Дело о «карикатурах на пророка Мухаммеда»

Последствия II

Многие критики "карикатур на пророка Мухаммеда" и мотивов их публикации считают самоцензуру положительным явлением, признаком хорошего поведения и здравого смысла. А тех, кто не подвергает свои высказывания самоцензуре, — бездумными провокаторами, которые несут личную ответственность за то, что подверглись насилию или угрозам. Парадокс рисунка Курта Вестергора, изображающего пророка с бомбой в тюрбане, заключается в том, что он стал своего рода авторской ремаркой к судьбе художника. Те, кто пытался лишить Вестергора жизни, словно говорили: "Если ты, Курт Вестергор, утверждаешь, что мусульмане стремятся совершать насилие, то мы убьем тебя". Таким образом, любая попытка покушения на жизнь художника лишь подтверждает содержание его рисунка. Можно было бы посмеяться над иронией судьбы, не будь она такой пугающей.

Странно то, что люди предпочли возмутиться оскорблением религиозных чувств, а не обратить внимание на проблему, которую поднял рисунок Курта Вестергора, — самоцензуру, возникшую в результате исламского террора и запугивания. Вестергор — мирный человек, который и мухи не обидит. Вопреки всему он вступил в диалог с людьми, которые хотели лишить его жизни в качестве наказания за богохульство.

Утверждая, что обществу не повредит немного самоцензуры, мы игнорируем существенное различие между самоцензурой и хорошими манерами. Я убежденный сторонник хороших манер, мне приятно быть в обществе дружелюбных людей, которые настроены положительно по отношению к собеседнику, вежливо разговаривают, не перебивают и не ведут себя агрессивно. Никаких сомнений относительно этого у меня нет. Между тем решение вести себя хорошо человек принимает по своей воле, а самоцензура включает элемент вынужденности, причиной которой является страх. Настаивавший на анонимности датский художник — автор рисунков к книге Коре Блюитгена о жизни Мухаммеда — попросил издателей не указывать его имя не затем, чтобы продемонстрировать чуткость, вежливость или скромность. Нет, он хотел нарисовать пророка для детской книги, но боялся угроз и насилия и поэтому потребовал анонимности.

Самоцензура, на которую я обратил внимание осенью 2005 года, определив ее как проблему европейских демократий, в последующие годы становилась еще более заметной, и со временем ситуация прояснилась. Оказалось, что "карикатуры на пророка Мухаммеда" затронули болезненную точку общественного сознания. Самоцензура продолжилась после публикации иллюстраций, в результате возникали новые карикатурные скандалы.

В Швеции художник Ларс Вилкс, автор концептуальных произведений искусства, подвергся угрозам, нападению и попытке поджога, после того как в 2007 году, стремясь определить границы дозволенного, изобразил Мухаммеда с телом собаки и попытался выставить свою работу. Весной 2010 года была раскрыта подготовка к совершению теракта против шведского художника. Как сообщила полиция, в заговоре участвовали мусульмане из многих стран, в том числе американский неофит по прозвищу Джихад-Джейн. В Норвегии разгневанные мусульмане провели демонстрацию против газеты "Дагбладет", опубликовавшей изображение Мухаммеда в образе свиньи, пишущей Коран. Автором рисунка была израильтянка, которая в 1997 году попыталась повесить его в магазине в городе Хеврон на оккупированном западном берегу реки Иордан, однако власти успели ее задержать. Попытка подобной акции протеста стоила двадцативосьмилетней уроженке Советского Союза двух лет тюрьмы за разжигание расизма и оскорбление религиозных чувств.

В апреле 2010 года в одной из серий мультипликационного сериала "Южный парк" авторы мягко пошутили над Мухаммедом, одев его в шкуру медведя, что заставило какого-то разгневанного мусульманина выдвинуть угрозы по Интернету в адрес создателей. Кинокомпания отреагировала незамедлительно, убрав вызвавший шум эпизод из версии, предназначенной для повторных показов, что стало еще одним примером самоцензуры. Ее действия заставили поклонников "Южного парка" создать в социальной сети "Фейсбук" группу "Каждый рисует День Мухаммеда". Они действовали исходя из тех же соображений, из каких я обратился к датским иллюстраторам в 2005 году. Если миллионы людей нарисуют Мухаммеда, то террористы будут просто не в состоянии убить всех тех, кто, по мнению исламистов, оскорбляет их религию, и таким образом угроза будет нейтрализована. Поклонники сериала вовсе не хотели оскорбить чьи-то религиозные чувства или выразить неуважение к исламу, а пытались защитить первую поправку к американской конституции, которая гарантирует свободу слова. Карикатуристка Молли Норрис, инициатор проекта, в какой-то момент вышла из него, но ее дело продолжили другие. В группе "Фейсбука", к которой присоединилось около сотни тысяч человек, авторы разместили больше десяти тысяч рисунков пророка Мухаммеда. Противники идеи в знак протеста организовали свою группу, значительно уступающую по числу участников, а власти Пакистана заблокировали доступ к "Фейсбуку", чтобы граждане страны не смогли увидеть иллюстрации.

Но самоцензура все же продолжает распространяться. Правота "Юлландс-Постен" подтвердилась, поскольку заказанные ею рисунки вызвали широкий общественный резонанс. Планирование терактов и попытки покушения стали ужасающим ответом на один из вопросов, которые я ставил во время публикации рисунков: "Является ли страх перед насилием и террором плодом нашего воображения или же он имеет под собой реальные основания?"

Британский художник Грэйсон Перри, известный своими провокациями, часто задевающими религию, признал осенью 2007 года, что он вынужден себя ограничивать из страха: "Я подвергал себя цензуре. Я интересуюсь религией и придумал множество работ на эту тему, в которой по сравнению со всеми остальными гораздо лучше представляешь, против чего направляешь усилия, однако исламизм слишком непредсказуем. Не знаешь, где проходит граница дозволенного. Даже картина, которую считаешь вполне безвредной, может вызвать гневную реакцию, поэтому я стараюсь играть лишь с тем, в чем уверен. Я не выхожу за рамки и не затрагиваю исламизм в своем искусстве из одного только страха перед теми, кто может перерезать мне за это горло".

Однажды Перри изобразил игрушечного медвежонка, рождающегося из пениса в форме Девы Марии. Многие восприняли эту работу как оскорбление религиозных чувств христиан. Бросить подобный вызов исламу художник не осмелился. Грэйсон Перри прямо заявил, что напуган смертью Тео ван Гога, враждебной реакцией на "карикатуры на пророка Мухаммеда" и акцией протеста против Великобритании, когда в июне 2007 года королева Елизавета посвятила Салмана Рушди в рыцари.

В начале января 2006 года, пожалуй, самый известный иллюстратор Норвегии Финн Графф признался, что не осмеливается рисовать мусульманского пророка, хотя ничто его не останавливает, когда нужно придать сатирические черты другим болезненным темам. Полгода назад он нарисовал двух норвежских политиков в виде совокупляющихся свиней. Во время дискуссии о христианстве художник изобразил идущих строем христиан, одетых в коричневые рубашки с христианским крестом вместо свастики. Но наибольший резонанс вызвали сделанные Граффом изображения израильских лидеров. В 1970-х годах он изобразил Менахема Бегина комендантом концлагеря в нацистской униформе, который смотрит в другую сторону, пока две сторожевые собаки пожирают еще живого узника. Так же художник изобразил и Ариэля Шарона, когда тот возглавил израильское правительство.

Летом 2006 года Графф создал иллюстрацию, на которой премьер-министр Израиля Эхуд Ольмерт с обнаженным торсом с винтовкой в руке стоит на балконе посреди концлагеря, а на земле лежит застреленный палестинец, истекая кровью. На стене над входом в лагерь написано: "Каждому свое". Источником вдохновения для данного рисунка послужила сцена из фильма Стивена Спилберга о Холокосте "Список Шиндлера", где комендант лагеря, склонный к садизму, стоит на своем балконе и ради забавы убивает еврея-заключенного. Недовольный сатирическим рисунком Граффа посол Израиля в Норвегии пожаловался в Профессиональный комитет прессы, но тот заключил, что рисунок не нарушает принципы журналистской этики.

Я хотел привести в книге рисунок Граффа, изображающий Эхуда Ольмерта, чтобы читатель мог сделать выводы сам, но художник не разрешил мне это сделать, чтобы, как сказано в его электронном ответе издательству, не оказаться в "плохой компании". Хотя Графф и не проявлял подобной щепетильности, затрагивая различные табу религии и политики, для него все же существовала граница, которая называлась "Мухаммед". И не оттого, что он вдруг стал вежливым художником, который старается никого не задеть за живое. Нет, его решение вызвано страхом, и в качестве причины отказа Графф назвал убийство Тео ван Гога и угрозы, полученные датскими художниками. "Когда реакцией могут стать угрозы насилием или же тебе могут перерезать горло, значит, граница достигнута. Ты находишься там, где легко переступить черту дозволенного", — сказал он норвежской газете "Магазинет". Художник, однако, добавил, что уважает запрет на изображения в исламе, — непоследовательный ход для того, кто раз за разом демонстрировал, что для него нет ничего святого. "Поэтому мое решение основано как на уважении к их религиозным представлениям, так и на реальном страхе", — заключил Графф.

Подобные многозначные ответы дал также один из режиссеров, снявших в 2008 году анимационный фильм "Путешествие на Сатурн". Тридцатилетний Торбьерн Кристофферсен объяснил, что они решили избавить главного героя-мусульманина от беспощадной сатиры, которой подвергаются все остальные персонажи. "К сожалению, смеяться над религией мусульман стало невозможным. Я считаю, что мы в фильме достаточно много критикуем Джамиля, но совсем не затрагиваем его веру. Это слишком болезненная тема, и я не хочу нести ответственность за вмешательство в чужую религию. Мне ведь следует думать о своей семье и работе. Я не скандалист и не хочу, чтобы разгневанные мусульмане стучали в мою дверь, — сказал он "Берлинске Тидене". — Я на сто процентов уверен, что должна быть возможность высмеивать все подряд. Речь идет вовсе не об особом отношении к мусульманам, а о внимании к самому себе и своим близким". На вопрос газеты, изменятся ли когда-нибудь отношения между датчанами и мусульманскими иммигрантами, если первые из страха затронуть болезненные темы будут опасаться относиться к последним так же, как к самим себе, режиссер ответил: "Я не рассматриваю этот вопрос как задачу, стоящую перед моим фильмом. Мне вовсе не обязательно превращаться в орудие кампании, только потому что я создал мультфильм. Наши сотрудники считают, что угрозы в адрес авторов "карикатур на пророка Мухаммеда", работу которых я полностью поддерживаю, относятся и к ним. Но, думаю, было бы глупо повторять сейчас подобную акцию. Впрочем, я не верю в конфронтацию, ведь мусульмане должны со временем приспособиться к нормам Дании".

Спустя несколько дней Торбьерн Кристофферсен и Крестен Вестбьерг Андерсен, еще один режиссер фильма, подробнее объяснили свою позицию в интервью "Политикен". Первый, как уже известно, выразил мнение, что не хочет быть задействован в кампании, поскольку он всего лишь снял мультфильм, но если сатира направлена в адрес политкорректных целей, то совершенно нормально принять в ней участие. Режиссер сказал: "Мой любимый эпизод в сценарии — когда датские астронавты приземляются на Сатурн и говорят: "Мы белые боги". Это так здорово: "Мы пришли, чтобы принести демократию и свободу слова". Мы должны были высмеять действительность, в которой живем. Будучи художником, ты всегда немного анархист, таким становишься, когда делаешь что-нибудь смешное".

По мнению режиссера, опасная сатира действительно затрагивает чувства. Это сильное негативное внушение. Когда ему указали на противоречия в его высказываниях о самоцензуре и недостатке мужества подвергнуть сатире ислам, он ответил: "Мы, разумеется, могли помимо всего прочего подготовить рисунки Мухаммеда… Рисунки Мухаммеда — это не смешно… Мы делаем то, над чем, уверены, люди будут смеяться, каким бы грубым ни был результат. Мы также достаточно жестко подшучиваем над королевой как национальным символом. Однако рисунки Мухаммеда совсем не смешны, пусть даже подавляющему большинству мусульман Дании все равно, создаем мы их или нет, но если мы начнем критиковать религию Джамиля, то скатимся к образу мыслей вроде "Мы и они", "Ха-ха-ха!" и "Идите к черту!"". Ему вторил коллега: "Единственное, чего бы мы добились, — это демонстрация презрения, что совсем не смешно. То же самое, что стрелять в королеву, а это крайне неприятно".

Меня тронуло неприкрытое лицемерие обоих режиссеров. Во-первых, бравые юмористы считали, что направлять сатиру против религиозных идей хуже, чем против живых людей. Многие религиозные фанатики и диктаторы точно обрадовались бы, услышав это мнение, которое противоречит современному представлению о правах человека. Оно подразумевает, что люди могут требовать защиты прав, а не идей, будь они политическими, религиозными или какого-либо другого характера. Примечательным также является то, что религиозную сатиру сравнили с убийствами. Теократические режимы от Ирана до Саудовской Аравии, религиозные фанатики вроде Дэвида Хедли, человек с топором из Орхуса или члены Аль-Каиды не смогли бы лучше обосновать свое миропонимание, чем эти два веселых человека.

Грэйсон Перри, Финн Графф и датские режиссеры, снявшие анимационный фильм, подвергали себя самоцензуре. Это всего лишь три случайных примера из трех разных стран Европы, но есть и сотни других случаев, не имеющих ничего общего с "хорошим поведением". Самоцензурой указанных лиц управлял страх, хотя в некоторых случаях им было трудно соблюсти ограничения. Самоцензура причиняла им боль и плохо соотносилась с их восприятием самих себя, поэтому они и придумали отговорки об уважении к другим вероисповеданиям и нежелании кого-либо провоцировать. Подобное запугивание общества стало одной из причин, по которым "Юлландс-Постен" заказала "карикатуры на пророка Мухаммеда", попавшие в болевую точку, чего никто и представить не мог.

Помимо проблемы самоцензуры дискуссия выявила ряд "прорех" в европейской культуре и самопонимании. Одна из них — следствие Второй мировой войны: травматический опыт, который никто не хотел бы пережить вновь. Урок, извлеченный общественностью из геноцида евреев, состоит в том, что слово может убивать, что злые слова ведут к злым делам. Широко распространено мнение, что уничтожение евреев никогда бы не произошло, если бы власти Веймарской республики пресекли антисемитскую риторику нацистов в годы до их прихода к власти или если бы нацисты после 1933 года не имели возможности свободно вести пропаганду. Считалось, что неограниченная, ничем не контролируемая свобода слова привела к "демонизации" евреев нацистской пропагандой и их последующему геноциду. В связи с этим в 2009 году министр иностранных дел Дании Пер Стиг Меллер предупредил, что свобода слова может использоваться для разжигания насилия: "Сегодня мы видим это в посланиях Усамы бен Ладена. То же самое наблюдалось в Германии, где антисемитская риторика в итоге обернулась "окончательным решением проблемы" путем убийства шести миллионов евреев".

Предполагалось, что нацистская пропаганда способствовала усилению антисемитских настроений населения, однако нет никаких оснований полагать, что правительство могло предотвратить геноцид, запретив расистские высказывания. Одно дело — антисемитизм в Веймарской республике, который вылился в насилие, бойкот и требования лишить евреев всех прав. Другое — проводимая нацистами политика апартеида, исключение евреев из немецкого общества во время правления Гитлера в 1930-е годы, лишение их всех гражданских прав, Хрустальная ночь и погромы. И третье — геноцид, осуществлявшийся во время Второй мировой войны. Общим для всех трех периодов является то, что в нацистской Германии никогда не было неограниченной свободы слова.

Не думаю, что стоит говорить о "злоупотреблении свободой слова" в отрыве от конкретного случая, если речь идет, например, о диктатуре. Гитлеровская пропаганда носила демагогический и воинственный характер, но нацистская риторика перед "окончательным решением проблемы", имевшая все признаки патологии и паранойи, не имела ничего общего со злоупотреблением свободой слова. Дело в том, что там вообще не было свободы как таковой. Сравнивать гитлеровскую пропаганду при тоталитарном режиме с границами свободы слова в демократическом открытом обществе — абсурд.

