Дело, которому служишь

- Выдумываешь.

- Нет, правда!

И Полбин подробно, с удовольствием рассказал обо всем, что говорил ему Чкалов, не забывая описывать и то, как это говорилось.

Котлов слушал с нескрываемой завистью.

- Вот повезло, так повезло! - сказал он. - А знаешь, что я думаю? Он тебе не потому столько времени уделил, что ты земляком оказался. - Федор подумал, помолчал, лицо его вдруг приняло торжественное выражение. - Я тебя, Ваня, давно знаю и всегда думал, что ты большим летчиком будешь. Вот и Чкалов почувствовал. Со мной, к примеру, он времени не стал бы терять, - закончил он уже с улыбкой.

- Брось прибедняться, - с некоторым смущением ответил Полбин, хотя ему было приятно услышать похвалу от лучшего друга. - Только что сам говорил - мы с тобой на равных...

- Это ты брось, - ответил Котлов. - А что, думаешь, ему понравилась твоя новая гимнастерка? У всех новые. Да! - он что-то вспомнил. - Получил я письмо от Мишки Звонарева. Он просит передать тебе привет и пишет то же самое, что я тебе сейчас сказал. Так что видишь...

- А где он сейчас? - спросил Полбин, обрадовавшись возможности перевести разговор на другое. - Кончил уже?

- Кончил. Добился. Летчик-истребитель, звеном командует где-то на Украине.

- Молодец!

- И я то же говорю. Пишет он насчет Рубина. Понижали, понижали его, а теперь совсем из армии отчислили. Будет капусту разводить.

- Ну, этого я молодцом не назову, - сказал Полбин твердо.

- И я тоже.

Самолет Чкалова они осматривали издали: вид часовых внушал уважение. Котлов вдруг вспомнил, как февральским вечером тридцать первого года - ох, как давно это было! - они бросились осматривать новые У-2, были задержаны разводящим и доставлены в штаб в качестве подозрительных лиц. Оба посмеялись.

- Мне сейчас никак не годится быть задержанным, - сказал Полбин и посмотрел на часы, отвернув рукав гимнастерки: - Через восемнадцать минут вылетать.

- Ну, иди, - сказал Котлов. - А я буду попутный транспорт в город искать. До встречи.

- До встречи! - Полбин, не оглядываясь, пошел к старту.

Котлов посмотрел ему вслед. "Походка-то у него другая стала, - почему-то подумал он. - Не спешит, а идет быстро. Ну, до встречи, друг".

Они не знали, что встретиться им теперь придется очень не скоро.

Глава III

Разговор с Чкаловым под крылом самолета АНТ-25 надолго запомнился Полбину. Прошли месяцы, а он мог воспроизвести этот разговор слово в слово. С течением времени отдельные чкаловские реплики приобретали для него значение почти символическое. "А ты попробуй", - сказал ему тогда Чкалов, советуя научиться самому устанавливать в полете угол стабилизатора тяжелого бомбардировщика, и Полбину все больше раскрывался другой, глубокий смысл этих слов: "Дерзай! Ты советский летчик. Учись брать от техники не только то, что она дает, но больше того, что она может дать".

Полбин дерзал. Он испытывал высшее удовлетворение, когда мог кому-либо из своих летчиков, жаловавшихся на трудность или кажущуюся невозможность выполнения сложных упражнений, ответить: "Я делал, получается". Но, ответив так, призывал на помощь все свое упорство и добивался, чтобы у жалующегося тоже "получалось".

Полбин старался учить своих летчиков тому, что необходимо на войне. Он хотел встретиться с врагом во всеоружии.

Встретиться вскоре пришлось.

Когда японские империалисты напали на территорию Монгольской Народной Республики в районе реки Халхин-Гол, Полбин командовал эскадрильей скоростных бомбардировщиков. Это были те самые двухмоторные красавцы, о которых Чкалов сказал, что они представляют собой переходный этап от многомоторных гигантов к прочным, стремительным пикировщикам.

Узнав о том, что через два дня всей эскадрилье предстоит перелетать на новый аэродром, название которого, а равно и маршрут, будут уточнены особо, Полбин сразу понял, о какой "правительственной командировке" идет речь. Он ждал такой командировки год назад, во время Хасанских событий, ждал долго, до самого шестого августа - дня окончательного разгрома японских захватчиков и водружения на высоте Заозерной победного знамени Советской страны. Тогда обошлись без него. Теперь черед наступил.

Из штаба, хотя было уже под вечер, он направился на аэродром. С ним здоровались возвращавшиеся со стоянок техники в рабочих комбинезонах, подпоясанных широкими ремнями. Некоторые с удивлением оглядывались ему вслед. Очевидно, они еще ничего не знали.

У проходной будки, уже на территории аэродрома, к двум тонким, врытым в землю столбам была прибита доска с козырьком-навесом от дождя. К доске была прикреплена стенная газета - стартовка. Она висела уже третий день, и все, кто шел на аэродром или обратно, читали крупную, выведенную красным "шапку": "Равняйтесь по летчикам подразделения капитана Полбина". В большой статье о метком ударе эскадрильи по "мосту противника упоминались фамилии лучших летчиков: Ушакова, Пасхина, Пресняка и Факина.

Полбин ускорил шаг. "Равняйтесь..." А одна машина все же не в строю. Бурмистров сказал: "Оставить экипаж, полетите без нее". Легко сказать - целая боевая единица! Он уверил командира полка, что самолет будет восстановлен. Бурмистров скептически посмотрел на него из-под косматых бровей, положил на стол волосатые руки и ничего не ответил.

Надо же было затеять смену мотора на "четверке" именно сегодня! Правда, техник Файзуллин - невиданного упорства человек, неделю может не спать и только хмурым становится. Если перебросить еще Пашкина с командирской машины да мотористов, управиться можно.

Солнце уже село. На западе горела узкая полоска холодной зари. Она отделяла темносерое, покрытое облаками небо от сумеречной земли такого же цвета.

Около "четверки" были люди. Кран-гусь, вытянув длинную шею с крюком тали-блока на конце, отчетливо проектировался на фоне тускневшей зари. Кто-то стоял на стремянке, копаясь в моторе, и говорил:

- Так, так, аккуратно. А еще говорят, что проводку в темноте снимать невозможно. Глупистика!

И по голосу и по любимым словечкам Полбин узнал своего техника Пашкина и очень обрадовался. Без всякой команды Пашкин сам пришел помогать Файзуллину. Экий трудяга!..

- Раскапотили? - спросил Полбин, приблизившись.

Двое мотористов и Файзуллин, стоявшие внизу, выпрямились и опустили руки с зажатыми в кулаках ключами и плоскогубцами, а Пашкин ответил веселым тенорком:

- Какое раскапотили, товарищ командир! Уже проводку размонтировали, сейчас снимать будем.

- Когда же вы успели? - удивился Полбин.

- А они нам ужин сюда принесли, - сказал Файзуллин, очень мягко произнеся "ж". Он указал на мотористов, которые хлопотали около подъемного крана.

- Здорово! Прямо здорово! - Полбину стало ясно, что завтра он сможет доложить Бурмистрову о готовности "четверки", но на всякий случай он спросил: - А монтировку нового за сутки закончите?

- Зачем шутите, товарищ капитан? - вопросом ответил Файзуллин, а Пашкин сверху добавил:

- Завтра в обед будет, как часы. Ну-ка, начали!

Стрела крана медленно повернулась, пошла и остановилась над мотором. Файзуллин быстро взобрался по стремянке, чтобы помочь Пашкину закрепить крюк.

- Так. Аккуратно! - скомандовал Пашкин, и один из мотористов начал осторожно крутить ручку. Цепь с крюком натягивалась все туже. Раздался тихий скрип. Двигатель стал отделяться от рамы. Когда он был поднят на воздух, самолет легонько вздрогнул всем корпусом.

Полбин понял, что здесь будут работать до утра, и уже приготовился уходить, но расслышал в темноте чьи-то легкие шаги. Всмотревшись, он узнал комиссара полка Ююкина.

- А это что за полуночники? - звучным, молодым голосом спросил Ююкин, подойдя ближе. - Здравствуйте, товарищи!

Все дружно ответили ему.

Он сделал еще три шага, оглянулся.

- Это вы, Полбин? Ну, раз командир здесь, никаких вопросов не задаю. Вижу - сняли старый мотор, новый подготавливается... А это что у вас капает?

Он подошел к самолету и зажал пальцем одну из трубок, отсоединенных от снятого мотора. Понюхав палец, сказал:

- Не вода и не масло. Да и трубка желтая, значит - бензин.

Он улыбнулся, но Пашкин раздраженно повернулся к Файзуллину:

- Что ж ты, друг, не заглушил как следует?

- Я сделал. Заглушка, видно, слабая попалась, - с виноватым видом ответил Файзуллин.

- Глупистика, - проворчал Пашкин, быстро меняя заглушку. - Смотреть надо.

Полбин улыбнулся в темноте. Он знал, как его техник не любил, чтобы ему указывали на оплошности. Словечко "аккуратно" он чаще употреблял в значении "осторожно", но сам был в высшей степени аккуратным в работе. Сейчас он, конечно, сгорал от стыда: шутка ли, батальонный комиссар замечание сделал!

Ююкин достал из кармана галифе носовой платок, но моторист быстро подал ему кусок пакли. Комиссар стал вытирать руки и, ни к кому в отдельности не обращаясь, проговорил:

- Капля - потеря небольшая. Но если в минуту, скажем, шестьдесят капель, то в час это составит, - он сделал короткую паузу, - ну да, три тысячи шестьсот. А за сутки, пожалуй, литр наберется. Самолетов у нас много, страна большая. Много горючего нужно, товарищи...

Полбин согнал с лица улыбку. Расчет простой, но верный и глубокий.

Ююкин бросил паклю в стоявшую около стремянки металлическую коробку.

- Ну что же, не буду мешать, товарищи. Работайте. Вы остаетесь, капитан?

- Нет, иду, - сказал Прлбин.

- Тогда вместе.

Некоторое время шли молча. Полбин ждал, что комиссар заговорит об экономии горючего, и чувствовал себя неловко. Ему не хотелось услышать замечание от Ююкина, которого он глубоко уважал. Да в полку, пожалуй, не было никого, кто относился к комиссару иначе, включая самого Бурмистрова, человека несколько мрачного, крутого нрава. Светловолосый, с открытым приветливым лицом, Ююкин был очень молод годами. Но в свои двадцать восемь лет он успел окончить школу летчиков и военно-политическую академию. Он читал в ДКА отличные лекции по политэкономии и истории партии. К нему валом валили, когда он проводил консультации по истории партии. К нему, комиссару части, приходили с жалобами житейскими, и он никогда не отпускал человека, не дав ему дельного, умного совета. Был он очень вежлив; всем, даже безусым мотористам, говорил "вы". И при всем том он отлично летал на СБ, метко бомбил на полигоне, заходил на посадку с завидной точностью... Можно ли не уважать такого?

Задумчиво глядя на мелькающие впереди огоньки, Ююкин сказал:

- Я обошел все эскадрильи. И знаете, товарищ капитан, мне кажется, что у нас здесь ни одного инвалида не останется. Все машины завтра, наверное, войдут в строй.

- Безлошадником никто не хочет оставаться, - ответил Полбин.

- Да, но заметьте, это в условиях, когда личный состав работает, так сказать, в обычном темпе. Ведь большинство еще не знает, какая почетная задача возлагается на нас...

- А вы знаете? Точно? - не утерпел Полбин.

- Ого! Вопрос в упор, - мягко, но уклончиво ответил Ююкин. - Завтра все мы узнаем...

Он стал говорить об усложняющейся международной обстановке, о том, что Германия стягивает войска к границам Польши и что опять, наверное, скоро начнется борьба за Данцигский коридор. Атмосфера в Европе накаляется, но нет сомнения, что если агрессоры попытаются втянуть нас в войну, то будет так, как сказал недавно, на восемнадцатом съезде, товарищ Сталин: мы ответим двойным ударом на удар поджигателей...

У проходной будки, около доски со стартовкой, он остановился. На доске еще висел листок, призывавший равняться по летчикам Полбина.

- Правильный призыв, - сказал Ююкин. - Славные у вас люди в эскадрилье. Завтра на этом месте будет висеть уже другая газета, с другим призывом.

Им можно было итти вместе до самого дома, они жили в одном корпусе. Но на аллейке, которая вела от проходной к жилым домам, Ююкин протянул Полбину руку:

- Я в штаб, мы с командиром еще поработаем. А вы идите, вас жена ждет. Как поживают ваши малыши - Виктор и... как маленькую зовут?

- Людмила.

- Вот-вот, Людочка. Сколько ей?

- Два года, третий.

- Славная девчушка. Видел их в воскресенье на прогулке с Марией Николаевной. Ну, до свидания.

Прежде чем войти в дом, Полбин постоял минуту у крыльца, обдумывая, как и что оказать Марии Николаевне по поводу предстоящей командировки. Неизвестно, надолго ли, но она остается одна с двумя детьми. Мать умерла полгода назад.

Вечернюю тишь прорезал громкий гул мотора, донесшийся с аэродрома. Опробуют, готовятся...

Он решительно поднялся на крыльцо.

Мария Николаевна сидела у настольной лампы и читала. На ней был всегда нравившийся Полбину простенький сарафан в розовый цветочек по белому полю. Оставив книгу, она подошла к круглому обеденному столу и сняла салфетку, которой был накрыт ужин: холодное мясо с картофелем, пирожки со сладкой начинкой.

Полбин взял стул, придвинул его к детским кроваткам. Он почти всегда, если возвращался поздно, долго смотрел на спящих детей. Но стула в этих случаях не брал, стоял, ухватившись руками за прутья кровати.

- Ваня, - тихо позвала жена. - Уезжаешь?

Он резко повернулся на стуле и, увидев ее лицо, понял: ничего придумывать и ничего откладывать не надо. Но ответить попытался шутливо:

- Нет, не уезжаю. Улетаю.

- Когда? - с тревогой спросила она. Он подошел к ней и обнял.

- Точно не знаю. Но еще не завтра.

- Чемоданчик укладывать?

- Да.

Наверное, у всех летчиков Забайкалья, - да и только ли Забайкалья? - были такие чемоданчики. Укладывать их недолго. Пара белья, запасная гимнастерка и брюки хранятся в чемоданчике постоянно. Остается только бросить туда полотенце, умывальные принадлежности да еще, может, недочитанную книжку.

Мария Николаевна достала из-под письменного стола чемоданчик и открыла замки.

- Я сам, Манек, - сказал Полбин, - дай-ка.

