Дело, которому служишь

- Постой, - растерянно спросил он Чубукова. - Что вы сидели бестолку? Кто из вас двоих летчик-то?

- А никто, - в свою очередь растерялся тот.

- Я полечу, - резко сказал Полбин. Разбрасывая маскировочные ветки, он напрягал память, стараясь восстановить все детали давнего разговора с Рузаевым в кабине "Петлякова". Он вспоминал, какую скорость нужно держать на взлете, когда убирать шасси, на какой скорости садиться. Посадка заботила его больше всего: уже темнело, а приземляться на самолете, за штурвал которого сел первый раз в жизни, нелегко и днем. Правда, в крыле "Петлякова" есть посадочная фара, кабина хорошо оборудована приборами для ночных полетов... "В воздухе разберусь, - решил Полбин. - Надо только взять кого-то из техников на случай справок. Кажется, этот длинный потолковее".

Но тут пришла мысль, что утлый У-2 Пресняка может подвергнуться нападению "Мессершмиттов", ему надо дать в заднюю кабину человека потверже, чтобы он мог отстреливаться из "шкаса". Чубуков, вздрогнувший от выстрела "сорокапятки", крепкими нервами, кажется, не отличается.

- Вы летите со мной, - сказал Полбин маленькому технику. - А вы, товарищ Свиридочкин, поможете лейтенанту Пресняку запустить У-2 и пойдете с ним. Только бреющим!

Пресняк хотел сказать командиру, что от летчиков он слыхал, будто "Петляков" очень сложен в пилотировании и переходить на него сразу, без вывозных тренировочных полетов, - риск громадный. Но приказание "только бреющим" относилось к нему, Пресняку, и он приложил руку к шлему: "Слушаю, товарищ майор!"

Полбин уже скрылся в люке самолета. Чубуков неуверенно подошел к стремянке. Он понял, что майор раньше не летал на "Петлякове", и это внушало ему тревогу: "самолет строгий, разбиться на нем - дело нехитрое".

За деревьями опять два раза выстрелила пушка. Эхо разнеслось по лесу, дробясь и перекатываясь. Чубуков с растерянным лицом взобрался по стремянке и нырнул в люк.

Через две минуты Полбин открыл боковую шторку кабины и, высунув голову, крикнул Пресняку с улыбкой:

- Будешь мне лидировать или парой пойдем? Хорошее дело - парой! Скорость "Петлякова" наверняка втрое больше... Шутка не рассмешила Пресняка, он с тревогой посматривал на Полбина. Тот опять весело сказал:

- Ты смотри, чтоб у тебя пассажир в воздухе не переломился! Сажай его на пол, а не на сиденье... А вы, Свиридочкин, не обижайтесь, вам завидовать надо - небось, в любой самолет без стремянки забираетесь...

Спокойствие и уверенность, звучавшие в этих шутках, передались Пресняку. "Значит, уже разобрался там в аппаратуре, - подумал он. - Ну и человек, на лету все хватает!"

Где-то под капотами моторов "Петлякова" послышался тонкий свист, он все нарастал... Раздался легкий взрыв. Один мотор, вычихнув клубок голубого дыма, ровно заработал. Затем нехотя качнулись лопасти другого винта, и он тоже завертелся с бешеной скоростью. Желтая листва сорвалась с земли, закружилась и облепила ворох еловых ветвей, медленно перекатывавшихся под напором воздушного вихря.

Самолет вырулил на взлетную полосу. Пресняк вслушивался в работу моторов. Вот они взревели... Полная мощность. "Петляков" тронулся с места и побежал. Все быстрее, быстрее. Поднял хвост в линию полета.

Момента отрыва Пресняк так и не уловил. На земле уже темнело. Самолет на секунду слился с пестрым фоном леса, а потом четко вырисовался над соснами в вечернем небе. Было видно, как он деловито поджимал под себя колеса шасси.

Пресняк сорвал с головы шлем, взмахнул им и закричал "ура".

- Ты что, лейтенант? - удивился Свиридочкин. - Не видел, как летают?

- Видать-то видал. Побольше других, может. Но такого, чтоб человек на незнакомую машину сел без вывозных, да еще так красиво поднял, видать не приходилось...

- А он что - на "Пешке" первый раз?

- В том-то и дело!

- Да... - покачал головой Свиридочкин. - Это все равно, что с велосипеда на "эмку" пересесть. Здорово, видать, летает ваш майор!..

Пресняк напыжил щеки, ударил себя по губам, показав этим, что больше ничего сказать не может.

Когда они прилетели на новый аэродром, Полбин уже сидел в землянке командного пункта. Спасенный им "Петляков" был передан разведчикам. Чубуков рассказал, что в воздухе они повстречали лимузин У-2 с экипажем. Полбин дал ракету, и экипаж тоже вернулся.

Глава XVII

Октябрьское наступление немцев на Москву провалилось. В середине ноября они подтянули свежие войска и предприняли второе наступление.

Но на Московском направлении сосредотачивались сильные резервы. Шестого декабря Советская Армия перешла в решительное контрнаступление на врага, опрокинула, разгромила его. Немцы стали беспорядочно отходить от Москвы.

Теперь Полбин, как и в июле, говорил летчикам, указывая перед вылетом пункты на карте: "Бьем по скоплению!"

Самолеты ложились на курс и шли над освобожденной советской землей. Они настигали отступавших немцев в лесочках, лощинах, на переправах, на железнодорожных станциях, где фашисты спешно формировали эшелоны, чтобы удирать на запад. Врагу не было покоя и по ночам: советская авиация действовала круглые сутки. Полбин тоже часто летал ночью - в паре с Ушаковым или Кривоносом, а иногда и в одиночку.

Командование часто отмечало боевые успехи Полбина и его летчиков. Еще в ноябре газета "Сталинский сокол" поместила большую статью под названием: "Бейте врага, как летчики командира Полбина!" Этот заголовок был напечатан самыми крупными буквами, какие могли найтись в кассах фронтовой типографии. Мелким шрифтом, ниже, было написано: "За пять дней летчики командира Полбина уничтожили 17 вражеских самолетов, 2 танка, 64 автомашины с пехотой и грузами и 27 повозок с боеприпасами".

Этот листок с не просохшей еще типографской краской привез Ларичев. Он ездил по делам в политотдел, сильно задержался, а вернувшись, сказал Полбину без всякой связи: "Странное дело: все нормальные люди просто читают, а в редакциях, кроме того, еще "вычитывают", "считывают" и "подчитывают"! Какие-то считчики, подчитчики..." Потом вынул из полевой сумки газетный лист и поздравил Полбина с орденом Красного Знамени.

Награжден был не только он, но и Ларичев и еще около сорока летчиков, штурманов, стрелков, техников.

Полбин схватил карандаш, подчеркнул в списке фамилии своих людей и, несмотря на позднее время и возражения Ларичева, советовавшего перенести все на утро, приказал построить личный состав.

Когда награжденный после объявления своей фамилии выходил из строя, Полбин обнимал его и обменивался крепким поцелуем - знаком боевого братства и клятвы верности делу, которому они вместе служат.

Через два дня после начала советского наступления, восьмого декабря, Полбин узнал, что ему присвоено новое военное звание - подполковник. Но так как боевые вылеты были часты, а походная палатка военторга отстала из-за бездорожья, он еще продолжал носить на петлицах майорские "шпалы". Лишь через сутки вечером Ларичев вручил ему шесть блестящих эмалевых прямоугольников и новые нарукавные знаки, шутливо сказав при этом, что каждый солдат должен носить в своем ранце маршальский жезл. Полбин ответил, что это в его жизни первый и единственный случай неаккуратности в ношении военной формы, но он может быть оправдан. Личную радость захлестнула другая, общая: "Уж очень здорово наступать!"

В конце января Полбин водил группу самолетов на бомбардировку гитлеровцев, отступавших в районе Ржева. Вылет был очень удачным. Тусклый аэрофотоснимок, на котором снег казался не ослепительно-белым, как в полете, а серым, запечатлел картину удара: разрывы бомб на шоссе, а вокруг опрокинутые, завязшие в кюветах автомашины и танки.

- Это называется громкий заключительный аккорд! - сказал Бердяев, показывая снимок Полбину, вертя планшет так и этак перед окошком землянки. Начальник штаба, став майором, утратил часть своей робости и позволял себе в некоторых случаях обращаться к командиру полка без непременного "товарищ подполковник". А сейчас был именно такой случай: последний вылет на СБ прошел успешно. В бумагах начальника штаба лежало приказание о передаче материальной части "ночникам".

Выбравшись из землянки по скользким ступеням, Полбин пошел к самолетам.

Светило невысокое зимнее солнце, легкий ветерок гонял по дюралевым, не раз заплатанным крыльям самолетов струйки снежной пыли. Было морозно, но Полбин рывком растянул металлическую "молнию" комбинезона на груди и с удовольствием потянулся, зажмурившись от ударивших в глаза солнечных лучей. Холодный воздух тотчас же забрался под мех комбинезона, но это было приятно.

Итак, пройден еще один этап летной биографии. Пришла пора расставаться с СБ, "эсбушкой", "катюшей", - сколько ласковых кличек получила эта машина... Хорошо она послужила Родине! Звук ее моторов наводил ужас на самураев в монгольских степях, заставлял белофиннов зарываться в снег, бросал на землю немецких фашистов на огромном фронте от Черного до Баренцева моря... Послужила и послужит еще, как старик ТБ, четырехмоторный гигант, которому предсказывали скорый вечный отдых еще на Халхин-Голе, а он в самом начале войны с немцами бомбил их нефтеперегонные заводы в Плоешти...

Размышляя о похвальной долговечности советских авиационных конструкций, Полбин подошел к своему самолету и остановился в десятке шагов, залюбовавшись им. Стройный серебристый красавец! Твердо уперлись в утоптанный снег высокие, как у молодого петушка, ноги-шасси. Поблескивает на солнце прямое, острое крыло с мягко закругленной консольной частью. Фюзеляж от штурманской кабины до корня киля - это же звенящая стрела...

Ветер донес до слуха тихую песню.

...Стань, старушка, на стеллаж!..

Антифриз залили, трубки отепли-и-ли,

За-чех-лили фюзеляж!..

На крыле, спиной к Полбину, стоял Пашкин и натягивал на кабину брезентовый чехол, вполголоса напевая песенку, родившуюся на каком-нибудь фронтовом аэродроме:

Я поил тебя бензином чистым грозненским,

Самой лучшею касторкой заправлял...

Это была уже неправда. Баки самолетов давно не заправлялись касторовым маслом. Полбин окликнул техника:

- Егорыч!

Пашкин обернулся, сел на скользкое крыло и съехал на землю. Маленького роста, с маленьким, облупившимся от мороза лицом, он был одет в молескиновую куртку, доходившую ему до колен. Голенища черных валенок-чесанок были подвернуты. Технику часто приходится работать сидя на корточках, а длинные голенища интендантских валенок режут под коленями. На Пашкине были самодельные калоши из красной самолетной резины - пошла в ход старая камера от колеса шасси. В руках техник держал перчатки-однопалки, тоже подвернутые, так что была видна белая цигейковая подкладка.

- Егорыч, ты и в самом деле мне машину касторкой заправлял? - Полбин прятал улыбку.

- Что вы, товарищ подполковник! Только "эм-эсом", маслом силикатной очистки, высшей кондиции...

- Ладно, я пошутил... А что, жалко расставаться со старушкой?

- Жалко.

- Мне тоже, Егорыч...

Пашкин провел рукой по впалым щекам.

- Тут такую глупнстнку говорят, товарищ командир. Будто на "Петляковых" свои техники есть. А нас как же - в отставку?

Полбин успокоил его. Полк переходил на новую материальную часть во всем составе. Предполагалось, что первоначально в распоряжение Полбина будет предоставлено три самолета "Петляков-2". Пока летчики будут проходить переучивание, техники и мотористы под руководством инженеров с завода изучат новую конструкцию.

- Ты, может, боишься, Егорыч, что не сладишь с новой машиной?

- Не слажу? - Пашкин, надевший было рукавицы, снова снял их. - Как же я могу не сладить, если я уже семнадцатый год на эксплуатации работаю? Посчитайте сами, сколько их через мои руки прошло, - он быстро стал загибать пальцы в мелких черных трещинках: - У-1, У-2, Эр-первый, Эр-пятый, "козел", то-есть Эр-шестой, Тэ-бе один, Тэ-бе третий, СБ... Я на этих машинах все винтики наперечет знаю...

- А я на них летал, - улыбнулся Полбин.

- И не боитесь с новой машиной не сладить? - Пашкин опять провел рукой по скулам снизу вверх.

- Поймал на слове, Егорыч? Нет, не боюсь.

- Ну и я не боюсь. Не построили еще тот самолет, который Пашкин не обмозговал бы...

Передача самолетов специальному подразделению "ночников" была закончена через три дня.

На новом аэродроме, уже совсем недалеко от Москвы, летчиков ожидали "Петляковы", чистые, поблескивающие свежей краской. Землянок здесь не было, так как рядом находилась деревня, в которой могли разместиться все, хотя и в некоторой тесноте. Летное поле, ровное и гладкое, как поверхность замерзшего озера, со всех сторон окружали вековые ели, угрюмые, с острыми сухими верхушками. Их утренние тени закрывали добрую половину взлетной полосы.

Полбин осматривал "Петляковых" в сопровождении Воронина и представителя авиационного завода Нибахова, тощего, нескладного человека в щеголеватой шинели с инженерскими молоточками на петлицах.

Переходя от самолета к самолету, Полбин пробовал, хорошо ли держат воздух пневматики шасси, постукивал косточкой пальца по тугой перкалевой обтяжке рулей и стабилизаторов, осматривал кабины.

Нибахов, идя сзади рядом с Ворониным, вполголоса говорил ему, жестикулируя длинными руками и часто заглядывая в лицо:

- Дотошный у вас командир... Он мне нравится. Сам летчик, а походка, как у заправского строевика. Знаете, о летчиках говорят, что у некоторых из них есть что-то орлиное в повадках. Этот, пожалуй, наиболее отвечает такому представлению...

Воронин не отвечал. Ему не нравился представитель завода. Не нравилось его удлиненное бледное лицо с приподнятыми вверх, к вискам, бровями, тонкий голос, явная склонность к пустому краснобайству. Не нравилась и походка расслабленная, вихляющая, - уж этот никогда не был строевиком... "Может, человек он и хороший, - простодушно думал. Воронин, - наверное, дело свое знает, а вот симпатии к нему никакой".

Полбин вдруг остановился.