Дискриминирующее разделение высказываний на "ответственные" и "безответственные" стало применяться как риторический прием, чтобы дискредитировать нежелательные точки зрения. Я часто слышал, что "Юлландс-Постен", опубликовав "карикатуры на пророка Мухаммеда", "злоупотребила свободой слова". К такой же фразе прибегают авторитарные режимы, сажая в тюрьму критиков системы. Китайских диссидентов отправляли в лагеря, потому что они "злоупотребляли свободой слова". Далай-лама "злоупотребил свободой слова", когда говорил о проблемах Тибета. Египетского критика системы Саада Эддина Ибрахима посадили в тюрьму под тем предлогом, что он своими негативными высказываниями о президенте страны Хосни Мубараке "злоупотребил свободой слова". Убитая российская журналистка Анна Политковская "злоупотребляла свободой слова", когда писала критические статьи о войне в Чечне. Иранцы, протестовавшие против махинаций религиозных лидеров страны и корпуса "Стражи Исламской революции", были арестованы и подверглись пыткам, потому что они "злоупотребили свободой слова".

Сравнение публичной критики авторитарных режимов, которую они называют "злоупотреблением свободой слова", с распространением пропаганды показывает, насколько глупо и бессмысленно звучит эта фраза, которой можно всячески манипулировать.

Свободой слова нельзя злоупотребить по определению. Как в свое время заметили культурный радикалист Поуль Хеннинг-сен и псалмописец Н. Ф. С. Грундтвиг, свобода слова определяется по тому, как ею "злоупотребляют". Она нужна затем, чтобы говорить то, что злит или обижает других людей, нравится им или оставляет равнодушными, тревожит или умиротворяет, делается предметом ненависти или остается пустым звуком, является ложью или правдой, вводит в заблуждение или просвещает. Подобное определение не означает отсутствие границ дозволенного в том, что может быть сказано во всеуслышание. Именно так. Но когда нарушаешь эти границы, то не "злоупотребляешь свободой слова", а совершаешь преступление — если так решит суд. Вопрос о "злоупотреблении" — дело судьи, а не участников общественной дискуссии.

Из геноцида евреев современные европейские демократии сделали вывод, что запрет расистских и экстремистских высказываний может предотвратить или остановить насилие и убийства. Сразу после окончания войны союзники вынудили Германию и Австрию принять законы против "языка вражды", считая, что таким образом можно обезопасить Европу от повторения Холокоста. История ни разу это не подтвердила. Но в первые десятилетия после Второй мировой войны это убеждение помогло создать международную систему защиты прав человека. Активную роль в этом процессе сыграли еврейские организации. Едва ли они представляли, к чему он может привести.

Все началось в 1966 году с принятия ООН Международного пакта о гражданских и политических правах, который вступил в силу десять лет спустя, и Конвенции ООН против расизма от 1965 года, которая начала действовать в 1969 году. В рамках ООН были созданы комитеты, следившие за тем, как страны-члены соблюдают условия конвенций. Двумя десятилетиями ранее, только что учрежденный в 1949 году Совет Европы инициировал подписание Европейской конвенции по правам человека, вступившей в силу в 1953 году и ставшей первым в мире международным договором о правах человека. Европейский суд по правам человека получил от Совета Европы полномочия на рассмотрение жалоб от граждан, которые считали, что их права, гарантированные конвенцией, нарушены государством-членом. С 1998 года он действует на постоянной основе. Количество стран — членов Совета Европы после окончания холодной войны выросло до сорока семи, выросло и число жалоб, от ста тридцати восьми обращений в 1955 году до сорока одной тысячи в 2005 году. Европейский суд по правам человека не является апелляционным и не может отменить решение национального суда, но может обязать государство привести законодательство в соответствие с конвенцией, если жалоба удовлетворена.

Подобное уникальное развитие международных процессов можно только приветствовать. Впервые права граждан оказались закреплены на глобальном уровне. Прежде распределение прав было прерогативой государства. Однако ограничения свободы слова, которые конвенции потребовали внести в законодательство отдельных стран, в начале XXI века стали важным инструментом деятельности фундаменталистских организаций, требующих ограничения свободы слова под предлогом защиты от оскорблений, и авторитарных режимов, которые с их помощью оправдывали угнетение инакомыслящих, включая этнические и религиозные меньшинства.

Ограничение свободы слова на законодательном уровне происходило со ссылкой на два документа: статью 20, п. 2 Международного пакта о гражданских и политических правах и статью 4 Конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации. В первом сказано: "Всякое выступление в пользу национальной, расовой или религиозной ненависти, представляющее собой подстрекательство к дискриминации, вражде или насилию, должно быть запрещено законом". Во втором, начинающемся с очень широкого определения расовой дискриминации, указано, что долг каждого государства — "карать по закону всякое распространение идей, основанных на расовом превосходстве или ненависти, всякое подстрекательство к расовой дискриминации… против любой расы или группы лиц другого цвета кожи или этнического происхождения". Кроме того, на государства накладывается обязанность запрещать организации и пропаганду, поощряющие расовую дискриминацию и подстрекающие к ней. Уголовная ответственность также должна быть введена за участие в организациях такого рода или подобной деятельности.

Статьи написаны сложным сухим языком, однако их смысл ясен. Слово и дело приравнены друг к другу. Нет никакой принципиальной разницы между тем, чтобы сказать что-либо дискриминирующее и чтобы нарушить чьи-то права на практике. Со временем определение расизма и дискриминации расширилось, и различие между словом и делом проявилось еще более отчетливо. В европейских странах всеобщего благосостояния данное явление выразилось в том, что государство взялось реализовывать на практике "идеал равенства", подразумевающий особое обращение в положительном смысле с теми, кого объявляли слабозащищенными слоями населения или жертвами чего-либо, и в отрицательном смысле — с теми, кто обладал какими-либо ресурсами. Например, моя дочь-подросток десять лет назад пришла в датскую школу после учебы в американской. Естественно, она отлично говорила по-английски. Вместо того чтобы рассматривать ее разговорные навыки, превосходившие знания одноклассников, как преимущество, их стали воспринимать как проблему.

Общественный сектор рос из года в год, и государство всеобщего благосостояния пришло к созданию новой формы равенства граждан. Отныне они должны не пользоваться равными возможностями, а демонстрировать одинаковые результаты. В государстве всеобщего благосостояния не должно быть слишком большой разницы между людьми. Правам личности пришлось уступить общественным правам.

Вполне естественно, что в сложившейся ситуации власти приняли меры в отношении слов, которые могли расцениваться как оскорбление или дискриминация слабозащищенных слоев общества, — ведь различие между словом и делом было фикцией. Государство всеобщего благосостояния благоволит представителям слабозащищенных слоев общества и тем, кто действительно (или в сложившемся общественном мнении) является жертвой каких-либо обстоятельств. Постепенно все больше групп подпадало под определение "слабых", поэтому требовались все новые ограничения свободы слова. Чем больше становилось государство всеобщего благосостояния, тем больше граждан ему приходилось обслуживать, тем важнее было оберегать слабозащищенные слои общества от высказываний, которые можно было расценить как дискриминацию.

Наибольший размах такое развитие событий приняло во время миграции в Европу выходцев из стран исламского мира, которые начали оказывать давление на государство всеобщего благосостояния. Возникшее многообразие, крупные различия в культуре, религии и обустройстве быта означали, что государство всеобщего благосостояния, с одной стороны, должно требовать от новых граждан приспособиться к нормам общества, чтобы поддерживать его благосостояние. А с другой — руководству таких стран пришлось влиять на своих "старых" граждан, выражавших недовольство посредством языка, который стал рассматриваться как угроза общественному порядку и праву на защиту от дискриминационных высказываний. В мультикультурном обществе широкая свобода слова пошла вразрез с идеологией государства всеобщего благосостояния.

Стратегия государства всеобщего благосостояния — это, с одной стороны, требование к иммигрантам приспособиться к нормам общества, с другой — ограничение свободы слова ради защиты меньшинств, их культур и религий от критики. В большинстве европейских стран по-разному относятся к этим процессам. Одни утверждают, что свобода слова находится под давлением, поскольку этническое, культурное и религиозное многообразие, включая повышенную чувствительность к дискриминационным проявлениям различного рода, оставляет обществу все меньше места для открытой дискуссии. Те, кто высказывает оскорбительные замечания, подвергаются судебному преследованию и исключаются из "хорошей компании". Другие считают, что в Европе мусульмане становятся объектом расистских кампаний и преследований. В СМИ постоянно обсуждаются ислам и мусульмане. Общество требует запретить строительство мечетей, минаретов и ношение платков. "Мусульмане, — говорят сторонники подобной интерпретации действительности, — стали объектом жесткой критики в общественных дискуссиях". Кто-то и вовсе проводит параллель между нынешней ситуацией и судьбой евреев в 1920-1930-х, и что тут говорить о каком-то давлении на свободу слова? Для одного восприятия действительности характерны беспокойство и страх перед исламом, возникающие у европейцев. Для другого — опасение, что ислам и мусульмане сами могут стать объектом дискриминации и преследований.

Факт существования двух диаметрально противоположных восприятий ситуации, связанной с мусульманами и исламом, — симптом кризиса в государстве всеобщего благосостояния. Правовая культура, которая в течение полувека составляла основу непрерывного развития этого государства, стала угрожать его разрушением. Она не способна вместить все многообразие и все имеющиеся в мульти культурном обществе противоречия.

Если европейское государство всеобщего благосостояния собирается выжить в эпоху растущих культурных различий, ему следует еще больше ограничить права и свободы граждан. Такое государство основывается на представлении об однородном обществе, где для соблюдения общественных интересов и морали установлены четкие границы того, что дозволяется говорить, но такого социума больше нет. Многие из тех, кто пытается спасти государство всеобщего благосостояния, требуют новых ограничений прав и свобод иммигрантов, в то время как другие настаивают на дальнейшем ограничении свободы слова. Может случиться так, что Европой будет править страх перед собственной тенью, что она, желая защитить себя от новой действительности, установит рамки самовыражения граждан. Страх губителен для свободы — как тех, кто боится ислама, так и тех, кто боится за него.

Другим вариантом развития событий может стать признание, что государство всеобщего благосостояния сыграло свою историческую роль и его нормы и требования однородности не соответствуют новой действительности. Упразднение такого государства должно включать в себя отказ от представления о равенстве и привести к расширению границ свободы. Различие между словом и делом, за которое европейские либеральнодемократические движения на протяжении всей истории проливали кровь, должно быть восстановлено. Однако очень мало фактов указывают на то, что события будут развиваться именно по такому сценарию.

Те, кто лоббируют законы против разного рода оскорблений в ООН, ЕС и индустрии прав человека, полагают, что признание преступлением расистских высказываний, так называемого "языка вражды", поможет уничтожить расизм. Они пишут один доклад за другим, в которых призывают страны преследовать в судебном порядке и осуждать людей за "язык вражды" в еще большем объеме, чем раньше. Одновременно лоббисты желают постоянно расширять определение расизма, чтобы его можно было использовать для защиты все новых социальных групп. Они примеряют возможные оскорбления к нынешним условиям, и новой задачей в этом мире для них становится определение жертв свободы слова и преступников. Защищая оскорбленных, можно снискать славу борца за справедливость. Осуждая и наказывая тех, кто наносит оскорбление, можно внести весомый вклад в создание лучшего мира.

Прочную почву лоббистам законов против оскорблений обеспечивает конвенция против расизма, обязывающая государства вводить запреты и принимать меры для изживания расовой розни. Государство должно воспитывать и перевоспитывать своих граждан. В этом утверждении слышится отзвук чего-то пронзительного и зловещего; оно ничуть не более реалистично, чем отсутствие снега зимой в Гренландии, но становится популярным в эпоху, когда вместо политических идеологий движущей силой истории становится культурная, этническая и религиозная идентичность. И оскорбленным чувствам придается гораздо большее значение, они приобретают небывалый политический вес. Можно всерьез говорить о "геополитике чувств" — такой термин ввел французский обозреватель Доминик Мойзи. Карикатурный скандал стал пугающей иллюстрацией этой точки зрения.

По мнению датского юриста Якоба Мхангамы, конвенция против расизма, призванная очистить общество от фанатизма, навязывает государству функции, привлекательные для левых политиков. В ней есть нечто утопичное, однако ее следует воспринимать всерьез, поскольку эта конвенция позволяет государствам под видом реализации прав человека ввести цензуру и начать угнетать тех граждан, для защиты которых и был разработан механизм прав человека. По словам Мхангамы, полномочия государства вступают в конфликт с гарантируемой конвенцией свободой слова и собраний.

Помимо расширения государственных полномочий, стремление уничтожить ненависть и расизм создает две угрозы свободе слова.

Первая возникает из-за отсутствия в международном праве общепринятого определения ненависти. Например, страны ЕС так и не смогли выработать общую позицию по данному вопросу. В результате сложилась ситуация, в которой под понятие "ненависть" могут подпасть чьи-то нежелательные высказывания. Различные подходы к нацистскому и социалистическому "языку вражды", к пропаганде ненависти к другим расам и классам лишний раз подтверждают существование проблемы.

Согласно определению в толковом словаре, "ненависть — это чувство крайней антипатии, недовольства или отвращения". "Язык вражды" определяется как средство выражения ненависти или нетерпимости по отношению к другим социальным группам, особенно на основе их расы, пола, национальной или этнической общности, религии или сексуальных предпочтений. Однако во многих случаях нетерпимость или ненависть является совершенно оправданным чувством, например по отношению к насильникам, тем, кто угнетает женщин и преследует гомосексуалистов, а также к прочим примерам несправедливости и злоупотребления властью. Именно поэтому иногда бывает сложно провести границу между выражением ненависти, отвращения или протеста в рамках закона и крайней степенью ненависти, которую нужно запретить. На этот вопрос нет однозначного ответа, здесь остается простор для произвольных толкований, порой опасных для свободы слова.

Вторая угроза свободе слова возникает из-за расширенного толкования понятия "расизм", которое включает в себя все больше и больше групп и высказываний.

В Дании статью об ответственности за расизм ввели в 1939 году, чтобы прекратить клеветнические нападки на евреев, основанные на антисемитских мифах, будто иудеи пьют кровь христианских детей и совершают прочие безумства. С тех пор, после принятия ООН конвенции против расизма, эта статья неоднократно расширялась (в 1971, 1986 и 1995 годах), а наказание за ее нарушение постоянно ужесточалось. В результате она не только защищает граждан от ложных обвинений, провоцирующих ненависть к какой-либо социальной группе, но и вводит ответственность за оскорбительные выражения независимо от их правдивости. То есть теперь статья допускает осуждение людей, выражающих свои личные мнения, ценности и духовные оценки. Кроме того, она стала охватывать гораздо больше групп.

По мнению Ваша Греве, одного из ведущих датских специалистов в области уголовного законодательства, история статьи продемонстрировала, что ее цель — управление политической дискуссией. После того как закон стал также защищать чувства гомосексуалистов, одна женщина-христианка еле избежала судебного приговора за свое письмо в газету со ссылкой на место в Библии, где говорится, что гомосексуальный половой акт — самая отвратительная форма разврата.

В первое десятилетие XXI века в Дании было вынесено сорок восемь судебных решений в отношении фактов расизма. Датские и международные организации, наблюдавшие за процессом, считали, что статья применяется слишком узко и что наказание следует применять в значительно большем количестве эпизодов.

Карту расизма стали разыгрывать по случаю и без особых на то оснований. В 2003 году верховный суд Дании оправдал женщину, обвиненную в клевете на лидера Датской народной партии Пиу Кьерсгор. Обвинение было выдвинуто после того, как она по радио заявила, что ни в коем случае не хотела бы, чтобы к ней применялись "расистские высказывания" депутатов фолькетинга. Решение верховного суда основывалось на новом расширенном определении расизма, к которому теперь можно отнести "различие в обращении и угнетение или просто стремление дистанцироваться от группы людей, которая в том числе принадлежит к той же расе, что и ты". Теперь можно обвинять в расизме вегетарианцев, если они предпочитают дистанцироваться от мясоедов, и наоборот. Социалисты объявляются расистами, если сторонятся либералов, а законопослушные граждане, согласно определению, могут попасть в категорию расистов, если осуждают преступников. Сформулированное таким образом определение позволяет признать расистским любое высказывание.

И все же есть за что приветствовать решение суда: оно подразумевает расширение свободы слова, поскольку судья определил, что назвать политика расистом — не уголовно наказуемое деяние. Правда, в других случаях более широкое определение расизма ведет к ограничению свободы слова.

В 2010 году руководителя уголовной полиции Дании обвинили в расизме, когда он, в связи с непреднамеренным убийством норвежской стюардессы гражданином Румынии в номере копенгагенского отеля, публично заявил: "Румыны беспринципны. Они убивают за пару сотен крон. Это совершенно другая культура". Было очевидно, что высказывание относилось к конкретному делу, а не ко всей нации в целом. Вскоре после этого выступления начальник уголовной полиции взял свои слова назад и публично выразил сожаление, что его слова были ошибочно восприняты как обобщение. Заявление должностного лица вызвало обсуждение в СМИ, во время которого излагались самые разные точки зрения. Гражданское общество продемонстрировало, что свободная и открытая дискуссия — лучший способ установить границы демократической свободы слова.