Он быстро проверил содержимое чемодана, аккуратно, чтобы не помялась, положил гимнастерку. Полотенце с вышитыми в уголке инициалами "И. П." лежало тут же. Книги? Книг хочется взять побольше. Конечно, самые необходимые, специальные. Не может быть, чтоб там не нашлось времени для чтения - в нелетную погоду, например. А где это "там"?

Он хотел попросить Машу, чтобы она достала с полки книгу Лапчинского по тактике авиации, но, посмотрев на жену, не произнес ни слова.

Мария Николаевна стояла лицом к окну, задумчиво смотрела в черноту ночи и тихо говорила:

Сокол ты наш сизокрылый,

Куда ж ты от нас улетел?

Некрасов! Сколько лет не вспоминались эти стихи! Пожалуй, с тех пор, как он прочел их в черниговской квартире Пашковых. Почти семь лет. Но у Некрасова, помнится, сказано: "Голубчик ты наш..."

- Манек, первая строчка не так...

Будто не слыша, Мария Николаевна закончила:

Пригожеством, ростом и силой

Ты ровни себе не имел...

Он вскочил, взял жену за плечи и повернул к себе. В ее глазах стояли слезы.

- Манечка, родная, не надо, - заговорил он, целуя ее губы, щеки. - Не надо грустных стихов. Они ведь, как тогда сказала Антонина, написаны в прошлом столетии...

Она улыбнулась, не вытирая слез:

- Я тебя первый раз на войну провожаю. И не знаю, сколько еще придется. Можно мне немножко погрустить?

Глава IV

На карте этот участок земли окрашен в желтый цвет - цвет пустыни. Голубым пятном удлиненной формы, вытянутым с севера на юг, выделяется на этом однообразном, безрадостном фоне озеро. К нему присоединена тонкая, извилистая голубая нить - река.

Озеро называется Буир-Нур, а река, в него впадающая, - Халхин-Гол.

На карте нет только одного: солнца. Оно жжет немилосердно от зари до заката. Едва только выглянет из-за горизонта раскаленный шар, как от ночной прохлады не остается и следа. Будто открывается дверца гигантской печи, и горячая волна, хлынув, растекается по земле. Никнут жесткие степные травы; как сухие лишаи, блестят под солнечными лучами частые пятна солончаков; нагретый воздух колеблется зыбким маревом, и если посмотреть на стоящие вдали самолеты, то кажется, что они плывут по неглубокой воде.

Аэродромы скоростников и тяжелых бомбардировщиков расположены по соседству. Над степью здесь поднимается холм с очень широким, в несколько километров, основанием. Вершина его ровно срезана и образует гладкую, как стол, поверхность. На этой просторной площадке целый день сонно стоят накаленные солнцем четырехмоторные гиганты ТБ. Они летают ночью.

В низине, там, где сходит на нет пологий скат холма, - аэродром скоростных бомбардировщиков. СБ летают днем, и поэтому на аэродроме жизнь не затихает ни на минуту. Вдоль стоянок медленно передвигаются пузатые, налитые бензином заправщики с закинутыми на круглые спины шлангами. Автостартеры на полуторках переезжают от самолета к самолету, сцепляясь своими длинными хоботами с храповиками винтов. Запустив мотор, стартер быстро, будто в испуге, откатывается назад...

Во время короткой передышки Полбин сидел в тени крыла самолета и, отбиваясь от назойливых комаров, тучами висевших в воздухе, читал красноармейскую газету. На первой странице, под заголовком, крупным шрифтом в три строки был напечатан призыв подписываться на Государственный заем третьей пятилетки. Постановление Совета Народных Комиссаров о выпуске займа было помещено в левом верхнем углу листа, над сводкой из района боевых действий за тридцать первое июля и второе августа.

Полбин перевернул страницу фронтовой двухполоски. Еще одно постановление Совнаркома и ЦК ВКП (б) "О приусадебных участках рабочих и служащих, сельских учителей, агрономов". Под этим рубрика "За рубежом" и тревожный крупный заголовок: "Переброска германских войск к французской границе".

Подошел Пашкин, заглянул через плечо в газету.

- Мир и война, - сказал он, вытирая смоченной в бензине паклей руки и шею от комаров. - А мир все же сверху...

Полбин поднялся с ящика.

- Готово, Егорыч? - спросил он.

- Порядок. Маленький, вот такой осколочек в радиаторе сидел. Я его аккуратно выковырял... Да вот он здесь где-то...

Пашкин пошел под другое крыло и стал шарить ногой по траве, стараясь в то же время не выходить из тени на солнце.

- Не надо, - улыбнувшись, сказал Полбин. - Если я все осколки на память собирать буду, то Виктор меня вопросами замучает: "Папа, а этот куда попал?" Объясняй потом.

- И то верно, - согласился Пашкин. - Не зубы, чтоб их в коробочку складывать. А некоторые собирают. Глупистика.

В самом деле, осколков можно было набрать уже много. В редком вылете обходилось без пробоин, а семнадцать боевых вылетов все-таки не шутка. Семнадцать раз над зенитками японцев, семнадцать раз под угрозой атаки злых, как комары, вражеских истребителей.

Впечатления от первого вылета уже потускнели в памяти; заслоненный последующими, иной раз трудными, он казался далеким и совсем не страшным. Ну, похлопали с далекой земли зенитки, рассыпали в небе кучу белых, рвущихся шариков. Не верилось, что от столкновения с таким шариком самолет может разлететься в щепки или рухнуть на землю с отбитым крылом. То ли японцы стреляли не метко, то ли помогал противозенитный маневр по курсу, но разрывы снарядов все время оставались сзади или в стороне. Эскадрилья вернулась в полном составе. Пришли на свой аэродром четким строем, как бывало с учебного задания. А задание было совсем не учебным. Позже пехота донесла, что СБ разбили переправу японцев, и благодарила летчиков за помощь. Сердце Полбина наполнилось радостью первой боевой удачи. А с ней пришла и вера в то, что и дальше так будет, просто иначе быть не может.

За все семнадцать вылетов эскадрилья не потеряла ни одного самолета. Только стрелок-радист у Пасхина был ранен, но и он скоро вернулся в строй.

- Кажется, за вами, товарищ командир, - сказал Пашкин, указав кивком на красноармейца-посыльного, который отделился от штабной юрты и шел по выгоревшей траве, размахивая руками над головой: донимали комары.

- Должно быть. - ответил Полбин. - Достается этим посыльным, надо пойти навстречу.

Солдат увидел Полбина и остановился. Потом повернулся и почти побежал к юрте.

Бурмистров сидел над картой. На желто-коричневом листе, как большая клякса синих чернил, выделилось озеро Буир-Нур.

- Скорый ты, - сказал он Полбину, расстегивая еще две пуговицы на гимнастерке и открывая поросшую золотистыми волосами грудь. - Мы с комиссаром и подумать не успели, - он кивнул на Ююкина, сидевшего на раскладной полотняной кровати.

- Я слушаю, товарищ майор, - произнес Полбин, плотнее прикрывая полог юрты.

- Иди сюда. Тут нужно ударить по скоплению. И поточнее. Михаил Анисимович, - он снова кивком головы указал на комиссара, - считает, что ты точнее всех бьешь. Пока это действительно так... Ну, смотри.

Толстым пальцем веснушчатой руки он стал водить по карте. Полбин отыскал цель у себя на планшете и начал делать пометки на полях своей карты.

- Имей в виду, истребителей не будет, - говорил Бурмистров. - Значит, придется итти не ниже чем на пяти тысячах. Японцы на этой высоте уже задыхаются...

- Строй поплотнее держите, - вставил Ююкин.

- Правильно. Смотри, чтоб не отставали на разворотах. Пресняка поставь где-нибудь в середине. Он у тебя парень с ветерком в голове, зазевается, а его и срубят.

По своему обыкновению, Бурмистров говорил ворчливо, даже могло показаться со стороны - сердито. Это нисколько не смущало Полбина. Он знал, что это личина, которую надевал на себя командир полка, в душе очень добрый человек. Сейчас разговаривает грубоватым, подчеркнуто начальственным тоном, а когда эскадрилья будет возвращаться с задания, он поставит у входа в юрту посыльного и начнет спрашивать: "Идут? Сколько? Никто не дымит?" Но на старт выйдет только перед посадкой самолетов.

Не оставив невыясненным ни одного вопроса, Полбин вышел из юрты. Внутри тоже не было прохлады, но жара на солнце прямо останавливала дыхание.

- Есть? - спросил Пашкин, выглядывая из-под крыла самолета так, что большая часть туловища оставалась в тени.

- Есть, - ответил Полбин. - Проверь кислородную систему, Егорыч. На высоте пойдем.

Он остановился у носа самолета спиной к нему и выбросил руки в стороны, как крылья. Это было сигналом к сбору летчиков.

Тотчас же из-под других самолетов вынырнули человеческие фигуры.

Когда все летчики собрались, Полбин объяснил задачу. Проверил, правильно ли она понята и нанесена на карты. Потом отпустил штурманов подготавливать данные для бомбометания и обратился к летчикам:

- Начинаем розыгрыш. Ведущий я. Звенья идут в боевом порядке "клин". Главное, строго выдерживать заданные дистанции и интервалы. Взлетаем. Ложимся на курс.

Ведущий, раскинув руки и оглядываясь через плечо, как руководитель физзарядки, управляет движением "самолетов". Летчики занимают воображаемые места в воздушном строю. Расстояния между "самолетами" такие же, какими они будут в полете.

Жарко. Полбину трудно все время держать голову повернутой назад, и он говорит прямо в пространство перед собой, но громко и отчетливо, так, что все слышат:

- Ввиду ограниченной высотности японских истребителей опасность нападения сверху исключается. Задача - защищать фланги, фронт и тыл. Даю вводные.

Молодой лейтенант в лихо сдвинутой на правую бровь пилотке с темной, пропотевшей каемкой у краев начинает губами изображать звук мотора.

Полбин резко оборачивается, опускает руки:

- Отставить. Вы где находитесь, Пресняк, на земле или в воздухе?

- На земле, товарищ капитан, - с невинным видом отвечает Пресняк.

Полбин от раздражения закусывает губы. Дерзость небывалая...

- Вы в воздухе! Я вас спрашиваю: почему вы нарушаете боевой порядок? Или для вас это игрушки?

Пресняк молчит. Краска заливает его потное лицо. Потом он произносит:

- Да мы уже пятнадцатый раз это повторяем, товарищ капитан. Все понятно.

Полбин смотрит на него немигающим взглядом светлых глаз. Над бровями у него тоже скопились капельки пота, но он не смахивает их.

- Старший лейтенант Ушаков, займите место Пресняка. Он пойдет моим левым ведомым. Посмотрю в бою, как ему все понятно.

Ушаков, широкоплечий, с длинными большими руками, молча становится вместо Пресняка.

Полбин снова поднимает руки на уровень плеч:

- Продолжаем. Звено "девяносто шестых" заходит справа, снизу. Принимаю решение: всем самолетам лечь в правый вираж... Для чего, Пресняк?

- Чтоб стрелки могли вести прицельный огонь! - скороговоркой отвечает Пресняк, стоящий теперь по левую руку командира, чуть сзади.

- Так. Правый разворот пятнадцать градусов! Группа людей, фигуры которых отбрасывают на землю короткие тени, поворачивает вправо и идет за ведущим.

- Интервалы, интервалы! - командует Полбин оглядываясь. - Вся эскадрилья разворачивается, как один самолет!

Фразы его отрывисты, после каждой он ставит энергичную интонационную точку.

- Атака отбита. Прежний курс! Все снова идут прямо за командиром.

Розыгрыш полета, носящий название "пеший по-летному", заканчивается.

Сколько бы ни оставалось времени до вылета, Полбин каждый раз проводил такой розыгрыш. Перед самым запуском моторов он быстрым шагом проходил от самолета к самолету, напоминая порядок взлета, проверяя, все ли запомнили свои места в строю.

Подошло время вылета. Техники, стараясь не прикасаться руками к горячей от солнца обшивке самолетов, спрыгивали с крыльев на землю.

В воздухе, когда эскадрилья построилась, Полбин оглянулся. Самолеты шли крыло в крыло, диски винтов сверкали на солнце. Машины покачивались, то опускаясь, то поднимаясь. Стрелка вариометра на приборной доске Полбина тоже часто прыгала, отмечая то снижение, то подъем. С земли поднимался нагретый воздух, и в восходящих потоках самолеты непрестанно подбрасывало. Штурвал то и дело толкал в ладонь.

Перешли линию фронта. Но до цели оставалось еще добрых полчаса полета. Надо было продолжать набор высоты, чтобы при встрече с японскими И-96 иметь преимущество.

Японцы не заставили себя ждать. Скоро впереди появились "девяносто шестые" - маленькие белые машины. Шасси у них не убирались, и слегка загнутые внутрь тонкие ножки делали их похожими на злых насекомых.

Покачиванием крыльев Полбин дал сигнал: "сомкнуться плотнее". Самолеты еще больше прижались друг к другу. Тому, кто первый раз увидел бы такой тесный строй, могло показаться, что крылья машин вот-вот столкнутся. Но Полбин еще до прибытия в район Буир-Нур много раз водил своих питомцев в полеты на групповую слетанность, и теперь был совершенно спокоен.

Японские истребители быстро приближались, становясь крупнее. Они изо всех сил старались набрать превышение над строем советских бомбардировщиков. Но моторы не выдерживали.

В шлемофоне Полбина раздался шорох. Он увидел, как штурман Факин, сидящий впереди, в наглухо отделенной от летчика носовой кабине, повернул голову. У него зашевелились губы, и Полбин услышал в наушниках:

- У самураев одышка началась. Может, пугнем?

Полбин не ответил. Лишь когда "девяносто шестые" приблизились, по его мнению, на расстояние прицельной стрельбы, он дал команду "огонь". Дружно застучали пулеметы.

Японцы заметались. Почти все истребители ныряли вниз и оказывались позади эскадрильи. Там они кружились, выпускали вдогонку бомбардировщикам редкие пулеметные очереди. Видно было, как "девяносто шестые" задирали носы, силясь набрать высоту для атаки. Но, пробыв в этом напряженном положении несколько секунд, они опять переходили в горизонтальный полет: духу нехватало. Дело было не только в слабой высотности моторов, но и в том, что неубирающиеся шасси снижали скорость.

А советские бомбардировщики, тонкокрылые, с зеркально гладкой обшивкой и спрятанными внутрь посадочными приспособлениями, шли все вперед и вперед. Их серебристые крылья, как лезвия ножей, рассекали воздух.

Но "девяносто шестые" не уходили. Они мертво висели в воздушном пространстве между горячим солнцем и далекой, подернутой дымкой землей. "Им бы только высоту, заплясали бы, гады, - думал Полбин. - А теперь дождутся, пока моторы горючее выработают и пойдут на свои аэродромы докладывать: "встретили группу, провели жаркий бой".

