Дело, которому служишь

Теперь становилась понятной и замысловатая формула "лихость воздушного почерка". Рубин искусственно противопоставил Звонарева Полбину. Все знали, что Полбин летает не хуже, а, может быть, лучше Михаила. Рубин просто не хочет отступиться от своей системы, которая сама по себе очень несложна и вся укладывается в два главных пункта: во-первых, не каждый нормальный, физически здоровый человек может стать летчиком, как бы ни велико было его желание овладеть самолетом; во-вторых, даже тех, кто попадает в число избранных, надо обучать только отличной технике пилотирования, добиться артистического умения управлять самолетом, но не больше.

Да, все становится ясным. Рубин не чувствует движения времени, он остановился на месте и, конечно, думает, что следующий шаг можно будет сделать не сейчас, не завтра, а, по крайней мере, через десяток лет.

Но как ему возражать, как объяснить это командованию, летчикам, техникам, всем коммунистам и комсомольцам, собравшимся в этом зале? Как объяснить это Звонареву, самолюбивому, падкому на похвалы, особенно когда речь идет о его летных качествах? Ведь он, несомненно, уже поддался на удочку, и если выступит, то будет говорить о "пиджаках", которых надо отчислять из школы, и о том, что главное - "высокий класс пилотирования".

Полбин умел говорить на собраниях. Он учился этому трудному искусству давно и долго. Школой был комсомол. Он помнил свое первое выступление на собрании ячейки. Ему нужно было сказать всего два десятка слов, но какой тяжелой задачей оказалось это для неотесанного деревенского паренька! В продолжение всей двухминутной речи потными руками он теребил отцовскую фуражку, снятую с головы, а когда опустился на место, то обнаружил, что лаковый козырек безнадежно разделен на две половинки, которые шатались, как готовые выпасть зубы.

Давно это было, почти десять лет тому назад. Потом он стал секретарем той же ячейки. Надо было говорить на каждом собрании, и он учился этому; делал доклады к революционным датам и уже понимал, что не все ораторы говорят одинаково - одни ярко и увлекательно, другие серо и монотонно. Он старался подражать первым. Ему это удавалось, и он испытывал радость, наблюдая, как люди, слушавшие его, прерывали разговоры и застывали с напряженными, внимательными лицами.

Теперь ему предстояло вступить в соревнование с опытным и ловким оратором. Нужно опровергнуть, разбить его доводы. А так как речь этого оратора безукоризненна по форме, то и Полбин должен противопоставить ей такую же искусную форму - легче будет убедить тех, кто был покорен не существом дела, а блестящим хитросплетением фраз.

Полбин придумывал начало своей речи, мысленно переставляя слова, подыскивая и заменяя одни другими. Ему очень хотелось, чтобы как только он выйдет к столу и произнесет несколько слов, а потом сделает паузу, в притихшем зале раздался бы чей-нибудь шопот: "этот скажет!" Так бывало с ним "в гражданке", во время жарких комсомольских споров на собраниях, на конференциях, на пленумах волостного комитета.

Рубин закончил свой доклад пожеланием успехов личному составу в новом году и, усевшись за столом президиума, стал внимательно рассматривать ногти на длинных, сухих пальцах. Пагурия предложил задавать вопросы докладчику в письменное виде, затем взял со стола листок бумаги с фамилиями выступающих. Полбин приподнялся на стуле, но Пагурия объявил:

- В порядке записи слово предоставляется технику Терещенко.

Вот тебе и товарищ Данный! Он никогда не выступал на собраниях, и вообще, как всем казалось, мог говорить только о шлинтах, корончатых гайках или способах восстановления поврежденной обшивки самолета. Поэтому для всех было неожиданностью видеть техника идущим к застеленной кумачом тумбочке. Он не встал за тумбочку - то ли потому, что был мал ростом, то ли не желая занимать места, только что освобожденного недосягаемым для него начальством - Рубиным. Он остановился в двух шагах от стола, повернулся подчеркнуто строго, через левое плечо, и все увидели его смущенное сморщенное лицо с черной щетинкой трехдневной давности, неловко подпоясанную суконную гимнастерку, брюки в пятнах от авиационного масла и большие валенки-чесанки, голенища которых были подвернуты у колен, как ботфорты у мушкетеров. В руках у товарища Данного была смятая бумажка, но он начал, не заглянув в нее:

- Значит, так. Я скажу по-простому, по-технарскому. Служил я в гражданскую войну мотористом на "Илье Муромце". На деникинском фронте приехал к нам новый комиссар отряда, Селифанов по фамилии, питерский рабочий. Хороший был человек, умный, партийный, а в авиации ничего не понимал. В первый день приходит к нам, а у нас на "Илюшке" левый крайний мотор отказал. Раскапотили, стоим на стремянке, копаемся. "Какая причина неисправности?" - спрашивает. Мы. технари, молчим, а командир корабля - он из старых летчиков, в царской авиации подпоручиком был - отвечает: "Тряпка в жиклер попала".

В зале прокатился легкий смешок. Пагурия со строгим лицом постучал карандашом по столу. Техник посмотрел в зал недоуменным взглядом, скомкал свою бумажку и сунул ее в карман брюк.

- Да, так и сказал. А вы сами знаете, какая тряпка может попасть, ежели в данном жиклере калиброванное отверстие, самую тонкую иголку не просунешь. Комиссар себе записал что-то в книжечку и ушел, а наш летчик смеется: "Все равно, - говорит, - ни черта не поймет, это ему не паровоз и не сенокосилка".

- Ближе к делу, товарищ, Терещенко, - сказал Пагурия.

- Я и говорю ближе к делу... Данный случай мне припомнился потому, что тут докладчик хотя так прямо и не сказал, а что-то похожее сказал. Я так понял, что самолет это машина не для всех, а особенно, значит, не для тех, кто малое образование закончил. А кому образование раньше было трудно получить? Рабочему да опять же крестьянину...

- Я говорил о тех, кто лишен врожденных способностей к летной профессии, вставил Рубин, откидываясь на спинку стула и снисходительно улыбаясь.

- И я говорю про тех, кто лишенный, - не поворачивая головы, упрямо глядя в зал, ответил техник. - Про комиссара Селифанова наш командир корабля тоже говорил, что он лишенный способностей летать. А Селифанов через полгода вылетел на "Аврушке" - был тогда такой учебный аппарат - и позже хорошим боевым летчиком стал. Так что мы тут все понимаем, и не надо думать, что один в компании трезвый, а все пьяные.

Снова в зале прокатился смех, на этот раз громкий, дружный. Кто-то захлопал в ладоши, хлопки тотчас же подхватили. Техник постоял секунду, растерянно посмотрел на свои руки, в которых не было приготовленной бумажки, пошарил в нагрудных карманах и вдруг быстрым шагом направился к своему месту. Вероятно, он подумал, что смеются над ним: тот же Рубин после больших праздников нередко вызывал товарища Данного к себе и делал ему внушение по поводу излишнего пристрастия к веселящим напиткам.

Но Полбин понял, что аплодируют не столько неожиданной смелости выступления техника, сколько тому, как метко определил он порочную сторону доклада Рубина. Да, в этом докладе прозвучало явное неверие в возможность массовой подготовки летчиков из тех людей, которых народ посылает в школы и училища. И теперь Полбину было ясно, как и что он сам должен говорить: чувство найденной безусловной правоты помогло объединить в систему все доводы, которые в виде отдельных возражений докладчику были записаны в блокноте; только приготовленное начало вылетело из головы, пока Полбин проходил к трибуне.

- Я так понимаю дело, - сказал он. - Советский Союз есть ударная бригада мирового пролетариата. Об этом писали все газеты в день пятнадцатой годовщины Октября. Ударную бригаду надо защищать от врагов. Для этого нужна сильная армия, нужен крепкий воздушный флот!

Он посмотрел в зал. На всех лицах было спокойное внимание. Терещенко радостно кивал головой и постукивал пальцем по своей, найденной наконец, бумажке, как бы говоря: "Я то же самое хотел сказать, да не сумел". Сидевший за ним Звонарев, подавшись вперед, положил локти рук на спинку передней скамьи, подпер лицо ладонями и, не мигая, глядел на Полбина блестящими глазами, в которых можно было прочесть только одобрение. Встретившись с этим взглядом, Полбин удивился, но ничего не успел подумать, так как сбоку, со стороны президиума, вдруг послышалось:

- С вами никто не спорит.

Рубин довольно сильно грассировал, и уже по одному этому Полбин, не оборачиваясь, мог бы определить, кому принадлежала фраза, но он резко повернулся:

- Нет, спорят! А если не спорите вы, то буду спорить с вами я.

Пагурия пошевелил губами, сдвинул брови к переносице и указал ребром ладони в зал: "Туда говори, туда".

Полбин послушно выпрямился и продолжал, глядя в блестящие глаза Звонарева:

- У меня привычка внимательно читать газеты и запоминать, что в них пишется. Я помню выступление начальника военвоздухсил товарища Баранова на девятом съезде комсомола. Он говорил, что необходимо организовать широкую тягу лучших, идейно и политически выдержанных рабочих-комсомольцев и комсомольцев-колхозников в авиационные школы. Сейчас эти товарищи приходят к нам. Мы их должны обучать. Обучать, готовить из них летчиков. Готовить защитников Родины, ударной бригады мирового пролетариата!

Лицо Звонарева в слабо освещенном зале вдруг потеряло ясность очертаний, расплылось, как будто Полбину приставили к глазам бинокль со сбитой фокусной наводкой. Расплылись и ушли куда-то вглубь и другие лица, сделавшись странно похожими. Теперь Полбину казалось, что он разговаривает с одним человеком, который думает и рассуждает о важных вещах, но думает не так, неправильно, и его нужно убедить, многое ему объяснить, наставить на истинный путь. Сжав левой рукой угол тумбочки и жестикулируя правой с сомкнутыми в кулак пальцами, подавшись грудью вперед, Полбин говорил:

- Есть о чем спорить? И да и нет! Не следует спорить о том, что людей необходимо обучать. Это бесспорно! Надо ли спорить о том, как обучать? Оказывается, надо. Если человека посылает к нам целая комсомольская организация, если на проводы его съезжаются колхозники со всего района, то имеем ли мы право повертеть его тут, посмотреть на него и сказать: "Не годишься, езжай обратно?" Нет у нас такого права! Можно вернуть однорукого или безглазого, но таких, слава богу, не присылают. Думают люди, понимают! Меня тоже браковала когда-то медицинская комиссия из-за этого мизинца! - Полбин оторвал от тумбочки левую руку и, выбросив ее вперед, несколько раз сжал и разжал пальцы; мизинец, пораненный в детстве серпом и плохо сросшийся, не разгибался, казался деревянным. - А у Буловатского все пальцы в исправности и голова исправно работает! Можно было его отчислять без всесторонней проверки? Считаю, что нельзя!

Назвав Буловатского, Полбин тотчас же снова испытал колебания, которые испытывал и во время доклада Рубина: сказать или не сказать собранию о том, какой ценой была ликвидирована "скованность движений" курсанта, как был достигнут перелом в ходе его обучения? Полбин вышел к столу, так и не решив для себя этого вопроса. Но сейчас он подумал, что поступит честно, как коммунист, если расскажет все, как было. Похвалят его или обругают - неважно, но он получит оценку своих действий.

И он стал рассказывать. Гробовая тишина стояла в зале, когда он говорил о том, как на высоте восемьсот метров была выброшена за борт ручка управления, как у курсанта стали "квадратные" глаза, а самолет заваливался то на одно крыло, то на другое и медленно шел к земле. Кто-то шумно вздохнул, когда Полбин сказал, что "страх был вышиблен страхом" и курсант, перестав "зажимать" ручку, самостоятельно повел самолет.

- Здорово! - вырвалось у Звонарева.

- Безобразие' - картавя сильнее обычного, произнес Рубин. - Ваше счастье, что вы сказали об этом так поздно, а дисциплинарный устав запрещает налагать взыскание за проступок, совершенный давно... Но я все же прошу записать это возможно подробнее... - с последними словами Рубин обратился к Федору Котлову, который вел протокол.

Пагурия постучал карандашом и взял со стола свои ручные часы.

- Время Полбина по регламенту истекло.

- Дать еще! Прибавить! - послышались голоса. Ему дали еще три минуты, и он в течение этого времени говорил о необходимости беречь материальную часть самолеты, которые в изобилии дает страна, но которых потребуется очень много, чтобы воспитать армию молодых летчиков. В нескольких резких фразах Полбин критиковал Звонарева, бесшабашность и лихость которого на посадке со "срезанным углом" могла привести к аварии. Хотел рассказать о статье в "Красной звезде" и о награждении командира авиаотряда Крыловского за безаварийную работу, но времени уже не осталось.

Он сел на свое место, так и не зная, хорошо или плохо говорил. В продолжение всей речи он ни разу не вспомнил о своем намерении соперничать с Рубиным в ораторском искусстве.

Но тут он увидел, что Федор Котлов смотрит в его сторону и, отложив карандаш, делает такие движения, как будто посыпает порошком поднятый вверх большой палец левой руки. На скамьях тоже многие оборачивались, одобрительно кивали ему головами, и он подумал: "Значит, главное сказал". И, успокоившись, стал слушать. Один за другим выходили к тумбочке летчики, техники. Рубин то и дело бросал реплики - он не находил единомышленников среди выступавших. Некоторые обращались со словами упрека и в адрес Полбина, - это касалось главным образом эксперимента с Буловатским. Но никто не решился полностью одобрить действия Полбина или целиком их осудить. Чувствовалось, что люди только ищут, нащупывают правильное решение вопроса.

Поэтому Полбин с возраставшим нетерпением ждал выступления секретаря партийного бюро.

Шалва Пагурия служил в авиации с начала двадцатых годов. Когда-то он был летчиком, но во время катастрофы на "Ньюпоре" или "Фармане" у него была изуродована нога. Костыли не понадобились, но пришлось сменить кабину самолета на рабочее место в аэродромных ремонтных мастерских. Там его избрали секретарем партийной ячейки, он хорошо организовал работу и вскоре был выдвинут на более высокий пост - освобожденного секретаря большой организации. В школу он пришел с хорошим опытом партийной работы за плечами.

Когда он выходил из-за стола с листками бумаги в руках, на скамьях зашикали: "Тише! Шалва выступает!" Его все, даже безусые учлеты, называли по имени или коротко "отсекр". Никто не произносил этих слов с оттенком фамильярности, напротив, в них звучало уважение.

