Дело о «карикатурах на пророка Мухаммеда»

Из России с любовью

30 октября 1972 года в небольшом провинциальном городке Ногинске проходило судебное заседание по делу Кронида Любарского — тридцативосьмилетнего советского астрофизика и биолога, обвиняемого в антисоветской агитации и пропаганде. Почти неизвестный ранее КГБ, он играл ключевую роль в "самиздате" — печатной информации, не контролируемой правительством и поэтому находившейся в положении подпольной прессы. Любарский работал в исследовательском институте в небольшом научном городке рядом с Москвой, где выполнялись различные задания, связанные с изучением Марса. Его арестовали десять месяцев назад, после того как сотрудники КГБ провели у него дома обыск, стремясь покончить с теми, кто редактировал, хранил и распространял "Хроники текущих событий" — главный печатный орган советских правозащитников. В квартире семьи Любарских чекисты обнаружили много запрещенной литературы. Начав обыск около полудня, они закончили только к четырем часам следующего дня, конфисковав больше шестисот наименований.

За те пятнадцать лет, что выходили "Хроники", в период с 1968 по 1982 год, состав его редакции не раз менялся, потому что КГБ планомерно арестовывал ответственных за издание бюллетеня. В "Хрониках" публиковались сведения о судебных процессах, арестах, обысках, принудительном психиатрическом лечении и преследовании инакомыслящих— от балтийских националистов до украинских баптистов, от желавших эмигрировать евреев до писателей, которых вынудили покинуть страну. Там же публиковалась информация о новых книгах, протестных акциях, интервью и пресс-конференциях с диссидентами.

После трех судебных заседаний, проведенных в провинции, чтобы помешать западной прессе и другим активистам наблюдать за делом, Любарскому предоставили последнее слово. Он говорил полтора часа; по словам очевидца, все это время в помещении стояла мертвая тишина, что воспринималось как спокойная, аргументированная и оттого еще более сильная критика советской цензуры, "тирании молчания", которая запрещала гражданам поднимать и обсуждать многие темы. "Главный вопрос, который придется решать, — вопрос о степени криминальности тех или иных произведений", — начал свой рассказ Любарский.

Он отметил отсутствие логики в действиях режима. Среди конфискованных произведений оказались два произведения, которые не фигурировали в обвинительном заключении против Любарского, однако стали частью обвинения против арестованных в других городах, то есть правила менялись в зависимости от географии. Отсутствие логики Кронид усматривал и в историческом контексте. У него конфисковали открытое письмо Сталину, написанное одним советским дипломатом в 1939 году, которое когда-то находилось под строжайшим запретом, однако во время частичной "десталинизации" после XX съезда партии 1956 года было признано высокопатриотичным. Понятие криминальности менялось в зависимости не только от города, но и от времени. Затем Любарский обратил внимание на двойную мораль советских органов власти. Запрещенные режимом произведения, которые нигде нельзя было купить и которые в уголовных делах могли представлять собой изобличающие улики, выпускались официальным советским издательством для избранных членов КПСС. Партийные функционеры не просто имели возможность читать еретические произведения, от них это требовалось — им вменялось в обязанность изучать аргументы врага. "Очевидно, все остальные граждане Советского Союза считаются недостаточно грамотными для этого", — иронично заметил Любарский.

В то время он не принимал участия в общественных демонстрациях против режима и не подписывал письменных обращений против арестов, цензуры и других нарушений прав человека в стране. Подпись под открытым письмом или заявлением как форма протеста критически настроенных интеллектуалов стала широко применяться после эпохального процесса 1966 года против писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля — "преступников", опубликовавших свои художественные произведения на Западе. "Антисоветская агитация и пропаганда" Любарского ограничивалась редактированием и распространением "Хроник" (за которыми и охотилось КГБ), хранением нескольких сотен экземпляров самиздата, которые он одалживал друзьям и знакомым, и политическими убеждениями, которые он выражал в частном порядке. Особенно "преступной" была критика тайной реабилитации Сталина и советского вторжения в Чехословакию, которое Любарский прокомментировал уже 21 августа 1968 года — на следующий вечер после появления советских танков на улицах Праги: "Я уверен, что придет тот день, когда правительства этих "дружественных армий" будут извиняться за варварское нападение на чехословацкий народ".

Он оказался прав. Спустя двадцать пять лет, уже после падения коммунистического режима и развала СССР, президент Борис Ельцин во время официального визита в Прагу извинился от имени российской нации за вторжение.

У Любарского была лишь одна причина, по которой он читал и обсуждал произведения самиздата с друзьями и знакомыми. Ряд вопросов замалчивался официальной прессой, поэтому он искал информацию и ответы на них в других местах. В основном его интересовало то, что пятнадцать лет спустя Михаил Горбачев и советское руководство внесут в повестку дня: экономические проблемы страны и ранее объявленные реформы, которые так и не привели к конкретным решениям, дискуссия о наследии Сталина, которая так и не началась, вторжение в Чехословакию, отношение нацменьшинств к советскому строю и неявные этнические конфликты, рост числа политических судебных процессов, а также распространение цензуры, становившейся все более жесткой. "Так вот, ответ на все эти проблемы, и перечисленные мною, и не перечисленные, я пытался найти в прессе. И не мог, — сказал Любарский в своем последнем слове на судебном процессе, впоследствии опубликованном на многих европейских языках. — Информация — это хлеб научного работника. Как крестьянин работает с землей, рабочий — с металлом, так интеллигент работает с информацией. Составить свое независимое мнение можно, только владея информацией. Например, важно знать все обстоятельства прихода Сталина к власти, ибо уроки истории учат. Но нет книг на эту тему на прилавках магазинов".

Любарского осудили на пять лет лагерей строгого режима, которые он отбывал в Мордовии и в городе Владимире в центральной части России. Любарского освободили в январе 1977 года, но он не мог вернуться домой, поскольку ранее осужденным запрещалось селиться ближе ста километров от Москвы. Любарский продолжил собирать сведения о нарушениях прав человека и стал распорядителем основанного Александром Солженицыным Фонда помощи политзаключенным. В течение нескольких месяцев власти угрожали ему новым тюремным сроком в десять лет, предлагая взамен эмиграцию, поэтому в октябре того же года Любарский и его супруга Галина покинули СССР в полной уверенности, что больше никогда не смогут увидеть родину. "Прощаясь в аэропорту с друзьями и родственниками, я чувствовал себя как на похоронах", — сказал он мне много лет спустя.

Кронид Любарский был необычным человеком. Я познакомился с ним после прихода Михаила Горбачева к власти в 1985 году, хотя благодаря связям в западной диссидентской среде давно следил за его судьбой и уже десять лет имел честь работать с ним. Я готовил материалы для его информационных бюллетеней, перевозил послания Любарского его московским коллегам и обратно. Когда он после развала Советского Союза вернулся домой, я стал частым гостем в его офисе на Пушкинской площади в Москве, где рассказывал ему о впечатлениях от своих поездок по большой стране, а Любарский сообщал мне, что происходит в кругах, близких к органам власти. Мы встречались и в неформальной обстановке. Когда его жена Галина бывала в Мюнхене, где они жили в изгнании, он часто обедал в нашей московской квартире на Ленинском проспекте. Мы также встречались у общих знакомых или у них с Галиной, когда они отремонтировали свою квартиру, расположенную неподалеку от Третьяковской галереи. Любарский был замечательным собеседником, без всякой заносчивости или стремления продемонстрировать свою значимость, он всегда проявлял безграничное любопытство и увлеченность, стремясь дойти до самой сути. Поэтому с ним было легко общаться, хотя он и твердо стоял на своем, если написанное или сказанное противоречило его главным принципам и представлению о том, что правильно, а что нет. Любарский всегда говорил прямо, без обиняков.

Мой диалог с Кронидом длиной в десять лет оборвался с его гибелью в мае 1996 года во время поездки на остров Бали. Известие о его смерти потрясло меня. Мне было больно, очень больно, и с тех пор я часто думаю о нем. Наши разговоры сильно повлияли на мое понимание революционных переворотов в России в конце 1980-х — начале 1990-х. Духовно чистый человек, Любарский как никто другой мог отличать действительно значимые события от случайных на каждом этапе крупных исторических перемен. Именно от него я узнал о сущности тоталитаризма и значении диссидентского движения для России, словом, все то, что определило впоследствии мою позицию во время карикатурного скандала.

Даже через много лет после смерти Любарского обнаруживаются свидетельства его вклада в развитие новой России. 30 октября 2009 года президент страны Дмитрий Медведев выступил в своем блоге с видеообращением по случаю Дня памяти жертв политических репрессий. Он отметил, что в стране слишком многие недооценивают и преуменьшают масштабы злодеяний, совершенных при Сталине, и призвал создавать музеи и информационно-исследовательские центры для изучения преступлений коммунизма. В своей речи Дмитрий Медведев особо подчеркнул, что девяносто процентов молодых россиян, согласно опросам общественного мнения, не могут назвать имена жертв сталинских репрессий.

Этот День памяти — "изобретение" Кронида, ставшее официальным событием в 1989 году, когда демонстранты с горящими свечами в руках образовали живую цепь вокруг главного здания КГБ на Лубянской площади в Москве. Год спустя я присутствовал при установке памятника жертвам политических репрессий в СССР в небольшом сквере рядом с Лубянкой. Его доставили в Москву с Соловецких островов в Белом море, где в 1921 году, когда у власти еще находился Ленин, был открыт первый лагерь для политзаключенных. В 1991 году Верховный Совет России объявил дату открытия памятника официальным Днем памяти.

Однажды в начале 1990-х Кронид рассказал историю возникновения Дня памяти, которая происходила в лагере для политзаключенных в Мордовии — небольшой республике, расположенной в Центральной России неподалеку от Волги. Отбывая срок, Кронид с горечью наблюдал раскол среди политзаключенных. Литовцы, украинцы, узбеки, грузины, русские и прочие держались обособленно, редко разговаривали друг с другом. Кронид хотел провести общую для всех политзаключенных акцию, независимо от их национальной принадлежности, чтобы продемонстрировать готовность действовать сообща против общего врага — советского режима. Он придумал это вместе с одним из товарищей по несчастью весной 1974 года. Они хотели выбрать подходящий день, чтобы все политзаключенные заявили о поддержке тех идей, из-за которых их отправили в лагерь. Им предстояло самим выбрать форму протеста — объявить забастовку или начать голодовку, написать открытые письма или сделать публичные заявления. Кронид с товарищем долго размышляли, как назвать день протеста. В конце концов они сошлись на "Дне политзаключенного", назначив его на 30 октября — особую для Кронида дату.

Их акция имела большой успех. Две крупные фигуры советского правозащитного движения, Андрей Сахаров и Сергей Ковалев, провели пресс-конференцию, благодаря чему международная общественность узнала об инициативе Любарского, которая уже в год своего появления нашла сторонников в других лагерях. С тех пор Международная амнистия и другие правозащитные организации использовали эту дату, чтобы привлечь внимание к ситуации, в которой оказались политзаключенные. Кроме того, ежегодно 30 октября стали проводиться демонстрации перед советскими посольствами в различных странах.

Кронид Любарский и большинство советских диссидентов были осуждены по статье 70 уголовного кодекса, запрещавшей "агитацию и пропаганду, проводимую в целях подрыва или ослабления Советской власти… распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания". Любая прямая или опосредованная критика правительства СССР могла классифицироваться как "антисоветская агитация и пропаганда". С помощью подобных законов против свободы слова Кремль затыкал рот правозащитникам. Требование некоторых мусульманских политиков и общественных деятелей запретить критические высказывания о религии под предлогом недопустимости оскорбления ислама напоминает мне о советском режиме и законах, позволявших ему преследовать инакомыслящих. У коммунистических и исламских диссидентов много общего, но к этому я вернусь чуть позже.

Больше всего на советское правозащитное движение повлияли два события, одним из которых стал арест весной 1965 года писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, издавших под псевдонимом свои сатирические произведения на Западе. Их осуждение потрясло интеллектуальную элиту десятилетия "оттепели", наступившей после смерти Сталина и осуждения его преступлений. Советская общественность обнаружила, что авторов художественной литературы снова задерживают из-за содержания их произведений. К удивлению властей, их действия вызвали широкий поток читательских писем в газеты и журналы, протестующих против такого решения, и 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади в Москве прошла демонстрация в поддержку писателей, когда общественность узнала, что судебный процесс будет закрытым. Эта дата впоследствии обрела статус "дня рождения правозащитного движения". Демонстрация 5 декабря стала первым событием с 1917 года, когда общественность потребовала соблюдения гражданских прав населения. Александру Гинзбургу, одному из инициаторов этого мероприятия, удалось развернуть два транспаранта, прежде чем его схватили сотрудники КГБ и доставили в отделение. На одном из них было написано: "Гласность в деле против Синявского и Даниэля!", другой призывал: "Уважайте советскую конституцию!"

По словам Гинзбурга, впоследствии написавшего "Белую книгу" о судебном процессе против Синявского и Даниэля и осужденного отбывать срок, советская конституция гарантировала фундаментальные гражданские права, которые власти не соблюдали, однако проблема была в том, что граждане страны этого не требовали. Они испытывали страх перед государственной машиной и вели себя так, будто у них вообще не было прав. Органы власти без особых усилий держали население в подчинении, поэтому нужно было объединить людей и продемонстрировать государству свое твердое намерение требовать соблюдения гражданских прав. "Что бы произошло, — вопрошал Гинзбург, — если бы граждане вели себя так, будто у них есть права, если бы они начали вести себя как свободные жители в несвободной стране?.. Если так поступит один человек, то он станет жертвой. Если двое — их объявят враждебной организацией. Если тысяча — их воспримут как враждебное движение, однако если так поступят все, государство будет вынуждено прекратить угнетать своих граждан. Потому что режим не сможет выжить, сделав своим врагом все население страны".

Андрей Амальрик, другой известный активист правозащитного движения, пишет: "Насилие — как правило, а не как исключение — возможно там, где есть готовность насилию подчиниться; где начинается сопротивление, насилию постепенно приходит конец… Инакомыслящие сделали гениально простую вещь — в несвободной стране стали вести себя как свободные люди и тем самым менять моральную атмосферу и управляющую страной традицию".

За антисоветскую агитацию и пропаганду Синявского и Даниэля приговорили к семи и пяти годам лагерей соответственно. В отличие от предыдущих заказных судебных процессов, осужденные не признали свою вину. Они не считали, что совершили преступление. Они не сожалели о содеянном, не обещали исправиться и не выпрашивали для себя наказание, как это бывало при Сталине. Такое поведение отличалось от прежних аналогичных судебных разбирательств и ярко характеризовало судебные процессы против диссидентов вплоть до падения режима. Осуждение Синявского и Даниэля стало важным сигналом для поколения, которое выросло после смерти Сталина, считало, что сталинизм остался в прошлом, и мечтало, чтобы Советский Союз когда-нибудь стал правовым государством, живущим в согласии со своими гражданами и соседями.

Следующий сигнал общественность получила спустя два года, когда страны Варшавского договора в августе 1968 года ввели войска в Чехословакию, разрушив мечту о "социализме с человеческим лицом". 25 августа 1968 года восемь демонстрантов вышли на Красную площадь перед Кремлем в знак протеста против военного вторжения. "Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!" — было написано по-чешски на одном из плакатов, другие гласили: "Позор оккупантам!" и "Руки прочь от ЧССР!". Демонстрантов арестовали через двадцать минут, многих из них осудили на тюремные сроки или выслали из страны.

Поколение "оттепели" четко осознало, что отныне придется платить за возможность воплотить либеральные идеалы, которых общество придерживалось в конце 1950-х— начале 1960-х. Стало очевидно, что попытка наладить диалог с режимом обернулась провалом. Поэтому диссиденты решили впредь обращаться к международному сообществу и иностранным СМИ, чтобы заострить внимание окружающего мира на нарушении прав и свобод человека.

По словам Людмилы Алексеевой, автора книги об истории правозащитного движения и его активной участницы, граждане оказались перед выбором: можно было придерживаться партийной линии и продолжать делать карьеру или же забыть о ней и надеяться, что ограничения временны и что скоро наступит новая "оттепель". Второй вариант предполагал, что люди будут вести себя так, будто ничего не происходит, и принимать последствия: разрушенную карьеру, положение изгоя в советском обществе и риск в любой момент оказаться в лагере или подвергнуться депортации, лишившись гражданства.

Дело Синявского и Даниэля стало боевым крещением правозащитного движения, а его идеологические ценности четко сформулированы в брошюре Андрея Сахарова "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе" (1968). Ее мировой тираж достиг восемнадцати миллионов экземпляров, что нетипично для эссе об общественных отношениях и международной политике. В СССР брошюру опубликовали лишь в конце 1980-х. Сахаров отмечал взаимосвязь между тем, как государство обращается с собственными гражданами, и его способностью жить в мире с другими государствами, между демократией и безопасностью. "Мир, — говорил Сахаров, — не должен зависеть от лидеров, которые не зависят от своего населения. Государство, которое соблюдает права своих граждан на свободу слова, вероисповедания, собраний и передвижения, также склонно соблюдать права граждан других стран и их право самостоятельно определять, каким образом они намерены обустраивать себя, и в таком обществе избранные народом политики заинтересованы в мирном решении конфликтов между государством и обществом, в то время как страны, которые угнетают свое население, имеют тенденцию решать конфликты насилием как дома, так и вне своих границ".

Другое важнейшее событие в истории правозащитного движения — образование в 1972 году Московской Хельсинкской группы (МХГ, Московская группа "Хельсинки"), которая приобрела глобальное значение и стала примером для правозащитных организаций по всему миру. Полное название группы звучало так: "Общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР". С ее помощью два человека, не имевших власти и положения в обществе, смогли доказать, что удача, находчивость и мужество при последовательном отстаивании идеалов свободы и прав человека позволяют формировать международную повестку дня. МХГ превратилась в новую форму реальной политики, сыгравшую большую роль на заключительном этапе холодной войны.

30 апреля 1976 года пятидесятилетний Юрий Орлов, человек небольшого роста с рыжими всклокоченными волосами, позвонил Людмиле Алексеевой— сорокадевятилетнему историку и ветерану правозащитного движения. В 1956 году Орлова, работавшего физиком в одном из научно-исследовательских институтов Москвы, исключили из коммунистической партии и уволили за его публичное заявление о том, что есть разные формы социализма и что развитие общества идет не по пути, предложенному марксизмом-ленинизмом. Он не смог найти работу в Москве и был вынужден уехать на Кавказ, в Армению, откуда вернулся в столицу в 1973 году, чтобы участвовать в кампаниях в поддержку отбывающих срок диссидентов и писать статьи для самиздата. Без лишних объяснений Орлов пригласил Алексееву на небольшую прогулку. Он не собирался облегчать работу КГБ. Алексеева сразу поняла, что речь пойдет о чем-то важном, и через два часа они встретились в небольшом сквере напротив Большого театра. "Вы читали заключительный акт Хельсинкского соглашения?" — спросил Орлов, когда они сели на скамейку и убедились, что за ними никто не следит. Алексеева его не прочла, хотя и пыталась. Текст был настолько скучным, что она просто не смогла одолеть его до конца. "Вы уверены, что это первый документ, напрямую связывающий гарантию безопасности с соблюдением прав и свобод человека?" — перебил ее Орлов.

