были тысячи "Юнкерсов" и "Мессершмиттов", готовых подняться в воздух по первому сигналу.

На рассвете двадцать второго июня они поднялись.

До Забайкалья, которое находилось в нескольких тысячах километров от любой точки советско-германското фронта, конечно, не мог долететь ни один фашистский самолет. Но как только радио принесло весть о нападении гитлеровцев, на аэродроме все пришло в движение, засуетилось, забегало, заволновалось, будто по сигналу "готовиться к отражению воздушного противника".

После митинга Полбин обошел самолетные стоянки. Экипажи были на местах, и летчики провожали командира молчаливыми взглядами, в которых был один и тот же вопрос: "когда?" Шабалов, стрелок-радист самолета Пресняка, сказал застенчиво и торжественно:

- Мы готовы, товарищ майор. Когда вылетать?

Полбин и сам думал о том же. Но ему некого было спрашивать, и он, полный внутреннего беспокойства, только чаще обычного отворачивал рукав гимнастерки и поглядывал на часы. Этот нетерпеливый жест заметила во время обеда Мария Николаевна и не удержалась:

- Ваня, когда?..

Оказалось, очень скоро. Двадцать пятого вечером Полбин сказал жене:

- Манечка, приготовь чемодан, завтра мы уезжаем.

Утром он расцеловал Виктора и Людмилу, подержал на руках двухмесячную Галинку (она, безмятежно посапывая, продолжала спать на его плече) и взял чемодан. У порога обернулся, подозвал Виктора:

- Тебе мой фонарик нравился. Возьми его.

На вокзале он все время быстро ходил вдоль эшелона, что-то проверял, приказывал, и Мария Николаевна остро завидовала другим женщинам, чьи мужья неотлучно находились с ними до последнего паровозного гудка.

Поезд ушел.

Путь его лежал на запад, все время на запад. За Уральским хребтом, в небольшом городке, летчики получили новенькие, хорошо оснащенные СБ и вскоре завершили многодневное путешествие коротким воздушным броском в сопровождении истребителей.

На фронтовой аэродром прилетели в середине жаркого июльского дня. Приземлившись, Полбин поспешил в штаб.

Командир соединения, грузный, седоватый полковник с квадратным лицом, принял Полбина в прохладной землянке на опушке леса. Стол командира был завален картами, листами боевых донесений, планшетами аэрофоторазведки. Из груды бумаг, как черный рогатый жук, высовывался настольный телефонный аппарат учрежденческого типа. Рядом с ним стоял зеленый деревянный ящичек полевого телефона. Зуммер этого аппарата беспрестанно жужжал, но полковник не брал трубки. Очевидно, линия была параллельной.

Выслушав доклад, полковник внимательным взглядом окинул Полбина, чуть заметно повел бровью, увидев его начищенные сапоги, и остановил глаза на ордене Ленина:

- За финскую?

- Нет. Халхин-Гол.

- Ну да, вы оттуда. Забудешь в этой... Он не договорил, пощипал бровь, взял трубку, послушал и положил ее на место.

- Хорошо, майор. Хорошо, что материальная часть в исправности. И вообще быстро обернулись. Все у вас летают по приборам, в облаках, ночью?

Полбин ответил.

- Сегодня у нас пятнадцатое. - Полковник, прикидывая, посмотрел на ручные часы, как будто они могли служить календарем. - Один день на размещение личного состава и осмотр материальной части. Послезавтра - на задание. Людей с самого начала настройте: условия работы на нашем участке... - он сделал короткую паузу, - бодрящие...

Полбин условился с Ларичевым, что в целях экономии времени они поделят обязанности: комиссар и секретарь партбюро Пасхин возьмут на себя размещение летчиков, а он вместе с Бердяевым и Ворониным займется остальными делами. Самым важным для себя он считал поскорее и поосновательнее вникнуть в боевую обстановку на этом участке фронта.

По пути в действующую армию, в вагоне, на коротких остановках, Полбин внимательно перечитывал свои записи времен Халхин-Гола, просматривал сохранившиеся карты. Пригодились разработки по тактике и другим предметам, сделанные по заданиям преподавателей академии, заочником которой он состоял очень недолго, менее полугода.

Полбин понимал, что борьба будет во сто крат трудней, чем в небе над озером Буир-Нур. То, что командир дивизии определил как "бодрящие условия работы", на деле представляло собой картину величайшего боевого напряжения.

Гитлеровцы рвались к Смоленску. Танки Гудериана, неся потери, бешено, напролом лезли на восток. Целей было достаточно, и бомбардировщики то и дело снимались с аэродрома, чтобы бить по скоплениям противника. Каждый раз, когда "девятка" возвращалась с задания, глаза оставшихся на земле летчиков, техников, поваров устремлялись к небу: "все пришли?" Небо было белое от зноя, по земле вслед за рулящими самолетами, закрывая их, катились облака рыжей пыли. Нередко случалось, что приземлившийся СБ добегал до конца взлетной полосы и там бессильно останавливался. Пыль медленно оседала на него. Тотчас же с тревожными гудками мчалась к нему санитарная машина, из кабины самолета вытаскивали поникшее окровавленное тело, и санитарка, властно требуя дороги, уходила в сырую глубину леса.

Зной, непрерывное гудение самолетов, звуки команд, глухое урчание бензозаправщиков, завывание сирены, крики "воздух!" - вот как выглядела эта "бодрящая" симфония...

Полбин побывал в подразделениях, летчики которых уже участвовали в боях. Он узнал, как распределяется зенитный огонь противника по высотам, узнал, что до тысячи двухсот метров бьют зенитные пулеметы и мелкокалиберные пушки, выше - пушки все более крупного калибра, но обладающие меньшей скорострельностью, а стало быть, и плотностью огня. Ему рассказали о повадках вражеских истребителей, о том, как любят "Мессеры" предательские удары "из-за угла" - из облаков, со стороны солнца, но как они боятся открытого, смелого боя. Разведчики и дешифровщики ознакомили его с характерными боевыми порядками фашистских танков, артиллерии и наземных войск.

Недалеко от командного пункта, в тени разлапистых елей стояли три самолета. Они были хорошо замаскированы, только острые застекленные их носы высовывались из-под березовых и осиновых веток.

Полбин сразу узнал Пе-2, и сердце его забилось от волнения. Он посмотрел на часы. Десять минут можно было выкроить.

- Чьи машины? - спросил он, подходя к капитану, который стоял под крылом самолета и, что-то шепча себе под нос, сосредоточенно водил толстым пальцем по целлулоидному планшету с картой. Капитан был в летней гимнастерке с распахнутым воротом, лицо его покрывала черная щетина, должно быть трехдневной давности.

- А вы кто? - не поднимая головы, спросил капитан.

Полбин назвал себя. Капитан опустил планшет, торопливо застегнул две нижние пуговицы гимнастерки.

- Командир разведзвена резерва главного командования капитан Рузаев, сказал он.

- Можно посмотреть?

- Чего?

- Самолет. Я на нем еще не летал. Словно боясь, что капитан откажет, Полбин быстро подошел к самолету, протиснулся в люк и уселся на сиденье летчика. Капитан поместился справа, чуть сзади, на откидном стульчике для штурмана. В кабине было душно, пахло аэролаком и бензином.

- Да-а, - протянул Полбин, окинув взглядом приборную доску со множеством лимбов, циферблатов, стрелок и кнопок. - Ну, давай разбираться. Это авиагоризонт. Гирополукомпас. Это индикатор, группа контроля моторов... А это что?

- Автомат пикирования.

- Ну-у? Значит, автоматический вывод. Здорово! - Он засыпал капитана новыми вопросами. Какая взлетная скорость, когда переход к набору высоты, скорость по прибору на вираже, угол выпуска посадочных щитков-закрылков?.. Ноги его стояли на педалях управления, в руках штурвал. Он проделал "взлет", затем "посадку" и требовал у Рузаева подтверждения: так? правильно?

Капитан поддакивал, кивал головой, а под конец сказал неуверенно:

- Да вы уже летали на нем, товарищ майор...

Нет, - усмехнулся Полбин, - просто я с детства понятливый...

Ему не хотелось покидать кабину нового самолета. Он опять посмотрел па часы и, не выпуская штурвала, стал расспрашивать капитана о его встречах с "Мессершмиттами".

Все собранные сведения он потом уточнил в длительной беседе с командиром соединения, когда получал первое задание.

Семнадцатого июля утром весь полк был выстроен на аэродроме. Полбин и Ларичев, тщательно выбритые и подтянутые, стояли перед строем.

Пока командиры эскадрилий, ожидая общей команды "смирно", подравнивали ряды, ревниво оглядывали летчиков, штурманов, радистов, Полбин думал о том, что он скажет людям, которых сейчас поведет в бой.

Первые слова речи уже сложились в голове. Это должны быть слова о любви к Родине, к родной земле, которую топчет враг. Ее нужно защищать упорно, пуская в ход все свое умение, защищать до последнего вздоха, так, как это сделал две недели тому назад капитан Николай Францевич Гастелло. Его помнят по Халхин-Голу многие из стоящих в строю. Молчаливый, спокойный, с размеренными движениями, он оказался человеком горячего сердца, в решительную минуту он поступил так, как и покорявший своей жаркой молодостью жизнелюбец Миша Ююкин в боях на Халхин-Голе.