Большой, очень широкий в плечах, на которых крепко сидела круглая голова со светлыми, стриженными ежиком волосами, он мало походил на грузина. У него и брови и глаза были светлые - говорили, что по матери он русский. Только когда он начинал говорить, его можно было представить в черкеске с газырями, в каракулевой шапке, расширяющейся кверху, и казалось, что этот костюм был бы ему к лицу.

- Тут были разные выступления, - начал он. - Были гладенькие и корявые, горячие и спокойные. Мне больше нравятся горячие. Но не такие, чтоб чих-пых и дым пошел, а с настоящим огоньком. В них правду легче разглядеть, честность большевистскую.

Он хитро сощурил глаза и вдруг, наклонясь в зал, произнес:

- Только ты, Полбин, все это на свой счет не принимай, о тебе отдельно разговор будет. Пока мне у тебя одно понравилось - что ты газеты читать любишь. Это неплохо, это хорошо. Все мы читаем газеты. А не всегда замечаем то, что важно для нас, работников авиации...

"Что же?" - едва не вырвалось у Полбина, но Пагурия ответил сам:

- Недавно "Красная звезда" подробно рассказала про опыт одного авиационного отряда. Командир этого отряда получил правительственную награду орден. За что получил?

Пагурия выпрямился и, рассекая рукой воздух, произнес с короткими паузами между словами:

- За хорошую... безаварийную... работу. Три года без поломок и аварий! Можем мы этим похвастать? Нет! У нас не было крупных летных происшествий, но подсчитайте, сколько поломано подкрыльных дужек, сколько отбито костылей на грубых посадках? Кто мне скажет, что это мелочь, ну, кто, кто? - поднял он голос, обращаясь к сидящим в зале. - Никто не говорит. И правильно! Сегодня сломал подкрыльную дужку, а завтра срежешь круг товарищу на посадке, отобьешь ему элерон и машину разломаешь. Сам угробишься. Тебе на могиле лопасть винта поставят и надпись сделают: "Летчик такой-то. Отличался лихостью воздушного почерка".

Кое-кто в зале рассмеялся. Звонарев оглядывался по сторонам с виноватой улыбкой. Рубин положил кисти рук на стол и с упрямым видом уставился на висевшую у потолка электрическую лампочку. Пагурия повернулся к нему:

- Тут ты поднапутал немного, Аркадий Захарыч. Не зря тебя поправляли, прислушаться стоит.

- К чему? - пожал плечами Рубин.

- А вот к чему. Валить в одну кучу француза Пегу и нашего Нестерова нельзя. Пегу был воздушный акробат, его лихость звоном франков и долларов отзывалась. А Нестеров искал новые пути, высший пилотаж создавал. Прав ты, есть такая традиция у русских летчиков. Арцеулов лихо, наперекор всему качинскому начальству, самолет в преднамеренный штопор ввел. А для чего? Чтоб доказать: можно со штопором бороться. Значит, ясность цели была.

- Я не спорю, - опять вставил Рубин.

- Не споришь на словах, а на деле, по существу, споришь. Верно тебе тут заметили. Если твою лихость воздушного почерка принять, то она у тебя - какое это слово говорится? - самоцель! Понятно? Самоцель.

Рубин молчал, высоко подняв брови.

- Я поддерживаю в этой части выступавших, - продолжал Пагурия. - Нам нужно летать не ради лихости, а ради уменья воевать. И надо учить искусству летать и воевать в воздухе нашу молодежь, детей рабочих и крестьян. Вот тут-то разговор о Полбине. Я думаю, что не стоит снимать его с командира звена и объявлять задним числом взыскание. Буловатский стал летчиком. В будущей войне он станет сбивать вражеские истребители или громить укрепления. Воином станет! И те, кого он защитит, спасибо ему скажут, а заодно и Полбину, который его обучил!

Полбин облегченно вздохнул и вытер платком вспотевшие руки. Пагурия продолжал:

- Не берусь говорить, что Полбин правильно сделал, когда ручку выбросил. Это касается методики летной подготовки, и нельзя такое действие в правило возводить. Бывает, что в споре человек заостряет какой-то факт, преувеличивает его. Это называется - какое тут слово? - полемический прием. Вот Полбин, по-моему, и применил полемический прием. И доказал, что смотрит вперед, а не назад - в этом главное!

Рубин отрицательно качал головой в знак несогласия, но Пагурия уже не обращался к нему. Он перебрал свои листки с записями и еще несколько минут говорил о политическом воспитании курсантов, о выпуске стенгазет и подготовке ко дню ударника, который должен был проводиться 1 января нового 1933 года.

Когда он кончил, кто-то предложил закрыть прения, но слова попросил молчавший все время Звонарев.

- Дадим? - сказал Пагурия.

- Дать! Дать! - раздались голоса. Звонарев поднялся.

- Я с места. В порядке справки. Не считаю себя эталоном летчика. И вообще не понимаю, что значит эталон первый и эталон второй. По-моему, у нас один эталон: советский летчик! Все!

- Правильно! - раздался чей-то густой бас, и на скамьях одобрительно зашумели.

Домой Полбин, Котлов и Звонарев шли вместе. В коридоре общежития Звонарев открыл пачку папирос.

- Давайте зайдем ко мне, посидим, покурим.

- Я же не курящий, - сказал Полбин улыбаясь.

- Все равно, - дружески хлопнул его по плечу Звонарев и широко улыбнулся. - Жена спит, заходи к соседу-холостяку.

Он достал из кармана ключ, и все зашли в его комнату.

Глава IX

7 января 1933 года партия подвела итоги выполнения первого пятилетнего плана. Полбин несколько раз, как стихи, перечитал газетный столбец, в котором семь абзацев подряд начинались словами "У нас не было..." а потом, после точки, шла вторая фраза: "У нас... есть теперь".

Седьмой абзац он, торопливо нашарив в кармане карандаш, подчеркнул: "У нас не было авиационной промышленности. У нас она есть теперь".

Ему хотелось поскорее увидеть новые самолеты, построенные на отечественных заводах, из советских материалов. На аэродроме разговоры об этих машинах шли уже давно. То один, то другой пилот, приземлявшийся для заправки горючим на школьном аэродроме, рассказывал о скоростных истребителях конструктора Поликарпова. "Смотришь - в небе точка. Момент - и уже над головой прошумел. Не успеешь повернуться - опять точка". Рассказывали также о тяжелых бомбардировщиках, баки которых вмещали сразу целые цистерны бензина, а тысячекилограммовые бомбы можно было подвешивать, "как огурцы". А не хочешь бомбы брать - цепляй под брюхо танкетку с экипажем и вези по воздуху, куда надо.

Эти самолеты Полбин впервые увидел в самом начале лета. Он стоял на земле и наблюдал за учебными полетами. День был ясный, солнечный, но под куполом неба скапливались белые пушистые облака. У-2 ходили под ними, наполняя воздух живым, веселым, легким стрекотом.

Полбин привычным ухом отмечал изменения в работе моторов: звук стал гуще, звонче - самолет набирает высоту или ложится в вираж; затихает, похлопывает изредка - значит, идет на снижение, планирует.

Вдруг он почувствовал, что ему стало труднее читать голоса моторов. Какой-то мощный, тяжелый гул покрыл все звуки. Казалось, вздрогнув, загудело само небо, ровно, басовито.

Запрокинув голову, придерживая рукой пилотку, он пошарил глазами в облаках, и в голубом просвете на большой высоте, увидел силуэт четырехмоторного самолета с широко раскинутыми крыльями и длинным, узким фюзеляжем. Отделившись от белой облачной кромки с неровными кипящими краями, самолет медленно плыл к другой, противоположной кромке, как лодка, пересекающая полынью. Вот он исчез, а вслед за ним из облаков вынырнули два других и, пройдя по голубому фону с той же медлительной, величественной торжественностью, растаяли на другом берегу облачной полыньи.

Небо продолжало гудеть и вздрагивать, и казалось, что все У-2, снующие на малой высоте, разом потеряли голоса.

Полбин почувствовал, как у него забилось сердце. Вот они, гиганты, способные перевозить танки, как игрушки! Неужели ни один не сядет? Посмотреть бы!

Самолеты ушли. Постепенно, как изображение на проявляемой фотопластинке, начали возвращаться звуки моторов маленьких У-2, и скоро их суетливое стрекотанье снова наполнило воздух.

Через несколько дней, ранним утром, в дверь комнаты Полбина постучал Котлов.

- Спишь? Вставай! На аэродроме "Тэ-бе-третий" сидит!

ТБ-3, тяжелый бомбардировщик, только что приземлился и зарулил к стоянке учебных самолетов. Легкий У-2 оказался рядом с этой громадиной и выглядел, как взъерошенный цыпленок под распростертым крылом вольного степного орла.

Мощные цельнометаллические несущие плоскости толстого профиля. Тридцать пять метров размах, тридцать пять метров от красной лампочки на левом крыле до зеленой на правом. Общий вес - двадцать одна тонна, вес двух десятков учебных самолетов!

У огромного колеса шасси стоял товарищ Данный. Он внимательно слушал объяснения борттехника самолета и не замечал, что положил локоть на резиновое колесо, как на высокий забор.

По алюминиевой лесенке-стремянке, спущенной на землю из квадратного люка, Полбин вошел внутрь самолета. В просторном помещении стрелка-радиста находился удобный металлический столик, на котором, придавленные эбонитовыми наушниками, лежали листы бумаги, очиненные карандаши. За переборкой размещались рабочие места правого и левого борт-техников. Каждый из них наблюдал за группой моторов и мог в полете пробраться по пустотелому крылу почти до самой законцовки - осматривай все, что тебе нужно.

Сиденья летчиков находились рядом. Их разделял узкий проход в штурманскую кабину - "моссельпром". Неизвестно, какой шутник так окрестил эту полную света гондолу с прозрачными решетчатыми стенами из прочного плексигласа, но какое-то сходство с уличным киоском тут было. Вынесенная далеко вперед, кабина штурмана служила носовой частью самолета и, когда он стоял с опущенным хвостом, была высоко от земли, во всяком случае на уровне одноэтажного дома.

Полбин устроился на сиденье, потрогал полукруглый штурвал.

- Полетать бы, а? - сказал он Котлову.

- Может быть, и полетаете, - ответил за Федора борттехник самолета, хранивший на своем лице выражение человека, хорошо осведомленного.

- А что? - насторожился Котлов.

- Да то, что мы к вам не затем, чтоб показаться, прилетели. Пилотов будем набирать. Бумагу из округа привезли.

Полбин быстро вылез из-за штурвала и потянул Котлова за собой.

- Пошли! В штаб, живо!

Оба попали в группу летчиков школы, отобранных, как предписывалось в бумаге, "для переучивания на новой материальной части".

Звонарев остался в резерве, кандидатом в следующую партию.

Все делалось очень быстро. Еще не успел растаять в небе гул моторов улетевшего ТБ-3, как Рубин вызвал всех отобранных к себе и распорядился немедленно сдавать дела, оформлять продовольственные, вещевые и денежные аттестаты.

- Не стройте радужных планов. После переучивания полетите служить на Дальний Восток. Там у вас будет широкое поле для всевозможных экспериментов. Но... - он пожевал губами, - я на вас не сержусь и желаю вам добра. Советовал бы вам перед откомандированием взять отпуск и съездить с молодой женой в родные места. На востоке я бывал - это край гиблый.

Все это Рубин произнес тихим, расслабленным голосом, в котором не было уже металлических ноток, звучавших несколько минут назад, когда он отдавал распоряжения летчикам. Полбин и раньше замечал, что так называемая командирская властность не является особенностью характера начальника УЛО, а попросту "наигрывается" им в нужных случаях. Но сейчас у Рубина был особенно унылый вид. Он сидел за столом, положив руки на толстый лист стекла, под которым виднелись прижатые к зеленому сукну графики, плановые таблицы полетов, схемы. На стеклянных гранях двух тяжелых кубов-чернильниц и на полированной поверхности эбонитового самолета-макетика, разместившегося между ними, лежали отблески заходящего солнца. Рубин повернул голову к окну, Полбину был виден его профиль, облитый красными лучами. И говорил Рубин куда-то в окно, не глядя в лицо собеседнику.

Полбин тоже посмотрел в окно. Далеко-далеко были видны выстроенные в одну линию самолеты. По зеленой траве летного поля, переваливаясь с крыла на крыло, катился маленький, как муравей, У-2.

Вдруг вспомнилось Полбину, как два года тому назад, холодным февральским вечером привел их с Котловым в эту комнату разводящий с аэродрома. Рубин, подтянутый, с быстрыми движениями, безостановочно и уверенно говоривший, показался ему тогда воплощением деловитости, военной четкости. А сейчас он походил на растерянного пассажира, отставшего от поезда на маленьком полустанке.

"Чего он хочет? Широкое поле для экспериментов... Добра желаю... Нет, это не от доброго расположения".

Было ясно, что Рубин хочет завязать какой-то разговор и не может решить: стоит ли начинать? Почти уверенный, что сейчас он услышит жалобы на кого-то и на что-то, Полбин пристукнул каблуками и сказал:

- Разрешите итти?

Рубин вздрогнул, повернул растерянное лицо и, помедлив, ответил:

- Да.

Полбин вышел. На лестнице он облегченно вздохнул. Со времени партийного собрания у него с Рубиным не было других отношений, кроме сухо официальных, и сейчас он радовался тому, что избежал ненужной "душещипательной беседы". Хотя он так и не знал, о чем намеревался говорить Рубин.

Понял он это позже, когда, выйдя от Рубина, встретил на лестнице Пагурию.

- Говоришь, скучный сидит? - переспросил Пагурия, шумно дыша. - Понятно. Снимают его, вот что.

- Как снимают?

- Как обычно. С понижением. И он боится, что его на Дальний Восток пошлют.

- То-то он меня стращал.

- Стращал? А ты, слушай, не пугайся. Знаешь, Ленин говорил: Владивосток далеко, но ведь город-то это нашенский...

- А верно, что нас туда посылать будут?

- Многих пошлют. Ты что, газет не читаешь? Сам говорил: ударную бригаду защищать надо.

Пагурия, прищурясь, с улыбкой смотрел на Полбина. Тот порывисто ответил:

- И буду защищать!