Заседавшее в Кремле Политбюро опасалось именно этой связи между безопасностью и правами человека, когда 1 августа 1975 года генеральный секретарь ЦК партии Леонид Брежнев подписал Хельсинкский заключительный акт вместе с лидерами тридцати двух стран Европы, а также США и Канады. Это произошло на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе, которое после холодной войны превратилась в ОБСЕ — действующую на постоянной основе структуру со штаб-квартирой в Вене. Именно Советский Союз предложил провести совещание в рамках своей политики по нормализации отношений между Западом и Востоком. Идеи организовать подобное мероприятие выдвигались и раньше, но их целью было признание мировой общественностью границ советской империи после Второй мировой войны, разделившей Европу на Запад и Восток.

На совещании обсуждались три вопроса: безопасность, экономика и гуманитарная деятельность. В ходе обсуждений Москва пыталась уменьшить объем взаимодействия в гуманитарной сфере, однако Запад настоял на ее включении, отказавшись в противном случае брать на себя обязательства по остальной части договора. Министр иностранных дел СССР Андрей Громыко, известный как "мистер Нет", вел переговоры, регулярно информируя Политбюро о ходе "битвы", однако на его доклады, как на дипломатическую рутину, никто не обращал особого внимания. Когда Громыко перед началом совещания довел до сведения высшего партийного руководства окончательный текст документа, члены Политбюро были шокированы положениями о гуманитарном сотрудничестве, ссылавшимися на принципы Всеобщей декларации прав человека ООН, а также о праве граждан на свободное перемещение и свободный обмен информацией. Многие партийные деятели советовали Брежневу не брать на себя такие обязательства. Они предвидели, что таким образом Запад получит возможность вмешиваться во внутренние дела СССР. Кроме того, некоторые советские послы, работавшие в западных столицах, считали, что договор усилит международную напряженность.

Громыко отстаивал документ, утверждая, что от заключения договора Москва больше выиграет, чем проиграет. Десятилетиями Кремль боролся за признание европейских границ, оговоренных в 1945 году победителями Второй мировой войны на конференции в Ялте, на советском Крымском полуострове. Громыко утверждал, что подтверждение границ международным договором станет успехом Москвы. Он также продвигал соглашение об экономическом взаимодействии и взаимной торговле, которые могут принести СССР немало выгоды. Что касается беспокойства Политбюро по поводу пункта о гуманитарном сотрудничестве, то Громыко его отмел, заявив, что Советский Союз имеет полное право самостоятельно решать, в каких именно сферах он намерен взаимодействовать и от чего можно отказаться под предлогом вмешательства во внутренние дела: "Мы господа в своем собственном доме".

Брежнев поддержал Громыко. Он хотел приблизить день, когда он сможет сказать советскому народу, что Запад признал границы, ради защиты которых было пролито столько крови. Как и Громыко, Брежнев считал, что Кремлю без особых неприятностей удастся избежать налагаемой договором обязанности сотрудничать в области прав человека.

Однако здесь он серьезно просчитался. Советский Союз достаточно успешно избегал соблюдения положений договора. Фактически в следующие годы правительство усилило преследование диссидентов, на корню пресекало правозащитные движения и вновь ограничило право евреев эмигрировать в Израиль, но за все это приходилось дорого платить. Нарушения прав человека в СССР все чаще освещались в западных СМИ, и глянец международного имиджа страны сильно потускнел, особенно в глазах левых интеллектуалов.

Анатолий Добрынин, советский посол в Вашингтоне, признал впоследствии, что Хельсинкский заключительный акт имел решающее значение для завершения холодной войны. "Он начал играть все большую роль в процессе либерализации Советского Союза и стран Восточной Европы, что в конце концов привело к фундаментальным изменениям во всех этих государствах и, как следствие, к окончанию холодной войны, — писал Добрынин в своих воспоминаниях. — Положение советских диссидентов не менялось, но этот исторический документ, несомненно, воодушевил их. Сама публикация в "Правде" придала ему вес официального документа. Со временем он стал манифестом диссидентов и либерального движения — процесса, остававшегося за гранью понимания советского руководства".

Как было сказано, все началось со встречи Орлова и Алексеевой перед Большим театром весной 1976 года и обсуждения с другими известными активистами вопроса о создании группы. Кто-то предложил обратиться к жителям Западной Европы с призывом создавать комитеты для контроля соблюдения Хельсинкских соглашений. В тот момент отношение многих диссидентов и западных критиков политики, направленной на разрядку напряженности, к Хельсинкским соглашениям фактически совпадало с брежневским. Они осуждали документ как предательство интересов Запада и крупную победу пропагандистской машины Кремля. Западные правительства тоже не особенно заботились о создании эффективного механизма, превращающего положения договора о гуманитарном сотрудничестве в нечто большее, чем просто слова на бумаге. "Хельсинкские соглашения — ловкий ход советской стороны, намеревавшейся обманом заставить Запад признать главенство Москвы в Восточной Европе", — негодовала Мальва Ланда, известная активистка-правозащитница, поначалу отклонившая призыв Орлова присоединиться к МХГ. Впоследствии она изменила свое мнение, когда Орлов был задержан КГБ непосредственно перед обнародованием своей инициативы.

Орлову удалось привлечь Алексееву к реализации своей идеи, и он представил МХГ на пресс-конференции 15 мая 1976 года. Всего она насчитывала двенадцать человек, среди которых были Натан Щаранский, Александр Гинзбург, Елена Боннэр, Анатолий Марченко и Петр Григоренко. Со временем, после того как многих из них арестовали или вынудили уехать за границу, к группе примкнули еще десять человек. В соответствии с уставом, в своей работе группа руководствовалась идеей о тесной связи между свободным распространением информации, уважением к правам человека и международной безопасностью. С самого начала у Орлова не было иллюзий насчет поддержки деятельности группы населением Западной Европы. Поэтому он отклонил предложение Щаранского обратиться к европейцам с просьбой подписать устав группы и, таким образом, привлечь внимание к ее деятельности. "Даже если нам удастся убедить кого-то подписать документ, никто в Европе не будет беспокоиться о его выполнении. Сейчас их заботит только разоружение. Я считаю, что если мы хотим заставить кого-то соблюдать Хельсинкские соглашения, то сами должны их контролировать. Никто не сделает это за нас", — впоследствии говорил Орлов.

Дело было не совсем так. В США конгрессмен-республиканец Миллисент Фенвик добился принятия закона, учреждавшего комиссию по наблюдению за реализацией Хельсинкских соглашений. В то же время европейские правительства отреагировали более сдержанно. Немецкий дипломат в Москве, по словам Орлова, отказался принять документы группы, поскольку она не была официально зарегистрирована. Дипломат предпочел дистанцироваться от нее, зная, что она никогда не получит официального статуса, поскольку коммунистическая партия запрещала любые формы независимых общественных институтов, по закону все создаваемые организации должны были получить ее одобрение.

Хотя КГБ наблюдал за группой и периодически предупреждал ее членов о недопустимости их деятельности, никто не был арестован до января 1977 года. В период с мая 1976 до начала следующего года группа направила тысячи машинописных страниц в адрес советского правительства и тридцати четырех московских посольств государств, подписавших Хельсинкский заключительный акт. Это были документы, подтверждавшие невыполнение Советским Союзом взятых на себя обязательств. В этих материалах было зафиксировано все: отключение советскими властями телефонных линий "трудных" граждан, отношение к политзаключенным, чересчур строгое судебное решение в отношении лидера движения за право татар вернуться в Крым, откуда их депортировали во время Второй мировой войны, незаконное исключение из литовской школы шести мальчиков-католиков, ограничение свободы религии христианских церквей, отказы властей евреям, желавшим эмигрировать в Израиль. Деятельность группы получала все большую известность, и к Орлову и другим ее участникам стали обращаться граждане и социальные структуры со всей страны, прося помощи в борьбе за свои права. Это были еврейские активисты, намеревающиеся уехать из страны, русские националисты, крымские татары, литовцы, эстонцы и украинцы, требовавшие отделения от СССР, католики, баптисты, адвентисты седьмого дня и представители движения пятидесятников.

В том же году появились Хельсинкские группы на Украине и в Литве, чуть позже — в Грузии и Армении. То же самое произошло в Польше, появилась "Хартия 77" в Чехословакии. В течение 1976 года сюжеты о работе Хельсинкских групп переместились с последних страниц в передовицы крупнейших западных газет. В 1978 году в Нью-Йорке на принципах МХГ был создан комитет "Хелсинки Уотч Комити", впоследствии превратившийся в "Хьюман Райтс Уотч" — одну из крупнейших в мире правозащитных организаций с отделениями в городах Европы, Азии и Северной Америки. Под влиянием группы Орлова была учреждена головная структура — Международная Хельсинкская Федерация по правам человека (МХФ), после завершения холодной войны открывшая свои представительства в сорока одной стране от Нидерландов до Узбекистана. Сама МХГ после развала Советского Союза открыла по всей России офисы с десятками постоянных сотрудников и сотнями добровольцев.

Добиться успеха Орлову помогло взаимодействие с печатными западными изданиями и зарубежными радиостанциями, вещавшими на русском языке для СССР. Они информировали миллионную аудиторию о нарушениях советскими властями прав человека, помогая оказывать давление на режим. Широко освещая эти проблемы, СМИ позволили западным политикам наблюдать за правами человека по другую сторону железного занавеса. Благодаря деятельности Орлова по контролю над выполнением международного договора, только что заключенного между Востоком и Западом, и его пропаганде взаимосвязи между миром, безопасностью и правами человека, зарубежные политики начали уяснять работу МХГ и разделять ее ценностные устремления. Более того, многие из членов группы стали известны на Западе не меньше, чем рок-звезды.

Орлов и МХГ завоевали авторитет и в советской диссидентской среде, представителям которой далеко не всегда было легко работать вместе, поскольку их цели, методы и позиции порой сильно разнились, не обходилось порой и без взаимного скепсиса и подозрительности. Несмотря на это, МХГ удалось объединить диссидентов и критиков системы независимо от их национальных, религиозных и культурных различий, чего никогда не случалось прежде.

В начале 1977 года наиболее влиятельных членов группы арестовали или выслали из страны. Юрия Орлова приговорили к семи годам лагерей, Александра Гинзбурга — к восьми, обоих за антисоветскую агитацию и пропаганду, при этом Щаранского признали виновным в шпионаже и осудили на тринадцать лет тюремного заключения. Людмила Алексеева эмигрировала в США и, как Кронид Любарский, смогла вернуться в Россию только после падения коммунизма. Она продолжила правозащитную деятельность и после смерти Кронида возглавила заново учрежденную МХГ. В 2001 году я взял у нее интервью, когда группа отмечала свой двадцатипятилетний юбилей. Торжества состоялись в отеле "Космос", построенном к Олимпийским играм 1980 года, когда большинство членов группы находились в лагерях. Также в России был издан громоздкий трехтомник, включавший исторические документы МХГ и размышления ее участников.

Алексеева не почивала на лаврах прошлого. Она с головой окунулась в борьбу за создание в России правового государства. Новогодним вечером 2009 года восьмидесятитрехлетняя Алексеева в костюме Снегурочки была задержана московской полицией за участие в несанкционированном митинге против неоднократного нарушения властями права на свободу собраний, гарантированного российской конституцией.

Орлов, Гинзбург и Щаранский, выйдя из тюрьмы, покинули Советский Союз. Орлов обосновался в США, Гинзбург получил работу журналиста в русской эмигрантской газете "Русская мысль" в Париже, а Щаранский уехал в Израиль.

Когда Щаранский в январе 1977 года ждал ареста — все знали, что это лишь вопрос времени, — он признался Алексеевой: "Ты знаешь, последние восемь месяцев были самыми счастливыми в моей жизни". "Да, — ответила Алексеева, — я вела такой образ жизни десять лет. Как прекрасно, что можно позволить себе думать свободно и жить так, как думаешь. Единственный недостаток — все это заканчивается тем, что попадаешь в тюрьму".

После ареста лидеров МХГ в 1977 году КГБ контроль над советским обществом снова усилился, и в 1982 году было решено прекратить работу группы, тем более что одного из трех оставшихся на свободе ее членов обвинили в клевете на социализм. "Хроники текущих событий", выходившие с 1968 года, также перестали выпускаться, поскольку заниматься ими стало некому. В тот момент правозащитное движение в СССР было практически уничтожено. Андрей Сахаров, как наиболее видная фигура, был сослан в Горький, большинство остальных — заключены в лагеря или высланы на Запад. Тем не менее наблюдение за нарушениями прав человека продолжалось. Именно этому уделял большую часть своего рабочего времени Кронид Любарский, находясь в эмиграции. Кажущаяся стабильность и отсутствие явной оппозиции заставили известного американского историка Артура Шлезингера-младшего, посетившего Москву в 1982 году, оптимистично оценить будущее режима: "Те в США, кто думает, будто Советский Союз находится на грани экономического и социального коллапса и готов рухнуть при малейшем толчке, выдают желаемое за действительное, обманывая самих себя".

Тем не менее, хотя в 1982 году все говорило о том, что правозащитное движение потерпело поражение в борьбе с режимом, вскоре выяснилось, что запущенные им процессы продолжают идти независимо от числа человек, брошенных властями в тюрьмы. Правозащитное движение вновь подняло голову, когда к власти пришел Михаил Горбачев. В 1991 году я попросил знакомого, принадлежавшего к новому поколению активистов, прокомментировать историю правозащитного движения. Он сказал: "Если последние тридцать лет рассматривать как борьбу диссидентов с советской властью, то нельзя не заметить, что диссиденты победили — в том смысле, что их идеи перенял Горбачев. Они стали достоянием всего общества".

Весной 1988 года, когда выяснилось, что в Москве после десятилетий забвения возрождается советское правозащитное движение, в музее современного искусства "Луизиана", расположенном к северу от Копенгагена, произошло историческое событие. Здесь состоялась конференция по литературе и перестройке, на которой советская интеллигенция впервые встретилась с русскими изгнанниками. Решение об участии делегации из СССР было одобрено на самом высоком уровне, по словам одного из участников — секретаря ЦК КПСС по идеологии Егора Лигачева, фактически второго человека в партии. С советской стороны присутствовали ключевые представители либерального крыла в дискуссии о реформах, среди эмигрантов были писатели и другие представители интеллигенции, признавшие, что в СССР происходят изменения. В их числе оказались трое бывших политзаключенных: писатель Андрей Синявский, который в 1973 году после семи лет тюремного заключения эмигрировал во Францию, Борис Вайль, в 1977 году получивший убежище в Дании с помощью Международной амнистии, а также Кронид Любарский, который покинул СССР вместе с Вайлем, но обосновался в Мюнхене, где все пятнадцать лет своего изгнания жил в одной и той же небольшой квартире, пока не вернулся в Россию и не продолжил борьбу за открытое демократическое общество.

Я помог Крониду связаться с организаторами конференции, и он, как активный участник правозащитного движения и советский политзаключенный, оказался одним из самых неоднозначных делегатов. К тому моменту Кронид подготовил три публикации, каждая из которых по-своему влияла на принятие решений западными политиками и формирование мнений в России. Каждые две недели Любарский выпускал информационный бюллетень о нарушениях прав человека в Советском Союзе — источник, которым успешно пользовались западные министры иностранных дел, когда им требовалось надавить на СССР в связи с неисполнением Москвой условий Хельсинкских соглашений. То же можно сказать и о ежегодном издании "Список политзаключенных в СССР", выходившем на русском и английском языках 30 октября, в официальный День политзаключенного в СССР, и о либеральном журнале "Страна и мир", где помимо размышлений и анализа развития процессов в СССР печатались переводы западных философов, писателей и историков, таких как Исайя Берлин, Фрэнсис Фукуяма, Карл Поппер, Артур Кестлер, Ричард Пайпс и многие другие. "Страна и мир" опубликовала даже отрывок из самой спорной главы романа Салмана Рушди "Сатанинские стихи". В предисловии Кронид защищал право автора опубликовать свое произведение, даже если оно содержит, как утверждали многие, оскорбления в адрес мусульман. Он критиковал законы, запрещающие разного рода враждебные высказывания, которые ограничивают право критиковать и высмеивать религиозные и политические идеологии, с чем он сам столкнулся в Советском Союзе. "Мы делаем это не ради провокации, а исходя из убеждения, что нельзя накладывать на свободу слова какие-либо ограничения кроме запрета на призыв к насилию", — писал Кронид.

Выступление Кронида на конференции произвело эффект разорвавшейся бомбы. Пока он говорил, участники с огромным вниманием следили за реакцией представителей СССР. Не собираются ли они покинуть зал? О чем говорят их жесты и выражение лица? Улыбнутся ли они, рассердятся, станут обсуждать, каким образом лучше реагировать? О чем они все же думают и насколько широко раздвинулись границы свободы слова при Горбачеве? Всего лишь два года назад в интервью газете французских коммунистов "Юманитэ" Горбачев утверждал, что в СССР нет политзаключенных, и отрицал, что советские суды отправляют граждан в лагеря за политические убеждения.

Как и пятнадцать лет назад, когда его обвинили в клевете на советское общество, в тот весенний день на севере острова Зеландия Кронид затронул тему, которая, несмотря на гласность и перестройку, в СССР все еще оставалась под запретом. Он говорил о роли правозащитных движений в реформировании государства. О людях, которые уже двадцать и двадцать пять лет назад указывали на проблемы, ставшие сегодня предметом внимания Кремля, советских экономистов и исследователей-социологов, и которые в 1960-х, 1970-х и даже 1980-х за свои критические исследования заплатили тюремным заключением, высылкой и разрушенной карьерой. Тогда их отвергали как маргиналов, далеких от жизни интеллектуалов или иностранных агентов, совершенно не понимая, как их идеи воспринимаются населением. Говоря об этих людях, обычно цитировали слова Ленина о русских офицерах — дворянах, которые в 1825 году на Сенатской площади в Санкт-Петербурге выступили против царя Николая I и потребовали конституции, не имея, однако, никакой поддержки среди широких слоев населения и закончив на эшафоте или изгнанием в Сибирь: "Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа". Многие западные журналисты и дипломаты, со своей стороны, считали, что тратить время и силы членов МХГ побуждали только преследования со стороны КГБ и долг гуманизма, а вовсе не их мысли и чувства.

По словам Кронида, диссиденты на самом деле разбудили Горбачева, и советский лидер, скорее всего, осознавал это. Он принял именно их идеи и лозунги и включил в повестку дня те проблемы, на которых диссиденты заостряли внимание. Именно они в свое время требовали гласности и публичного освещения наиболее важных негативных явлений в советском обществе, но отправлялись за решетку, в лагеря политзаключенных, вплоть до весны 1988 года. Как редактор ежегодного издания, посвященного политзаключенным, Кронид знал около четырехсот имен, но поскольку его данные были неполными, оценивал число узников совести в семьсот-семьсот пятьдесят человек. И тем, кто обрел свободу после возвращения Андрея Сахарова в Москву в декабре 1988 года, не могли найти работу, им не предоставили никакого жилья, не реабилитировали их и не пригласили участвовать в дискуссии о будущем СССР.

Отдельные газеты, в том числе флагман гласности "Московские новости", даже публиковали сюжеты, очерняющие таких выдающихся критиков системы, как Анатолий Марченко, умерший в заключении в 1986 году, и литовец Балис Гаяускас, который был в заключении вместе с Кронидом и провел в сталинских лагерях больше двадцати пяти лет.