- Ну как? - спросил Нибахов. - Будем акт оформлять?

- Погодите с актом. Вы мне сказали, что машины полностью укомплектованы? В голосе командира Воронин уловил знакомые угрожающие нотки.

- Это так и есть, - ответил представитель завода. - Разве чего-нибудь нехватает?

- Где тормозные решетки? - гневно спросил Полбин. - Чем прикажете тормозить на пикировании? Палкой, как на ледяной горке?

- Ах, вот что! - облегченно проговорил Нибахов. - Я вам объясню. Машины отправляли в срочном порядке, решеток в сборочном цехе не оказалось. Решили отправить так.

- Кто решил?

- Ну, была санкция соответствующих руководителей завода. По моему докладу.

Полбин нетерпеливо ткнул носком сапога комок снега.

- Что же вы докладывали, товарищ инженер-майор?

Нибахов помолчал. Потом заговорил, глядя бесцветными глазами поверх головы Полбина куда-то вдаль, прислушиваясь к своим словам:

- Видите ли, я считаю, что эти решетки вам не так уж необходимы. Самолет рассчитан на пикирование, но в массовом порядке еще не освоен...

- А кто же его будет осваивать? - перебил Полбин.

- Я исходил из убеждения, - невозмутимо продолжал Нибахов, - что вы будете в основном применять сбрасывание с горизонтального полета. Я думаю, сейчас, на войне, когда так дорого время, трудно экспериментировать, да еще в полукустарных условиях. "Петляков" и без того достаточно сложен в эксплуатации.

"Так, так. Учи нас дорожить временем, - со злостью думал Полбин, глядя в лицо Нибахову. - Вишь ты, полукустарные условия... Отвели целую войсковую часть в тыл, дали отличный аэродром, квартиры, а он - "трудно экспериментировать". В белых перчатках, чтоли, на пикирование летать? Создавать каждый раз комиссию из десяти человек? "Сложен в эксплуатации"! Пашкин не более грамотен, чем ты, инженер, а через месяц он всю машину до последней заклепки знать будет."

Полбин вдруг вспомнил, на кого походил Нибахов своей манерой говорить. Это был Рубин, начальник УЛО летной школы... Такая же убежденность в неотразимости своих доводов и такое же непонимание того, что на месте топтаться нельзя...

Он готов был уже наговорить Нибахову резкостей, обвинить его в срыве боевой подготовки летчиков, но подумал, что перед ним просто заблуждающийся человек, привыкший говорить то, что говорят все, кто его окружает. Значит, дело серьезное... И он сказал:

- Вы, инженер-майор, оказывается, Краткого курса не знаете...

- Почему? - опешил Нибахов.

- Не знаете четвертой главы. А в ней говорится о неодолимой силе нового!

Нибахов открыл рот, чтобы ответить, однако промолчал. Воронин, ожидавший, что разговор примет более бурный характер ("Ну, сейчас командир сделает из него лепешку", - думал он, слушая разглагольствования Нибахова), сказал:

- Собственно говоря, дело поправимое. Самолет товарища Нибахова здесь. Надо слетать на завод и доставить решетки.

- А кто мне лишний рейс санкционирует? - встрепенулся Нибахов.

- Я договорюсь с командованием, - ответил Полбин. - А на завод, Воронин, полетите вы.

В тот же день Полбин был в Москве, в штабе Военно-Воздушных Сил. Полковник, начальник одного из управлений, сказал ему, что Пе-2 действительно пока еще применяется чаще всего для бомбометания с горизонтального полета и поэтому на заводе не особенно следят за тем, чтобы все машины были оборудованы приспособлениями для пикирования. Полбин язвительно заметил: "Пока еще? А когда же пикировать будем? После войны?" Полковник ответил спокойно: "Вам все карты в руки. Осваивайте пикирование. В следующих партиях ни одной машины без тормозных решеток не будет".

Покончив с делами, Полбин прошелся по Москве. На улицах было людно и шумно. На стенах домов часто попадались стрелки с надписью "бомбоубежище", по мостовым, возвышаясь над толпами пешеходов и потоком автомашин, проплывали серебристо-голубые аэростаты заграждения, транспортируемые на грузовиках с прицепами. Но никто с тревогой не поглядывал на безоблачное небо, люди, спокойно разговаривая, шли по своим делам или стояли в очередях у троллейбусов. Нигде не было видно разрушений, следов бомбардировки.

"Да, это вам не Лондон и не Париж, - подумал Полбин, вспомнив хвастливые слова одного пленного фашистского летчика, сказавшего, что "Юнкерсы" не оставят от Москвы камня на камне. - Пусть фашисты бахвалятся своей доктриной Дуэ, ничего у них не вышло и не выйдет."

Ему вспомнились также слова полковника из ВВС: "Москва - единственная европейская столица, которая имела действительно надежную, непроницаемую защиту с воздуха."

"Есть и наша маленькая доля в этом деле", - подумал Полбин, решив, что по возвращении на аэродром нужно будет непременно собрать летчиков и рассказать им о впечатлениях, которые оставила у него военная Москва.

Перед тем как ехать на аэродром, где его ждал У-2, Полбин позвонил в Покровское-Стрешнево.

Ответила Галина. Она сказала, что Федор на фронте, командует группой легких ночных бомбардировщиков. Где именно, она не знает, но во всяком случае далеко от Москвы, может быть под Воронежем. Сама она работает на оборонном предприятии. С женской непосредственностью она сообщила, что Саша давно перестал носить очки и готовится в танкисты. Почему в танкисты, она не знает... "Очень, очень жаль, что вы не можете заехать, Иван Семеныч, - сказала она. - В следующий раз, как только попадете в Москву, непременно загляните, слышите - непременно!" Полбин неуверенно пообещал, сказав, что не знает, когда будет этот следующий раз.

На свой аэродром он вернулся во второй половине дня. Заходя на посадку, прежде всего бросил взгляд в тот угол, где утром стоял пузатый транспортный самолет со множеством окошечек вдоль фюзеляжа. На нем привозили (запасные части к "Петляковым", он же должен был доставить с завода тормозные решетки. Самолет стоял яа месте.

"Молодец Воронин, уже обернулся, - подумал Полбин. - Что ж, если все карты нам в руки, возьмемся за дело. Проиграть с такими козырями нельзя."

Он ощущал большой душевный подъем. В нем пробудился азарт летчика-инструктора, для которого главными были две вещи: во-первых, обучить полетам на новой машине всех до единого, не допустить никаких "отчислений" по неспособности; во-вторых, обучить в самые сжатые сроки, сократив даже сроки, официально установленные в приказе командования. Такие задачи он ставил перед собой и раньше, в бытность инструктором летной школы. Тогда его, кроме всего прочего, подхлестывало чувство соревнования, желание опередить товарищей-инструкторов и показать "высокий класс работы". Теперь он понимал, что на него возложено дело государственной важности: шли ожесточенные бои с фашизмом, фронту нужны были летчики. Каждый выигранный день и даже час приобретал значение исключительное.

Однако не сразу все пошло удачно. К вечеру начал падать снег. Он валил непрерывно, густыми огромными хлопьями. Задолго до наступления темноты машины, двигавшиеся по аэродрому, зажгли фары и ездили на малой скорости, поминутно сигналя. Барометр падал.

Глава XVIII

Там, где сейчас спокойно текут воды Волго-Донского канала и чайки оглашают небо над степью резкими криками, летом 1942 года шли жестокие, небывалые по своему напряжению, кровопролитные бои.

Позорно провалившись с планом захвата Москвы фронтальным ударом на центральном направлении, гитлеровское командование решило прорваться к Волге, перерезать коммуникации, связывающие центр страны с Кавказом, затем развить наступление на север и выйти в тыл советской столице. Сосредоточив на юге огромное количество войск, немцы нацелили свои главные силы на Сталинград. По их плану он должен был пасть двадцать пятого июля.

К середине июля немецким войскам удалось прорвать оборону наших войск. Они двинули в прорыв мощную группировку, состоявшую из двух танковых армий, и вышли в излучину Дона. Заняв Миллерово и Кантемировку на железной дороге Москва-Ростов они образовали ворота, в которые хлынули фашистские танки. По пыльным проселкам, по желтым полям дозревающих хлебов немцы тянулись на восток, к степной станице Боковская, к лежащему от нее строго на юг городу Морозовский, что на железнодорожной ветке Лихая-Сталинград. Неправильный прямоугольник, образованный четырьмя пунктами: Миллерово-Кантемировка, Боковская-Морозовокий, на советских стратегических картах был заштрихован синим цветом. Над районом Сталинграда и Волгой нависла грозная опасность.

Предвидя развитие событий, советское Верховное Главнокомандование немедленно приняло меры. В район Сталинграда были введены свежие силы, между Доном и Волгой возникли оборонительные рубежи.

Тринадцатого июля был образован Сталинградский фронт. В излучине Дона началось генеральное сражение второго года Великой Отечественной войны.

Лучшие силы советских войск стягивались для отражения яростного натиска фашистов.

Пятнадцатое июля было для Полбина памятной датой. Исполнился год с того дня, как его скоростные бомбардировщики приземлились на подмосковном аэродроме, став боевой частью действующей армии, влившись в отряд защитников столицы. Теперь они должны были вместе с другими войсками отстоять Сталинград.

В этот день Полбин с утра совершил три вылета, каждый раз во главе девятки "Петляковых". Четвертый вылет намечался на "после обеда": летчики ели рисовый суп из котелков, принесенных техниками прямо на стоянки. Суп не остывал, так как котелки заблаговременно выставлялись на солнце. Из последнего вылета вернулись все, только самолет Пресняка с перебитым элероном сел где-то впереди, на аэродром истребителей. Файзуллин мрачно ходил по выгоревшей, бурой от масляных пятен траве, пинал ногой пустые клетки из-под бомб и поглядывал на три стоявших рядышком алюминиевых котелка с горячим супом. Палящее солнце отражалось на их крышках.

Файзуллину некуда было скрыться от солнца. Другие, как только прилетели самолеты, накрыли их пыльными маскировочными сетями и спрятались в тень от крыльев. А куда деваться технику, машина которого не вернулась?

Файзуллин вспоминал аэродромы, на которых полк побывал во время боев за Москву. Там всегда рядом был лес со спасительной тенью. Пока машина на задании, можешь побродить в зарослях, набрать горсть земляники, утолить жажду. А здесь? Ровная, полыхающая июльским зноем степь. Аэродром - кусок этой степи, ничем от нее не отгороженный. Все очень напоминало Монголию, только не было палаток и юрт. Летчики и техники жили в щелях, вырытых в твердой суглинистой земле. Щели прикрывались от дождя травой и соломой, накиданной на жерди. Постели тоже из соломы, застеленной зелеными плащ-палатками. Когда самолеты уходили на задание, а заправочные автомашины прятались в балочке за дорогой, на аэродроме негде было задержаться степному ветру. Он только шевелил придавленную комьями глины солому над щелями-землянками да раскачивал на покинутых стоянках круглые клетки из-под бомб.

Да, все напоминало Монголию, но в десяти километрах на восток лежал Сталинград. Он растянулся вдоль Волги, и для того, чтобы на машине проехать с северной его окраины на южную, понадобилось бы побольше часа. Файзуллину пришлось однажды побывать в этом городе - Воронин посылал за расходными материалами для самолетов. В кузове грузовика Файзуллин проехал от памятника летчику Хользунову, что стоял на крутом обрыве над Волгой, до Ельшанки с ее деревянными домиками. Машина все время катилась по прямой асфальтированной улице, а слева то открывалась, то исчезала широкая Волга. На том берегу желто отсвечивали под солнцем песчаные косы. Файзуллина окликнули:

- Где Полбин? Передай: командир группы вызывает!

Неподалеку стоял стройный, тоненький лейтенант, адъютант командира авиационной группы полковника Васильева.

Файзуллин покосился на котелки. Пресняк, Чекин и Шабалов могут прилететь только к вечеру, суп все равно остынет. Техник накрыл котелки брезентовым чехлом и побежал вдоль стоянок к самолету Полбина.

- Товарищ подполковник, вас вызывает командир группы!

Полбин оторвался от карты. Он сидел в тени под крылом и вместе с Факиным вглядывался в карту, расстеленную на траве.

- Подай фуражку, Егорыч!

Фуражка покачивалась на трубке указателя скорости, выступавшей под фюзеляжем опрокинутой буквой Г. В шлеме было жарко ходить по солнцу. Надвинув фуражку на глаза, Полбин зашагал в другой конец аэродрома.

"Что еще могло случиться? - думал он по дороге. - Задание получено, цели указаны, вылет... - он посмотрел на часы, надетые поверх манжета, - вылет через двадцать две минуты... Или, может, фашисты прорвались в другом месте?"

Он ускорил шаг.

Полковник Васильев ждал его в своем "шатре". Над землянкой командного пункта была растянута на четырех кольях густая маскировочная сеть. Она защищала от глаз вражеских воздушных разведчиков и давала приличную тень. Ветер свободно разгуливал в "шатре", играл листами крупномасштабных карт, свисавших до земли с низенького деревянного столика, шевелил потные волосы на голове Васильева. Полковник был очень молод, пожалуй, не старше Ильи Пресняка.

- Вы хорошо знаете район Морозовского? - спросил он.

- Вчера и сегодня бомбил танки в этом районе, - ответил Полбин. - Ночью летал парой, ударили по скоплению.

- Читайте. - Васильев выдернул из-под карты узкую полоску бумаги и протянул Полбину.

Это была телеграмма командующего воздушной армией. В ней говорилось, что на северо-западной окраине города Морозовский немцы оборудовали склад горючего для танков. Предлагалось немедленно выслать группу самолетов и уничтожить этот склад. Исполнение донести к исходу дня.

Васильев отобрал у Полбина телеграмму и спрятал ее.

- Возьмите карту. Склад должен быть здесь в лесочке, левее элеватора. Сориентировались? Полбин положил на ладонь свой планшет.

- Да. Тут от железной дороги отходит ветка, тупичок. Они сюда загоняют составы под слив. Я видел утром...

- Верно. Часть горючего сливают в стационарные емкости, а часть танки забирают прямо с колес. Заправляются и лезут дальше. Вы понимаете, какая задача - Васильев подхватил сползавший со стола лист карты, придавил его тяжелым мраморным пресспапье, имевшим здесь чисто декоративное назначение, так как чернильницы были совершенно сухими, и несколько мгновений молча смотрел на Полбина.