Но хотя истребители отвязались, Полбин не переставал осматривать небо. Он видел, что Факин в своем стеклянном отсеке делает то же самое. Были сведения, что на других участках фронта начали действовать новые японские истребители И-97, обладающие достаточной скоростью и высотностью. Если повстречаются они, то так легко отделаться не удастся. Во всяком случае, спина вспотеет...

Эскадрилья продолжала путь на прежней высоте. Скоро на земле показалась тонкая, часто петлявшая ниточка дороги.

Впереди, строго по курсу самолетов, возникли круглые комки зенитных разрывов. Беззвучно рассыпаясь в воздухе, комки медленно таяли, сливались с голубым небом и исчезали. Вместо них появлялись новые.

Полбин, оглядываясь, отметил, что все ведомые быстро и спокойно выполнили противозенитный маневр. Самолеты рассредоточились и упорно шли прямо на разрывы снарядов.

На секунду Полбин встретился глазами с летчиком машины, которая шла справа. Это Пасхин, ответственный секретарь комсомольского бюро эскадрильи. Молодец Саша! Снаряд разорвался у самого носа его самолета, но он не дрогнул, не вильнул на курсе. Точно подмяв под себя пушистый клубок, самолет твердо шел дальше.

А как Пресняк? Полбин скосил глаза влево. Голова Пресняка в шлемофоне коричневой кожи была неподвижна, глаза устремлены вперед. Но что это? Пресняк вдруг наклонился, будто поднимал что-то на полу кабины. Самолет клюнул носом и стал увеличивать скорость, чуть завалившись на левое крыло. "Куда ты?" - хотел крикнуть Полбин, но Пресняк уже выровнял машину и сделал успокаивающий жест рукой, как бы отдавая честь: "Все в порядке!"

Полбин еще несколько раз поглядывал на него, но самолет летел ровно, и беспокойство скоро прошло.

Приближалась цель. Полбин скоро увидел ее: скопление войск на перекрестке дорог.

- Ложусь на боевой курс, - сказал он штурману. Факин приник к окуляру прицела. Полбину была видна только его согнутая спина с парашютными лямками на плечах.

Наступили минуты, даже секунды, ради которых эскадрилья прошла сотни километров над выжженной монгольской степью, отбивала атаки истребителей, пробиралась сквозь огненный частокол зенитных разрывов. Подходил момент, когда должен был завершиться труд десятков людей: техников, готовивших самолеты, мотористов и оружейников, подвешивавших бомбы и снаряжавших пулеметные ленты... Там, на потрескавшейся земле аэродрома, они ждут, поглядывая на мутное от зноя небо. Пашкин первый подбежит к самолету, поднимет кверху свое узкое лицо с острым подбородком: "Ну как? Разбанзаили?"

Эскадрилья должна была бомбить "по ведущему". Вот почему так застыл Факин. Быстрыми движениями левой руки без перчатки он показывает: "Влево чуть-чуть. Еще влево. Так. Бросаю!"

Полбин дал сигнал ведомым.

Бомбы посыпались вниз. Сначала они летят плашмя, сохраняя положение, в котором находились под фюзеляжами самолетов. Затем их носы опускаются. Мелькнув жесткими крестовинами стабилизаторов, они все увеличивают скорость, на глазах становятся маленькими, еле видными каплями, а затем вдруг исчезают из поля зрения.

Полбин посмотрел назад, вниз. Черное облако поднялось над землей. Оно медленно разрасталось, вспухало, но почти не меняло своих очертаний. Красные вспышки огня клокотали в нем.

Неистово захлопали зенитки. Японцы спохватились. Но эскадрилья ломаными курсами, меняя высоту полета, уходила от цели.

Облако дыма на земле стало постепенно разваливаться и таять. В образовавшихся просветах уже не было видно ни темных пятен пехоты, ни квадратиков автомашин.

Опять потекла под самолетами однообразная степь. Полбин поглядывал на самолет Пресняка. Он не отставал, держался в строю твердо, но по едва уловимым признакам Полбин замечал, что левый ведомый "хромает". Не ранен ли? Горячий, упрямый, мог не сказать...

У самой линии фронта Факин тревожно крикнул:

- Командир, японцы справа!

Это была небольшая группа истребителей, шесть штук. Они неслись наперерез. Полбину бросилось в глаза, что под крыльями самолетов не висели кривые ножки, похожие на две опрокинутые запятые. Шасси убраны, - значит, это и есть "девяносто седьмые". Встреча не из приятных.

"Приготовиться к бою! Сомкнуть строй!"

Но истребители неожиданно сделали разворот "все вдруг" и переменили курс. Что такое?

Со стороны солнца на них в стремительном пике неслись тупоносые И-16. Полбину показалось, что он слышит грозный гул их моторов. Эти выручат!

На аэродроме он ответил Пашкину, что японцев "разбанзаили", как полагается, и, сняв парашют, поспешил к Пресняку. Тот с трудом вылез из кабины.

- Куда ранен?

У Пресняка было смущенное лицо, будто он считал себя одного виноватым в том, что его ранили.

- В ногу, товарищ капитан. Не страшно, я сам законопатил...

Что-то вроде белой повязки было у него выше колена.

- Это когда еще к цели шли?

- Да. Осколок.

- Почему не сказал?

- А что говорить-то? - смущение на лице летчика сменилось знакомым Полбину выражением упрямства. - Он маленький. Куда бы я один через всю степь тащился? Чтоб заклевали?.. А так и бомбы свои на место положил...

Подошла санитарная машина с красным крестом на пыльных бортах защитного цвета. Достали носилки.

- Не надо, я сам, - сказал Пресняк. - Дырка-то пустяковая, на два дня дела.

Он проковылял к машине, устроился поудобнее и улыбнулся Полбину:

- До скорого свидания, товарищ командир. Он вернулся из госпиталя через неделю и, когда перед вылетом проводился розыгрыш "пеший по-летному", сразу же занял в строю место левого ведомого.

Глава V

С приближением вечера все степные звуки заглушил гул моторов. Он доносился с холма, с аэродрома тяжелых бомбардировщиков. "Ночники" готовились к полетам.

Окончив разбор боевых вылетов, Полбин пошел в столовую. Она находилась у подножия холма и была общей для тэбистов и "скоростников". Длинные столы под навесом из камыша были уставлены мисками и кружками.

Полбин сел на скамью, когда из-за стола выходили два летчика в теплых комбинезонах, с планшетами и перчатками в руках. Это были тэбисты, спешившие на полеты. В сумерках, усиленных низким навесом, Полбин не разглядел их лиц. Вдруг очень знакомый голос окликнул его:

- Товарищ командир отряда! Вот встреча-то!

Он узнал Васина. Рядом с ним стоял Петухов. Да, не видались больше года. Лицо Васина сияло радостью, он смотрел на Полбина влюбленными глазами.

Полбин попытался усадить их рядом, но они отказались: надо спешить, скоро вылет. Петухов сокрушенно постучал ногтем по стеклу ручных часов.

В течение двух минут Васин выложил все новости. Они вчера только прилетели сюда на возмещение боевых потерь. Два экипажа, один из отряда Фролова. Фролов все такой же худой и длинный. Гаврюхина в экипаже нет, он уехал учиться на курсы. Его, Васина, и Петухова выделили как лучших "ночников".

- По звездам больше не летаете? - смеясь, перебил Полбин.

Васин, оказывается, не разучился смущаться и краснеть. За него ответил Петухов:

- Не летаем, товарищ капитан. Не можем задерживаться, потому что лейтенанта Васина теперь жена ждет.

- Да ну? Женился? Поздравляю! Васин неловко ответил на рукопожатие.

- А зовут Нина, - продолжал подтрунивать над товарищем Петухов. - Зина на ее место так и не пришла.

Полбин расхохотался. Запомнили, оказывается, тот разнос на аэродроме!

Васин и Петухов заторопились. Полбин простился с ними и долго глядел им вслед. "Мои ученики", - подумал он не без гордости.

Поужинав, он отправился в свою юрту. Бледная полоска зари еще горела на западе, при ее свете можно было бы написать домой. Он вынул из кармана гимнастерки письмо жены, полученное утром, и стал его перечитывать, близко поднося листок к глазам. Маша писала, что Виктор уже знает все песни про парня: "На закате ходит парень", "Парень кудрявый, статный и бравый", "Вышел в степь донецкую парень молодой". С Людмилой ходит на прогулку, как взрослый, водит ее за ручонку.

Дальше говорилось о письме из Чернигова. Шурик, наконец, выбрал: поступил в штурманское авиационное училище. "Молодчина", - как и утром, при первом чтении письма, прошептал Полбин и перевернул листок. Ага, здесь просьба жены Кривоноса передать ему привет и сказать, что дома все благополучно. Но почему его до сих пор нет?

Кривонос тоже был командиром эскадрильи. Здесь они поселились в одной юрте, а там, дома, жили в одной общей квартире. Кривоносы, муж и жена, бездетные, занимали небольшую комнатку.

Интересный человек был Кривонос. Пожалуй, наиболее выдающимся его качеством была любовь к кулинарии. Ему доставляло удовольствие готовить супы, варить кости для студня, резать на мелкие кусочки мясо, делать котлеты. Возвращаясь с полетов (Лидия Кривонос работала женоргом и часто не бывала дома), он надевал полосатую пижаму и, вооружившись толстой кулинарной книгой, начинал священнодействовать. С кухни доносилось его тихое пение и стук ножа.

Мария Николаевна вначале думала, что он делает это по необходимости, ввиду частого отсутствия жены, и предложила помочь, но он отказался: "Спасибо. Солдат должен сам все уметь". И действительно, он умел готовить все. Когда Лидия, веселая, шумная, возвращалась с собрания, он открывал ей дверь и говорил:

- Пришла? Ну, хорошо. А я тут супец приготовил - пальчики оближешь.

Жили они дружно, по вечерам долго читали, работали. По праздникам распивали вдвоем бутылочку вина и тихонько пели в своей комнате украинские песни.

Еще две особенности были в характере Мефодия Кривоноса. Во-первых, он с необыкновенной бережливостью относился к своему здоровью; во-вторых, чрезвычайно любил порядок, и эта любовь подчас принимала странные, почти болезненные формы.

Обычно по вечерам он совершал небольшую прогулку вокруг дома, перед сном открывал форточку и дверь в коридор, чтобы просквозило. Запаха папирос он не терпел и был доволен, что Полбин тоже некурящий. Любовь к порядку выражалась у него во всем: порядок был на полках в кухне, на вешалке для платья в передней, на полочке для умывальных принадлежностей. Такой порядок любил и Полбин, но он не понимал, для чего, например, складывать ненужные книги в бумажные мешки и нумеровать их по музейно-архивной системе. А один раз сосед не на шутку его рассмешил. Кривонос любил вывешивать в квартире всякие объявления: насчет свежеокрашенных оконных рам, по поводу неисправной канализации. Как-то летом, когда Мария Николаевна с детьми отдыхала в небольшой деревне на берегу горной речки, а Лидия Кривонос находилась в служебной командировке. Полбин после трехдневного отсутствия приехал домой. Он знал, что в квартире нет никого, кроме Мефодия Семеновича, и расхохотался, увидев в передней приколотую кнопкой бумагу с карандашной четкой надписью: "Ванная не работает". Автору объявления было хорошо известно, что никто, кроме него самого, в ванную зайти не может, по крайней мере, в течение недели.

Летал Кривонос хорошо, в эскадрилье у него был тоже образцовый и по-настоящему разумный порядок. Поэтому Полбин снисходительно относился к домашним странностям своего соседа.

Начинало быстро темнеть, и Полбин, присев на земляную ступеньку у входа в юрту, достал карандаш и бумагу. "Манек! Я жив, здоров! Бьем зарвавшихся самураев!" - вывел он. Почти каждая фраза в письме заканчивалась восклицательным знаком.

Первый самолет поднялся с аэродрома тэбистов. Полбин проводил его взглядом.

Подошел Кривонос.

- Как слетал сегодня? - спросил он. - Хорошо? Ну, хорошо.

- А у тебя как? В порядке? - в свою очередь спросил Полбин.

- В порядке. - Кривонос вошел в юрту и стал устраиваться на раскладушке.

- Я письмо получил, - сказал Полбин. - Тут привет тебе от Лидии.

Кривонос взял у него из рук листок, при свете спички пробежал две последние строки.

- Значит, дома все хорошо. Ну, хорошо.

И опять пошел в юрту.

Темнота сгустилась сразу. Писать было уже нельзя. Полбин подумал, что лучше: зажечь свечу и продолжать или поговорить с Кривоносом насчет встречи с "девяносто седьмыми". Надо новую тактику вырабатывать, враги это опасные. Письмо можно закончить на рассвете. Судя по всему, раннего вылета не предполагается.

- Хочу с вами посоветоваться, товарищ капитан, - послышался из темноты голос Пасхина.

- Садись, Александр Архипович, - Полбин подвинулся, освободив место на ступеньке. - О чем советоваться?

- Да вот насчет плана.

План комсомольской работы лежал у Пасхина в планшете. Он щелкнул кнопкой и опять застегнул планшет: все равно ничего не прочесть.

- Свечу? - спросил Полбин.

- Да нет, комары налетят. Я только по одному вопросу. Хотел включить беседу по международному положению.

- Ну?

- Не знаю, кому поручить. Лучше, чтоб кто-нибудь постарше.

- А, намекаешь, - усмехнулся Полбин. - Хорошо, давай мне, Александр Архипович.

Комсомольского секретаря, совсем еще молодого человека с выгоревшими белесыми бровями и вихрастым непокорным чубом, в эскадрилье почему-то все величали по имени-отчеству.

- У меня батальонный комиссар такую беседу проводил вчера, - сказал из юрты Кривонос.

- Вот я с ним и посоветуюсь, - ответил Полбин. - Да и ты расскажешь, Мефодий Семенович, о чем был разговор.

- Давай завтра, - сонно проговорил Кривонос. - Я что-то спать хочу.

Заскрипела раскладушка, а через минуту донеслось мерное дыхание.

Кто-то шел по траве, посвечивая фонариком. Над аэродромом снова пронесся тяжелый бомбардировщик.

- Ножки, ножки поджимай! - крикнул ему вслед Пасхин и рассмеялся собственной шутке: огромные колеса шасси ТБ не убирались в полете.

Человек с фонариком приблизился. Это был Ююкин.

- Кто это тут над стариком потешается? - сказал комиссар. Из вежливости он не стал освещать лица сидящих фонариком и наклонился, пристально вглядываясь. - Сидите, сидите, я на минутку. Товарищ Полбин, у вас можно переночевать одному человеку?