Тем не менее на начальника полиции все же подали в суд за расизм. Трудно предсказать, куда заведет эта тенденция. Возможно, в один прекрасный день СМИ начнут обвинять в расизме за заголовки вроде "Мексиканцы переправляют кокаин в акулах", "Шведские мужчины — импотенты" или "Датчане любят кокаин".

Подобная "культура оскорбления" означает, что группы, которым не свойственно изображать себя жертвой, обнаружив серьезные различия между "ними" и "нами", предпочитают выставить себя угнетаемым меньшинством. По случаю визита президента России Дмитрия Медведева в Данию весной 2010 года русская иммигрантка написала в газете "Уикендависен", что русский язык изменил свой образ в глазах датчан, превратившись из богатого общего культурного наследия в язык меньшинства. Она утверждала, что русских отныне воспринимают не как представителей великой культуры, а как этническое меньшинство, в отличие от датского большинства.

Русская иммигрантка добавила, что в действительности последствия этого разрыва между "ними" и "нами" губительны для детей и молодежи, чьи родители недавно переехали из России в Данию, поскольку их дети становятся объектом политики по ассимиляции, в результате чего лишаются права вносить свой вклад в общество в виде ценностей и культуры своей родины. ""Перестань говорить по-русски, мама! Перейди на датский!" Так говорит дочь датско-русской пары, когда ее отводит в школу русскоговоряшая мать. Дочь выражает пренебрежение ко всему "недатскому", которое обнаруживает в тех случаях, когда говорит по-датски", — утверждала иммигрантка.

Но это утверждение — откровенная чушь. Мои наполовину русские дети реагировали так же, когда их русская мать в 1980-х обращалась к ним на своем родном языке, но это не имело никакого отношения к политике по ассимиляции или различию между "ними" и "нами". Они так говорили, потому что не желали выделяться, стремились быть как другие дети, их товарищи, и по приезде в Россию начинали вести себя совершенно по-другому. Когда дети выросли, они с радостью слушали родной язык своей матери, спешили позвонить бабушке и дедушке всякий раз, когда по телевизору показывали Россию, и в целом выказывали живой интерес к своему русскому происхождению. В отличие от грустной картины, которую нарисовала иммигрантка, российское культурное наследие в Дании очень популярно. Недавно были заново переведены или переизданы классические произведения Достоевского, Булгакова, Льва Толстого и Тургенева. Несколько лет назад в Королевском театре впервые танцевала соло русская балерина, Большой театр во время своих гастролей собирает полный зал в Копенгагене, а в датские симфонические оркестры часто приглашают русских дирижеров. Русская иммигрантка все это проигнорировала, чтобы ее рассказ о русском меньшинстве в Дании был созвучен "культуре оскорбления", созданию образа жертвы и политике формирования идентичности, характерным для нынешней эпохи.

Лоббистам законов против разного рода оскорблений при поддержке конвенций о правах человека удалось переместить фокус дискуссии с проблемы защиты свободы слова на необходимость борьбы с "языком вражды" — с тех, кто использует свою свободу, на тех, кто "страдает" от использования своей свободы другими. Все это вылилось в совершенно абсурдную логику: мы защищаем жертв свободы, в то время как те, чьи выражения были приняты за оскорбление, подверглись угрозам смертью, нападениям и убийствам и оказались сами виновны в подобной реакции, поскольку могли просто не говорить оскорбительные вещи. Стоит представителям культуры прав и свобод человека уделить больше внимания запрету дискриминационных выражений, как сразу начинается поиск жертв оскорблений. Во имя равенства и противодействия дискриминации общество стремится защитить тех, кто подвергся оскорблениям. Подобное развитие ситуации ведет к тому, что понятие "толерантность" окажется перевернутым с ног на голову. Как тут не вспомнить известный афоризм, приписываемый Вольтеру, "Я не согласен с тем, что вы говорите, но готов умереть за ваше право это говорить", который в "культуре оскорбления" превратился в "Я не согласен с тем, что вы говорите, и воспринимаю это как оскорбление, но даже если у вас есть право это говорить, считаю, что вы должны молчать".

Толерантность отныне означает не терпимость к высказываниям, которые мы не хотим слышать, а способность молчать о вещах, которые другим могут показаться оскорбительными. Именно такое восприятие скрывается за фразой "Свобода слова — это не возможность говорить все что угодно". Именно оно неизбежно приводит к повышению давления на свободу слова. После падения Берлинской стены и "маршей свободы" в Центральной и Восточной Европе правительства многих европейских стран приняли новые законы против оскорблений, а в Норвегии и Нидерландах государство попыталось заменить устаревшие статьи о богохульстве на новые положения, призванные защитить от посягательств группы и идеи, относящиеся к идентичности человека. Наступление на свободу слова со стороны социальных норм, устанавливаемых элитой, не обязательно должно восприниматься как угроза свободе. Новые запреты касаются не тех, кто силен словом, а тех, кто с трудом выражает свои мысли и поэтому часто употребляет вульгарные, отталкивающие выражения.

В европейском государстве всеобщего благосостояния, где происходит вмешательство в жизнь граждан под предлогом защиты таких ценностей, как человеческое достоинство, безопасность и социальная гармония, свободу вряд ли можно ликвидировать в одночасье. Это справедливо и для жестоких авторитарных режимов, где людей забирают по ночам, где угнетение видно невооруженным глазом и где повсеместно чувствуется боль от оскорблений. Напротив, исчезновение свободы будет происходить постепенно, о чем в 2009 году говорила в своем выступлении британский юрист-правозащитник Шами Чакрабарти. Чтобы точнее выразить свою мысль, она рассказала притчу о лягушках в кастрюле. Если опустить лягушек в кипяток, то шок заставит их инстинктивно выпрыгнуть из кастрюли и тем самым спастись. Но если этих лягушек поместить в чуть теплую воду, а затем поставить кастрюлю на огонь и подогревать постепенно, то лягушки будут просто плескаться в воде, чувствуя приятное тепло и наслаждаясь жизнью, пока медленно не сварятся заживо. "Дорогие дамы и господа, таким образом погибнет свобода. Не со взрывом, но с причитаниями", — сказала Шами Чакрабарти.

Идеальное общество — с точки зрения сторонников ввода ответственности за оскорбления — описал британский ученый-социолог Стивен Льюис в романе "Удивительные открытия профессора Карита" (1995), который сам автор охарактеризовал как "комедию идей". В произведении речь идет о Николя Карита, профессоре эпохи Просвещения, который после спасения из тюрьмы в государстве Милитария получает задание отправиться на поиски самого лучшего мира. Во время странствий он посещает государства Утилитария, Либертас и Пролетария, оказавшись в конце концов в Коммунитарии — обществе, основанном на представлении о мультикультурализме и равенстве между тридцатью четырьмя этническими группами и семнадцатью религиями.

Когда-то Коммунитария была этнически и религиозно однородным обществом, но потом началась интенсивная иммиграция, превратившая ее в мультикультурную страну, где права личности больше не существуют. Здесь признается лишь право каждого сообщества на уважение со стороны других социальных групп.

Люди вынуждены оставаться в религиозных и этнических землячествах, где они родились и выросли, в обществе не одобряются браки с представителями других народов. Тех, кто пытается сменить группу, исключают из нее и называют "безродными космополитами". Коммунитария строится на принципе "Освободи нас от оскорблений", который воплощается в законах страны. Свободы слова, естественно, не существует. Свобода речи наказуема, поскольку она, по мнению одного из жителей Коммунитарии, может привести к тому, что люди начнут оскорблять друг друга.

В Коммунитарии граждане постоянно находятся на страже свободы, точнее, "свободы от оскорблений". Поэтому юмор и сатира давным-давно упразднены. Никто и понятия не имеет, что означают эти слова, и когда один "критик" создает сатирическую рок-оперу, высмеивающую религиозный фанатизм и ограниченность разделения по этническому признаку, всем приходится искать подходящую замену слову "сатира". К своему ужасу, композитор узнает, что сатира выставляет напоказ глупость и злобу людей, подвергая их осмеянию.

Религиозные и этнические сообщества в Коммунитарии требуют, чтобы композитор отрекся от своего произведения и публично извинился. Он вынужден пуститься в бега, когда выясняется, что его сатиру воспринимают как святотатство — самое страшное преступление в Коммунитарии и единственное караемое смертной казнью, поскольку оно нарушает абсолютное право сообществ на уважение.

В этой связи профессор Карита пытается выяснить, есть ли у населения Коммунитарии понятие толерантности, ибо только оно может облегчить решение конфликта. Однако толерантности нет, что означает необходимость научиться переживать оскорбления от других. Но зачем им это нужно, вернее, зачем вообще нужно кого-либо оскорблять?

Граждане Коммунитарии, принадлежащие к каким-либо этническим и религиозным сообществам, просто не могут спокойно воспринимать неуважение к тому, что они считают священным. "Почему?" — спрашивает в очередной раз профессор Карита, желая поддержать толерантность, которую изучал, будучи экспертом эпохи Просвещения. "Проблема в стремлении оскорблять кого-то. То, что вы, господин профессор, называете толерантностью, является тем же самым, что и оскорбление без протеста, насколько мы это понимаем. В то же время уважение требует всячески избегать ситуаций, когда кого-то можно обидеть. Все наше общество верит в последнее, а не в первое", — объясняет лидер Коммунитарии. Звучит знакомо, не правда ли?

Действительность в Коммунитарии во многом напоминает идеал сторонников ввода законов против разного рода оскорблений, ставший объектом сатиры. Во время карикатурного скандала стало понятно, как много активистов за права человека и организаций под эгидой ООН подвергли рисунки критике, при этом угрозы в адрес художников они осуждали куда менее энергично. Из увиденного Якоб Мхангама сделал вывод, который может причинить боль всем сторонникам борцов за права человека: "Мультикультуралистический образ мышления, — сказал он, — влияет на движение за права человека, при этом настолько ослабляя позиции свободы слова, что уже необходимо противодействовать центральным частям этого движения, ООН и конвенциям, так или иначе используемым для ограничения свободы слова".

Установлению международным сообществом рамок борьбы против "языка вражды", расизма и дискриминации предшествовали две мировые войны, приход фашистов к власти в Германии, Испании и Италии, Холокост, а также кровавая революция и Гражданская война в России. За ними последовал режим пропаганды, "языка вражды" и дискриминации определенных социальных групп, уничтожавший собственных граждан в масштабах, невиданных со времен инквизиции. Тем не менее СССР эпохи Сталина сел за стол переговоров как один из победителей во Второй мировой войне, когда в ООН начали формулировать права и свободы человека, а также принципы борьбы с дискриминацией и расизмом. Странным было то, что вплоть до смерти Сталина (1953) Советский Союз под предлогом защиты евреев последовательно предлагал ООН принять все новые и новые положения, обязывавшие страны вводить уголовную ответственность за разжигание розни, в то время как сам вождь готовил "чистку" советских евреев, а советские СМИ пестрели замаскированной антисемитской пропагандой.

Москва выражала несогласие с позицией западных демократий, считавших, что с подстрекательствами к ненависти следует бороться, не запрещая их, а противопоставляя им другие идеи. "Другие идеи не удержали Гитлера от развязывания войны, — заявил представитель СССР незадолго до принятия Всеобщей декларации прав человека ООН в декабре 1948 года. — Было бы неправильно не пронанализировать возможные дальнейшие инициативы, поскольку мы рискуем заплатить еще миллионами жизней".

После этого была совсем не дипломатичная словесная перепалка между британским и советским делегатами, участвовавшими в работе над Международным пактом о гражданских и политических правах. Представитель Великобритании привел в качестве эффективности свободы слова книгу Гитлера "Моя борьба", которую в Туманном Альбионе никто не запрещал даже в годы войны, на что советский дипломат отреагировал удивлением и осуждением. Глава британской делегации съязвил, что, видимо, его советскому коллеге вовсе незнакомо понятие "свободы слова", а британцы продолжат сражаться за свое представление о свободе так же решительно, как против Гитлера, чтобы "Мою борьбу" можно было свободно покупать и читать.

Кроме того, ожесточенные споры вызвал вопрос, следует ли просто запретить подстрекательство к насилию и на этом остановиться (что предлагало большинство западных стран) или дополнительно ввести уголовную ответственность за враждебные высказывания, независимо от того, могут они спровоцировать насилие или нет. Борьба этих взглядов шла с переменным успехом в течение шести лет. Сначала стороны решили включить положение о враждебных высказываниях, но потом по инициативе США убрали, затем снова включили и снова убрали, пока текст не был окончательно закреплен в 1953 году. Но борьба продолжалась. Советский Союз предложил новые ограничения свободы слова, которые шли дальше простого запрета на разжигание розни, а Индия пожелала ввести ответственность за нападки на основателей религий. В результате такие демократии, как Дания, США, Великобритания, Норвегия, Швеция, Нидерланды и Канада, потерпели поражение в защите широкой свободы слова. Статья 20 в конвенции стала не просто запрещать разжигание розни, но и обязала подписавшие документ страны ввести уголовную ответственность за враждебные и дискриминирующие высказывания. Формулировка оказалась более широкой, чем предлагали западные государства, неоднократно предупреждая, что ее принятие позволит правительствам и прочим органам власти защитить себя от любых критических замечаний. Ирония истории заключается в том, что именно эту формулировку, которую большинство навязало мировому сообществу, невзирая на протесты демократических стран, впоследствии стали использовать для оправдания вводимых на Западе ограничений свободы слова.

Современная полемика вокруг границ свободы слова возникла во время Нюрнбергского процесса (1945–1946), когда на скамье подсудимых оказались двадцать четыре нациста, сыгравшие весомую роль в массовых убийствах людей во время войны. Во время рассмотрения их дел обвинение напрямую связывало Холокост с использованием СМИ в интересах германского правительства, которое посредством слов и образов демонизировало евреев, разжигая ненависть к ним у населения страны. Юлиус Штрайхер, бывший редактор антисемитской газеты "Штюрмер", оказался в числе тех, кого трибунал приговорил к смерти. Судебное заседание признало его "мучителем евреев № 1". Его приговор гласил: "В своих речах и статьях, неделю за неделей, месяц за месяцем он заражал сознание немцев вирусом антисемитизма и призывал их к активному преследованию евреев… Подстрекательство к убийствам в момент, когда евреи на Востоке уничтожались самыми жестокими способами, как и военные преступления, представляет собой очевидное преследование по признаку расы по закрепленному Уставом определению и является преступлением против человечества".

Такое объяснение причин Холокоста заложило основу для особого видения взаимосвязи между словом и делом, и в результате все чаще и все более многим казалось, что необходимо ввести уголовную ответственность за устные оскорбления. При этом от внимания общественности ускользает факт, что нацистская пропаганда велась в обществе, где не было ни тени свободы слова, поскольку во время правления Гитлера Германия не являлась настолько свободным обществом. Там была абсолютная "тирания молчания".

Подобное восприятие действительности базируется на представлениях о тоталитарной идеологии, подробно описанных в выдающемся романе Джорджа Оруэлла "1984". Это рассказ о том, как тоталитарное государство строит желаемое общество, "очищая" язык от нежелательных слов и их значений. Слово создает то, что означает, и если запретить называть веши и явления, то они перестают существовать. То есть человек уже не может создавать мир в своем сознании. Война — это мир, свобода — это рабство, незнание — сила.

Так, в Советском Союзе, в соответствии с пропагандой, не существовало ни национализма, ни этнических или религиозных противоречий. Если же они все-таки возникали, то их появление объяснялось пережитками капиталистического прошлого, которым предстояло отмереть по мере приближения общества к коммунизму. Цензура вычищала фильмы, книги, искусство и СМИ, не соответствовавшие марксистско-ленинским представлениям о действительности. Глава партии Михаил Горбачев настолько верил в живописную "очищенную" картину, что совершенно упустил из виду набиравшие силу сепаратистские движения, в результате чего СССР оказался на "помойке истории". Советская идеология утверждала, что все пороки общества можно искоренить, запретив соответствующие высказывания. При диктатуре ведь нет принципиальной разницы между словом и делом.

Утверждение, что к Холокосту привело именно "злоупотребление свободой слова" в нацистской Германии, совершенно не учитывает различия между тоталитарным и демократическим режимами. Но в тоталитарном государстве никто не может возразить против расистской пропаганды или высмеять ее. А в открытом демократическом обществе граждане имеют право свободно выражаться и критиковать нацистскую ложь, то есть у общества есть некий рынок конкурирующих идей. Следовательно, здесь никто не может беспрепятственно запугивать отдельных личностей и социальные группы.