Понять было нетрудно. Вероятно, основная заправочная база у немцев в районе Миллерово. Доходя до Морозовского, танки вырабатывали горючее, выдыхались. Здесь они снова наполняли баки и могли итти дальше - на Обливскую, Суровикино, Нижне-Чирскую - навстречу нашей пехоте, артиллеристам, танкистам. Уничтожить склад - значит задержать продвижение фашистской техники, парализовать планы немецкого командования и в то же время дать ощутимый выигрыш своим войскам. Усталые, измученные непрерывными боями пехотинцы углубят свои окопчики, артиллеристы получше зароют в землю орудия, укрепят позиции...

- Какие будут приказания? - спросил Полбин, хотя у него уже сложился в голове свой план.

Васильев медлил с ответом. Он прикидывал, сколько самолетов нужно будет послать на Морозовскии, какое потребуется истребительское прикрытие. Цифры получались внушительные. При таком боевом напряжении хорошую группу сколотить нелегко. К тому же склад, конечно, имеет мощную зенитную защиту, не избежать потерь. А что, если?..

Васильев еще раз пристально посмотрел на Полбина. Командир "Петляковых" стоял прямо, хотя без напряжения. Из-под низко надвинутой фуражки с вышитым золотым "крабом" смотрели спокойные серые глаза. Взгляд был уверенным и в то же время чуть дерзким. Видимо, в этой голове билась какая-то очень смелая мысль.

Васильев знал, что Полбин бомбил с изумляющей точностью, его называли снайпером пикирующего удара. Был известен случай, когда Полбин со звеном самолетов нанес удар по железнодорожному узлу и, будто ножницами, перерезал все подводящие к нему линии, а станцию оставил нетронутой. Гитлеровцы не могли двинуть ни одного из скопившихся на станции эшелонов, а следующим ударом, уже более массовым, "Петляковы" уничтожили много танков и машин, стоявших на платформах.

- Полетите звеном. Хватит? - опросил Васильев.

- Много, - ответил Полбин, сузив глаза.

- Что? Бросьте шутить, не время, - недовольно сказал Васильев, сдвинув брови и наморщив лоб.

- Я не шучу, товарищ полковник, - ответил Полбин. - Разрешите лететь парой. Меньше машин - меньше потерь от зениток.

- Ну, это не всегда так. Шалопаев из ружья сбивают. Кого возьмете с собой?

- Майора Ушакова.

- Хорошо. Истребителей даю два звена. Не много?

- Нет. Только я хотел бы с ведущим истребителей договориться насчет работы над целью. Вот как надо бы...

Полбин вынул из планшета карандаш и, на обороте карты быстро набросал схему. Она изображала двух "Петляковых" в крутом, почти отвесном пике. Траектория пикирования была отмечена пунктиром. В верхней точке находилась одна группа истребителей. Другая была показана внизу, где "Петляковы" выходили из пике.

- Понял, - сказал Васильев, вставая со складного стульчика с полотняным сиденьем. - Вы хотите застраховать и верхний и нижний "этаж".

- Да.

Дело было в том, что в те короткие мгновения, пока пикировщики с огромной скоростью летели к земле, вражеские истребители не могли причинить им вреда. Но "Мессершмитты" подстерегали "Петляковых" вверху, при вводе в пикирование, когда все внимание летчика и штурмана было поглощено бомбардировочными расчетами, и внизу, при выходе из пикирования, где скорость "Петлякова" падала и он становился более уязвимым. Полбин предложил разбить прикрытие истребителей на две группы: одна оставалась в районе цели на высоте ввода самолетов в пике, другая снижалась и ждала "Петляковых" на той высоте, на которой они, сбросив бомбы, должны были выходить в горизонтальный полет. Если бы "Мессершмиттам" вздумалось устроить засаду па нижнем этаже, они встретили бы здесь не толыко "Петляковых", но и огонь советских истребителей.

- Дельно придумано, - сказал Васильев. - Сейчас я дам команду истребителям. Мне подбросили сегодня группу "Яковлевых", они сели на воропоновском аэродроме. - Он покрутил ручку телефонного аппарата, лежавшего плашмя на другом стульчике с полотняным сиденьем, пощелкал клапаном, подул в трубку, сложив колечком пересохшие губы: - Вызовите мне Звонарева. Да. Пусть позвонит.

- Звонарев? Мишка Звонарев? - Полбин расплылся в улыбке, сбил фуражку на затылок.

- Кажется, Михаил. Майор Звонарев, - сказал Васильев. - А что - знали его?

- Учились вместе! Инструкторами работали... Лихой парень!

- Да, мне его аттестовали как смелого командира. - Васильев тоже улыбнулся. - Вот и встретитесь с ним в воздухе, только рукопожатие не состоится до посадки. Давно не видались?

- Девять лет.

- Гора с горой не сходится... Ничего, столкуетесь на маршруте.

- Столкуемся, - все еще улыбаясь, сказал Полбин. - От склада только щепки полетят...

- Ну, ни пуха ни пера, - Васильев, задевая головой шуршавшую маскировочную сетку, оперся о стол ладонью и пожал Полбину руку. - Готовьтесь.

Дневная жара начинала спадать, когда два "Петлякова", взметнув облако пыли, поднялись в воздух и начали набирать высоту. На круге к ним пристроились истребители, взлетавшие с соседнего аэродрома Воропоново.

Полбин до вылета успел поговорить со Звонаревым по телефону. Звонарев хотел посылать ведущим истребителей одного из своих помощников, но узнав, что надо прикрывать Полбина, выразил бурную радость и заявил: "Сам пойду. Дадим жизни!"

В воздухе они приветствовали друг друга покачиванием крыльев.

Высоту набирали над аэродромом: "Мессершмитты" могли встретиться в самом начале маршрута. Когда прибор показал тысячу метров и в кабине стало прохладно, Полбин тихонько ткнул Факина в колено: "Смотри!" Справа в голубой дымке открылся Сталинград. Дома были ярко освещены солнцем, резко распределились свет и тени, и город казался огромным красивым макетом, искусно вылепленным на ровной доске. Но сравнение с макетом тотчас же исчезло: из заводских труб поднимались столбы дыма, сливаясь вверху, на высоте полета, в неподвижное облако. За одноэтажными домами Ельшанки и Бекетовки открылась широкая лента Волги, по которой сновали катера и буксирные пароходы. Город жил.

Факин еще раз бросил взгляд в окно кабины, пытаясь разглядеть Дар-гору, Мамаев курган, но в это мгновение Полбин положил самолет в крутой вираж, - и город, и Волга, и дымы из труб, быстро повернувшись, исчезли под стабилизатором.

Полбин тоже любовался городом ровно столько, сколько позволял радиус разворота. Когда мелькнул голубой кусок Волги, оправленный сверкающими на солнце песками, он вспомнил слова поэта: "О, Волга! После многих лет я вновь принес тебе привет..." И подумал: "Давно не вспоминал некрасовских стихов".

Перед глазами вдруг встало лицо жены, каким оно было очень давно, перед вылетом эскадрильи на Халхин-Гол. "Сокол ты наш сизокрылый, куда ты от нас улетел", - грустно сказала она и оправдывалась: - Я тебя первый раз на войну провожаю..."

Самолеты уже легли на курс, прямо в глаза било клонившееся к западу солнце, а Полбин думал о тех, кто сейчас находится у него за спиной, на востоке. Легко сказать "за спиной": тысячи километров отделяют его от трехэтажного дома в Чите. Но он легко может представить свою квартиру, расположение предметов в комнате, может даже без особой ошибки сказать, что сейчас Виктор и Людмила сидят за своим столом с игрушками, а Галка - ей уже скоро полтора года - ходит по комнате с матерью. Он может себе это представить, но каково им? Они не знают, где он, какие люди его окружают, что видит он. просыпаясь по утрам: лес или поле, крутые горы или морскую гладь. Им известно только, что он всегда у самолета и в самолете, что он каждый день летает на бой с врагом, для них он всегда в полете...

Да, в полете. Полбин включил кабину стрелка-радиста, окликнул его:

- Васюк! Получше за верхней полусферой...

- Смотрю! - ответил Васюк.

По бокам летели истребители Звонарева. Чтобы не обгонять "Петляковых", они изредка делали горки, небольшие развороты, и казалось, что самолеты резвятся, как стайка рыбок в прозрачной воде.

Слева, чуть сзади, самолет Ушакова. Скосив глаза, Полбин видел кабину ведомого. В стеклах фонаря иногда ослепительно вспыхивал солнечный луч и скрывал на миг лицо Виктора, сидевшего прямо, почти касаясь головой бронированной спинки. Полбин усмехнулся, подумав, что если бы он спросил сейчас Ушакова, как у него дела, тот непременно ответил бы: "Нормально".

- Дон, - сказал Факин, указывая вниз. - Сейчас Нижне-Чирская.

Когда эта большая станица с белыми домами в садах проплывала под самолетом, Факин наклонился к нижнему стеклу, пристально разглядывая ее.

- Что там увидел? - спросил Полбин.

- Ничего. - Факин выпрямился. Не рассказывать же об утренней встрече с пехотинцем, который ехал в Сталинград, в госпиталь. Пока шофер копался в машине, остановившейся на дороге около аэродрома, солдат неловко свертывал цыгарку одной рукой. Факин перепрыгнул через ров и помог ему. Солдат, проведя языком по газетной бумаге, сказал с сокрушенным видом:

- Забыл порцигар в Нижне-Чирской... Школа там есть на бугре, двухэтажная, белого камня, - будешь, пилот, пролетать, слышь, посмотри. Ночевали мы, поднялись чуть свет, я в суматохе и забыл на парте. А порцигар трофейный, с хитростью: бумагу в щелочку заложил, крышкой хлопнул - и цыгарка готова...

- Давай, давай за воздухом получше, - сказал Полбин. - Васюк! Не спишь?

- Дремлю, товарищ подполковник!

- Я тебе дам шутить! - прикрикнул Полбин, но сам улыбнулся. Васюк не дерзил, он просто хотел показать, что бодрости у него хоть отбавляй.

Под самолетом прошла степная речка Чир, потом через некоторое время показался городок на железной дороге - Чернышковский.

- Теперь прямо вдоль железки, - сказал Факин, указывая на блестевшую далеко внизу линию железной дороги, - сейчас Морозовский.

Полбин кивнул. Он обменялся по радио несколькими короткими фразами со Звонаревым и, чуть подавшись вперед, напряженно застыл. Факину был виден его освещенный солнцем профиль. "Как орел на монете", - вспомнились ему слова моториста Коли, сказанные о Полбине, но Факин тотчас же обругал себя за неподходящие мысли перед самым выходом на цель.

Цель сразу "заговорила". Земля утопала в предвечерней золотой дымке. Казалось, что пушистые разрывы зенитных снарядов возникают сами по себе, рождаясь в прозрачном воздухе.

Истребители заняли исходное положение для встречи с врагом.

Полбин знал, что немцы очень старательно замаскировали главное бензохранилище. Нужно было его сначала найти, увидеть, чтобы потом, на втором заходе, безошибочно рассчитать бомбометание.

Много раз испытанное чувство снова охватило Полбина, как только самолет вошел в пике. Это было чувство полного, безраздельного слияния с машиной, послушно мчавшейся вниз. Пальцы рук сквозь тонкую кожу перчаток ощущали шероховатые, вздрагивающие рогульки штурвала. Весь самолет, как живое существо, дрожал от напряжения. В ушах стоял звенящий гул моторов и жаркий свист встречного воздуха.

Вниз! Вниз!

А пестрая, зелено-желтая земля поднималась вверх. Серое здание элеватора на окраине Морозовского увеличивалось, увеличивалось...

Полбин увидел конические крыши резервуаров для горючего. Замазанные маскировочной краской, они слабо выделялись на зеленом фоне садов и кустарника, как густая россыпь грибов. Их выдавали длинные тени - ничем не замаскируешь вечно меняющуюся тень!

На железнодорожной ветке стоял состав цистерн. Паровоза не было, и состав напоминал круглый коричневый карандаш, распиленный на ровные цилиндрики.

Цель найдена!

Только тут Полбин увидел, как бешено стреляли зенитные орудия. Самолет выходил из пике, осыпаемый снарядами.

Полбин мгновенно прикинул, где огонь был наиболее интенсивным, и понял, что направление захода выбрано правильно.

На секунду в поле зрения попал обнесенный рвом сад с выгоревшими, искалеченными пожаром деревьями. Мелькнули подковообразные окопчики и в них стволы зениток, непрерывно выкидывающие огонь. Ведомый не был виден, оглядываться некогда.

- Виктор, как дела?

- Нормально! - ответ был отрывистый, быстрый, последнее "о" Ушаков проглотил: "нормальн".

Маневрируя, Полбин снова стал набирать высоту. Ушаков неотступно летел за ним. Даже дистанцию он сохранил такую, какая была на маршруте и при вводе в пике.

"Яковлевы" находились чуть выше. Их крылья поблескивали в лучах солнца.

- Заходим на бомбометание!

"Петляковы" описали круг в небе, густо усеянном пятнышками разрывов, и встали на боевой курс. Хлопки разрывов гнались за ними, вспыхивали то выше, то ниже, плясали в воздухе, как рой потревоженных пчел.

Самолеты круто пошли к земле.

Часть третья. Новатор

Глава I

Деловито, бесшумно, как знающие службу часовые, над Москвой поднимались аэростаты заграждения. Еще не зашедшее далеко солнце окрашивало их снизу в розовый теплый цвет.

Красные отблески зари лежали на крышах домов, на шпилях кремлевских башен.

Некоторое время после того, как машина выехала из ворот Кремля, Полбин не замечал, что происходит вокруг. Мыслями он был там, на заседании Государственного Комитета Обороны. Ощущение могучей силы, к которой он приобщился, владело всем его существом. Он видел коллективную работу руководителей партии и государства, с мудрым спокойствием решающих сложнейшие вопросы. Он был безмерно счастлив оттого, что сам участвовал в этой работе, помогал ей...

Машина пересекла Манежную площадь и вышла на улицу Горького. Навстречу двигались легковые автомобили с узкими щелочками замаскированных жестью фар, крытые грузовики, длинные прицепы, на которых перевозились аэростаты. Троллейбусы, как пароходы, отчаливали от тротуаров и, лязгая проводами, набирая скорость, бежали по асфальту.

Около домов у больших репродукторов останавливались пешеходы. Ждали сообщений "В последний час". Со времени окружения и разгрома гитлеровцев под Сталинградом такие сообщения передавались все чаще: советские войска шли на запад, освобождая целые районы и области.

- Товарищ полковник, тут станем чи объедем? С того конца вам ближе будет, - сказал водитель.

Полбин ответил не сразу. Он все еще не мог привыкнуть к своему новому званию.