- Места хватит, - ответил Полбин. - Юрта просторная и даже запасная "гармошка" есть. "Гармошкой" называлась легкая раскладная койка.

- Отлично. Товарищ Гастелло, прошу. Неподалеку стоял человек. Он подошел, протянул руку с длинными теплыми пальцами:

- Старший лейтенант Гастелло. Полбин и Пасхин назвали себя.

- Присядем, товарищи, - сказал Ююкин. удерживая за рукав Пасхина, который хотел уступить место на ступеньке. - Трава везде сухая и теплая.

Гастелло сел чуть поодаль. Он все время молчал. Ююкин сказал, обращаясь к Полбину:

- Я на рассвете лечу в разведку. А этот товарищ, - он глянул в сторону Гастелло, - тэбист, с того аэродрома. Хочет в дневном полете ознакомиться с местностью, чтобы потом легче было ориентироваться ночью. Он полетит со мной за штурмана.

Гул моторов заглушал его слова. С верхнего аэродрома взлетела новая партия бомбардировщиков. Огромная машина пронеслась над головами. На небольшой высоте мелькнул тусклый кабинный свет "моссельпрома". Очертаний самолета не было видно, они угадывались по широкой тени, которая то закрывала, то открывала звезды. "Может быть, Васин и Петухов полетели, - подумал Полбин. - Счастливо, друзья!"

Переждав, пока утихнет шум, и проводив глазами бортовые огни последнего самолета, Ююкин сказал:

- Ушли старики. Так это вы, Александр Архипович, тут насчет ножек подшучивали?

- Я без всякой злости, товарищ комиссар, - ответил Пасхин. - Просто приятно сознавать, что есть уже лучшая машина, шаг вперед.

- И "Тэ-бе третий" хорошая машина, - вставил Гастелло. Голос у него был грудной, глубокий.

- Правильно, - сказал Полбин.

- Конечно, правильно. - Ююкин сделал паузу, как бы проверяя, не хочет ли еще кто-нибудь говорить. - Самолет хороший, служит и еще будет служить. Но не нужно забывать, что, кроме всего прочего, ТБ составил эпоху в самолетостроении. Это первый в мире бомбардировщик-моноплан. В Европе и Америке еще строили этажерки-бипланы, думали о разных трипланах, полипланах, а он у нас уже был. Не будь его, Александр Архипович, не летали бы мы с вами на скоростных. СБ - это его продолжение. А следующий этап, видимо, - пикирующий бомбардировщик, соперничающий по запасу прочности и скорости с истребителем.

Полбин весь превратился в слух. Беседа с Чкаловым ожила в его памяти.

Ююкин, все более увлекаясь, стал рассказывать о том, как в Военно-воздушной академии недавно оскандалился один француз по фамилии Ружерон. Он числился где-то профессором, специалистом по бомбометанию. Приехал в Москву то ли лекции читать, то ли опыт перенимать, а вернее всего с другими, скрытыми целями. И начал вдруг говорить, что во Франции только что нашли новый способ бомбометания - сбрасывание с пикирования.

- Неверно это, - сказал Полбин.

- Конечно, чушь. И вот поднимается один преподаватель, Кудрявцев, - вы его учебники по аэронавигации знаете, - и рассказывает, как еще в восемнадцатом году советский летчик Петров разбомбил ударом с пикирования интендантский склад деникинцев на станции Нежин. Кудрявцев сам служил в этом отряде летнабом. Другой преподаватель приводит еще более ранний случай. Был такой летчик в тридцатом отряде русской армии, Шадский Михаил Иванович, поручик...

Беседа длилась еще около часа. Лишь когда последний ТБ ушел на задание и на верхнем аэродроме, освещенном голубыми лучами посадочных прожекторов, наступила тишина, Ююкин поднялся:

- Пора, товарищи. Желаю всем хорошо отдохнуть.

Он ушел вместе с Пасхиным. Полбин зажег в душной юрте свечу, достал раскладушку для Гастелло. Оба улеглись и, задув свечу, некоторое время разговаривали в темноте. Гастелло сказал, что его зовут Николай Францевич, и, правильно поняв вопросительное молчание Полбина, добавил, что он родом из Белоруссии, вырос в Полесье, сам тоже белорус. Был он немногословен, и Полбин подумал почему-то, что это качество в нем, должно быть, выработали длительные полеты, когда человеку в течение многих часов приходится молчать, а если уж открывать рот, то для того только, чтобы отдать точное, без лишних слов, приказание. Впрочем, это могло быть и особенностью натуры. В Гастелло чувствовался человек крепкого, напористого характера. Такие нравились Полбину.

Уснули нескоро, - мешали комары да еще сладкое всхрапывание Кривоноса. Почему-то в ночной тишине чужой храп кажется громче других звуков, к нему трудно привыкнуть.

С первым лучом солнца Гастелло встал и начал заботливо приводить в порядок свою койку. Полбин тоже проснулся, разбуженный гулом моторов ТБ, которые возвращались с задания и, казалось, цепляли своими тяжелыми колесами за крыши юрт и палаток. Кривонос повернулся на раскладушке, пошевелил губами, но продолжал спать.

Гастелло ушел. Полбин сел на ступеньке у входа в юрту. Надвигалась дневная духота. Небо было чистое, только на северной его стороне стояло небольшое бело-розовое облако. Нижний край его золотился, переливаясь в лучах солнца. Полбин залюбовался им. Откуда пришло оно? И где оно сейчас: над монгольской степью или, может, глядится в голубые утренние воды Байкала? Ведь иногда только кажется, что облако рядом, рукой подать, а лететь до него нужно много часов... Может, сейчас проснулась маленькая Людмила, разбудила мать, и Маша, поправив одеяло на кроватке дочери, стоит у окна и видит это же облако, легкое, бело-розовое, с золотистым отливом внизу. На ней легкий сарафан в розовый цветочек по белому полю, в волосах капельки воды после умывания...

"Утреннее облако мое", - мысленно сказал себе Полбин и оглянулся на спящего Кривоноса, словно боясь, как бы тот не уличил его в неподходящей к должности и положению лирике.

Достав карандаш, Полбин положил лист бумаги на твердую обложку книги Лапчинского и быстро написал письмо. Потом открыл книгу, стал перелистывать ее, пробегая отдельные страницы. Из головы не выходили "девяносто седьмые". Надо было придумать, как лучше избегать их ядовитых укусов. Пожалуй, лучше всего при встречах в воздухе не уходить на повышенной скорости, а организовывать оборону огнем. Но как? Этот вопрос еще предстояло решить.

На старт вырулил самолет. Разбежавшись, он оторвался от земли, развернулся, красиво блеснув белыми крыльями в лучах солнца, и ушел курсом на юг. Ююкин и Гастелло улетели.

Проснулся Кривонос. Увидев запечатанный конверт, он сказал:

- Написал уже? Хорошо. Надо было бы привет передать.

- Я передал, - ответил Полбин, поднимаясь с земли и отряхивая прилипшие к брюкам травинки.

- Сам догадался? Ну, хорошо. Пойдем завтракать.

Умывшись, начистив сапоги, они пошли в столовую. По дороге Кривонос очень подробно и толково передал содержание беседы по международному положению, которую позавчера проводил в его эскадрилье Ююкин.

В столовой Полбин сел поближе к группе тэбистов, которые, как видно, недавно вернулись из ночного полета. Он спросил летчика в комбинезоне с расстегнутым меховым воротником, прилетела ли уже "четверка".

- А кто на ней? Петухов? Из новеньких?

- Да. И Васин. Штурман.

Летчик отвернулся и стал сосредоточенно ковырять вилкой холодную баранину.

- Что? Не прилетела пока? - все еще не теряя надежды, требовательно потянул его за рукав Полбин.

- И не прилетит. Сбили.

- Как сбили?

- Ну, как сбивают? - летчик обратил к Полбину красное от внезапного раздражения лицо. - Загорелась на трех тысячах и до самой земли... А ты - как, как... Эх, Петя-Петушок...

За отворотом мехового воротника Полбин увидел на петлицах летчика квадратик младшего лейтенанта. Но он не обиделся за грубый ответ. Человек был охвачен искренним горем.

Подождав, пока летчик несколько успокоился, он сказал:

- Нервы у каждого есть, но нашему брату нужны крепкие. Где сбили?

Младший лейтенант назвал пункт и рассказал подробности гибели экипажа Петухова. "Четверка" очень метко отбомбилась и уже уходила от цели, но тут снаряд попал в бензобаки. Петухов скольжением пытался сбить пламя. Это не удалось. Огонь перекинулся на другое крыло. Самолет врезался в землю. Никто из экипажа с парашютом не прыгал.

На другой половине стола шел спор. Говорили тэбисты. Полбин прислушался.

- Суеверия, суеверия, - кипятился кто-то. - Я тоже не суеверный, плюю на тринадцатое число, кошек и прочую чепуху, а насчет бритья перед вылетом иногда думаю. Потому что тут ты как будто сам себя в чистое одеваешь заранее. Вот Петя побрился вчера, воротничок свежий подшил...

Полбин вспомнил, что Петухов и Васин вчера были хорошо выбриты, от них пахло одеколоном.

- Ерунда, - возражал низкий густой бас, принадлежавший молодому, краснощекому летчику с каштановой прядью волос на высоком лбу. - Это все отрыжки прошлого, когда авиацию чудом считали. А как же, по-твоему, истребителям, которые по пять-шесть вылетов делают? Миклухами-маклаями ходить?

- Можно вечером бриться.

- Ерунда, - упрямо басил обладатель каштановой пряди. - Я не знал, что ты такой отсталый. Во-первых, если уж собьют, так надо, чтобы противник видел, что ты не чумичка, а летчик советский: бритый, чисто одетый. А во-вторых, надо воевать так, чтобы не сбивали, правильно воевать. Лопуха и труса никакая борода не спасет...

- Правильно! - громко сказал Полбин, поднимаясь из-за стола. В разговор он вмешался неожиданно для себя, но тэбисты обернулись и увидели его опрятную, хорошо обтягивающую грудь и плечи гимнастерку с подворотничком, свежую белизну которого подчеркивала загорелая шея. Брился он каждое утро, сегодня тоже успел, пока Кривонос бережно плескал себе на руки воду из фляжки.

- Правильно товарищ говорит, - произнес Полбин, увидев, что от него ждут еще каких-то слов. - Суеверия идут от религии, а у нас летчики в большинстве кто? Коммунисты и комсомольцы.

Спор сам собой прекратился.

Полбин не стал разыскивать Кривоноса, завтракавшего на другом конце длинного стола. Тот обычно, если позволяло время, долго просиживал над тарелкой, стараясь с помощью приправ улучшить вкусовые качества почти постоянного блюда - бараньего мяса.

Выйдя из-под навеса под лучи уже сильно припекавшего солнца, Полбин вспомнил, что нужно сдать письмо. В нем говорилось и о встрече с Петуховым и Васиным. Но не распечатывать же конверт...

Прошло больше часа, а задания на вылет не было.

- Пехота и без нас справляется, - говорил Бурмистров, похаживая около штабной юрты. - Помогли и хватит, зря нас не тревожат.

Но загорелое, медно-красное лицо командира полка было неспокойно. Истекал срок возвращения из разведки Ююкина, а самолета не было. Бурмистров делал вид, что в юрте ему душно, но в действительности он изменил всегдашнему правилу и не выставил посыльного в качестве наблюдателя, а сам то и дело поглядывал на небо из-под косматых бровей.

Самолет Ююкина не вернулся и к вечеру.

Глава VI

Мария Николаевна проснулась от стука в дверь. Было около восьми утра, дети еще спали. Соседка обычно поднималась позже. Кто же это? Сердце Марии Николаевны тревожно забилось.

На пороге стояла Лидия Кривонос. Ее светлые крашеные волосы были тщательно выложены, на бледных обычно щеках играл румянец: она только что умылась холодной водой.

- Можно? - сказала она входя. - Я тебя разбудила, Маша. Извини.

- Да нет, я что-то заспалась. Ребят вчера долго укладывала.

- Папу ждут?

- Да. - Полбина подвинула Лидии стул, сняв со спинки платьице дочери. Витюшка все спрашивает: что папа привезет? Я говорю - маленький самолет.

- А я моего Мефодия одна жду, - сказала Лидия. - Мне труднее, чем тебе, Маша.

Мария Николаевна знала, что у Кривоносов был когда-то мальчик, он умер в трехлетнем возрасте.

- Как сказать, - ответила она, - одной скучать или втроем...

- Я не скучаю. То-есть очень тоскую по Мефодию, но скучать мне не дает работа. А ты, Маша, с тех пор как замужем, нигде не работала? У тебя же специальность...

Мария Николаевна слегка покраснела. В том гарнизоне, где Полбин был командиром отряда тяжелых кораблей, она работала лекпомом в санчасти, Виктора каждое утро водила в ясли. Но после рождения Людмилы стало труднее.

- А общественная работа? - опять спросила Лидия, усаживаясь поудобнее и кокетливо поправляя на груди складки нового голубого утреннего халатика. - Я тебя, Машенька, вижу на всех собраниях, ты активная, а вот постоянного поручения от женсовета у тебя нет. Мне даже стыдно иногда, мы соседи...

- Мне теперь трудно одной, без свекрови, - сказала Мария Николаевна. - Но, по совести говоря, ни разу об этом серьезно не думала...

- Под лежачий камень вода не течет, - подхватила Кривонос. - Это верно. Ты в комсомоле долго была?

- До прошлого года. Мне уже двадцать семь, выбыла по возрасту.

- В партию думаешь вступать?

- Да, - ответила Мария Николаевна, почувствовав, как при слове "партия" легонько дрогнуло сердце. Она думала о вступлении в партию, у нее не раз был об этом разговор с мужем, но ей казалось, что она далеко, далеко еще не подготовлена к этому очень большому событию в жизни человека; свое собственное вступление в ряды коммунистов она видела где-то в туманном будущем, когда сама она будет иной - неизвестно какой, но лучше, конечно.

Лидия Кривонос доверительно положила руку Марии Николаевне на плечо.

- Я для тебя, Маша, одну интересную работу наметила... Сейчас не окажу, а вечерком зайду, и мы подробно поговорим.

- Хорошо, - Мария Николаевна посмотрела на часы. - Скоро почта будет.

- Вот бы сразу два письма - тебе и мне. Правда?

Они только вчера вечером говорили об этом. Письма приходили нечасто и, как правило, по одному. Лишь единственный раз, недели две тому назад, почтальон принес вместе два конверта: от Полбина и от Кривоноса.

Виктор зашевелился в своей кроватке.