Выступая на конференции, Кронид сразу взял резкий тон. Он критиковал советскую интеллигенцию за бездействие в отношении тех, кто жизнью и благополучием заплатил за установление в России демократии. Кронид говорил крайне эмоционально. Вдруг его голос сорвался, по щекам потекли слезы. Зал затих. Этот человек лучше других знал, что пришлось пережить выступавшим против советской власти, чего им это стоило. Он сам был одним их них. Он говорил от имени советского правозащитного движения и требовал покончить с наследием Юрия Андропова — близкого союзника Горбачева, бывшего руководителя КГБ и партии, поднявшего волну арестов, депортации, угнетения инакомыслящих и усиления цензуры после образования МХГ.

Выступление Кронида произвело неизгладимое впечатление на слушателей, в том числе на Кнуда Йенсена, основателя "Луизианы", который впоследствии не раз приглашал советского диссидента в музей и в 1995 году вручил ему награду за огромный вклад в развитие свободной прессы в России. В 2000 году Кронид был в числе пятидесяти журналистов и редакторов, в связи с пятидесятилетием Международного института прессы названных "героями свободы прессы в мире" за вклад в ее развитие при работе в особо трудных условиях. Среди номинантов оказались и такие легендарные личности, как владелица "Вашингтон Пост" Кэтрин Грэхем, чешский диссидент Иржи Динстбир, его польский коллега Адам Михник и израильская журналистка Амира Хасс.

Пока Запад восхищался малопонятными высказываниями Горбачева про "общий европейский дом", который также включал СССР, Кронид продолжал смотреть на свою отчизну трезво. "Сегодня расстояние между Европой и Советским Союзом мне представляется настолько безмерным, будто это две разные планеты", — сказал он мне весной 1990 года, после того как коммунистическая партия под давлением общественности лишилась монополии на власть.

В лагере Кронид познакомился с представителями национальных движений за независимость стран Балтии, Украины и других регионов и сразу понял, что они могут стать решающей силой в развале коммунистической империи, как это понял и другой диссидент, Андрей Амальрик, уже в 1969 году предсказавший падение СССР в своей статье "Просуществует ли Совет-ский Союз до 1984 года?". "Советский Союз уже не тот, к которому мы привыкли за десятилетия, на наших глазах начинается процесс развала, который резко усилится в ближайшие месяцы… Поэтому нелепо обсуждать место СССР в общем европейском доме. Речь идет о множестве разных наследников гигантской страны. Уже наметился ряд независимых национальных государств, которые стучатся в дверь Европы: страны Балтии, Молдова, возможно Украина. Армения, Грузия и Азербайджан едва ли станут частью европейского дома. Геополитически они тяготеют к югу и будут вынуждены относиться к мусульманскому миру. Остается славянский регион, где ситуация по-прежнему до конца неясна. Исторически и духовно Россия тесно связана с Европой, однако в ближайшие годы страна будет в такой степени поглощена собственными проблемами, что сложно представить ее активным участником строительства новой Европы. Россия станет фактором политической нестабильности в Европе, страной, раздираемой локальными конфликтами и войнами, хотя и без мощных полномасшатбных военных действий, имевших место после революции 1917 года", — утверждал Кронид, когда я брал у него интервью на копенгагенской встрече участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.

Это был точный анализ сложившейся ситуации. Спустя пару лет, в августе 1991 года, во время попытки переворота Кронид оказался в гуще событий. Он приехал в Москву на конгресс российских соотечественников — это была его вторая поездка в Россию после изгнания из страны в 1977 году. Думаю, эти три дня были одними из самых счастливых в жизни Кронида. В течение недели мы созванивались несколько раз. "Слышишь? Это группа танков, она идет прямо на нас!" — с восторгом кричал он мне в трубку. "Ты видел, как достойно и организованно ведет себя народ у Белого дома?" — спросил он в следующий раз.

Кронид был счастлив вернуться в Москву и оказаться в гуще событий, за которыми он на расстоянии следил последние шесть лет из Мюнхена. За эти три дня он успел принять участие в защите штаб-квартиры президента Ельцина в Белом доме и порадоваться демонтажу памятника основателю КГБ Феликсу

Дзержинскому на Лубянской площади, о чем написал выдающийся репортаж. При попытке переворота была восстановлена цензура, и Кронид явился в редакцию рупора гласности — газеты "Московские новости", чтобы помочь готовить сводки новостей, которые через громкоговорители сообщались людям, собравшимся на Пушкинской площади.

После неудавшегося путча Кронид вернулся в Мюнхен, чтобы подготовить специальный номер своего журнала "Страна и мир", названный в честь эссе Андрея Сахарова. Любарский написал восьмидесятистраничный репортаж с анализом и комментариями, который он, вдохновленный радостным событием, назвал "Революция победила". "Коммунистической партии Советского Союза больше нет. С искажением истории покончено, и можно переиначить известные слова Ленина: "Нет такой партии!" Последняя империя на Земле прекратила свое существование. Нерушимый союз республик исчез с политической карты мира. Вовсю идет развал КГБ, система теряет свой "щит и меч". Без своих трех опор (партии, КГБ и армии) пал самый долгий, подавляющий и бесчеловечный режим в мировой истории, который все называли "советской властью"".

И с гордостью за то, что Россия не последовала румынскому примеру кровавого восстания против диктатора, подытожил: "Последние шесть лет мы наблюдали за революцией, начатой сверху. Считалось, что она дала нам свободу, и когда мы усомнились в этом, нас обвинили в неблагодарности, напомнив, кого мы должны благодарить за откровенность своих газет и возможность ездить за границу. Но свободу никто не может "дать", она приходит сама. Ведь тот, в чьей власти ее дать, волен так же отнять ее… Свободу, которая пришла в московский Белый дом, мы взяли сами. Мы никого не должны благодарить за это — ни Горбачева, ни даже Ельцина, сколько бы похвал в его адрес ни раздавалось".

Полтора года спустя Кронид вернулся в Москву. Он стал редактором либерального еженедельника "Новое время", для которого писал одну блестящую статью за другой: от глубокого анализа перехода тоталитарных и авторитарных режимов к демократии и принятия новой конституции в Германии и Италии после Второй мировой войны, а в Португалии и Испании — в 1970-х годах, до активной защиты роспуска президентом Ельциным Верховного совета и ввода войск в Москву в октябре 1993 года, разоблачения махинаций на выборах и антиконституционного решения о начале войны против Чечни в декабре 1994 года. Любарский участвовал в разработке нового закона, который вернул ему и другим русским изгнанникам гражданство. В этом был весь Кронид. Его не устраивали указы, действовавшие лишь для избранных. Он требовал, чтобы изменения были узаконены и приносили пользу не только ему, но и всем гражданам России. Он участвовал в работе над конституцией, принятой в декабре 1993 года, а также выдвинул свою кандидатуру во время парламентских выборов, хотя и безуспешно.

Кронид продолжал свою работу по защите прав человека в России, на которую потратил так много сил, будучи в изгнании. В 1989 году он был одним из инициаторов восстановления МХГ, которой руководил с 1994 года вплоть до своей смерти.

Интерес к России появился у меня еще в гимназии и впоследствии, уже когда я в 1979 году начал изучать русский язык в Копенгагенском университете, стал делом всей моей жизни. Впрочем, в гимназии меня гораздо больше увлекала мечта о карьере профессионального футболиста и желание веселиться дни и ночи напролет. Ежегодное распитие алкоголя 1 мая в парке "Фэлледпаркен" да походы на концерты "Сэвидж Роуз" или С. В. Йоргенсена — вот и все мои тогдашние политические интересы.

Правильнее будет сказать, что я был не прочь принять участие в дискуссиях о вскрывшихся впоследствии негативных явлениях гражданского общества и обострении классовой борьбы. Мне бы очень хотелось разбираться в таких социально-политических процессах, как освободительные войны в Африке, марксистские восстания в Латинской Америке или тактика проведения забастовок на верфях компании "Бурмейстер & Вайн", но для изучения всего этого мне не хватало ни времени, ни желания. Но о тех, кто понимал суть этих процессов, я с уважением думал: "До чего же они умные!" Я видел, что эти знания добавляли им авторитета в обществе, но это был не мой мир, политика была чужда мне. Моя интеллектуальная жизнь ограничивалась обрывочным знанием имен и событий, происходивших здесь и там, плаванием на поверхности левых политических течений и изложением готовых мнений.

Ситуация изменилась, когда я поступил в университет. Изучать русский язык я решил по нескольким причинам. Например, меня очаровали телерепортажи Самуэля Рахлина, первого московского корреспондента "Датского радио". Он общался с обычными русскими людьми, писателями и интеллигенцией, освещая сторону жизни СССР, далекую от военных парадов на Красной площади. Неизгладимое впечатление на меня произвели фотографии Москвы, создававшие особое настроение. "Я бы хотел так работать", — не раз возникала у меня мысль.

В гимназии мне удалось почувствовать вкус экзотического для меня русского языка, интерес к которому возник благодаря учителю, вкладывавшему душу в свой предмет. Но моему поколению внушали, что большинство из нас никогда не найдут работу в современном индустриальном обществе, где постоянно будет расти безработица, особенно среди людей с высшим образованием, поэтому имело смысл выбрать предмет, которым владеют немногие. Я выбрал именно русский язык не из интереса к политике — я не был ни сторонником, ни противником Советского Союза и социализма. Меня привлекали именно язык и культура. Порой я ощущал, что углубленное изучение этого далекого, совершенно иного мира поможет мне понять самого себя и тайный смысл сущего. Здесь был некий элемент романтики.

Я настолько изголодался по знаниям, что в первый год в университете целиком погрузился в учебу. Передо мной будто открылся совершенно новый, непознанный мир, "государство знаний". Я уже не играл каждый день в футбол и распрощался с детством. Большую часть учебного времени я изучал русскую грамматику и фонетику и рылся в тяжелых, как кирпич, словарях в поисках множества незнакомых слов, время от времени принимаясь за настоящие книги. Особенно на меня повлияли два произведения, хотя и не сразу. Они помогли мне понять советское общество и культуру, когда я познакомился с прибывшими из-за железного занавеса как переводчик Датской организации помощи беженцам.

Первой книгой были воспоминания Надежды Мандельштам о девятнадцати годах, проведенных с поэтом Осипом Мандельштамом, начиная с Октябрьской революции и до его смерти в конце 1938 года в пересыльном лагере неподалеку от Владивостока. В 1934 году Мандельштама задержали за критическое стихотворение о Сталине, но тогда он отделался тремя годами ссылки в российскую провинцию. Весной 1938 года его вновь арестовали и отправили в ГУЛАГ на восток. После смерти мужа Надежда Мандельштам двадцать пять лет скиталась по Советскому Союзу с чемоданом оставшихся от поэта рукописей. Целью ее жизни стало сохранение его произведений для потомков в условиях, когда само хранение его работ считалось серьезным преступлением. Ожидая обыска КГБ, она скрывала стихи и прозу в дырах и щелях своих временных жилищ от Пскова на Северо-Западе России до Ташкента в Центральной Азии. Она частями зашивала архив писателя в подушки, прятала рукописи стихов в кастрюли и ботинки, прося верных друзей сберечь остальное. Она выучила наизусть все стихи и прозу мужа и своей подруги Анны Ахматовой, и чтобы не забыть их, каждый день вслух проговаривала тексты. Так Надежда поступала из года в год до середины 1950-х, когда здоровье и вера в собственные силы начали понемногу покидать ее. "Бумага вообще была опасна. Механизмом, скрепившим узы этого брака, равно как и узы этой дружбы, была необходимость запоминать и удерживать в памяти то, что нельзя доверить бумаге, то есть стихи обоих поэтов", — написал в 1980 году нобелевский лауреат Иосиф Бродский в некрологе Надежды Мандельштам. Он добавил, что ежедневные упражнения памяти после смерти мужа долго поддерживали жизнь поэта в сознании вдовы, возможно, еще более сблизив их духовно, чем при его жизни. Ее любовь к нему и его произведениям росла по мере того, как она все глубже понимала их: "Повторение днем и ночью строк покойного мужа, несомненно, приводило не только ко все большему проникновению в них, но и к воскрешению самого его голоса, интонаций, свойственных только ему одному, к ощущению, пусть мимолетному, его присутствия…"

Надежда Мандельштам писала свои воспоминания в убеждении, что окружающий мир совершенно не представляет реально происходившее при Сталине, что страна молчала о варварстве, когда в ней безраздельно правили пропаганда и ложь. Она хотела не только сохранить труды мужа для потомков, но и рассматривала свою книгу как "послание в бутылке" для будущих поколений, как попытку одинокого голоса пробиться через ложь и угнетение. С каждым днем все труднее было, по ее образному выражению, "говорить с отрубленным языком". "Молчание — настоящее преступление против рода человеческого", — утверждала Надежда Мандельштам.

Уже не кажется странным ее скептическое отношение к прогрессу, возникшее при виде смертных приговоров под предлогом строительства нового мира. Мира, полностью очищенного от насилия, где, однако, во имя прогресса совершается насилие и приносятся жертвы. Обобщая свои мысли, Надежда писала: "В начале двадцатого века возникло, как я понимаю это сейчас, убеждение, что уже пора создать такие совершенные, вернее, идеальные формы социальной жизни, которые должны, обязаны, не посмеют не обеспечить всеобщего благоденствия и счастья. Эта идея была порождена гуманизмом и демократическими тенденциями девятнадцатого века, но именно они-то оказались препятствием к осуществлению царства социальной справедливости: ведь девятнадцатый век был разоблачен как век высоких слов и компромиссных действий, лавирования и общей неустойчивости. По контрасту двадцатый искал спасения и свершения своих идей в прямолинейности, железном социальном порядке и дисциплине, основанной на повиновении авторитету".

Читая воспоминания Надежды Мандельштам, я больше всего поражался тому, насколько большое значение она придавала литературе в СССР. Осип Мандельштам откровенно и безо всякой иронии считал преследование себя и других поэтов выражением признания. "Чего ты жалуешься, — говорил он, — поэзию уважают только у нас — за нее убивают". Литературы боятся, потому что она стала фактором силы. Меня больше занимало изображение литературных кругов Москвы и Ленинграда в 1920—1930-е годы, нежели категоричные выводы о сталинизме и советском режиме, рушащиеся судьбы, психические припадки Осипа Мандельштама и его гений, искажение человеческих отношений, мужество и предательство, самопожертвование и эгоизм, достоинство и унижение, экзистенциальные испытания отдельных людей.

В то же время режим и диссидентов связывали две вещи. Для русской литературы характерна идея защиты человека от системы, и критические работы многих диссидентов о советском обществе были основаны именно на классических произведениях Толстого, Чехова, Тургенева и Достоевского. По словам известного критика системы Андрея Амальрика, Кремль совершил большую ошибку, не запретив литературу XIX века.

Другой книгой, которая произвела на меня наибольшее впечатление, были литературные мемуары Александра Солженицына "Бодался теленок с дубом", описавшего в них свою жизнь от появления в 1962 году нашумевшего рассказа "Один день Ивана Денисовича" до принудительной высылки из страны двенадцать лет спустя, за публикацию труда "Архипелаг ГУЛАГ" на Западе. В этот период шла борьба за издание в СССР романов "В круге первом" и "Раковый корпус", драм, рассказов, открытых писем и заявлений. За двенадцать лет Солженицыну удалось опубликовать лишь три рассказа в журнале "Новый мир", все остальные произведения испуганные редакторы — сторонники "правильного" идеологического курса и цензуры — вернули автору. Солженицын был теленком, режим — дубом, но время от времени казалось, что они меняются ролями. Давид наносил Голиафу один рассчитанный удар за другим, и депортация Солженицына на Запад на самом деле стала капитуляцией Кремля в борьбе с писателем, чьи слова вызывали больший страх, чем ракеты НАТО. Я читал "Бодался теленок с дубом" как роман о позиционной войне, где сражения, как волны, то накатывали, то отступали. Периодически возникали новые фронты. Солженицын управлял конфронтацией, как выверенной шахматной игрой, хотя у него было гораздо меньше возможностей перехватить инициативу, чем у органов власти. Тем не менее он оказался талантливым конспиратором, не раз искусно оставляя КГБ в дураках.

Прочитав "Бодался теленок с дубом", я вновь поразился, насколько серьезно литература воспринималась в СССР. Солженицын драматически описал восемнадцать месяцев с момента отправки рукописи рассказа "Один день Ивана Денисовича" о жизни заключенных в лагере в редакцию журнала "Новый мир" до его нашумевшей публикации в ноябре 1962 года, нарушившей один из главных советских запретов. Все до единой запятые и точки были расставлены со смыслом, все слова будто взвешены на аптекарских весах. Лидер партии Никита Хрущев, которому советник вслух читал рукопись во время летнего отпуска на Черноморском побережье, лично одобрил рассказ и разослал его всем членам Политбюро, чтобы получить их согласие на публикацию произведения. В то время он гораздо больше интересовался реформированием сельского хозяйства, "кубинским кризисом" и политикой сверхдержавы. Впоследствии рассказ стал предметом подробного обсуждения на пленарном заседании Центрального комитета.

Тайная жизнь писателя, которую Солженицын вел сначала в лагере для политзаключенных, затем — в ссылке в Центральной Азии и в 1950-х, когда он работал учителем в провинциальном российском городке, говорила об удивительной вере в силу печатного слова и ее способность оказывать влияние на протяжении столетий. Солженицын рассматривал написанное слово через призму вечности. Будучи убежден, что при жизни не будет опубликовано ни строчки из его произведений, он писал для будущих поколений. "С ареста же, года за два тюремно-лагерной жизни, изнывая уже под грудами тем, принял я как дыхание, понял как все неоспоримое, что видят глаза: не только меня никто печатать не будет, но строчка единая мне обойдется ценою в голову. Без сомнения, без раздвоения вступил я в удел современного русского писателя, озабоченного правдой: писать надо только для того, чтоб об этом обо всем не забылось, когда-нибудь известно стало потомкам. <…> С пожизненным молчанием я смирился как с пожизненной невозможностью освободить ноги от земной тяжести. И вещь за вещью кончая то в лагере, то в ссылке, то уже и реабилитированным, сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу, я одно только лелеял: как сохранить их в тайне и с ними самого себя".

Как и Надежда Мандельштам, Солженицын заучивал наизусть тысячи строк своих стихотворений, длинные отрывки прозы, но со временем ему было все труднее вспоминать написанное. Закончив новое произведение или исправив его, он сжигал черновик. Но он не мог продолжать делать это, потому что в 1953 году у него обнаружили практически неизлечимую болезнь — рак, и тогда он задумался о том, как сохранить свой труд для потомков, чтобы он не исчез вместе с ним и его памятью. Солженицын стал по вечерам и ночам записывать свои произведения на бумаге. Он сворачивал листы в тонкие трубочки и засовывал в бутылки из-под шампанского, которые зарыл в саду перед поездкой в Ташкент, готовясь провести остаток своих дней в больнице.