- Давай здесь. Пройдусь пешком.

Машина, побуксовав на ледяном бугорке, отъехала. Полбин вошел в темный, заваленный снежными сугробами переулок, в котором они вместе с Ушаковым снимали комнату. У калитки он по привычке поднял глаза вверх: хорошая ли будет завтра погода. В небе, чистом, безоблачном, не было ни одной звезды. На большой высоте недвижно висели аэростаты. Их вид всегда немного раздражал Полбина. Он привык, что все, находящееся в воздухе летит, стремится куда-то, живет...

"Ладно, стойте", - снисходительно разрешил он небесным сторожам и взбежал на крыльцо.

Ушаков был дома. Он сидел на краешке кровати и прилаживал к гимнастерке золотые погоны с голубыми кантами.

- Вот, - сказал он, - выдали сегодня. Для тебя, Иван Семенович, тоже получил. Расписался.

На столе лежала пара таких же погон, туго стянутых полоской серой бумаги.

Полбин молча потянул гимнастерку из рук Ушакова и бросил ее на стул.

- Отложи это дело. Я буду рассказывать, а ты слушай.

- А что? Разве был? - привстал Ушаков. Он слышал, что группу офицеров из Главного штаба Военно-Воздушных Сил приглашают в Кремль, но не знал, кто вошел в эту группу, потому что с рассвета находился на подмосковном аэродроме. Увидев сияющее лицо Полбина, он поспешно добавил: - Ну, я слушаю.

Полбин снял шинель, причесал волосы и прошелся по комнате.

- Обсуждали вопрос о боевом применении. Так и сформулировано было: "О боевом применении пикирующего самолета "Петляков-два". Понимаешь, выделено: пикирующего. А генерал, который этот вопрос докладывал, начал приводить примеры успешного использования "Петлякова" в бомбометании с горизонта! Обстоятельно так: цифры, выкладки, перспективы... Когда он дошел до выводов, я не утерпел...

Полбин остановился, посмотрел на расческу, которую держал в руках, повертел ее:

- У меня блокнот был... Я его на ребро поставил и показываю докладчику: вот так надо! Траекторию пикирования изобразил! - Полбин показал расческой, какое он сделал движение.

- Ну?.. Заметил? - нетерпеливо спросил Ушаков.

- Докладчик в бумаги смотрел, не заметил, а Сталин заметил! Остановил его вот так ладонью, а в мою сторону руку протягивает: скажите, мол, ваше мнение! Я, знаешь, сначала не поверил, приподнялся, глазами спрашиваю. А он кивает: давайте, давайте. Я встал...

От резкого движения Полбина со стола упал тонкий журнал в красочной обложке. Он поднял его, бросил, не глядя, на стол и продолжал:

- Встал, доложил, кто я, и говорю, что "Петляков" - первоклассный пикирующий самолет! Во-первых, в этом самолете хорошо разрешена задача обзора и очень удачно расположено место летчика. Во-вторых, всем требованиям в отношении прочности на перегрузках самолет вполне удовлетворяет. В-третьих, пикирующий вариант бомбовой нагрузки по количеству и калибру бомб вполне достаточен для поражения очень прочных целей... Верно это или нет?

- Верно, - подтвердил Ушаков. Он приладил самокрутку к своему короткому янтарному мундштуку, но забыл ее зажечь.

- То-то же, что верно! Я вижу, меня слушают, и подвожу категорически: на основе личной практики считаю, что вопрос о боевом применении самолета "Петляков-два" нужно решать так, и только так: пикировать! Применять его иначе - все равно, что пользоваться исправным ружьем, как дубиной...

- Ну, это не совсем так, Иван Семенович, - вертя коробок спичек, сказал Ушаков. - Тут ты подзагнул, сам увлекся...

Полбин машинально провел расческой по волосам, улыбнулся:

- И Верховный Главнокомандующий это заметил. Прервал меня и спрашивает, не исключаю ли я этим категорическим заявлением всякую возможность применения "Петлякова" для сбрасывания бомб с горизонтального полета. Я поправился. Отвечаю, что по целям, которые представляют собой площадь, например по аэродромам, можно бомбить с горизонта, и ночью тоже. Но все-таки, говорю, лучше пикировать, ибо с пикирования можно поразить даже отдельный танк, отдельную батарею...

- А он что?

- Улыбнулся, пригласил меня сесть, а потом к докладчику поворачивается: мол, не все практики разделяют вашу точку зрения.

- Значит, поддержал? - Ушаков чиркнул спичкой и стал закуривать.

- Полностью поддержал.

Помолчав, Полбин подошел к столу, взял журнал.

- Это что - новый?

- Да. На аэродроме дали. Там и мы с тобой есть.

- Как?

- Фотографии наши.

- Ну-ка, ну-ка...

Полбин быстро перелистал страницы журнала - первого номера "Красноармейца" за 1943 год. Под виньеткой с надписью "Герои Великой Отечественной войны" было помещено пять небольших портретов. Первым шел майор Ушаков, за ним - полковник Полбин. Оба в гимнастерках с петлицами и "шпалами". Такими их снимали в прошлом году, когда обоим за бомбовый удар по складу в Морозовском было присвоено звание Героя Советского Союза.

- Та-ак, - протянул, усмехнувшись, Полбин, - а ты что ж с погонами торопишься? Хочешь новую фотографию заказать?

- Приказано в штабе носить повседневные, - ответил Ушаков, посасывая мундштучок.

Полбин сорвал бумажную наклейку с погон, лежавших на столе, повертел их в руках, примерил один к плечу.

- Приказ есть приказ, - медленно проговорил он. - А я все-таки фронтовые не сниму.

- Ну? - скосил глаза Ушаков.

- На фронт проситься буду. Ты как?

- Прикажут - пойду.

Полбин положил Ушакову руку на плечо.

- Знаю, что пойдешь. Тебе нынешняя наша работа нравится?

Ушаков старательно выковырял из мундштука окурок, придавил его в блюдце с отбитым краем и сказал серьезно:

- А что - работа интересная... Скоро с инспекцией на фронт полечу.

- Одно дело с инспекцией, а другое самому командовать. Учить людей, как бить врага и самому бить. Да так, чтобы чувствовал!

- Видишь ли, Иван Семенович, - с прежней серьезностью ответил Ушаков, оба мы летчики, да летчики разные. Как выпускники одного института: одному директором школы быть, другому - просто учителем. Я скорее учителем согласился бы...

"Не прибедняйся, Виктор", - хотел было сказать Полбин, но подумал, что товарищ, пожалуй, прав. Отличный, первоклассный летчик, он обладал излишне мягким характером. Доброта его и любовь к людям были беспредельны. Ларичев когда-то сказал Полбину, что такой характер вырабатывает в летчике его профессия: побывав в холодном небе, все-таки не приспособленном, несмотря на неописуемую красоту свою, для существования человеческого, летчик приходит на землю и каждый раз заново видит ее чистой и прекрасной, теплой и ласковой. И в людях он находит только лучшее, только задушевное и доброе.

Полбин не задумывался над тем, какая доля этих качеств есть в нем самом. Он любил своих боевых товарищей большой и честной любовью, но умел подавлять в себе жалость, если этого требовали обстоятельства. Оправдание своей командирской твердости он видел в том, что сам умел делать все, чего требовал от подчиненных ему людей.

Он понимал, что Виктору действительно по душе его новая работа по обучению летчиков и что он никак не ищет тихой пристани. Однако он сказал:

- В званиях у нас разница, Виктор. Меня могут на дивизию послать, а тебе, наверное, дадут полк...

- Не только в званиях, Иван Семенович, - улыбнулся Ушаков. - Пускай нам каждому полк дадут - тебе и мне, а ты все-таки лучше командовать будешь.

- У меня опыта больше, - без ложной скромности ответил Полбин. - Всему люди учатся.

- Это верно, - согласился Ушаков и посмотрел на часы: - Сегодня еше темно было, а я уже на старт выруливал. Давай-ка лягу спать.

Через несколько минут он уснул. Полбин включил лампу с абажуром, проверил светомаскировку на окнах и сел к столу. В планшете, под желтым, потрескавшимся целлулоидом, лежали конверты и бумага. Взяв перо, он начал писать и вместо обычного "Манек, я жив, здоров" вывел: "Дорогая, милая моя Манечка! Недавно начался новый, девятьсот сорок третий год, начался счастливо: победой под Сталинградом, ударами по врагу на других фронтах". На второй страничке узкой почтовой бумаги Полбин написал о самом главном: "Манечка! Ты не представляешь счастья, которое я испытал в этом году. Я был в Кремле!"

Подошло время "Последних известий". Он быстро поднялся и включил радио. Диктор перечислял населенные пункты, освобожденные советскими войсками. Родные, русские названия: Березовки, Осиновки, Дворики... Полбин вспомнил, как в начале войны, осенью сорок первого года, он летал ночью бомбить колонну танков, расположившихся в овраге около деревни Машенька. Танки были зажжены. Бердяев записал тогда в летной карточке: "Удар по населенному пункту Машенька. Три СБ, ночной. Задание выполнено". Полбин потребовал исправить: "По танкам противника в овраге, что в 1,5 км от деревни Машенька", и указал масштаб карты. Бердяев заметил, что такая длинная запись не поместится в графе.

- А ты сделай звездочку и вынеси на поля, - сказал ему Полбин. - Когда "по Берлину" запишешь, тогда спорить не стану!

Где сейчас они, боевые товарищи - Ларичев, Бердяев, Кривонос, Пашкин, Файзуллин? Кривонос был серьезно ранен осколком в своей щели на аэродроме во время бомбежки. Но, вероятно, теперь уже вернулся в полк. Гоглидзе убит. Пресняк лежал в госпитале, когда Полбин и Ушаков улетали в Москву.

Его гвардейский полк воюет где-то в районе среднего течения Дона. А он? Правда, нынешняя его работа интересна и очень важна. В штабе он бывает немного, большую часть времени проводит на аэродромах. Его опытом интересуются, да и есть чему поучить людей. И учить нужно, об этом говорил сегодня Верховный Главнокомандующий...

Все-таки надо уйти в строевую часть, на фронт. Впрочем, рапорт уже подан, и просьбу, наверное, удовлетворят...

Он достал почти законченное письмо и быстро дописал: "Три с половиной месяца работал в Москве. Эта работа, да еще в условиях войны, не по моему характеру. Оторвать меня от техники, от самолета - это непостижимое дело! Прошусь снова в Действующую, громить врага!"

Глава II

Недалеко от аэродрома пролегала пыльная проселочная дорога. По ней в сторону фронта непрерывным потоком шли танки, тягачи с орудиями большой мощности, стволы которых были закрыты чехлами, машины с пехотой и легкими противотанковыми пушками на резиновых колесах. Жаркий июньский ветер дул с востока, и если машина останавливалась, пыль тотчас же оседала на нее. Солдаты поспешно прятались внутрь фургона.

В степи поднимались хлеба. Рожь стояла высокая, по грудь.

Над зелено-желтым морем, уходившим до самого горизонта, висели темные полосы клубящейся пыли, вытянутые по ветру, с востока на запад; по другим проселкам тоже шли войска, двигались машины.

Аэродром был на опушке молодого лиственного леса. На карте этот лес имел бы правильные круглые очертания, но одна четверть круга была вырезана, и в этом недостающем секторе находилась летная полоса, стояли самолеты. Они прятали свои двухкилевые хвосты между деревьями, а острыми носами смотрели на фронтовой полигон, отделенный от аэродрома широкой лощиной. На противоположном скате лощины был опахан плугом большой круг, а в нем - значительно меньший с белым, нанесенным известью крестом в центре.

Утро только начиналось. Летчики завтракали в столовой в лесу, и группами выходили на стоянки.

По тропинке, которая вела к окраине аэродрома, шли трое. Впереди высокий, с пушистыми русыми усами на молодом загорелом лице, за ним такой же рослый, но пошире в плечах, гладко выбритый, со свежим порезом на подбородке; шествие замыкал резко уступавший товарищам в росте, но крепко сбитый, круглоголовый паренек с очень живыми черными глазами и румяными щеками.

- Сядем покурим, а? - сказал усач и опустился на мягкую траву под молоденькой березкой.

- Гусенко! Куда ты сел? - крикнул, нагибаясь, черноглазый. - Мина!

Он поднял что-то в траве. Это была маленькая немецкая мина с оторванным стабилизатором.

- Ничего, она дохлая, - сказал Гусенко. - Кинь ее, Петя.

- Дай-ка мне, Белаш, - проговорил третий, взял мину и, сильно размахнувшись, швырнул ее вверх. Шурша и кувыркаясь, мина описала крутую дугу и упала в пыльную лебеду недалеко от дороги.

- Легче, Панин, - сказал Гусенко. - Пехота еще до фронта не дошла, а ты уже минами закидываешь.

На дороге стояла крытая машина. Шофер подливал воды в радиатор, два солдата выглядывали из фургона. Пыль садилась на их новенькие каски, неизвестно зачем надетые в такую жару.

Панин провел рукой по щеке, словно проверяя, хорошо ли выбрит, прищурился.

- Недолет сто метров, - произнес он. - Если немцы будут так стрелять из минометов, солдатам только покуривать...

- Если, если... Кто сегодня сводку слушал? - спросил Гусенко, обнимая колени руками.

Белаш снял с себя планшет, положил на траву и сел на него с притворным кряхтеньем.

- Ох, грехи тяжкие... Я сам не слушал, комсорг рассказывал...

- Ну, что?

- Ничего существенного не произошло.

- На всех?

- На всех фронтах.

- Сегодня какое - десятое? - вмешался в разговор Панин. Он прилег на траву, лицом к товарищам. - Значит, уже пятый день одно и то же. А это как же - "ничего существенного"? Днем и ночью идут...

Он указал большим пальцем правой руки себе за спину.

- Твои боевые друзья, - ответил Гусенко, глядя на дорогу. - Пойдут в бой с воздуха поддерживать будешь.

- Я-то вряд ли, - Панин выгреб из-под локтя мелкие камешки, подмостил травы. - Командир корпуса сказал, что моя специальность - разведка.

- Понравилось?

- Ему понравилось, - невозмутимо ответил Панин, делая ударение на слове "ему". - Говорит, никто до сих пор таких богатых фотопланшетов не привозил. Я у них, знаешь, какую площадь за неделю заснял...

- Быть тебе с орденом, - сказал Белаш, блеснув черными глазами. - Про Полбина рассказывают, что если он в кого-нибудь влюбится, так никаких наград не жалеет.

- Что значит влюбится? - Панин опять потер бритый подбородок. - Я не дама, во-первых. А во-вторых, он боевых парней любит, вот что.