- Ма-ам! Поди, - требовательно сказал он.

- Ну, что тебе, сынок? - Мария Николаевна склонилась над ним.

- Папа не приехал?

- Нет, сынок.

- Почему?

Мария Николаевна с улыбкой посмотрела на Лидию и развела руками. В это время постучали в наружную дверь.

- Почта! - сорвалась со стула Лидия. Она выбежала в переднюю и тотчас же оттуда донесся ее радостный возглас: - Два, два! Как я говорила!..

Бросив на стул газеты, она протянула один конверт Марии Николаевне.

Виктор понимающе молчал, пока женщины читали письма.

Полбин передавал привет от Кривоноса. Тот, в свою очередь, сообщал жене, что Иван Семенович проявил дружеское внимание: не забыл написать от его имени, пока он, Мефодий, "добирал свое", то-есть спал.

Письма были датированы одним числом. Отдельные места они прочитывали друг другу. Мария Николаевна сказала:

- Вот Ваня пишет: "Встретил своих бывших подчиненных, Петухова и Васина. Представь: Васин уже женился!" Это был у нас в том гарнизоне лейтенант. Молоденький, застенчивый такой. Девушек боялся под руку брать, ходил всегда на расстоянии.

- А теперь еще одна солдатка будет, - вздохнула Лидия. - Ничего, лишь бы вернулся!

Она торопливо отобрала свои газеты и ушла, сказав уже в дверях:

- Так я, Маша, часов в девять приду. Потолкуем...

Пришла она гораздо раньше. Глаза у нее были красные от слез.

- Что случилось? - вскрикнула Мария Николаевна, снимавшая в этот момент башмачки с Людмилы. - Телеграмма?

- Ничего, Маша, успокойся, - вяло опускаясь на стул, сказала Лидия. - Наши с тобой здоровы...

- Так кто же? Кто?

Лидия беззвучно залилась слезами и через силу произнесла:

- Комиссара нашего нет.

Мария Николаевна, не глядя, присела на сундук, покрытый пестрым шелковым платком с кисточками. Башмачок Людмилы со стуком упал на пол. Виктор подошел, поднял его и молча вложил матери в руку.

Оправившись, Мария Николаевна надела дочери башмачки и сказала Виктору:

- Пойдите, сынок, еще погуляйте. Тут, около крыльца.

Виктор покорно взял сестру за руку. У двери он остановился и, глядя на мать большими немигающими глазами, спросил:

- Папа приедет?

- Да, да, приедет. Дети вышли.

Мария Николаевна взяла стул, поставила его рядом со стулом, на котором сидела Лидия, и обняла ее за плечи. "Еще одна солдатка ждет", - вспомнились ей слова, сказанные Лидией утром. Ююкин не женат, но у него есть мать, она живет где-то за Уральским хребтом и, конечно, еще ничего не знает.

- Как это случилось? - тихо спросила Мария Николаевна.

Лидия подняла глаза.

- Кто же знает, как случилось, Машенька? В политотдел пришло известие: батальонный комиссар Ююкин пал смертью храбрых в борьбе с японскими захватчиками... Говорят, не вернулся с задания.

Не вернулся с задания... Мария Николаевна посмотрела в окно, порозовевшее под лучами заходящего солнца, и вдруг представила себе огромную, беспредельную степь, на краю которой лежит красный солнечный шар. На фоне этого шара видны темные фигуры людей, напряженно всматривающихся в горизонт. Стоит Ваня, рядом с ним тяжелый, приземистый Бурмистров, потом Кривонос, Ушаков, Пасхин - все, кого она видела и знает. Нет среди них Ююкина, веселого, улыбающегося, с живыми умными глазами и высоким чистым лбом. Его ждут. Ждут, не покажется ли над степью самолет. Тени людей все удлиняются, ползут по траве. Красный шар опускается ниже и ниже, вот осталась только половина. Потом и она исчезла. Исчезли тени на траве, наступила темнота.

- Такой молодой, - произнесла Мария Николаевна первую пришедшую на ум фразу и тотчас же подумала, что сказала не то: разве имеет значение, молод или стар был человек, которого все уважали и любили, любили за то, что он был человеком большого сердца и ясного ума?

Лидия стерла со щек слезы и энергичным движением сняла со своих плеч руку Марии Николаевны.

- Хватит, Маша, - сказала она. - Я сегодня все бумаги в политотделе слезами закапала. Хватит.

Мария Николаевна сидела недвижимо, не зная, что ей делать и что значит "хватит". Лидия продолжала:

- Я помню, Михаил Анисимович как-то сказал: "Живущий должен работать". Не знаю, почему сказал, так просто, наверно. Он часто так говорил и все улыбался...

Она помолчала. Молчала и Мария Николаевна.

- Я это вот к чему, Маша. Мы собирались поговорить насчет твоей общественной работы. Мне как раз Михаил Анисимович это подсказал. Не возьмешься ты подготовить доклад к Международному юношескому дню?

- Доклад?

- Да, доклад. Это в начале сентября. Пожалуй, если бы Лидия Кривонос сделала это предложение утром, Мария Николаевна долго размышляла бы, прежде чем дать ответ. Но сейчас она встала и сказала:

- Хорошо. Я подготовлюсь.

Глава VII

До наступления темноты Бурмистров внешне сохранял спокойствие. Только посыльный Сидорук, находившийся при штабе неотлучно, каким-то свойственным солдату чутьем угадывал, что командиру полка сильно не по себе. Прежде всего бросилось в глаза то, что майор никого не вызывает. Раньше бывало не дает цыгарку скрутить, а тут вдруг два часа полный штиль. Бурмистров редко сам брал трубку полевого телефона, обычно отвечал на вызовы посыльный: "Красноармеец Сидорук слухает". А теперь, как только раздавался звук зуммера, Бурмистров грубовато отводил руку посыльного: "Постой. Я сам".

Когда на верхней площадке начали прогревать моторы ТБ-3 и тягостная тишина сменилась их тяжелым ровным гулом, он сказал:

- Начальника штаба ко мне. Живо!

Сидорук сорвался с места, как застоявшийся конь.

Капитан Бердяев явился через десять минут. Бурмистров слышал, как он на ходу переговаривался с посыльным. Очевидно, по своему обыкновению, пытался "наводящими вопросами" установить, зачем его вызывает командир полка. Сидорук отвечал односложно: "Ни, не чув... Такого не було". Завидев Бурмистрова, он обогнал начальника штаба и звонко доложил:

- Ваше приказание выполненное!

Делая шаг в сторону, он взглянул на Бердяева с таким выражением на безусом круглом лице, как будто начальник штаба был очень важный, с трудом добытый трофей.

- Ладно, иди к телефону, - поморщился Бурмистров и обратился к Бердяеву: Звонил?

- Так точно, товарищ майор, - ответил Бердяев, четким выработанным движением вскидывая руку к правому виску. - Обзвонил всех. Донесений из наземных частей о переходе линии фронта нашими летчиками не поступало.

- Так, - крякнул Бурмистров, и нельзя было по его интонации понять, ожидал ли он такого ответа, или, наоборот, думал, что начальник штаба принесет ему радостное известие. Наступила минутная пауза, в течение которой Бурмистров обводил взглядом темнеющее небо с крупными звездами, а Бердяев стоял с опущенными по швам руками и напряженно вытянутым вперед подбородком. Низкорослый, сухой, с покатыми костистыми плечами, он казался рядом с командиром полка щуплым подростком. Сходство это подчеркивала коротенькая выцветшая гимнастерка Бердяева, торчавшая сзади из-под ремня, как воробьиный хвостик.

- Так, - повторил Бурмистров. - Давай съездим к соседям.

Сидорук, прислушивавшийся к разговору, бегом помчался в темноту и, когда к юрте подкатила запыленная "эмка", опять доложил:

- Ваше приказание выполненное! Бердяев юркнул на заднее сиденье. Бурмистров открыл переднюю дверцу и сказал Сидоруку:

- Вызови сюда капитана Полбина. Скажешь, остается за меня. Я поехал к тэбистам, буду через сорок минут.

Он действительно вернулся через сорок минут, когда над аэродромом один за другим с грохотом пролетали тяжелые бомбардировщики. Дождавшись, пока наступила относительная тишина, он спросил Полбина, нет ли новых известий, а затем в коротких, отрывистых фразах изложил ему цель своей поездки к тэбистам: договорился с ними, чтобы они на обратном пути в светлое время повнимательнее осматривали землю, может, увидят где-нибудь самолет Ююкина.

Бердяева он отпустил:

- Ладно, иди работай.

Начальник штаба сказал "есть", круто повернулся на каблуках и ушел. Бурмистров прислушался к его удаляющимся шагам и задумчиво проговорил:

- Каждый в своем деле силен. Ты вот летать здоров, а он в бумагах - ну, прямо как профессор. Чертовская память у человека...

Он помолчал, закурил папиросу и, шумно выдохнув дым, добавил:

- А Миша Ююкин и в книжном деле сто очков вперед даст, и летает, как...

Он, видно, хотел подыскать сравнение, но вспомнил, что комиссар уже не летает и, по строгой неумолимости судьбы, вероятно, больше никогда летать не будет. С неожиданным раздражением он сказал, повернувшись к Полбину:

- Что стоишь? Давай сядем... Посыльный! Сидорук молча вынес из юрты два складных стульчика и поставил их на траву. Под грузным телом Бурмистрова стульчик жалобно скрипнул.

Полбин знал, что командир полка не любил открыто выказывать свое хорошее, доброе расположение к людям и даже похвалу прикрывал нарочитой грубостью. Сейчас Бурмистрову, видимо, было особенно трудно: воспоминания о комиссаре будили в нем чувство, близкое к нежности; это было непривычно, раздражало его, и он боролся с самим собой. Полбин решил переменить тему разговора.

- Бердяев тоже летчик, - сказал он. - Никто не виноват, что здоровье не позволяет...

Начальник штаба, в свое время служивший в истребительной авиации, уже около года не летал, так как в воздухе у него начиналось сильное головокружение. Врачи перевели его из летно-подъемного состава в наземный: у него было какое-то расстройство аппарата внутреннего уха.

- Вот именно, тоже летчик! - откликнулся Бурмистров. - Сам про себя говорит: "Мы все летали понемногу на чем-нибудь и как-нибудь". Стихоплет!

Он очень уважал своего начальника штаба за точность и исполнительность, за его подлинно изумительную память. Бердяева можно было в августе спросить, в каком составе полк вылетал на задание, скажем, двадцать четвертого мая, и он, подумав секунду, тотчас же называл количество самолетов, фамилии ведущих, время вылета и возвращения. Но, видимо, пришедшая в голову мысль, что образцом человека и воина был именно комиссар Ююкин, сочетавший в себе большую книжную образованность и отличное владение самолетом, не позволяла Бурмистрову ставить рядом с ним кого-нибудь другого.

- Я говорю, что капитан Бердяев тоже летчик и потому он у нас хороший начальник штаба, - не сдавался Полбин.

- Ну да, недоставало, чтобы мне в начальники штаба пехотинца подсунули, ворчливо ответил Бурмистров. - Что это у тебя за книга?

Полбин, вызванный посыльным в юрту командира полка, захватил с собой "Тактику авиации" Лапчинского и сейчас, держа ее навесу в руках, барабанил пальцами по твердой обложке.

Бурмистров взял книгу, откинулся на стуле так, чтобы на нее упал свет из юрты. Должно быть, он сам обрадовался возможности хоть на время уйти от неотступно преследовавших мыслей о комиссаре, судьба которого пока еще, по крайней мере до утра, оставалась загадкой.

- Почитываешь Лапчинского... Так. Ему за эту книгу премию имени Фрунзе дали. А читал другие его работы: "Воздушный бой", "Бомбардировочная авиация", "Воздушная армия"?

Полбин ответил, что первые две книги у него есть, а третью не читал.

- Почитай. Там он от доктрины Дуэ не оставил камня на камне. Ты раскусил эту доктрину?

Фашиствующий итальянский генерал Дуэ в своих работах доказывал, что главной силой на войне является авиация. Он считал, что создание мощной воздушной армии, состоящей из многомоторных бомбардировщиков, которые могут наносить массированные удары по экономическим и политическим центрам противника, решает исход войны в пользу того, кто располагает такой армией.

- Они рабочего класса боятся. Хотят заменить человека машиной, - сказал Полбин.

- Правильно, - поддержал Бурмистров тоном экзаменатора, который вполне удовлетворен ответом ученика. - Чепуху этот фашист нагородил. Лапчинский, помнится, в одном месте сказал: "Только то прочно, где стоит нога пехотинца". Здорово сказал! Не мы с тобой основная наступательная сила, а пехота. А мы ей помогать, помогать должны, да покрепче.

Он вернул книгу Полбину.

- Михаил Анисимович готовит доклад на эту тему. На материале наших боевых действий. Вон у него под подушкой папка лежит, - Бурмистров указал рукой за спину. Он упорно говорил о комиссаре в настоящем времени.

В черном небе, далеко-далеко на юге, засверкали огоньки. Сначала внизу, у горизонта, потом все выше и выше. Будто кто-то чиркал зажигалкой, а она не загоралась, только искры вспыхивали и мгновенно гасли. Это рвались зенитные снаряды японцев, отмечавшие путь наших тяжелых кораблей.

- Нащупывают, сволочи, - сказал Бурмистров и долго молчал, глядя на эти огни. Молчал и Полбин.

Из юрты донесся легкий храп. Сидорук спал, положив голову на ящичек телефона. Пилотка свалилась на землю.

- Измотался, бедняга, - оглянулся Бурмистров. - Ну, иди и ты выспись. Завтра летать будем.

Был уже поздний час, а от земли все еще шел жар. Трава сухо шуршала под ногами; едкая, невидимая во тьме пыль забивалась в ноздри. Полбин оглянулся. Полог юрты оставался откинутым. В желтый прямоугольник света, как в раму, была вписана фигура командира полка с горестно поднятыми плечами.

Душная, короткая халхин-гольская ночь на этот раз тянулась бесконечно долго.

На рассвете вернувшиеся из полетов тэбисты сообщили, что за третьей линией японских окопов они видели остатки хвостового оперения и обгорелое крыло СБ. Кто-то даже говорил, что в нескольких километрах от этого места, на территории японцев, в густой траве заметно белое пятно, похожее на скомканный парашют.

Прежняя неизбывная энергия вернулась к Бурмистрову. Потный, с обнаженной медно-красной шеей, он переходил от стоянки к стоянке, покрикивал на техников, на водителей бензозаправщиков, а возвращаясь в юрту, гонял Сидорука из одного в другой конец аэродрома. Бердяеву он приказал "не слезать с телефона" и, уже надевая парашют у своего самолета, еще раз послал Сидорука спросить, нет ли сведений об экипаже Ююкина.