На секунду Полбин перенесся мыслью очень далеко. Где-то в комнате со свежевымытыми полами играют на коврике Виктор и Людмила, на большой подушке лежит Галка, Галчонок, с темными прямыми волосиками, с упрямым, недетским взглядом. В нескольких минутах полета на восток лежит суровая военная Москва. Над ней, поблескивая в розовых лучах солнца, неподвижно стынут аэростаты заграждения. А на западе над советскими городами раздается злое завывание фашистских "Юнкерсов" и стены домов обрушиваются на спящих детей.

Полбин не произнес слова "товарищи", оно мыслилось само собой, и это понимали его боевые друзья, которые были спаяны с ним, командиром, единой волей, единым гневом, единой страстью.

- Родина доверила нам великое дело, - начал он. - Мы с вами находимся на главном направлении битвы за честь и независимость необъятной Страны Советской. Позади Москва, столица Отчизны. Кто не горит желанием размозжить голову гадине, которая тянет к ней свои подлые щупальцы? Нет таких среди нас, советских людей, воинов славной армии-победительницы...

Полбин никогда не говорил, глядя в пространство, поверх голов. Какова бы ни была аудитория, он обычно искал встречи с человеческими глазами, обращался то к одному, то к другому лицу. Это не мешало ему находить слова, общие для всех, ибо он с самых юных лет постиг великую объединяющую силу слова.

Ушаков, весь квадратный, крепко сбитый, словно растущий прямо из земли, смотрел очень спокойно, как будто собирался сейчас не на жестокий бой с врагом, а на субботник по древонасаждению в Читинском гарнизоне. Полбин знал, что, по возвращении с задания, этот человек, даже если ему придется доковылять на одном крыле, на вопросы техников о том, как прошла бомбежка, ответит одним словом: "нормально".

Кривонос чуть приоткрыл свои полные губы, будто собирался сказать командиру: "Говоришь, полетим? Ну, хорошо".

Только Пасхин, командовавший теперь третьей эскадрильей, насупил белесые брови, и в его взгляде Полбин прочел желание показать, что он, Александр Архипович Пасхин, сознает всю торжественность и ответственность момента не только как летчик, боец, но и как руководитель партийной организации и что на него командир может положиться.

Полбин говорил очень недолго и, не делая никакой паузы, предоставил слово Ларичеву. Комиссар развернул потершийся на сгибах газетный лист.

- Все вы знаете, все читали, все помните речь товарища Сталина по радио, произнесенную ровно две недели тому назад, - сказал он. - Вы помните эти слова, как слова присяги, и потому я хочу вместе с вами, товарищи, боевые друзья, повторить их, как нашу торжественную клятву народу, партии...

Он стал читать высоким, звонким голосом, неожиданно покрывшим все аэродромные звуки. У него была привычка, произнося речь, ходить мелкими, короткими шажками. Но сейчас он стоял, держа в руках газету, чуть наклонив корпус вперед, перенеся тяжесть тела на носки, будто хотел догнать слова, которые вылетали из его уст и неслись к стоявшим перед ним шеренгам, потом поднимались ввысь, к чистому утреннему небу:

"...Великий Ленин, создавший наше Государство, говорил, что основным качеством советских людей должно быть храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины."

Он закончил чтение в ту же минуту, когда над аэродромом взвилась ракета сигнал к вылету.

- По самолетам!

Моторы были запущены. Один за другим СБ, подрагивая на кочках, рулили к старту. Желтые клубы пыли, поднятой винтами, сопровождали их.

Пашкин, придерживая рукой пилотку, крикнул Полбину:

- Вы там аккуратно, товарищ командир! Говорят, "Мессеры" сволочь порядочная!

За все время их совместной работы это был, пожалуй, единственный случай, когда техник в напутственных словах позволил себе показать, что по возрасту он значительно старше Полбина.

Линия фронта подошла быстро. Танки были обнаружены на асфальтированном шоссе, ровным пробором прорезавшем массив сплошного леса. По лесу протекала узкая извилистая речка. Там, где она пересекала шоссе, находился мост, взорванный во время боев. Гитлеровцы торопились построить мост из бревен, подтаскивая их к берегу тягачами. Шоссе на большом участке было запружено серыми коробками танков и автомашин.

"Каша", - сказал себе Полбин, обдумывая маневр и неотрывно глядя на землю, чтобы выбрать наивыгоднейшее место для удара.

С берегов реки яростно захлестали зенитки. Стена разрывов выросла впереди самолетов и несколько левее их курса. Справа огонь был жиденький, но это насторожило Полбина. Он передал команду ведомым самолетам.

План его был прост.

Самолеты шли под нижней кромкой спокойных пепельно-серых облаков. Уйти в облачность - дело нехитрое, если экипажи обучены пилотированию вслепую.

Немцы будут ожидать, что самолеты сделают разворот за облаками и выйдут правее, там, где зенитки хлопают не часто. Но это, должно быть, уловка, о которой рассказывал Рузаев: именно справа у врага, очевидно, сосредоточены более сильные зенитные средства.

Бомбардировщики развернулись за облаками.

Точно заметив прежний курс, Полбин повел самолеты опять влево. Но теперь они шли со снижением и маневрировали по горизонту.

Хитрость немцев не удалась.

Зенитные разрывы возникали теперь сзади и выше, так как фашистские артиллеристы все еще учитывали высоту, на которой первоначально шли самолеты.

Полбин следил за секундной стрелкой. Пора!

Вниз полетели бомбы. Светлая линия шоссе вдруг стала распухать, раздуваться, клубящийся дым разрывов закрыл ее.

Опять забили зенитки. Шарики разрывов появлялись теперь на высоте самолетов, в промежутках между вздрагивающими белыми крыльями машин.

Плотный боевой порядок облегчал немцам стрельбу. Даже буравя небо наугад, они могли шальными снарядами попадать в самолеты.

- Рассредоточиться! - передал команду Полбин. Бомбардировщики стали увеличивать дистанции и интервалы, уплывая друг от друга, как лодки, вынесенные из реки на широкий простор лимана. Теперь гитлеровцам нужно было вести прицельный огонь. Тем временем группа разворачивалась для нового захода на бомбежку.

- Командир, сзади "Мессеры!"

Это был голос стрелка-радиста Григория Васюка. Полбин увидел на фоне облаков несколько темных черточек. Они перемещались вверх, вниз, как чаинки в стакане, и быстро увеличивались.

Он дал сигнал к смыканию строя.

"Мессершмитты" заходили с тыла. Их встретил плотный шквал огня.

Стрельба с земли утихла - фашисты боялись поразить и свои истребители. "Используем и это", - решил Полбин и вывел группу на боевой курс.

- Сбросил, - доложил Факин. От других самолетов также стали отделяться черные капли. Обгоняя друг дружку, они быстро шли к земле.

Снова над лесом и дорогой взметнулись столбы дыма. Они медленно, беззвучно росли вширь, разбухали и таяли.

Зенитки захлопали злобно и беспорядочно. Комки разрывов прыгали в воздухе. Казалось, от них невозможно увернуться. "Мессершмитты", боясь напороться на свои снаряды, чуть отстали, рассыпались.

- За мной! - крикнул Полбин.

Скорее в спасительную облачность! Бомбы сброшены, надо уходить, уходить без потерь. У него было ощущение, как будто он по тонкой кладке перебегает через глубокую расселину, кладка прогибается, трещит, а до берега еще несколько шагов... Последний прыжок!..

Ныряя в облака, он окинул взглядом строй. Все шли за ним на повышенной за счет снижения скорости. Только самолет Пасхина чуть отставал, будто замешкался.

На аэродроме выяснилось, что разорвавшимся вблизи самолета снарядом был ранен в руку Николаев, штурман Пасхина. Перевязку сделали в полете. Самолеты, зарулившие на стоянки, окружили техники. Они маскировали машины ветками, осматривали пробоины и возбужденно перекликались:

- Моему-то по элерону стукнуло... Еще на два пальца и повис бы на соплях...

- А у меня вон как обтяжку стабилизатора изрешетило. Я бы из нее Гитлеру штаны пошил...

- А Виктор пришел как огурчик! Ни одной дырки на фюзеляже. Не зря я его ждал, что твоя Ярославна!..

Вернулись все. А нужен ли больший праздник трудолюбивой технической братии, тем, кто, оставаясь на земле, с тревогой смотрит на циферблат часов и с надеждой на небо?

Командир дивизии тоже был доволен. Когда Полбин вошел в землянку командного пункта, полковник, держа руку на телефонной трубке, спросил:

- Ну, как сходил? Жарко?

- Без прикрытия трудно, - откровенно сказал Полбин.

- Дадим. Должны подбросить сегодня И-16. Дадим.

Доложив о вылете, Полбин вернулся к своему самолету и собрал командиров экипажей. По дороге он сорвал тонкий прутик березы, очистил его от листвы. Он привык пользоваться при разборе полетов указкой.

- Ну? - сказал он, обводя всех веселыми глазами. - Опомнились? Жарко было?

- Нормально, - ответил Ушаков.

- Виктора в печь воткнуть и заслонкой прикрыть, а ему будет нормально, пошутил Пасхин.

- А что? - добродушно откликнулся Ушаков. - Конечно, нормально. Ноги принесли, головы на плечах. Дали хорошо и "Мессеров" в дураках оставили...