- Верю, верю, дорогой. Тебе верю, - Пагурия положил ему большую руку на плечо. - Только слушай, что я тебе скажу. Ты Рубина правильно - как это говорится? - раскусил. Помог разобраться - плохой он командир. Но что, у нас в армии таких много? Нет, - он сделал решительный жест рукой, проведя ею по воздуху, - совсем, совсем немного. Хороших командиров хорошо уважать надо. Ты это помни.

- Лишнее, - сказал Полбин.

- Нет, я не лишнее говорю, - упрямо отозвался Пагурия. - Сам командиром будешь - увидишь.

Наверху хлопнула дверь, и они разошлись, пожав друг другу руки. Пагурия, перевесившись через перила, крикнул вдогонку Полбину:

- А насчет отпуска, пожалуй, совет правильный. Я тоже поговорю с начальством, а ты с женой поговори.

Дома Полбин, ожидая, пока Маша накроет на стол, не сел по своему обыкновению к тумбочке с газетами, а остановился у окна и, бессознательно проводя ладонью по листьям герани, долго смотрел на закат.

- Ты о чем, Ваня? - спросила жена. Он резко повернулся, решив, что надо сказать сейчас же. Но как? Может, спросить: поедешь ты со мной далеко-далеко, за десять тысяч километров? Или нет: что бы ты сказала, если бы нам пришлось... И вдруг проговорил:

- Манечка, мы едем на Дальний Восток.

- Когда? - Маша со стуком положила на покрытый клеенкой стол вилки и ножи.

Он подошел к ней и крепко обнял.

- Не сегодня и не завтра. Месяца через два.

- А как же папа?

- Что папа?

- Ругаться он будет, - совсем по-детски протянула Маша.

- А-а, - рассмеялся Полбин. -Да, пожалуй, скажет: а что я говорил, вот и увезли Машу на край света.

Она отстранилась, взяла голову мужа теплыми руками и, заглянув в глаза, сказала:

- И поеду. На край света.

Полбин опять, радостно смеясь, привлек ее к себе:

- Пока поедем на Волгу. Возьму краткосрочный отпуск.

В середине июня они выехали в Ульяновск.

Глава X

До поездки в Ульяновск Маша никогда не бывала в средней полосе России. Раньше ей приходилось ездить только из Чернигова в Сумы, и она видела из окон поезда украинский пейзаж: белые хатки под соломенными крышами, задумчивые вербы над ставками, колодезные журавли на сельских площадях, по которым бродили телята, свиньи, гуси. Леса не часто встречались среди полей.

Поезд Харьков-Казань шел все время на северо-восток. От узловой станции Рузаевка дорога повернула, как выразился Полбин, "курсом девяносто", строго на восток. Густой лес подступил к самым окнам вагона. Нежные березки сменялись прямыми, строгими соснами, потом тянулись заросли осины, орешника, боярышника. У самой насыпи, в высокой траве мелькали красные, розовые, синие лесные цветы, названий которых Маша не знала.

Здания маленьких станций и полустанков были деревянные, выкрашенные охрой. В тот же желтый цвет были окрашены будки обходчиков, возникавшие в лесу, как сказочные избушки. На некоторых, под самой крышей, лепились белые эмалированные доски с крупной надписью, извещавшей, что в будке есть телефон. Надписи эти казались странными, но не потому, что сразу же вытесняли мысль о сказке, а потому, что слово "телефон" везде было написано с твердым знаком.

Неожиданно оказалось, что на станции Выры вокзальное здание каменное. Леса здесь не было, сразу же за пристройками, за деревянным зубчатым забором открывалась голая степь. Вдаль уходила черная от дождей дорога.

- Вон там, за бугром, наша Ртищевка! - воскликнул Полбин, указывая на эту дорогу. - Семь туда, семь обратно, всего четырнадцать. Я тут каждую суслиную нору знаю!

Он был весь охвачен радостным оживлением. Его волновала не только перспектива встречи с матерью, братом, сестрой, со всеми родственниками. Он ловил себя на мальчишеском желании пройтись по улицам родного села в своем синем френче, перетянутом скрипящими ремнями, в отлично начищенных сапогах, которые, конечно, прежде всего вызовут зависть у деревенских парней и подростков. Он сам когда-то, купив впервые в жизни сверкающие новые калоши, ходил в них в июльскую жару и украдкой смахивал с них пыль носовым платком. Девушки, конечно, во все глаза будут разглядывать Машу и шептаться: "Красивая. Городская!"

Полбин, бережно держа жену за локоть, помог ей выйти из вагона. Они сели в случившуюся тут же телегу из ртищевского колхоза "Правда". В пути Полбин то и дело предупреждал возницу, молодого паренька, который только начинал ходить в школу, когда Полбин был секретарем комсомольской ячейки: "Не гони, Коля, за тем кустом глубокий выбой должен быть". На это Коля обычно отвечал: "Нету. Замостили". Но лошадей все же придерживал.

Маша с любопытством озиралась вокруг, хотя ничего, кроме однообразной степи, не могла видеть. Легкий ветерок волновал массивы уже выбросившей колосья озими. Яровые хлеба были нежно-зеленые, между стебельками проглядывала тугая, хорошо напоенная недавними дождями земля.

За пригорком, внизу, показались бревенчатые избы, стоящие вразброс по бокам проселка.

- Приехали? - спросила Маша.

- Нет, это Кочетовка. А за ней сразу наша деревня, Манек, - ответил Полбин.

Когда телега проезжала по улице, Маша обратила внимание на прибитые к стенам изб струганые дощечки. На одних был нарисован топор, на других лопата или ведро. Маша уже приняла эти знаки за особую систему нумерации домов, но Полбин объяснил ей, что это колхозная инструкция на случай пожара: кому бежать с лопатой, кому с ведром, кому топор наготове иметь.

В Ртищево-Каменке тоже на каждой избе были такие дощечки. И немудрено: во всей деревне ни одного каменного дома, даже церковь, похожая издали на сторожевую башню сибирского острога (есть такой рисунок в учебнике истории), деревянная, облицованная тесом. Маша подумала, что именно из-за боязни пожара люди ставили свои дома так обособленно: единственную в селе улицу легко было на любом участке превратить в футбольное поле. Да и деревьев почти не видно, возможно, их когда-нибудь пожрал огонь.

Тень легкой грусти промелькнула по ее лицу, но Полбин не заметил этого. Встав коленями на сено, рассыпанное по дну телеги, опираясь рукой о плечо жены, он напряженно смотрел вперед и говорил:

- Сейчас, Маня, сейчас. Живодеровы, Карповы, а потом наша изба. А справа, видишь, обрыв - там Карамзинка... Купаться будем, если не высохла... А вон ветряк. Это на нем я катался, - помнишь, рассказывал, - на крыле...

Маша заглянула ему в глаза, и ей стало немножко стыдно своих безрадостных мыслей, внушенных видом Ртищево-Каменки. Улыбнувшись, она погладила руку, лежавшую на ее плече.

- Смотри, Ваня, свой дом прозеваешь...

- Да вот он, вот!

Полбин соскочил с телеги и побежал к избе, покрытой старой, побуревшей от времени соломой. Поверх соломы, чтобы ветром не растаскивало, лежали длинные жерди, корявые ветки с обломанными сучьями. Стены бревенчатые, выбеленные непогодой. На углах бревна переплетены, как пальцы рук. Топорик на белой дощечке под самой крышей. Наружные ставни. Окна небольшие, в три стекла, разделенные рамой в виде буквы Т. Ни забора вокруг, ни калитки, только у низкого крыльца небольшой частокольчик, на котором развешано белье.

Добежав почти до крыльца, Полбин остановился, ударом ладони сбил на лоб пилотку и бегом пустился обратно:

- Пойдем, Манек, что же я один... Да нас и не ждут как будто!

Он стал снимать с телеги вещи.

- Ведь ты же сам сказал: телеграммы не надо, - напомнила Маша.

- Верно, я и забыл! Езжай, Коля. Держи на папиросы.

Он сунул в карман вознице деньги.

- Ваня приехал! Ваня-я-а!

С крыльца слетела девушка в белой блузке, полная, с розовыми, свежими губами и светлыми, как у Полбина, глазами. Толстые русые косы подпрыгивали у нее за спиной.

- Сестренка! Во, какая стала!

Полбин опустил на траву чемодан и обнял сестру.

- А это Маша. Знакомься, ну-ка!

- Таня, - просто сказала девушка, и Маша пожала ее теплую шершавую ладошку. Потом обе смутились и поцеловались.

- А где же Петя? Где мама? - спросил Полбин.

- Как где? - удивилась Татьяна. - На работе. Петя в поле, он сейчас в тракторной бригаде... А мама в правлении. Она же теперь член правления! Вот я ее сейчас позову.

Сорвавшись с места, она помчалась по улице, мелькая крепкими, загорелыми ногами. На бегу обернулась и крикнула: "Счас!.. Пять мину-ут!"

Она действительно вернулась через пять минут, едва только Полбин и Маша вошли в чистую, светлую комнату, в которой прежде всего бросилось в глаза обилие цветов на подоконниках.

Высокая, крепкая женщина в длинном темном платье с узкими рукавами обняла сына, приговаривая:

"Как же это ты, Ваня, как же это ты, сынок"... Потом расцеловалась с Машей и сразу же стала называть ее "доченькой".

Петр, младший брат Полбина, пришел только вечером, когда уже село солнце. Он был очень смущен тем, что на нем рабочий костюм в масляных пятнах и пыльные сапоги. Улучив минуту, он вышел на крыльцо и стал мыться. Татьяна сливала ему на руки из большой медной кружки.

В новом шевиотовом синем костюме, в чистой косоворотке, с волосами, расчесанными мокрой гребенкой на пробор, он тихо присел на скамье у окна, заставленного цветами.

Дом постепенно наполнялся гостями. Полбин то и дело знакомил Машу с родственниками: "Это тетя Надя... Это дядя Яков... Это двоюродный брат..." Особенно много было двоюродных братьев - от бородатых и усатых до самых маленьких, только начавших ходить в школу.

Полбин всех помнил по именам, расспрашивал взрослых о делах, учеников об отметках. Ребятишкам он с серьезным видом обещал покатать на самолете, как только у него будет свой собственный самолет. Когда это случится, их не интересовало, и они со счастливыми лицами говорили друг другу: "И меня, сказал, покатает"...

Маша смотрела на мужа и радостно думала, что все эти люди, и стар и млад, идут к нему не потому, что он один из всей деревни ушел в большой, необыкновенный мир и в представлении каждого стал знаменитым человеком. Просто они любят его, Ваню Полбина, как хорошего, душевного человека, и он также любит их всех искренней, честной любовью. И оттого, что он никогда не относился к людям иначе, они помогали ему собирать, копить душевные силы, каждый отдавал ему свою маленькую, но чистую, как родниковая вода, частицу, а теперь все рады видеть: отдано не зря.

Эту мысль высказала и тетя Надя, маленькая женщина с морщинистым лицом, в платке, наброшенном на седеющие волосы. За столом она первая подняла свою рюмку и, вытерев пальцами уголки губ, произнесла:

- Ну, здравствуйте, гости! За Ваню, за то, что вывели его в люди всем народом!

Все стали чокаться маленькими рюмочками, специально собранными по деревне, и говорить: "Здравствуйте, гости" или "Ну, здравствуйте!" Маша не сразу поняла, что это не приветствие, а пожелание: "будьте здоровы".

Тетя Надя выпила свою рюмку и по морщинкам, собравшимся у ее выцветших, много повидавших глаз, потекли слезы.

- Семена покойного вспомнила, Ксеня, - сказала она матери Полбина. - Вот бы встал да поглядел на орла своего...

Но видно, не только Семена вспомнила она. Для нее вкус вина был воспоминанием о свадьбах, крестинах, похоронах, о радостях и печалях человеческих.

Полбин встал, чтобы ответить. Он осторожно привлек к себе тетю Надю, едва достававшую ему до плеча. Она откинула голову, глядя на него счастливыми, умиленными глазами.

- Эх, и ладный, статный какой! Все при нем, - сказала она любуясь, - и разум, и сила, и сердце доброе...

Полбин поднял рюмку:

- Спасибо, тетя Надя! Всем спасибо, кто помог мне из пастушка ртищевского в летчики выйти! А мы... а я уж постараюсь...

Тут он запнулся. На языке вертелось что-то вроде "оправдаю доверие", но он почувствовал, что слова эти будут здесь чересчур торжественными, надо было сказать что-то проникновенное, от сердца идущее, но нужные слова не приходили. Он встретился взглядом с Машей, она опустила длинные ресницы, счастливо зажмурилась: и не нужно ничего больше говорить, и так все понятно и хорошо. Он выпил, поставил рюмку и, порывисто обняв жену, поцеловал ее.

- Горько! - крикнул кто-то в конце стола.

- Горько! Горько' - подхватило несколько голосов.

Гости долго не расходились. Из раскрытых окон скоро потянуло предрассветной свежестью, марлевые занавески заколебались под дуновением ветерка. Полбин снял со спинки стула свой френч и накинул жене на плечи.

С улицы донесся звук пастушьего рожка.

Полбин бросился к окну. Потом быстро вернулся, взял со стола большой кусок сладкого пирога и спросил:

- Как его зовут, мама?

- Кого? - не поняла мать.

- Пастуха.

- Мишутка. Терентия Петровича меньшой сын.

Полбин высунулся в окно и позвал: "Миша! Михаил Терентьевич! Поди сюда!" С улицы откликнулся ломкий голосок подростка: "Счас! Кто меня требоваит?"

Паренек подошел к окну. Маша не видела его, она только слышала разговор. Полбин предложил пастуху захватить пирог на завтрак, тот отказался: "А зачем? Я сам муку на трудодни получаю". Полбин убеждал: "Бери. Пирог авиационный. Кто съест, тот со временем летчиком станет..." Слышно было, как паренек рассмеялся и сказал, что согласен принять пирог в виде подарка от летчика.

В эту минуту Маша посмотрела на Ксению и с удивлением заметила, как та смахнула непрошенную слезу. И Маша безошибочно угадала, какое грустное воспоминание посетило мать: когда ее сын был пастухом, никто не протягивал ему сладкого пирога. Горькая луковица да ржаная корка хлеба на весь день - вот была еда Ванятки Полбина.

Пастушечий рожок стал удаляться. Прозрачные занавески на окнах сделались розовыми. Занималась утренняя заря.