В Веймарской республике за глумление над религиозными сообществами — протестантами, католиками и евреями — можно было получить тюремный срок до трех лет, а распространение ложных слухов с целью принизить кого-либо или выразить презрение к другому человеку наказывалось лишением свободы до десяти лет. Наконец, существовал закон, запрещавший подстрекательство к классовой борьбе и насилию против других социальных слоев. Нарушение данной нормы, нередко защищавшей евреев от антисемитской пропаганды, "оценивалось" в два года тюрьмы. Антисемиты старались, порой небезуспешно, обойти закон, утверждая, что их нападки на евреев не призывают к классовой борьбе, поскольку направлены именно против еврейской расы, за что наказания не предусматривалось.

Есть ложное мнение, будто бы в Веймарской Германии существовала неограниченная свобода слова. В действительности все было наоборот, в стране процветало политическое насилие, но власти вели борьбу с ним недостаточно последовательно. Нацистских лидеров Йозефа Геббельса, Теодора Фритша и Юлиуса Штрайхера преследовали за антисемитские высказывания. Штрайхеру пришлось отбыть два тюремных срока. Вместо того чтобы, приструнить нацистов и предотвратить антисемитизм, многочисленные судебные процессы скорее стали частью эффективной пиар-машины для дела Штрайхера, привлекая к нему внимание общественности, которого он никогда бы не добился, если бы его расистские высказывания могли свободно и открыто обсуждаться. В 1929 году, спустя несколько недель после осуждения Штрайхера на два месяца тюремного заключения за антисемитизм, количество голосовавших за нацистов на выборах в законодательное собрание Тюрингии утроилось. Одно из обвинений против Штрайхера и его коллеги Карла Хольца было основано на статье из газеты "Штюрмер", где ряд нераскрытых убийств преподносился как возможные ритуальные жертвоприношения иудеев. Другое обвинение строилось на утверждении, что религия позволяет евреям лжесвидетельствовать в нееврейских судах. Кроме того, "Штюрмер" заявляла, что евреи игнорируют светские законы об имуществе, поскольку они не основаны на нормах иудаизма.

Бернхард Вайсс, заместитель главы берлинской полиции, многократно возбуждал уголовные дела против Геббельса за антисемитскую клевету и беспочвенные обвинения в адрес евреев. Вайссу удалось выиграть все процессы против будущего руководителя министерства пропаганды, но есть мнение, что общественность каждый раз воспринимала его как проигравшего, так как суд помог антисемитским высказываниям Геббельса широко распространиться. "Возможно, заместителю главы полиции следовало всего-навсего позволить голосу нацистов естественным образом замолкнуть в тишине", — рассуждает Дитц Беринг в своей антологии о евреях в Веймарской республике.

В апреле 1932 года нацисты обклеили весь Нюрнберг плакатами с девизом "Штюрмер": "Евреи — это наше несчастье". Когда Центральный совет евреев пожаловался в полицию, правоохранительные органы поначалу отказались снять плакаты, заявив, что их нельзя воспринимать как подстрекательство к насилию. Плакаты убрали только после обращения Центрального совета к региональным властям в Мюнхене. В октябре того же года на севере страны немецкая девушка умерла из-за аборта, который помог сделать ее молодой человек-еврей. Он пытался избавиться от трупа, расчленив его и выбросив части в разных местах. Этот случай оказался на руку газете "Штюрмер", проводившей антисемитскую пропаганду, но после выхода номера с подробным описанием иудейского ритуала жертвоприношения весь тираж конфисковали, а ответственного редактора осудили за оскорбление религии.

С 1923 по 1933 год газету "Штюрмер" привлекали к ответственности или изымали из распространения ее тираж в общей сложности тридцать шесть раз. В 1928 году за одиннадцать дней сотрудников издания вызывали в суд по пяти разным делам. В итоге Штрайхер приобрел значительный авторитет в немецком обществе, которое начало воспринимать его как мученика и жертву. С каждым новым судебным процессом восхищение публики все больше возрастало. Когда Штрайхеру в очередной раз предстояло отбывать наказание, его с триумфом провожали в тюрьму сотни восторженных почитателей. Торжество повторилось после того, как Штрайхер отбыл срок. В 1930 году его встречали тысячи поклонников, среди которых был и Гитлер. Немецкие суды стали платформой, на которой Штрайхер проводил антисемитскую кампанию. Многие исследователи считают, что судебные процессы успокоили критиков нацизма, которые поверили в способность правовой системы одержать над ним верх.

Дэннис Шовальтер, историк и автор книги о Штрайхере и газете "Штюрмер" в Веймарской республике, пишет, что судебная система страны была не в состоянии остановить марш антисемитизма, однако основной причиной этого было вовсе не отсутствие необходимых законов и не враждебность судов по отношению к евреям: "Расхожее суждение о том, что правовая система Веймарской республики была мало заинтересована в защите евреев и при любой возможности избегала ее, требует пересмотра… В региональных судебных учреждениях работали активные и пассивные сторонники нацистов. В то же время в одном из крупнейших оплотов нацизма, Северной Баварии, среди работников правовой системы по-прежнему встречались евреи".

По мнению Алана Борового, главного юриста правозащитной организации "Канадская ассоциация гражданских свобод", до прихода Гитлера к власти в 1933 году в Веймарской республике регулярно проводились судебные заседания против тех, кто высказывал антисемитские идеи. "Примечательно, что в Германии до Гитлера действовали и довольно рьяно исполнялись законы против ненависти, аналогичные нынешним канадским. В пятнадцатилетний период до прихода Гитлера к власти суды рассмотрели больше двухсот дел по фактам антисемитских высказываний… Как показали дальнейшие трагические события, подобные законы оказались абсолютно не эффективными даже в тех случаях, когда причин вполне хватало для возбуждения судебного процесса", — пишет Алан Боровой в своей книге "Столкновение свобод: дело о гражданских свободах" (1988).

Арье Найер, вместе с родителями бежавший от нацистов в 1939 году и ставший в США известным борцом за права человека, вызвал гнев сограждан тем, что, как лидер правозащитной организации "Американский союз защиты гражданских свобод", в 1977 и 1978 годах отстаивал право группы неонацистов провести марш в Скоки — небольшом городке в штате Иллинойс. Там проживало много выходцев из Восточной Европы, переживших Холокост или потерявших в Европе родственников во время Второй мировой войны. Размышляя над развернувшейся дискуссией, Найер констатировал, что доводы "Американского союзы защиты гражданских свобод" в защиту права нацистов на свободу слова в итоге получили широкую поддержку в США, но произошло это не сразу. Подобная смена настроений, по мнению Найера, связана с тем, что нацисты, добившись по решению верховного суда штата Иллинойс права выражать свое мнение, не добились особого успеха. Им не удалось мобилизовать общественность для проведения новых демонстраций, и нацистское движение вскоре развалилось. Таким образом, история доказала, что лучший способ победить нацизм — защитить право приверженцев данной идеологии на свободу слова. "Американский союз защиты гражданских свобод" продолжил защищать право нацистов и расистов на самовыражение, и его деятельность больше не вызывала споров.

В своей книге, посвященной тем событиям, Найер напоминает о случаях, имевших место в Веймарской республике, когда попытки ограничить право нацистов на свободу слова приводили к совершенно противоположным результатам. В 1925 году власти Баварии запретили Гитлеру выступать на публике, на что нацисты ответили плакатом: Гитлер с заклеенным ртом и подписью "Из двух миллиардов людей в мире только одному человеку запрещается говорить в Германии". Фраза возымела действие— Гитлер приобрел еще большую популярность, и властям пришлось снять запрет. Впоследствии, возглавив государство, Гитлер обратит применявшиеся в отношении него законы против прежнего руководства Веймарской республики. После поджога Рейхстага в 1933 году Гитлер прикажет арестовать политических соперников, закроет коммунистическую прессу, упразднит свободу слова и собраний и через какое-то время полностью лишит парламент силы.

Так закладывался фундамент единоличной власти фюрера. Разумеется, нацисты совершили бы указанные действия при любых обстоятельствах, однако Гитлер сумел воспользоваться существовавшими в Веймарской республике ограничениями свободы слова для зашиты нового порядка. Лидер социал-демократической партии Отто Вельс оказался единственным, кто выступил против намерения Гитлера установить диктатуру на законных основаниях. Когда он заявил, что никакой закон не сможет уничтожить идеи, которые будут существовать вечно, и что преследование социал-демократов лишь придаст им сил, новый канцлер ответил: "Им следовало признать справедливость нашей критики, когда мы находились в оппозиции и в течение долгих лет правительство запрещало нашу прессу, наши встречи, когда мы были лишены даже права говорить".

Распространенное утверждение о том, что "язык вражды" в отношении евреев привел к Холокосту, никак не согласуется с действительностью. Судебные процессы против Юлиуса Штрайхера и других антисемитов точно так же могли подтвердить, что главной причиной прихода нацистов к власти является именно запрет "языка вражды". Ведь Штрайхер и другие нацисты получили прекрасную возможность вести клеветническую пропаганду против евреев в крупнейших газетах страны, которые вряд ли стали бы тратить на них краску, не окажись они на скамье подсудимых. Демократы Веймарской республики добились бы гораздо больших успехов в борьбе с нацистской пропагандой, позволив ей стать предметом общественной дискуссии, однако в Европе за период между двумя войнами доверие к свободному слову сильно упало.

Нет, дорогу Гитлеру и его прихвостням помогли проложить унижение Германии после Первой мировой войны, восприятие немцами самих себя как жертв, экономические потрясения 1929 года и резкий рост безработицы, а также политическое насилие и запугивание общества, а вовсе не безграничная свобода слова, которой в действительности не было. В написанной Хансом Магнусом Энценсбергером увлекательной, заставляющей задуматься биографии главнокомандующего германской армии Курта фон Хаммерштейна тогдашняя ситуация до и после прихода нацистов к власти предстает во всей своей жестокости. Писатель утверждает, что Веймарская республика была нежизнеспособна. Его описание обреченного государства полно мрачных красок. Процитирую достаточно большой фрагмент этого текста, очень точно отображающий состояние немецкого общества в период с 1919 по 1933 год, когда Гитлер пришел к власти:

"Не только прежние элиты оказались не готовы примириться с республикой. Многие из тех, кто вернулся домой с проигранной войны, не желали расставаться с "борьбой как внутренним состоянием" и мечтали о реванше. Они придумали легенду "удара ножом в спину", затем целое десятилетие это называлось "И все же вы победили". Судебная система и полиция продолжали цепляться за нормы и обычаи, принятые при Вильгельме II. В университетах преобладали авторитарные, антипарламентские и антисемитские настроения. Атмосфера общего раздражения неоднократно выливалась в дилетантские планы переворотов и восстаний.

В левом крыле ситуация была ненамного лучше. Его представители тоже не питали особых чувств к демократии и готовили восстание.

Экономические проблемы подкосили и без того нестабильное немецкое общество. Военный долг и репарации легли тяжелым бременем на финансы республики. Инфляция разрушила средний класс и мелкую буржуазию. В верхах зародилась коррупция, вплоть до высших государственных и партийных должностей, получив возможность оказывать прямое политическое влияние. Самый известный пример — президент страны Гин-денбург. Единственная передышка в экономике продлилась лишь четыре года — с 1924 по 1928 год, пока мировой кризис жестоко не оборвал ее. Экономический крах и последовавшая массовая безработица вселяли в рабочих злобу и страх оказаться на дне социальной жизни.

К этому добавилось внешнеполитическое бремя, которое в то время приняло невероятный размах. Версальский договор, совершенно не способный обеспечить разумный мир между государствами, к которому британцы стремились после окончания Второй мировой войны, вызвал смертельную обиду немецкого общества. Оккупация Рурской области в 1923 году, сепаратизм и этнические конфликты способствовали усилению шовинистических настроений. Ближайшие соседи, прежде всего французы и поляки, сделали все, что было в их силах, для дальнейшего унижения немцев. Советский Союз также пытался дестабилизировать ситуацию в республике, насколько это было возможно.

Если говорить кратко, страна находилась в состоянии латентной гражданской войны, которая велась не политическим оружием, а шаг за шагом принимала формы насилия. Различные события от "спартаковского восстания" до актов агрессии и фемических судов[14], осуществляемых добровольческими корпусами и "Черным рейхсвером", от мартовских столкновений в Средней Германии до марша нацистов к Фельдхернхалле в Мюнхене, от рабочих стачек в Гамбурге и Вене до "кровавого мая" в Берлине постепенно зажимали демократию в тиски между воюющими сторонами…

В 1932 и 1933 годах в Германии и Австрии произошел раскол общества, который чем-то напомнил современную ситуацию в Ливане. Различные народные ополчения — "Штурмовые отряды", "Союз красных фронтовиков", военизированные организации "Штальхельм" ("Стальной шлем"), "Хаммершафты", "Рейхсбаннер" ("Государственный флаг"), "Шутцбунд" ("Союз обороны"") и "Хеймвер" ("Защита родины") сражались друг с другом прямо на улице, и смертельная битва в Веймарской республике достигла критической точки".

Энценсбергер делает такой вывод:

"Чувство бессилия вынудило большинство немцев податься в экстремисты. Люди считали, что защиту и безопасность можно найти лишь в таких организациях, как Коммунистическая партия Германии, Национал-социалистическая немецкая рабочая партия, рейхсвер или штурмовые отряды. Народные массы пытались сделать выбор между левыми и правыми; колебания между двумя полярными силами приняли характер эпидемии. Из страха оказаться в изоляции люди искали убежище в коллективах, пытались найти спасение в мировом сообществе или советском коммунизме. Парадоксально, что для многих из них подобное бегство обернулось полным одиночеством — изгнанием, концентрационным лагерем, этнической чисткой, ГУЛАГом или депортацией".

Непохоже, что в Веймарской республике царила неограниченная свобода слова, — скорее шла дикая схватка за власть. Политическая культура страны сохраняла признаки авторитаризма эпохи кайзера и выражала презрение демократии. Государство было просто не в состоянии защитить свободу слова и прочие фундаментальные права граждан.

Как уже говорилось, буквально за неделю до начала Второй мировой войны Арье Найеру и его еврейской семье удалось выскользнуть из нацистской Германии. Многие его родственники погибли во время Холокоста, поэтому никакая гипотетическая любовь к свободе слова не побудила бы его защищать право нацистов на демонстрации в Иллинойсе, выдвигая аргументы против запрета фашистской идеологии. "Я не смог бы заставить себя защищать свободу слова в Скоки, если бы не считал, что шансы предотвратить повторение Холокоста наиболее высоки в обществе, где все нападки на свободу слова наталкиваются на противодействие. Свобода включает определенные риски, однако ее подавление — готовый рецепт катастрофы", — утверждает Арье Найер в своей книге "Защищая своего врага".

Он тоже не воспринимает Веймарскую республику как "рай для свободы слова". Политические убийства были там в порядке вещей, и преступники зачастую слишком легко ускользали от правосудия. Когда в 1919 году убили коммунистов Карла Либкнехта и Розу Люксембург, один из убийц получил два года тюрьмы, а другой отделался четырьмя месяцами за решеткой. Согласно результатам исследования 1922 года, после окончания Первой мировой войны праворадикалы совершили триста пятьдесят четыре политических убийства, в то время как леворадикалы ответственны за двадцать два убийства своих политических соперников. Триста двадцать шесть убийств, приписываемых группам правового крыла, так никогда и не были раскрыты, или же их участники получили незначительные наказания. Одно из наиболее громких убийств произошло в июне 1922 года, когда погиб министр иностранных дел еврейского происхождения Вальтер Ратенау. Месяц спустя правительство приняло закон о предоставлении чрезвычайных полномочий для защиты республики, который позволил осуждать тех, кто возводил в ранг героев исполнителей политических убийств и их заказчиков — организации. Кроме того, новый закон запрещал высмеивать республиканские политические учреждения. По словам Найера, веймарское правительство соблюдало его с удвоенной энергией, тогда как в других сферах все осталось по-прежнему. Иллюстратора-сатирика и художника Георга Гросса, который тогда был членом коммунистической партии, осудили за оскорбление общественной морали из-за созданной им серии картин "Ессе Homo" (Се человек)[15]. Кроме того, цензура запретила фильм известного драматурга и режиссера Бертольда Брехта "Куле Вампе, или Кому принадлежит мир?" из-за сцены самоубийства рабочего, непосредственно связанной с президентским декретом о предоставлении чрезвычайных полномочий. Цензор посчитал, что данный эпизод оскорбляет главу государства.