- Да-а, - усмехнулся Гусенко, погладив усы. - Тебя дамой не назовешь. Один раз только мою бритву взял, и я после этого переключил ее на чинку карандаша... А кто это тебе, Петя, про командира рассказывал? - Он повернулся к Белашу.

- Кто? Синицын.

- А-а, Синицын! - Гусенко вынул изо рта папиросу, рассмеялся. - Давно?

- Позавчера.

Гусенко продолжал улыбаться, усы его над молодыми розовыми губами топорщились.

- Тогда понятно. Заходил я в штаб метео узнавать. И вдруг вылетает из кабинета командира твой Синицын. У тебя щеки красные, а у него были - ну, хоть прикуривай...

- Стружку снял? - приподнялся на локте Панин. Выражение "снять стружку", означавшее выговор, разнос, бытовало у авиационных техников и Панину очень нравилось. Он сам любил иной раз "снять стружку" с нерадивых мотористов, когда готовился к важному вылету в разведку.

- Снял, - ответил Гусенко. - И, видать, резец на большой угол был поставлен. Синицын меня чуть с ног не сшиб. Только отдувался, будто двадцать стаканов чаю выпил.

- Я знаю, за что его, - сказал Белаш и вдруг быстро вскочил на ноги: что-то треснуло под ним в планшете. Вытащив две половинки сломанного карандаша, он сокрушенно покачал головой. Потом торопливо достал из планшета навигационную линейку, алюминиевый ветрочет с целлулоидным ползунком, осмотрел их.

- А ты, Петя, садись на травку, - язвительно заметил Панин. - Штаны, конечно, тоже табельное имущество, но если в полете выяснится, что у тебя линейка на две части распалась, посвистишь с расчетами.

- Цела линейка-то...

- Значит, повезло. Так за что его, говоришь?

Белаш расстелил на траве измятый носовой платок, уселся и показал обломки карандаша:

- Вот за это самое.

- Не понимаю, - сказал Панин.

Гусенко догадался:

- За неисправность материальной части. Так?

Белаш кивнул.

- Точно. У него левая амортстойка шасси дала трещину. Утром он это узнал, а доложил командиру полка только вечером. Тут как раз командир корпуса нагрянул. Вызвал его к себе и спрашивает: "Почему?" Синицын отвечает: "Все равно, - говорит, - в бой сейчас каждый день не летаем, а для учебных полетов ее и завтра можно подготовить. У нас по расписанию полеты завтра".

- Ну, ну? - торопил Панин.

- Ну и дал ему командир на всю железку. "Ты же, - говорит, - боеготовность корпуса срываешь! Развращаешь молодняк! Грань между учебными и боевыми полетами проводишь! Забываешь, что на фронте находишься..." И еще в таком роде.

- А ты как, Петя, считаешь, - серьезно сказал Гусенко. - Зря, что ли, Синицын получил?

- Нет, не зря, думаю.

- Без всяких "думаю" правильно. А если сомневаешься, так, значит, и тебя Синицын развращает.

Белаш вспыхнул, но его опередил Панин:

- Ты сказал, что Полбин для любимчиков наград не жалеет. Синицын с ним еще в дивизии служил, они вместе воевали. Я знаю, что Полбин только месяц дивизией командовал, а Синицына орденом наградил.

- Значит, заслужил. А теперь разленился и совсем другое получает. Командир наш "сачков" не любит, вот что.

- Справедливый, - поддержал Гусенко. - А главное - боевой. Видал: сам полковник, а замполит и начштаба генералы. Не каждому полковнику такой корпус дадут.

- Он Герой Советского Союза... - тихо сказал Белаш.

- Вот я и говорю - настоящий герой. И если Панин орден получит за разведку - значит, стоило дать.

- А я разве против? - надулся Белаш. - Да что это вы меня к стенке прижали? На одного лейтенанта два старших - конечно, сдюжите.

- Не собираемся тебя прижимать, - сказал Панин. - Нам немца сдюжить надо.

Белаш совсем разобиделся.

- Вам? А мне что? Не надо - так по-вашему?

- Не говори ерунды, Петя, - сказал Гусенко. - Все пойдем. И до этого недалеко...

Белаш сорвал ромашку и начал по одному выдергивать нежные лепестки, приговаривая:

- Прилетит - не прилетит. Прилетит - не прилетит...

Гусенко с минуту очень серьезно следил взглядом за пальцами Белаша, потом легким ударом снизу вышиб ромашку из его рук.

- А ты все-таки развращен, Петя. Лучше на часы посмотри. Вот!

- Ну и что? - черные глаза Белаша стали круглыми. - Без пяти. Сказано было - построение в восемь, а сигнала еще нет. Значит, не прилетел.

- Он сейчас в дивизии Рубакина, - оглянулся через плечо Панин. - У них учения сегодня в пять утра начались.

- Ничего не у Рубакина. Вот он!

Гусенко бросил ромашку и рывком встал на ноги. Над лесом показался У-2. Он летел на небольшой высоте, с запада, и ветер относил звук его мотора. В воздухе беззвучно кренились две тонкие черточки. Колеса шасси издали казались подвешенными на коротких паутинках.

Гусенко, Панин и Белаш быстрым шагом пошли по кустарнику к землянке командного пункта. Туда со всех концов спешили летчики. Общее построение личного состава было назначено на восемь часов.

Полбин посадил самолет и подрулил к командному пункту.

Навстречу вышли командир авиационной дивизии полковник Дробыш и командир полка майор Пчелинцев.

Полбин выслушал доклад у самолета, держа в руках кожаные перчатки. Потом снял шлем, достал из кабины У-2 фуражку с голубым околышем, надвинул ее на глаза и пошел к штабу на полшага впереди Дробыша и Пчелинцева.

Летчики стояли в положении "вольно" под деревьями в ста метрах от землянки.

- Может, боевой вылет монтируется? - вполголоса спросил Белаш своего соседа, старшего лейтенанта Синицына.

- Дождешься, - хмуро ответил тот. - Откроется академия на целый день. Повторение пройденного...

- Летать тоже будем, - не унимался Белаш. - Вон технари бомбы подвешивают.

- Это разве полеты? По кругу да по кругу. Ты мне дай по настоящему дзоту гвоздануть.

- Дождешься! - сказал другой сосед Синицына, лейтенант Плотников. Из-под шлема у него выбивался клок вьющихся светлых волос, зачесанных на висок.

Синицын недружелюбно взглянул на него и промолчал.

Плотников говорил с ним, не поворачивая головы, глаза его, добродушно-ласковые, прикрытые выгоревшими на солнце длинными ресницами, были устремлены на пыльный проселок.

- Можно и другого дождаться, - продолжал он, как бы рассуждая сам с собой. - Спросит пехота по радио: "Что за мазила там у вас, правый ведомый? Бьет по дзоту, а летит в болото... Мне лягушат незачем стращать, мне надо немцев бить! Взялись помотать, так помогайте!"

Намек был очень прозрачен. Синицын зашипел от злости, но тут раздалось:

- Смирно! Равнение направо!

Все вытянулись н повернули головы. Полбин поздоровался с летчиками, послушал, наклонив голову набок, как лесное эхо повторило дружный ответ, и спросил:

- Ко мне как к командиру корпуса вопросы есть?

Молчание. Неподалеку в строгих позах стояли Дробыш и Пчелинцев. Дробыш был маленького роста, рядом с широкогрудым командиром полка он казался щуплым. Фуражка у него, как у Полбина, была низко опущена на лоб, прикрывая глаза от солнца.

Белаш знал, что вопрос Полбина остается без ответа не потому, что летчиков стесняет присутствие непосредственных начальников. Каждый раз, прилетая в полк, - а прилетал он, начиная с мая, почти ежедневно (когда только успевал побывать на аэродромах других полков!) - Полбин задавал этот вопрос и подробно, обстоятельно отвечал летчикам, если кто-либо интересовался боевой работой соседних подразделений, ближайшими перспективами учебы... Но сегодня все молчали, даже Синицын, обычно спрашивавший:

"Когда в бой, товарищ полковник?" Полбин обводил взглядом лица и задерживался на каждом долю секунды, поворачивая голову короткими, почти незаметными рывками. Встретившись с этим взглядом, Белаш почему-то отвел глаза. Он увидел тонкие, плотно сжатые губы Полбина, хорошо выбритый подбородок, крепкий, угловатый, без ямочки. Ворот гимнастерки туго охватывает загорелую шею, подворотничок свеж и подшит весьма тщательно. К тонкой шерстяной гимнастерке прикреплены два ордена Ленина, два боевого Красного знамени. Над орденами - "Золотая Звезда", под ними, на муаровых лентах, две медали - "За оборону Москвы" и "За оборону Сталинграда". На правой стороне груди красно-золотой эмалевый знак "Гвардии". Полбин всегда появлялся перед строем летчиков в этой гимнастерке с орденами и очень строго отчитывал тех, кто не носил своих наград, заставляя тотчас же бежать за ними и надевать при нем. Белаш скосил глаза на свою медаль "За отвагу".

- Я знаю, - твердо, громко заговорил Полбин, - некоторые из вас думают: почему из-за того, что молодое пополнение не обучено пикированию, должны сидеть за партой и мы, старички? Почему мы раз в неделю летаем на бомбежку противника, а каждый день занимаемся повторением пройденного, ковыряем землю около аэродрома?

Он помолчал, в глазах исчезла усмешка, они стали жесткими.

- Я отвечу так, как отвечал уже некоторым товарищам в отдельной беседе: во-первых, потому, что у нас есть твердые и точные приказы высшего командования на сей счет, а приказы нужно исполнять твердо и точно; во-вторых, потому, что на нашем участке фронта в данный момент оперативная пауза, относительное затишье, и это дает нам возможность подготовить не только отдельных снайперов бомбометания, но и сделать все экипажи пикирующими; в-третьих, потому, что ни в одном деле, а особенно в летном, нет предела совершенствованию, а значит, наряду с молодежью должны учиться, непрерывно улучшать свои результаты и так называемые старички... Вопросы есть?

Нет, вопросов быть не могло. Все знали, что командир адресует свою речь только "некоторым". Кроме Синицына, сказанное приняли на свой счет еще два-три человека.

- Сейчас пройдем на опушку, оттуда лучше виден полигон.

Пчелинцев дал команду, и летчики двинулись вдоль стоянок строем по три, экипаж за экипажем. Полбин быстрой легкой походкой шел в стороне и говорил что-то Дробышу. На середине пути Дробыш коснулся козырька фуражки, остановился, дослушал последнюю фразу командира корпуса и направился обратно, к штабу.

В конце аэродрома летчики выстроились полукругом, открытым в сторону полигона. Полбин сломал гибкую ветку орешника и, оборвав листья, превратил ее в указку.

Пчелинцев доложил ему, что личный состав собран для выслушивания задачи, и сделал шаг в сторону.

Полбин взмахнул прутиком, опустил его к начищенному сапогу.

- Товарищи, - сказал он, - авиация существует для того, чтобы помогать пехоте, вообще наземным войскам; помогать им, взаимодействовать с ними. Это понимают все. Уясняя каждую нашу задачу, мы должны исходить из этой общей установки. В ближайших операциях нам придется бить по целям, которые называют малодоступными. Это будут переправы, мосты, а иногда даже отдельные огневые точки противника, его артиллерийские батареи. Что значит промахнуться в этом случае? Это значит поставить под удар своих. Кого - своих?..

- Пехоту, - сказал Белаш и смутился, так как его голос одиноко прозвучал в тишине.

- Правильно, пехоту. Значит, нужно каждую бомбу класть в цель. Теперь смотрите... Он указал прутиком в сторону полигона:

- Малый круг с крестом - цель. Ее размеры выражаются в нескольких метрах. Это вражеская долговременная огневая точка, дот. Трудно поразить такую цель? Он быстро повел глазами по лицам. - Лейтенант Плотников! Ваше мнение?

Плотников вздрогнул, моргнул белесыми ресницами:

- Нелегко, товарищ полковник! - и добавил поспешно: - Но если это дот, то я его любой ценой разделаю!

- А если пока только мишень?

- Тоже.

- Что "тоже"?

- Ну, уничтожу.

- Любой ценой? - Полбин склонил голову набок, сощурился, ожидая ответа. Плотников медлил только секунду:

- Да.

- Неверно! Плохой ответ, не годится. Не любой ценой, а точным попаданием с первого захода! Положенным количеством бомб - и не больше.

- Как утку влет, со вскидки, - сказал низким басом Пчелинцев. - И не дуплетом, а из одного ствола...

- Правильно, охотник! - едва заметно улыбнулся Полбин. - Можно даже дуплетом - ведь бомбим часто серией, - но с одного захода, с одного выстрела. Чем дольше будешь висеть над целью, тем скорее тебя зенитки снимут. "Любая цена" может оказаться ценой жизни. Стало быть, точность расчетов, точность удара - первое требование...

Глава III

Генерал-майор авиации Крагин, заместитель командира корпуса по политической части, был старше Полбина годами. Безусым юнцом он участвовал в гражданской войне, а затем долгое время находился на политической работе в самых различных родах войск, исключая только флот. Был комиссаром кавалерийского эскадрона, артиллерийского дивизиона, работал в саперных войсках, в мотомеханизированной дивизии, в войсках связи. Перед самой войной попал в авиацию.

И везде, куда бы его ни посылала партия, он помнил одно: техника техникой, а главное все-таки люди.

Он умел командовать по-кавалерийски, растягивая слова, знал толк в "аллюрах", "вольтах", мог собрать и разобрать полевой телефонный аппарат и устранить его неисправность, знал устройство и режимы работы танкового мотора, хорошо разбирался во всех видах авиационной техники, но лучше всего знал советского солдата, все этапы роста которого прошел сам - от вестового командира роты до генерала. Если бы в служебных анкетах, в графе "профессия", было принято писать "комиссар", Крагин мог бы сказать это о себе с полным правом.

Он был среднего роста, полный, с добродушным круглым лицом, которое становилось строгим, когда он, делая доклады на собраниях, надевал очки в светлой оправе. Обычно очков он не носил. Припухшие верхние веки придавали его лицу постоянное выражение только что проснувшегося человека. Это выражение не исчезало, даже если Крагину приходилось провести одну-две ночи без сна.

Минувшую ночь Крагин почти не спал. До двух часов он знакомился с партийными документами летчиков, прибывших из запасных полков, а в пять утра начались полеты в дивизии Рубакина. Крагин был на аэродроме вместе с Полбиным, а когда тот улетел к Дробышу, остался на совещании комсоргов подразделений. На совещании обсуждался вопрос о мерах помощи молодым летчикам, осваивающим пикирование. Это была важная, едва ли не центральная задача дня, и Крагин считал своей обязанностью участвовать в каждом таком совещании.