- Вот именно! - Полбин со свистом взмахнул прутиком, призывая к тишине. Главное: в этом бою мы перехитрили врага. Как и чем? Давайте разберемся. Ну-ка...

Он раскинул руки, приглашая всех расступиться и дать ему свободу движений.

- У фашистов тактика повторяется. Они встречают заградогнем и дают первые залпы с большим упреждением по курсу самолетов или под углом. Для чего это? Чтоб заставить нас маневрировать в выгодную им сторону, то-есть в район основного сосредоточения зениток. Другими словами, хотят загнать нас на лед, на скользкое. А мы что? А мы этого не хотим, нам больше нравится по твердому ходить.

Недалеко рванула воздух очередь крупнокалиберного пулемета. Кто-то проверял перед вылетом. Полбин послушал эхо, раскатившееся по лесу, и продолжал с прежним веселым воодушевлением:

- Как было в полете? Нам дали заградогонь по курсу слева. Значит, район основного насыщения огнем у них был справа. Так? Они думали, что мы на эту удочку попадемся. А мы что, Пресняк? - Не дав лейтенанту открыть рот, он сам закончил: - А мы пошли прямо на заградительный, да с маневром, да со снижением, со снижением...

Прутик он опустил на уровень своих колен и, ведя им к земле, энергично показал движение змейкой.

- Как видите, черт не страшен, если его хватать за бороду! - Он перевел дух, вытер вспотевшее лицо шелковой тканью подшлемника и уже строго заключил: - Вывод из сказанного - согласованно действовать в полете. Как один экипаж!

В этот день было еще два вылета. Появились пробоины на крыльях и фюзеляжах, но потерь не было ни в самолетах, ни в людях. Только у техников стало много работы, и они по пятам преследовали Воронина: "Товарищ инженер-капитан, заклепки кончились, скажите, чтоб выписали! Целлулоид нужен, дюраль нужен, товарищ инженер-капитан!" Воронин шевелил своими черными усиками и отбивался: "Зачем вам заклепки, собственно говоря? Вам тут нужна сварка, а не клепка! Вот подойдут мастерские с автогенным аппаратом и будем, точнее говоря, варить, шов накладывать!"

К вечеру на многих самолетах появились дюралюминиевые заплаты. Не тронутые краской, они блестели, как наклейки из станиоля, в который завертывают шоколад.

Ночью, когда аэродром погрузился в темноту и часовые, заметив щелочки в палатках, кричали: "Свет! Свет закрой!", к землянке командного пункта начали стекаться люди. Шли летчики с пристегнутыми к поясным ремням шлемами и очками, техники, на ходу вытиравшие помытые в бензине руки, штабные писаря, машинистки, повара и шоферы бензозаправщиков. Около землянки на дереве висела черная тарелка репродуктора.

"В течение 17 июля, - читал диктор, - наши войска вели бои на Псковско-Порховском, Полоцком, Смоленском, Новоград-Волынском направлениях и Бессарабском участке фронта...

Наша авиация в течение 17 июля действовала по мотомехчастям противника, уничтожала авиацию на его аэродромах..."

- Направлениев прибавилось, - сказал в темноте чей-то хриплый, прокуренный голос. - Нынче утром только Псковское передавали...

Полбин думал о том, что у гитлеровцев за семнадцатое июля убавилось на три десятка танков и на двадцать с лишним автомашин. Это показал принесенный ему Бердяевым аэрофотоснимок, сделанный в первом вылете. Два других еще не были дешифрованы, но можно было предполагать, что и они подтвердят активное участие его летчиков в действиях по мотомехчастям противника, о которых говорилось в сводке Совинформбюро.

Ночь была теплая, душная и странно тихая после дневной маяты. Полбин присел на цинковый ящик из-под патронов, поставленный на ребро около землянки. Ларичев сидел рядом, но в темноте нельзя было разглядеть его лицо.

- Вот что, Семеныч, - заговорил комиссар. - Я сегодня под вечер специально интересовался, кто из летчиков письма домой написал. Не все, оказывается, а ведь мы уже давно в пути. Нас через неделю жены запросами из Читы забросают...

- Что ты предлагаешь?

- Я предлагаю от имени командования полка письмо в женсовет послать. Отметить отличившихся.

- Я согласен, - сказал Полбин. - Но мы, надеюсь, этим не отучим наших летчиков писать письма женам?

- Уж я об этом позабочусь, - ответил Ларичев. Далеко-далеко на западе появилось несколько движущихся звезд. Опускаясь к земле, они гасли. Это были "фонари" - осветительные ракеты, поставленные ночными бомбардировщиками. Нижняя половина неба стала светлеть, как будто там разгоралось северное сияние. Потом свет начал медленно оседать. Небо опять почернело, и тотчас донесся далекий, очень тихий и не страшный гул взрывов.

- А ты сам Татьяне Сергеевне написал? - спросил Полбин не без лукавства.

- Представь, написал. Выразил сочувствие в связи с тем напрасным трудом, который она затратила, перетаскивая мою библиотеку из Ленинграда. Книги-то ведь все равно без движения.

- Пригодятся, - ответил Полбин. - Ну, пошли спать.

Закончился первый день большого ратного труда.

Глава XIV

Гитлеровцы, озлобленные активным, упорным сопротивлением советских войск, не щадили сил. Они начали свое октябрьское наступление на Москву.

Скоростные бомбардировщики Полбина были переброшены на северный участок фронта. Здесь немцы, вбивая танковые клинья, стремились перерезать магистраль Москва-Ленинград.

Полк базировался на грунтовой площадке в лесу, недалеко от Калинина, в той непосредственной близости к фронту, которая едва позволяет техникам подготовить бомбы и горючее, пока самолеты находятся на задании.

Полбин носил часы на манжете рукава гимнастерки, чтобы не отворачивать его, когда нужно смотреть на циферблат. Объясняя летчикам очередную боевую задачу, он подводил короткий итог: "Значит - бьем по скоплению", - и торопил всех к самолетам.

На дворе стояла осень, ветер наметал под колеса самолетов кучки желтых листьев, по утрам были заморозки, но боевое напряжение было таким же, как и в июльскую жару на Смоленском направлении.

Гитлеровские танки были так близко к Москве, что на карту с флажками не хотелось смотреть.

Гитлеровцы спешили. Их гнало вперед не столько желание победить, сколько страх. Это был страх перед надвигающейся зимой, перед партизанами, поднимавшими на воздух склады боеприпасов, громившими обозы в немецком тылу, перед грозящим советским контрнаступлением.

Они лезли, как саранча на огонь. Генералы и оберсты, гауптманы и обер-ефрейторы истошными голосами орали "форвертс", и тощие солдаты в серо-зеленых летних мундирах, бросая раненых, горящие, исковерканные машины и танки, рвались вперед на Москву, торжественно обещанную им Гитлером на разграбление. Дни становились короче, успехов было все меньше, и фашисты, чтобы не терять времени, двигались и по ночам.

Надо было наносить удары по врагу не только днем, но и ночью.

Полбин приказал оборудовать ночной старт. Воронин доложил ему, что в батальоне аэродромного обслуживания нет комплекта посадочных огней для Т и ламп "летучая мышь", которые необходимы как огни ограничительные.

- Почему нет? - спросил Полбин. Он только что вернулся из трудного полета и был сильно возбужден.

- Командир БАО говорит, что ему было приказано обслуживать дневные бомбардировщики. Ночной старт не полагается по технической номенклатуре. Короче говоря...

Полбин сердито рванул с руки меховую перчатку.

- Короче говоря, чтоб мне к исходу дня старт был! Пусть используют для Т лампочки и самолетные аккумуляторы. Пусть зажигают на границах поля плошки. Входные ворота выложить кострами. Все!

Он проследил глазами за парой "Яковлевых", которые гнали на запад дымившего "Мессершмитта". Воронин стоял, опустив руки. Ему хотелось сказать, что командир БАО получил предварительное указание о переброске на новую точку основных запасов бомб и горючего. Аэродром находился под угрозой окружения.

- Все, инженер! - повторил Полбин. - Передайте Алехину: если он не обеспечит мне сегодня старт, то пусть пеняет на себя... Или его осудит трибунал, или я сам поставлю его к сосне!..

До наступления темноты Полбин еще три раза водил "девятку". Когда он вернулся из последнего вылета, Воронин доложил ему, что ночной старт подготовлен. Полбин вызвал Виктора Ушакова:

- Ночью будем летать парой. Готов?

- Готов.

- Иди проверь кабинное оборудование и бортовые огни. Стрелку и штурману скажи, чтоб до ужина поспали.

В Ушакове он был уверен, как в самом себе. Виктор раньше других освоил ночные полеты на СБ. Вообще он хватал на лету все, что касалось техники пилотирования. Жила в этом человеке необыкновенная понятливость и расторопность русского рабочего: только намекни, покажи, как молоток держать, а он уже сам ковать пошел - и, глядишь, не хуже, чем у мастера, получается... Виктор Ушаков действительно был из рабочих, в авиационную школу он попал с Днепропетровского металлургического завода. Когда он, засунув руки в карманы и пожевывая короткий янтарный мундштучок, молча смотрел, как техники подвешивают бомбы, его легко было представить в засаленной кепочке и спецовке наблюдающим за блестящей, выползающей из-под резца стружкой...

Пасхину и Кривоносу Полбин приказал использовать ночной старт для аэродромных полетов - восстанавливать навыки, отрабатывать взлет и посадку при скудном свете плошек и костров.