Но сведений попрежнему не было. Самолеты сделали два вылета до обеда. Во второй половине дня - еще один, сопровождавшийся жестоким боем с "девяносто седьмыми". Эскадрилья Полбина летала в общем строю, ведущим был Бурмистров. Полбин, выполняя приказания командира о смыкании или размыкании боевого порядка, видел, как Бурмистров разумно организует оборону, как продумано и налажено у него взаимодействие с истребителями, которые защищают СБ. Ни один советский самолет не был сбит, зато четыре И-97, пылая, пошли к земле. Три из них были сражены огнем вертких, маневренных И-16, а одному влепил смертельную очередь стрелок-радист самолета Ушакова. Это был уже шестой японский истребитель, сбитый бомбардировщиками Бурмистрова с начала боевых действий.

Результаты бомбардировок во всех трех вылетах также были отличными, и Бурмистров, узнав об этом, сказал сквозь стиснутые зубы:

- Я им покажу Мишу Ююкина! Вот он придет, мы еще вместе дадим!

Он был твердо убежден, что если из членов экипажа СБ, обломки которого видели около японских позиций, придет, перебравшись через линию фронта, только один человек, то это будет непременно комиссар. Он приказал Сидоруку привести в порядок койку Ююкина, аккуратно сложил на столе его книги, карты, сам повесил у изголовья чистое полотенце.

Вылеты на день больше не планировались. Бурмистров долго звонил по телефону, потом съездил в штаб дивизии и, вернувшись, сказал Бердяеву:

- Дали цель. Звеном пойду. Комиссара еще нет? Услыхав ответ, он нахмурил брови и приказал поторопить с подготовкой самолетов.

- Если хватит времени, два раза слетаю, - говорил он, посматривая на часы. - Должно хватить. Там одну сопочку раздолбать нужно. Самурайский штаб.

Полбин рассчитывал, что командир возьмет его с собой, и уже приготовился отдать распоряжения Пашкину, но Бурмистров опять оставил его своим заместителем.

- Пойдет со мной Кривонос. А ты Ушакова дай.

Три самолета взлетели и легли курсом на юго-восток. Сначала они должны были встретиться с истребительным прикрытием. Командование придавало большое значение удару по "сопочке", у подножья которой находился штаб крупного пехотного соединения японцев, и хотелось, чтобы этот удар был рассчитан наверняка.

Через полчаса в юрту к Полбину вбежал Бердяев. Оба они были капитанами, но Полбин замещал командира полка, и поэтому Бердяев, несмотря на очевидную срочность того, что он хотел доложить, не забыл принять положение "смирно". Вытянувшись, плотно сомкнув колени, он сказал:

- Товарищ капитан, вернулся один из членов экипажа батальонного комиссара Ююкина!

- Кто?

- Штурман. Старший лейтенант Гастелло, который летал с ним для воздушной рекогносцировки...

- Где он? - Полбин, задев Бердяева плечом, бросился к выходу из юрты, будто Гастелло мог стоять снаружи. Начальник штаба вышел вслед за ним и продолжал тем же ровным голосом:

- Он у себя в части. Имеет легкие ранения в результате...

- Что с комиссаром? - нетерпеливо перебил Полбин. Неподходящая к моменту обстоятельность и четкость Бердяева вызывала у него раздражение. Он взглянул в худое скуластое лицо начальника штаба, заметил, что у того над густой жесткой бровью оидит комар, и повторил: - Где комиссар? Стрелок жив?

Бердяев повел бровью, согнал комара взмахом ладони и, как бы почувствовав себя свободнее после этого совсем неуставного движения, стал передавать сообщенный ему по телефону рассказ Гастелло.

Самолет Ююкина был подбит на обратном пути, недалеко от линии фронта. Комиссар тянул, пока было можно, а потом приказал экипажу прыгать. Строго так приказал, не послушать было нельзя. А сам направил машину прямо на блиндажи японцев. Она уже вся горела, от носового фонаря до стабилизатора. В результате взрыва были погребены (Бердяев так и сказал - "погребены") десятки японских солдат. Комиссар погиб геройской смертью.

Полбин вернулся в юрту, поправил на столе книги Ююкина, сел и указал на стул Бердяеву.

- А стрелок как? - спросил он. - Харченко тоже прыгал?

- Да, - ответил Бердяев, приподнимаясь на стуле и снова усаживаясь. Старший лейтенант Гастелло предполагает, что он погиб в перестрелке с противником. Они упали в разных местах. Гастелло приземлился в высокой траве около болота, а Харченко в степи. Японцы шныряли на машине и, должно быть, нашли его. Была стрельба. Последний выстрел из пистолета одиночный: должно быть, Харченко себя... Гастелло зашибся при падении и помнит это смутно. Он только ночью выбрался и пополз к своим...

Бердяев замолчал и, словно от сильной усталости, прикрыл глаза рукой. Над тонкими пальцами топорщились его жесткие брови с острыми кончиками.

- Прилетит командир - надо будет собрать личный состав. Как вы думаете? спросил Полбин.

- Я согласен, - ответил Бердяев. В его скрипучем голосе не было прежней сухости и натянутости.

Они вышли. Сидорук, поджав под себя ноги в больших сапогах, сидел у входа в юрту на траве и размазывал слезы на щеках, покрытых светлым пушком. У самолетов всюду стояли летчики и техники. Несмотря на палящее солнце, многие не прятались в тени крыльев. Пашкин сидел на горячей стремянке и, глядя вниз, прислушивался к разговору, который вели Пресняк и двое стрелков-радистов. Никто из них не жестикулировал, и видеть это было непривычно.

Прошло еще полчаса. Высоко над горизонтом на юге показались самолеты.

- Тильки двое! - тревожно воскликнул Сидорук. - Товарищ капитан, а де ж третий?

Полбин сам искал третьего. Он ощупывал глазами небо сверху вниз, надеясь увидеть самолет, идущий бреющим, на большой скорости. Так нередко возвращались на аэродром раненные в бою машины.

Над степью дрожало марево, в глазах рябило, от напряжения выступали слезы.

Самолеты приближались. Первым зашел на посадку Кривонос, хвостовой номер его машины был ясно виден. Вторым разворачивался Ушаков.

Не было самолета Бурмистрова.

Как только скорость машины Кривоноса уменьшилась и он начал заруливать на стоянку, к нему со всех сторон побежали люди.

Кривонос вылез из кабины, соскользнул с крыла на землю, обвел лица окружавших его людей каменным взглядом и, не сказав ни слова, побрел к стабилизатору. Облокотившись о его жесткую обшивку, как о стол, он стащил с себя шлем и обхватил голову руками. Плечи его вздрагивали.

Бурмистров погиб. Цель была поражена с первого захода, от японского штаба остались только груды развороченной земли. Но зенитки били зло и ожесточенно. На развороте в носовую часть самолета Бурмистрова ударил снаряд. Машина взорвалась в воздухе.

Полбин, сняв пилотку, молча смотрел на Кривоноса и Ушакова, упорно отводивших в сторону сухие, красные глаза.

Ему вспомнились Васин, Петухов... За эти три дня он потерял двух своих лучших учеников. Он потерял и двух лучших своих учителей.

Глава VIII

Серым осенним утром в жилых домах авиагородка захлопали двери на всех этажах. Усиленные эхом голоса гулко отдавались в каменных стенах:

- Когда же прилетели-то? Почему я не слыхала?

- А мы планирующим. Без моторов от самой границы!..

Счастливый смех.

- А мой-то где? Мой? - в голосе нотка тревоги. И тотчас же веселый ответ:

- Живой, живой! Подарок в кабине забыл, миллион комаров в бутылке...

Виктор и Людмила спали, когда Полбин вошел в комнату. Он остановился у порога и, обняв встретившую его в передней жену одной рукой, не выпуская из другой чемоданчик, медленно, как бы ощупывая глазами каждый предмет, обвел взглядом стены, пол и потолок.

- Отвык от дверей, - сказал он усмехаясь. - Там все палатки да юрты. Никаких замков, щеколд...

Они вместе подошли к спящим детям, шопотом переговариваясь. Мария Николаевна показала на косяке двери карандашную отметку: вот таким Виктор был на другой день после отъезда отца, а теперь он вот такой... Расстояние между черточками было довольно значительное.

- Это настолько вырос? - удивился Полбин. - Не может быть, Манечка, ты, видно, не точно измерила... Волосы не учла...

Мария Николаевна сказала, что она прикладывала линейку к голове сына, и потому большой ошибки не должно быть. Разве на полсантиметра...

Дверь в коридор оставалась полуоткрытой. Оттуда доносился голос Кривоноса: "А ты маленькую вешалку сюда перебила? Так лучше? Ну, хорошо". Потом раздался звук передвигаемых вещей.

Полбин осторожно погладил слежавшиеся в тугие колечки волосы сына. Мария Николаевна ревниво проследила глазами за его рукой, хотела сказать привычное: "тс-с, разбудишь", но тут увидела на выгоревшем от солнца рукаве гимнастерки мужа широкую золотую с красным нашивку. Перевела взгляд на петлицы - два прямоугольника...

- Ваня! Майор?

- Тс-с, разбудишь! - Полбин выпрямился. - Как видишь, Манек. И еще, - он, обхватив ее шею сильной рукой, улыбаясь, наклонился к уху: - представили к правительственной награде...

На столе лежала "Правда" за тридцатое августа. Они развернули ее вместе.

На первой странице был Указ Президиума Верховного Совета о награждении второй медалью Героя Советского Союза майора Грицевец и майора Кравченко и о новых Героях Советского Союза. Всю вторую и третью страницы занимали ровные столбцы с фамилиями награжденных орденами.

- Искала меня? Да?

- Да, искала, - серьезно ответила Маша. - Нашла только двоих, - вот орденом Красного Знамени майора Бурмистрова Михаила Федоровича, и орденом Ленина - Ююкина... Ваня, как это случилось?

Сложив газету, Полбин усадил жену на диван, около которого стоял трехколесный велосипед Виктора с куклой на седле. У куклы были негнущиеся руки из розовой пластмассы. Выражение вечного удивления застыло в ее незакрывающихся глазах.

Он стал рассказывать о подвиге комиссара.

Мария Николаевна слушала и, взяв руку мужа, в задумчивости долго рассматривала негнущийся левый мизинец со шрамом. Потом сложила его руку в кулак и крепко сжала в своих теплых ладонях, словно только теперь убедилась: живой, невредимый.

Полбин дотянулся до куклы, повернул ее лицом к стене.

В приоткрытую дверь, тихонько постучав снаружи, заглянула Лидия Кривонос.

- Мария Николаевна! Иван Семенович! - громким шопотом сказала она. - Пока ребятишки спят, давайте завтракать вместе. Идемте к нам!

Вино разлили по маленьким рюмочкам. Стол был сервирован не без участия Мефодия, уже успевшего надеть пижаму. Искусно вырезанные розочками парниковые огурцы и зеленый лук украшали большое блюдо с мясным салатом, занимавшее центральное место. Кривонос сказал, что лук выращен ими самими.

Разговор за столом несколько раз возвращался к памяти погибших. Но имена Петухова и Васина ни разу не были упомянуты. Полбин решил, что сказать о них можно будет и позднее. Кривонос, которому он говорил о своих учениках в юрте у озера Буир-Нур, думал, что Полбин не упоминает их, как летчиков из другой части, и тоже молчал.

Последний тост произнес Полбин. Он предложил выпить за начало нового этапа в жизни летчиков полка, за успехи в предстоящей боевой и политической учебе.

- Правильно! - поддержал Кривонос. - И за нового командира полка!

Он намекал на возможное назначение Полбина на эту должность. Полбин был временно исполняющим обязанности командира полка со дня гибели Бурмистрова.

- Это как командование посмотрит, - заметил Полбин. - Пока я оставляю в чистом виде то, что сказал...

- Не хочешь? Ну, хорошо.

Так как было условлено, что рюмки опорожняются начисто, наступила минутная тишина. Ее нарушил проникший через две неплотно прикрытые двери голос:

- Ма-ам! Поди!

Мария Николаевна поперхнулась вином и хотела поставить рюмку, но Полбин удержал ее:

- Нет. Сиди. Что-то рано мой сын начинает командовать...

- Но он же не знает, что отец дома, - шопотом сказала Мария Николаевна.

- В том-то и дело. Допей вино, Манек. Она послушно сделала глоток.

- А теперь я пойду, - Полбин вышел из-за стола.

Лидия Кривонос сказала:

- Иван Семенович выдерживает характер. Будет еще время воспитывать... Неужели не соскучился?

- Я-то знаю, соскучился или нет, - ответил ей муж. - А делает он правильно. Хорошо.

Из комнаты Полбиных донесся радостный детский вскрик, что-то упало, поднялся шум.

Мария Николаевна не выдержала и тоже побежала к себе.

Они вернулись с детьми. Виктор обнимал загорелую шею отца, Людмила была на руках у матери, но тоже тянулась к отцу. Полбин взял ее к себе на колени.

- Что привез? - серьезно спросил Виктор. - Самолет?

- Нет, наоборот, - смеясь, ответил Полбин.

- Что такое наоборот?

- Наоборот, самолет меня привез...

- А-а... Ты прилетел, да?

- Ух ты, догадливый! - расхохотался Полбин, тормоша и целуя сына. - А ты маму тут слушался?

Виктор, сохраняя все то же выражение серьезности, вопросительно взглянул на мать. Она закивала головой: да, да.

- А ты, Людочка?

- Я слушала, слушала, - тоненьким голосом протянула девочка.

- Тогда подождите.

Он опустил Виктора на пол, усадил дочь на стул, вышел из комнаты и вернулся, держа руки за спиной. Виктор тотчас же бросился к нему, но он поднял руки, и Людмила радостно крикнула:

- Мячики!

Виктору достался большой мяч, окрашенный в красный и синий цвет. Людмиле такой же, но совсем маленький. Мальчик особого восторга не проявил.

- А самолет будет? - спросил он.

- Будет.

- Когда?

- Когда вырастешь.

- Долго.

Последнее слово было сказано с серьезностью и интонацией взрослого. Все рассмеялись. Полбин схватил сына за локти и высоко поднял над головой:

- Ах ты, мой чиклет!

- Летчик, - поправил Виктор. - Я уже не маленький.

Полбин поставил его на пол и сам присел на корточки. Ему нравилась деловитость этого шестилетнего мальчугана.

- А что же ты делаешь, если ты большой?

- Я дерусь.

- Как? - Полбин, пряча смех в глазах, сделал вид, что ослышался.