Теперь он ехал в дивизию Дробыша. Машина быстро катилась по ухабистой дороге, изрядно искромсанной гусеницами танков. По обеим сторонам поднимались хлеба, густо обсыпанные пылью. Светло-синие васильки и нежноголубые волошки утратили свой натуральный цвет.

Крагин молча смотрел вперед и думал о командире корпуса, с которым работал уже третий месяц. Полбин сразу понравился ему своей прямотой, умением принципиально подходить к решению и больших и малых вопросов, а особенно тем, что он, приступая к делу, которое касалось всего соединения, начинал с партийной работы. "Надо поднимать партийные массы, Филипп Иванович", - говорил он тотчас же по получении важных приказов командования. У Крагина был большой личный опыт, но он не считал свое самолюбие ущемленным, если Полбин сам подсказывал план проведения партийных активов и других мероприятий, то-есть как бы перехватывал инициативу у заместителя по политической части.

Единственное, что поначалу казалось ему неправильным в действиях командира - это стремление Полбина лично проводить занятия с летчиками на всех аэродромах. В разговоре с командиром дивизии Рубакиным, резким, самолюбивым человеком, Крагин пытался выяснить его точку зрения на этот вопрос и убедился, что Рубакин не совсем доволен частыми визитами командира корпуса. Рубакин считал, что его подвергают излишней "опеке".

"Так ли это? - думал Крагин. - Нет, пожалуй, Рубакин не прав. Если бы у него был опыт Полбина как летчика, тогда обида была бы резонной. И даже не столько важен здесь летный опыт, сколько умение проводить занятия, находить правильную методику. Нет сомнения, Иван Семенович именно эту цель и преследует: показными занятиями научить всех своих командиров работе с молодняком".

Машина подошла к аэродрому, но вынуждена была остановиться на окраине летного поля: садились самолеты. Крагин подсчитывал их, насчитал девять. Значит, вернулись все. Генерал догадался, что это девятка, которую в этот день должен был повести Дробыш, - вылет обученных экипажей.

Крагин подъехал к командному пункту, когда Дробыш в шлемофоне, с планшетом в руках докладывал Полбину о полете. Они вместе смотрели на карту и не заметили тихо подъехавшей машины. Крагин прислушался, не открывая дверцы.

- Сколько их там? - спросил Полбин.

- Нельзя было подсчитать, зенитки мешали, - ответил Дробыш. Он часто сыпал словами, и они казались маленькими, круглыми, подстать ему самому. - Но я сфотографировал, товарищ полковник, сфотографировал... - последнее слово он растянул с ударением.

- Надо сейчас же проявить пленку и дешифровать. Распорядитесь.

- Сейчас сделаю, - ответил Дробыш и пошел к землянке.

- Побыстрее! - крикнул ему вдогонку Полбин. - Да спросите Пчелинцева насчет Панина...

- А что? - повернулся на ходу Дробыш. Увидев Крагина в машине, он приложил руку к шлему в знак приветствия. Крагин кивнул, открыл дверцу.

- Он скажет! - Полбин повернулся. - А, приехал, Филипп Иваныч! Подкрался и молчишь...

- Не хотел мешать, - сказал Крагин. - Что там Дробыш нашел?

- Аэродром. Большой базовый аэродром немцев. Стягивают силы.

- Он его бомбил?

- Кто, Дробыш? Нет, обнаружил на обратном пути, когда уже без бомб шел. Но база, видимо, большая. Немцы его долго прятали. Судя по всему, это аэродром, на который подтягиваются резервы. Оттуда они будут разлетаться на оперативные точки. Надо бы их упредить. - Полбин потер кулак о кулак.

- А как это сделать? Послать еще девятку?

- Думаю, днем не разрешат. Там очень сильная зенитная охрана, будут потери. Ночью бы надо... Ты обедал?

- Нет.

- Пойдем пообедаем.

Они вошли в лес. В столовой было уже пусто. Присев у края стола, они подождали, пока проворная Катя подала им суп.

- Ты, я вижу, всласть полетал, Иван Семеныч, - сказал Крагин, подсаливая и без того соленый суп.

- Всласть! Ты только послушай: "бочки" вертел.

- На "Петлякове"?

- Да.

Крагин удивленно поднял брови.

- Ты?

- Сначала Панин, а потом я. Панин - это разведчик, знаешь?

- Знаю. Так неужели "бочка" получается?

- Отлично получается. - Полбин довольно усмехнулся. - Панин, оказывается, давно с такой мыслью носился, расчеты составлял, обдумывал. Потом вырвался в воздух на свежих моторах и крутнул. Не утерпел, говорит...

- Значит, без ведома командования? Это ты насчет "бочек" Дробышу сказал, чтоб узнал у Пчелинцева?

- Да. Я думаю, что за самовольничанье Панину трое суток по меньшей мере полагается. Надо для порядка...

- Постой, Иван Семенович, - глаза Крагина стали совсем маленькими, - но ты и сам "бочки" делал? Как же так?

Полбин понял намек и рассмеялся.

- Во-первых, я делал потом, а наказание полагается зачинщику. А во-вторых, если бы не закон дисциплины, требующий взыскивать за нарушения, я бы Панина простил.

- Пока не вижу логики.

- Объясню. Я тебе рассказывал о Синицыне?

- Да. Его дело будет разбираться в партийном порядке.

- Следует, конечно. Так вот Синицын болтал, что "Петляков", дескать, тяжеловат, с трудом маневрирует в зоне зенитного огня. Это, безусловно, ерунда, сам Синицын тяжеловат, а не "Петляков". Но такой слушок на молодняк может повлиять, помешает в учебе. И тут панинская дерзость весьма кстати. Его опыт доказывает изумительную маневренность нашей машины, во-первых. Он доказывает ее высокий запас прочности, во-вторых. С этой точки зрения "бочки" Панина есть выступление новаторское...

Крагин отложил ложку, улыбнулся:

- Вот теперь вижу логику. И к твоим "во-первых" и "во-вторых" добавил бы третье: опыт Панина доказывает, что "Петляков" способен не только обороняться от вражеских истребителей, но и наступать на них в вынужденных случаях.

- Тоже правильно.

- А в-четвертых, хочу поделиться с тобой некоторыми соображениями. Это не находится в прямой связи с панинским опытом, но близко по теме. Я думал насчет того, как нам усовершенствовать систему поощрения молодых...

Крагин отодвинул пустую тарелку, взял второе - залитое дымящимся соусом мясо с рисом.

- Зачем так много, я растолстею, - шутливо сказал он Кате, на что та ответила, убегая к очагу:

- Кушайте на здоровье!

Полбин уже собирал вилкой последние крупинки риса на тарелке и исподлобья поглядывал на Крагина. Вопрос о поощрениях для летчиков он сам обдумывал раньше и ждал, что заместитель окажет ему многое из того, что у него самого созрело как план. Крагин заговорил:

- Лучшие у нас награждаются орденами. Но еще до того, как человек совершит подвиг и получит правительственную награду, он ведь тоже растет, переходит от ступени к ступени, совершает какие-то незаметные для окружающих, но для него важные - выразимся так - маленькие подвиги...

- Да, да, - торопил Полбин, большими глотками отхлебывая из стакана янтарный яблочный компот.

- Мне сегодня комсомольцы у Рубакина одну мысль подсказали. Надо каждый день выделять лучшие экипажи. Ежели так: написать на киле самолета "лучшее звено" или что-нибудь в этом роде... Потом фотографии. Есть художники, твой Чибисов например; пусть разрисуют, раскрасят лист картона, расклеят фотографии героев боев, учебы. Ежели скрепить подписями командования, у людей будет память о фронте, о битвах за Родину...

Полбин поставил на стол стакан, положил одну на другую тарелки, сверху ложку, вилку и отодвинул их на край.

- Дальше, - сказал он, перебивая Крагина. - Скажем, делает летчик пятидесятый вылет. Отбомбился, возвращается. Его на аэродроме уже ждут. На старте - представители командования, партийной организации... Так? Тут же плакат с поздравлением всему экипажу... Кому не приятно, а? Он, может, в горячке боев забыл, какой у него вылет, а здесь помнят и поздравляют! Принимается, товарищ генерал?

- Принимается, товарищ командир корпуса. Разработаем, - Крагин был очень доволен разговором.

- А я приказом поддержу. Да, когда актив у Рубакина?

- На послезавтра договорились. С вопросом о штурманской подготовке и сколоченности экипажей.

- Хорошо. В самую точку.

Крагин сощурился, глаза сделались щелочками.

- Доклад твой, Иван Семенович?

- Мой? - Полбин склонил голову набок. - Что - некому больше?

- Есть. А все-таки лучше доклад командира...

- Добро, за мной.

За кустами послышались голоса, кто-то напевал:

"Ой, ты Галя, Галя молодая..." На поляну вышла группа летчиков. Пришли обедать экипажи, летавшие с Дробышем. Увидев Полбина и Крагина, передние остановились.

- Давайте, богатыри, - сказал Полбин, поднимаясь со скамьи. - Мы уже пообедали, а вы, наверное, быка съесть готовы. - Он пошел навстречу летчикам. - Кто из вас видел немецкий аэродром на обратном маршруте?

- Я! Я! - раздались голоса.

- Самолетов там много, Скоробогатов? - обратился он к рослому капитану с красивым, мужественным лицом.

- Зениток больше, товарищ полковник, - смело ответил тот. - Не дали подсчитать. Но, думаю, до сотни будет. И стоят крыло в крыло, как на параде.

Полбин задал еще несколько вопросов и сказал летчикам, чтоб садились за стол. Когда им подали суп, Крагин подошел к Скоробогатову, пощупал руками его тарелку. Она была холодная.

- Попробуйте, - сказал он капитану. - Остыл?

Тот хлебнул ложку.

- Тепловатый.

Полбин шагнул к столу. Потом обернулся, ища глазами заведующего столовой. Старшина, стоявший у очага, поспешно провел рукой по пуговицам гимнастерки и подбежал к нему.

- Почему суп холодный? - строго спросил Полбин.

- А он с огня, товарищ полковник. Печка дымит немножко.

- А мне какой подавали? Тоже с огня?

- Из термоса, товарищ полковник. Расход на штаб дивизии оставлен, простодушно сказал старшина, чувствуя, что выдает себя, но не видя возможности вывернуться.

Полбин сжал губы, помолчал.

- Сейчас же заменить суп, - сказал он раздельно. - И запомните: в следующий раз, когда полечу "бочки" делать, возьму вас с собой в кабину стрелка. Вот тогда попросите супа с огня...

За столами раздался смех. Старшина растерянно сказал "есть" и побежал к очагу.

Полбин вместе с Крагиным отошел к деревьям, остановился, подождал, пока летчикам подогрели суп.

- Пойдем, Филипп Иванович. Я бы его охотно запихнул в кабину, но, кажется, и так обойдется.

Они прошли на командный пункт. Их встретил Дробыш с еще влажными аэрофотоснимками.

На вражеском аэродроме было около ста самолетов Ю-88. Рядом виднелись крестики поменьше - истребители.

- Сильная охрана, - сказал Полбин. - За вами "Мессеры" не гнались?

Дробыш ответил:

- Пылили на полосе, когда я проходил. Взлетали, должно быть. По я увел своих на повышенной скорости.

- Да, днем, пожалуй, пробиться будет трудно, - сказал Полбин, размышляя. Кто у вас хорошо летает ночью? Ляхов?

- Ляхов, комэск.

Полбин положил снимки на стол, обернулся к сидевшему у маленького окошка Крагину:

- Нельзя упускать, Филипп Иванович. Если их ночью не накрыть, завтра след простынет.

- А ежели они уже ушли?

- Не должно быть, - быстро заговорил Дробыш. - Если так густо на одном аэродроме натыкано, значит оперативные площадки у немцев еще не готовы. Некуда разгонять. Может, и завтра некуда будет.

- Нет, завтра можем опоздать, - решительно сказал Полбин. - Тут промедление смерти подобно. Прикажите Ляхову готовиться к ночному. Полетит со мной.

- Разрешите мне, товарищ полковник, - сказал Дробыш. - Я ведь уже видел аэродром, найду.

- Ничего, найду сам. Отдайте приказание. Вы не обедали еще, полковник?

- Нет, - удивился Дробыш.

- А вас там горячий суп в термосе ждет. Старшина, завстоловой, прямо истосковался, выглядывая начальство. От тоски летчиков холодным супом кормить стал.

Дробыш покраснел. Он никогда не чуждался летчиков, после полетов обычно ходил в столовую вместе со всеми. А тут один раз так пришлось, и командир корпуса уже на непорядок налетел... Но ведь сам приказал проследить за дешифрированием снимков. Что важнее? Да в конце концов есть еще люди, обязанные следить за питанием летчиков: командир полка, командир БАО, начпрод... Дробыш встретился взглядом с Крагиным. Тот смотрел добродушно, но глаза его говорили: "А все же командиру дивизии такими вещами интересоваться надо..."

Дробыш снял с обшитой досками стены свою фуражку.

- Так я с вашего разрешения пойду пообедаю...

- Приятного аппетита, - просто сказал Полбин. - Я побуду здесь.

Из окошка, выходившего на запад, в землянку строились красноватые лучи солнца. Золотой столб, в котором мелькали пылинки, косо упирался в деревянный пол из горбылей. За тонкой стеной слышались телефонные звонки, шуршала бумага, раздавались неясные голоса.

Крагнн решил поговорить с Полбиным о том, что было предметом его размышлений в машине. Сейчас для такого разговора был прямой повод. Пригнувшись к столу, чтобы лучше видеть лицо Полбина, отделенное солнечным столбом, Крагин спросил:

- Почему ты, Иван Семенович, не разрешил лететь Дробышу? Командир дивизии опытный летчик. Может подумать, что ему не доверяют.

- Не подумает. Он знает, что ночью я летаю лучше. У него такого опыта нет.

- Но его опыт достаточен, чтобы выполнить задание. Ты ведь сам уверен в этом.

- Уверен. И все же полечу сам. Задание можно выполнить и хорошо и удовлетворительно. А нужно - отлично.

- Все зажечь?

- Да. Превратить эту базу в сплошной пожар. Ведь ты сам понимаешь, Филипп Иванович, что это значит. - Полбин тоже наклонил голову, глядя на Крагина из-под солнечного столба. - Допустим, уцелеет там половина самолетов. Так? Завтра они уйдут на другие точки. Послезавтра пойдут на нас. Нашим истребителям нужно гоняться за каждым, уничтожать по одному. Сколько сил затратить придется! А тут р-раз - и собирай огарки!..