С Ушаковым Полбин летал три раза. Вернулись на рассвете. Выспаться не удалось, так как нужно было вести самолеты на дальнюю бомбежку. Сделали за день шесть вылетов. А как только стемнело, Полбин проверил технику пилотирования Пасхина и Кривоноса. После третьей посадки сказал Пасхину:

- Сегодня полетим с тобой, Александр Архипович. Ушаков пусть отдохнет.

Первый вылет был удачным. Они нашли танки и подожгли несколько штук. На аэродроме Полбин торопил техников с подвеской бомб. Пасхин вместе с Николаевым и радистом Завгородным помогал заключать в наружные бомбодержатели тяжелые тупоносые "сотки". Всеми владело нетерпение: надо было спешить, пока цель освещена пожаром.

- Ну, дадим сейчас по огоньку! - сказал Пасхин, когда снаряжение самолетов было закончено.

Полбин не мог видеть его лица, но знал, что если бы его сейчас осветить вспышкой магния, то на фотокарточке запечатлелось бы счастливое выражение юношеского задора. И получился бы Пасхин совсем безбровым, с узкими щелочками вместо глаз. Десятиклассник - и только!..

А ведь он был командиром эскадрильи скоростных бомбардировщиков, секретарем партийной организации полка. Пасхин сам говорил о себе, что у него вся жизнь "чудно" складывалась: он всегда шел впереди своего возраста. В то время как его сверстники-фабзавучники гоняли по лыду Дона на коньках (Пасхин был ростовчанин), он уже руководил цеховым комитетом комсомола, проводил заседания бюро, подписывал протоколы, выступал с речами на многолюдных собраниях. На заводе, где он работал, было немало седоусых рабочих в синих спецовках со складными метрами в карманах, но в четвертом, завершающем году первой пятилетки мастером выдвинули именно его, Пасхина. Он долго не мог привыкнуть к тому, что люди, годившиеся ему в отцы, называли его Александром Архиповичем. В армии, в авиационной школе, он первый прикрепил к голубым петлицам два треугольничка командира отделения и командовал курсантами, у которых уже где-то были семьи, дети... В эскадрилье Полбина он долгое время бессменно находился на посту ответственного секретаря комсомольского бюро, участвовал во всеармейских совещаниях, сидел в президиуме рядом со знаменитыми командирами, которых другие видели только на фотографиях в газетах. В Чите в середине сорокового года он был избран секретарем партийного бюро полка, и Ларичев, осторожно подходивший к оценке людей, скоро стал называть его "молодым орлом, нашим партийным вожаком".

За участие в боях на Халхин-Голе Пасхин был награжден орденом Красного Знамени, и незнакомые люди на вокзалах, в театре оглядывались на него: "такой юный, а уже с боевым орденом!"

В списке летчиков, которые отличились в боях с гитлеровскими захватчиками и были представлены к награждению, фамилия Пасхина стояла одной из первых.

Полбин посматривал на фосфоресцирующие лимбы кабинных приборов, изредка справлялся с Факиным о курсе полета и думал о Пасхине. Подростком это, наверное, был забияка-петушок, а сейчас и впрямь молодой орел с крепкими крыльями. Самолет его идет ровно, как привязанный к ведущему, а при перемене курса начинает разворот в ту же секунду, как только Полбин открывает рот для приказания.

Как и ожидалось, цель завиднелась издалека. Над черным глухим лесом стояло пламя.

Сделав разворот, Полбин приказал Пасхину ложиться на боевой курс. На земле было условлено, что бомбы будут сброшены "по ведущему", в одну точку.

Моторы СБ гудели ровно, деловито, самолет послушно шел на цель. Полбиным владело спокойствие, которое, очевидно, знакомо артиллеристу, ведущему огонь прямой наводкой из превосходно замаскированного укрытия. Ты бьешь врага наповал, а он тебя не видит и мечется в панике.

И вдруг что-то оглушительно лопнуло рядом с самолетом, вспыхнул яркий свет, при котором мгновенно потускнели стрелки приборов. Огненный комок мелькнул впереди, справа...

Немцы успели вызвать зенитную артиллерию!

Секунды! Секунды! Полбин почувствовал, как облегченно вздрогнул самолет. "Сбросил", - подтвердил Факин.

Полбин оглянулся.

От освещенного снизу самолета Пасхина тоже отделились "сотки".

В кабине вдруг стало совсем светло. Тени от переплетов фонаря побежали по приборной доске.

Внизу взорвались бомбы. Значит, попали, если такой огненный смерч поднялся к небу.

Домой!

Лавируя между зенитными разрывами, Полбин повел машину от цели. Самолет Пасхина, все так же освещенный, шел за ним.

И вдруг... Саша, Саша Пасхин!

Самолет Пасхина окутался пламенем, мигом превратившись в огромный факел. Свалившись на крыло и оставляя огненный след, он стал заворачивать назад, к цели.

- Пасхин!.. Пасхин!..

В шлемофоне раздался глухой, сдавленный голос:

- Завгородный насмерть! Принимаем решение... Я, Пасхин, и Николаев...

Что-то заклокотало, щелкнуло в наушниках и оборвалось.

Наступила тишина. Ничего, даже гула собственных моторов не слышал Полбин. Ослепительно-белый, потерявший очертания, ставший бесформенным куском расплавленного металла, самолет Пасхина был уже у самой земли. Чернильная тьма шарахнулась в стороны. Блеснули на поляне круглые спины автобензоцистерн. Огненный ком упал прямо на них, и сразу огненное море разлилось по земле, взметнулось к небу, заклокотало, забурлило.

Самолет Полбина сильно ударило снизу, в левое крыло. Штурвал едва не выскользнул из рук.

"Взрывная волна дошла" - мелькнуло в сознании. Но это была не волна.

Из-под капотов левого мотора выползла струйка пламени, лизнула крыло, вместо нее появились другие, вытянулись, переплелись жгутом, и стало фактом: левый мотор горел...

Чернота, чернота кругом. Нет ни земли, ни неба. Сзади - зарево, там навеки остались Пасхин и его товарищи...

- Штурман, курс! Факин встревоженно:

- Девяносто четыре. Давай со снижением!.. Надо сбить пламя. Полбин дал штурвал от себя, накренил самолет вправо. Желтые языки оторвались от плоскости, потухли в воздухе.

А в горизонтальном полете опять поползли зловещие струйки, опять стали сплетаться в жгуты...

- Радист! Васюк, держишься?

Ему труднее, весь дым и огонь на него.

- Держусь, командир...

- Давай держись!..

Главное - перетянуть линию фронта. Сбить пламя, видимо, не удастся. Значит, надо выйти на свою территорию до того, как огонь подберется к бензобакам...

Секунды! Секунды!

Как ладья, ныряющая по черным волнам, самолет то мчится с опущенным носом к земле, то, натужно гудя единственным здоровым мотором, хватает пространство, рвется вперед, в ночь.

- Держишься, Васюк?

- Держусь...

Жгуты то исчезают, то сплетаются вновь, и едкий запах горелой краски забивается в нос, в горло.

- Держись!

Полбин приземлил самолет на небольшой площадке у железнодорожного полотна. Посадил "на живот", ибо в заполненной дымом кабине нечего было и думать о выпуске шасси.

Через две минуты после того, как Полбин и Васюк, вытащив зажатого в носовом фонаре штурмана, отбежали в сторону и залегли, взорвался бензобак. По твердой, покрытой инеем земле, шипя, запрыгали куски пламени. Горящие лохмотья повисли на телеграфных проводах. Начали рваться патроны - вразнобой, хлопотливо, почти весело...

Факин быстро пришел в себя. Васюк ощупывал свой комбинезон. Он был опален в нескольких местах, но ни на лице, ни на руках ожогов не было.

- Будем считать, повезло, товарищи, - сказал Полбин. - Ну-ка, давайте думать...

Он положил на колени планшет, стер рукавом копоть и грязь с целлулоида. Зажигать фонарик не надо было: горящий самолет осветил все вокруг.

Он смотрел на карту, но не видел ни железной дороги на ней, ни зеленого пятна леса, угрюмо стоявшего по обе стороны насыпи. Он видел огромное белое море бушующего пламени, а сквозь звон и шум в ушах прорывался сдавленный голос Пасхина: "Принимаем решение... Я, Пасхин, и Николаев..." Словно подписями своими скрепили они свое решение - два коммуниста, два смелых сокола...

Патроны продолжали рваться. Самолет корчился в огне, обгорелый остов его скручивался, валился на бок. Пламя с шипением расползалось по мокрому песку, искры взлетали в черное небо.

Где-то за лесом, далеко на западе, тоже полыхало пожарище. Там горели немецкие танки и цистерны с горючим. Колонна фашистов разгромлена, она уже не дойдет до рубежей, на которых стоят наши пехотинцы и артиллеристы...

От этой мысли Полбину стало легче. Он сильно тряхнул головой, чтобы выйти из секундного оцепенения. Шум в ушах медленно проходил...

Слева, в западном направлении, слышалась стрельба. Тяжело, со вздохами, ухали орудия крупного калибра, в промежутках доносилась частая стрельба противотанковых пушек. Шел ночной бой.

Значит, вспышки огней, которые были видны под самолетом в последний момент, были линией фронта. Удалось дотянуть на свою территорию.