Но Солженицын выжил и потряс весь мир, когда русскоязычное издательство в Париже в конце 1973 года выпустило "Архипелаг ГУЛАГ" — историю советского режима от ленинского декрета о создании трудовых лагерей сразу же после революции до речи Хрущева в 1953 году, в которой он разоблачил преступления Сталина. Первые тома английского и французского изданий вышли весной и летом 1974 года. Новым было то, что Солженицын, вопреки существовавшим взглядам на политику Сталина как на отклонение от ленинской концепции строительства социализма, описывал его режим как логическое продолжение политического проекта, начатого Лениным. Трудовые лагеря и экономика, основанная на рабском труде, по мнению Солженицына, были частью фундамента советского режима, а не чем-то чуждым. Повествование основано на свидетельских показаниях двухсот двадцати семи заключенных и подробно описывает массовые убийства и восстания узников, одну волну "чисток" задругой, что придало произведению силу документального и шокировало Запад. Советские власти восприняли "Архипелаг ГУЛАГ" как мину, заложенную под режим. За хранение документального описания жизни в трудовых лагерях полагалось семь лет тюрьмы. "Архипелаг ГУЛАГ" опубликовали в СССР только в 1989 году. А между тем за полгода до этого секретарь ЦК партии по идеологии Вадим Медведев заявил, что произведение никогда не будет издано в Советском Союзе. Но события в то время развивались столь стремительно, что кремлевские чиновники не всегда владели информацией о реальном положении дел в стране, общественность которой собиралась лишить их контроля над печатью.

Сначала Солженицын хотел, чтобы соотечественники прочитали "Архипелаг ГУЛАГ" прежде, чем какая-либо другая нация. Но когда летом 1973 года КГБ удалось заполучить экземпляр книги, писатель признал, что не может больше откладывать ее публикацию. Елизавету Воронянскую, одну из верных помощниц Солженицына, сотрудники органов госбезопасности вынудили рассказать, где находятся три полных экземпляра, имевшихся тогда в СССР. Когда после допроса Воронянскую отпустили, она покончила с собой.

Когда разворачивалась драма вокруг "Архипелага ГУЛАГ", Солженицын в съемной квартире на северо-западе Москвы завершал работу над призывом к русскому народу под заголовком "Жить не по лжи!". Он передал рукопись на тайное хранение нескольким своим знакомым, наказав опубликовать ее, если его арестуют, что и произошло 12 февраля 1974 года. В тот же день эссе "Жить не по лжи!" ушло в самиздат, попало к работавшим в Москве западным журналистам и спустя неделю было опубликовано в лондонской газете "Дейли Экспресс". Новая работа писателя стала настоящим манифестом борьбы с режимом. Ее название стало крылатыми словами, хотя первую публикацию омрачила новость о задержании Солженицына и его высылке из страны — сотрудники КГБ посадили писателя в самолет до Западной Германии; в изгнании он прожил двадцать лет.

Эссе "Жить не по лжи!" призывало граждан Советского Союза покончить с покорностью идеологической пропаганде, отбросить страх и прекратить участвовать в распространении официальной лжи, служившей опорой режима и скрывавшей насилие, запугивание и принуждение. "Насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а ложь может держаться только насилием. И не каждый день, не на каждое плечо кладет насилие свою тяжелую лапу: оно требует от нас только покорности лжи, ежедневного участия во лжи — и в этом вся верноподданность", — писал Солженицын.

Писатель предупреждал своих соотечественников, что в СССР ничего не изменится, пока граждане признают законность власти и восхваляют существующий режим. Он отрицал, что ничего нельзя сделать, оказавшись перед выбором между правдой и ложью. Наоборот, по его мнению, всегда можно что-то предпринять, поскольку именно от нас, а не от власти зависит, останется ли все, как прежде: "Никакой день никому из нас… не обминуть хоть одного из названных шагов — в сторону правды или в сторону лжи; в сторону духовной независимости или духовного лакейства… И здесь-то лежит пренебрегаемый нами, самый простой, самый доступный ключ к нашему освобождению: личное неучастие во лжи! Пусть ложь все покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упремся: пусть владеет не через меня!"

Андрей Амальрик, автор пророческой статьи "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?" так выразил свое отношение к самоцензуре: "Я все же предпочел бы, чтобы мне зажимала рот полиция, чем я сам себе. Потребность своим творчеством менять окружающий мир — еще более глубока, чем потребность к нему приспосабливаться. Если человек откажется сделать оценку того, что его окружает, и высказать ее — он начнет разрушать сам себя раньше всякой полиции".

По мнению Амальрика, особое значение для российской истории имела деятельность представителей интеллигенции 1960-х, которые подписывали открытые письма и обращения к органам власти, осуждающие цензуру, аресты коллег и прочие нарушения прав, хотя в свете продолжавшихся репрессий многие считали их действия бессмысленными и наивными. "Уже тогда я понимал, что найден важный инструмент воздействия на общественное мнение и даже для его создания — всякая подпись под письмом давала не только чувство сопричастности тому, кто подписывал, но и уверенность другим, что оппозиция — дело не одиночек, не общественная аномалия… — писал Амальрик в своих воспоминаниях о времени, когда он был советским диссидентом. — Быть может, еще более важно было, что человек, открыто ставя свою подпись, делал тем самым шаг для внутреннего освобождения — и для многих этот шаг стал решающим. Для политического положения в стране та или иная подпись могла не иметь никакого значения, но для самого подписавшего — стать своего рода катарсисом, разрывом с системой двойного мышления, в которой "советский человек" воспитывается с детства".

Так выглядела страна в глазах критиков системы, но как "кремлевское духовенство" воспринимало "еретика № 1" Александра Солженицына? Хорошо известно, что еретиков всегда наказывали особенно жестко. Те, кто позволял себе крамольные высказывания о Владимире Ленине — пророке коммунизма и обществе, отцом которого он был, как правило, оказывались за решеткой, но что именно говорило советское руководство о Солженицыне за закрытыми дверями, о чем оно думало?

Определенное представление о мышлении партийных лидеров общественность смогла получить, когда в 1994 году в Москве вышел сборник секретных документов — протоколов заседаний Политбюро, где принимались решения о Солженицыне. Аргументы высших чинов советского режима полны религиозных метафор, а гнев оскорбленных рядовых коммунистов на писателя, осмеявшего их веру, напоминает реакцию многих мусульман во время карикатурного скандала. Я действительно не нахожу больших отличий в реакции на оскорбление разных пророков, будь то Мухаммед, Моисей, Ленин, Карл Маркс, Адам Смит или Махариши Махеш Йоги, и их идей независимо от того, где они закреплены — в уставе КПСС, Коране, Библии или трактате о преимуществах свободного рынка.

Для коммунистов "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына стал чем-то вроде сатирического изображения Ленина с бомбой в тюрбане и выдержкой из устава КПСС на лбу вождя, с той лишь разницей, что писатель не остановился на разоблачении злоупотреблений Сталина и других "плохих" коммунистов в отношении "хорошей" основополагающей идеи, целью которой являлось достижение социальной справедливости. Нет, Солженицын яростно обличал саму идеологию марксизма-ленинизма, которая, по его мнению, изначально была злом и явилась причиной всех несчастий, свалившихся в XX веке на Россию и страны, которые оказались под пятой коммунизма.

Из документов следует, что даже те, кто провел десять-пятнадцать лет в советских трудовых лагерях, всячески защищали Ленина и режим от критики Солженицына. Когда в СМИ появилась новость об издании "Архипелага ГУЛАГ" на Западе, в конце 1973 года рабочий московской фабрики написал в одну из советских газет: "Солженицын поливает грязью нашу социалистическую систему и достижения нашего государства. Все, что достигнуто благодаря работе советских людей, все, что священно и дорого каждому советскому человеку, этот предатель отвергает".

Писатель покусился на "святое", поэтому его назвали предателем. Точно такую же аргументацию использовали против мусульман, настаивавших на необходимости привести свою веру в соответствие основам либеральной демократии, или же против экс-мусульман, которые, подобно Солженицыну, взбунтовались против родной религии. Еще в 1924 году Бертран Расселл обратил внимание на сходство между большевизмом и исламом: "Что касается религий, большевизм скорее напоминает ислам, чем христианство или буддизм. Христианство и буддизм изначально являются вероисповеданиями с мистическими доктринами, предполагающими стремление к самоуглублению. Ислам и большевизм ориентируются на материальную жизнь, носят социальный, недуховный характер и стремятся создать свою империю в этом мире".

По мнению Политбюро, Солженицына следовало наказать за богохульство, поскольку он оскорбил "святая святых". Говоря языком партийных чиновников, писатель "оклеветал советскую систему, СССР, коммунистическую партию, ее внутреннюю и внешнюю политику, осквернил светлую память В. И. Ленина и других выдающихся личностей КПСС и советского государства, жертв Великой Отечественной войны и немецко-фашистской оккупации".

На заседании Политбюро в январе 1974 года, когда совет кремлевских "пастырей" должен был решить, выслать ли еретика Солженицына из страны или отправить в заточение, глава партии Леонид Брежнев, выступая за принятие необходимых мер, упомянул религиозные символы: "По нашим законам мы имеем все основания посадить Солженицына в тюрьму, ибо он посягнул на самое святое — на Ленина, на наш советский строй, на Советскую власть, на все, что дорого нам".

Когда предлагают сохранить или даже, как в некоторых европейских странах, увеличить количество законов об уголовной ответственности за устные оскорбления, когда утверждают, что необходимо всячески и последовательно избегать оскорбления чувств словом и образом, нет никакой принципиальной разницы между чувствами коммунистов и чувствами мусульман. И совершенно не важно, происходит ли это в Дании, где обе социальные группы составляют меньшинство (пусть мусульман и стало сейчас гораздо больше), или в исламском государстве, таком как Иран или Саудовская Аравия, где мусульмане составляют большинство, а религиозные и политические меньшинства подвергаются преследованиям, или в коммунистической стране вроде Кубы или Северной Кореи. Детали перестают иметь значение, когда заходит речь о том, что чувства одних заслуживают большего внимания, чем чувства других.

Станет ли мир лучше и безопаснее, если критики системы, следуя примеру западноевропейских музеев, газет, художников и режиссеров, подвергнут себя самоцензуре, перестанут оскорблять чувства коммунистов, критикуя предложенную ими "модель конфронтации", и считать, что коммунисты (составляющие маргинализированное меньшинство во многих странах Запада) со временем должны научиться правильно реагировать на "вышучивание и высмеивание"?

Может быть, леворадикалы и террористы Западной Европы, от коммунистических партий до "Фракции Красной Армии"[16]и "Красных бригад"[17], умерят свой пыл, если общественность предпочтет воздерживаться от критики их методов и идеологии?

Разумеется, нет. Ведь к появлению двойной морали в дискуссии о свободе слова, развернувшейся в начале XXI века, привела именно такая извращенная логика. На защиту могли рассчитывать только группы и чувства, получившие особый статус благодаря убежденным сторонникам ограничения свободы слова или повышенному вниманию общественности. При этом общество не щадило группы и чувства, которые не пользовались такой благожелательностью или взгляды которых не разделялись. Подобное положение просто недопустимо, поскольку является дискриминацией.

Жарким летом 2007 года, спустя много лет после того, как Солженицын призвал народ к борьбе с ложью, я сидел в небольшом офисе Натана Щаранского на тихой улице в пригороде Иерусалима. Это была наша третья встреча. В прошлый раз он занимал пост министра внутренних дел и возглавлял партию русских евреев "Наш дом Израиль" (НДИ), а в первую встречу Натан, в шортах, тапочках и своей обычной кепке, принимал меня на прохладной террасе в Иерусалиме, где в то время руководил "Сионистским форумом"[18] — предшественником политической партии, которая в кнессете[19] представляет интересы миллиона репатриантов из бывшего Советского Союза. Щаранский говорил быстро и отрывисто, с улыбкой раскрыв свой рецепт политической карьеры: "Я первым приехал в Израиль и приобрел миллион избирателей".

Больше двадцати одного года назад Натан, проведя девять лет в тюрьме по ложному обвинению в государственной измене и шпионаже в пользу США, вышел на свободу и вылетел из города Пермь-35 на Северном Урале в Москву. Оттуда он отправился в Берлин, где его обменяли на советского разведчика на Глиникском мосту, соединяющем Потсдам и Берлин. Тем же вечером 11 февраля 1986 года Щаранского встречали тысячи новых соотечественников в аэропорту им. Бен-Гуриона в Тель-Авиве, откуда привезли его к Стене плача в старой части Иерусалима. В присутствии огромного количества людей Натан прочел молитву из книги псалмов, которую его жена Авиталь передала ему перед арестом и которая помогала ему пережить трудности тюремного заключения.

На стенах его небольшого офиса в "Центре Шалем", где Щаранский работает с ноября 2006 года после ухода из кнессета, висят фотографии в рамках: Андрей Сахаров, его учитель в борьбе за права человека в Советском Союзе, и Теодор Герцль, основоположник современного политического сионизма. Большую часть стены занимает необычный аэрофотоснимок: Иерусалим в снегу.

Я спросил Щаранского, какие уроки, по его мнению, следует извлечь из истории советского правозащитного движения и в каком объеме прежний опыт применим к сегодняшней дискуссии о правах человека в западных странах и исламском мире. "Я участвовал сразу в двух движениях, — начал он свой рассказ, — за право евреев на эмиграцию, о котором напоминает фото Герцля, и за права человека, неформальным лидером которого был Андрей Сахаров. Я по-прежнему считаю себя частью его школы, поэтому его фото здесь неслучайно. Для меня связь между этими двумя движениями очевидна: меня, с одной стороны, лишили права вернуться к своим еврейским корням, найти свое место в истории, а с другой — отобрали свободу и права гражданина Советского Союза".

Призыв Солженицына покончить с ложью занимал центральное место и в рассказе Щаранского о характерных признаках диссидентского движения: "Отсутствие необходимости лгать, притворяться, играть в игры режима и опускать руки из страха перед ним повлияло на нас положительно. Будучи диссидентами, мы ощутили огромный прилив сил, избавившись от "двойного мышления", которым было насквозь пропитано советское общество. Режим прекрасно это понимал, поэтому его слуги не жалели сил, чтобы лишить диссидентов жизни, хотя они на первый взгляд и представляли небольшую и малозначительную группу. Однако дело закончилось развалом СССР. Стремление жить не по лжи сыграло решающую роль".

По словам Щаранского, диссиденты мешали западным политикам вроде Генри Киссинджера, придававшим большое значение реальной политике, переговорам о разоружении и разрядке международной напряженности. Именно здесь Натан усматривал параллели с отношением нынешнего руководства западных стран к "нефтяным диктатурам" Ближнего Востока. Он говорил, что Запад традиционно уделяет чрезмерное внимание стабильности, которой, по мнению многих политиков, противоречит понятие свободы. Поэтому предпочтение отдается диктаторам вроде Хосни Мубарака, а не свободным выборам, по итогам которых "Братья-мусульмане" будут оказывать еще большее влияние, чем сегодня.

"Сегодня я также наблюдаю страх, подобный тому, что испытывал Запад перед Советским Союзом, желание приспособиться с помощью политики умиротворения. Европейским высокопоставленным руководителям было неудобно и неприятно поддерживать диссидентов, выслушивать их понимание действительности, поскольку это означало конфронтацию с режимом. Они пытались низвести ситуацию с инакомыслящими до "небольшой гуманитарной проблемы", не оказывая никакого принципиального влияния на события, происходившие в СССР. Киссинджер и те, кто разделял его точку зрения, говорили, что охотно помогли бы Сахарову, однако Советский Союз являлся диктатурой и в обозримом будущем продолжал бы ею оставаться, поэтому было очень важно поддерживать хорошие отношения с Москвой. Когда это удавалось, по словам Киссинджера, можно было сделать гораздо больше для Сахарова и других диссидентов. Сахаров пытался объяснить, что речь идет не о помощи диссидентам, а о том, как Запад мог бы помочь самому себе, защитив свободный мир и избавившись от иллюзий".

Щаранский убежден, что именно поэтому никто не смог предвидеть развал Советского Союза. Если бы тогда Запад послушал диссидентов, то будущие события не стали бы сюрпризом: "Почему советские эксперты не смогли это предвидеть? Просто они понятия не имели о том, что происходило в головах жителей страны. Люди не хотят жить в страхе, хотя режим и пытается это скрыть с помощью первомайских демонстраций, КГБ или ГУЛАГа".

Щаранский считал универсальным и вечно актуальным утверждение Солженицына о сущности страха и удобстве лжи и самоцензуры как движущей силы. Оно определило взгляды Щаранского на мироустройство и подтвердилось после знакомства с Ближним Востоком и исламским миром. Свою точку зрения Натан подробно описал в книге "В защиту демократии: способность свободы побеждать тиранию и террор". В основе своей мир можно разделить на общества двух типов: свободные общества и общества страха. В свободном обществе бок о бок живут и процветают различные мнения, можно свободно выражать идеи, отклоняющиеся от общепринятых, в том числе и те, которые многие слышать не желают. В обществе страха все это запрещено. Общества, в которых нет места различным мнениям и несогласию, неизбежно будут опираться на страх и никогда не смогут защитить права граждан. И самое главное: для борьбы за свободу и свободное общество существование различий во мнениях важнее, чем их содержание: "Несмотря на врожденные различия, у нас есть нечто общее: мы все хотим жить в свободном обществе. Наш опыт диссидентства как инакомыслия показал, что, несмотря на все различия, мы одинаково определяем понятие открытого общества. Мы считаем общество свободным, если у граждан есть право выражать свою точку зрения без страха перед арестом или причинением физического вреда".

Щаранский, один из основателей МХГ, едва ли не самой успешной правозащитной организации в истории, отбывший срок за участие в диссидентском движении, считает, что борьба за права человека утратила доверие. "Это связано с тем, — пишет он в своей книге, — что борьба за права человека оторвалась от представлений о свободном обществе. Репрессивные режимы без умолку твердят о правах человека, убивая собственное население или нарушая эти права, где только можно. Таким образом разрушается связь между демократией и свободой, с одной стороны, и миром и безопасностью — с другой".

Идея защиты прав человека сегодня стала синонимом симпатии к бедным, слабым и страдающим, что, естественно, ведет к исчезновению основополагающего различия между свободным обществом и обществом страха. Данная тенденция отчетливо проявляется в Совете по правам человека ООН, где Израиль предстает крупнейшим нарушителем прав человека, хотя и является свободной демократической страной, особенно на фоне соседей — закостенелых диктатур. Тот же пример, по словам Щаранского, можно обнаружить в годовых отчетах Международной амнистии и других правозащитных организаций, где Тель-Авив с его нарушениями в данной сфере занимает больше места, чем весь исламский мир, вместе взятый.

Дело в том, что Израиль является государством с открытым обществом, где легко собрать необходимую информацию, в то время как невозможно добыть достоверные и точные сведения о том, что происходит в Саудовской Аравии или Иране. Щаранский предложил Международной амнистии разделить страны на тоталитарные, авторитарные и демократические, как это делает "Фридом Хаус" в своих отчетах, чтобы данные изучались в соответствующем контексте. Его идея позволила бы людям отличить государства, где права человека нарушаются каждый день, потому что это неотъемлемая составляющая режима, от стран, где они нарушаются лишь изредка, из-за отдельных ошибок и злоупотреблений. Однако эта идея не получила поддержки. Отказ Щаранскому был мотивирован нежеланием вмешиваться в политику, поскольку сотрудники Международной амнистии занимаются регистрацией фактов нарушения прав человека, а не политическим устройством страны.