Глава XI

В Ртищево-Каменке супруги Полбины провели два дня. Второй день был воскресенье. На широкой улице, которая вчера казалась пустынной, появились одетые по-праздничному парни и девушки. Улица была покрыта мягкой травкой, и гуляющие ходили по ней, как по лугу. Девушки, одетые в розовые, белые, голубые кофточки, в легких "газовых" шарфиках, наброшенных на волосы, держались вместе. Несмотря на жару, все парни были в пиджаках и фуражках. Один, неотступно следовавший за гармонистом, разгуливал по улице с велосипедом, спицы которого, ослепительно сверкавшие на солнце, были перевиты красной, синей и желтой ленточками; так заплетают гриву любимой лошади.

Маша не запомнила, сколько раз в этот день ей пришлось обедать. Все родственники наперебой приглашали к себе, и нужно было откушать щей и пригубить чарку в каждой семье. Едва только сели за стол у тети Нади, как прибежал вихрастый подросток от дяди Якова и сказал, что там уже ждут дорогих гостей и что ему велено без Ивана и Маруси не возвращаться. И он терпеливо ждал их, сидя на крыльце, а потом шел впереди с победоносным видом, показывая дорогу.

Только под вечер супруги покончили с визитами и влились в толпу молодежи, собравшейся около церкви на той самой площади, где в январе девятьсот пятого года была крестьянская сходка. Отсюда, с пригорка, вся деревня была как на ладони. Маша опять отметила, что избы стоят вкривь и вкось, что они то взбираются на бугор, то сползают вниз, в овраг, по дну которого течет неширокая речка Карамзинка. Но это зрелище уже не вызвало у Марии Николаевны тоскливого ощущения: она думала о людях, которые живут в этих избах, - людях простых, душевных...

На рассвете следующего дня, по тяжелой росе, они выехали в село Карлинское. Полбин еще в поезде придумал такой маршрут: из Ртищево-Каменки в Карлинское, затем в районный центр Майну, а оттуда по железной дороге в Ульяновск. Можно было ехать и другим путем, проселочными дорогами через Синий бугор, Анненково, Воропаевку. Но, во-первых, этот путь был связан с длительным и неудобным для Маши переездом на лошадях (она ожидала ребенка), а во-вторых, в Карпинском Полбин учился в средней школе, в Майне долгое время работал, и ему хотелось побывать в этих местах и показать их жене.

В Карпинском они встретились с Константином Алексеевичем Селяновым, преподавателем русского языка средней школы. Это был высокий, прямо державшийся человек с седеющими висками и густыми черными бровями, которые он часто поднимал или, напротив, хмурил в разговоре. В черной, наглухо застегнутой суконной куртке, в роговых очках он сначала показался Маше строгим, даже угрюмым человеком, но это первое впечатление скоро рассеялось.

Селянов, которого они нашли в тесной комнате школьной библиотеки, пригласил Полбиных к себе домой. Жил он рядом со школой, в небольшом домике из красного кирпича.

Усадив гостей, Константин Алексеевич долго сокрушался по поводу того, что его жена и сын уехали и не смогут повидаться с лучшим учеником Карлинской школы, постоянным председателем ученического комитета, заводилой во всех делах общественных... Он говорил все это Маше с доброй, хорошей улыбкой, словно хотел втолковать ей: "вот какого мужа вы себе выбрали!"

Голос у него был приятный, каждое слово он произносил отчетливо, как на диктанте в классе.

Маша слушала с некоторым смущением. У нее было такое чувство, будто этот учитель с серыми проницательными глазами хвалит не только своего любимого ученика, но и ее, а она этого не заслужила.

Константин Алексеевич достал из буфета разрезанный на куски пирог, сказал, что это пекла еще жена и что теперь пирог превратился в древнюю окаменелость, но ничего лучшего он предложить не может. На столе зашипел чайник.

За чаем учитель стал припоминать смешные истории из школьной жизни Полбина. Он рассказывал их одну за другой и каждый раз первый принимался хохотать.

- А знаете ли вы, - обратился он к Маше, - знаете ли, что вы обрекли себя на жизнь с феноменальным упрямцем? Кто есть ваш супруг? Он есть не что иное, как несогласный звук!

- Константин Алексеевич! - поспешно перебил Полбин.

- Нет, нет, Ваня, расскажу и об этом, - улыбнулся Селянов и снова наклонился к Марии Николаевне. - Понимаете, этот искатель правды все время досаждал учителю математики, который тогда и заведующим школой был. Зафиров, Федор Николаевич, ныне здравствующий. Он уехал сейчас в Ульяновск. Так вот бывало Федор Николаевич объяснит задачку, покажет ход ее решения и говорит: "Делайте". Все за тетради, а Полбин поднимет руку и начнет вопросы задавать. Один, другой, пятый, десятый... Потом вдруг станет доказывать, что есть другой способ решения, вот такой-то... Федор Николаевич давай сначала объяснять, повторит все и потом - привычка у него такая - спрашивает: "Надеюсь, теперь согласны?" А Полбин, как кремень: "Нет, не согласен..."

- Бывало, Константин Алексеевич, что и соглашался, - вставил Полбин.

- Не спорю, бывало. Но это существа дела не меняет. Послушайте дальше, Мария Николаевна. Как-то я на уроке фонетики спросил Ваню ради проверки: "Какие бывают звуки?" И застал его врасплох. Урок был как раз после математики, он, видимо, задачку какую-то додумывал и бухнул: "Звуки бывают согласные и - подумайте только - несогласные!"

Константин Алексеевич от смеха поперхнулся чаем.

- Его после этого долго Иваном Несогласным или Несогласным звуком дразнили... Так ведь было, Ваня?

- Так, так, - смеясь, подтвердил Полбин.

- Характер, - сказал Селянов. - Мне это в тебе нравилось, Ваня, признаюсь сейчас. Недавно я просматривал наши архивы за девятьсот двадцать третий год и нашел одну любопытную бумажку. Она, кажется, здесь у меня...

Он открыл верхний ящик письменного стола, порылся в нем и положил перед Машей пожелтевший листок, исписанный красными чернилами:

"В Карпинскую Советскую школу второй ступени Ученика Скугареевской профтехшколы Симбирской губернии и уезда Ивана Семеновича Полбина

Заявление

Желая продолжать начатое в Скугареевской школе среднее образование и ввиду ненормальной постановки там дела, прошу школьный комитет вышеуказанной школы не отказать мне в приеме в I группу Карлинской школы.

Полбин."

- Видали? - блестя глазами, сказал Селянов. - Разбирался человек: "ввиду ненормальной постановки там дела!" Ха-ха! Верно, Ваня, - учебный процесс там был хуже налажен, чем у нас; всякие прожектеры о "новой" школе кричали, а ученикам знаний давать не хотели.

В раскрытое окно комнаты ворвался теплый ветерок, качнулись тонкие кружевные занавески. Вместе с ветром донесся гудок автомашины. Это шофер колхозной полуторки давал знать, что он покончил со всеми делами, нужно ехать дальше.

Пришлось прощаться.

Через час машина уже мчалась по улицам Майны. Это было большое село. Чем ближе к центру, тем чаще среди деревянных домов попадались каменные, под железными крышами. Около дома с двумя радиомачтами и вывеской "Клуб" Полбин постучал по кабине и, когда машина остановилась, помог жене выйти. Машина ушла дальше, в МТС.

Когда-то Майна была волостным центром. Здесь Полбин работал после окончания Карлинской школы. Был избачом, секретарем комсомольской ячейки, агитпропом, а затем секретарем волостного комитета комсомола. Здесь его шесть лет назад, к десятой годовщине Октября, приняли в члены партии.

Солнце стояло в зените. Земля потрескалась от жары. Маленькая дождевая лужица на дороге, казалось, высыхала на глазах.

- Устала? - спросил Полбин жену.

- Нет, - ответила Маша, вытирая белым кружевным платочком пыль с лица и шеи. - Это и есть изба-читальня? - указала она на вывеску.

- Здесь была. Зайдем?

- Конечно.

- У нас остается до поезда, - Полбин отвернул рукав френча, - пятьдесят две минуты. До станции тут семь минут ходьбы.

- Твоим шагом?

- Нет. Моим четыре.

Они вошли в дом. В просторном, полутемном коридоре было тихо и прохладно. Вдоль стен громоздились перевернутые стулья и скамьи, - очевидно, в зрительном зале красили полы. В углу были сложены картины в тяжелых рамах. Полуголые запорожцы с длинными чубами на бритых головах хохотали над письмом турецкому султану.

Открылась боковая дверь, из нее вышла девушка в цветастом сарафане.

- Вам кого, товарищи? Клуб закрыт на ремонт.

- А библиотека? Тоже? - быстро спросил Полбин.

- Библиотека нет. А вы что? Записаться хотите? - неуверенно сказала девушка. Ее белесые, выгоревшие на солнце брови удивленно поднялись, когда она разглядела летчика с чемоданом и женщину в синем шерстяном костюме и тонких светлых чулках. Сама девушка была не только без чулок, но и без туфель, босиком.

- Я тут когда-то работал... Разрешите войти?

- Пожалуйста.

Девушка оставила дверь открытой и, пройдя в глубь комнаты, торопливо сунула ноги в белые прорезиненные тапочки с голубой каемкой, стоявшие около табурета. Маша поняла, отчего девушка вышла босиком: полы в библиотеке были свежевымыты, от них исходила приятная прохлада.

Полбин поставил чемодан у двери и выпрямился.

- Ой... Ваня Полбин, - оказала девушка и смущенно поправилась: - Иван... Иван Семенович!..

- Откуда вы меня знаете? - спросил Полбин, пододвигая жене табуретку.

- А вы у нас секретарем комитета были. Я тогда в пионерском отряде железнодорожников состояла. Меня вы не помните?

Полбин рассмеялся. Он отыскал еще один табурет и сел.

- Как говорится, убей - не помню. Может, по фамилии узнаю?

- Таня. Таня Прозорова.

- А-а! - Полбин вскочил с табурета. - На демонстрации в честь годовщины Октябрьской революции от имени пионеров речь говорила! Да! Такая белобрысая девочка с косичками...

- Ну, Ваня, какая же она белобрысая! - вставила Маша с улыбкой. - Тогда, выходит, и я белобрысая?

- Была, наверно, в двенадцать лет, - пошутил Полбин. - Так правильно, Таня, насчет речи?

- Да, правильно. Это я говорила. По бумажке наизусть выучила... А вы помните?

- Фамилию запомнил. Мы тогда долго кандидатуру искали, - повернулся он к жене. - Секретарь волкома спрашивает, кто от пионеров выступать будет. У меня было два паренька, и оба спасовали. Вот Таня тогда и выступила. Махонькая такая была, на трибуне ей скамеечку подставляли.

- И сейчас у меня скамеечка есть, - сказала Таня. - До верхних полок я все же не достаю.

Она указала на деревянную лесенку из трех широких ступенек, стоявшую в углу.

Полбин взял лесенку, взобрался на нее и достал с верхней полки объемистый том в черном коленкоровом переплете.

- Некрасов. Как у нас, - узнала книгу Маша.

- Да, да, он самый. Это был тут в Ляховке псаломщик Вознесенский, подкулачник. Его судили, а книги его мне в избу-читальню передали. Еще были там сочинения Гоголя и Толстого, не Льва, а Алексея, у которого "Князь Серебряный". Есть эти книжки, Таня?

- Все есть, Иван Семенович. Вот на этой полке они. У нас сейчас отдел художественной литературы три полки занимает.

Полбин поставил книгу обратно.

- А мне за этого Некрасова досталось, - сказал он. - Вот в это самое окно стреляли, Маня... Я тут сидел вечером за столом, где Таня, и вдруг - бах!

Глаза Тани округлились

- Как за Некрасова? - спросила она. - Сказывали, что кулаки стреляли.

- У Вознесенского в батраках один наш комсомолец был. Он мне первому сказал, что псаломщик кулацкий хлеб от государства прячет. Я заявил куда полагается и сам ездил зерно из ямы доставать. Три подводы нагрузили. Тогда же я и книжки забрал. А через неделю - выстрел в окно. Я задремал как раз над книжкой, около меня лампа вот так рядом стояла, и пуля прямо в нее! Стекло вдребезги, темно стало. Я на пол бросился к стене, слышу - убегает кто-то.

Нашли потом. Это Сысоев был, он больше всего хлеба у Вознесенского прятал. Думал, что у служителя церкви не будут искать.

Маша уже слышала этот рассказ, но тогда они сидели в уютной черниговской квартире Пашковых за чаем и давнее воспоминание Полбина не очень поразило ее воображение. Сейчас она представила себе темную, дождливую осеннюю ночь за низким окном, сонную тишину в комнате, освещенной керосиновой лампой, светлое пятно на потолке, зыбкие тени по углам... И вдруг грохот выстрела, звон разбитого стекла...

Она поежилась, как от холода, и сказала:

- Ванечка, посмотри на часы.

- Есть, - ответил Полбин. - Пожалуй, пора. Ну, Таня, будем прощаться...

- Вы к ульяновскому? - поднялась Таня. - Можно, я вас провожу?

Она закрыла комнату на висячий замок и дошла с Полбиными до самого вокзала. Когда поезд тронулся, она долго стояла на перроне и помахивала тонкой загорелой рукой.

До Ульяновска было около двух часов езды. Под мерный перестук колес Полбин рассказывал Маше о городе, который считал родным.

- Все ленинские места, Манек, мы с тобой увидим, - сказал он под конец. Возьмем на вокзале извозчика и все объездим.

Они так и сделали. Поехали прежде всего на Большую Стрелецкую улицу, к дому, в котором прошло раннее детство Ленина. Это был деревянный, облицованный тесом двухэтажный дом под железной крышей. В каждом этаже пять окон, с правой и с левой стороны парадные двери под навесами-козырьками. Семья Ульяновых жила в комнатах второго этажа. Когда она поселилась здесь, Ленину было полгода. Родился он в маленьком флигеле, который стоял во дворе, но этот флигель не сохранился, его за ветхостью снесли еще до революции.

- Зачем снесли? - почти испуганно спросила Маша.

- А зачем Ленина в Сибирь ссылали? - мягко улыбнулся Полбин.

Маша смутилась. Извозчичья пролетка, двигаясь к Дому-музею, уже отъехала на изрядное расстояние, а она все оглядывалась, стараясь сохранить в своей памяти облик этого маленького дома, из окон которого когда-то выглядывал кудрявый улыбающийся мальчик, такой знакомый по портретам...