Факин и Васюк молчали прислушиваясь.

- Так давайте подумаем, - повторил Полбин и повернул планшет, чтобы свет огня упал на карту. - Это что за железка, штурман? Ты как считаешь?

Факин посмотрел на свой планшет.

- Ясно, магистраль, - ответил он. - На Ленинград.

- А мы где?

Штурман помолчал, подумал.

- Не знаю, командир. Если б мне сейчас "аш" тысячу метров, сказал бы. А так не знаю.

Факин, ничего в мире не любивший больше своего штурманского дела, всегда говорил вместо "высота" - "аш", вместо "скорость" - "вэ" или "дубль-вэ", называя буквы, которыми эти данные обозначались на карте и в расчетах. Если сейчас штурман заговорил в своей обычной манере, - значит, он спокойно обдумывает положение.

- К Москве-то ближе? - попытался улыбнуться Полбин. Но сильно обожженная щека все же болела.

Факин не ответил. Он привык называть точные цифры, а если не мог предпочитал молчать.

- Давайте пройдем по шпалам, может, станция попадется, - сказал Васюк.

- Правильно, - поддержал Факин. - Сидеть лучше, чем лежать, итти лучше, чем сидеть...

Любовь к общеизвестным шуткам тоже была особенностью Факина. Споткнувшемуся он обычно говорил: "Держись за землю", а выслушивая рассказы о трудных полетах, ронял глубокомысленно: "Бывает и хуже, но в редких случаях". Шло это не от глупости, а от несколько ленивого ума, очень гибкого в воздухе, в сложной обстановке, но спокойно-созерцательного на земле. Пользуясь в разговоре банальностями, Факин как бы экономил умственные силы, необходимые в минуты наивысшего боевого напряжения.

"Штурман в полной форме", - подумал Полбин и согласился с предложением Васюка.

За поворотом дороги скрылись дотлевающие останки самолета. Васюк обернулся и, вздохнув, сказал:

- Добрая была машина! - Переведя взгляд на оборванные, повисшие на столбах провода, он с мрачным юмором добавил: - И телеграмму нельзя ударить...

- У Саши Пасхина две девочки в Чите, - сказал Факин, крупно шагая по шпалам.

- Отец - герой, - сказал Полбин.

Молчание. Все думали об одном. В темных верхушках сосен прошумел ветер, стали слышней звуки канонады на западе.

- Будка! - крикнул Васюк.

- Разъезд, - поправил Факин. Нет, это была будка обходчика, маленькое каменное здание, обнесенное деревянным забором. Ветер хлопал настежь открытыми окнами, около двери Полбин споткнулся о старое ведро.

- Подождите, я посмотрю, - сказал он, расстегнул кобуру пистолета, зажег фонарик и вошел в дом.

В передней комнате на деревянной скамье стоял маленький гробик. Бледный луч осветил мертвое лицо ребенка.

Полбин вздрогнул и почувствовал холодок в затылке.

Он направил луч выше, на стены комнаты, по углам. На полу валялись опрокинутые стулья, какие-то тряпки, рубчатая доска для стирки белья, лукошко с измочаленной ручкой.

Полбин вышел.

- Ну, что там?

- Ничего, - ответил Полбин. - Давайте обойдем дом.

Сразу за углом зияла свежая воронка от крупнокалиберной бомбы. Вокруг клочья одежды, пятна крови на стене. Половины забора не было.

- Прямое, - скрипнув зубами, сказал Факин. Полбин провел лучом фонаря по стене. Под карнизом была прибита желтая дощечка с номером.

- Давай двухсотку, - сказал Полбин. - Цела?

- Есть, - ответил Факин и достал из планшета карту. Поднеся ее к свету, он быстро повел пальцем по черной линии железной дороги и остановил ноготь против отметки 234. - Вот она, будка.

Они приземлились южнее того танкового клина, который фашисты протянули на восток, чтобы перерезать магистраль Москва-Ленинград. На карте Полбина была нанесена линия боевого соприкосновения на восемнадцать ноль-ноль. Вечером немцы были недалеко от магистрали. Если им удалось оседлать ее, положение становилось сложным: аэродром оказывался на той стороне, и надо было пробираться лесом, в обход на восток.

Полбин направил луч фонаря на железнодорожную насыпь, повел вдоль нее. Глазастый Васюк первый крикнул:

- Дрезина!

Все побежали по осыпающимся под сапогами ракушкам. Ручная дрезина вверх колесами лежала на скате насыпи.

- Ну-ка, поднимем! - сказал Полбин. Они поставили дрезину на рельсы. Рычаг немного заедало. Полбин посветил, осмотрел передаточные шестерни. Далекое воспоминание мелькнуло в голове: сколько раз он, подросток в брезентовой робе, рабочий Самаро-Златоустовской железной дороги, ездил на такой дрезине от станции Выры к Ульяновску, осматривая шпалы, отмечая мелом те, которые требовали замены.

- Годится, - сказал он. - Садитесь!

Факин и Васюк взялись за рычаг.

- А если перерезали? - спросил Васюк. - Не влопаемся к немцам?

- Рисковали уже, - ответил Полбин. - Ну-ка, взяли!..

Дрезина медленно тронулась с места и с нарастающим жужжанием покатилась вперед, в темную ветреную ночь.

Глава XV

В Чите ждали писем. Они приходили нечасто, с большими промежутками, иногда по два, по три сразу. Бывали случаи, когда письмо, написанное в июле, появлялось после открытки, датированной концом августа. На конвертах не было никаких пометок, кроме лилового штемпеля "проверено военной цензурой", но все понимали, какие причины могли задержать листки, написанные карандашом под плоскостью самолета в перерыве между полетами. Собираясь вместе у репродуктора, Мария Николаевна, Татьяна Ларичева и Лидия Кривонос с тревогой слушали сводки Совинформбюро и ждали, ждали того дня и часа, когда диктор возвестит о начавшемся большом наступлении советских войск. Если бы не было этой веры, жить было бы нельзя.

В конце октября Мария Николаевна получила письмо в плотном голубом конверте. Пачку таких конвертов Полбин взял с собой из дому.

Письмо было написано чернилами на двух узких листках плотной линованной почтовой бумаги. В уголочке первого листа - рисунок: круглая беседка с колоннами, пышная зелень кустарника, тропинка, идущая по склону горы. Надпись: "Пятигорск, Эолова арфа". Почтовая бумага тоже была довоенного выпуска.

Она вскрыла конверт. Размашистый, стремительный почерк. Частые восклицательные знаки.

"25.7.41 г. Манек! Я жив, здоров! И мысли у меня нет, что со мной что-нибудь случится. Мои подчиненные уважают меня как командира и уверенно, без колебаний идут за мной в бой!.. Не имею ни единой царапинки, хотя уже были серьезные встречи с противником. Единственный человек у меня легко ранен - это лейтенант Николаев, он штурман у Пасхина, и то он уже через три-четыре дня будет снова в строю. Ты сама понимаешь, война - это война! Она не проходит без жертв... Будущее нашей прекрасной Родины неизмеримо выше интересов отдельной личности. Все прекрасное нашей страны, созданное под мудрым руководством Коммунистической партии, мы должны сохранить, уберечь от варваров для наших детей, так же как для нас наши деды и отцы в прошлом!.."

Полбина дала прочесть это письмо Татьяне Сергеевне. Та сказала, возвращая листки:

- Какой он у вас твердый и чистый... ну, прямо булатный меч! Вы знаете, она зябко поправила на плечах серый пуховый платок, потрогала рукой тяжелый узел каштановых волос, - вы знаете, я даже спокойнее оттого, что Василий Васильевич рядом с таким человеком. Он и сам не робкий, но все же...

Мария Николаевна молчала, задумчиво поглаживала рукой листки и смотрела в окно, за которым сгущались сумерки.

- Дайте-ка еще на минутку, - Ларичева опять взяла письмо. - Вы понимаете, дорогая, ведь это пишется жене, родному, близкому человеку. В таких письмах принято говорить самые интимные вещи. Ваш муж обращается к вам с возвышенными словами, которые больше приняты в речах, докладах, и каждому слову искренне веришь, чувствуешь - человек говорит, что думает...

- Он всегда говорит, что думает...

- Да, да. - Ларичева любила рассуждать, объяснять другим людям их поступки. - Прямота его сурова, он говорит с вами, как с товарищем по строю, по оружию. Вот смотрите: "неизмеримо выше интересов отдельной личности"... У него нет мысли, что с ним что-нибудь случится, и в то же время он готов пожертвовать всем, самым дорогим... Я всегда уважала Ивана Семеновича за прямоту, а сейчас вижу, как он бесконечно правдив перед самим собою и перед другими...

- Когда погиб Пасхин, - голос Марии Николаевны дрогнул, - Ваня мне об этом написал и потребовал, чтоб я Соне сказала, если извещения еще нет. Только один раз, когда из Монголии вернулись, он не сразу мне сказал, что погибли два летчика, его ученики. Молодые были оба, один только женился. Он думал, что я буду плакать. А потом вечером говорил, что скрывать это нельзя, в жизни все надо переносить стойко.

- Да, да. - Ларичева не заметила, как Мария Николаевна вытерла пальцами две слезинки в уголках глаз. - А вот это письмо написано, когда Александр Архипович был еще жив. От какого оно месяца?

- Июль, двадцать пятое.