Подобное стремление отделить борьбу за свободу и демократию от борьбы за права человека также привело к тому, что Дания, согласно данным Комитета ООН по ликвидации расовой дискриминации, — одно из наиболее расистских государств мира, поскольку датские неправительственные организации подали гораздо больше жалоб, чем любая другая страна, признающая компетенцию Комитета, — двадцать из сорока пяти дел в 2010 году. И это несмотря на то, что Дания обычно входит в десятку передовых государств мира по результатам глобальных исследований свободы, толерантности и равенства.

По мнению Щаранского, любое общество страха, в том числе способствующее обострению различий между мнениями, включает три категории населения. К первой относятся те, кто остается верным существующему порядку, поддерживая его по велению сердца. Это так называемые истинно верующие — относительно небольшая группа, которая со временем уменьшается, потому что люди по природе своей не хотят жить в обществе, пронизанном страхом, всем нравится свобода. Кроме того, недостаток свободы со временем приводит к распаду любого общества и ослаблению его конкурентоспособности.

Другая крайность — еще более узкая категория: готовые бросить вызов существующему порядку граждане, которые хотят жить не по лжи, даже если это может стоить им работы, круга общения, лишения свободы или жизни. Это диссиденты, или инакомыслящие. Это опасный вирус, поражающий общество страха, — чужеродный элемент, с которым нужно бороться. Ведь чем шире этот вирус распространяется в организме общества страха, тем серьезнее угрожает его существованию.

Между двумя меньшинствами — истинно верующими и диссидентами — находится крупнейшая категория общества страха. Эти люди не принадлежат к истинно верующим и при этом готовы жить по лжи, поэтому они не говорят того, о чем думают, опасаясь последствий. Щаранский называет их "люди с двойным мышлением". Для них характерна постоянная поляризация между мыслью и действием, между тем, что у них на уме и сообщается только в узком кругу, и тем, что они говорят на работе, в супермаркете, автобусе или кафе. "Люди с двойным мышлением" непрерывно занимаются самоцензурой из-за страха перед тем, что может случиться, если они станут выражать свои мысли публично.

"Хотя считается, что свобода нужна всем, даже жителям исламского мира, из этого не следует автоматически, что они предпочитают западную демократию, скорее это означает, что они хотят жить в мире без страха. Они тоскуют по возможности говорить и делать, что им хочется, не опасаясь репрессий. Когда кто-то вынужден лгать, то есть говорить не то, что он думает и чувствует, из-за боязни негативных последствий высказанной правды, то его контролирует страх. Но такие переживания не делают человека верным гражданином: напротив, он со временем становится все менее и менее верным. Так происходит во всех диктатурах: Советском Союзе, Иране, Саудовской Аравии. Советский человек пытался лгать самому себе об СССР, точно так же поступает и свободный мир в отношении диктатур Ближнего Востока. Это очень удобно, ибо позволяет избежать конфронтации и ответственности", — сказал мне Щаранский.

Я спросил, считает ли он, что опыт советских диссидентов может быть полезен для исламского мира.

— Да, и не только для исламского мира, — ответил Щаранский. — Я считаю, что он актуален для любой страны, но, к сожалению, свободный мир не изучает советский опыт и не извлекает из него уроков. Когда я встречаюсь с египетским диссидентом Саидом Эддином Ибрахимом, он начинает критиковать США за поддержку Мубарака, так как, по мнению американцев, "Братья-мусульмане" еще хуже. Хотя у нас есть разногласия по ряду политических вопросов, его защита прав и свобод человека, вызов, который он бросает диктатуре, напоминает мой опыт. Мы понимаем друг друга, мне знакомо его восприятие свободы, ее силы и привлекательности. К сожалению, ситуация в Египте значительно сложнее нашей, поскольку мы, несмотря ни на что, привлекали внимание мировой общественности, когда нас арестовывали. В исламском мире все происходит совершенно иначе.

— Могут ли диссиденты исламского мира, если Запад их поддержит, оказать такое же влияние на политические процессы, как советские критики системы?

— Запад по меньшей мере мог бы перестать так откровенно поддерживать диктатуры. Как только президент Буш после 11 сентября надавил на Мубарака, гражданское общество сразу же проснулось. В Египте начались акции протеста, но когда критика ослабла, режим посадил в тюрьму Саида Эддина Ибрахима и заткнул рот остальным. Я не говорю, что все так просто. Ситуация достаточно многогранна, но утверждать заранее, что арабский мир не может добиться демократии, аморально и просто неправильно. Никто не сделал столько же, сколько Запад, чтобы сформировать особенно трудные условия для демократии в исламских странах. После Первой мировой войны, когда в регионе образовались национальные государства, Запад сделал все, чтобы поддержать местных диктаторов. В одной стране нашли семью, в другой нашли две и дали им власть. Так появились Иордан, Ирак и Саудовская Аравия. Когда Запад говорит: "Ну да, они ведь такие, что с ними поделать?" — я отвечаю: "Дайте критикам системы хотя бы шанс, например прекратив поддерживать диктаторов. Предъявите им какие-нибудь минимальные требования". Вместо этого все сводится к выбору между религиозными фанатиками и светскими диктаторами.

Работая над вводной статьей к "карикатурам на пророка Мухаммеда", объяснявшей, откуда такое внимание к самоцензуре, я опирался на свое знакомство с "обществом страха" в СССР. Я не собирался утверждать, что существование "карикатур" угрожает свободным западным странам, что общество страха, глубоко пустив корни, начало пожирать свободу изнутри, — все это следует из текста. Но я мог привести длинный список примеров самоцензуры в отношении ислама (музеи изобразительных искусств, переводчики, иллюстраторы, театры, телеканалы и юмористы), при виде которых у меня возникали ассоциации с обществом страха, описанным Щаранским. В десятках случаев, произошедших на Западе, усматривалось действие механизмов общества страха, и я видел в Советском Союзе, что происходит, когда эти механизмы влияют на весь социум. Как они начинают буквально пожирать души людей, заставляя их терять достоинство и самоуважение. Цензура, запугивание и угрозы привели к тому, что в СССР развилась практически всеобщая самоцензура, так что властям очень редко приходилось вмешиваться — народ сам прилаживался к границам, которые устанавливал режим. Как указывал Солженицын в своем призыве к борьбе с самоцензурой, граждане в конечном счете не только подвергались репрессиям со стороны режима — нет, они и сами себя угнетали. Таким же образом деятели кино, литературы и театра являлись не только объектом цензуры. Они активно ограничивали сами себя, чтобы иметь возможность публиковаться, не вызывая гнев режима.

О примерах страха и самоцензуры в Западной Европе я писал в главе, посвященной публикации рисунков: "Приведенные примеры заставляют спросить: имеются ли причины для страха на самом деле? Достоверно известно лишь то, что страх действительно есть и что он ведет к самоцензуре".

Ссылаясь на свой опыт, полученный при изучении Советского Союза, я сделал вывод о требовании некоторых мусульман запретить оскорбление религиозных чувств: "Неслучайно люди в тоталитарных обществах вынуждены томиться в тюрьмах за шутки или критику в адрес диктаторов. Как правило, их осуждают за оскорбление чувств "своего народа". В Дании проблема еще не зашла так далеко, но приведенные примеры свидетельствуют, что мы катимся по наклонной, и никто не может предсказать, куда нас заведет самоцензура".

Общение с Советским Союзом и Россией по-разному влияло на мое мировоззрение. В 1980 году, когда мне было двадцать два, я надолго отправился в Москву — учиться. Мне предстояло шаг за шагом изучить общество, совершенно непохожее на все то, что я видел в скандинавском государстве всеобщего благосостояния. Я хотел понять этот чуждый мир, полный парадоксов, одновременно пугавших и очаровывающих меня, в немалой степени благодаря встрече с Наташей. У меня было больше вопросов, чем ответов, но со временем все пережитое мной обрело язык, особое влияние на который оказало правозащитное движение.

Благодаря работе в Датской организации помощи беженцам я попал в среду русских эмигрантов. Они давали мне газеты, журналы и книги, публиковавшиеся на Западе на русском языке. Я познакомился с эмигрантской газетой "Русская мысль", издаваемой в Париже, где читал годовые отчеты Александра Гинзбурга об арестах, обысках и акциях протеста, проведенных в СССР, а также новости о ситуации в сфере потребления, о чем молчала партийная пресса. Я следил за публикациями в журнале Кронида Любарского "Страна и мир", аналогичном издании "Континент" и ряде других журналов. И хотя наша семья порой с трудом сводила концы с концами, я подписался на самиздатовский бюллетень "Радио Свобода", где печатались наиболее важные статьи подпольной прессы. Я ездил на западноевропейские конференции, где диссиденты-изгнанники обсуждали последние события в стране: насколько силен или слаб режим, какие течения преобладают в литературе, где проходит граница того, что можно говорить и о чем следует молчать. Я слушал "Радио Свобода", "Голос Америки" и Би-би-си на русском языке охотнее, чем датское радио.

Во время глобального карикатурного скандала, разразившегося в январе 2006 года, я заметил свойственные советским диссидентам черты в бывших мусульманах и в тех из них, кто критически относился к своей вере. Примечательно, что публикацию рисунков поддержали многие критики ислама, как правого, так и левого толка. Они восприняли "карикатуры" как битву в войне за свободу слова и вероисповедания, против тоталитарных режимов и движений и, подобно советским диссидентам, не побоялись выступить с протестом против общества страха, предупреждая своих соотечественников о последствиях, если те уступят запугиванию.

28 февраля 2006 года в "Юлландс-Постен" и ряде других европейских газет под заголовком "Мы стоим перед новым тоталитаризмом" было опубликовано открытое письмо выдающихся общественно-политических деятелей — бывших и "светских" мусульман, которое стало их ответом на угрозы и насилие, вызванные "карикатурами на пророка Мухаммеда". За годы жизни в исламской среде у них сформировалось критическое отношение к этой религии, которую они воспринимали как политический инструмент преследования инакомыслящих. Эти люди, не боявшиеся выражать свои взгляды публично и относившие себя к светскому обществу, неоднократно получали угрозы. При этом их политические убеждения были самыми разными: коммунистка иранского происхождения Мариам Намази и активист левого крыла Шахла Шафик, либерально настроенная уроженка Сомали Айаан Хирси Али, практикующая мусульманка Иршад Манджи, атеисты Ибн Варрак и Салман Рушди, профессоры Антуан Сфейр и Мехди Мозаффари и писательница Таслима Насрин. Кроме того, под открытым письмом подписались три французских интеллектуала: Бернар-Анри Леви, Каролин Фуре и Филипп Валь. Последние двое — журналист и главный редактор сатирического журнала "Шарли Эбдо". Против них в 2007 году было возбуждено уголовное дело за публикацию "карикатур на пророка Мухаммеда", однако суд оправдал сотрудников журнала. "После победы над фашизмом, нацизмом и сталинизмом мир оказался перед новой угрозой тоталитаризма — исламизмом.

Открытое письмо гласило:

"Мы — журналисты и интеллектуалы — призываем дать отпор религиозному тоталитаризму, поддержав свободу, равные возможности и светские ценности для всех. Последние события, связанные с публикацией "карикатур на пророка Мухаммеда" в европейских газетах, показали, что за за эти универсальные ценности нужно бороться. И этот поединок может быть выигран только в сфере идеологии.

Исламизм — это реакционная идеология, уничтожающая равенство, свободу и светские ценности, где бы они ни существовали. Его победа может привести к господству несправедливости, мужчин над женщинами, а фундаменталистов — над представителями иных религий. Поэтому мы должны обеспечить доступ к универсальным правам всем угнетаемым и тем, кто подвергается дискриминации".

В заключение авторы обращались ко всем свободомыслящим людям: "Мы не собираемся отказываться от критики из страха перед "исламофобией" — жалким понятием, которое смешивает критику ислама с враждебными выпадами против верующих. Мы защищаем свободу слова как универсальное право, чтобы критический дух правил на каждом континенте наперекор всяческому догматизму. Мы призываем демократов и свободных людей всего мира сделать наш век эпохой просвещения, а не мрака".

В качестве реакции на дискуссию о "карикатурах на пророка Мухаммеда" во многих европейских странах были образованы так называемые советы бывших мусульман под лозунгом "Мы говорим "нет" религии!". Сложно переоценить значение этого движения для людей мусульманского происхождения и их личного права на выход из религиозной общины или смену вероисповедания, но оно очень важно и для Европы как общества, где соблюдаются права и свободы личности. Советы бывших мусульман встали на борьбу против "культуры страха" в мусульманских сообществах и бросили вызов политике запугивания граждан, проводимой исламистскими движениями и правительствами. Они открыто противостоят страху, публикуя соответствующие фотографии на своих домашних страницах в Интернете и вывешивая плакаты в разных странах — Германии, Швеции, Дании, Великобритании, Швейцарии, Бельгии и других, и это самая страшная угроза тоталитаризму, поскольку он может существовать, только если люди позволяют себе поддаться страху, основанному на общественном контроле.

Эти организации напоминают мне о "Хартии 77", МХГ и других восточноевропейских правозащитных движениях, когда Восток противостоял Западу и две общественные модели исповедовали каждая свое восприятие прав человека. На капиталистическом Западе наибольшее значение придавалось общегражданским правам (свободе слова, вероисповедания, собраний, передвижения и экономики), в то время как в социалистических странах преобладали общественно-экономические права: право на труд, жилье и образование. Таким образом, были определены два стандарта прав человека, и во время противостояния между Западом и Востоком многие настаивали на "золотой середине". Запад придавал большое значение свободе, Восток требовал равенства, так что идеал, скорее всего, и был где-то посередине.

Эту точку зрения отвергало правозащитное движение за железным занавесом. Оно не допускало существование разных версий прав человека — социалистической, капиталистической, азиатской или исламской. Утверждалось, что существует лишь совокупность прав человека, основанных на его естественных правах и свободах. Будучи гражданами социалистических стран, МХГ и "Хартия 77" требовали соблюдения прав, которыми располагало население Запада.

То же самое делают сегодня бывшие мусульмане, выступая с требованиями соблюдать их право выйти из своей религиозной общины. Они отрицают наличие "исламских прав человека" и не считают, что универсальные права и свободы — уникальное изобретение Запада, которое не действует в других культурах. Согласно традиционным исламским юридическим школам, мусульманин не может оставить свою религию, то есть тот, кто однажды принял ислам, остается с ним на всю жизнь. Во многих мусульманских странах выход из религиозной общины наказывается смертью или лишением свободы. Даже на Западе, где действует светское законодательство, а исламское право нелегитимно, многие бывшие мусульмане или те из них, кто высказывает мнения, отличные от общепринятых, подвергаются запугиванию со стороны собратьев по вере и потому зачастую не осмеливаются выражать свои взгляды. Именно по этой причине Ибн Варрак в 1995 году выпустил свой бестселлер "Почему я не мусульманин" под псевдонимом. Политикам, активистам, писателям, ученым и художникам мусульманского происхождения многократно угрожали смертью за их критику религии, выход из религиозной общины или другие формы исповедания ислама. С этим же неоднократно сталкивались женщины, угнетаемые в исламском обществе. Их принуждают закрывать лицо в общественных местах. Те женщины, которые подверглись насилию, становятся "позором семьи" и изгоняются, а тех, кто предпочитает самостоятельно выбрать спутника жизни, уничтожают, поскольку они якобы наносят бесчестье своему роду.

Именно об этом повествует первая часть короткометражного фильма голландского режиссера Тео ван Гога "Покорность", снятого им совместно с бывшей мусульманкой и феминисткой Айаан Хирси Али в 2004 году. Этот фильм стоил ван Гогу жизни — его убил мусульманин, посчитавший, будто фильм оскорбляет ислам, — а Хирси Али пришлось скрываться. Тем не менее она не смирилась и выпустила две автобиографические книги, в которых рассказывает о собственной истории и опыте противостояния исламу в мусульманской стране. Хирси Али описала свое состояние после 11 сентября 2001 года, когда она испытала экзистенциальный кризис. Будучи тогда еще мусульманкой, писательница осознала, что террористами двигала вера в ислам и пророка Мухаммеда. Она перечитала Коран и получила подтверждение своим подозрениям. Многие места священного текста могли использоваться для оправдания террора. В результате Хирси Али отказалась от своей религии, что сопровождалось болезненным разрывом с родителями и близкими родственниками. Прочитав год спустя во время поездки в Грецию статью об атеизме, она поняла, что больше не верит ни в какого Бога. "Однажды вечером в отеле я посмотрела на свое отражение в зеркале и громко сказала: "Я не верю в Бога". Я произнесла эту фразу медленно и четко по-сомалийски и почувствовала облегчение", — пишет Хирси Али.

Обе книги стали международными бестселлерами. Книги "Моя свобода" (2006) и "Кочевник" (2010) сделали Айаан Хирси Али влиятельной персоной в глобальной дискуссии об исламе и правах женщин.

Убийца ван Гога заявил в письме к Хирси Али, оставленном им 2 ноября 2004 года на месте преступления, что она будет следующей. В первой части фильма "Покорность" мусульманские женщины ведут диалог с Аллахом об угнетении. Они говорят, что больше не будут покоряться, если Бог ничего не делает, чтобы облегчить причиняемые им страдания и боль. Одну из женщин били плетьми за прелюбодеяние, другую отдали замуж за человека, который ей отвратителен, третью избивает муж, четвертую выгнал из дома собственный отец, узнав, что ее изнасиловал его же сын, ее брат. Преступники оправдывают все эти злодеяния стихом из Корана.

В ноябре 2007 года в Нью-Йорке я взял интервью у Айаан Хирси Али, возможно самой выдающейся в мире мусульманки, которая порвала со своей религией, и при этом поинтересовался ее мнением о "карикатурах на пророка Мухаммеда".

Я находился в США по другой причине — собирался обсудить с американскими издательствами публикацию своей книги. Мой литературный агент заранее отправил им подробное описание на тридцать-сорок страниц, так что у издателей сформировалось четкое представление о содержании книги. На встречах я подробно отвечал на все вопросы, но ни одно из крупных издательств так и не пожелало опубликовать ее. Возможно, они сочли, что книга скорее ориентирована на европейский рынок и что ее будет тяжело продавать в США, но я подозревал, что американские издательства опасались шумихи. Это ощущение усилилось, когда компания "Рэндом Хаус", уже заплатив аванс в размере ста тысяч долларов, отказалась публиковать "Жемчужину Медины" — исторический роман Шерри Джонс о жене пророка Мухаммеда Аише, еще ребенком выданной за него замуж. Отказ издательства был вызван заключением эксперта по исламу из Техаса, который предупредил о возможной гневной реакции мусульман. В 2009 году издательство Йельского университета решило убрать все изображения пророка из книги профессора Ютте Клаузен "Карикатуры, которые потрясли мир", в том числе рисунки "Юлландс-Постен", а также исторические изображения Мухаммеда из мусульманских и немусульманских источников, хотя уже объявило, что иллюстрации будут напечатаны.

В первый день Айаан пришлось отложить нашу встречу — она участвовала в переговорах об учреждении фонда, который должен был обеспечить ее безопасность в США. Хирси Али передвигалась на бронированных автомобилях, и ее повсюду сопровождал телохранитель. На следующий день мы встретились за чаем и пирожными в баре в одном из фешенебельных отелей Манхэттена. Она была в хорошем настроении и все время подшучивала над собой. Время от времени Хирси Али окидывала взглядом помещение, отмечая, кто входит и выходит, и бранила себя, что отвлекается на то, чем должен заниматься ее телохранитель, находившийся рядом.