Около двух часов они провели в Доме-музее. Отсюда они пешком пошли к бывшей Симбирской гимназии, а затем, мимо обнесенного железной решеткой сада с высоким памятником Карамзину, мимо белого двухэтажного здания Дворца книги, на Венец.

- Сейчас ты ахнешь, Манек, - сказал Полбин, когда впереди показалась ровная площадка с гранитным памятником-обелиском, клумбами и дорожками, посыпанными крупным речным песком.

Он подвел жену к краю площадки. Маша крепче ухватилась за его руку. Под ними был крутой обрыв с изрытыми сточной водой, склонами, на которых кое-где лепились кустики травы и два-три деревца испуганно цеплялись корнями за землю. Далеко внизу были видны дома, дворики около них. Дома казались игрушечными. Узкая деревянная лестница с перилами спускалась вниз по склону. Два очень маленьких человека поднимались по ней и часто останавливались отдыхать на квадратных площадках.

- Красиво? - спросил Полбин. - Это раньше называли высотой птичьего полета. Сейчас лучше сказать - средняя высота полета на У-2. О! Дождик!

Он посмотрел на одинокую каплю, упавшую ему на руку, потом на небо. Небольшая серая тучка остановилась над городом. Солнце светило по-прежнему.

- Под дерево, Ваня, - сказала Маша. - Тут так хорошо, что уходить не хочется.

У обрыва, на расстоянии пяти шагов от края, росла густая липа. Под ней была скамья.

Они сели. Домики внизу, лестница уже не были видны, но зато открывался вид на Волгу.

Маша не отводила глаз от реки. "Вот она какая!" - прошептали ее губы.

Облака закрыли солнце. Вода, только недавно сверкавшая серебром, стала серой.

- Вот она какая! - повторила Маша вслух.

Широкое тело реки пересекал железнодорожный мост. На середине он опирался на вытянутый островок, зеленый с одного конца и переходящий в пологую песчаную косу с другого.

Сверху, с севера, шел пароход-буксир. Ветер дул ему в корму, противоестественно набрасывая дым на нос парохода, по движению. Пароход тащил длинный ряд плотов, похожих на медленно перемещающийся остров.

Снизу двигался другой буксирный пароход, с двумя баржами. Против течения ему было трудно итти.

Казалось, он стоял на месте, хотя за его кормой тянулись пенистые белые "усы".

Далекий, похожий на грохот падающей воды звук долетел со стороны моста. Между ажурными переплетами ферм замелькало белое, как кусок ваты, облачко. По мосту шел поезд.

Выглянуло солнце, и даль за Волгой засветилась. Среди темной зелени лесов мелькнула белая стена водонапорной башни, показались кое-где каменные дома, а дальше, за лесами, открылась безграничная, уходящая к горизонту степь.

- Ой, как хорошо! - вздохнула Маша. Редкие капельки дождя стучали по листьям дерева, но не проникали сквозь густую крону.

- Манечка, - задумчиво сказал Полбин. - Я как будто еще не ушел из музея, от Ленина. Знаешь, какая у меня мысль? Не каждый человек становится знаменитым, но каждому надо правильно выбрать свое дело. И честно трудиться...

Он замолчал. Маша тихо, не поворачивая головы, произнесла:

- Ну...

- Ну и тогда можно все делать отлично. Я много думал: правильно сделал, что в летчики пошел, или неправильно? А теперь знаю: правильно!

Глава XII

Осенью тысяча девятьсот двадцать седьмого года Полбин с узелком в руках, с кружкой и ложкой (обязательность которых при явке была указана в повестке из военкомата) пришел на призывной пункт.

Он был почти уверен, что его пошлют в авиацию. Активист ОДВФ - Общества друзей воздушного флота, он участвовал в сборе средств на постройку эскадрильи "Наш ответ Чемберлену", знал подробности всех больших советских перелетов и уж, конечно, знал по именам выдающихся летчиков. Правда, ему не приходилось даже близко видеть самолет, но из книг и журналов, попадавшихся в Майнской избе-читальне, он почерпнул немало сведений, которые казались ему первой ступенью подготовки летчика. По крайней мере, он знал, почему и как летает самолет, что такое подъемная сила и сила лобового сопротивления, и как эти силы уравновешиваются в полете. Он представлял себе устройство самолета, назначение лонжеронов и нервюр, понимал, как от движения ручки управления отклоняются вверх или вниз элероны и рули высоты.

Полбин был уверен, что его возьмут в летчики, потому что происходит из бедняков, комсомолец с двадцать второго года и уже почти полгода член партии. Здоровьем крепок, на комсомольских субботниках играючи четырехпудовые мешки с рожью таскал.

- Поднимите руки до уровня глаз, - сказал ему врач, седой старичок строгого вида. - Распрямите кисти, вытяните пальцы... Позвольте, молодой человек, а что это у вас такое?

Старичок схватил Полбина за левый мизинец и начал его бесцеремонно мять, пытаясь согнуть в суставе. Но мизинец не поддавался.

- Гм... Карандаш какой-то, - сказал себе в усы врач. - Перелом? Ушиб?

- Серпом поранил, - упавшим голосом, чувствуя, как вдруг вспотела голая спина, сказал Полбин. И тут же, повернувшись к людям, сидевшим за столом, стал торопливо рассказывать, как в детстве, когда он батрачил у кулака Живодерова, хозяин застал его в поле спящим на снопах и, выдернув из руки серп, который Полбин держал за лезвие, сильно порезал палец. - До самой кости было, а потом срослось.

К рассказу призывника отнеслись сочувственно, но когда дело дошло до решения, председатель комиссии развел руками. Существует инструкция по отбору кандидатов в летные училища, в ней сказано то-то и то-то. Общее состояние здоровья завидное, но вот пальчик подгулял...

- Да, да, именно подгулял, - подтвердил седой старичок. - Следующий!

Одевшись, Полбин сунул в карман врученную ему полоску бумаги, вышел из комнаты и некоторое время оторопело бродил по длинному коридору. Потом достал документ о медицинском освидетельствовании. В конце каждой графы стояло N норма. Хирург написал что-то по-латыни, мелко и неразборчиво. А внизу, перед подписью председателя комиссии, твердым писарским почерком было выведено: "Годен к строевой". Над буквой "й" красовалась веселая, немыслимого рисунка завитушка.

Его направили в Богунский полк. Как имеющий среднее образование, он был определен в команду курсантов-одногодичников.

В день, когда страна отмечала десятилетие Октября, все роты выстроились и направились на городскую площадь. В центре ее, на деревянном возвышении, вместе с командирами стоял человек в черном пальто со смушковым воротником и такой же шапке-ушанке. В морозном воздухе раздалась звучная команда, и строй замер. Потом по новой команде винтовки были взяты "на руку", острые штыки вытянулись в одну сверкающую линию. Наступила торжественная тишина, в которой каждый слышал взволнованное дыхание соседа.

Командиры на трибуне взяли под козырек и застыли в неподвижности. Человек в пальто снял шапку и поднес к глазам лист бумаги. Это был председатель райисполкома, представитель государственной власти. Он читал текст военной присяги:

- "Я, сын трудового народа..."

Сотни молодых, сильных голосов на лету подхватывали слова, повторяя их. Громкое эхо, дробясь и перекатываясь, разнеслось по площади. Черные галки, осыпая иней с деревьев, сорвались в воздух и с тревожными криками заметались под крышами домов.

Полбин не слышал своего голоса. Ему было жарко в туго подпоясанной шинели, он весь дрожал от напряжения, радостное, счастливое волнение распирало грудь. Справа и слева он чувствовал плечи товарищей. Нельзя было ни шевельнуться, ни моргнуть, но ему казалось, что он видит весь этот могучий строй людей в серых шинелях, казалось, что это он сам приобрел неожиданно сильный, богатырский голос. "Я клянусь...", - говорит он, и яркие, торжественные слова возникают, как вспышки орудийных залпов, раскатистым эхом поднимаются над домами и деревьями все выше и выше. Эхо проходит над всей страной - над бескрайными заснеженными полями и тихими задумчивыми лесами, над красными башнями Кремля, над спокойной могучей Волгой, где на крутом берегу стоит город Ульяновск...

Винтовка, лежавшая на левой руке, была удивительно легкой, невесомой. Только когда опять наступила тишина и все услышали новую команду "к но-ге!", Полбин почувствовал, что руки у него онемели и побаливают в локтях.

Строгая размеренность армейского быта пришлась Полбину по душе. Еще в бытность секретарем комсомольского комитета он приучил себя измерять время не часами, а минутами. Так он научился "все успевать", не откладывать работу на завтра и не терзаться потом чувством неудовлетворенности.

Здесь пришлось узнать цену секунды. Старшина роты, толстенький, полнощекий полтавчанин Трофим Возняк во время ночных побудок по тревоге всегда стоял на "линейке" с часами в руках и следил, как одеваются курсанты. Первым выскакивал на линейку Полбин. У него с вечера на тумбочке было в строгом порядке сложено обмундирование: брюки, на них гимнастерка, а сверху скатанный в тугой кружок поясной ремень. Стоит только схватить за свободный конец - и ремень развернется, пряжка всегда оказывается в левой руке...

Старшина был сверхсрочник, он обучил правилам солдатской службы не одну сотню людей. К людям он присматривался быстро и сразу выделял нерадивых: "Ось вам, товарищу курсант, - говаривал он, - уже больше, як двадцать, а вы доси ходить не умиете. Да-да, не умиете..."

Он был очень скуп на похвалы, но однажды во время утренней поверки сказал:

- Есть в роте один курсант, якому я за пивгода замечания не зробив. С нього приклад берить, богунцы.

Так как все стояли по команде "вольно", головы правофланговых повернулись влево, а левофланговых вправо: Полбин, не отличавшийся высоким ростом, находился в середине строя.

Старшина внушал курсантам, что служить в Богунском полку - честь для каждого. Это был один из старейших революционных полков Советской Армии, родившийся в огне гражданской войны. Им командовал в те годы прославленный полководец Николай Щорс. Ветераны полка, кадровые командиры, тоже любили рассказывать молодежи о славных традициях полка, о Щорсе. Воспоминания о лихих налетах и битвах, как правило, заканчивались назиданием: "Учитесь воевать, как Щорс!"

Полбин учился. Он старательно штудировал основы стрелкового дела, изучал уставы, с увлечением решал на карте тактические задачи то "за командира взвода", то "за командира роты".

В выходные дни, если рота не была назначена в караул, Полбин получал увольнительную и уезжал в Харьков, в библиотеку. Здесь он брал авиационные журналы "Самолет" и "Вестник воздушного флота". Увлекшись какой-нибудь статьей о перспективах цельнометаллических конструкций в самолетостроении, он не замечал, что на других столах уже гасят лампы, и поднимал голову только с приходом сотрудницы читального зала, маленькой седоватой женщины в очках с толстыми стеклами без оправы.

- Читальный зал закрывается, - тихонько, вежливо говорила она и бесшумно удалялась.

Это предупреждение стало для Полбина привычным. Но однажды вместо знакомого голоса сотрудницы он услышал над ухом густой бас:

- Увлекаетесь авиацией, товарищ курсант? В летчики надо было пойти...

Полбин вздрогнул и оторвался от статьи, в которой рассказывалось о том, как громили интервентов четырехмоторные бомбардировщики "Илья Муромец".

Перед ним стоял человек в форме пилота гражданской авиации, плотный, отлично выбритый, пышущий здоровьем.

Полбин молча положил на листы журнала левую руку, несколько раз пошевелил пальцами.

- Вот это-то? - прогудел пилот. - Из-за таких пустяков не бракуют. Когда комиссию проходил?

- Прошлым летом.

- Фью-ю! Тогда старые инструкции действовали. А ты еще раз попробуй. Отслужишь свое в пехоте - и дерзай.

Неслышно подошла сотрудница библиотеки и сказала, что читальный зал закрывается.

Пилот глянул на нее сверху вниз, комично поднял черные мохнатые брови и положил себе палец на губы.

Они вышли вместе. Пилот рассказывал о своей работе на Крайнем Севере, о вынужденных посадках в тайге, о том, как холодно в Якутии, как плохо без дров и без спирта в тундре.

- Поставили нас как-то на прикол в Енисейской губе... Пустой деревянный барак с железной печкой, мороз под сорок, и на тыщи верст ни одной собаки. Двое нас в бараке. Холодина - жуть! Как-то проснулся я ночью, вижу, печка затухает, а дров - ни поленца. Схватил со стула свитер товарища, сунул его на угли, руки отогрел, растер щеки и опять на боковую... Просыпаюсь утром, ищу свой китель, а товарищ мне пуговицы на ладони протягивает: "На, - говорит, от них все равно тепла нету, пришьешь к новому".

Полбин вернулся в казарму за две минуты до того, как истекал срок его увольнения в город. Все примечавший старшина Возняк первый раз неодобрительно посмотрел на него.

Через несколько месяцев курсанты-одногодичники держали экзамены на получение военного звания командира взвода. Полбин сдал все предметы, получил высокий средний балл и был уволен в запас с квадратиком на петлицах.

В новой серой шинели он вошел в кабинет секретаря Ульяновского райкома партии с твердым намерением просить рекомендацию в летное училище.

- А-а, отслужил! - поднялся ему навстречу секретарь. - Гляди-ка: средний командир... Поздравляю.

Он взял Полбина за лацканы шинели и слегка потянул к себе, как бы примеряясь ростом.

- Молодец, что прямо ко мне зашел, молодец. Тут дела сейчас! Закипело, забурлило все... Революцию на селе совершаем. Народ в колхозы пошел, кулака под корень... Ты, небось, пока тебя там "налево кругом" поворачивали, поотстал малость?

- Нет, почему же! - ответил Полбин - Газеты читаю, мать из дому писала. Да и сами знаете, как у нас в армии сейчас...

- У нас .. в армии. Вишь ты, - усмехнулся секретарь и тотчас же перешел на серьезный тон. - Бери стул, садись и слушай. - Он опустился в свое кресло, переложил бумаги на столе, взял какой-то список, отпечатанный на машинке. - Ты в Грязнухе бывал?

- Да. Проезжал раз или два, - ответил Полбин, усаживаясь напротив.

- Вот поедешь прямо туда. Укладывай свой солдатский сундучок, или что у тебя там, и отправляйся. Тебе, демобилизованному воину, партия серьезное задание дает.

- Какое? - опешил Полбин. - Я хотел просить...