- Лучше не получать писем, в которых о погибших говорится, как о живых. Это больно.

Свет зажигать не хотелось. Из углов комнаты подступала темнота. Портреты на стенах стали просто темными прямоугольниками. Ларичева встала.

- Пойду я. Сейчас Ирина и Наташа придут. Неудобно все же во второй смене. Из школы в сумерках.

- А в первой поднимать трудно. Я Виктора прямо за ноги стаскиваю.

- Да, Галочке лучше всего, - сказала Татьяна Сергеевна, заглядывая в дверь комнаты, в которой стояли детские кровати. - Спит?

- Спит. А вот и мама с Виктором и Людочкой...

В передней раздался звук поворачиваемого в замке ключа, нетерпеливый удар ногой в дверь и голос Виктора: "Открывай, баба, я немножко замерз".

Полина Александровна приехала в Забайкалье в конце июля. Из Чернигова эвакуировалась вся семья. Ехали эшелоном. На большой узловой станции, название которой Пашкова не любила вспоминать, поезд попал под бомбежку. Стали растаскивать составы. Николай Григорьевич незадолго до начала тревоги вышел с чайником в руках за кипятком. Когда паровоз дернул состав и от первого вагона к последнему будто прокатился по доскам большой кегельный шар, Полина Александровна бросилась к выходу. Ее задержали, затерли пассажиры, спешившие навстречу, на свои места. Многие прыгали на ходу, держа в руках яблоки, луковицы, соленые огурцы. Она пробилась к дверям, когда вагон уже подрагивал на стрелках у семафора.

Станцию бомбили "Юнкерсы", их было около двух десятков. Когда они улетели, состав некоторое время еще находился на путях за семафором. Постепенно подходили отставшие. Пашкова среди них не было. Полина Александровна обошла весь поезд, думая, что в спешке Николай Григорьевич попал в другой вагон, но так и не нашла мужа. В пути она на всех станциях давала телеграммы, наводила справки, но ничего утешительного не узнала.

В Читу она приехала одна. Антонина осталась в Воронеже, там она должна была закончить университет.

- Писем нету, Маня? - спросила Полина Александровна входя. - А это кто, не разберу, плохо видеть стала, да и темно. А, Татьяна Сергеевна, соседушка! Здравствуйте!

Мария Николаевна включила свет.

- От Вани. Только старое, за июль.

- Давай, давай...

Быстро размотав платок, не снимая пальто, Полина Александровна присела к столу, достала очки и начала читать письмо. Виктор и Людмила все еще возились с валенками в передней; Мария Николаевна и Ларичева стояли молча, одна у стены, другая около теплой печки.

- Опять Иван Семеныч Сониного мужа вспоминает. Ох!.. - Полина Александровна опустила руки на колени, еще раз вздохнула: - Чтоб его, ирода, болячка задавила!

Это проклятие в адрес Гитлера она произносила в день по нескольку раз.

Полина Александровна продолжала сидеть в горестной позе, с опущенными плечами, на которых лежал теплый белый платок.

- Ну, от Вани есть, - сказала она, загибая пальцы на руке. - От Шурика было в воскресенье, Антонина неделю уже не пишет. Ну, она хоть не на фронте...

Видимо, успокоившись последней мыслью, Полина Александровна встала и начала снимать пальто.

- Маня, я Лидию Александровну повстречала в магазине. Сегодня подарки к празднику фронтовикам готовить будут. Спрашивала, как у тебя.

Мария Николаевна уже два месяца работала женоргом, заняв место Лидии Кривонос, которая перешла на работу в политотдел.

- Я сейчас иду, мама, - ответила Мария Николаевна. - Ты Виктора и Люду накормишь? Галочка еще спит.

Полина Александровна кивнула головой.

- Одевайтесь, Мария Николаевна, - сказала Ларичева, - зайдем на минуточку ко мне. Я своих девочек накормлю и пойдем вместе.

- Куда ты, мама? - спросил Виктор.

- Папе посылку отправлять буду, - ответила Мария Николаевна, надевая платок, только что снятый матерью.

Виктор бросился к маленькому столику, на котором лежали его игрушки. Роняя цветные карандаши, кубики "конструктора", он вынул из коробки фонарик, подаренный ему отцом.

- На, мама, в посылку. Папе нужно и ночью немцев бить, а я тут ничего, обойдусь...

Мать медлила. Виктор сказал нетерпеливо, словно боясь, что порыва великодушия может на следующую секунду нехватить:

- Ну, возьми же, мама! Правда, мне не жалко!

И то, как он стоял, расставив крепкие ноги в шерстяных носках (валенки снял, а башмаки надеть не успел), и этот характер, неожиданно проявившийся в готовности отказаться от сильного желания (владеть фонариком - счастье!), и, может быть, недавно сказанные Ларичевой о Полбине слова - "готов пожертвовать самым дорогим" - все это вдруг вызвало у Марии Николаевны неясную, пугающую, защемившую сердце мысль, от которой хотелось тотчас уйти, хотя в ней был миг утешения: "Если его не станет, этот будет, как он..."

Она порывисто схватила сына на руки и стала его целовать, а он недоумевал и все твердил, что фонарика ему в самом деле ничуточки не жалко...

Глава XVI

Едва забрезжил рассвет, на аэродроме все пришло в движение. Нагруженные ночью трехтонные ЗИСы, с фугасками в деревянных обрешетках, с бочками, контейнерами, мешками и пакетами с крупой и мясом, выстроились в колонну и тронулись по дороге на юго-восток. Голубой автобус, покрытый пыльной маскировочной сеткой, стоял около штаба. Перевязанные шпагатом толстые папки, пишущие машинки, железные и деревянные ящики с документами, лампы из сплющенных снарядных гильз перетаскивались из землянок в автобус. Последним был занесен мягкий стул с красным бархатным сиденьем. На нем, поправив нарукавную повязку, устроился дежурный по батальону, и автобус, прижимаясь к деревьям, задевая крышей желтую листву, укатил вслед за колонной.

За лесом все громче раздавалась канонада. У самолетов, растыканных по опушке, суетились техники. Каждый норовил поскорее заполучить бензозаправщик, но с подвеской бомб никто не торопился: на этот раз их нужно было просто транспортировать на новый аэродром.

В конце летного поля, у выезда на шоссе, поднимался невысокий бугор с обрывистым краем. Из желтой глины торчали сухие корни низеньких сосен, свисавших над ним.

Пашкин сидел на обрыве и смотрел на шоссе. Внизу короткими шажками похаживал маленький Гоглидзе, техник Пасхина. Выгоревшая, засаленная пилотка едва держалась на его пышной черной шевелюре, при взгляде на которую появлялась мысль, что такого количества волос могло бы хватить и человеку более крупному.

Изредка Гоглидзе останавливался, задирал голову и спрашивал:

- Не видишь, дорогой?

Пашкин, с досадой затаптывая очередную самокрутку, отвечал:

- Не видать.

И опять вытаскивал кисет.

Они поделили между собой обязанности: Пашкин следил за дорогой, Гоглидзе осматривал небо.

На востоке порозовело. День обещал быть ясным, прохладным. Было бы очень тихо в природе, если б не гудело на западе, будто там, ворочая огромные жернова, работали неутомимые машины. Воздух часто вздрагивал.

- Кажется, нас инженер-капитан зовет, - оказал Гоглидзе.

Около самолетов стоял Воронин и махал рукой.

- А зачем мы ему, безлошадные? - ответил Пашкин.

- А я пойду.

Гоглидзе застегнул куртку на все пуговицы, спрятал подбородок в воротник. Воротник был из черного меха, и со спины казался продолжением густой шевелюры техника.

Пашкин присел на плоский холодный камень. По шоссе шли машины - и в сторону фронта и в обратную, но ни одна не поворачивала на проселок к аэродрому.

"Не может быть, чтоб сбили, - размышлял техник. - На Халхин-Голе сто восемнадцать пробоин, шесть дырок только в кабине было, а у него ни царапины. Тут считать некогда... И не в пробоинах дело, - что я глупистикой занимаюсь, воевать умеет Семеныч, а смелого пуля боится."

Он тоскливо поглядывал на дорогу. Прошла грузовая машина, в кузове сидело несколько человек с белыми пятнами бинтов. Везли легко раненных. Нет, и эта не завернула...

"А может, подбитый, сел на той стороне? Может, пробирается сейчас лесом к фронту? Так все равно прийти должны. Хоть через неделю, а придут."

- Егорыч! - кричал Гоглидзе, возвращаясь бегом после разговора с Ворониным, - Егорыч, нехорошо!..

Пашкин вскочил с камня, швырнул самокрутку.

- Что такое?

Гоглидзе подбежал к самому обрыву и, тяжело дыша от бега и волнения, рассказал: капитан Бердяев связался с пехотной частью, и ему сообщили, что на одном участке видели, как с той стороны летел горящий самолет и упал в лесу.

- А другой?

- Другого не было.

- Не может этого быть, - сказал Пашкин и вдруг, кубарем окатившись с обрыва, дико закричал: - Командиир!

На обочине шоссе остановилась полуторка. Из кузова выпрыгнули на землю Факин и Васюк с парашютами в руках. Полбин вышел из кабины. Он что-то сказал шоферу, пожал ему руку, и машина отошла, не заезжая на аэродром.

- Командир вернулся! - тем же высоким голосом крикнул еще раз Пашкин. Он побежал со всех ног навстречу, в карманах его замасленного комбинезона громко звякали плоскогубцы, отвертки, гайки.