Айаан рассказала, что публикация рисунков и первая реакция читателей осенью 2005 года заставили ее задуматься над тем, что случилось в 2003 году в Нидерландах. В интервью газете "Троув" она сделала несколько критических замечаний о Мухаммеде. По ее мнению, с точки зрения современного Запада пророк выглядит извращенцем, поскольку он женился на несовершеннолетней, с которой имел сексуальные отношения; Мухаммед также был тираном, который жестоко подавлял любые проявления инакомыслия и ни с кем не советовался, принимая решения; он совершенно не подходит на роль примера для мусульман, живущих в светских демократических обществах. Недовольные высказываниями Хирси Али, несколько голландских мусульман обратились в полицию по факту дискриминации, но прокурор закрыл дело, поскольку высказывания Айаан не оскорбляли мусульман как социальную группу. "Я сказала, что такие люди, как бен Ладен, Хомейни и Саддам Хусейн, воспринимают его как образец, и мои слова вызвали в Нидерландах кризис. Послы четырех арабских государств разыскали лидера моей партии и потребовали наказать меня, выгнать из парламента и принести извинения. Увидев рисунки, я показала их ему со словами: "Смотри, что происходит в Дании"".

Айаан убеждена, что нужны новые рисунки пророка Мухаммеда, что следует снять исламскую версию комедии "Жизнь Брайана по Монти Пайтон", назвав ее "Житие Мухаммеда". В общем, нужно сочинять рассказы и комедии, рисовать иллюстрации, проводить исторические изыскания, чтобы лучше понять ислам, как через легкие, так и через серьезные жанры. "Полтора миллиарда мусульман считают Мухаммеда образцом для подражания. Если ты называешь себя мусульманином, значит, должен следовать его примеру, не только молиться пять раз в день, но и соблюдать установленные пророком нравственные нормы. Поэтому очень важно понять, на чем основана исламская мораль. Чтобы освободить себя от оков невежества, как сказал Кант. Это очень важно не только для мусульман, но и дня всех, кто ценит мир".

Айаан сравнила учение Мухаммеда с марксизмом. Чем больше людей поймут, почему и где именно ошибся Маркс, тем выше вероятность, что общество сможет избежать марксистской западни: "Маркс размышлял над серьезной темой взаимоотношений между богатыми и бедными, однако пути, которые он предложил для решения проблемы низших слоев населения, всякий раз, как их пытались реализовать на практике, вели к кровопролитию, тюрьмам, нужде и бедности. Реальность оказывалась совершенно непохожей на утопию, описанную в книгах Маркса. То же самое относится и к Мухаммеду. Мы должны изучить его образ мышления и утопии, которые он предложил своим последователям, — семьдесят две девственницы в Раю, изобилие сластей, фрукты, родниковую воду и что он им еще пообещал, а также все, к чему ведут идеи пророка, когда их пытаются реализовать на практике. Это очень важно".

По мнению Айаан, рисунки положительно повлияли на западное общественное мнение, особенно на социал-демократическую часть левого крыла, которую пробудила реакция на публикацию "карикатур". Они инициировали дискуссию, в которой Европа так нуждалась. "Рисунки подняли много вопросов. Может ли Западная Европа представить, что живет на необитаемом острове вдали от реальных трагедий мира? Может ли Европа открыть границы для людей из тех частей света, где нет свободы, как на Западе? Для выходцев из стран с авторитарными режимами, где порой идет гражданская война и царит анархия? Можно ли впустить их на этот остров в полной уверенности, что их присутствие ни на что не повлияет? Видя фотографии разгневанной толпы, которая громит посольства в странах Ближнего Востока, объявляет бойкот датским товарам и проводит акции протеста, осознаешь, насколько тесен стал мир и что свободная часть этого мира превратилась в меньшинство, которое можно столкнуть с пути, и потому нужно готовиться к самозащите".

Айаан полагает, что рисунки вдохновили общество на очень важную дискуссию — о свободе слова и исламе: "В отличие от прошлого, речь идет не о том, как воспринимают свободу слова и ее границы в Европе правое и левое крыло, а как справиться с внезапно возникшей угрозой институту, лежащему в основе любой мирной дискуссии и препятствующему насилию. Кто-то требует ввести исламские порядки, отрицающие свободу слова. Они считают, что только Аллах и его пророк могут определять пределы дозволенных высказываний. Все остальное под запретом, и они готовы навязать другим свое мировоззрение и нормы. Многие считают, что подобные угрозы исчезли в Европе с упразднением тоталитарных идеологий — коммунизма и нацизма, что все это осталось в 1989 году, однако карикатурный кризис пробудил народ для жизни в новой действительности и дал ясно понять, что другие части света думают иначе".

По словам Айаан, рисунки показали, сколь многие европейцы считают, будто свобода слова дана им "просто так", а в ходе кризиса выяснилось, что они не готовы анализировать и противостоять новому тоталитарному движению, основанному на исламе: "Рисунки четко обозначили эту проблему, поэтому вполне естественно, что так много интеллектуалов негативно отнеслись к их публикации. Оказывается, маленькая группа нетерпимых людей может заставить молчать большую, у представителей которой отсутствует воля для борьбы с тиранией, даже когда она находится в зоне прямой видимости".

Угрозы со стороны исламистов заставили Айаан вспомнить время, когда она училась в Лейдене (Нидерланды), где познакомилась с историей Второй мировой войны, в том числе с политикой государств, противостоянием сверхдержав, а также антисемитизмом в неслыханных масштабах.

— Мы смотрели, как на наших соседей ставили клеймо и выгоняли из их домов. И все эти люди смотрели, ничего не предпринимая. Я училась с представителями второго и третьего поколений после Второй мировой войны, для которых это лишь история, но я помню, как во всех классах и преподаватели, и студенты говорили, что, живи они в 1920— 1930-х годах, то обязательно протестовали бы против действий нацистов, встав на сторону добра. Рисунки Мухаммеда вскрыли другую, более прозаичную действительность. Оказалось, что людей, готовых бросить вызов тирании, не так уж много и что большинство руководствуется теми же мотивами, какие были во время Второй мировой войны у жителей Европы и прочих регионов, где происходили зверства. Люди хотели сохранить свою работу, школы и детские сады для своих детей, свое привычное окружение, они хотели участвовать в тех же праздниках и публиковать статьи в тех же газетах. Как им это удастся, если они нарушат устоявшееся равновесие, если создадут ситуацию, которая в любой момент может стать критической, если соседи станут жаловаться, что они представляют опасность для их детей?.. Карикатурный скандал показал, что от слов о важности неподчинения тирании далеко до конкретных дел, когда возникает такая ситуация.

— Во время карикатурного скандала многие заострили внимание на том, что свобода слова предполагает не только обязанность высказывать свое мнение, но и право молчать и что вопрос о "карикатурах на пророка Мухаммеда" в действительности не относится к проблеме свободы слова.

— Я с этим не согласна. Думаю, люди смешивают понятие политических прав и свобод с социальным этикетом и хорошими манерами. Представьте, что мы находимся в ресторане. Социальный этикет — это то, как мы сидим, как ведем себя и как едим. Мы хорошо знаем, что имеем право не следовать нормам, но все же придерживаемся этикета. В случае свободы слова дело обстоит совершенно иначе, — объяснила Айаан. — Если я вижу, что детей в школе изолируют друг от друга, что мальчики и девочки учатся раздельно и девочек, таким образом, воспитывают в духе подчинения мужчинам; если детей национальных меньшинств еще в школе приучают к изоляции от общества, учат ненавидеть других детей, в том числе иудеев и христиан, прививают мысль, что они выше остальных; если делают детей крайне уязвимыми, осложняют им доступ к образованию и работе; если в подобной ситуации из вежливости и необходимости соблюдения социального этикета говорят, что свобода слова не является свободой слова и что также существует право молчать, то я считаю: тот, кто это делает, ограничен, беспощаден, жесток и совершенно не понимает смысл понятия свободы слова.

То же произошло и с рисунками, когда общественность узнала, что писатель не смог найти иллюстратора, поскольку многие боялись и, как сообщалось, подвергали себя самоцензуре из страха перед реакцией мусульман. Молчать об этом было глубоко аморально. Что бы сделал журналист, если бы прошел слух, будто в Дании население контролирует мафия, которую нельзя рисовать? Не является ли долгом журналиста исследовать эту проблему? Или если станет известно, что датские политики воруют государственные средства? Можно ли говорить, что свобода слова не является свободой слова, демонстрировать "понимание" чувств других и молчать, чтобы никого не задеть? Конечно нет, хотя всем понятно, что тут есть риск причинить боль невинным людям. Если, будучи журналистом, слышишь, что художники из страха перед исламом не хотят иллюстрировать книгу о мусульманском пророке, и из ложно понятой предусмотрительности избегаешь расследовать этот случай, то ты недостоин своей профессии.

— Критики публикации рисунков говорят, что самое главное в истории — действия крупной и влиятельной газеты, которая дразнит и высмеивает слабое меньшинство, что по этой причине конфликт вращается вокруг права оскорблять слабую группу.

— Я считаю, что настоящим оскорблением было бы предоставить меньшинству "вариться" в собственной отсталости и не интегрировать его членов в датское общество. Это было бы плохо и оскорбительно. Ведь в Дании живут не только меньшинства. Благодаря глобализации во всех странах появились свои небольшие этнические группы, или богатые, или бедные. Некоторые богатые государства Европы полагают разумным и правильным удерживать меньшинства в состоянии бедности и отсталости. Но это неправильно. Если мусульмане должны стать частью датского общества, работать учителями, политиками, врачами, журналистами, медсестрами, продавцами-консультантами, водителями автобусов и так далее, то работодателям следует обращаться с ними так же, как с другими людьми. Это означает, что каждый, кто приехал в Данию, Нидерланды, Великобританию или Францию и получил вид на жительство, начинает пользоваться целым набором различных прав. В то же время принимающее общество обязано довести до сведения иммигрантов, что у них появляются и обязанности. Это вовсе не дискриминация. Следует объяснить, что иммигранты не могут требовать какого-либо особого отношения к себе или особых прав, что свобода слова и вероисповедания подразумевает возможность делать критические замечания, задавать вопросы и бросать вызов.

Те, кто говорит об оскорблении меньшинства, проявляют расизм, выражающийся в демонстрации низкого уровня ожиданий. Когда обращаешься к голубоглазому, светловолосому, белокожему датчанину, то ожидаешь от него очень высокой степени толерантности и разумности. Когда же обращаешься к такому, как я, то относишься к нему с некоторой долей снисхождения. То есть демонстрируешь низкий уровень ожиданий при общении с внешне иным собеседником, что относится и к мусульманам, когда карикатурный скандал пытаются свести к истории о могущественной газете, которая якобы дразнит меньшинство. В результате искажается сама суть дела. Выдвигать более низкие требования к моей способности быть толерантной и разумной только потому, что я не принадлежу к большинству, само по себе является выражением дискриминации.

Те, кто принадлежат к меньшинству, по-прежнему остаются личностями. Они такие же люди, как и те, кто относится к большинству. Как и у других, у них есть разум. Почему люди думают, что они могут обезуметь, начать вести себя как дикие звери или реагировать как маленькие дети? Если от них ожидается именно такая реакция, которая к тому же вознаграждается, то они с воодушевлением будут следовать этому образу. К счастью, в Дании и других странах есть мусульмане, не желающие примерять на себя роль жертвы. Они говорят, что, будучи верующими, считают пророка Мухаммеда непогрешимым, но при этом согласны с необходимостью защищать свободу слова и право художников рисовать то, что они хотят. "Я вовсе не желаю это видеть или слышать, но я могу с этим жить", — говорят они. Ведя себя скромно, эти люди доказывают ошибочность взглядов тех, кто ожидает неконтролируемого широкомасштабного выброса гнева.

— Некоторые считают аморальным подвергать сатире другую религию, говоря, что насмешки следует направлять против собственной веры и что объектом критики должны становиться только могущественные слои населения, а не слабые социальные группы.

— Такая аргументация разочаровывает тем, что эти люди, отстаивая толерантность и необходимость интеграции мусульман, в действительности предлагают исключить их из общественной жизни. Чтобы стать частью датского общества, необходимо интегрироваться в национальную культуру страны, в том числе сатиру. Быть частью социума означает, что "Юлландс-Постен", в принципе, настолько же их газета, как и любого другого гражданина Дании. Почему их следует исключать из сатиры? Сейчас в Нью-Йорке проходит мюзикл "Спамалот" группы Монти Пайтон, основанный на фильме "Монти Пайтон и Священный Грааль". Всем он нравится. Мюзикл высмеивает всех, в том числе христиан и иудеев. Я спросила, вышучивают ли они мусульман. "Нет, — ответили они. — Конечно нет, как вы могли такое подумать?" Но если исключить одну социальную группу из сатиры, то не будет никакой интеграции, поскольку она не станет частью сообщества.

О чем говорят люди у кофейных автоматов или в других общественных местах? Они спрашивают друг друга, видел ли собеседник вчерашнюю телепередачу, театральную пьесу или фильм. Проблема возникает, если мусульмане не участвуют в таких беседах, — тогда им сложно ощутить себя частью сообщества. Если они выступают в СМИ только в выпусках о терроризме, но не интегрированы в социум, как другие меньшинства. Интеграция подразумевает всестороннее включение в культуру общества: кино, театр, литература, сатира и карикатуры.

— А как насчет другого аргумента — о том, что критиковать и высмеивать можно только сильные слои общества?

— Подобное высказывание свойственно марксистскому мировоззрению, разделению мира на политически сильных и политически слабых. Мне не нравится такой взгляд. В США все устроено иначе. Все могут приехать сюда, здесь равные возможности для всех и все равны перед законом. Общество основано на равноправии отдельных личностей, а не социальных групп. Тот, кто родился в семье с низким доходом и плохим образованием, может подняться, в то время как богач может скатиться по наклонной. Здесь происходит движение вверх и вниз. Образование и возможность оказаться частью сатиры, культура и критическое мышление повышают шансы индивида превратиться из меньшинства в политически сильную фигуру.

Если все же согласиться с марксистской концепцией, то все не так однозначно. Я знаю баснословно богатых и крайне могущественных людей в Саудовской Аравии и других "нефтяных королевствах", авторитарных государствах Ближнего Востока, которые угнетают свое население и используют часть своей выручки от продажи углеводородов, чтобы вбить тоталитарную идеологию в головы детей из бедных семей, живущих в Европе. Живущим в европейских гетто политически слабым мусульманам промывают мозги соответствующими доктринами, чтобы впоследствии использовать их уязвимость. Им внушают тоталитарную идеологию, которая хуже марксизма, и в то же время навязывают мнение, что мусульмане — слабое меньшинство, чью идеологию следует освободить от критики. Доктрина происходит из Саудовской Аравии — государства, богатого нефтью и потому демонстрирующего силу, если рассматривать его с этой точки зрения. Они крайне авторитарны и стремятся подавлять людей, у них есть деньги и влияние, чтобы экспортировать идеологию в наш мир и внушить ее мусульманам с низким уровнем дохода.

Почему мы не должны бросать им вызов в борьбе за сердца и разум представителей меньшинств, которые приехали, чтобы жить здесь, получили свою долю в нашей свободе и право быть гражданами? Почему мы не должны объяснять иммигрантам, на чем основано гражданское самосознание какой-либо страны и что есть личная ответственность и просвещение? Зачем удерживать их на слабой позиции? Критики не понимают, что в данном процессе активное участие принимает могущественный враг демократии, а сатира — чудесный способ противостоять ему. К сожалению, многие из тех, кто говорит о существовании конфликта между сильными и слабыми, настроены не только против жесткой власти и применения военной силы, но и против сатиры — самой мягкой формы власти, какую только можно себе представить.

— Вы говорите, что ислам хуже марксизма. Что именно вы под этим подразумеваете?

— Нужно видеть различие как между исламом и мусульманами, так и между марксизмом и марксистами. Исламская теология и марксизм являются политическими философиями. Из марксизма возникли ленинизм, маоизм, еврокоммунизм и т. д. То же самое относится к исламу. Если посмотреть на канонические тексты — Коран и хадисы, где объясняется, каким должно быть исламское право, то оно оказывается хуже марксизма. Марксизм по меньшей мере обещал лучшую жизнь и справедливые общественные отношения, а смысл революции заключался в улучшении земной жизни людей. Ислам хуже. Необходимым условием достижения радости и удовольствия является смерть. Поэтому ислам — культ смерти. Сначала полностью воплощается справедливость, а настоящая жизнь начинается только в потустороннем мире. Для достижения счастья нужно умереть. Звучит отвратительно, но это вовсе не означает, что мусульмане исповедуют свою религию именно таким образом.

Европейцы любят сравнивать христианские и иудейские общества с мусульманскими, но христиане и иудеи приняли разделение церковной и светской власти. Среди мусульман же таких примеров очень мало. В США христианин при желании может придерживаться фундаменталистских и ортодоксальных взглядов. Он также имеет право понимать Библию буквально, однако допускает, что вне стен его дома и церкви существует другая действительность, открытое светское пространство, где правила диктует американская конституция. Но лишь немногие мусульмане признают существование иного мира. Те из них, кто живет в светском обществе, находит себя в нем, зачастую не принимают демократию и свободу вероисповедания как его неотъемлемую часть. Признание данного принципа предполагает, что человек становится "неверным". Для мусульманина грех — сказать, что правит американский президент, а не Бог.

Борьба с такими идеями начинается в школе. Мы не должны позволять муллам обрабатывать сознание молодых людей. Вот что я имею в виду, когда говорю о необходимости победы над исламом. Эта религия подавляет свободную волю человека, требует от него подчинения, заставляет отказываться от свободы, разрушает целостность, индивидуальность и совесть. Человек больше не может решать, что правильно и что неправильно, — это уже определено. Ислам — тоталитарная идеология. Наиболее эффективный способ борьбы с такой идеологией — освобождение женщин.

— "Карикатуры на пророка Мухаммеда" критиковали за усиление позиций радикалов и ослабление тех, кто разделяет западные ценности, считая, что они препятствуют распространению фундаментальных прав и свобод человека среди мусульман.

— Это утверждение основано на представлении о мусульманских сообществах и об отдельных мусульманах как о глупых овцах, неспособных самостоятельно мыслить и анализировать смысл рисунков. Будто они в ярости, как стадо диких буйволов, сразу же помчатся к радикалам! О других социальных группах мы так почему-то не думаем. Представители левого крыла не говорят, что повышение налогов заставит электорат встать на сторону злых капиталистов, поскольку мы считаем избирателей интеллигентными и разумными людьми и полагаемся на их способность видеть разницу. Считать, что у всех мусульман куриные мозги, совершенно несправедливо по отношению к ним.

— У вас черный цвет кожи, и в первые годы жизни в Европе вы считали себя мусульманкой. Многие европейцы и американцы сравнивают текущее положение мусульман в Европе с судьбой негритянского населения США. Такая аналогия проводилась также в разгар карикатурного скандала. Вы согласны с ней?