- Дерусь. Я первое место занял по самбо... Смех удержать уже было невозможно. К Полбину присоединился Кривонос. Отдышавшись, он спросил:

- Где же это тебя бороться научили, Витя? На площадке?

- Нет, это я сам научился. Бросаю через это... через бедро. Вадим меня научил. У нас - как только заныл, так вылетаешь из игры. Коляка первый заныл...

Я теперь лучший самбист.

Кривонос продолжал смеяться и охать от удовольствия. Мальчик неодобрительно посмотрел в его сторону и закончил:

- Когда вырасту, одной рукой буду поднимать одиннадцать пудов! Как самый мощный негр!

Полбин взял на руки Людмилу, прижимавшую к груди свой мяч, сел на стул и посмотрел на Марию Николаевну, вопросительно указывая глазами на сына: "Откуда у него это?"

Она развела руками:

- Приятели...

И, в свою очередь, взглянула на мужа, как бы спрашивая: "А ты им доволен?"

Он понял ее и кивнул утвердительно.

- Ребятам надо завтракать, - спохватилась Мария Николаевна. - Пойдем, Ваня.

В своей комнате дети почувствовали себя свободнее, тотчас же были пущены в ход подарки. Брошенный Виктором мяч отскочил от потолка и мягко ударил по краю стоявшей на столе пустой тарелки. Она поднялась на ребро, покружилась и, упав на пол, разлетелась вдребезги. Виктор испуганно замер, потом нырнул за мячом, весьма кстати закатившимся под кровать.

Но его не стали ругать.

- Моя мама сказала бы, что это к счастью. - Мария Николаевна стала собирать осколки.

- И моя, - поддержал Полбин, помогая ей. Удивленный таким оборотом дела, Виктор решил внести свою лепту.

- Вот еще, - сказал он, протягивая найденный под кроватью кусок фаянса со следами голубой каемки.

Полбин повертел черепок и усмехнулся:

- А тут была коричневая. Интересно... Кажется, в этом доме счастье не переводилось...

Мария Николаевна рассмеялась.

Пока дети завтракали, Полбин просмотрел письма, полученные в его отсутствие. Брат Петр закончил в Ульяновске шоферские курсы и работал на полуторке в Ртищево-Каменке. Приглашал в отпуск, обещал свезти и в Карлинское, и в Майну, куда только пожелают...

Полина Александровна и Николай Григорьевич сообщали о хорошем урожае яблок в Черниговской области и торопили с приездом.

Федор Котлов тоже приглашал к себе. Он учился в Москве, в академии имени Фрунзе. Полбин переписал его адрес в блокнот, лежавший рядом с письменным прибором.

Потом дошла очередь до чемоданчика. "Тактика авиации" Лапчинского и другие книги были водворены на прежние места. Чемоданчик снова улегся в темноте между тумбами письменного стола.

Перебирая книги и тетради, Полбин увидел пачку листов, исписанных почерком жены. На заглавном листе стояло: "Международный юношеский день. Доклад".

- Маня! Твой?

- Мой, - почему-то зардевшись, ответила Мария Николаевна.

- Ну, как прошел?

- Я не знаю. Лидия говорит - хорошо, а мне кажется, что я сбивалась...

- Так это Лидия? Ее инициатива?

- Да.

- Молодец соседка. И ты у меня молодец, вот какой молодец! Горжусь!

Он привлек жену к себе и поцеловал в лоб.

- И я буду доклад-чи-ком, - с трудом выговорил непривычное слово Виктор, кладя ложку. Полбин расхохотался от неожиданности.

- Ты, оказывается, в курсе всех дел, малыш! Полный рот каши, а он туда же - докладчиком. И в кого только пошел такой хвастунишка? И летчик, и певец, и самбист, и оратор...

- Есть в кого пойти, - с лукавой улыбкой сказала Мария Николаевна, взглянув на мужа.

- Так это я хвастун? - притворно изумился Полбин.

- Может, не совсем так, а поговорить любишь...

- Ну, нет, так не пойдет! - Полбин, продолжая изображать человека, ущемленного в лучших своих чувствах, быстрым движением расставил книги на полке. - Для меня дело прежде всего. Доказываю это немедленно. Где моя фуражка?

- Ты серьезно, Ваня? - перестала улыбаться Мария Николаевна, увидев в его глазах знакомое выражение озабоченности. - Переоделся хотя бы...

- Серьезно, Манек, серьезно... - он с некоторым смущением посмотрел на часы. - Понимаешь, там с одной машиной в воздухе не ладилось. Техники работали, уже должны закончить. Хочу сам проверить, облетать...

Он вышел в переднюю, и оттуда скоро донесся запах гуталина. Мария Николаевна знала, что он сейчас доводит до блеска свои сапоги с мягкими короткими голенищами, которые к вечеру будут покрыты густым слоем серо-зеленой аэродромной пыли.

Надев фуражку и уже стоя в дверях, он сказал:

- Хорошо, Манек, что у тебя тут все благополучно.

Я так боялся все время, как бы кто-нибудь не заболел или еще что...

Обедать, как это часто бывало и раньше, он не пришел.

Спустился вечер. Мария Николаевна вышла на крыльцо и посмотрела в сторону аэродрома. Там было уже тихо. Далеко, на сопках, лежали густые тени. По обсаженной молодыми деревьями дороге с аэродрома группами шли летчики и техники.

В холодном, голубом еще небе слышался гул самолета. Он на большой высоте, его не различает глаз, но по меняющемуся звуку мотора можно определить, что самолет делает фигуры.

Лидия Кривонос тоже вышла на крыльцо, подняла голову, прислушалась.

- Твой, - сказала она. - Просто оглашенный у тебя муженек! Мефодий-то спит...

В ворота аэродрома въехал накрытый брезентом посадочный прожектор. Два летчика с планшетами на длинных ремнях, не дойдя до жилых домов, остановились и, посовещавшись, вернулись на аэродром. Мария Николаевна узнала Ушакова и Пасхина и поняла: пошли помогать командиру в ночной посадке.

Полчаса спустя она увидела, как в яркоголубую полосу света, которая напоминала сноп лучей в темном зале кинотеатра, вошел снижающийся серебряный самолет. Сверкнув крыльями, он исчез в темноте. Моторы еще некоторое время гудели - то громче, то тише, - потом все стихло, и луч света погас.

Полбин пришел радостный, возбужденный. Он быстро смахнул щеткой пыль с сапог и стал тискать и тормошить ребят.

- Понимаешь, - рассказывал он жене, - я хотел ее проверить по всем пунктам, чтоб потом никто не жаловался: "барахлит, товарищ командир!" Теперь уже барахлить не будет, звоночек, а не машина!

Мария Николаевна слушала с улыбкой: она видела, что его переполняет радость от удачно выполненного дела и что он старается притушить, сдержать эту радость, чтобы - упаси боже! - не услышать упрека в невнимании к семье. Такого упрека не будет, - он это хорошо знает, - но все-таки торопится, не давая жене заговорить:

- Времени немножко нехватило. На земле, вижу, вечер, а мне там, вверху, светло, солнышко еще видно, - такое, что расставаться с ним жалко. Зато завтра все машины готовы летать, все до единой!

Глава IX

В начале ноября, сразу же после праздников, Полбин был вызван в Читу.

Через неделю Марии Николаевне принесли телеграмму.

"Скоро приедет", - подумала она, но, сорвав наклейку с телеграфного бланка, с удивлением прочла:

"Поздравляю высокой наградой, желаю дальнейших успехов, привет Маше, детям. Федор".

Какой Федор? Ах, да, телеграмма из Москвы. Это от Котлова...

Сердце ее забилось. Она вспомнила сказанное мужем в день приезда: "И к правительственной награде представили". Он больше не заговаривал об этом, но каждый раз, как только приносили газеты, прежде всего открывал "Правду" и торопливо пробегал глазами ее страницы.

Значит, он ждал. А сейчас еще ничего не знает. Как ему сообщить? Дать телеграмму в округ? Но что написать? Что Котлов поздравляет с наградой? А с какой? Нет, так нельзя.

Мария Николаевна расправила телеграфный бланк, положила на стол, придавив сверху книжкой, и стала надевать пальто. Она решила сходить в политотдел к Лидии Кривонос, посоветоваться с ней и заодно узнать, нет ли там каких-либо известий. На обратном пути она зайдет к Бурмистровым, заберет своих ребят, которые очень привыкли к шумному семейству, где и у Виктора и у Людмилы есть ровесники.

Едва она подошла к двери, как снаружи раздался стук. Она вздрогнула от неожиданности.

На пороге стояла девушка-письмоносец с кожаной сумкой через плечо и разносной книгой в руках.

- Распишитесь за телеграммы, - сказала она. - Что у вас - именинник кто-нибудь?

- Кажется, - ответила Мария Николаевна, возвращая ей книгу.

- Кажется? - удивленно подняла брови девушка и побежала по ступенькам на следующий этаж.

Телеграмм было две. Одна из Херсона: "Поздравляю орденоносного старшину, горжусь знакомством, дружбой таким соколом. Звонарев"

Не обошелся без шутки и даже, кажется, чуточку завидует. Значит, орден. Какой?

Ответ на все вопросы содержался в другой телеграмме, из Краснодара: "Газетах Указ 17 ноября Ваня награжден орденом Ленина, горячо поздравляю, обнимаю всех родных. Шурик".

Какой хороший, какой славный! Он помнит, что в Забайкалье газеты, даже доставляемые самолетами, приходят с опозданием. Но за какое число сегодняшняя "Правда"? Кажется, было пятнадцатое...

Она торопливо перебрала газеты на этажерке. Да, "Правда" и "Известия" от пятнадцатого. Так куда же сейчас итти: в политотдел или на почту? Или к Бурмистровым - порадовать детей, поделиться с женой Михаила Федоровича?

Она так и не успела решить. На лестничной площадке послышались голоса, шаги, и когда она открыла дверь, в комнату вошла целая толпа людей. Бурмистрова сама привела Виктора и Людмилу и двух своих девочек. За ней переступила порог раскрасневшаяся Лидия Кривонос, потом улыбающийся инструктор политотдела Тиунов, очень молодой еще человек непомерно высокого роста... Пашкин в черной куртке - "технарке" с меховым воротником... Ушаков в расстегнутом летном шлеме; застенчивый, нескладный Файзуллин...

До вечера дверь ни на минуту не закрывалась. А когда визиты прекратились, опять постучалась девушка-письмоносец. Она сказала: "поздравляю вас с именинником", неловко подмигнула, давая понять, что ей тоже все известно, и вручила телеграмму из Читы. Полбин писал:

"Читай "Красную звезду" восемнадцатое. Награжден орденом Ленина, восклицательный знак, Пасхин, Ушаков награждены орденом Красного Знамени, рад безмерно, восклицательный знак, буду двадцать первого". В конце восклицательного знака не было; очевидно, на телеграфе посоветовали их сократить.

Оказалось, Указ Президиума Верховного Совета о награждении за образцовое выполнение боевых заданий правительства и проявленную при этом доблесть и мужество, датированный семнадцатым ноября, был опубликован в печати на следующий день, восемнадцатого. "Красная звезда" со списком награжденных вышла на двенадцати страницах.

Полбин вернулся из Читы в тот же день, когда были получены московские газеты с Указом.

Он привез также приказ командования о назначениях в полку. Кривонос оказался прав: командиром полка был назначен Полбин. Свою эскадрилью он передавал Виктору Ушакову, фактически командовавшему ею с самого Халхин-Гола, когда Полбин стал замещать Бурмистрова.

Вместе с Полбиным из Читы приехал новый комиссар полка Ларичев, невысокий темноволосый человек с узким бледным лицом, на котором выделялись густые, неожиданно крупные черные брови. Выражение глубоко сидящих светлых глаз часто менялось: взгляд был то очень внимательным, цепким, то вдруг рассеянным, задумчивым, и потому казалось, что он постоянно что-то обдумывает, отвлекаясь только для разговора с окружающими.

Ларичев хотел остановиться в комнате для приезжих, которая была при штабе, но Полбин сказал ему:

- Зачем, Василий Васильевич? Оставайся у меня. Все равно ведь ненадолго, не стеснишь...

Они говорили друг другу "ты", и Мария Николаевна сразу же отметила это, так как с первой минуты знакомства мысленно сравнивала нового комиссара с Ююкиным. Сравнение было пока не в пользу Ларичева, хотя он располагал к себе приветливостью и простотой. Вероятно, новому комиссару недоставало того обаяния молодости, которое было так привлекательно в Ююкине.

В письме, присланном из Читы, Полбин намекал на то, что всему семейству предстоит небольшое путешествие. Он ничего не говорил о сроках, но Мария Николаевна уже знала: скоро нужно будет переезжать к новому месту службы. Она тотчас же занялась подготовкой, начав с того, что у них давно называлось "срезанием нитей вне дома": сдала книги в библиотеку, поторопила портного в ателье, где шились зимние детские пальто, отвезла казенную "прокатную" мебель в квартирно-эксплуатационную часть. После этого можно было приступать к следующему этапу подготовки, который также имел свое специальное название: "ликвидация точки".

Ларичев, узнав об этих бытующих в семье выражениях, рассмеялся:

- Тут есть какая-то аналогия с подготовкой самолета к вылету: сначала снимаются связывающие с землей нити - швартовы, потом устанавливается чемоданчик, затаскивается внутрь стремянка и задраивается люк.

- Аналогия не совсем точная, - ответила Мария Николаевна, указав на детей: - экипаж самолета - величина целая, без дробей...

Ларичев внимательно посмотрел на нее:

- Вы не учительница по профессии?

- Нет, я медицинский работник.

- Ах, вот как! А я был когда-то учителем математики. Дроби - это мне знакомо...

Разговор шел за вечерним чаем. Полбин с выражением удовольствия взглянул на жену, так непринужденно державшую себя в присутствии гостя, и тут же подумал с усмешкой: "Комиссар заранее кадры подбирает. Теперь ей от докладов не отвертеться".

Мария Николаевна сказала:

- Кажется, авиация для вас тоже не чужое дело, Василий Васильевич. Швартовы, стремянка, люки... Вы летчик?

- Нет, - без тени смущения ответил Ларичев, подвигая к себе стакан с чаем. - Точнее, летчик в прошлом. Я мог бы о себе сказать то же, что, по словам Ивана Семеновича, говорит капитан Бердяев: "Мы все летали понемногу на чем-нибудь и как-нибудь"... Кстати, - повернулся он к Полбину, - я слыхал на одном аэродроме и продолжение этой перефразировки Пушкина: "Так пилотажем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть". Это придумал, наверное, какой-нибудь неудавшийся истребитель, отчисленный из школы. Ведь было такое строгое времечко...

- Да, было, - откликнулся Полбин, вспомнив Буловатского, Рубина, партийное собрание в школе.