Полбин увидел его издали и тоже ускорил шаг.

- Заждался, Егорыч? - сказал он, открывая в улыбке зубы, казавшиеся очень белыми на закопченном, грязном лице.

- Еще повоюем! - он крепко пожал руку Пашкину, обнял его за плечи. - Что тут у нас?

Забыв на радостях правила субординации, техник называл Полбина то майором, то Иваном Семенычем и на ходу стал рассказывать, что вот аэродром эвакуируется, - фашисты нажимают...

- А где же Саша Пасхин? - спохватился он. Полбин уже увидел печально стоявшего над обрывом Гоглидзе и нахмурился, сжал челюсти.

- Сейчас все расскажу, - ответил он, ускоряя шаг. - Соберем личный состав.

Через десять минут он сидел в землянке и вместе с Ларичевым и Бердяевым разглядывал карту боевой обстановки на переднем крае. Магистраль Москва-Ленинград была перерезана.

- Да, если бы не эта дрезина, - сказал Полбин, - мы еще неделю не встретились бы. Начальник штаба!

- Слушаю вас! - вскочил Бердяев.

- Связь с дивизией еще есть?

- Есть.

- Какая?

- Есть и проволочная.

- Скажите, чтоб соединили.

Связавшись по телефону с дивизией, Полбин договорился о некоторых изменениях в плане эвакуации самолетов. Было условлено, что полк сделает один боевой вылет, вернется для пополнения бомбового запаса сюда же, на старый аэродром, и после второго удара по танкам противника самолеты полетят на новую "точку".

- Ты понимаешь, - загораясь, сказал Полбин Ларичеву, - двойной выигрыш: и фашистам не поздоровится и отсюда меньше бомб увозить надо будет. Алехину легче, он все жалуется, что транспорта нехватает...

Но этот план чуть было не сорвался. Оказалось, что под самолетами оставлен только один боекомплект, все бомбы со склада уже погружены на машины, которые вот-вот уйдут.

- Разгрузить! - отрезал Полбин. - Воронин, вы мне за это отвечаете.

Воронин опять побежал ссориться с Алехиным. Но на этот раз обошлось без ссоры. Командир БАО охотно согласился оставить часть бомб: освободившиеся машины он мог загрузить дровами, которые неизвестно еще будут ли на новом месте.

Полбин и Ларичев подошли к выстроившимся вдоль желтых берез летчикам. Все были в шлемах, меховых комбинезонах, с парашютами, обвисшими на лямках.

Во второй шеренге, выглядывая из-за плеч своих командиров, стояли техники.

- Полк, смирно! - высоким, неожиданно крепким голосом скомандовал Бердяев. - Равнение на середину!

Он подбежал к Полбину, пристукнул каблуками и доложил, что полк скоростных бомбардировщиков в таком-то количестве экипажей выстроен по его приказанию. Отсутствует экипаж старшего лейтенанта Пасхина, не вернувшийся с боевого задания.

- Здравствуйте, товарищи! - сказал Полбин, вытягивая руки по швам.

Дружное ответное приветствие эхом прокатилось по аэродрому, но эхо так и не стихло: его продолжением стала артиллерийская канонада, вдруг вспыхнувшая с новой силой.

Полбин окинул взглядом ряды. Лица были строгие, торжественные, все глаза смотрели на него бодро и радостно, и во взглядах можно было безошибочно прочесть причину этого: вернулся командир, вожак, теперь все будет хорошо... Пашкин часто-часто моргал короткими ресницами, что было у него всегда признаком волнения, душевного подъема. На левом фланге стоял самый молодой летчик полка Миша Тетенькин (представляясь командирам, он делал ударение на втором "е" своей фамилии, а при знакомстве с девушками делал специальную оговорку), губы его расползались в непроизвольной улыбке восторга, и он никак не мог их удержать. У Кривоноса тоже дергались уголки плотно сомкнутых губ, точно он порывался сказать: "Вернулся, Семеныч? Ну, хорошо". Стоявший крайним на правом фланге Ушаков зажал в кулаке свой мундштучок и, конечно же, думал, что теперь дела пойдут нормально.

Теплое чувство любви к этим людям, которые спокойно и радостно ждут самого сурового приказа, наполнило душу Полбина. Волнение распирало грудь, стянутую тяжелым комбинезоном, и, прежде чем начать говорить, он шумно выдохнул воздух.

- Товарищи! Сегодня ночью, выполняя задание командования, пали смертью храбрых старший лейтенант Пасхин, лейтенант Николаев, сержант Завгородный.

Почтим память героев...

С запада опять ясно донеслись звуки канонады. Многие скосили глаза в ту сторону. Губы Тетенькина крепко сжались, лицо потемнело.

- Лучшим салютом в память погибших товарищей будет новый сокрушительный удар по врагу! Сейчас мы вылетаем на бомбардировку вражеских танков. Ведущий я!..

Он резкими, короткими фразами объяснил общую задачу и, предоставив слово Ларичеву, который произнес краткую призывную речь, скомандовал:

- По самолетам!

Его собственный СБ лежал сейчас обгорелой грудой металла где-то около железнодорожной будки номер 234. Даже попрощаться с ним, как прощается казак с павшим в бою конем, теперь было нельзя: железную дорогу уже оседлали немцы. Дрезину, которая помогла летчикам опередить наступающих фашистов, Полбин оставил пехотинцам, встреченным ночью в лесу и посадившим его экипаж на попутную полуторку.

Полбин быстрым шагом подошел к самолету Тетенькина.

- Все в порядке?

Тетенькин застегивал пряжки парашютных лямок и готовился забраться в кабину.

- Все в порядке, товарищ майор! - радостно ответил он.

- Младший лейтенант, на вашей машине лечу я. Штурман и стрелок пойдут со мной.

Радость мигом исчезла с разгоряченного лица летчика, губы обиженно вздрогнули.

- Сам поведешь во втором вылете. - Полбин улыбнулся.

Тетенькин покорно отошел в сторону.

Самолеты вернулись через полчаса. Техники встречали свои машины, шли, раскинув руки, впереди них, показывая направление рулежки, и тотчас же принимались подвешивать бомбы.

На этот раз группу повел Ушаков. Она несколько уменьшилась - два самолета получили повреждения. Воронин тотчас же осмотрел их и сказал, что для полного восстановления потребуется не более четырех часов. Полбин прикинул: экипажи будут иметь в своем распоряжении еще час светлого времени, успеют перегнать машины на новый аэродром.

- Давайте, только не копайтесь. Чтоб все было "короче говоря", - сказал он без улыбки и пошел навстречу Ларичеву, который, согнувшись, вылезал из землянки, принадлежавшей раньше экипажу Пасхина.

В руках у Ларичева была тетрадь в синей клеенчатой обложке. На лице комиссара было волнение, взгляд его стал задумчивым, серьезным, почти мечтательным.

- Что это? - спросил Полбин. Ларичев согнул тетрадь в трубку, пустил из-под пальца веер страниц.

- Вот. Лежала на койке Александра Архиповича, под плащ-палаткой.

Полбин взял тетрадь, быстро полистал ее. Записи по штурманскому делу, расчет аэронавигационного треугольника скоростей, решение задачи на догон и обгон самолетов, схема встречи истребителей на петле...

- Да, - сказал он, возвращая тетрадь. - Пасхин очень много работал над собой. Трудяга был... Давай, комиссар, займемся штабом, время поджимает...

- Сейчас, Семеныч, - сказал Ларичев, дуя на слипшиеся страницы и открывая заглавную. - Вот прочитай. Ради этого можно две минуты потерять.

Полбин стал читать прямо из рук Ларичева:

"Однако, вспомнишь, что ведь Ильичу тоже, наверное, частенько приходится держать душу за крылья - и стыдно мне слабости своей.

Я знал и знаю немало рабочих, которым приходилось и приходится, крепко сжав зубы, "держать душу за крылья"... ради торжества дела, которому они служат...

М.Горький. Воспоминания о Ленине."

Все это было выписано на отдельном листе черной тушью, острым пасхинским почерком с характерными завитушками на буквах "д" и "у". Последние слова после многоточия были подчеркнуты красной тушью под линейку, очевидно рейсфедером. Пасхин всегда приходил на занятия с готовальней в черном плоском ящичке.

- Ну-ка, дай, - Полбин почти вырвал тетрадь из рук Ларичева и стал опять листать ее. Он вспомнил вдруг далекий 1920 год, свет коптилки в избе, тонкую серенькую тетрадь, на обложке которой рабочий в кепке и с молотом в руке и бородатый крестьянин в лаптях, держащий серп, обменивались крепким рукопожатием, а над их головами полудугой было написано: "В единении сила". Вот так же на первом листе тетради (бумага была корявая, тянулась за пером) он выписал тогда слова из речи Ленина на третьем съезде комсомола: "А то поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество. И оно должно знать, что вся задача его жизни есть строительство этого общества". Тогда Полбину, родившемуся в год первой революции, было ровно пятнадцать лет... Последнюю фразу он, помнится, подчеркнул двумя линиями.

- Вот какой человек был, - сказал Ларичев.

- Советский. Коммунист, - откликнулся Полбин и протянул тетрадь, разгладив загнувшийся уголок обложки. - Ты, Василь Васильич, сохрани ее. Отправим семье, дочкам. Пусть помнят...