— Это ложная аналогия, которая вдобавок переворачивает мир с ног на голову. Подобные мысли исходят из убеждения, что белый человек — расист, подавляет женщин, что он всемогущ и стоит за всеми этими злодеяниями. Я родилась и выросла там, где нет ни одного белого человека, но тем не менее есть расизм и угнетение. Из своего опыта я знаю, что белый человек не только может проявлять нетерпимость к другим расам, но и писать обо всем этом, а также о впечатлениях от своих открытий во время путешествий в чужие края и жизни в колониях. В таком понимании белый человек более развит, поскольку задает критические вопросы. "Дискриминирую ли я кого-нибудь, честен ли я, правильно или неправильно поступаю?" Но сейчас белый человек постепенно становится меньшинством в мире и рискует стать жертвой другого вида расизма. Мы видели, как это произошло в Южной Африке и Зимбабве. В Кении я встречалась с азиатскими семьями, которым пришлось бежать из Уганды. Их выгнали из дому, преследовали, то есть в данном случае можно говорить о настоящей этнической чистке.

Следует обратить внимание и на другую сторону вопроса, а именно на невозможность сравнения положения негров в США и мусульман в Европе. Это две разные ситуации. Негров насильно привезли на другой континент, чтобы сделать их рабами и заставить бесплатно работать, в то время как мусульмане сами отчаянно пытаются попасть в Европу. Во многих случаях они ставят на кон жизнь, чтобы оказаться там. Меня никто не привозил в Европу против моей воли. Я сама приехала в Германию, откуда затем отправилась в Нидерланды, где попросила убежища. Голландцы не заставляли меня приезжать к ним и не принуждали работать. Так что основное различие этих двух ситуаций заключается в наличии свободной воли в одном случае и ее отсутствии — в другом.

Кроме того, жизнь негров в Америке заметно ухудшилась — их сделали рабами! Когда какой-нибудь представитель исламского мира переезжает в Европу, его уровень жизни заметно повышается, а возможности расширяются. Свободных негров Америка превратила в рабов. А мусульмане живут почти как рабы в собственных странах, будь то анархия в Сомали, авторитарные режимы в Египте и Сирии, теократия в Иране или Талибан еще где-нибудь. Иммигранты бегут от угнетения и бедности, желая обеспечить лучшую жизнь себе и своим детям.

Кто-то возразит: "Да, это все верно, но мусульмане приезжают из бывших европейских колоний, где их угнетали". Это возражение справедливо, пока отдельные страны продолжают оставаться колониями, но теряет смысл после того, как эти государства обрели свободу и независимость. Процесс деколонизации набрал скорость уже 1960-х, и многие европейские страны не только выплатили крупную компенсацию, но и продолжают оказывать бывшим колониям финансовую помощь. Значительная часть денег оседает в карманах тиранического правительства. Нельзя вечно ссылаться на несправедливость, которая имела место много десятков лет назад. Когда кто-то обретает свободу, он должен использовать ее.

Рабы в США получили свободу, стали частью истории американского правозащитного движения и сейчас являются полноправными гражданами своей страны. Они не воспринимают себя как иммигрантов или потомков иммигрантов, они считают себя частью общества. Они продолжают бороться с бедностью и стремятся улучшить условия своего существования, но их аргументы отличаются от того, что говорят европейские мусульмане. Иммигрант из страны арабского мира может вернуться в свою деревню, если желает жить по исламским законам. Он знает адрес, у него там, возможно, остались родственники, и многие европейские правительства вдобавок выделяют деньги тем, кто хочет вернуться домой.

Наконец, есть те, кто сравнивает мусульманских иммигрантов с евреями, пострадавшими от Холокоста, — совершенно безумный аргумент и злонамеренное утверждение. Евреи являются полноправными членами европейского общества, но их веками демонизировали, обвиняли в предательстве и убийстве Христа, и в итоге все это привело к газовым камерам и концлагерям. Ситуация, в которой оказались мусульмане, совершенно иная. Приезжая в Европу, они получают крышу над головой, бесплатное образование и целый пакет прав. Им оплачивают языковые курсы и предоставляют бесплатную медицину. Все это оказывается в их распоряжении, и если иммигранты в состоянии двигаться дальше, то они становятся частью общества. Я стала депутатом нидерландского парламента, никто мне не препятствовал. Положение мусульман сильно отличается от всего того, что пережили евреи. Они держали собственные магазины, служили бургомистрами и начальниками полиции, занимали должности политиков, адвокатов, врачей и редакторов, но их отовсюду выгнали, отобрали все и начали уничтожать. Их судьба в корне отличается от положения мусульман в Европе.

— Изображение Мухаммеда с бомбой в тюрбане сравнивают с антисемитскими рисунками 1920— 1930-х годов. Справедливо ли подобное сравнение?

— Евреи — это народ, многие из представителей которого исповедуют иудаизм. Однако мусульмане не являются народом. Ислам — это идеология. Мусульмане живут в Азии, Африке и Европе. Многие европейцы приняли ислам. Антисемитские рисунки направлены против евреев как расы, как нации. У них нет ничего общего с изображениями пророка Мухаммеда. Ни одна из "карикатур" не относится к мусульманам таким образом. Что касается изображения пророка Мухаммеда с бомбой в тюрбане, то она совершенно точно отражает суть дела. Последователи Мухаммеда использовали бомбы, чтобы распространить его учение в той форме, в которой они его понимали, вдобавок заявляя, что делают это во имя пророка. Рисунок говорит об этом прямо. Он показывает, что Мухаммеда и его философию используют для оправдания терактов. Странно, что мусульмане, которых так возмущает рисунок, не реагируют подобным образом, когда во имя Мухаммеда убивают их собратьев по вере в Иордании, Касабланке, Индии, Пакистане, Ираке, Афганистане, Уганде, Кении, Танзании, Сомали и других странах. В это время западные критики требуют проявлять внимание и выказывать уважение. Хотела бы спросить: к чему именно?

Как уже говорилось, Айаан Хирси Али входила в число двенадцати человек, которые во время карикатурного скандала подписали открытое письмо против тоталитаризма. Среди них была и Мариам Намази. Обе женщины родились и выросли в мусульманских странах, обе одного года рождения, обе отказались от ислама, приняли участие в борьбе за права женщин, обе придерживаются идеи об универсальных правах человека и в настоящее время являются заметными фигурами в дискуссии об исламе. Несмотря на угрозы их жизни, ни одна ни другая даже не думает покинуть общественную сцену и прекратить бороться за то, во что верит.

Но в области политики они занимают противоположные позиции. Айаан Хирси Али — либералка и сторонница свободной рыночной экономики. Среди ее кумиров — Фридрих фон Хайек и Милтон Фридман. Мариам Намази — социалистка и член политбюро коммунистической рабочей партии Ирана, стремится создать в стране социалистическую республику, сочетая критику капитализма с правозащитной деятельностью. Самыми серьезными угрозами стабильности и мировому прогрессу они считают политический ислам и американский милитаризм.

Поначалу Мариам Намази отказывалась подписывать открытое письмо, где коммунизм стоял в одном ряду с нацизмом и фашизмом как пример тоталитарной идеологии XX века. Она поставила свою подпись, только когда слово "коммунизм" заменили на "сталинизм". В конце мая 2008 года я ездил в Кёльн на конференцию, организованную Центральным советом бывших мусульман Германии — антиподом Центрального совета мусульман, и чтобы побеседовать с Намази, встретился с ней снова осенью 2008 года, когда она проводила аналогичную конференцию в Лондоне.

Намази была одним из инициаторов создания антипода британского Совета мусульман — Совета бывших мусульман Великобритании, об учреждении которого общественность узнала в июне 2007 года. Намази добровольно помогает нескольким организациям, активную борется с шариатским правом, ведет свою телепередачу на "Нью Ченнэл ТВ" — круглосуточном телеканале коммунистической рабочей партии Ирана, вещающем на Ближний Восток.

После образования Совета бывших мусульман Намази получила электронное письмо от одного из собратьев по вере, который обратил внимание на то, что ни она, ни другие, кто называет себя бывшими мусульманами, не могут покинуть ислам. Она ответила, что стремится доказать ложность этого утверждения, что она действительно попрощалась со своей религией и что многие хотят последовать ее примеру. Организации бывших мусульман, создаваемые по всей Европе, стараются разрушить табу, которое запрещает людям расставаться со своей верой, объявляет их отступниками, совершившими страшное преступление, за которое полагается строгое наказание. Закон многих стран гласит, что такие люди должны заплатить за свой выбор жизнью.

Подобного мнения придерживаются и некоторые мусульмане Великобритании. Однажды кто-то оставил на автоответчике Намази сообщение: "Тебя обезглавят". Однако Намази не позволила вогнать себя в страх, признавая тем не менее, что такие угрозы не оставляют ее равнодушной, особенно после рождения ребенка.

По словам Намази, публичное признание бывших мусульман в своих религиозных взглядах напоминает ситуацию с гомосексуалистами тридцать лет назад. Сексуальная ориентация и религия — личное дело каждого, но в те времена, когда общественное мнение угрожало гомосексуалистам, всячески вытесняя их из общественной жизни, им было очень важно публично показать, что они этого не боятся. Сегодня то же самое происходит с отношением к исламу критически настроенных мусульман, хотя Намази не любит, когда ее так называют, считая, что у ее личности есть и другие стороны.

"Мы надеемся, что наше открытое выступление позволит победить страх и ощущение всеобщего неодобрения, которые испытывают бывшие мусульмане. По реакции окружающих мы видим, что таких людей много, однако они боятся публично признать свои убеждения и предпочитают оставаться анонимными. Их можно сравнить с теми, кто отрекся от христианства в эпоху инквизиции. Мы хотим показать жителям Великобритании и всей Европы, что не все выходцы из мусульманских стран придерживаются ислама, что существуют различные позиции и что имамы не выражают мнение большинства" — так говорила мне Намази во время конференции в Кёльне, когда мы беседовали в одной из аудиторий университета.

Мариам Намази исполнилось двенадцать лет, когда после революции 1979 года к власти в Иране пришли религиозные деятели. Она помнит появление в школе бородатого мужчины в странном одеянии, который потребовал разделить мальчиков и девочек. Впоследствии школу закрыли, поскольку ее следовало "исламизировать". То же самое должно было произойти с учебниками. Члены исламистского движения "Хезболла" выкрикивали бранные слова вслед Намази, когда она шла по улице без платка. Намази не может забыть зрелище настоящих казней, которые демонстрировались по телевизору чуть ли не каждый день. В 1980 году семья Намази решила переехать в Индию, откуда затем переправилась в Великобританию. Наконец им удалось получить убежище в США, где Мариам поступила в университет.

Она не особенно задумывалась о своем отношении к исламу и религиям вообще до поездки в Судан в 1988 году для работы с эфиопскими беженцами в рамках гуманитарной деятельности ООН. Полгода спустя полковник Омар аль-Башир в результате второго за последнее десятилетие переворота захватил власть и установил правление ислама. Намази видела, как религиозные фанатики вводили шариатское право, что произвело на нее сильнейшее впечатление. Она признала, что отныне не только не является практикующей мусульманкой, но и вообще не верит в Бога. Рассматривая религию как угрозу личной свободе, Намази стала участвовать в неофициальной правозащитной группе, вызвавшей гнев властей, которые начали всячески третировать ее. "Они считали, что имеют право вмешиваться в мою частную жизнь. Они приставали ко мне и задавали очень личные вопросы, которые, по моему мнению, их совершенно не касались. Им не нравились мои ответы, поэтому они начали угрожать мне. Парень из службы безопасности предупредил меня, что я рискую попасть в автокатастрофу, если продолжу свою работу".

Опасаясь за безопасность Намази, представители ООН вывезли ее из Судана. Впоследствии она участвовала в оказании гуманитарной помощи иранским беженцам по всему миру и неоднократно противостояла общественно-политическим движениям и правительствам, которые во имя религии стремятся ограничить свободу людей. "Они хотят контролировать все стороны жизни своих граждан, они вмешиваются в то, как люди одеваются, что едят и пьют, какую музыку слушают, с кем занимаются сексом у себя дома и что рисуют. Все должно контролироваться и регулироваться".

Намази считает, что всем СМИ следовало перепечатать "карикатуры на пророка Мухаммеда" в 2006 году, и называет извинения газеты "Юлландс-Постен" за оскорбление чувств мусульман "слишком наивными". Она разместила "карикатуры" в своем блоге и выступила в марте 2006 года на Трафальгарской площади в Лондоне во время демонстрации, где рисунки фигурировали на плакатах наравне с такими лозунгами, как "Религия, руки прочь от жизни женщин!" и "Да здравствует безусловная свобода слова и вероисповедания!". Намази категорически не согласна с мнением тех, кто считает "карикатуры" расистскими или воспринимает их как оскорбление мусульман. "Я не понимаю, как "Опера Джерри Спрингера" или "Жизнь Брайана по Монти Пайтон", сатирически изображающие христианство, могут считаться проявлением расизма в отношении этой религии. Критика и высмеивание религий и идей или же ненависти к идеям, вне зависимости от мнения папы римского и правительств мусульманских стран не являются расизмом. Это просто бессмысленно. Людям пытаются внушить, что идеи, религии и культуры могут требовать особых прав из-за того, что кто-то считает их священными. Между тем священным является только человек, который, соответственно, может требовать соблюдения его прав".

Мариам Намази осуждает тех, кто рассматривает карикатурный скандал как конфликт между крупной газетой и слабым меньшинством, считая, что они мыслят слишком узко и слишком легко идут на уступки. Она полагает, что такие критики полностью игнорируют историю последних тридцати лет, в течение которых ислам как политическая идеология постепенно завоевывал все новые пространства, и упускают из виду тех, кто подвергся преследованию и дискриминации во имя ислама. "Я не верю, что женщины, которых забивают камнями до смерти, считают своих палачей представителями преследуемого и угнетаемого меньшинства. Исламские правительства и общественно-политические движения вырезают людей во имя религии. Поэтому когда говорят, что публикация рисунков является не реализацией права на свободу слова, а оскорблением слабого меньшинства крупной газетой, то это всего-навсего жалкая отговорка, попытка умиротворить разгневанных мусульман и оправдать свое молчание об исламе. Такое высказывание не имеет ничего общего с действительностью. Если кто-то начинает критиковать ислам, его обвиняют в намерении оскорбить мусульман, однако равенство, права и уважение действуют лишь в отношении людей, а не религии и веры. Сколько мы, выходцы из мусульманских стран, еще должны прожить в Европе, чтобы нас начали рассматривать как часть социума? Почему реакция кучки лиц на рисунки воспринимается как мнение всего меньшинства? Это реальная проблема, поскольку общественно-политические движения, идеологией которых является ислам, заинтересованы в том, чтобы нас всех считали мусульманами. Подобная позиция дает им легитимность, поэтому те, кто утверждает, что рисунки оскорбили всех мусульман или их абсолютное большинство, поддерживают таким образом исламские движения, помогая им влиять на развитие ситуации".

Намази возмущенно фыркает, не повышая, однако, голоса и не выражая гнев каким-либо другим способом, когда я рассказываю ей о распространенном аргументе, что "Юлландс-Постен", как немусульманской газете, следовало воздерживаться от публикации "карикатур на пророка Мухаммеда", предоставив самим мусульманам нарушать запрет на изображения и подвергать ислам сатире. "Как только они осмеливаются это говорить? По этой логике, датчанам, голландцам, британцам и всем, кто принимал участие в борьбе против апартеида в Южной Африке, следовало позволить южноафриканцам жить в своих племенах без всяких гражданских прав, пока они самостоятельно не завоюют их. Они тоже не имели морального права критиковать режим апартеида. Я думала, что все мы в первую очередь люди и только потом мусульмане, христиане, индуисты, черные, белые, коммунисты и капиталисты. Я принимала активное участие в борьбе против апартеида, никогда не была в Южной Африке и, как видите, не являюсь чернокожей, так что мне тоже следовало бы оставаться в стороне, — говорила Намази. — Я также являюсь вице-президентом Союза гомосексуалистов и выступаю против гомофобии, не будучи при этом лесбиянкой. Но по мнению большинства, я должна быть одной из них, чтобы иметь полное моральное право защищать гомосексуалистов. Кто-то еще утверждает, что только теологи могут говорить об исламе, поскольку простые люди неспособны на это. Я могу бесконечно приводить подобные примеры. Всегда можно найти хорошую отговорку, чтобы ограничить право других на критику. Так не пойдет. Право критиковать ислам аналогично праву критиковать сионизм. Мне не нравится ни ислам, ни сионизм, поэтому я критикую и то и другое. К сожалению, слишком многие требуют, чтобы с исламом обращались как с личностью, имеющей определенные права, и обвиняют в клевете тех, кто нападает на Мухаммеда и его религию".

Политическое сознание Мариам Намази проснулось в 1994 году во время съемок документального фильма, когда она познакомилась с марксистом иранского происхождения Мансуром Хекматом и его идеями в лагере для беженцев в Турции. Ее соотечественник и ровесник Афшин Эллиан еще в молодости активно участвовал в политической борьбе на их родине в Иране. Он находился под влиянием старшего брата, который после непродолжительного участия в экстремистских религиозных движениях стал активистом левого крыла. Когда в 1979 году разразилась революция, Эллиану исполнилось тринадцать лет, он и большинство его соратников не очень хорошо представляли, ради чего проводят акции протеста. "Во время ежедневных демонстраций мы кричали, что хотим свободы, но если бы кто-то спросил меня, в чем она состоит, я бы не смог убедительно ответить, как и мои старшие товарищи", — говорит Афшин Эллиан.

Мы сидим в его офисе в Лейденском университете. За окнами серый январский день 2009 года. Лейден — уютный городок в Южной Голландии с каналами, узкими переулками и ста пятнадцатью тысячами жителей. Эллиан работает на юридическом факультете местного университета с 2003 года, защитив диссертацию о деятельности комиссии по здравоохранению в Южной Африке после упразднения режима апартеида. Ему уже исполнилось сорок два. Копна его густых черных волос словно выточена из эбенового дерева, маленькие очки то и дело съезжают на нос, и через равные промежутки времени Эллиан вежливо спрашивает, не буду ли я против, если он закурит еще одну сигарету. Во время разговора обнаруживается, что Эллиан любит посмеяться, несмотря на всю свою серьезность.

Чтобы добраться до его офиса, мне сначала пришлось пройти через стеклянную дверь с электронным замком и объяснить цель своего визита двум телохранителям, которые сопровождают Эллиана на работу. Такие меры безопасности пришлось принять, когда в 2005 году после убийства Тео ван Гога Эллиан призвал интеллектуалов высмеивать ислам, сделав его предметом шуток, художественного и философского исследования, как это произошло с христианством. "Я призываю всех художников, писателей и людей с высшим образованием прекратить дискриминацию ислама. Когда по телевизору и в сотнях театров будет высмеиваться ислам и когда интеллектуалы начнут более критически высказываться об этой религии, мусульмане поймут, что такое толерантность. Террористы могут запугать и уничтожить небольшую группу критиков, но не могут убить сотни настроенных таким образом людей, — написал Эллиан 6 ноября 2004 года в газете "Фолькскрант". — Друзья! Давайте атаковать бордели и камеры пыток Мухаммеда и Аллаха, там вы найдете богатый источник вдохновения. Давайте, мои соратники, положим ислам на операционный стол философии! Или же останется открытым вопрос, сколько еще смертей должно вынести наше общество".