- Ты слушай, слушай, - решительным жестом руки остановил его секретарь. Зря, что ли, тебе дали командирское звание? Будешь теперь командовать, задание получишь боевое..

Задание действительно оказалось не из легких. Всюду в селах возникали первые коллективные объединения крестьян - товарищества по совместной обработке земли, ТСОЗы. Нужны были кадры руководителей новых хозяйств полеводы, бригадиры, табельщики. В селе Грязнуха создавались кустовые курсы крестьянского актива. Полбин был утвержден руководителем этих курсов.

В тот памятный год - год великого перелома - он так и не снимал своей шинели со следами квадратиков на выцветших красных петлицах. Зима и весна прошли в напряженной работе. Нужно было отремонтировать помещения для занятий, подобрать преподавателей, составлять расписание, заботиться о дровах, тетрадях и карандашах.

Полбин выдержал и этот экзамен. 1 июня 1929 года состоялся выпуск слушателей курсов. Бригадиры, табельщики, полеводы, скатав в трубочки тетради с записями и расчетами, разъехались по своим деревням.

Полбин поехал в райком партии. На этот раз секретарь внимательно выслушал его. Но вдруг спросил, лукаво сощурившись:

- Мельницы покоя не дают?

- Какие мельницы? - вспыхнул Полбин. Он не ожидал, что секретарю райкома известен эпизод из его мальчишеской биографии. "Неужели опять откажет?" - с тревогой подумал он, стараясь прочесть по глазам секретаря, как дальше пойдет разговор.

- Знаю, брат, знаю, - рассмеялся тот, кладя руки на подлокотники потертого кресла. - Ты не стесняйся, говори, что это было, как там пишут... раннее увлечение авиацией...

- Да нет же, - все еще неуверенно ответил Полбин. - Баловство. Поспорил с ребятами, они говорили, что побоюсь...

- Допустим, баловство. А вот недавняя проверка библиотек района показала, что вся авиационная литература собрана в Майнской избе-читальне. Это тоже баловство?

- Нет, - твердо ответил Полбин. - Я наперед знаю, что летчиком буду. Не отпустите сейчас, так через год, через два...

- Это другой разговор, - секретарь поднялся с кресла. - Значит, выбрал дорогу. Ладно, давай оформлять документы. Обещаю полную поддержку.

Полбин с чувством пожал протянутую руку и пулей вылетел из комнаты.

В июле он был принят в Вольскую теоретическую школу летчиков.

С начала двадцатых годов каждый, кто готовился стать летчиком, проходил два этапа, связанных с обучением в двух разных школах: теоретической и практической. Первые советские летчики учились в Ленинградской теоретической школе, или, как ее называли, "терке", а затем с туманных берегов Балтики перекочевывали на солнечный юг, в Севастополь, где проходили практический курс полетов в Качинской школе, или "Каче".

Вольскую школу тоже называли "теркой". В этом грубовато-ласковом словце курсанты воплотили свое уважение к первому, труднейшему этапу на пути к небесным просторам: много терпения, усидчивости и упорства требовалось от каждого, чтобы постичь основы авиационной науки.

Полбин с самого начала прослыл одним из наиболее трудолюбивых курсантов. Еще бы: то, что раньше он по крохам собирал в случайно попадавших в его руки журналах и брошюрах, здесь преподносилось в виде стройной системы. Слушая преподавателей, он временами чувствовал себя как человек, которому в разное время раньше люди пересказывали содержание отдельных частей какого-то интересного литературного произведения; потом это произведение вдруг попалось ему целиком, и он, жадно глотая страницы, увидел, что оно еще прекраснее, чем представлялось ему по отрывкам.

Всю осень и зиму курсанты занимались в классах, на тренировочной аппаратуре. В начале мая их впервые вывели на аэродром.

Это было хорошее утро. Солнце только что поднялось над городом и освещало розовым светом каменные стены метеобудки, полосатую "колбасу" на высоком шесте, крылья и фюзеляжи самолетов, с которых техники стягивали набухшие от ночной сырости чехлы. "Колбаса" - легкий рукав из прочной материи - повисла безжизненно: ветра не было. Между стволами берез, подступавших к дальней границе аэродрома, стоял голубой, как табачный дым, утренний туман. На траве висели капельки росы, поверхность цементных плит взлетной полосы тоже была влажной и тускло блестела, как запотевшее оконное стекло.

Где-то в конце летного поля простуженно зарычал, зафыркал остывший за ночь мотор. Совсем близко с веселым треском завелся другой, к нему присоединился третий... Воздух постепенно наполнялся неровным гулом. Взлетная полоса покрылась пятнами и стала быстро просыхать. Казалось, что это происходит не от солнца, а от жаркого ветерка, поднятого винтами самолетов.

Полбин лежал на траве и ждал своей очереди на полет. Первый в жизни полет на самолете! Рядом лежал помкомвзвода Федор Котлов. Стройный, светловолосый Михаил Звонарев с деланно-равнодушным видом похаживал по мокрой траве и что-то изредка говорил Федору. Полбин не вслушивался в разговор товарищей. Он сосредоточенно грыз травинку и следил за тем, как по взлетной полосе катились легкие резиновые колеса самолета, как вдруг возникал просвет между ними и землей: сначала тонкий, спичкой закрыть можно, затем все шире и шире, в рост человеческий, а дальше оказывалось, что нет никакого просвета, а есть деревья, дома, заборы - привычный земной пейзаж - и над всем этим медленно плывут две прямые черточки с зажатой между ними темной точкой: крылья и фюзеляж самолета.

- Полбин! - позвал старший группы. - Приготовиться!

Полбин вскочил. Лететь? Как будто не его очередь...

- Пойдешь ты. У этого Звонарева, должно быть, шило в штанах, опять куда-то исчез, непоседа.

Отряхнув росу с рукавов комбинезона и чувствуя, что он так и не смог внутренне подготовить себя к полету, Полбин побежал на старт.

- Привяжись. Вот ремни-то, ногой наступил, - сказал инструктор, обернувшись из передней кабины. Лицо инструктора, закрытое выпуклыми очками и туго стянутое шлемом на щеках и подбородке, было чужим, незнакомым: будто и не он, а другой человек стоял полчаса тому назад перед строем курсантов и делал перекличку по списку.

Полбин застегнул металлический замок привязных ремней, хотел проверить пряжку своего шлема, но тут же схватился руками за борт самолета, обитый по краю мягкой кожей. Мотор зарычал, забился, загудел, в лицо хлестнула упругая струя воздуха. Земля побежала назад сплошным потоком, как вода. Сначала мелькали черные швы между цементными плитами, потом и они перестали различаться. Чувствовались мягкие толчки, покачивание. Еще на земле или уже в воздухе? Полбин перевел взгляд вперед. Навстречу самолету быстро неслась проволочная изгородь аэродрома, за ней виднелись ровные ряды саженцев лесопитомника.

Изгородь стала медленно валиться навстречу, столбы укорачивались, уходили в землю и вдруг стали цепочкой ровно отпиленных кружков, связанных тонкой проволочной линией.

В воздухе! Полбин повернул голову и стал смотреть на вздрагивающий стабилизатор, на руль поворота, четко вырисовывавшийся на фоне неба. Руль делил все оставшееся внизу на две части - на одной был виден аэродром с удивительно маленькими фигурками людей и ползавшими по узкой серой ленте взлетной полосы самолетами; на другой - березовый лесок, превратившийся теперь в группу зеленых пятен, какие бывают на карте крупного масштаба. Еще дальше, за лесом, открылась станция железной дороги: игрушечный поезд стоял на двух тонких нитях, наклеенных на короткие черточки - шпалы, из паровозной трубы толчками вылетали белые шарики дыма, и было странно видеть, как эти шарики скатываются с паровоза на землю, а не поднимаются вверх.

Однако до чего же хорошо! Полбиным вдруг овладело ощущение полной слитности с машиной, так устойчиво идущей в воздухе. Самолет казался аппаратом, который движется по невидимым, совершенно прозрачным, но очень прочным нитям-струнам и держится на них твердо, как паровоз на рельсах. Струны пошли вниз - и самолет заскользил вниз. Стала на глазах расширяться серая лента взлетной полосы, на зелени травы выделились белые полотнища посадочного Т. Финишер поднял флажок и, промелькнув в стороне, остался позади. Колеса чиркнули по земле раз, другой... Самолет покатился, замедляя движение, и стал.

Полбину не хотелось покидать кабину, он расстегивал ремни не торопясь.

- Живей надо поворачиваться, товарищ курсант, - сказал инструктор.

Полбин соскочил на землю и с завистью посмотрел на Звонарева, заносившего ногу через борт.

После полетов инструктор подошел к Полбину.

- Что, на второй круг хотелось пойти? - спросил он, закуривая папиросу. Пассажиром, конечно, приятно. А вот когда сам летать будешь, ты себя ко второму кругу не приучай. Это для летчика скверная привычка, голову сломать можно.

Полбина не покидало хорошее, радостное настроение.

- Я знаю, - ответил он. - Один раз уже чуть голову не сломал.

И он рассказал, как Живодеров когда-то заставил его описать второй круг на мельничном крыле.

Инструктор выслушал и сказал смеясь:

- Значит, я у тебя уже второй инструктор. Первый был пузатый и с палкой.

Выдохнув табачный дым, он добавил:

- Что ж, и в нашем деле иногда палка нужна. Сам увидишь.

Полбин промолчал. Но позже, став инструктором, он увидел, что палка не так уж помогала при обучении летчиков. Гораздо больше пользы приносило хорошее, умное слово.

Часть вторая. Мастерство

Глава I

Ветер ударяет в обшивку самолета сбоку, как волна в борт парохода. Внизу, в предутренней мгле, металлическим блеском отливает широкая лента сибирской реки. Она начинает причудливо ветвиться, когда с обеих сторон к ней устремляются извилистые рукава и притоки.

Занимается рассвет. Кругом плывут облака. Впереди по курсу ослепительно-белые, как снежные холмы. Далеко, над горизонтом - фиолетовые с сиреневым отливом, слоистые и легкие. Еще выше - розовые, пушистые, быстро, игриво летящие. Тая на глазах, они оставляют в голубом небе белые смазанные следы, будто художник небрежно прошелся по холсту полусухой кистью.

Природа - изумительный художник - не допускает безвкусного смешения цветов. Нет зрелища красивее утреннего неба, видимого с самолета. Внизу строгая геометрия зеленые, желтые, черные прямоугольники, четкие линии дорог, а вверху - невообразимо прекрасный розово-синий ералаш, в котором все-таки царит редкостная гармония цветов и красок.

Между "верхом" и "низом" в часы рассвета нет ощутимой, четкой грани. Седая дымка размыла, стушевала горизонт. Кажется - всюду небо, только разное: мозаичное, спокойное и неподвижное под самолетом и клубящееся, мятущееся над головой.

Не забыть эти облака! Для тех, кто на земле, они плывут себе, гонимые ветром, куда-то в одну сторону. А здесь они снуют, перемещаются в разных направлениях, открывая взору то седые, сизолиловые космы, то гладкую, как розовый фарфор, округлость.

Взошло солнце. Оно за спиной. Видимая из кабины огромная плоскость крыла вдруг засветилась. Ребро обтекания - желтое, как цыплячий пух, а толстое ребро атаки блестит полировкой, сохраняя цвет морской волны. Если на мгновение прищурить глаза, то, кажется, увидишь, как навстречу крылу текут голубые воздушные струи, лижут гофрированный металл и срываются мелкими капельками, как вода с поднятого весла.

Солнце смыло все краски. Оно сыплет золотую искрящуюся пыль, которая оседает на землю туманом. Внизу становится темно, облака тускнеют, великолепие цветов исчезает.

Теперь уже есть небо и земля.

Ночной полет подходил к концу. Полбин передал управление правому летчику и в течение нескольких минут любовался красотой неба. Он мог себе позволить это, так как задание, судя по радиосообщению с полигона, было выполнено отлично. Каждый из четырех кораблей отряда положил свои бомбы точно в цель. Полбин был доволен результатами, ибо отряд впервые бомбил ночью с такой большой высоты, а условия выпали трудные. Полигон часто закрывали облака, проплывавшие где-то внизу, у самой земли. Красный пунктирный прямоугольник с вписанным в него кружком то и дело исчезал. Это утомляло и раздражало. Временами хотелось послать на землю радио: "Не вижу огней! Погасили, что ли?" Но облака уходили, и в чернильной тьме опять мерцали красные пунктирные линии.

Полбин хорошо видел, как бомбы, сброшенные его штурманом Григорием Сало, упали прямо в малый круг. Бомбометание было серийным: несколько белых огоньков вспыхнули один за другим, образовав диаметр круга.

"Надо будет Грише благодарность объявить, - подумал Полбин. - Расчет на бомбометание сделал точно, да и по маршруту хорошо провел... Эх, если б не этот Петухов!"

В сущности, особых причин для досады не было. Самолеты опоздали с выходом на цель только на полминуты. Но этого могло бы не случиться, если б летчик Петухов, командир "двойки", которая шла замыкающей в кильватерном строю, не прозевал последнего разворота. Он, видите ли, все время следил за белым хвостовым огнем шедшего впереди самолета. Штурман Петухова, беспечный Коля Васин, тоже задремал, наверно, и когда отряд сделал полагавшийся по заданию правый разворот "все вдруг", петуховская "двойка" как ни в чем не бывало продолжала лететь прямым курсом, держа в качестве ориентира... обыкновенную звезду. Надо же было спутать сигнальную хвостовую лампочку с небесным светилом! Пришлось потом всем самолетам терять время на петле, ожидая, пока Петухов и Васин исправят свою оплошность и займут место в строю.

Из штурманского "моссельпрома", согнувшись в три погибели, протиснулся Григорий Сало. Его полные губы, как всегда, улыбались. На щеках проступила синева, хотя Полбин знал, что штурман брился с вечера, перед вылетом. Должно быть, Гриша прав, говоря, что если человек ночью не спит, то борода растет вдвое быстрее...

- Через две минуты аэродром, - сказал штурман и сладко зажмурился, глядя на солнце. - Чувствую, - улыбнулся Полбин, беря управление. - Помогать пришел?

- Да.

Перед посадкой, чтобы не слишком опускался тяжелый хвост ТБ-3, надо было менять угол атаки стабилизатора, увеличивать его. Делалось это вручную, с помощью штурвальчика, который находился в проходе между сиденьями командира корабля и правого летчика. На обязанности последнего и лежало "выбирать" угол, но Григорий Сало всегда делал это сам, приговаривая, что ему, обитателю просторного "моссельпрома", физический труд полезен.