Полбин хлопнул по столу руками с растопыренными пальцами, как бы покрывая что-то сетью.

"Нет, это не подход, - подумал Крагин. - Он безусловно прав, и я буду выглядеть смешным, если прикинусь, что этого не понимаю. Надо без всяких обиняков..."

- Я тебе скажу прямо, почему так поставил вопрос, - сказал он. - Мне кажется, что ты в иных случаях неправомерно берешь на себя часть работы других. Делаешь то, что должен делать командир полка, командир дивизии...

- Например? - перебил Полбин. - Слежу за тем, чтобы летчиков хорошо кормили?

- Нет, конечно. Это и твоя и моя обязанность. Я о другом. Тебе не кажется, что в тех случаях, когда ты лично проводишь занятия с летчиками, их непосредственные командиры немножко... ну, скучают?.. Не кажется?

- Нет, - отрезал Полбин. - Не скучают они, потому что учатся. Я их учу, как проводить занятия. Показываю личный пример - это долг старшего командира. Сам знаешь, на этом строится обучение в армии...

Полбин воодушевился, заговорил энергично, резко:

- Я начал с инструктора. Что делал? Показывал учлету, как летать. Он делал так, как я, и учился летать. Если он потом, научившись, допускал грубые ошибки, я его ставил вертикально и отчитывал, потому что было уже с кого требовать! Так и сейчас. Пусть Рубакин поворчит, что я его подменяю, но он у меня учится все же! А когда научится, тут я ему ворчать не дам! Заставлю работать самого!..

Крагин положил локоть на стол и, заметив под ящичком телефонного аппарата книгу в потрепанном переплете, вытащил ее, стал перелистывать.

- Штабом мы занимаемся мало, Иван Семенович, - сказал он спокойно и даже лениво, как будто не сам начал разговор, вызвавший у Полбина такую горячность. - Генерал Грачев очень дельный работник, я знаю его давно, но в оперативном отделе, ежели разобраться, у него не все помощники хорошие.

- Грачеву я вполне доверяю, - сказал Полбин. Он академию окончил. А помощников ему подберем, дай только срок. Что это за книга?

Крагин подвинул ему книгу. Это был "Чкалов" Николая Боброва.

- Читал, - сказал Полбин. - Нравится мне эта книжка. А я ведь с Чкаловым встречался. Говорил тебе об этом?

- Говорил. В Чите?

- Да, в тридцать шестом. Эх, жаль, нет Чкалова... - Полбин задумчиво повертел книгу в руках. - Вот интересно, если бы Чкалову корпус дали, как мне, с чего бы он начал? - Подумав минуту, он заключил убежденно. - С этого бы и начал. Он умел учить примером.

- Пошел бы по твоим стопам? - пошутил Крагин не без тайного желания услышать, насколько скромен будет ответ.

- Нет. Это мы идем по его стопам. - Полбин бережно провел рукой по шершавой обложке, положил книгу на стол. - Смотри, как затрепали. Все любят книги о летчиках, а их раз, два - и обчелся...

- Есть записки Байдукова, записки Расковой. - начал перечислять Крагин.

- Ну вот, раз, два - и обчелся. Это все записки, а романов, повестей о летчиках нет.

- "Небо и земля" Саянова, - продолжал Крагин, но тут же должен был признать: - Да, пожалуй, кроме книги Саянова, романов больше нет.

- А надо. Вот у моряков какая литература: Станюкович, Новиков-Прибой, десятки других книг. Интересные книги о романтике трудной профессии. А ведь мы им сродни, наша работа в голубом океане разве не интересна? У меня сын растет, в авиацию пойдет, возможно. Кто ему в юности хорошую книгу о летной профессии даст?

- Ты забываешь, Иван Семенович, что флот существует уже сотни лет, а самолеты появились совсем недавно...

- Все равно надо книги о летчиках создавать, - сказал Полбин с таким видом, как будто это было делом, до которого не дошли его хозяйские руки: если бы ему дали писателей, он бы их организовал...

Солнечный столб переместился в угол землянки и скоро погас. Стекло стало голубым. Полбин взглянул на часы.

- Дробыш, видно, очень проголодался...

- Нет, наверное, он выясняет, почему суп был холодный. Я думаю, что об этом случае уже Блинников знает.

Блинников был начальник района авиационного базирования, очень строго, подчас жестоко расправлявшийся с интендантами, на которых поступали жалобы от летчиков.

- Тогда старшина обойдется без моей прокатки на "Петлякове", - сказал Полбин. - Ну-ка, позвоню я Николаю Ксенофонтовичу и пойдем наверх.

Он покрутил ручку телефонного аппарата.

- Соедините меня с двадцать шестым. Кем занят? Нет, разъединять не надо, я подожду... Да-да, позвоните мне... Грачев с Блинниковым разговаривает, сказал он Крагину, кладя трубку на аппарат. - Ты угадал, пожалуй, Филипп Иванович.

Зазвонил телефон.

- Николай Ксенофонтович? Это Полбин. Из высшего хозяйства меня не спрашивали? Так. Хорошо, знаю. А что из частей? Какие неприятности? - Полбин некоторое время внимательно слушал, тихонько дул в трубку. - Та-ак. Но там ведь саперы все осматривали. В овраге? А что его в овраг понесло? Та-ак... Он прикрыл трубку ладонью и вполголоса спросил Крагипа: - Сможешь сейчас съездить к Рубакину? Там че-пэ. - Крагин кизнул и поднялся. Полбин сказал в трубку: - Сейчас туда выезжает Филипп Иванович. Да. Я буду на аэродроме до двадцати часов. Звонить можно сюда. Потом вылетаю в ночной. Что? Да, по этому самому, пока он не разлетелся. В двадцать три часа я буду в штабе, приеду на машине Дробыша.

- Что случилось? - спросил Крагин, нетерпеливо ждавший конца разговора.

Полбин тоже встал.

- Ехать тебе нужно не на основную точку Рубакина, а на совхоз. Подорвался на немецкой мине моторист Алиев. Собирался рыбу удить, пошел в овраг этот, знаешь, около аэродрома - червей искать. Отделался легко, переломом ноги...

- Но там минеры Блинникова работали! Это уже после армейских саперов...

- Овраг осмотрели плохо. А все дело в том, что дисциплина у Максимова не на высоте. Командиры не знают, где их люди...

- Я поехал, - сказал Крагин, беря фуражку.

- Идем. Я проверю, как там с вылетом.

Когда стемнело, Полбин в паре с командиром эскадрильи майором Ляховым вылетел на бомбежку немецкого аэродрома. После первого налета аэродром был подожжен. Полбин вернулся, самолеты подвесили бомбы и опять пошли "бить по огоньку". Немцы не смогли ни растащить горящие самолеты, ни поднять в воздух исправные, так как Полбин с самого начала вывел из строя взлетную полосу, метко сбросив на нее серию бомб. Два "Петлякова", прорвавшиеся сквозь жестокий зенитный огонь, сделали свое дело. Но на обратном пути на них накинулись ночные истребители Ме-110, двухмоторные самолеты с длинными, тонкими фюзеляжами, получившие прозвище "худых" и "тощаков". Один "худой" увязался за "Петляковыми" и под покровом темноты дошел с ними до аэродрома посадки. Ляхов приземлился первым. Когда он был уже на земле, Ме-110 сбросил мелкие бомбы и вывел из строя посадочный прожектор, а сам зашел в хвост самолету Полбина и начал его обстреливать из пушек и пулеметов. Стрелок-радист Полбина был ранен. На аэродроме царила темнота, не допускавшая посадки. Горючего в баках оставалось на шестнадцать минут. Вкладывая все свое искусство в маневр, Полбин вел над аэродромом ночной бой с "худым". Немец упорно держался в незащищенном после ранения стрелка хвосте "Петлякова". Тогда Полбин пошел на хитрость. В десяти километрах от аэродрома находилась железнодорожная станция, имевшая мощное зенитное прикрытие. Полбин увел "худого" в сторону, стремительным, ловким маневром вышел из-под огня и с условным сигналом "я свой" пронесся над станцией, подставив преследователя под стволы недремавших зенитчиков. Ме-110 упал и взорвался на бугре недалеко от станции. Полбин посадил свой самолет при скудном свете нескольких плошек, отмечавших только направление захода на аэродром.

Встречавшему его Дробышу он заметил, что околпачил "худого" с помощью маневра, подсказанного панинскими "бочками".

Когда были проявлены аэрофотоснимки, выяснилось, что на фашистском аэродроме сожжено несколько десятков "Юнкерсов" и "Фокке-Вульфов". Самолеты стояли очень тесно, и пламя, перекидываясь с одного на другой, уничтожало их. Аэрофотоаппарат зафиксировал также несколько феерических всплесков огня. Это взрывались склады авиационного горючего, которое гитлеровцы старательно накапливали, готовясь к наступлению на Курской дуге.

Глава IV

Во время летних боев на Кубани старший лейтенант Александр Пашков, штурман "Петлякова", был тяжело ранен в бедро. Около двух месяцев он пролежал в госпитале в Дербенте, потом, когда начал ходить на костылях, его перевезли через Каспий, и он очутился в Ташкенте. Здесь оставил костыли, заменил их палочкой из крепкого кизила. Прошел еще одну медицинскую комиссию и получил заключение: месячный отдых.

Александр рассчитал, что месяца будет достаточно, чтобы съездить в Читу и вернуться на указанный в документах пункт для переосвидетельствования перед отправкой на фронт.

Путешествие предстояло трудное, неудобное, со множеством пересадок, но вынужденное сидение на одном месте было невмоготу, и Александр пустился в дорогу.

На восьмые сутки он приехал в Читу. Квартиру Полбиных Александр нашел по адресу на конверте. Долго стучал. Наконец детский голос спросил за дверью:

- Кто там?

Пашков растерялся: как назвать себя? Спрашивал, должно быть, Виктор, он ему доводится племянником. Александр ответил:

- Дядя.

- Какой дядя? - спросил тот же голосок, к нему примешались другие. Как видно, за дверью шло совещание.

- Дядя Пашков.

Молчание. Потом опять голоса, шушуканье. В чем дело? Да они, вероятно, не знают девичьей фамилии матери, ведь она Полбина. Значит, решают, пустить ли какого-то дядю Пашкова...

- Витя, это я, дядя Шура, - сказал Александр. - Открой.

За дверью прыжок, стук - должно быть, крючок был не по росту Виктора. Дверь открылась.

В полутемной передней стоят все трое. Виктор заложил руки за спину, поднял остренький подбородок и смотрит на гостя смело, даже вызывающе. Самая маленькая, Галка, сосет сушеную вишню, а глаза у нее круглые, серьезные. Кожа на лбу, на том месте, где должны быть брови, собралась складочками - хмурится. Сама она кругленькая, ноги в полосатых шерстяных носках твердо поставлены в стороны.

Пашков не знал, с чего начинать. Дети молча рассматривали его.

- А где мама? - спросил он.

- В женотделе, - ответил Виктор. - Вы Шурик?

- Да. А бабушка?

- Ушла за хлебом.

Пашков переложил из руки в руку чемодан.

- А вы меня в комнату пустите?

Виктор молча повернулся, Людмила тоже, Галка, не выпуская вишни изо рта, пошла впереди.

В комнате, освещенной солнцем, все трое остановились и опять стали рассматривать дядю.

- Вы очень высокий, - сказал Виктор, зачем-то поднимаясь на цыпочки.

Александр, ставя чемодан, наклонился, и Виктор успел разглядеть его погоны.

- Старший лейтенант, - сказал он. - А мой папа полковник. Это три больших и два просвета.

Пашков рассмеялся, бросил шинель на чемодан и подхватил Виктора на руки. Мальчик не проявил ни малейшего желания устроиться поудобнее, не обхватил рукой шею дяди. Он считал себя слишком взрослым для таких нежностей. Пашков опустил его, поднял Людмилу, но она уперлась в его грудь руками - Александр почему-то решил, что для первого знакомства нужно всех ребят подержать на руках, и, оставив Людмилу, схватил тяжеленькую Галку. Девочка сидела спокойно, сосала свою вишню, потом вынула ее изо рта и провела необсосанной косточкой по новому блестящему погону дяди... Он опустил малышку на пол.

На стене Александр увидел фотографию: Полбин с петлицами майора и орденом Ленина на груди и он сам с двумя лейтенантскими квадратиками. Повернулся так, чтобы виден был парашютный значок на клапане кармана. Снимались в Москве, в сороковом, около Курского вокзала.

- А у нас еще есть, - сказал Виктор, заметив взгляд Александра. Достал с этажерки альбом и положил на стол, накрытый свежевыстиранной скатертью с большими коричнево-зелеными цветами по углам.

Пашков сел к столу. Виктор открыл альбом, в котором, кроме фотографий, между плотными страницами лежали письма, вырезки из газет. Людмила тихонько села на другой стул. Галка взялась за край стола, пачкая крохотными пальчиками скатерть, поднялась на носки и все так же молчала.

- Вот, - говорил Виктор. - Это папа, он тогда был подполковник. А это Василий Васильевич, они напротив живут. Ирка и Наташка лезут драться, а я девчонок не трогаю...

Иван Семенович любил фотографироваться. Были карточки "бюстовые", во весь рост и множество групповых. На обороте перечислялись фамилии изображенных, стояла дата и надпись: "Действующая армия". Групповые снимки, как правило, были связаны с награждениями летчиков. В этих случаях указывалось, кто какой орден получил, - очевидно, в числе фотографировавшихся преобладали читинцы. Такие карточки хранили следы прикасавшихся к ним рук: рассматривали жены летчиков.

- Папина статья, - сказал Виктор, разворачивая газету, уже успевшую пожелтеть. Это был "Сталинский сокол" от четвертого декабря сорок второго года. В те дни шли бои за Сталинград, советские войска продолжали сжимать кольцо окружения.

Статья была подписана: "Герой Советского Союза полковник И. Полбин", и называлась "Родина". Заглавие трижды подчеркнуто красным карандашом.

- Тут есть про меня, про Людмилу и про Галку, - продолжал Виктор и, радуясь возможности показать дяде Шурику, что он вполне грамотен, стал читать: - "Так приказывала Родина! Я обязан был выполнить ее приказ"... Нет, не здесь, - Виктор пропустил два абзаца: - "Вечером, сидя в землянке, вспомнил Волгу, Ульяновск, где жил мальчуганом, так ясно представил себе обрыв, великую русскую реку"... Ой, кажется не тут! Сейчас, сейчас... - Виктор быстро повел пальцем вниз по строчкам. - Вот! "Думал я в тот вечер и о семье своей, о жене, сыне Викторе, дочурке Людмиле и ее совсем крохотной сестричке Гале. Враг разлучил нас"...