Угрозы смертью не заставили себя долго ждать, и далеко не все нидерландские сатирики, редакторы и интеллектуалы согласились последовать призыву Эллиана, который прекрасно понимал их мотивы. Он сам ощущал стойкое нежелание заниматься исламом, однако его отношение изменилось после терактов в США, которые потрясли западный мир. Когда Эллиан и его жена, уроженка Афганистана, в 1989 году приехали в Нидерланды как беженцы, он потратил много сил, чтобы выучить нидерландский язык, получить юридическое и философское образование и осознать, что же именно не так с исламской революцией дома в Иране. Все это ему пришлось отложить, когда Нью-Йорк и Вашингтон подверглись атаке террористов. "У меня не было никакого желания изучать ислам, я стал европейцем, однако все изменилось одиннадцатого сентября. "О нет, — подумал я, — я снова на Ближнем Востоке". У меня было такое же ощущение, как после иранской революции, будто меня снова взяли в заложники радикальные мусульмане. Это было ужасно".

Афшин Эллиан вырос на севере Ирана в 1970-х. В семье он был младшим из семи детей. Его отец, офицер в отставке, не любил исламских священнослужителей, но был по-своему религиозен. Каждую пятницу он водил детей в свою собственную "мечеть" — местный кинотеатр, где вместе с Голливудом в качестве гида семья отправлялась в далекие страны. Как результат, у Эллиана сформировалось космополитическое мировоззрение, за что он глубоко благодарен своему отцу.

Отец погиб в автокатастрофе спустя несколько месяцев после революции 1979 года. Последующие годы стали драматичным периодом в жизни семьи Эллиана, принеся ей много боли. Вместе со своими соратниками по левому крылу Эллиан часто принимал участие в демонстрациях за свободу, но никто из них не представлял, как ее достичь. Молодое поколение не понимало идей Маркса, не видело разницы между взглядами философа в молодости и в более зрелом возрасте. Они не знали, что происходило в Китае, Советском Союзе и на Кубе. В отличие от европейского левого крыла 1970-1980-х, их контакты с окружающим миром были ограниченны. Они не понимали суть конфликта между Востоком и Западом и слишком слабо владели английским, немецким или французским языком, чтобы самим разобраться в ситуации. "Мы страстно желали свободы, но не знали, в чем она состоит. Именно об этом сейчас идет дискуссия в Европе, поскольку мусульмане оказались в той же ситуации, что и жители Ирана в 1970-1980-х. Многие из них не понимают, что свобода включает и возможность других выражать несогласие с тем, во что они верят, и критиковать чужую идеологию и культуру", — объяснил Эллиан.

Спустя почти полгода после революции новый режим стал терроризировать инакомыслящих, сначала крайне левых, затем исламских марксистов, моджахедов и умеренных левых. Двоих родственников Эллиана казнили за контрреволюционную деятельность, один из них был сыном его дяди и принадлежал к тем же левым кругам, что и Афшин. "Мне едва исполнилось пятнадцать-шестнадцать лет, когда пришлось скрываться от властей. Какое-то время я прятался у дяди, которому напоминал о его казненном сыне. Однажды он со слезами спросил меня, почему я жив, когда его сын умер. Мне было больно, но я его понимал, поэтому сказал себе: "Хорошо, такова жизнь, ты рискуешь быть повешенным или замученным, но должен разобраться, как до этого дошло"".

Несколькими месяцами позже Эллиан перебрался на верблюде в Пакистан, откуда полгода спустя отправился в Афганистан. Оказавшись в Кабуле, он начал изучать медицину в университете, встретил свою будущую жену и активно участвовал в жизни иранской общины, где у него бывали стычки с коммунистами, поддерживавшими Хомейни во время революции. В конце концов его жизнь оказалась под угрозой, и Эллиану пришлось искать убежища в кабульской миссии ООН, где опытный шведский дипломат помог ему получить статус политического беженца и выехать из страны.

Оглядываясь назад, Эллиан вспоминает, что в первую очередь на Западе его поразил контраст с тем миром, откуда он приехал: нидерландцы запросто обсуждали общественно-политические темы в кафе и других общественных местах. Они критически отзывались о правительстве, не озираясь и не беспокоясь, что кто-то услышит их слова. Они громко разговаривали, нисколько не понижая голос, когда обсуждались политические отношения. "Для меня это стало большим сюрпризом. Я привык молчать, не произнося ни единого лишнего слова вне дома. "Ничего себе, — думал я, — какая тут свобода, они говорят то, что думают, и никто их не преследует". Поэтому я решил изучать юриспруденцию. Я хотел понять, как при этом голландцы живут вместе и никто не убивает друг друга, как люди могут открыто говорить, что чем-то недовольны, и это не ведет ни к какому насилию".

— Что же вы поняли во время учебы? Почему жители Голландии не убивают друг друга, хотя критикуют политиков и лиц, имеющих власть?

— Я изучал законы и право, основные положения правового государства и значение конституции как нерушимой опоры политической действительности. Я узнал, что подразумевает понятие свободы и что следовало сделать в Иране после революции для ее защиты. К сожалению, в то время только Хомейни знал, чего хочет и каким образом его планы должны проводиться в жизнь. Окончив юридический факультет, я понял, как политическая идея соотносится с конституцией, политическим порядком в демократическом обществе, я осознал абсолютную необходимость принимать многообразие мнений, даже неправильных и отвратительных точек зрения, и важность признания политической оппозиции.

Изучив западную философию, Афшин Эллиан также понял, что европейская культура пронизана духом самоосуждения и что многие европейцы слишком легко уступили таким тоталитарным идеологиям, как фашизм, коммунизм и нацизм, не веря в силу собственной культуры. "Из-за подобных настроений чужие культуры порой воспринимаются некритически, даже романтически, хотя при более тесном знакомстве выясняется, что ничего подобного в них нет. Самоосуждение отчасти вызвано чувством стыда за колониальную эпоху, но есть и другие, более глубинные причины. Европейское самоосуждение означает, что

Европа воспринимается более расистской и нетерпимой, чем большинство других частей света, хотя это вовсе не так".

По словам Эллиана, самоосуждение включает в себя угасающую способность различать добро и зло, этичное и неэтичное, что объясняет, почему кому-то может прийти в голову сравнивать убийцу Тео ван Гога Мохаммеда Буйери с Айаан Хирси Али, записав их обоих в фундаменталисты, пусть каждого из них по-своему. Он — исламский фундаменталист, а она — "просветительский фундаменталист". "Раз за разом европейцы демонстрируют, что не могут отличить преступника от жертвы. Жертву называют преступником, а преступника — жертвой, и поэтому кто-то страдает от последствий европейского нигилизма. Когда европейцы перестанут отличать фундаментальные ценности друг от друга, в конце концов не окажется никого, кто смог бы защитить Европу".

— Вы можете привести пример?

— Подобная тенденция четко прослеживается в дискуссии о свободе слова. В этой сфере мы больше не являемся европейцами. Возможно, мы стали арабами или же переняли исламский или советский взгляд на свободу слова. Во всяком случае, мы отстаиваем вовсе не европейское восприятие свободы слова. Основой прежней силы Европы была защита свободы. В европейском понимании толерантность предполагала готовность смириться с оскорблениями и причиняемой ими болью как одно из следствий реализации права граждан на свободу слова. Христиане учились терпеть эту боль, параллельно отрицая существование Бога и непогрешимость Священного Писания и завоевывая таким образом свободу. Сейчас ситуация полностью изменилась.

— Что вы понимаете под европейской цивилизацией?

— Для меня это способность устанавливать политический порядок, основанный на свободе и праве, а также возможность ставить вопросы о собственной культуре и образе жизни, философское отношение к жизни, которое является сущностью европейской культуры. Кроме того, с самого начала еврейско-христианская культура пыталась примириться с греко-римской традицией. Это сложный и довольно болезненный процесс, но цивилизации удалось найти путь от Ветхого Завета к Новому. Европа примирилась с различными эпизодами своего прошлого, которые стали неотъемлемой частью ее истории, своеобразным мостом к настоящему.

В исламе ситуация полностью противоположна. Все, что существовало в доисламской Аравии, отвергается. Все, что не соответствует Корану, считается неправильным. То время называют "эпохой невежества". Ислам не позволяет примириться с прошлым и интегрировать различные новые элементы в свою традицию, как это произошло в Европе.

Афшин Эллиан воспринял "карикатуры на пророка Мухаммеда" как вызов традиционному для европейцев отношению к исламу. Именно к этому он призывал в 2004 году после убийства Тео ван Гога. По этой причине Эллиан приветствовал публикацию "карикатур", воспринимая их как вклад в распространение понятия толерантности среди мусульман. Он не согласен с утверждением, что основной мотив публикации рисунков — не угроза свободе слова, а стремление влиятельной газеты поддразнить слабое меньшинство: "Это ложный аргумент. Речь идет об относительно небольшой социальной группе, обладающей огромной властью, а вовсе не о меньшинстве в традиционном понимании этого слова. Против Геерта Вилдерса в Голландии возбудили судебный процесс, поскольку этого пожелали исламские лоббисты. Бургомистр Роттердама — одного из крупнейших городов страны — исповедует ислам. Два министра в правительстве Нидерландов являются выходцами из мусульманских стран. То же наблюдается в других европейских государствах. Мусульмане в Европе находятся не в таком же положении, как слабое меньшинство где-нибудь в Иране. Европейские мусульмане — могущественное меньшинство, представители которого занимают места в парламенте и правительстве. Возьмем ту же свободу слова: меньшинство, которое вынуждает других прекратить свободно писать или обсуждать ислам, никак не может быть слабым".

Эллиан также не согласен с теми критиками рисунков, которые говорят, что у мусульман значительно больше морального права критиковать свою религию, чем у "неверных", что критика, исходящая из культуры критикуемого объекта, гораздо весомее сторонней критики. "В таком случае мусульманам должно быть известно, что у них нет права критиковать евреев, — замечает Эллиан. — Но это абсурдный аргумент. Во-первых, ислам является частью Европы. Нелепо говорить европейцам, что они должны молчать, поскольку ислам — чужая религия, а мусульмане— меньшинство. В Европе мусульмане жили с VIII века. Исламская культура была распространена в испанской провинции Андалусия, в некоторых частях Франции и Италии. Сицилия двести лет была мусульманской страной. К сожалению, ислам пришел в Европу военным путем, но затем стал частью южноевропейской культуры. Ислам — это часть Европы, поэтому необходимо критиковать ислам точно так же, как христианство или иудаизм",

"Во-вторых, критика других культур и религий связана не с моральным правом, а с аргументами, которые мы приводим. Если я, не будучи выходцем из Зимбабве, скажу, что зимбабвийский диктатор Роберт Мугабе — сумасшедший, то вопрос не в том, есть ли у меня на это моральное право. Единственное, что имеет значение, — это качество моего анализа и мои аргументы. Совершенно абсурдно утверждать, что немусульмане должны иметь меньше прав высказываться об исламе и мусульманах. Это требование абсолютно тоталитарного характера. Мусульмане имеют полное право вышучивать, высмеивать и глумиться над Европой, христианством и иудаизмом, и то же самое касается других европейцев. Почему у мусульманина должно быть больше моральных прав рисовать карикатуры на Мухаммеда, чем у вас? Можно ли найти этому разумное объяснение? Разве Мухаммед не человек этого мира? Чепуха и бессмыслица. У каждого есть право выражать свое мнение об исламе".

Айаан Хирси Али, Мариам Намази и Афшин Эллиан — ровесники. Все они родились в 1966–1969 годы, когда в Восточной Европе оформилось движение критиков системы. Есть некая связь между поколением 1968 года стран Восточного блока, триумфом свободы в 1989–1991 годах и борьбой за права и свободы человека, которую они ведут сегодня.

Русских писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля в 1966 году приговорили к длительным тюремным срокам за публикацию художественных произведений на Западе. Их осуждение вызвало шквал протестов в СССР, положивший начало правозащитному движению. В Москве в 1968 году, во время нашумевшего дела против четырех критиков системы, два выдающихся диссидента подготовили заявление для мирового сообщества. Впервые критики системы обращались к окружающему миру "через голову" советского режима в конфликте, вызванном нарушением прав человека. Это был настоящий прорыв, который вплоть до развала СССР в конце 1980-х вдохновлял диссидентов, продолжавших требовать соблюдения властями прав человека, и фактически являлся частью диалога между Востоком и Западом. Кроме того, в 1968 году Андрей Сахаров опубликовал свой знаменитый призыв к прогрессу, мирному сосуществованию и интеллектуальной свободе, где четко сформулировал идею тесной связи между уважением к правам человека и свободе, с одной стороны, и общественному порядку и безопасности — с другой. Во второй половине 1970-х за железным занавесом эту идею заимствовала МХГ, которая внесла значительный вклад в развал Восточного блока. Наконец, весной 1968 года вышел первый номер "Хроник текущих событий" — легендарного бюллетеня советского правозащитного движения, публиковавшего информацию о нарушении прав и свобод граждан. Это издание служило своего рода форумом для новостей и дискуссий, которые цензура запрещала публиковать в советской прессе.

Таким образом, 1968 год стал своеобразным водоразделом истории правозащитного движения в СССР. Он также имел решающее значение для Центральной Европы. "Пражская весна" 1968 года стала настолько серьезной угрозой владычеству Кремля, что войска стран Варшавского договора вошли в Чехословакию и вдребезги разбили мечту о социализме с человеческим лицом. 30 января 1968 года в Национальном театре Варшавы последний раз прошла драма "Дзяды", поставленная по романтической поэме польско-белорусского поэта Адама Мицкевича. Режим потребовал убрать ее из афиш, поскольку в ней шла речь о национально-освободительной борьбе польского народа против иностранного господства. И хотя действие пьесы происходит в XIX веке, все видели в ней комментарий к современной польской действительности. Население узнало о цензуре, и последнее представление превратилось в демонстрацию с участием студенчества. У многих студентов не было билета, но они пришли в театр, чтобы выразить свою поддержку.

Когда занавес опустился, взволнованная публика вышла на улицы, в морозную зимнюю ночь, и собралась у памятника Мицкевичу в центре польской столицы. Люди развернули плакаты с требованиями к режиму прекратить нарушать право на свободу слова. Многие студенты были арестованы, но на их место встали другие. За последующие недели в городе прошло много акций протеста в поддержку статьи 83 польской конституции, гарантировавшей гражданам свободу слова и собраний. В марте 1968 года начались столкновения демонстрантов с полицией. Сотни студентов и профессоров были арестованы или высланы из страны, затем последовала антисемитская кампания.

Среди задержанных оказался двадцатидвухлетний Адам Михник — один из лидеров польского протестного движения. Его приговорили к трем годам лишения свободы за участие в беспорядках. Через год Михник был освобожден, но ему было запрещено продолжать учебу в университете, где он изучал историю. Михник участвовал в подпольном антикоммунистическом движении вплоть до падения режима, после чего стал депутатом парламента и главным редактором крупнейшей польской газеты "Газета выборча".

"Для моего поколения путь к свободе начался в 1968 году. В то время как студенты Беркли и Парижа отрицали гражданскую демократию, мы, жители Праги и Варшавы, боролись за свободу, которую мог гарантировать только гражданский порядок, — сказал Михник в интервью газете "Курьер ЮНЕСКО" после падения Берлинской стены. — Серьезное различие между нами и революционными движениями заключалось в том, что мы, антикоммунистическая оппозиция, не имели никаких иллюзий вроде "утопии об идеальном обществе"… Западные интеллектуалы обычно связывали надежды с Вьетконгом, Фиделем Кастро, Мао Цзэдуном, Советским Союзом, сандинистами в Никарагуа, не могу объяснить почему. Наше движение, уже упомянутый Вацлав Гавел в Чехословакии, Андрей Сахаров в России и "Солидарность" Леха Валенсы не стремились к утопии. Мы жаждали возврата к норме".

Политические акции протеста, проходившие по обе стороны железного занавеса в 1968 году, разительно отличались друг от друга. Революционно настроенные студенты Запада проводили демонстрации ради достижения социалистической утопии посредством упразднения правового государства, за которое боролись диссиденты Востока, попадавшие в тюрьму как раз за выдвигаемые требования об установлении гражданского порядка. Такие критики системы, как Михник, Гавел и Сахаров, надеялись на открытое, пусть и несовершенное общество, в то время как западные демонстранты требовали совершенного общества, связывая свои ожидания, как отметил Михник, с каждым новым тоталитарным режимом, оставлявшим после себя кровавый след.

В 1970-х, когда я учился в гимназии, многие верили, что молодежные протесты в европейских и американских университетах знаменуют собой новое время и что социалистическая утопия не за горами. При этом интеллектуалы стран Восточного блока воспринимали свою протестную деятельность как начало конца реализованного социализма. Теперь мы знаем, что правда была на стороне диссидентов за железным занавесом. Оглядываясь на 1968 год, я с уверенностью могу сказать, что исторически настоящие победители — именно критики системы от Балтийского до Черного моря. Я рос в тени западноевропейского поколения 1968 года, которое долго определяло мой кругозор, ценности и мечты. Впоследствии в СССР я познакомился с другим поколением 1968 года, для которого борьба за свободу стала путеводной звездой, в том числе потому, что слова диссидентов не расходились с их поступками. Для них слово было неотделимо отдела, хотя им часто приходилось дорого платить за это.

У западноевропейского поколения 1968 года ситуация была обратной, а расстояние между словом и делом — неизмеримо огромным. Напоказ говорилось одно, чтобы продемонстрировать наличие "правильных взглядов", а на деле люди часто поступали совсем по-другому. Фактически они загребали жар чужими руками. В Восточной Европе поддержка правозащитного движения по определению не могла быть морально бесплатной. Все, кто к нему присоединялся, знали, что их участие может привести за решетку, навсегда испортить карьеру и разрушить семью.

Для Айаан Хирси Али, Мариам Намази и Афшина Эллиана в моральном смысле все тоже не бесплатно, хотя они и живут на Западе. За возможность выступать открыто, отстаивать право говорить "нет" своей религии и требовать такого же критического исследования для ислама, как и для христианства, и других религий и идеологий, они платят получением смертельных угроз, жизнью под охраной, а в некоторых случаях — разрывом с семьей и друзьями.

Бывшие мусульмане и исламисты, а также критически настроенные к своей религии мусульмане играют решающую роль в осознании угнетения во имя ислама и борьбы с ним как в мусульманских странах, так и в западной мусульманской среде. Требуя права на выход из своей религиозной общины, отдавая приоритет личным правам над общими, бывшие мусульмане фактически говорят собратьям по вере всего мира то же, что и семь[20] смельчаков, не побоявшихся в августе 1968 года выйти на Красную площадь в знак протеста против ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию. Слова на плакате, который им удалось развернуть, прежде чем их арестовали сотрудники КГБ, были адресованы в первую очередь гражданам Чехословакии, но в принципе относились и ко всем остальным странам Восточного блока: "За вашу и нашу свободу".

В XIX веке эти слова произнес русский писатель Александр Герцен в поддержку польского восстания, участники которого боролись за независимость от России. В 1968 году они прозвучали очень современно, а в январе 1991 года я увидел их снова — во время московских демонстраций в поддержку национально-освободительной борьбы в странах Балтии после нападения советских войск на Литву и Латвию. Да и в начале XXI века вряд ли найдется более подходящий девиз для тех, кто сражается за права человека и подобно восточноевропейским диссидентам времен холодной войны отбывает тюремный срок за свои взгляды.