Полбин посадил свой самолет последним и не спеша направился к "двойке". Петухов и Васин стояли навытяжку под огромным крылом. На траве лежали снятые парашюты.

- Кто же это вас учил так обращаться со спасательными средствами? - указал на парашюты Полбин. - Или объяснять сначала: от сырости шелк слеживается, парашют может не раскрыться, полетишь до земли мешком...

Петухов и Васин поспешно подняли парашюты, взяли их подмышки.

- Ну вот, а теперь мне с вами и разговаривать неудобно. Стоите - не то командиры, не то грибники с лукошками. А где Гаврюхин?

- Я здесь, товарищ старший лейтенант! - второй летчик быстро спустился по стремянке и стал рядом с товарищами. Парашют он оставил в самолете.

- Объясните, лейтенант Петухов, как вы прозевали разворот "все вдруг". Задания не знали?

- Никак нет... То-есть знал, товарищ командир отряда. Я с Гречишниковым на земле условился, что он мне на разворотах три раза мигать будет. А он, должно, забыл... И тут звезда строго по курсу подвернулась, клятущая, я и давай на нее чесать...

- И чесали бы, пока она не замигает? - в глазах Полбина мелькнула искорка смеха. - Или до нее собирались долететь?

- Горючки нехватило бы, - заметив эту искорку, осмелел Петухов, но тут же подтянулся и официальным тоном закончил: - Мне штурман доложил, что по расчету времени разворот подошел.

- Как же подошел, когда уже прошел? Гречишников-то в это время тридцать секунд летел с новым курсом, - резко перебил Полбин. - Штурман, борт-журнал!

Васин протянул свой планшет. Полбин быстро проверил карандашные записи. Отметка о последнем развороте была сделана правильно: в ноль часов пятьдесят минут, курс девяносто градусов.

- Я по расчету ее сделал, - поторопился объяснить Васин, увидев недоуменно поднятые брови Полбина. - Только тоже решил подождать, пока Гречишников хвостовым мигнет. И потерял его из виду, пока записывал. А потом со звездой спутал...

- Спутал, спутал... Вы к девушкам ходите? - вдруг спросил Полбин.

Лицо Васина покрылось густым румянцем, а Петухов и Гаврюхин быстро переглянулись. Они хорошо знали, что застенчивый, юный Васин, отличный певец и танцор, очень робок и неопытен по части прекрасного пола и в связи с этим не раз был мишенью для острот товарищей.

Знал об этом и Полбин. Пряча в углах рта улыбку, он сказал:

- Советую на будущее: если вам назначит свидание Нина, а придет случайно Зина, так вы их не путайте. Целовать нужно ту, которую любишь. Понятно?

- Понятно, - с облегчением выдохнул Васин, как будто вопрос об ухаживании за девушками и был главным предметом разговора.

- И другое поймите. Это уже всем говорю, - продолжал Полбин. - В бою тридцать секунд могут решить многое. Оторветесь от строя, а вас в это время истребители заклюют. И помочь огнем никто не сможет. Ясно?

Все трое ответили, что это им вполне ясно. Полбин сказал, что экипаж Петухова отбомбился хорошо, попадания отличные, и только поэтому он оставляет без взыскания допущенную на маршруте оплошность. С Гречишниковым он поговорит и выяснит, почему тот не давал условленных сигналов.

Он отпустил летчиков, обошел другие корабли отряда, поздравил командиров и штурманов с успешным выполнением задания и, забежав по пути в штаб, направился домой.

- Последним уходите, товарищ старший лейтенант, - сказал ему сержант на контрольно-пропускном пункте. - Все ваши, кто с ночных, давно по домам.

- Служба, - весело ответил Полбин и быстрее зашагал по широкой, обсаженной молодыми деревцами аллее, которая вела к домам начсостава.

Солнце стояло высоко, но в воздухе еще чувствовалась прохлада. К этой особенности забайкальского климата Полбин привык за три года и считал, что Виктору, родившемуся в Воронеже и сразу же перевезенному в Забайкалье, тоже повезло: будет закаленным мужиком.

Виктор еще спал в своей кроватке, когда Мария Николаевна открыла мужу дверь. Полбин поцеловал ее, на цыпочках подошел к сыну и постоял над ним несколько секунд.

- Скоро проснется, - сказала жена. - Вчера уснул рано и спал, как богатырь.

- Вот именно. Как богатырь, а не как убитый, - проговорил Полбин с улыбкой. - А мама где?

- Пошла за продуктами. Говорят, забайкальские овощи привезли.

- Забайкальские? Ну, теперь ее скоро не жди. Будет расспрашивать, как выращивали, на какой земле, сколько удобрений и какая поливка... Эх, ее бы директором подсобного хозяйства!

Ксения Полбина жила с сыном и невесткой в Забайкалье все три года. Она приехала в Воронеж незадолго до того, как Полбин, закончивший курс полетов на ТБ-3 и получивший назначение на должность командира тяжелого корабля, собирался в путь на восток.

Самолеты ушли двадцать третьего августа, а двадцать шестого родился Виктор. Полбин узнал об этом на одном из промежуточных аэродромов за Уральским хребтом. Он дал телеграмму матери: "Выезжайте вместе с Маней, ей будет трудно одной".

- Я и забыла, Ваня, письма принесли, - сказала Мария Николаевна. - Одно из Чернигова, а другое тебе из штаба.

Она подошла к столу, на который обильно падал из окна солнечный свет, пробивавшийся сквозь белые кружевные занавески. Причудливые узоры лежали на книгах и тетрадях, аккуратно сложенных стопочками по формату; блестела большая плита письменного прибора.

- Что пишут? Папа перестал ждать нас в отпуск?

- Перестал! Ждет, конечно. А Шурик, Шурик-то! Вот послушай, - она быстро вынула листок из ровно подрезанного ножницами конверта: - "Мне с Ваней необходимо посоветоваться по одному делу. Я твердо решил итти в авиацию. Одни говорят, что лучше в летчики, а другие - в штурманы. И я не знаю, как быть..."

- Все равно - летать, - с рассеянной улыбкой сказал Полбин, торопясь распечатать другое письмо. Пробежав его глазами, он вдруг крепко обнял жену, оторвал ее от пола и закружил по комнате, радостно повторяя:

- Лечу! Лечу. Манек!

- Тише, Виктора испугаешь! Куда летишь? Он отпустил ее и с озорным, мальчишеским выражением в глазах хлопнул конвертом по ладони:

- На! Читай!

На узкой полоске плотной бумаги лиловыми буквами было напечатано, что командование и политотдел воинской части номер такой-то выделили группу лучших летчиков части для встречи с экипажем самолета АНТ-25 - Чкаловым, Байдуковым и Беляковым, которые прибывают в Читу. Командир отряда старший лейтенант Полбин входил в эту группу.

- Чкалова увижу, Манек! Чкалова! Сонный детский голосок повторил: "Чкалова..." Полбин бросился к кроватке. Виктор сидел в ней розовый, теплый и, жмурясь от солнечного света, тер ручонками глаза, но попадал почему-то на лоб.

- Сын' Полетим! - подхватил его Полбин и высоко поднял.

- По-ле-тим... - медленно сказал Виктор.

- А сам ты кто?

- Я... чик-лет...

Едва научившись говорить, Виктор услышал в доме слово "летчик" и попытался его произнести, но оно не давалось, и он начинал его с более легкого второго слога: "чиклет".

Полбин уткнулся лицом в теплую грудку ребенка, защекотал его подбородком. Виктор весело, звонко рассмеялся.

Мария Николаевна стояла спиной к столу, опершись о него руками, и, счастливо улыбаясь, смотрела на эту возню. Наконец она сказала:

- Завтракать будем, летчики? Полбин посадил сына в кроватку.

- Будем.

За столом он рассказывал об утреннем небе, о неописуемо красивых облаках, которые видел на рассвете. Потом вдруг спохватился:

- А коверкотовая гимнастерка у меня выглажена, Манек? Не та, что с узким рукавом, а другая, с напуском на манжетах?

Мария Николаевна уверила, что все готово. Она не увидит Чкалова, но постарается показать ему, что у летчиков Забайкалья хорошие, заботливые жены.

Глава II

До Читы было около двух часов полета. В просторном металлическом чреве ТБ-3, исполнявшего на этот раз функции пассажирского самолета, разместилось десять человек. Все были чисто выбриты, запах одеколона смешивался с запахом бензина. Каждый старался устроиться так, чтобы не помять хорошо отглаженное обмундирование. Особенно заботился об этом Полбин: первые двадцать минут после взлета он стоял, прислонившись к гофрированной обшивке фюзеляжа, а потом осторожно присел на бухту веревок-фал в углу.

Рядом с ним оказался капитан Фролов, командир второго отряда, длиннорукий, костлявый человек с туго обтянутыми кожей впалыми щеками и очень толстыми губами. Он тоже сидел на бухте и почти касался коленями своего острого подбородка.

- Устраивайся, - сказал он, будто свободное место находилось в его распоряжении. - В ногах правды нет.

- Ну, в твоих-то, наверное, есть, - пошутил Полбин. - Гляди, длина какая от борта до борта, если вытянуть.

- Зато голенища резать не надо, - добродушно отозвался Фролов, намекая на то, что Полбин, у которого были крепкие полные икры, носил голенища короче обычного.

Полбин посмотрел на часы и сказал:

- Я думаю, к одиннадцати прилетим. Непривычно как-то пассажиром...

Он прислушался к гудению моторов, потрогал ладонью вздрагивающий пол, словно был неуверен в его прочности.

- Прилетим, если какая-нибудь звезда не подвернется по курсу, - ответил Фролов, медленно шевеля толстыми губами. - Всыпал ты своим звездочетам?

- Это Петухову и Васину? За что же им всыпать?

Фролов лениво вскинул глаза, опушенные длинными темными ресницами.

- Как за что? За блудежку, конечно. Вишь ты, на звезду лететь собрались. Межпланетные путешественники... Циолковские...

- Ты погоди, погоди, - остановил его Полбин. - Ребята ошибку сами исправили. И вина-то не совсем их: у Гречишникова как раз кнопку заело, просигналить не смог...

- Все равно надо было всыпать. Я бы им на всю железку... Чтоб знали.

Полбин упрямо покачал головой.

- Воспитывать людей надо, - все тем же ровным ленивым тоном проговорил Фролов. - Петухов у тебя шалопай, а Васин просто мальчишка...

- Ну, это ты брось, - вспыхнул Полбин. - Не знаю, как у тебя там с воспитанием, а я своих людей изучил. Петухов способный летчик, старательный. Васин тихоня, скромница, зато расчеты на бомбометание быстрее любого бородача приготовит...

- Пошел кулик свое... - начал было Фролов и, наверное, вызвал бы еще более резкую ответную реплику Полбина, но в это время к ним подсел воентехник Жиздров, начальник ремотных мастерских.

- Товарищи, - быстро заговорил он, - когда вернемся, приходите ко мне, чудо покажу... Понимаете, растаяла вечная мерзлота, произошло вспучивание грунта, и весь наш длинный домина треснул как раз посредине. Бугор образовался, цех моторов опустился в одну сторону, цех самолетов в другую... Теперь тележку с грузами катим сначала на подъем, а потом своим ходом пускаем по коридору. Прямо земной шар под ногами...

Выпалив все это без передышки, Жиздров на коленях переполз к другой группе летчиков - наверное, ему хотелось поскорее сообщить всем о "чуде" в ремонтных мастерских.

Полбин опять потрогал пол кабины. Он гулко дрожал, как палуба парохода над машинным отделением.

Спорить с Фроловым больше не хотелось. Было ясно, что Фролов спорит не из желания доказать незыблемость своих принципов воспитания, а просто для того, чтобы скоротать время, которое тянется томительно долго для летчика, попавшего в положение воздушного пассажира.

В Читу прилетели в одиннадцать с минутами.

Стало известно, что пилотируемый Чкаловым АНТ-25 вылетел из Хабаровска в ноль часов тридцать минут и ожидается к двенадцати.

День был солнечный, ясный, но ветреный. Ветер налетал порывами и так часто менял свое направление, что по распоряжению суетливого коменданта аэродрома несколько раз перекладывались посадочные знаки. Прилетевшие с других аэродромов летчики смотрели на это с некоторой завистью: большинству из них нередко приходилось садиться на своих узких площадках не только со встречным, но и с боковым ветром, а тут можно было заходить с любого направления. Огромное, безбрежное поле...

Когда стрелка часов прошла двенадцать, раздались крики:

- Летит! Летит!

Над вершинами сопок, со всех сторон обступивших город, появился краснокрылый самолет. Он снизился и прошел над домами, победно гудя мотором. Когда он разворачивался, на его фюзеляже была видна четкая надпись, тянувшаяся от огромного крыла к стабилизатору: "Сталинский маршрут".

Полбин смотрел на самолет с волнением, к которому примешивалась профессиональная придирчивость строгого инструктора: он следил за разворотами и отмечал, что они выполняются без малейшей потери высоты, скорость выдерживается идеально... Да, в кабине этого самолета сидит великий мастер, смешно ожидать от него ученических ошибок!

АНТ-25 развернулся в сторону аэродрома и, снизившись, коснулся земли строго около посадочного Т.

- Как в ведомости расписался! - восхищенно сказал кто-то. Это было высшей похвалой в устах летчика.

Самолет добежал до конца полосы, потом повернулся на месте, подняв облако пыли, и покатился навстречу бежавшим к нему людям. Образованный винтом круг то становился гладко-стеклянным, то в нем начинали мелькать вертящиеся лопасти: пилот то давал газ, то убирал его.

Полбин видел, как откинулась верхняя стенка фонаря кабины и на крыло вышел Чкалов, встреченный громкими возгласами и рукоплесканиями. Полбин тоже что-то кричал и неистово хлопал в ладоши.

У Чкалова были крупные черты лица, нос с горбинкой, полная нижняя губа, отделенная от подбородка глубокой прямой складкой. Прядь волос падала на высокий покатый лоб с крепкими надбровными дугами. Выражение лица усталое видно, одиннадцать часов беспосадочного полета давали себя знать. Но вот он, щурясь, глянул на солнце, окинул взором толпу людей, и усталость исчезла. Улыбка тронула губы.