Правительство, напротив, не спешило прекратить политическое насилие. После попытки переворота, предпринятой Гитлером в 1923 году, когда четырнадцать нацистов погибли в перестрелке, будущего фюрера осудили на добрых пять лет тюрьмы за государственную измену, но уже через восемь месяцев он был освобожден. Немецкие адвокаты отказывались участвовать в процессах, где пострадавшими оказывались евреи. В одном из случаев еврейскую женщину ударили тростью по голове, в другом — на молодого еврея напали и избили его прямо на улице пятеро антисемитски настроенных хулиганов, в третьем — член студенческой организации разбил витрину лавки еврейского торговца. Когда молодого человека допрашивала полиция, он сказал: "Разбивая окна еврею, я не причиняю никакого вреда". Все трое пострадавших обратились в полицию, но им было отказано в возбуждении уголовного дела под предлогом "отсутствия общественного интереса". Иногда власти все же обращали внимание на происшествия, связанные с антисемитскими настроениями, правда, избегая преследовать в судебном порядке граждан, совершивших насилие по отношению к представителю другой расы.

Найер считает, что ошибочное восприятие Веймарской республики как свободного общества вызвано тем, что в 1920-е годы там наблюдался расцвет изобразительного искусства, музыки и театра. "Однако, — добавляет он, — при отсутствии у правительства желания и сил для прекращения захлестнувшего страну политического насилия невозможно было обеспечить безопасность населению Германии, в том числе и его праву на свободу слова".

"Нацисты одержали победу над своими политическими соперниками в двадцатых годах не в результате свободной и открытой борьбы идей. Они победили, потому что терроризировали и убивали своих противников", — подводит итог Найер.

По его мнению, история Веймарской республики достойна изучения, поскольку в наши дни общественность либеральнодемократических стран вновь обсуждает возможные способы борьбы с антисемитскими высказываниями и расизмом. Найер полагает, что правительство республики уклонилось от выполнения своей обязанности по защите права граждан на свободу слова. Слишком часто органы власти отказывались преследовать тех, кто противостоял своим политическим соперникам путем насилия. "История не поддерживает тех, кто считает необходимым запретить нацистам выражать свою позицию. События в Германии 1920-х учат нас, что свободное общество не сможет существовать, пока органы власти не начнут жестко и последовательно наказывать за политическое насилие, — утверждает Найер. — Насилие противоречит слову. Мы пытаемся убедить других в силе наших идей с помощью слова. Насилие же, напротив, использует вооруженные силы, чтобы терроризировать других, препятствуя выражению противоположных точек зрения". В этом вся суть дискуссии. Слово может оскорбить и шокировать, однако с ним можно бороться другим словом. Слово — как оружие в руках демократии, используемое для урегулирования конфликтов. Разум и чувства материализуются в слове. Поэтому противостояние борьбы с расизмом и права на свободу слова в корне неправильно.

Агнес Калламар, директор правозащитной организации "Статья 19", в своем выступлении на конференции о расизме и свободе слова сказала, что свободу слова нужно использовать в борьбе с расизмом, а не запрещать ее. Она подчеркнула, что ограничения свободы, изначально предпринятые для защиты меньшинства от ненависти, обычно приводили к негативным последствиям для активистов, в том числе к тюремным срокам для них. "Двадцатилетний опыт применения статьи 19 показал, что ограничения свободы слова вкупе с законами против "языка вражды" редко защищают нас от злоупотреблений, экстремизма или расизма. В действительности их обычно используют как эффективный способ закрыть рот оппозиции и любым "несогласным", заставить замолчать меньшинства. Они также усиливают доминирующую социально-политическую и духовную идеологию и действующий государственный строй, — заявила Калламар. — Правильным ответом на "язык вражды" должны стать не новые попытки его ограничить или установить над ним контроль, но конкретные программы действий по борьбе с причинами неравенства во всех его проявлениях и усиление тех, чье право на свободу и равенство подвергается нападкам со стороны расистов. Власть свободы слова в борьбе против расизма далека от вседозволенности".

Арье Найер, который руководил не только "Американским союзом защиты гражданских свобод", но и правозащитной организацией "Хьюман Райтс Уотч", а позднее возглавлял институт "Открытое общество" Джорджа Сороса, спустя тридцать лет после дела о марше неонацистов в Скоки выразил мысль, что защита от "языка вражды" на законодательном уровне должна рассматриваться в контексте общей ситуации со свободой слова в конкретной стране. По его словам, чем хуже защищается свобода слова, тем выше вероятность того, что "язык вражды" начнет угрожать общественному порядку. Чем больше ограничивается свобода слова, тем выше риск, что "язык вражды" привлечет к себе внимание, которое никогда не получил бы в обществе, где враждебным высказываниям противопоставляются другие точки зрения, где слова противопоставляются словам, где расистские выражения подвергаются высмеиванию, вышучиванию и глумлению.

"В государствах, где принято ограничивать свободу слова, "язык вражды" представляет еще большую опасность, чем в США. Ситуация, когда власти допускают существование "языка вражды" и при этом ограничены другие высказывания, придает таким выражениям вес, отсутствующий там, где свобода слова защищается более последовательно. В США, где разрешается говорить все что угодно и все что угодно говорится, те, кто слушает, более склонны обращать внимание на высмеивание, являющееся нормальной реакцией на "язык вражды", чем на сами враждебные высказывания. Свобода слова сама по себе наилучшее противоядие для отравленных идеологий тех, кто пытается распространять ненависть, — утверждал Найер в журнале "Индекс/Досье на цензуру". — Там, где другие виды высказываний хорошо защищены и где принято думать, что лучшая реакция на негативные высказывания — другие высказывания, я предпочитаю американский подход к "языку вражды"… Гарантируя право каждого человека свободно выражать свои мысли независимо от того, насколько отвратительными они кажутся, мы не даем властям воспользоваться отговоркой о борьбе с "языком вражды". Ведь они используют ее для цензуры высказываний, которые на самом деле беспокоят их по другим причинам. Кроме того, возможность свободно выражать свои мысли гарантирует, что любое проявление "языка вражды" будет встречено самым эффективным образом, то есть высказыванием противоположных точек зрения".

Если считать, что существует взаимосвязь между "языком вражды" и массовыми убийствами, о которой твердят сторонники криминализации враждебных высказываний, то европейцам придется констатировать обескураживающую односторонность своих взглядов. Почему сторонники ввода уголовной ответственности за "язык вражды" не требуют запретить марксистскую пропаганду в западных университетах и в СМИ? Ведь именно эта идеология с 1917 года служила оправданием одного массового убийства за другим — от ГУЛАГа в СССР до "полей смерти" "Красных кхмеров" в Камбодже, от "культурной революции" Мао Цзэдуна в Китае до северокорейских концлагерей эпохи Ким Ир Сена! В "Черной книге коммунизма", изданной во Франции в 1997 году под редакцией Стефана Куртуа, упоминается от восьмидесяти до ста миллионов жертв. Людей уничтожали не за то, что они делали, а за то, кем они были, например евреев и цыган. СМИ и искусство, от кинематографа до литературы и театра, были мобилизованы для разжигания ненависти и зависти населения к социальной группе из-за ее принадлежности к определенному классу. Будучи первым руководителем тайной полиции на Украине, Мартын Лацис сформулировал эту мысль сразу после большевистского переворота, в 1918 году, поэтому не имело никакого значения, что люди, подозреваемые в контрреволюционной деятельности, действительно "подняли бунт против советской власти словом и действием". Решающее значение имели "класс, которому они принадлежали… их происхождение, образование и профессия. Ответ на эти вопросы определял судьбу обвиняемых", — утверждал Мартын Лацис.

"Красные кхмеры" делили население на "старых" и "новых" людей. К "старым" относились крестьяне и люди без образования, составлявшие опору партии в стране, в то время как "новые" включали всех остальных: капиталистов, квалифицированных рабочих, интеллигенцию и средний класс. "Новые" были объявлены врагами и подлежали уничтожению. Их геноцид стоил жизни одной пятой населения Камбоджи.

В мирной Дании один ревностный революционер и член партии левых социалистов, получившей места в фолькетинге, в 1973 году мечтал о бесклассовом обществе, счастливом обществе, "рае", как он назвал его в одном из ведущих журналов о культуре. Чтобы достичь этого "рая", нужно было сначала разделаться с классовым врагом: "Чтобы иметь возможность жить, рабочие должны убить капиталистов. Чтобы рабочий класс мог прийти к власти, он должен отправить буржуазию на смерть… В мире слишком мало ненависти, и она живет не в тех сердцах. В мире слишком мало оружия, и оно находится не в тех руках", — написал учитель высшей народной школы Лейф Вармарк в газете "Виндросен".

Австралийский обозреватель Стив Эдвардс высказал свое мнение о подобной форме "языка вражды": "Если согласиться с фактом существования "шаблонности" в действиях тех, кто поддерживает запрет "языка вражды"… то таким же образом можно аргументировать запрет всех высказываний, откровенно разжигающих ненависть к другим по классовому или имущественному признаку".

Почему не введена ответственность за коммунистический "язык вражды", направленный против капиталистов и крестьян? Ведь исторические документы изобилуют примерами насилия и массовых убийств определенных классов и социальных групп во имя коммунизма! Возможно, это связано с тем, что существуют так называемые хороший и плохой "языки вражды". Марксистско-ленинские враждебные высказывания относятся к первой категории, поскольку направлены против врагов левого крыла или за высшую справедливость, а нацистский "язык вражды" признан однозначно "плохим". Свою роль также сыграло поражение Германии во Второй мировой войне, тогда как Советский Союз входил в число победителей, поэтому именно нацистский геноцид других народов стал основой законов против "языка вражды", ограничивающих свободу слова. Массовые убийства людей, совершенные коммунистами, стали широко обсуждаться только после падения железного занавеса.

Дискуссия о преступлениях коммунизма и нацизма, идеях, которые их вдохновляли, сходстве и различии обеих идеологий стала особенно важной для Европы в начале XXI века, в значительной степени благодаря падению Берлинской стены и объединению востока и запада в рамках Евросоюза. Финско-эстонская писательница Софи Оксанен высказала мнение, что история бывших коммунистических стран не стала частью общего представления о Европе в XXI веке и что нужно ее написать, чтобы можно было говорить об объединенном континенте. Она полагает, что коммунизм лишил истории отдельных людей, утративших право рассказывать, чему подвергались отдельные представители и социальные группы восточноевропейского общества, в то время как официальная история, представленная в газетах, книгах и фильмах, полна лжи и замалчивания. "Как можно создать свою идентичность, если у тебя нет материала?" — спрашивает Оксанен в одном из интервью.

Американский историк Тимоти Снайдер обозначил рамки для исследования истории массовых убийств в Европе XX века в своем нашумевшем эссе, опубликованном в журнале "Нью-Йорк Ревью оф Букс" (2009). Он утверждает, что ГУЛАГ и Освенцим, описанные Александром Солженицыным и Примо Леви, охватывают не всю историю массовых убийств, совершенных коммунистами и нацистами в Европе. Ведь только выжившим узникам советских и немецких лагерей удалось рассказать о своей судьбе, и общественности неизвестны другие примеры, поскольку все непосредственные участники событий погибли.

Многие даже не подозревают, что большинство жертв политики уничтожения гражданского населения, проводимой обоими режимами, погибли на территории нынешних Белоруссии, Украины, Польши, Латвии и Литвы. В двенадцатилетний период с 1933 по 1944 год было убито почти двенадцать миллионов европейцев, проживавших в странах между Германией и Россией, а не в них самих. Жертвы можно условно разделить на три равные по численности группы: евреи, которых убивали немцы, неевреи, также уничтожаемые немцами, и советские граждане, погибавшие в результате действий советского режима. Нацисты, как правило, убивали лиц, не являвшихся немецкими гражданами, а советский режим главным образом умерщвлял собственных граждан. Исключением в случае Германии стали семьдесят тысяч так называемых неизлечимых больных, которых уничтожили через оказание "активной врачебной помощи" в первые два года войны, и сто шестьдесят пять тысяч немецких евреев.

По словам Снайдера, Украина и Белоруссия в те годы "стали сердцем европейской тьмы". Эти страны подверглись советским репрессиям в 1930-х и немецким — в первую половину 1940-х. Из 5,7 миллиона евреев, погибших во время Холокоста, 4 миллиона до войны были советскими и польскими гражданами. Войска Гитлера в период с 1941 по 1944 год превратили Белоруссию в самое опасное место на земле. Половину белорусского населения убили или депортировали. Через такое не проходила ни одна европейская страна. Ужасы войны в Белоруссии показал Элем Климов в своем выдающемся фильме "Иди и смотри" (1985), поражающем зрителя кадрами массовых убийств, осуществлявшихся нацистами, и рассказом о том, сколько местное движение сопротивления сделало для победы над Гитлером. По мнению Снайдера, европейцам следует узнать, что Белоруссии была уготована судьба "граунд зироу" (буквально — "нулевой отметки") нацистских массовых убийств.

"Обычно Освенцим рассматривают как всеобъемлющий символ массового убийства людей, но фактически с него только начинается наше знание, это лишь намек на правдивое описание истории, которое пока еще ждет своего часа", — считает Снайдер. Он обратил внимание, что мотивацией нацистов и коммунистов при совершении массовых убийств мог быть трезвый экономический расчет. Но эту сторону явления общество словно не замечает, подсознательно отрицая возможность рассматривать причины массовых убийств с рациональной точки зрения.

"И нацистская Германия, и СССР шли по пути экономического самообеспечения. Германия желала уравновесить свою промышленность созданием аграрной утопии на востоке, Советский Союз хотел преодолеть свою экономическую отсталость и аграрный статус посредством быстрой индустриализации и урбанизации. Оба режима стремились к установлению экономической автаркии в большой империи и искали пути распространения влияния на Восточную Европу. Они рассматривали Польшу как "заблуждение истории", но Украину с ее богатыми землями им ничто не могло заменить. Они считали различные социальные группы своими врагами, стоящими на пути реализации их планов, хотя в Советском Союзе не было аналога планам германского руководства по полному уничтожению евреев. Главную роль играла идеология, которая помимо легитимизации массовых убийств включала особое видение экономического развития. Недостаток ресурсов, особенно продуктов питания, вынудил оба режима внести массовое уничтожение людей в план своего экономического развития, — говорит Снайдер. И делает вывод: — Общий политический урок, который необходимо извлечь из истории массовых убийств: нужно опасаться того, что можно назвать "привилегированным развитием", — попытки государства осуществить экономическую экспансию, сопровождаемую человеческими жертвами, смерть которых положена в основу благосостояния страны. Нельзя исключать, что гибель одной социальной группы окажется выгодной другой или по меньшей мере будет так восприниматься. "Привилегированное развитие" — особая форма политики, которую Европе пришлось пережить и через которую, возможно, придется пройти снова. Единственным полноценным решением может быть лишь обязательное этическое отношение к индивиду, когда его жизнь ценнее его смерти, и только в этом случае подобную схему невозможно будет воплотить".

Между ограничениями свободы слова в США и в Европе есть принципиальная разница. В отличие от государств Старого Света, в США нет законов, запрещающих "язык вражды". На протяжении всего XX века постепенно расширялись границы того, о чем в США можно говорить, не подвергаясь судебному преследованию. Интерпретация американским верховным судом первой поправки к конституции, защищающей свободу слова и религии, а также отделяющей церковь от государства, становится все более и более либеральной. Взгляд судебной системы на свободу слова характеризуется двумя явлениями. Во-первых, американцы традиционно избегают как-либо влиять на содержание высказываний независимо от того, насколько уничижительными и оскорбительными они являются. Государственная власть не вмешивается в содержание того, что говорят граждане страны. Во-вторых, суды особенно внимательны к последствиям сказанного, если им предстоит определить, требует ли выражение чьего-то мнения защиты закона. Даже подстрекательство к насилию и угрозы подлежат наказанию далеко не всегда, а только если есть риск, что за угрозами последует их непосредственное выполнение. В Европе к этой проблеме относятся иначе.

Свобода слова в США обладает особым статусом, тогда как в Европе она приравнена к другим правам человека. Это означает, что другие права, например право избежать оскорблений того или иного рода, в некоторых случаях оказываются приоритетнее защиты свободы слова. В Западной Европе это относится в первую очередь к Германии, где право на достоинство ставится выше свободы слова, поэтому там на нее есть ряд ограничений. Например, художники и СМИ могут быть наказаны за публикацию карикатур, изображающих политиков в виде животных. Кроме того, Германии удалось пролоббировать на уровне ЕС рамочные решения, обязывающие европейские страны принять новые законы против "языка вражды". В результате свобода слова в Европе ценится гораздо меньше, чем в США.