- Но у меня не обнаружили никакой "скованности движений", - будто прочитав его мысли, сказал Ларичев. - Я дошел до "Эр-первого", вылететь на нем не успел, как меня послали на курсы штабных работников. После их окончания около двух лет занимался оперативно-бумажными делами, а потом перешел на партийную работу. Живое дело, интересное... Верно?

- Верно, - согласился Полбин. - С людьми всегда интересно работать. А я, наоборот, с партийной работы в летчики пошел...

- "Пошел" ведь не значит "ушел", - сузив глаза, взглянул на него Ларичев. - Нельзя уйти от партийной работы. Верно?

- Конечно, нельзя, она всюду. Два года - тридцать пятый и тридцать шестой, - уже в авиации, был парторгом. Вообще глупо говорить - уйти от партийной работы. Это значит от партии уйти. Невозможно!

Мария Николаевна слушала не вмешиваясь.

Она понимала, что хотя командир и комиссар уже говорят друг другу "ты", у них все еще продолжается взаимное "прощупывание". Комиссар осторожно выясняет общее отношение Полбина к партийной работе. Тот в азарте не замечает собственной резкости: "глупо говорить - уйти..." Да, это у него больное место: и в отряде и в эскадрилье партийная работа у него была поставлена хорошо. Об этом всегда говорили, когда заходила речь о том, что в подразделении Полбина нет аварий и происшествий.

Ларичев, видимо, тоже почувствовал, что Полбину не нравится даже на секунду допущенное предположение о его равнодушии к делам партийной организации. Но он пропустил мимо ушей словечко "глупо", звучавшее по отношению к нему грубовато, и сказал, обращаясь к Марии Николаевне:

- А я все же не совсем сухопутный. Летаю на "У-втором". И, по признанию вашего мужа, техника пилотирования у меня ничего.

- Хорошая, - сказал Полбин. Они в Чите перелетали вместе с аэродрома на аэродром.

- Ну вот. Это для меня оценка, - указывая маленькой рукой на Полбина, проговорил Ларичев, и Мария Николаевна поняла, что комиссар, подчеркивая свое уважение к командиру полка, как к отличному летчику, пока не торопится с признанием и остальных его качеств. Ларичев, видимо, знал себе цену, и его не смущало то, что он, не имеющий ни наград, ни боевых вылетов, назначен в полк, которым командует летчик-орденоносец, сумевший не потерять ни одного самолета своей эскадрильи за все время боев с японцами. Подумав об этом, Мария Николаевна будто невзначай скользнула взглядом по гимнастерке Ларичева. На груди гимнастерка собралась складками, и между ними одиноко лепился парашютный значок с цифрой 10 на подвесочке. Все-таки десять...

- Это у меня еще аэроклубовские, Мария Николаевна, - сказал Ларичев, перехватив ее взгляд. - Сейчас я парашютизмом не увлекаюсь. Вот У-2 освоил, а там думаю и на боевой самолет перебираться... Верно, Иван Семенович?

В Чите Полбин, узнав, что к нему в полк назначен комиссаром человек, не летающий на СБ, был несколько разочарован, но ни при знакомстве с Ларичевым, ни после ничем этого не выказывал. Однако он видел, что Ларичев, в уме и проницательности которого сомневаться не приходилось, об этом догадывается. Сейчас его вопрос можно было истолковать как маленькую хитрость.

Полбин ответил неопределенно:

- Захочешь - всего добиться можно... Ларичев положил ложечку в стакан, жестом остановил Марию Николаевну, взявшуюся было за чайник, и сказал:

- Дело не только в желании. Может явиться и необходимость.

Полбин вскинул на него глаза Ларичев спокойно встретил его взгляд.

- Некоторые молодые летчики, - с расстановкой произнес он, - сожалеют, что не участвовали в боях на Халхин-Голе. У меня этого чувства нет, и не потому, что я по обывательски готов креститься, - мол, на сей раз мимо меня, - а потому, что знаю: мне еще придется воевать за Родину. - Он сделал паузу, внимательно посмотрел на своих слушателей, словно желая удостоверигься, что они его правильно поймут, и закончил: - Я, например, Гитлеру совершенно не верю.

- Вы думаете, будет война с Германией? - быстро и тревожно спросила Мария Николаевна. - А договор?

Три месяца тому назад, двадцать третьего августа, она развернула номер "Правды" и почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Войны с Германией не будет десять лет!

Ей вспомнился первый год супружеской жизни, год рождения Виктора. Он был счастливым, этот год, но он был омрачен частыми сообщениями газет о разгуле фашизма в Германии, об угрозах Гитлера всему миру, о пушках вместо масла... Отец в письмах из Чернигова только об этом и говорил, требуя от зятя комментариев к сообщениям прессы. Каждый день, просыпаясь, можно было думать о самом светлом и радостном, но вдруг все омрачала мысль о человеке с черной, злобной душой, который швыряет в костер книги Маркса и Гейне и замахивается на спящих детей горящей головешкой... Так прошло шесть лет.

И вдруг этот договор! Спустя три дня после сообщения о нем, двадцать шестого августа, был день рождения Виктора. В степях Монголии шла война, его отец находился там, но Мария Николаевна была уверена, что эта война очень скоро кончится. А потом десять лет мира и спокойствия! Виктору будет шестнадцать лет...

Сейчас было страшно подумать, что договор может быть нарушен; Мария Николаевна нетерпеливо, с бьющимся сердцем, ждала ответа Ларичева.

Комиссар медлил; выражение его глаз менялось; потом он сказал с задумчивой улыбкой:

- Я не делаю никаких прогнозов на ближайшее будущее. Повторяю, Гитлеру не верю также, как не верите вы, ваш муж и, должно быть, еще очень многие люди...

- В честность фашиста трудно поверить, - сказал Полбин.

- Другая беда в том, - продолжал Ларичев, - что фашист, оказывается, не один. Видимо, не случайно англичане и французы не захотели с нами договор о взаимопомощи заключить. Есть еще кто-то, кому интересно, чтобы мы побольше крови потеряли. Вот и эта подозрительная возня у северных границ, около Ленинграда...

- Надо бы нам все-таки несколько спокойных лет, - сказала Мария Николаевна. - Хоть бы дети выросли...

- Мое желание совпадает с вашим, Мария Николаевна, - сказал Ларичев. - У меня две девочки, одна в возрасте вашего старшего, другая на год младше...

- Где они? - спросила Мария Николаевна, охотно уходя от разговора о войне. - Ваша семья в Чите?

- Нет, далеко. Даже очень далеко. В Ленинграде.

- Почему?

- Жена поехала погостить к моим родным. И заодно перевезет оттуда библиотеку. Решил забрать свои книги. До сих пор не трогал, а сейчас решил...

- Много книг? - спросил Полбин.

- Около трех тысяч томов.

- Ого! - не скрывая восхищения, усмехнулся Полбин. - Я избачом был когда-то, так у меня и тысячи не набиралось...

- Я со студенческих лет коплю. И теперь по количеству книг вижу, что студентом был давно.

В передней щелкнул замок, потом раздался голос:

- Ужинать не будем? Чайку попьем? Ну, хорошо.

- Кривоносы из кино пришли, - сказала Мария Николаевна.

- Не пора ли и нам, Василий Васильевич? - сказал Полбин. - Завтра дел много.

- Я думаю, пора.

Ларичеву постелили в комнате, которая служила и столовой и детской. Теперь в ней стоял только диван, небольшой стол на изогнутых точеных ножках и два стула. Детские кровати, игрушки были вынесены, остался только велосипед, на руле которого, зацепившись юбкой, висела кукла с растопыренными руками. Снятые с окон гардины, свернутые, как паруса, лежали на объемистом чемодане.

Подготовка к "ликвидации точки" шла неуклонно и быстро.

Глава X

Перелет полка на новый аэродром был отмечен неприятным событием. На языке военных донесений, которые потекли во все высшие инстанции, это событие именовалось коротким и пугающим, как название неизвестной болезни, словечком "че-пэ".

Виновниками чрезвычайного происшествия оказались лейтенант Илья Пресняк и техник самолета Искандер Файзуллин.

Полк взлетал поэскадрильно. В эскадрилье Ушакова самолет Пресняка был левым ведомым третьего звена, и потому он шел последним, замыкающим.

Полбин и Ларичев находились на старте. Когда самолет Пресняка, подняв хвост, стремительно помчался по взлетно-посадочной полосе, догоняя уже ушедших в воздух товарищей, Ларичев одобрительно произнес:

- Эти все хорошо, ничего не скажешь!

Полбин не ответил. Сжав губы, рывками поворачивая голову, он следил за бежавшим по плитам бетонки самолетом. Вдруг он услышал громкий крик на стоянке, откуда только что выруливал Пресняк. К старту, размахивая руками, со всех ног мчался Файзуллин, как будто он не успел что-то сказать своему летчику и теперь в отчаянии спешил исправить забывчивость. Полбин увидел его уголком глаза и тотчас же понял, что на самолете не все благополучно, сейчас может случиться непоправимое...

И это произошло. Оторвавшись от земли, самолет Пресняка, вместо того чтобы начать плавное выдерживание на небольшой высоте, круто взмыл, свечой поднялся к небу на десяток-другой метров, затем медленно, как бы раздумывая, перевалился на нос и плашмя упал на черную землю в конце полосы. Моторы смолкли.

- Струбцины! - в страшном гневе крикнул Полбин, срываясь с места. Струбцины забыли, проклятые!

Ларичев побежал за ним. С других стоянок тоже стекались люди. По камням бетонки, издавая тревожные гудки, помчалась санитарная машина.

Ларичев на бегу думал о том, верна ли догадка Полбина. Да, возможно, забыли снять струбцины - деревянные зажимы, которыми на время стоянки самолета закрепляются элероны, руль поворота и рули глубины, чтобы их не расшатывал ветер. Судя по тому, как самолет свечой полез вверх, не были сняты зажимы с руля глубины.

Санитарка обогнала всех, но никто не бросился доставать носилки. Дежурный врач в белом халате вышел из машины и, стоя у самолета, разговаривал с кем-то из экипажа. Значит, люди целы.

Самолет сильно наклонился на левую плоскость, точно припал на одно колено. Консольная часть крыла с красной лампочкой почти касалась земли. Левая нога шасси укоротилась, войдя в глубь фюзеляжа. На стабилизаторе трепетали от ветра красные лоскутки, прикрепленные к зажимам. Так и есть...

Полбин, увидев, что экипаж невредим, - все трое в виноватых позах стояли под торчавшей вверх правой плоскостью, - подбежал к стабилизатору, снял один зажим и с угрожающим видом подошел к Пресняку.

- Это что? - спросил он, потрясая деревянными колодками с красным лоскутком. - Это что, я спрашиваю! Ну?

Пресняк, его штурман Чекин и стрелок-радист Шабалов молчали. У Шабалова на бледном лице мелко, словно от холода, вздрагивали губы, он покусывал их.

Подбежал запыхавшийся Файзуллин. Черный клок волос выбился из-под шапки и прилип к потному лбу. В руках у него было три зажима, снятых перед выпуском самолета с элеронов и руля поворота. Не произнося ни слова, Файзуллин растерянно протягивал зажимы Полбину.

- Что ты мне суешь? - еще больше разъярился тот. - В бирюльки со мной играть собираешься? Где раньше глаза были, техник?!

Файзуллин беззвучно пошевелил губами. Все молчали, гнетущая тишина стояла на земле. Только в воздухе ровно гудели самолеты. Эскадрилья Ушакова, встав в круг, ходила над аэродромом.

Полбин отыскал глазами Бердяева, коротко бросил:

- Передайте: лететь своим курсом.

- Есть! - ответил Бердяев и удалился с такой поспешностью, точно главное для него было уйти поскорее от этого печального места, где лишь по счастливой случайности не разыгралась трагедия с человеческими жертвами.

Полбин проводил его недолгим взглядом. Опять посмотрел на небо, поднял руку, словно собираясь махнуть Ушакову, но опустил ее. Краска гнева стала медленно сходить с его лица. Он распахнул комбинезон на груди, словно желая дать выход скопившемуся раздражению. Ларичев внимательно смотрел на него, наблюдая, как командир полка берет себя в руки.

- Лейтенант Пресняк, - сказал Полбин уже другим голосом, - докладывайте...

Пресняк поднял голову, еще сильнее вытянулся.

- Техник Файзуллин не виноват... - начал он.

- Я сам разберусь, кто виноват! - резко оборвал его Полбин. Докладывайте, почему разложили машину!

Пресняк впервые посмотрел ему в глаза и не отвел их под суровым, пронизывающим взглядом.

- Значит, так... Когда техник снял зажимы с элеронов и вертикального руля, я позвал его... Заедали шторки маслорадиаторов, не прикрывались из кабины. Файзуллин сказал: "сейчас", я на него прикрикнул. Он устранил заедание. Я запустил моторы. Вижу, "двойка" уже взлетает, опаздываю. Приказал технику убрать колодки из-под колес и с места дал газ...

- А рулевое управление вы опробовали?

- Шуранул разок. Элероны работали, из кабины видно, педали в порядке...

- В порядке! А на разбеге вы чем хвост поднимали? Ногами?

Ларичев как раз думал о том, что на разбеге Пресняк должен был почувствовать заклинение рулей глубины, так как хвост поднимается именно с их помощью. Штурвал, меняющий положение рулей, не мог иметь свободного хода вперед.

Пресняк ответил:

- Я не обратил внимания, что штурвал шел туговато. Думал, смазка тросов застыла.

- Так. Ясно, - жестким, отчужденным голосом сказал Полбин и принял положение "смирно". - Лейтенант Пресняк!..

Все замерли, каждый в том положении, в каком был настигнут словами командира.

Вина лейтенанта, нарушившего правила наставления по производству полетов, была ясна. Можно было бы оправдать кое-какие его промахи, можно сделать скидку на молодость и горячность, учесть, что самолет поврежден незначительно, а экипаж здоров, хотя могло кончиться хуже... Но никому не дано вмешиваться в дела командира, человека, который поставлен государством и обладает установленной государством мерой власти над людьми. Он один здесь закон и судья, и будет так, как он окажет.

Так думали, наверное, все, ожидая приговора. Ларичев поглядывал на желваки, ходившие под смуглой кожей на щеках Полбина, и размышлял: достаточно ли остыл командир после первой вспышки, чтобы трезво, с ясным умом оценить положение и объявить взыскание, которое точно определило бы вину Пресняка, было бы воспринято им как вполне заслуженное и в то же время не вызвало бы потом никаких толков и пересудов, что вот-де "командир вмазал на всю железку, пережал" или, наоборот, "не дожал, надо было бы покрепче".