"Правильно там сказано: "держать душу за крылья", - думал он. - Эх, Саша, Саша Пасхин! Все знали, какой ты был человек, знал это и комиссар, не хуже, чем другие. А другие? Такие же! Вот стоит и смотрит пустыми глазами на небо, ждет, все ли придут с Ушаковым, жаль каждого. А кому не жаль? Но надо, надо держать душу за крылья ради торжества дела..."

- Храбрый и скромный, - все так же задумчиво произнес комиссар, кладя тетрадь за отворот меховой куртки.

- Все такие. Тем и сильны, - тихо и торжественно сказал Полбин и взял Ларичева за плечо. - Пойдем, комиссар.

С запада донеслось гудение.

Самолеты шли на небольшой высоте, в правильном строю, с хорошей скоростью. Ведущий над аэродромом качнул крыльями - Ушаков докладывал, что все обстоит нормально. Левый ведомый в последнем звене, проходя над лесом, тоже покачал крыльями. Это не удержался Тетенькин.

Полбин улыбнулся. Взгляд Ларичева потеплел.

Грохот моторов унесся на восток, опять всплыли аэродромные звуки. Стучали молотки, клепавшие изодранную обшивку самолетов, тонко визжала дрель, сигналила автомашина, собиравшая на опустевших стоянках баллоны для сжатого воздуха, раздавались голоса. И над всем этим, как боевой аккомпанемент к мелодии, стоял орудийный гул за сумрачным лесом. Желтые листья берез, красные - осин и кленов то, кружась, падали поодиночке, то вдруг начинали разом осыпаться, как снег, и тогда казалось, что стволы деревьев вздрагивают от гулкого эха артиллерийской канонады.

На аэродроме становилось пустынно, неуютно и холодно.

- План такой, - говорил Полбин, идя с Ларичевым к штабной землянке: свертываем штаб, ты забираешь Бердяева на У-2 и летишь с ним. Я остаюсь здесь, отправляю полуторку с техниками и выпускаю отремонтированные самолеты. Факин и Васин полетят на них в ге-ен-ша, поместятся. Тебе ведь хорошо было, когда со мной в Читу перелетал?

- Вполне.

- Ну вот. Потом ты возвращаешься, я пересаживаю тебя в заднюю кабину, и мы улетаем вместе. Или нет: лучше пришли за мной кого-нибудь... Скажем, Пресняка.

- А почему не я?

- Ну вот! Сам же говорил: комиссар авиационного полка должен быть там, где его летчики... А тем более, если командира с ними нет.

- А тебе зачем тут оставаться? - Ларичев прислушался к гулу орудий. Поручил бы самолеты...

- Ну, нет! Уйду с корабля последним. Ни одной палки подлецам не оставлю!

- Хорошо. Принимается.

Самолеты были отремонтированы только к вечеру, с опозданием на полчаса против срока, установленного Ворониным. Полбин проводил их в воздух и стал ждать Пресняка, который должен был прилететь за ним на У-2.

Прошло еще полчаса. Стрельба все придвигалась. Где-то за деревьями, еще довольно далеко, поднимались ракеты, тускло светившие в бледном, холодном небе. По шоссе двигались машины, гремели гусеницы тракторов и тягачей.

На проселке вдруг появилось несколько машин с противотанковыми пушками на прицепе. Они остановились на западной окраине аэродрома. Солдаты отцепили пушки, начали рыть окопчики в сухой твердой земле. Полбин подошел к ним ближе. Хмурый лейтенант с биноклем на ремне, очевидно командир батареи, с удивлением взглянул на комбинезон Полбина, на видневшиеся из-под воротника голубые петлицы, но ничего не сказал.

"Не буду мешать людям", - подумал Полбин и быстро прошел вдоль кромки леса, решив осмотреть напоследок все самолетные стоянки. Верхушки деревьев раскачивал ветер, листья осыпались с густым ровным шумом.

"А это что такое?"

Он остановился в крайнем изумлении. В нескольких десятках метров, за деревьями, на полянке стоял самолет. Он был густо покрыт еловыми ветками, только заходящее солнце поблескивало в стеклах носового фонаря.

Приблизившись, он узнал машину, увиденную им три месяца назад на аэродроме, с которого его полк поднимался на первое боевое задание.

У самолета сидели на корточках два человека в черных куртках-"технарках".

- Вы что тут делаете? - крикнул Полбин, подходя.

Техники ничего не делали, они курили в кулаки. Когда они поднялись, оказалось, что один почти вдвое выше другого.

- Кто такие?

Высокий открыл рот, в котором нехватало одного верхнего зуба, и ответил густым басом:

- Техник-лейтенант Свиридочкин.

- Техник-лейтенант Чубуков, - представился другой, маленький, с широко поставленными глазками, выражавшими удивление и замешательство. Горящий окурок он прятал в кулаке.

- Бросьте, - строго сказал Полбин и проследил, как Чубуков, положив окурок под подошву, старательно растер его. - Вы почему здесь?

Свиридочкин присмотрелся к петлицам Полбина.

- С утра сидим, товарищ майор. Ремонтировались.

- Чья машина?

- Звена разведки эр-ге-ка.

- Рузаев командир? - Полбин вспомнил капитана из разведзвена резерва главного командования, вспомнил его расстегнутый от жары ворот гимнастерки и недоверчивое: "Да вы летали на нем, товарищ майор".

- Так точно, Рузаев, - в один голос ответили техники.

- А где же экипаж?

Свиридочкин пошевелил пальцами опущенных по швам рук.

- Да вот ждем. Вызвало командование для личного доклада. Должны прилететь.

- Ремонт кончили?

- Да.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что во время разведывательного полета "Петляков" был слегка подбит, не дотянул до своего аэродрома и сел здесь. Техники прилетели на У-2. Этот же самолет увез летчика, штурмана и стрелка. Видимо, полет в разведку был очень важным и командование хотело получить наиболее точные сведения, сопоставив доклады членов экипажа. Почему он задержался, техники не знали.

- А если не прилетят? - спросил Полбин. - Тогда что? Вон, глядите, на аэродроме уже передовая устраивается...

- Как не прилетят? Прилетят... - уверенно пробасил Свиридочкин.

"Почему мне не доложили об этом самолете раньше? - размышлял Полбин. - Вот сидят два чудака, Пат и Паташон, и ждут, пока их снаряды накроют... А если экипаж действительно не прилетит? Как быть? Приказать им, чтоб уходили, а самолет зажечь! Нельзя! Сам попробую..."

Раздалось стрекотанье У-2. Он летел над самыми верхушками деревьев, потом понесся к земле вдруг, как воробей, прыгнувший с ветки за брошенным на землю куском. Через секунду У-2 уже катился по земле.

- Ваш? - спросил Полбин, хотя сразу узнал связной самолет своего полка.

- Нет, не наш...

Увидев Полбина, Пресняк лихо развернул самолет "на пятке", подрулил к самым деревьям, выскочил из кабины и доложил, коснувшись шлема перчаткой:

- Прибыл, товарищ майор! Не выключать? Он повел плечом в сторону У-2, винт которого вертелся на малых оборотах. Удивленный взгляд Пресняка остановился на "Петлякове":

- А эти гости еще здесь? Чего они ждут?

- Ясно, чего, - ответил Полбин. - Не видал У-2 по своему курсу?

Техники "Петлякова", прислушиваясь, подошли ближе.

- Какой он у вас? - обратился к ним Пресняк. - Лимузин типа эс-пе?

- Он самый, - обрадовался Чубуков и, потирая руки, снизу вверх посмотрел на Свиридочкина, как бы говоря: "Кончились наши заботы".

- Нечего радоваться, - Пресняк сбил шлем на затылок. - Видел я ваш лимузин. Сидит на бугре, прямо на пахоте, минут двадцать лету отсюда. Должно быть, "Мессер" загнал и теперь взлететь не могут. - Он повернул раскрасневшееся лицо к Полбину: - Там "Мессеры" шныряют - жуть...

Свиридочкин с выразительным немым укором посмотрел сверху вниз на Чубукова. Совсем близко, за лесом, раздался отчетливый лязгающий выстрел из противотанковой пушки. Чубуков вздрогнул и присел на коротких ногах.

- Пробуют, - сказал Пресняк, повернувшись в сторону выстрела, и лицо его сразу стало розово-лиловым. Солнце еще не село, но за деревьями его не было видно.

Мимо быстрым шагом прошел лейтенант-артиллерист, которого уже видел Полбин.

- Почему не сматываетесь, летчики? - запальчиво спросил он. - Или хотите под пулями хвосты поднимать?

И пошел дальше, крича кому-то: "Ты мне так приготовь, чтоб я за каждым снарядом не бегал!.."

- Моторы прогревали? - обратился Полбин к техникам.

- Да, - ответил Свиридочкин.

- Тогда за дело. Маскировку долой. Ну, живо!

Пресняк вскочил на крыло У-2, выключил мотор и, мигом вернувшись, тоже стал разбрасывать еловые ветки, бормоча что-то насчет бесполезной гибели елочек, которые могли бы понадобиться к Новому году. Потом ему пришла в голову мысль: если снимается маскировка, значит самолет должен улететь. Экипажа нет. Значит, лететь должен кто-то из техников. Но почему в таком случае они раньше не улетели, дождались, пока фронт вплотную подошел?..