Различие между двумя континентами наглядно продемонстрировали еще несколько примеров последних лет. В июле 2007 года четырех британских мусульман приговорили к длительным срокам тюремного заключения за разжигание расизма и призыв к убийствам во время демонстраций против "карикатур на пророка Мухаммеда" перед зданием датского посольства в Лондоне 3 февраля 2006 года. Один из осужденных был в поясе, напоминающем "пояс смертника", другие несли плакаты с призывами к убийству оскорбителей ислама, что видно на фотографиях, опубликованных прессой. Американский суд вряд ли вынес бы обвинительный приговор этим мусульманам, поскольку они не предъявили конкретной угрозы никому из причастных к публикации карикатур, однако в Европе это все же произошло.

Другой случай. В октябре 2008 года Европейский суд по правам человека отклонил жалобу французского карикатуриста Дени Леруа. Шестью годами раньше его осудили за восхваление террора, после того как баскская газета "Экаитза" 13 сентября 2001 года опубликовала его рисунок теракта против нью-йоркских башен-близнецов с надписью "Мы все об этом мечтали, а "Хамас" это сделал". С точки зрения американцев, подобное высказывание крайне оскорбительно, однако в США оно едва ли привело бы к судебному процессу и вынесению вердикта. В задачи суда не входит контролировать даже самые оскорбительные высказывания. Вместо этого общественность могла резко осудить рисунок через СМИ.

Наконец, вспомним еще одно решение Европейского суда по правам человека, который в 2004 году отклонил жалобу Марка Норвуда, британского гражданина и члена Британской национальной партии, которого осудили за оскорбление мусульман как социальной группы. После теракта в США он вывесил в окне своей квартиры на втором этаже плакат с изображением нью-йоркских башен в огне и надписью "Ислам, вон из Великобритании — защитим британский народ!", рядом с которой поместил символы ислама, полумесяц и звезду, в обрамлении запрещающего знака. Американская конституция, скорее всего, защитила бы подобное высказывание, но в Европе оно было воспринято как наказуемое проявление "языка вражды".

В современной Европе, впечатленной Холокостом и расцветом фашизма в 1920—1930-х, очень многие неподобающие вы-оказывания, особенно расистского характера, оказались вне закона. То же самое произошло в бывших коммунистических странах — Польше, Венгрии и Чехии, которые после присоединения к Европе приняли законы, предусматривающие уголовную ответственность за отрицание или оправдание преступлений коммунизма и нацизма. В США любые идеи и мнения, в том числе расистского характера, имеют одинаковое право на существование, хотя американская история, как и европейская, изобилует примерами рабства, гражданских войн, линчевания и дискриминации чернокожих. Нацистам не запрещается проводить демонстрации в районе, где живут выжившие при Холокосте, белым расистам — сжигать крест (символ ку-клукс-клана) в негритянском квартале, а критикам США — жечь американский флаг или флаги других стран.

История свободы слова в США ослабляет позицию тех европейцев, которые считают, что легализация "языка вражды" связана с расизмом и геноцидом. В течение XX века в США последовательно расширялись границы свободы слова. Суды не призывают к ответу за грубые расистские высказывания, тем не менее в начале XXI века в стране отмечается гораздо меньше случаев выражения ненависти к людям другого цвета кожи, чем сто лет назад. Штаты стали свидетелем успешного движения за гражданские права, обеспечившего равные права афроамериканцам. Во второй половине XX века США приняли больше иммигрантов, чем любая другая страна, и в 2008 году американцы выбрали первого чернокожего президента Барака Обаму. В 2001 году Колин Пауэлл стал первым афроамериканцем, возглавившим внешнеполитическое ведомство страны. За ним последовала Кондолиза Райс — первая женщина, вставшая в 2005 году у руля американской дипломатии. Значительно вырос и стал играть большую роль в общественной жизни афроамериканский средний класс. В 1967 году верховный суд США отменил действовавший во многих штатах запрет на браки между представителями разных рас. С тех пор количество межрасовых браков выросло с шестидесяти пяти тысяч в 1970 году до четырехсот двадцати двух тысяч в 2005 году. Все эти примеры опровергают утверждение, что легализация "языка вражды" повышает риск преследования и маргинализации этнических, религиозных или других меньшинств.

В развернувшейся на Западе дискуссии о свободе слова американская и европейская точки зрения противоположны. Американская традиция гарантирует широкую свободу слова. Согласно конституции США, свобода слова занимает особое положение и не может рассматриваться наравне с другими гражданскими правами, хотя и не является абсолютной. В Европе иная ситуация. Здесь у свободы слова нет никакого особого положения по сравнению с другими институтами ЕС, Европейского суда по правам человека, правозащитных организаций и каждой отдельной страны Старого Света, где постепенно вводят юридическое преследование за все больший спектр высказываний с целью защиты прав и свобод других. То есть с такими правами, как право на равенство, право не стать объектом чьей-то ненависти, право не подвергаться дискриминации и право на защиту чести и достоинства. Законы о богохульстве, активно применявшиеся в прошлом, заменены на правовые нормы в отношении "языка вражды", защищающие от оскорблений религиозные, этнические и прочие социальные группы.

Американский эксперт в области конституционного права Гай Карми считает, что причина кроется в историческом понятии чести, когда один дворянин вызывал другого на дуэль, если считал, что тот его оскорбил. Нацисты тоже ссылались на необходимость защищать кровь и честь нации, запрещая немцам вступать в брак с евреями и заниматься с ними сексом. По мнению многих обозревателей, изучающих историю свободы слова, главенствующие европейские течения в этой сфере будут с годами лишь усиливаться, в то время как США с их либеральным пониманием свободы слова, похоже, ждет все большая изоляция. Парадоксально, но в Европе бытует мнение, что увеличение религиозного, этнического и культурного многообразия общества требует меньшего разнообразия высказываний, в то время как США занимают диаметрально противоположную позицию. То есть здесь американские и европейские взгляды расходятся. Это означает, что в Европе все меньше толерантность к оскорбительным высказываниям, в то время как требования об уважении, выдвигаемые индивидами и группами, все чаще провоцируют очередное сужение границ того, что может быть сказано в рамках закона. Количество высказываний, классифицируемых как "язык вражды", растет, и они охватывают все новые области.

Поначалу европейские законодатели защищали от враждебных высказываний лишь отдельно взятые социальные группы, в первую очередь этнические и религиозные меньшинства. Затем к ним добавились гомосексуалисты. Количество различных меньшинств продолжает расти, а общественность придает все большее значение сексуальным, культурным, этническим и религиозным особенностям других людей, определяя, кто может требовать защиты от оскорбительных высказываний; следовательно, число культур и религий, о которых нельзя негативно отзываться, будет только увеличиваться. Соответственно уменьшится количество тех, кого можно критиковать без риска судебного преследования. Кто знает, может быть, в один отнюдь не прекрасный день защиты потребуют все, от веганов и трезвенников и до плоскогрудых работниц фаст-фуда и фанатов футбольной команды, которая слишком часто проигрывает. Характерным примером такой ситуации стал британский закон о равноправии, принятый в 2010 году.

Кто-то может возразить, что различия между США и Европой, которые я привел, не соответствуют реальному положению дел во время карикатурного скандала, когда многие европейские газеты напечатали рисунки, а из американских изданий — лишь некоторые. Означает ли это, что европейцы оказались более готовыми защищать свободу слова, когда это действительно понадобилось?.. Не думаю. В 2005 году идея заказать рисунки, чтобы получить реакцию в виде дискуссии о самоцензуре, имела гораздо больший смысл для Европы, чем для США. Ведь большинство американцев восприняли обсуждение проблемы ислама как чисто внешнеполитическое дело. Речь шла не о том, что происходило в США, а о событиях в исламском мире. За терактом 11 сентября стояли мусульмане-иностранцы, а не американские граждане, тогда как убийство Тео ван Гога и теракты в Лондоне и Мадриде совершили выходцы из исламских стран, проживавшие в Нидерландах, Великобритании и Испании.

Существовавший в то время страх перед исламом среди граждан США не принимал формы, вынуждающие подвергать цензуре или вообще удалять из программы театральные постановки, убирать фотографии из музейных экспозиций, избегать мусульманских тем в юмористических постановках или редактировать сцены фильмов. В США дело ограничилось отказом в 2006 году многих книжных магазинов продавать журнал с "карикатурами на пророка Мухаммеда", а также удалением неоднозначной сцены из одной серии мультсериала "Южный парк", при этом данные эпизоды никто не воспринял как внутриполитический вызов, аналогичный тому, что произошло в Европе. Дискуссия о самоцензуре в отношении ислама не была актуальна для США, а в Европе привлекла огромное внимание общественности. Все события, которые я приводил, рассказывая о причинах, побудивших нас опубликовать рисунки, произошли именно в Европе. То же касается большинства относящихся к данной теме случаев, которые имели место позднее. Европейские редакторы понимающе кивали, когда речь заходила о проблемах, поднятых "карикатурами на пророка Мухаммеда", чего нельзя сказать об их коллегах в США.

Кроме того, мусульмане интегрировались в американское общество лучше, чем в европейское. Они лучше образованны, чем среднестатистический житель США, больше зарабатывают и говорят на большем количестве языков. Они не обременяют социальную кассу, скорее наоборот, поэтому здесь не могла возникнуть дискуссия об интеграции мусульман в американскую сатирическую традицию и о попытках некоторых из них навязать свои нормы, как это произошло по другую сторону океана. Мусульмане-радикалисты также не являются проблемой американского общества. Дискуссия на эту тему стала развиваться лишь после того, как майор Нидал Малик Хасан расстрелял тринадцать человек на военной базе Форт-Худ в Техасе в ноябре 2009 года. Должно быть, сыграл свою роль более высокий уровень религиозности в США, чем в Европе. Религия заполняет гораздо больше общественного пространства.

Наконец, американское общество значительно раньше прошло через волнения, связанные с иммиграцией, интеграцией и ценностями, которые происходят в Европе в начале XXI века. Голландский социолог Пауль Шеффер описывает три фазы, обычно сопровождающие иммиграционный процесс. В первой фазе старые граждане общества-реципиента и иммигранты всячески избегают друг друга. В какой-то момент становится невозможным поддерживать два отдельных мира, после чего начинается вторая фаза, в которой происходит конфронтация ценностей, стилей жизни, границ и того, что называется "быть гражданином общества". По словам Шеффера, карикатурный скандал стал важным эпизодом в дискуссии о том, что в современной Европе включает в себя понятие свободы слова и религии. Наконец, общество вступает в третью фазу, где различные социальные группы договариваются об общем понимании основополагающих ценностей. Весь этот процесс США уже пережили.

Именно поэтому американские СМИ посчитали, что карикатурный скандал не имеет ничего общего с их действительностью. Европейская история "карикатур на пророка Мухаммеда" получила резонанс в исламском мире, но совершенно не затронула внутриполитические отношения в США.

Так было до начала беспорядков. В январе-феврале 2006 года карикатурный скандал превратился в новость мирового масштаба, и общественность удивлялась, почему американские СМИ не спешат показать своим читателям и телезрителям вызвавшие бурную реакцию рисунки, чтобы они могли определить свое отношение к проблеме. Из-за этого у людей сформировалось впечатление, что в действительности рисунки более оскорбительны, чем могло показаться. Во время скандала я лично разговаривал с двумя американскими редакторами и поэтому думаю, что были еще две причины, из-за которых они не печатали рисунки. Во-первых, они беспокоились о своих корреспондентах, работавших в исламском мире. Меньше четырех лет назад исламские террористы в Пакистане похитили и убили сотрудника "Уолл-Стрит Джорнал" Дэниела Перла. В начале 2006 года резко вырос уровень насилия в Ираке, и недовольство политикой США в регионе было настолько сильным, что многие СМИ просто не могли обеспечить безопасность своих сотрудников. То же самое касалось Афганистана. Вторая причина связана с политкорректностью и ошибочным убеждением, что религия и раса — одно и то же. По мнению некоторых американских редакторов, мусульмане в Европе имеют тот же статус, что и афроамериканцы в США, поэтому "карикатуры на пророка Мухаммеда" сочли проявлением расизма.

В целом американская общественность убеждена, что мультирелигиозное и мультикультурное общество предполагает гораздо больше различных высказываний, нежели однородное. Это означает, что религиозные группы имеют право, вербуя новых членов, подвергать критике своих конкурентов, проявляя терпимость к аналогичной встречной деятельности. В 1940 году на одном из процессов верховный суд США защитил право одного из свидетелей Иеговы вешать в католическом квартале через громкоговоритель, что католическая церковь — "орудие Сатаны". В Европе же считают необходимым пресекать подобные действия, и общество оправдывает многие ограничения свободы слова стремлением к мирному сосуществованию.

Эдвин Бейкер, американский эксперт по конституционному праву и защите свободы слова, считает высокий уровень терпимости в США и их успехи в борьбе с расизмом прямым следствием широкой свободы слова: "Я не согласен с тем, что у некоторых стран по сравнению со Штатами есть какие-то особые причины запрещать "язык вражды". То же самое относится к Европе, пережившей Холокост и фашизм. Ее исторический опыт не оправдывает ограничение свободы слова".

Джеймс Уайнстейн, автор книги о "языке вражды", указывает, что в США, в отличие от Европы, значительная часть населения не доверяет государству, поэтому у органов власти гораздо меньше полномочий вмешиваться в то, что делают и говорят американские граждане. Но добавляет, что есть и более прозаичное объяснение. Суды в США обладают многолетним опытом формулирования "доктрины свободы слова", которым не может похвастаться ни одна демократическая страна. Между тем верховный суд США в первой половине XX века не мог защитить отдельные виды высказываний, которые должны быть разрешены в любом демократическом обществе, например право критиковать участие Америки в какой-либо войне, восхвалять марксизм или критиковать экономическую и политическую систему страны. Вашингтон все же извлек уроки из своих ошибок, в то время как европейским судам еще только предстоит многому научиться в сфере обеспечения свободы слова для инакомыслящих. "Поэтому то, что в глазах многих европейцев (и американцев) выглядит как бессмысленная чрезмерная защита высказываний, в действительности — нелегкий путь к пониманию того, что требуется для всеобъемлющей защиты права на выражение несогласия в демократическом обществе", — заключает Уайнстейн.

1 февраля 2006 года, когда карикатурный скандал со всеми его демонстрациями, насилием и бойкотом быстро набирал обороты, мы с главным редактором Карстеном Юсте получили электронное письмо от коллеги из одной крупной датской утренней газеты. Там было сказано:

Уважаемый Флемминг Росе,

Постараюсь быть краткой. Я очень горжусь тем, что выросла в стране, где царят свобода мысли, толерантность, открытость и просвещение. И мне очень стыдно жить в одной стране и работать в одной отрасли с "Юлландс-Постегр>, потому что "карикатуры на пророка Мухаммеда", по моему убеждению, выражают все совершенно противоположное: болезненное невежество, нетерпимость, неуважение и отвратительное высокомерие. Как журналист, я всегда готова безоглядно защищать право каждого свободно выражать свои мысли. Но прикрываться свободой слова, чтобы публиковать свои пренебрежительные представления о религии других людей, по-моему, позорно. Сегодня мы вздрагиваем, глядя на нацистские изображений евреев до и во время Второй мировой войны. Впоследствии мы так же будем вздрагивать при виде рисунков "Юлландс-Постен", затрагивающих целую мировую религию.

Сказано так, что мало не покажется! Текст буквально излучал авторское негодование, хоть и выраженное политкорректно. Я переслал письмо главному редактору одной газеты, критически настроенной к публикации рисунков, добавив, что автор, должно быть, направила его мне по ошибке, поскольку оно напоминает заявление о приеме на работу. Не знаю, виной ли тому мои слова, но спустя некоторое время сердитая журналистка уже работала именно в той газете. Это, конечно, было не совсем порядочно с моей стороны, но письмо было не менее оскорбительным, так что мы в расчете. Эмоциональный текст отражал распространенный миф о европейских мусульманах как о евреях нашего времени. Создавалось впечатление, будто газета "Юлландс-Постен", опубликовав рисунки, демонизирует мусульман, как Юлиус Штрайхер в "Штюрмере" — евреев перед началом Второй мировой войны, когда они подверглись массовому уничтожению. Я уже слышал мерный грохот сапогов и нацистские марши, словно доносящиеся издалека, и видел, как мы с сообщниками готовим газовые камеры, обильно удобряя почву антисемитской пропагандой.

Гюнтер Грасс, немецкий писатель и лауреат Нобелевской премии, в интервью португальскому журналу "Визао" призвал читателей присмотреться к рисункам: "Они напоминают иллюстрации в известной немецкой газете "Штюрмер", которая печатала антисемитские карикатуры именно в таком стиле". И добавил, что публикация рисунков, несомненно, является провокацией и что "Юлландс-Постен" предупреждали о возможной реакции. Грасс не умеет читать по-датски и не присутствовал на встречах, когда принималось решение о запуске проекта. Интересно, какие критические источники заставили его сделать столь безапелляционные выводы? Или же он, новоявленный агент Штази, каким-то образом получил доступ к наблюдению за электронной почтой, прослушиванию телефонных разговоров и личных встреч? Нужно быть полностью безграмотным в анализе изображений, чтобы вообще узреть сходство "карикатур на пророка Мухаммеда" с антисемитскими карикатурами в "Штюрмере".

Вряд ли Грасс опирается на уроки истории, ведь он, будучи "совестью немецкой литературы", последовательно принижал преступления коммунистов и в конце концов высказался резко против объединения Германии. Но так поступает и мой молодой датский коллега из культурной среды, придерживающейся прогрессивных политических взглядов. То же можно сказать и о мусульманах Европы, которые проводят параллели между своей ситуацией и положением евреев в Германии 1930-х, примеряя на себя роль жертвы и всеми оскорбляемого меньшинства, что наносит огромный вред интеграции и равноправию в демократическом обществе.

В ряде случаев общество демонстрирует особое отношение к исламу и мусульманам. Во многих странах выдвинуты законопроекты и приняты законы, защищающие мусульман и ислам от оскорблений. Один британский министр потребовал называть террор, совершаемый мусульманами во имя их религии, "антиисламской деятельностью". На Би-би-си перестали использовать термин "исламские террористы" после жалобы от Совета мусульман Великобритании. Исламские организации сотрудничают со всеми европейскими правительствами и получают экономическую поддержку от властей. На многих рабочих местах и в общественных организациях оборудованы специальные молельные комнаты. Детские сады и школы предлагают халяльное мясо, а общественные бассейны организовали раздельное посещение для мужчин и женщин, чтобы удовлетворить требование мусульман. Архиепископ Кентерберийский и эксперты по исламу поддерживают ввод элементов исламского права в европейских правовых системах.

Ситуация с евреями после прихода Гитлера к власти в январе 1933 года была совершенно другой. Их интернировали в концлагеря, и редко какая неделя обходилась без уличного насилия в отношении евреев. Их магазины подвергались вандализму, население призывали бойкотировать еврейские товары, а многих убивали прямо на улице. В течение следующих лет евреям запретили работать адвокатами, врачами и журналистами. Они не могли пользоваться государственными больницами, работать в социальном секторе и по достижении четырнадцати лет не имели права учиться в государственных учреждениях. Общественные парки, побережья и приморские отели были для них закрыты. Скамейки на улицах, места в автобусах и поездах помечались, чтобы евреи и немцы сидели раздельно. Нюрнбергские законы, принятые в 1935 году, лишали евреев гражданства, запрещали им браки с немцами, то же касалось и внебрачных половых контактов с евреями. Меньше чем два года спустя по-еле прихода нацистов к власти пятьдесят тысяч евреев, то есть десять процентов от их общего числа, покинули Германию. Когда началась Вторая мировая война, в стране осталось не больше ста тысяч евреев. Насилие против евреев, инициированное властями, пронизывало все немецкое общество сверху донизу. Евреи превратились в людей второго сорта. Все указанные меры представляли собой действия, которые дискриминировали евреев и санкционировали их преследование, а не только высказывания в их адрес. Виктор Клемперер, еврей по происхождению, профессор литературы и знаток французского Просвещения, уже в 1933 году записал в дневнике: "Никто не может дышать свободно, всякое слово лишилось свободы, будь оно напечатано или сказано".

Обидно, что даже одаренному человеку может прийти в голову сравнивать положение, в котором оказались евреи перед Второй мировой войной, с ситуацией вокруг мусульман в начале XXI века. Подобные мысли основываются либо на опасном невежестве, либо на ничем не объяснимой ненависти к собственной цивилизации, либо на чувстве стыда, заставляющем видеть то, чего нет. Редко кто выступает с опровержением, когда исламские деятели заявляют, что Европа готовится дать отпор мусульманам, что может закончиться их отправкой в газовые камеры, как это случилось с евреями во время войны. Разумеется, есть примеры, когда мусульмане действительно подвергаются дискриминации и становятся объектом "демонизации", но то же самое происходит и с другими социальными группами, которые почему-то не привлекают столько внимания. В таких случаях, естественно, следует бороться с дискриминацией, как и с другими формами преступного обращения.

В начале XXI века европейские мусульмане пользуются теми же правами, что и все остальные граждане стран Старого Света. Более того, в некоторых случаях их ждет "особое обращение" по сравнению с представителями других меньшинств, в то время как евреи в 1930-е годы были лишены всех прав граждан Третьего рейха. Настоящая проблема с мусульманами и правами человека заключается в том, что мусульмане, при всех преимуществах европейского либерально-демократического социума, часто не имеют возможности воспользоваться ими внутри своих сообществ. Это относится к женщинам, гомосексуалистам и тем, кто решил расстаться со своей религией.

Карикатурный скандал стал буквально звездным часом сторонников ввода ограничений для оскорбительных высказываний. Между тем их деятельность основана на заблуждениях, что у некоторых социальных групп есть привилегия, дающая им право избегать оскорблений, и что у устных оскорблений есть жертвы, как и у обычных преступлений. Кроме того, они опираются на представление о том, что слово есть дело и что плохие слова ведут к плохим делам. По мнению сторонников ограничений для оскорбительных высказываний, нет принципиальной разницы между тем, что человек говорит, и тем, что он делает. Эту точку зрения разделяют многие активисты-правозащитники, но, к счастью, далеко не все. Вряд ли сторонники ограничений догадываются, что стирание различий между словом и делом — одна из важнейших предпосылок власти Римской империи, европейских центральных органов управления и тиранических монархистских режимов всех исторических эпох.

Майкл Скэммелл, основатель журнала "Индекс цензуры", который с 1970-х годов является важнейшей площадкой для международной дискуссии о свободе слова, в своем знаменитом эссе 1988 года об истории цензуры писал, что установление различия между словом и делом стало знаменательным событием для свободы слова в истории Западной Европы. Дело в том, что с него началось сопротивление цензуре, которая в течение столетий жестко подавляла инакомыслящих. До XVII века высказывания и действия воспринимались в Европе как нечто единое. Если кто-то устно выражал отношение к религии, отклонявшееся от общепринятых взглядов, это воспринималось как действительное нападение на церковь, ее членов и Бога, а если кто-то публично говорил о необходимости политических изменений или критиковал существовавший порядок, его слова интерпретировались как призыв к бунту и государственная измена. То же самое происходило в тоталитарных обществах XX века.

Криминализация высказываний — самый эффективный из всех изобретенных обществом способов контролировать мысли людей, которые в демократических странах не могут становиться объектом государственного надзора. Воплотить его в жизнь очень трудно, хотя тоталитарные режимы и делают все возможное, чтобы установить контроль над мыслями людей. Высказывания находятся где-то на полпути между мыслями, куда власти не вмешиваются, и действиями, которые, по мнению многих, независимо от политических убеждений иногда следует запрещать. Нельзя помешать людям думать об афроамериканцах как о низшей расе, но если, основываясь на данном мнении, мы исключим их из общественной жизни, откажем в социальном обслуживании или запретим вступать в брак с другими гражданами, то совершим акт грубой дискриминации и нарушим закон. Если же мы только говорим, что чернокожие не заслуживают тех же прав, что и другие граждане, но никак не проявляем свое отношение на практике, то в обществе нет единого мнения, следует ли подвергать нас наказанию. Либеральный ответ предполагает, что высказывания имеют гораздо больше общего с мыслями, чем с действиями, и поэтому нужно не запрещать расистские высказывания, а наказывать за конкретные факты дискриминации. Менее либеральный ответ гласит, что высказывания ведут к действиям. Есть и более радикальное мнение: высказывания равны действиям, поэтому следует запретить расистские высказывания, поскольку они сами по себе носят дискриминационный характер и в какой-то момент обязательно приведут к дискриминации.

Весной 2006 года во время поездки в Нью-Йорк я посетил профессора юриспруденции Рональда Дворкина, человека либеральных взглядов и убежденного сторонника свободы слова как всемирного права человека, выходящего за рамки политического устройства какой-либо отдельно взятой страны. Незадолго до встречи он привлек внимание общественности своим комментарием в журнале "Нью-Йорк Ревью оф Букс" под названием "Право высмеивать", выразив свою реакцию на дискуссию о "карикатурах на пророка Мухаммеда": "В демократическом обществе никто, будь он могущественным или полностью лишенным власти, не имеет особого права избежать высмеивания или оскорбления. Этот принцип особенно важен для общества, которое стремится к этнической и расовой справедливости". И добавил, что нельзя делать исключение и для религиозных чувств, хотя они якобы и представляют особую важность для самосознания верующих и их идентичности. Сидя на бежевом диване в его офисе на юго-западном углу площади Уошингтон Сквер, я попросил Дворкина пояснить его утверждение о том, что в демократическом обществе никто не может рассчитывать на право избежать оскорблений. Он ответил:

— В гражданском обществе у нас много прав. Есть право не подвергаться насилию, право избежать причинения нам вреда, право не стать объектом дискриминации, но единственное право, которого у нас нет, это право избежать вышучивания, высмеивания и глумления.

— Почему это так?

— Потому что свобода слова — основа демократического процесса. В демократическом обществе мы обсуждаем и голосуем, после чего ожидаем, что те, кто проиграл в дискуссии и при голосовании, примут решение большинства и подчинятся законам, которые оно приняло. Кому-то может показаться странным, что мы хотим этого от людей, но мы же не говорим, что принуждаем их повиноваться воле большинства. Нет, мы заявляем, что у нас есть право соблюдать законы. Я убежден, что так можно говорить, только если все участники демократического процесса получили возможность выдвинуть свои аргументы именно в той форме, в какой хотели. Иначе подрывается легитимность законов. Если представить себе, что какая-то социальная группа имеет привилегию, позволяющую ей избежать высмеивания, это будет означать, что другим запрещается выражать свои мнения в отношении данной группы.

— Нельзя ли просто попросить людей высказывать свою критику в вежливо-уважительной форме, чтобы случайно кого-то не задеть своими насмешками?

— Нет, вышучивание, высмеивание и глумление — особый способ выразить свои мысли, которые нельзя сформулировать в менее оскорбительном тоне, не изменив содержания того, что хочешь сказать. Ведь сатирические рисунки и другие формы высмеивания и вышучивания становятся важным и эффективным инструментом различных политических движений. Так было всегда. Любые возражения не имеют исторических примеров. Кроме того, нельзя навязывать другим свои вкусы и стандарты относительно формы, в которой они хотят услышать чужую точку зрения во время дискуссии, если мы просим их принять решения большинства.

Для Дворкина свобода слова не сводится лишь к "инструменту демократии", он воспринимает ее как всемирное право, выходящее за рамки политического устройства какой-либо отдельно взятой страны. Такой взгляд на свободу слова основан на представлении о ценности и самобытности каждого отдельного человека, а также на аксиоме, что каждый гражданин, независимо от политических взглядов, этнического происхождения и религиозной принадлежности, является свободным и равноценным членом общества. Его слова произвели на меня сильное впечатление, и я часто ссылался на них в своих лекциях или в дискуссиях о свободе слова, в каком бы уголке мира они ни происходили.

Многие думают, что суть свободы слова в праве граждан и прессы выступать против власти и что это ее главная функция. Считается, что нельзя злоупотреблять свободой слова, нападая на слабых членов какого-либо общества, как это сделала "Юлландс-Постен" в отношении социальной группы, уже подвергающейся давлению и насмешкам со стороны СМИ, и что поэтому публикация "карикатур на пророка Мухаммеда" скорее искажает смысл понятия свободы слова.

У подобных рассуждений есть несколько неверных предпосылок. Если считать свободу слова универсальным правом, то оно должно включать и право выступать с отвратительными, непристойными и уничижительными высказываниями. Одна из важнейших задач прессы — наблюдать по мере возможности за государственной властью, и здесь примером для многих журналистов является раздутый газетой "Вашингтон Пост" Уотергейтский скандал, который в 1974 году привел к падению президента Никсона и его изгнанию из Белого дома. Такие журналисты мечтают в один прекрасный день повторить подвиг Боба Вудворда и Карла Бернстейна, в полной уверенности, что, раскрыв злоупотребления государственной властью, особенно в области политики и экономики, возьмут главный журналистский приз. Однако у свободной прессы есть и другие задачи.

Английский мыслитель Джон Стюарт Милль, автор произведения "О свободе" (1859), ставшего, по словам его биографа Ричарда Ривза, "Новым Заветом либерализма", уже в середине XIX века отмечал, что у прессы есть задачи и помимо зашиты граждан от государственной власти. Милль считал, что серьезную угрозу правам и свободам людей представляет тирания доминирующих взглядов. Он прекрасно видел все существовавшие в обществе предрассудки, различные запреты, попытки вытеснить "все лишнее" и предостерегал от "деспотии привычки", нетерпимости, зачастую принимавшей агрессивную форму, и назидательного тона главенствующих мнений в отношении поведения индивидов и их точек зрения, отклонявшихся от общепринятых норм. По его мнению, то же самое происходит и в демократическом обществе. Задача прессы — выставлять общепринятые истины на обсуждение, бросать вызов догмам, устанавливающим границы понимания обществом самого себя, независимо от того, идет ли речь об отношении к иммиграции, налоговой политике, монархии, отделению церкви от государства, войнам в Афганистане и Ираке или самоцензуре.

Очевидно, что если ввести иерархию высказываний, поместив наверху слова, которые выгодны демократии — по мнению власть имущих и наиболее влиятельных общественных деятелей, — то можно запрещать те выражения, которые "не нужны" демократическому развитию в зависимости от толкования этого процесса. Если начать оценивать высказывания по их важности для демократии, по тому, вносят ли они вклад в раскрытие фактов злоупотреблений властью, способствуют или препятствуют демократическому развитию, то вполне логичным окажется ввод запрета на выражения, не соответствующие этим целям. Именно это произошло с дискуссией об иммиграции в Европе в 1980" 1990-х годах, когда все больше граждан и политиков стали критически высказываться об этом процессе. Консервативные политические партии тут же принялись всячески препятствовать дискуссии и буквально выдавили проблему с повестки дня, назвав скептические заявления об иммиграции проявлением расизма и сравнив сложившуюся ситуацию с обстановкой в фашистской Германии 1930-х. В результате население перестало выносить на обсуждение наиболее существенные вопросы, опасаясь вызвать подозрения своими ответами и столкнуться с иными мнениями. К власти пришли конформизм и тирания общественного мнения.

Центральное место в рассуждениях Милля занимает принцип предотвращения вреда, вызвавший разногласия у общественности. По его мнению, государственная власть имеет право ограничивать свободу граждан только в тех случаях, когда их действия могут причинить вред окружающим. Милль не считал, что указанный принцип применим к оскорблению религиозных чувств. Фактически он подтверждал необходимость иметь возможность критиковать религию. Хотя Милль и не определил четких границ свободы слова, но привел пример того, что власти должны вмешиваться в ситуацию только при реальной угрозе насилия: "Заявления, что из-за торговцев хлебом бедняки голодают… могут быть напечатаны, но справедливо подлежат наказанию, если высказаны перед возбужденной толпой у дома торговца". По мнению Милля, в данном случае речь уже идет о высказывании, которое с высокой вероятностью приведет к насилию непосредственно после того, как оно прозвучало. Восприятие границ свободы слова английским мыслителем очень напоминает американскую точку зрения.

Во время дискуссии о "карикатурах на пророка Мухаммеда" многие решили расширить принцип предотвращения вреда, чтобы объявить карикатуры вне закона. Они говорили: "Твоя свобода заканчивается там, где реализация твоих прав начинает задевать мои религиозные чувства". Или: "Оскорбление религиозных чувств противоречит свободе слова". Я слышал подобный аргумент от ведущего режиссера Сирии Наждата Анзура, посетившего Данию в 2010 году. В 2007 году он снял о карикатурном скандале тридцатисерийный фильм "Крыша мира", где изобразил меня украинским евреем, связанным с американскими неоконсервативными кругами и израильской разведкой "Моссад". В интерпретации Анзура я оказывался доктором Зло, главой заговора, цель которого — спровоцировать конфронтацию Запада и исламского мира, между которыми оказались зажаты бедные датчане. Когда я заявил режиссеру, что его фильм — ложь от начала и до конца, он ответил, что его ассистенты провели глубокое исследование в Интернете. Оказалось, что их ввела в заблуждение статья обо мне в Википедии, где было написано, что я еврей украинского происхождения. Той же информацией воспользовались два профессиональных журналиста, придерживавшихся антиимпериалистических взглядов, авторы большой статьи о моих еврейских корнях и контроле "Моссада" над "Юлландс-Постен", опубликованной в Интернете в 2006 году. Некоторые мусульмане так одержимы ненавистью к Израилю, что в любом неординарном событии стараются отыскать еврейский след. Прямо вижу, как их осеняет: "А, так он еврей, значит, связан с Израилем! Теперь все ясно!"

Поначалу я не собирался дискутировать с Наждатом Анзуром, показавшим отрывок из своего фильма в копенгагенской режиссерской школе. Но когда он снова стал излагать свое искаженное понимание принципа предотвращения вреда, я не смог сдержаться и заявил, что его определение свободы и ее границ свойственно авторитарным режимам. Я объяснил, что основное различие между демократией и диктатурой заключается в том, что в демократическом обществе воздерживаются от криминализации каких-либо высказываний, что слово и дело — не одно и то же и что свобода в демократическом обществе заканчивается там, где начинает мешать реализации прав других. Такова либеральная интерпретация свободы слова.

Публикация рисунков не мешала мусульманам молиться пять раз в день, ходить в мечеть, поститься во время Рамадана, не пить алкоголь, не есть мясо или исповедовать свою религию другими способами, поэтому утверждение, что они оскорбили свободу слова мусульман, мягко говоря, полная чушь.

Но так утверждали не только приверженцы ислама. Очень многие, под внешним давлением, соглашались, что газету "Юлландс-Постен" следует осудить за богохульство или расизм. Уффе Эллеман-Йенсен, бывший министр иностранных дел Дании и вдобавок представитель либеральной партии, сказал, что мы с "Юлландс-Постен" "переступили черту", ссылаясь на французскую Декларацию прав человека и гражданина 1789 года. "Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому", — цитировал он статью 4 данного документа, а раз многие мусульмане считают, что рисунки нанесли вред их религиозным чувствам и что газета втоптала в грязь то, что для них имело священный смысл, то, по его мнению, "Юлландс-Постен" нарушила основной принцип демократии. Однако бывший министр забыл вторую часть статьи 4 Декларации прав человека и гражданина, которая гласит: "Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому: таким образом, осуществление естественных прав каждого человека ограничено лишь теми пределами, которые обеспечивают другим членам общества пользование теми же правами. Пределы эти могут быть определены только законом".

Сложно не заметить, что именно эта статья отметает сомнения в законности публикации "карикатур на пророка Мухаммеда". Статья 4 утверждает, что злоупотребить свободой можно, только помешав другим реализовывать свои права, в том числе на свободу слова и вероисповедания. Во время дискуссии о свободе слова не только бывший министр искажал понятия, так что можно усомниться как раз в легитимности попыток ограничить свободу слова.

Министр иностранных дел Великобритании Дэвид Мили-бэнд в феврале 2009 года защищал решение своего правительства, запретившего депутату нидерландского парламента Герту Вилдерсу въезд на территорию Соединенного Королевства, где он собирался показать свой антиисламский фильм "Фитна" коллегам из британского парламента. Обосновывая действия правительства Великобритании, отказавшего Вилдерсу и посадившего его на обратный самолет до Амстердама, он сказал: "Мы поддерживаем широкую свободу слова, однако, в соответствии с законом, никто не имеет права кричать "Пожар!" в переполненном театре или призывать к ненависти по отношению к другим религиям или расам".

Аналогия Милибэнда "Никто не имеет права кричать "По-жар!" в переполненном театре" уходит корнями в вердикт американского верховного суда от 1919 года, который вошел в язык как афоризм. Его обычно используют, чтобы указать, какие именно высказывания не имеют права получить защиту закона. Мне неоднократно приходилось сталкиваться с этой фразой, когда американские и британские журналисты спрашивали меня, можно ли сравнить публикацию "карикатур на пророка Мухаммеда" с попыткой крикнуть "Пожар!" в переполненном театре.

Автором известного афоризма является легендарный верховный судья Оливер Уэнделл Холмс. Он воспользовался им, когда верховный суд США оставил в силе приговор, вынесенный социалисту Чарльзу Шенку, который во время Первой мировой войны раздавал на улице листовки, где критиковал военный призыв, называя его рабством, и призывал граждан страны всячески сопротивляться этому законными способами. Власти не могли позволить критиковать войну, поэтому конгресс принял закон, предусматривавший уголовную ответственность за неверность государству, отказ от службы в армии и попытки воспрепятствовать набору военнообязанных в вооруженные силы. Сотни американцев подверглись судебному преследованию за критические высказывания. Холмс полагал, что вызвавшие шумиху листовки создали "очевидную и непосредственную опасность", подрывая боеспособность армии и ставя под сомнение исход войны, в связи с чем сделал такой вывод: "Даже самая строгая защита свободы слова не относится к тому, кто умышленно кричит "Пожар!" в переполненном театре и вызывает панику".

Судя по цитате, Милибэнд забыл, что слово "Пожар!" лишается защиты конституции, только когда оно произносится безосновательно. Если в каком-то доме горит или тлеет огонь, то любой порядочный гражданин обязан сообщить об этом его жителям или позвонить пожарным. Это очень важное замечание. Точно так же бессмысленно обращать внимание, что когда-нибудь в будущем никто и не подумает осуждать людей, протестующих против участия западных стран в войне в Ираке и Афганистане, а до того — в бывшей Югославии и Вьетнаме.

В конце концов, подобная аналогия, по мнению профессора Гарвардского университета Алана Дершовица, неуместна в ситуации, которую описал Холмс. Листовки Чарльза Шенка содержали политическое послание, призывавшее читателей думать самостоятельно и определять свою позицию при помощи разума. Если кричать "Пожар!" в переполненном театре, то данная фраза — вовсе не предложение осмыслить ситуацию и сформировать свое мнение, скорее это недвусмысленный призыв к мгновенному действию, а не размышлению. Как полагает Дершовиц, Холмсу, чтобы точнее выразить свою мысль, следовало сказать, что свобода слова не защитит того, кто нажимает кнопку сигнализации, если пожара нет.

Более подходящей аналогией Шенку с его листовками мог быть тот, кто стоит перед театром и раздает листовки, где написано, что театр небезопасен и что публике лучше держаться от него подальше. Руководствуясь данным примером, судья Холмс вряд ли оставил бы приговор в силе, а министру иностранных дел Милибэнду пришлось бы поломать голову, как оправдать решение о выдворении Герта Вилдерса. Ведь голландский режиссер никому не угрожал, не говорил и не делал ничего такого, что могло бы расцениваться как призыв к насилию. Он лишь сказал что-то о положении ислама и мусульман в Европе, о чем многие не хотели слушать, считая подобные разговоры противоречащими морали. Согласен, ряд эпизодов носит чересчур обобщающий характер, однако разве не то же самое мы видим в так называемых документальных фильмах Майкла Мура, получивших почетные награды? В чем же тогда проблема?.. В беспорядках, которыми британский имам угрожал руководству страны, если Вилдерсу разрешат показывать свой фильм в Великобритании. Иными словами, отказ голландскому режиссеру в пересечении границы не связан с тем, что он сделал или угрожал сделать, а мотивирован лишь намерениями других совершить какие-либо действия против него. Подобное решение само по себе странно и недостойно открытого общества.

Год спустя Вилдерсу все же был разрешен въезд в Великобританию, где он показал свой фильм и провел пресс-конференцию. Перед зданием парламента, где проходил сеанс, собралось около двухсот человек. Несмотря на отдельные аресты, беспорядков, которые грозили годом ранее, удалось избежать.

Весной 2009 года, находясь в Израиле, я принял участие в дискуссии на тему границ свободы слова. Когда я объяснил свою позицию, почему следует снять запрет в странах ЕС на отрицание Холокоста, многие из тех, чьи родственники погибли в нацистской Германии, выразили протест. "Если запретить все высказывания, ложность или оскорбительный характер которых можно доказать, — сказал я, — то о многом вообще нельзя будет говорить, в том числе из страха перед судебным преследованием". По моему мнению, указанный запрет может быть оправдан лишь тем далеко не очевидным фактом, что отрицание Холокоста подразумевает призыв к насилию, то есть непосредственную опасность дискриминации по расовому признаку и повторению геноцида евреев. Однако подобный вариант, как я считаю, не имеет никаких шансов реализоваться в Европе начала XXI века независимо от того, насколько отвратительны и болезненны могут быть подобные высказывания.

В противном случае возрастает риск, что все больше и больше групп, указывая на закон об отрицании Холокоста, будут требовать защиты своих культурно-религиозных особенностей от оскорблений. Если же по мере того, как увеличивается многообразие в обществе и усиливаются позиции сторонников ограничения свободы слова, мы будем удовлетворять требования криминализации высказываний, которые какое-нибудь этническое или религиозное сообщество воспринимает как оскорбление его чести и идентичности, то прямиком придем к "тирании молчания".

Кроме того, ввод уголовной ответственности за отрицание Холокоста становится проблемой в Европе, где растет мусульманское население. Школы подвергаются давлению со стороны мусульманских родителей и учеников, требующих убрать из программы тему Холокоста. Некоторые учителя даже сталкиваются с агрессивной реакцией, рассказывая о событиях в Европе во время Второй мировой войны. Некоторые мусульмане убеждены, что геноцид — это миф, придуманный евреями, чтобы отсудить себе земли в Палестине. В такой ситуации просто глупо пытаться исключить отрицание Холокоста из общественного пространства через его криминализацию. Напротив, требуется открытое и свободное обсуждение, чтобы выслушать мнение мусульман о геноциде во время Второй мировой войны, сообщить неизвестные им факты, обсудить события и, наконец, предложить им обосновать свою точку зрения, подтвердив ее документально.

Многие мусульмане рассматривают ввод уголовной ответственности за отрицание Холокоста как пример европейской двойной морали. Как будто евреи считают нормальным публиковать сатирические рисунки мусульманского пророка, но почему-то запрещают ставить под вопрос "еврейский миф". Подобное отношение подрывает доверие мусульман к открытому обществу, заставляя их считать, что в нем нет места их позиции.

Размышляя о сложившейся ситуации, я вспомнил о французском еврее Мареке Хальтере, которого посетил во время поездки в Париж в 2008 году. Хальтер и его супруга, известная художница Клара Хальтер, живут в замечательной квартире в историческом квартале Марэ, рядом с площадями Вогезов и Сен-Поль.

Хальтер родился в варшавском еврейском гетто. Ему едва исполнилось три года, когда нацисты в сентябре 1939 года завоевали Польшу. Он стал свидетелем строительства стены вокруг гетто немецкими войсками, которые запретили евреям покидать его пределы. С помощью знакомых семье Хальтер удалось бежать из гетто через систему канализации и добраться в январе 1941 года до Москвы, откуда их отправили в Узбекистан, когда Гитлер летом 1941 года напал на СССР. Хальтеру довелось испытать на себе оба тоталитарных режима. Гитлер собирался убить его близких, потому что они были евреями, однако Сталин принял их, поскольку они были из рабочего класса.

"Мы принадлежали не к той расе в нацистском государстве, однако к "правильному" классу у коммунистов", — иронизировал Хальтер. Он провел пять лет в Узбекистане, сначала в его столице, Ташкенте, затем в Коканде. Его сестра умерла от голода, а родителей свалили тиф и дизентерия. Маленький Марек пробовал воровать и мошенничать, чтобы хоть как-то помешать своим родителям разделить судьбу сестры, но получалось у него плохо, и тогда он стал рассказывать разные истории на сходках районных банд. Его повествования пользовались большим успехом, и Хальтер понял, что у него есть особый талант — рассказывать истории.

Полученный в те годы опыт вдохновил его стать не только писателем, но и активистом-миротворцем и борцом за права человека. После Шестидневной войны 1967 года Хальтер вместе со своей женой основал комитет для проведения мирных переговоров на Ближнем Востоке. Его инициативу поддержали такие видные мыслители и писатели, как Примо Леви, Жан-Поль Сартр, Генрих Бёлль, Саул Беллов, Альберто Моравиа и Наталия Гинзбург. В 1969 году Хальтер стал первым евреем, отправившимся в Иорданию на встречу с Ясером Арафатом, который тогда возглавлял террористическую группировку. Спустя много лет он свел у себя дома в Париже Арафата и министра иностранных дел Израиля Шимона Переса. Хальтер организовывал кампании в поддержку советских диссидентов, а также инициировал крупную акцию, чтобы привлечь внимание к проблеме голода в Эфиопии. Он отправился в Афганистан после советского вторжения в 1979 году, чтобы создать радио "Свободный Кабул", а во время распада Восточного блока в конце 1980-х вместе с известным борцом за права человека Андреем Сахаровым участвовал в открытии двух европейских институтов в России.

Хальтер — грандиозная личность. Своей шевелюрой и мощными усами он напомнил мне одновременно Моисея и Карла Маркса. Особое впечатление на меня произвели его рассуждения о взаимосвязи между словом и делом. По мнению Хальтера, хорошие истории позволяют людям задуматься о лучшем обществе и представить себе лучший мир. Он и мне рассказал историю, случившуюся с его дедом-евреем в варшавском гетто, которую Примо Леви описал в одной из своих книг о Холокосте: "Он был раввином, говорил по-немецки и любил Гёте. Однажды он увидел, как немецкий солдат расчехляет винтовку, чтобы застрелить мальчика, которого поймали, когда он пытался пронести сигареты на территорию гетто. Мой дед подошел к офицеру, взял его за руку и спросил: "За что?" Немецкий солдат был поражен, что старый еврей обращается к нему по-немецки и смотрит прямо в глаза, ответил: "Ни за что…" — и убрал винтовку в чехол".

— О чем вам говорит эта история?

— Что у каждого человека есть совесть. Когда палач завязывает глаза осужденному перед казнью, он делает это не для того, чтобы защитить его, идущего на смерть, он хочет защитить себя от взгляда смертника. То же самое произошло в варшавском гетто. Стену вокруг него построили не для того, чтобы помешать нам сбежать из него. Нас слишком легко было узнать. Она должна была закрыть от неевреев вид людей, которым предстояло в скором времени умереть.

Я сказал, что если немецкий офицер в конце концов ничего не мог сделать для выживания мальчика и деда Хальтера во время Холокоста, то в таком случае что им вообще могло помочь? "Это так, — признал Хальтер. — Общаясь с хулиганами в Узбекистане, я осознал очень важную вещь. Насилие начинается, когда заканчиваются слова. Если ты уже не можешь выразить словами свой гнев и оскорбленность, то остается лишь насилие. В Узбекистане по вечерам проходили дуэли. Были споры, перепалки, каждый оскорблял другого как мог, но я видел, что драка всегда начиналась, когда у одной из сторон иссякали подходящие слова".

Впечатленный пережитым в детстве, Хальтер ездил по всему миру, чтобы вступать с террористами в переговоры. Насилие начиналось, когда заканчивались слова. Это наблюдение имело принципиальные последствия для свободы слова. Если не остается больше слов, если нет возможности или способности выразить свои чувства или мысли словами, то следующим шагом становится насилие. Не знаю, рассматривал ли сам Хальстер проблему с этой стороны, но для меня она была важнейшим аргументом против криминализации высказываний, поскольку слова сдерживали насилие. Такое понимание взаимосвязи слова и дела противоположно мнению тех, кто хочет ввести уголовную ответственность за "язык вражды".

После публикации рисунков я получал в основном электронные письма с угрозами, проклятиями и прочими негативными пожеланиями, но иногда приходили и письма со словами поддержки от мусульман из Дании и других стран. Один из них написал, что моя борьба — это и его борьба за права и свободы всех мусульман, поэтому важно, чтобы я не сдавался. Другое подобное письмо я получил в мае 2009 года, после того как из-за участия в конференции ЮНЕСКО в Дохе получил у арабской прессы прозвище Датский Дьявол. Иорданка, проживавшая в другой стране, писала: "Я многое слышала и видела о "карикатурном деле", но только сегодня на работе узнала подробности того, что произошло, и считаю необходимым поблагодарить Вас. Уверена, что Вы слышали не так много слов благодарности из той части света, где я живу, и я хочу стать одной из тех, кто их выражает, потому что считаю Вашу точку зрения крайне уважительной и честной. Я хотела бы пожелать, чтобы наши СМИ освещали все подробности события, чтобы люди могли увидеть полную картину, прежде чем начать кого-то осуждать, хотя и уверена, что большинство, к сожалению, просто "отключают" здравомыслие, если тема касается религии". Подобные признания убеждают меня: несмотря ни на что, я не напрасно вступил в дискуссию со всем миром.