- Дай-ка я сам, Витя. - Пашков прочел статью до конца.

- А это про папу написано, - сказал Виктор. Статья называлась "Волжский богатырь". Пашков пробежал ее. В пей рассказывалось о том, как Полбин и майор Ушаков уничтожили бензосклад немцев в Морозовском. Обоим за этот удар было присвоено звание Героя Советского Союза.

Александр, отодвинув фотографии, стал искать другие газеты, вырезки. "Вот воюет, так воюет!" - думал он о зяте с легкой, доброй завистью и тайным желанием по этим вырезкам узнать, как же это у него так получается...

- Витя, почему дверь настежь? - раздался голос в передней.

- Мама! - крикнул Александр вскакивая. Полина Александровна показалась на пороге. Из ее рук с легким стуком выпала плетеная сумка с продуктами.

- Шурик приехал... Шурик приехал! Сразу залившись слезами, она бросилась обнимать сына, гладила рукой его плечи, туго обтянутые суконной гимнастеркой, и все повторяла: "Шурик приехал..."

Тут впервые заговорила Галка:

- Бабушка, зачем ты плачешь? Где мама?

Глаза ее расширились, она тоже собиралась заплакать.

- Шурик, у нас же телефон, - засуетилась Полина Александровна. - Звони в политотдел, попроси Полбину Марию Николаевну!

Через полчаса пришла Мария Николаевна. Александр сказал сестре, что он ее не узнает. Правда, она мало изменилась внешне. Только прическа была другая да на чистом лбу у переносицы пролегли две крохотные черточки - морщинки. Но в том, как она ходила по комнате, разговаривала с детьми, с матерью, проступали манеры женщины, жизнь которой нелегка, и она, понимая это, выработала себе какие-то правила и твердо придерживается их. Дети повиновались ей с первого слова, и даже Полина Александровна, говоря что-либо, посматривала на дочь, как бы ища одобрения.

-"Самостоятельная стала", - подвел итог Александр.

Он подходил к оценке людей как летчик: слово "самостоятельность" по его представлениям включало в себя множество лучших человеческих качеств, но прежде всего упорство и умение сохранять выдержку, спокойствие, ясность ума в наиболее трудной обстановке.

Вечером пришли соседки: Татьяна Сергеевна Ларичева и Лидия Александровна Кривонос. Лидия, узнав о ранении Александра, сказала, что ее муж был тоже ранен в бедро, но на земле, во время налета "Юнкерсов", а в воздухе его никакая пуля не берет. "Дай бог, дай бог", - приговаривала Полина Александровна, слушая разговор. При всяком удобном случае Полина Александровна вспоминала о младшей дочери, об Антонине, которая заканчивала университет и обещала приехать в Читу. Матери очень хотелось увидеть всех своих детей вместе. Она все говорила со вздохом: "Эх, жаль, Тони с нами нету..."

Она думала также о муже, но имя его не произносила, чтобы не бередить рану: Николай Григорьевич так и не отыскался.

Гости ушли, дети улеглись спать. Мария Николаевна попросила брата рассказать подробнее о том, как они встретились с Полбиным в Москве. Оттого, что встреча Александра с Полбиным происходила где-то далеко, за Уральским хребтом, где Полбин был и сейчас, ей казалось, что Шурик виделся с ее мужем совсем недавно.

Александр же, напротив, неохотно вспоминал об этой встрече с зятем. Он не мог забыть того, что Полбин отказался тогда взять его в свой полк и помочь пройти переучивание.

- Если бы я сам был летчиком, может, меня и не ранило бы, - запальчиво говорил он. - А то почему этот снаряд нам в кабину влепили? Потому, что Черкусов плохо в зоне огня сманеврировал. Надо было со снижением, а он, наоборот, - штурвал на себя и нос задрал навстречу разрывам. И теперь сам калекой остался, а я на полгода почти вышел из строя в такое время...

- Так что же тебе тогда Ваня сказал?

- Ну, я же говорил... Он начал бить на мою комсомольскую совесть. Как будто я сам не понимаю. Если б не было этой совести, меня в кандидаты партии не приняли бы...

- Когда у тебя стаж кончается? - спросила Мария Николаевна. Она уже знала, что брат кандидат партии, ему также было известно из писем, что сама она вступила в кандидаты весной прошлого года.

- Осенью, - ответил Александр.

- А меня в четверг будут принимать в члены. Знаешь, страшновато. Я "Краткий курс" уже весь по страничкам знаю. Закрою глаза и вижу, что на странице написано вверху, а что внизу, как будто читаю.

- Понимать надо, а не заучивать... Мария Николаевна рассмеялась.

- А ты, Шурик, каким был задирой, таким и остался... Я сейчас на такой работе, на которой непонятливых не держат... Политотдел...

И снова она стала рассказывать о том, что было ей приятно вспоминать: как Полбин с фронта прислал ей третью рекомендацию и как, узнав, что она принята в кандидаты партии, дал в один день четыре поздравительные телеграммы, "чтобы какая-нибудь непременно дошла". Дошли все четыре, но с промежутками, и первое время всем в доме казалось, что телеграммы будут приходить одна за другой каждый день, и было весело и радостно...

Вмешалась Полина Александровна:

- Шурик, а может, тебе сейчас нужно попроситься в часть к Ивану Семеновичу? Он большой командир...

- Нет, - отрезал Александр. - Даже если будут посылать, не пойду. Я его уважаю, он Герой и талантливый летчик, но я не хочу... чтоб на меня чужая слава падала...

- Почему чужая? Он тебе родной, - ласково сказала мать.

- Я свою славу сам добуду. Научусь воевать. А Мария Николаевна смотрела на брата с одобрением. Ваня тоже такой, всегда говорит: "Я сам".

Легли спать за полночь. Полина Александровна сказала, что она еще посидит, хочет почитать книжку. Она надела очки, взяла книгу н села на стул у изголовья сына. Вскоре Александр уснул. Она держала книжку у самого лица, но из-под очков все время смотрела на разметавшиеся по подушке белокурые волосы сына. Изредка она беззвучно шептала: "Шурик приехал", и ей не хотелось, чтобы он куда-то опять уезжал.

Глава V

Полбин летел на веселой стрекотушке У-2 в штаб воздушной армии. На совещании, которое должно было подвести итоги действий авиации в сражении за Курск и Орел, ему предстояло докладывать о работе пикировщиков. В кабине лежали свернутые в трубку листы ватманской бумаги - схемы и чертежи.

Был очень ясный, солнечный день. По земле, сбоку, неторопливо бежала тень самолета. Она часто закрывала воронки, пепелища с торчащими печными трубами, сожженные немецкие танки, скелеты автомашин.

Несколько дней тому назад, пятого августа, в Москве был дан первый с начала войны орудийный салют в честь полков н дивизий, освободивших Орел и Белгород.

Полбин поправил бумажный сверток, осмотрел небо. Оно было высокое, без единого облачка. Не было видно и самолетов. А сколько их летало в этом небе совсем недавно! Днем они ходили ярусами, иной раз не сразу удавалось разобраться, где свои, а где чужие. Воздушные бои закипали одновременно в нескольких местах - только оглядывайся! Ночью до самого рассвета не затихал гул моторов в звездном небе. На западе оно было освещено багровым пламенем, как будто там горела земля.

Мотор У-2 трещал бойко, задиристо, точно самолет радовался хорошей погоде, спокойному воздуху и тому, что не нужно припадать к земле в страхе перед "Мессершмиттами", которые еще недавно шныряли над дорогами, как коршуны.

У Полбина было отличное настроение: доклад он продумал хорошо, собирался сообщить о некоторых новинках в тактике пикировщиков, а главное, рассказать об изумительном росте людей, еще недавно слывших рядовыми летчиками и вдруг поднявшихся до высот всенародного признания. Четверо, в числе их Панин, стали Героями Советского Союза...

Показалась рощица, за ней большой пруд с плотиной и деревня, половина которой вдоль единственной улицы выгорела начисто.

Полбин приземлил самолет на узкой площадке между прудом и рощей. Здесь уже стояло несколько У-2, притулившихся к ветлам, и около крайнего Полбин вдруг увидел человека, который сначала показался ему знакомым, потом незнакомым, только похожим на кого-то, а потом стало ясно, что это Федор Котлов, загорелый и сильно похудевший.

Федор тоже узнал его, пошел навстречу, расплылся в улыбке:

- Полковник! Откуда, парнище?

- Из лесу, вестимо, - ответил Полбин со смехом, испытывая удовольствие от находчивости Федора: это привычное обращение, которым обменивались когда-то два учлета Оренбургской авиационной школы, сразу напомнило, как много воды утекло с тех пор. Сейчас друг против друга стояли два полковника авиации, оба с боевыми наградами, командиры авиационных соединений... Полбин еще до этой встречи знал из разговоров с работниками штаба армии, что Котлов командует дивизией, которая переброшена на этот участок фронта до начала Курской битвы.

Пожимая Федору руку, разглядывая его, Полбин подумал, что как ни изменились они оба за десять-двенадцать лет, а старичок У-2, стоявший у начала их летных биографий, остался неизменным: тот же деревянный винт с латунной оковкой по ребру атаки, пятицилиндровая "звездочка" мотора, легкие, туго обтянутые перкалем крылья...

Но эта мысль подверглась серьезному пересмотру, как только Котлов рассказал о своей работе. Он командовал дивизией легких бомбардировщиков, состоявшей из безобидных на вид У-2. Самолет, служивший когда-то только первой ступенью при обучении летчиков, а в начале войны применявшийся в качестве связного, транспортного и санитарного, со времен Сталинградского сражения встал в строй боевых машин. На нем летали преимущественно ночью, с аэродромов "подскока", то-есть с площадок, находившихся в двух-трех километрах от переднего края. Подвесив бомбы, У-2 взлетали, набирали небольшую высоту и шли к фронту. Над самой передовой они выключали моторы и, планируя, бесшумно выходили на цель. Бомбы падали в немецкие окопы и блиндажи будто с ясного неба. Пока фашисты, суетясь и проклиная "рус фанер", как они прозвали этих маленьких мстителей, беспорядочно стреляли вверх, У-2 бреющим полетом выбирались из зоны огня и садились на своих точках подскока. Опять подвешивались бомбы, опять самолеты повисали над немецким передним краем, освещая его ракетами, хозяйственно выбирая себе цели. Каждый самолет успевал сделать за ночь шесть-семь вылетов, и немцы забывали, что такое покой и сон.

Котлов рассказывал о работе своих летчиков:

- Зенитки нам беды не причиняют. Есть поговорка: стрелять из пушек по воробьям. Вот тут происходит такая стрельба, но только с воробьями ничего не случается. Ни одно зенитное орудие немцев не приспособлено для таких малых высот, с каких мы сбрасываем бомбы, а прямые попадания - это и по теории вероятности такое же редкое событие, как падение крупных метеоритов... За ночь мы успеваем вывезти столько бомб, сколько у тебя, наверное, поднимает целое подразделение пикировщиков. Работники БАО называют нас прожорливыми птичками н ругаются: транспорта не хватает, чтобы завозить бомбы на все точки.

Котлов довольно рассмеялся. Полбин вспомнил вдруг Москву, вечер у пруда в Покровском-Стрешневе и рассуждения Федора о том, что штабная служба тоже важна и интересна, а из столицы никому уезжать не хочется...

До назначенного часа совещания было еще около сорока минут, штаб находился на окраине деревни, в двухстах шагах.

- Посидим тут, закурим по одной, - сказал Котлов, подходя к берегу пруда и доставая портсигар.

Они присели на глинистый обрыв. Пруд обмелел, вода была мутная, ржавая. Недалеко от берега, как спина большой черепахи, блестела под солнцем крыша затонувшего немецкого "оппеля". Из зарослей осоки поднималась станина опрокинутой пушки с камуфлированным желтым стволом, похожим на шею жирафа. Верхушки ветел были срезаны, иссечены снарядами.

Полбин держал подмышкой рулон со схемами, обернутый газетным листом. Газета была выбрана не случайно: он захватил номер "Сталинского сокола" со своей статьей "Комбинированный бой пикировщиков". Эту статью он написал по совету Крагина поддержавшего его Грачева. Начальник штаба сказал тогда, что выступления авиационных командиров в печати есть одна из важных форм популяризации опыта. Полбин так и сказал Котлову, развязывая шпагат, чтобы показать газету:

- Мы, Федор, не только бомбы возим. С этим делом управляемся хорошо, но, кроме того, стараемся взять от техники побольше того, на что она рассчитана. И понемножку опыт популяризируем...

Он развернул газетный лист. Федор - давний товарищ, можно не опасаться, что он примет это за бахвальство, желание показать себя. Хотя такое желание, чего греха таить, было у Полбина. Он хотел показать товарищу, что не зря его назначили командиром авиационного корпуса.

- Ну-ка, ну-ка... - Котлов бросил в воду недокуренную папиросу. - Твоя статья?

- Да.

- Интересно. Я как-то не заметил. Это от какого числа?

- Вот здесь читай, - указал Полбин.

- Так... "Некоторым может показаться сомнительной способность Пе-2 быстро совершать резкие маневры в воздушном бою, так как эта машина предназначена исключительно для бомбардировочных действий"... Правильно, сомнительно... Ну, дальше что? - бормотал Котлов. - "Наш опыт показал, что Пе-2 чрезвычайно маневренный самолет, великолепно подчиняющийся воле пилота... В этом году Герой Советского Союза Б. Панин окончательно установил маневренные качества Пе-2, совершив на нем полет с фигурами высшего пилотажа - тремя одинарными "бочками" и четвертой двойной"... Верно, делал "бочки"? - вскинул глаза Котлов.

- Написано - значит верно. Я и сам пробовал, получается... Да дело не в "бочках", а в том, какой из этого вывод. - Полбин взял газету из рук Котлова, стал складывать ее. - Если у тебя в части подшивка есть, прочитаешь, а сейчас я на словах объясню. Тут описан бой, в котором мы сбили три "Юнкерса". Один снял я, два - лейтенант Плотников и его стрелок-радист. Вот какой вывод...

Котлов опять достал папиросу.

- Постой, постой. А ты не увлекаешься, Иван? Зачем делать из бомбардировщика истребитель, когда, сам пишешь, у него другое назначение?