Полбин тоже улыбнулся, уступая покоряющей силе этого крепкого, широкогрудого человека в распахнутой кожаной куртке и теплом шерстяном свитере, ворот которого был растянут и обнажал могучую мускулистую шею.

"Зачем я улыбаюсь?" - подумал Полбин в следующее мгновение и крепко сжал губы, ощутив на них терпкий вкус аэродромной пыли. Он решил, что гораздо приличнее сейчас сохранять серьезность. Он не мог сказать себе, что в нем вдруг возникло чувство преклонения перед Чкаловым. Нет, это было чувство искреннего, может быть, чуть восторженного уважения знающего себе цену ученика к опытному, зрелому мастеру. И Полбин не сразу мог бы ответить на вопрос, за что он больше уважает этого человека: за то, что Чкалов со своим экипажем совершил беспримерный перелет над страшными льдами и туманами, покрыв за двое суток девять тысяч километров, или за то, что он, первоклассный летчик-испытатель, дал "путевку в жизнь" большинству тех самолетов, на которых ему, Полбину, приходилось и, может быть, придется летать.

Чкалов спрыгнул на землю и прошел к подобию деревянной трибуны, которую подтащили к самолету.

Вслед за Чкаловым шли Байдуков и Беляков. Штурман был в шлемофоне и белой вышитой косоворотке, с орденом Красной звезды, привинченным прямо к тонкой ткани. На Байдукове тоже была косоворотка, а голову покрывала простенькая рабочая кепка, знакомая всем по газетным фотографиям с острова Удд.

- Товарищи! - сказал Чкалов, взойдя на трибуну, и все заметили, что он, как истый волжанин, налегает на "о". - Товарищи!..

Он сказал, что не будет описывать трудностей, которые пришлось преодолеть экипажу АНТ-25 в перелете по маршруту Москва - Петропавловск-на-Камчатке. Все знают, какие это были трудности, о них много говорилось в прессе. Он рад от имени экипажа приветствовать летчиков Забайкалья и выражает уверенность, что все они готовы на подвиги во имя своей великой Родины.

- Нет в мире ничего дороже, - все более поднимая голос, говорил Чкалов, как выполнить свой долг перед Родиной, перед партией.

Те, что были ближе к трибуне, захлопали, потом, как ветер, прошумели общие аплодисменты. Чкалов, наклонив голову, с видом опытного оратора переждал их и продолжал тем же взволнованным голосом:

- Чувство неразрывной связи с любимой Отчизной никогда не покидало меня. Во время полетов сознание того, что вместе с нами сейчас весь народ, что он с огромным сочувствием следит за нашим маршрутом, - это сознание придавало всегда мне и моим спутникам непоколебимую уверенность: задание партии и правительства будет выполнено!

По выработанной еще в комсомольские годы привычке Полбин, начав слушать Чкалова, не только вникал в то, что он говорит, но и следил за тем, как он говорит. Сразу отдав ему должное, - Чкалов говорил очень хорошо, - Полбин скоро перестал думать о его ораторском искусстве, захваченный искренностью, убежденностью, внутренней силой чкаловских слов.

- Бессмысленный риск никогда не заслуживал и не заслуживает названия геройства, - сказал Чкалов, нажимая на слово "никогда". - По-настоящему смелый человек никогда не будет рисковать без смысла, без цели, без необходимости.

Полбин удивленно поднял глаза. "Никогда"? Л разве сам Чкалов только что не рисковал? Петропавловск-на-Камчатке был определен ему как конечный пункт маршрута. Но он увидел, что оставшийся бензин позволяет удлинить перелет и направил машину через Охотское море дальше, назад к материку. Здесь пришлось итти в тумане, в густой сетке дождя, временами над самыми гребнями бушующего моря. Самолет покрывался льдом, его швыряли штормы. Стоило только заглохнуть трудяге-мотору, и седая холодная пучина стала бы могилой для трех отважных...

Риск? Конечно, риск, но, пожалуй, опять прав этот упрямый человек! И смысл, и цель, и необходимость рисковать были: трое рисковали, чтобы прославить великую родную страну.

На аэродроме была тишина. Где-то на дальней стоянке коротко прожужжал мотор У-2, но тотчас же умолк, осекшись, будто прислушиваясь к словам человека в расстегнутой кожаной куртке.

- Мы должны быть, - говорил Чкалов, - в состоянии мобилизационной готовности, должны, просто говоря, держать порох сухим.

Этими словами он закончил речь.

Его подхватили на руки и стали качать с дружными выкриками, смехом и шутками. Над двумя другими группами людей взлетали в воздух Байдуков и Беляков. Незастегнутые ремешки шлема штурмана развевались по ветру. Байдуков предусмотрительно зажал кепку в руке.

Когда прекратилось выражение восторгов, вся толпа встречавших разделилась на три группы. Штурманы кораблей потянулись к Белякову. Часть летчиков окружила Байдукова, другая, самая многочисленная, - Чкалова.

- Черти полосатые! - смеясь и шумно дыша, говорил Чкалов. - Такой болтанки даже над Охотским морем не было...

Он ощупывал руки и ноги, делая вид, что проверяет их целость. Потом расправил плечи и сказал:

- Кости в порядке. Ну, давайте потолкуем...

Ему задавали вопросы, а он отвечал. Завязалась беседа, в которой, кроме обычного средства общения - речи, участвовали руки. В Чкалове заговорил опытный летчик-истребитель. Только истребители умели с помощью рук быстро и красиво изобразить положение самолета в пикировании, в боевом развороте, на петле, показать лобовую атаку двух машин, стремительность их сближения на встречных курсах...

Рассказав о том, как он испытывал недавно принятый на вооружение истребитель И-16, Чкалов замолк, наклонил голову и обвел глазами лица окруживших его летчиков.

- Смотрю я на вас, - сказал он, - и думаю: со всех концов страны собрались. А волгари есть? Не может быть, чтоб не нашлось...

Полбин стоял во внутреннем ряду круга. Глаза Чкалова как раз остановились на нем.

- Есть, - ответил он.

- Откуда, земляк?

- Ульяновский.

- Так... Больше никого нету? - Чкалов опять вскинул глаза.

Волжских больше не оказалось.

- Один, значит. Маловато. Ну, товарищи, дайте я с земляком отдельно потолкую. Пять минут...

Все расступились, понимая, что беседа окончена. На окраине аэродрома показались легковые автомашины. Экипаж АНТ-25 должен был ехать в город, на стадион, для встречи с населением.

Чкалов обхватил Полбина за плечи, шутливо пощупал бицепс под тонкой коверкотовой гимнастеркой.

- Крепкий, тугой завязи! Сразу волжского видать. Ну-ка, сядем.

Они присели в тени крыла самолета, мотор которого, остывая, все еще тихо потрескивал. Чкалов спросил, какого года рождения Полбин, давно ли в авиации. Оказалось, они почти ровесники, Чкалов на год старше. Выяснилось также, что практический курс полетов они проходили в одной школе - Оренбургской. Нашлись общие знакомые. Вспомнили первый учебный самолет - старичка У-1, с торчавшей впереди предохранительной лыжей. Похвалили строгого Р-1, не спускавшего летчикам ни одной ошибки.

- А сейчас на чем летаешь? - спросил Чкалов, дружески кладя Полбину на колено большую тяжелую руку.

- На "Тэ-бе третьем", - ответил Полбин. - Командир отряда.

- А-а... Хорошая машина. Я на нем в Одессу летал в порядке тренировки на дальность. Что, небось, надоедает со стабилизатором возиться? Кто у тебя штурвал крутит на посадке?

- Как полагается, правый. Или штурман.

- А если убьют? И одного и другого?

- Борттехника позову.

- Ну, это долго. Пока он, брюхач, к тебе пролезет, ты гробануться можешь. - Чкалов назвал борттехника "брюхачом" потому, что техники, в отличие от летчиков, носили парашюты на животе. - А ты сам не пробовал?

- Что?

- Да вот и самолет держать и угол стабилизатора ставить.

- Нет.

- Попробуй. Я делал, получается. В бою пригодиться может.

Еще многое рассказывал Чкалов, и постепенно выяснилось, что он, которого считали по преимуществу летчиком-истребителем, отлично знал ТБ-3, все его повадки, все плюсы и минусы. Полбин внимательно слушал, стараясь отложить в памяти все, что пригодится ему в работе.

Три блестящие черные "эмки" остановились недалеко от самолета. Народ хлынул к ним. Среди защитных гимнастерок мелькали белые косоворотки Байдукова и Белякова. Полбин, боясь, что Чкалов сейчас тоже уйдет, спросил:

- А на "Тэ-бе первом" приходилось летать? Правда, добрая машина? Почему-то хотелось говорить Чкалову "ты": Полбин на это не решился и выбрал безличную форму обращения.

- Отличная, - ответил Чкалов, не проявляя никаких признаков торопливости. - Ты не оглядывайся, время еще есть. Насчет ТБ-1 могу тебе интересный случай рассказать.

То, что Чкалов назвал "случаем", представляло собой один из эпизодов борьбы за первенство советской авиации. Конструктор Вахмистров, чтобы увеличить радиус действия истребителей, предложил транспортировать их по воздуху на крыльях тяжелого бомбардировщика ТБ-1. Два И-4 были прикреплены к "самолету-матке" и подняты в воздух. Все шло благополучно, но когда настало время отцепляться на большой высоте, один из членов экипажа ТБ-1, которому было поручено привести в действие механизм расцепления, допустил ошибку. Вместо того, чтобы освободить сначала хвост самолета Чкалова, а потом уже шасси, он сделал наоборот. Истребитель внезапно рвануло вверх и стало забрасывать назад.

- Ну, думаю, вот тебе и плавное отделение, - рассказывал Чкалов. - Вижу, задирает меня свечой, сейчас на спину опрокинусь... Погублю "матку", да и Анисимову, что на другом крыле, не сдобровать... Тут я догадался: полный газ и ручку от себя до отказа! Чтоб в плоскости горизонта удержаться. Шуровал, шуровал рулями, пока вырвал хвостовой крюк - и в воздух. Анисимов вслед за мной. Порядок...

Он спрятал подмышки руки, которыми только что оживленно жестикулировал.

- А опыт прошел хорошо, мы его потом повторяли. И главное, я считаю, тут дело не в том, что мы радиус увеличили. Главное... Как ты думаешь, в чем?..

- Не знаю, - откровенно сказал Полбин, который был так увлечен рассказом, что не успел подумать о практической стороне дела.

- А вот в чем. Если под истребители по паре полусоток подвесить, то можно бомбить с пикирования. Точнее такого бомбометания пока нет. Не зря еще в пятнадцатом году русский поручик Шадский начал применять этот способ. Слыхал?

- Шадский? - переспросил Полбин.

- Ну да, Михаил Шадский, военный летчик тридцатого авиационного отряда. Бомбил с пикирования около Черновиц. По-моему, первый случай в истории...

Чкалов поднялся и нагнул голову, чтобы не достать до крыла. Дернул полы кожаной куртки, но не застегнул ее. Посмотрев в сторону машин, около которых все еще не расходилась толпа, он сказал:

- Самолет специальный нужен, пикировщик. - И, помолчав, добавил: - Будет. Ты СБ уже видал?

Именно здесь, на Читинском аэродроме, Полбин видел недавно скоростной бомбардировщик СБ. Это был двухмоторный серебристый красавец, со звоном описывавший виражи в небе.

- Да, - ответил он, тоже вставая.

- Вот. Это, конечно, не совсем он, но уже этап. Полетаешь, сам поймешь.

Чкалов протянул Полбину руку.

- Будь здоров, земляк. Это жена так гимнастерку выутюжила?

- Да, - сказал Полбин.

- Хорошая жена. Привет ей передай. Ну, пока.

Широким, размашистым шагом он пошел к машинам.

Полбин стоял в неподвижности, пока они не уехали. Лишь когда к самолету подошла первая смена часовых, Полбин одернул гимнастерку, провел ладонью по тщательно придавленной утюгом складке на рукаве и отправился догонять своих товарищей.

Летчики расходились небольшими группами, каждая направлялась к своему самолету. Полбин заметил долговязую фигуру Фролова и ускорил шаг, но в это время ветер донес чей-то окрик:

- Эгей! Откуда, парнище?!

Кто же это мог быть? Конечно, Федор! Только его не узнать, и не потому, что он в шлеме с очками и с большим, болтающимся на ремешках планшетом... Весь он раздобрел, раздался вширь, лицо стало круглым, хотя толстяком его никак назвать нельзя.

"Посолиднел", - вспомнил Полбин то слово, которое вертелось на языке, и сказал это Котлову, после того как они обменялись крепким рукопожатием.

- А ты? - обнажая в улыбке ровные белые зубы, проговорил Федор и отступил на шаг: - Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Франт! Каким был, таким остался... Должно быть, уже соединением командуешь?

- Нет. Пока только отрядом.

- Тогда я тебя не боюсь. Мы на равных. - Федор бросил руки по швам, свел каблуки, как бы представляясь начальству: - Командир отряда тяжелых бомбардировщиков старший лейтенант Котлов, Федор Порфирьевич!

- О-о! - удивился Полбин. - Давно?

- Через месяц будет полгода, товарищ старший лейтенант! - Котлов продолжал играть ту же роль ярого служаки, докладывающего начальству.

- Поздравляю! - Полбин с искренним чувством пожал товарищу руку. Со времени вылета из Воронежа в Забайкалье они служили в разных гарнизонах, изредка переписывались, а встречались совсем редко; последний раз около года тому назад на кустовом совещании по обмену опытом ночных полетов на ТБ-3. Тогда Котлов, начавший, как и Полбин, с должности командира тяжелого корабля, временно находился на штабной работе и говорил, что это задерживает его продвижение по службе в строю.

- Пойдем хоть на самолет посмотрим, - Котлов взял Полбина под руку и на ходу стал рассказывать, как ему не повезло: отпросился у начальства, получил У-2 в личное распоряжение, но был такой сильный встречный ветер на всех возможных высотах, что он, приземлившись на окраине аэродрома, увидел только, как проезжали в ворота три "эмки". Опоздал, придется теперь на стадион ехать, хоть там издали взглянуть на героев.

- А мне повезло, - сказал Полбин, и глаза его заблестели. - Пятнадцать минут с Чкаловым разговаривал. Вот здесь, под плоскостью.

- Вдвоем?

- Ну да. Он на той тележке сидел, а я на ящике. Котлов остановился, отпустил руку Полбина и недоверчиво произнес: