Демократия. История одной идеологии

10. ТРЕТЬЯ РЕСПУБЛИКА

Есть некие исходные декорации, среди которых появляется на свет Третья республика. Это — массовый расстрел нескольких десятков тысяч коммунаров. Маршал Мак-Магон, руководивший операцией и устроивший «кровавую неделю», и генерал Галлифе, который после расправы над коммунарами «благородно» отказался от продвижения по службе, ибо «одержал победу над французами», в равной мере ответственны за это славное деяние. Мак-Магон даже стал президентом республики (1873-1879), сразу после Тьера (1871 -1873). Мак-Магон насчитал около пятнадцати тысяч «расстрелянных на месте»; по подсчетам генерала Аппера[333] их было семнадцать тысяч, а Жорж Буржен[334], хоть и намеренно занижая оценку, считал, что убито было никак не меньше двадцати тысяч[335]. Однако же более выверенные данные, от Альбертини[336] до Бонфуа[337], гласят, что расстреляно было не менее тридцати тысяч человек[338]. Это число охватывает лишь казни, производившиеся «на месте». Следует добавить к этой «первой», отмеченной дикой яростью, волне репрессий бесконечные судебные процессы над сорока тысячами арестованных; 10 137 из них были приговорены к разным мерам наказания, включая высшую. К этим цифрам надо добавить сотни расстрелов, произведенных в самый момент «прорыва» и захвата повстанцев, которые шли сдаваться, все еще с оружием в руках. «Население, — писал Максим Дю Камп[339] в своем монументальном труде «Конвульсии Парижа» (1878/79), — проявило низменную жестокость. После двух месяцев навязанной им Коммуны обыватели и не пытались обуздать свою ярость; с каждым днем она возрастала стократно, производя омерзительное впечатление». Исходные декорации включают и это тоже: яростную враждебность большинства, доносы по малейшему подозрению.

Даже в наш жестокий XX век редко случалось, чтобы столько людей было расстреляно за один раз. А в те времена это было неслыханно. Победители избрали путь массового уничтожения противоборствующего класса, решившись истребить всех активных участников социально-политического переворота, потерпевшего поражение. Прекрасный пример расправы над целым классом в самом сердце «цивилизованной» Европы, более того — в ее признанной столице. Буржуазия решила продемонстрировать, что вполне способна применить «методы 93-го года» и против «четвертого сословия» тоже. Когда пытаются, а такие попытки предпринимаются не один год, установить, «кто начал» затяжную «гражданскую войну», прошедшую через весь XX век, следовало бы иметь в виду этот важный прецедент.

Последующие конвульсии, натужное воздвижение «республики», в которой «республиканцы» явно не составляли большинства, опасность реставрации монархии (она не удалась из-за смехотворного упрямства графа Шамбора, «законного» наследника и потенциального Генриха V: тот отказывался принять трехцветное знамя и требовал восстановить лилии на белом фоне); партийный альянс между орлеанистами и бонапартистами, которые стремились установить новую монархию выборным путем; неудавшиеся государственные перевороты — все это в конце концов отодвинуло на второй план сам чудовищный акт рождения республики, заставило забыть о нем. Ослабление, на долгие годы, социализма во Франции после такого «классового геноцида» было, наверное, определяющей чертой Третьей республики — по крайней мере до Первой мировой войны. Амнистия осужденным коммунарам была первым требованием, с которым левые силы вышли на парламентскую арену. В рядах «республиканцев» (в сущности, под этим термином подразумевался немонархический «центр») враждебность по отношению к Коммуне не ослабевала: репрессии, которые проводил Тьер, «способствовали тому, что республика получила поддержку в провинциях»[340]. Жаль, что казненные коммунары не смогли по достоинству оценить того, что они были принесены в жертву во имя Республики, им и в голову не могло прийти, что победившему «большинству», будто какому-нибудь первобытному идолу, понадобятся человеческие жертвы.

Другой аспект поражения демократии, из которого выросла Третья республика, — это, как и следовало ожидать, как оно и случается при всяком отступлении демократии, неявка на выборы. С изящным цинизмом анонимный автор статьи «Suffrage» [«Избирательное право»] в энциклопедическом труде, весьма характерном для «духа» Третьей республики, «La Grande Encyclopédie» [«Большая Энциклопедия»] в последние годы XIX века пишет:

Одна фраза заслуживает комментария. Автор статьи имеет в виду, что одномандатная избирательная система исключает из парламентского представительства все меньшинства; это — хорошо известный факт: миноритарные политические формирования или передают, когда это возможно, своих избирателей другим кандидатам, представляющим другие политические силы, или «транжирят» голоса (как об этом принято говорить в элегантном тоне), поскольку волеизъявление их избирателей не приводит к избранию какого-либо депутата. Когда меньшинства имеют солидную базу (и все-таки остаются «изолированными» в политических играх), весьма солидная часть проголосовавших остается без представительства. Если к этому прибавить немалое число не явившихся, получим результат, который изобличает анонимный автор словарной статьи: большинство имеющих право голоса исключается из представительства.

Дальше в статье приводится интересное сопоставление статистических данных — количества проголосовавших и не явившихся на выборы 1881, 1885 и 1893 годов:

В среднем получается два проголосовавших на одного не явившегося. А в 1848, 1851 и 1857 годах (Вторая республика и Вторая империя) неявка на выборы была представлена следующим образом:

Очевидно, что процент неявок резко подскочил, когда бонапартистская система, победившая и сделавшая первые триумфальные шаги, установилась как строй в покойной и расслабляющей атмосфере Второй империи. Неявки в Третьей республике держатся на том же уровне, что и в наименее «политизированный» период Империи.

Автор словарной статьи (он не фокусирует внимание на данных за 1848-1850 годы, поскольку хочет представить данное явление неизменным, «физиологическим»[342]) делает следующий вывод: «Почти во всех случаях число голосовавших и добившихся представительства в парламенте не составляет и половины от всех избирателей». Немаловажная деталь французской избирательной практики, относящаяся к «контролю над голосованием» (обязательному на всех избирательных участках), состоит в том, что лишь в 1913 году, после долгого сопротивления Сената, появились в обиходе кабина для голосования и конверт, куда после голосования вкладывался бюллетень, «официально» врученный председателем избирательной комиссии избирателю: то и другое было призвано гарантировать тайну голосования. Легко представить себе, какой контроль над голосованием, особенно во французской провинциальной глубинке, допускал механизм, столь открытый для внешнего влияния, как тот, что существовал до 1913 года, особенно если учесть ведущую роль мэра в процедуре выборов. Не зря Кнупфер в «Staatslexicon» [Государственный лексикон] католического «Gòrres-Geselischaft» [Общество им. Гёрреса[343]] (И, 1926, р. 138) педантично изобличает сей невероятный феномен: происходя из сердца лучшей немецкой католической историографии, эта нотация выглядит особенно смачно, если учесть, что Франция Третьей республики после Séparation[344] (9 декабря 1905), то есть после одностороннего отказа от еще наполеоновского Конкордата, стала знаменем буржуазного антиклерикализма[345].

В конце 1920 года Джеймс Брайс, бывший посол Британской империи в США, к тому же автор двух работ по динамике развития империй — «Holy Roman Empire» [«Священная Римская империя»] и «The American Commonwealth» [«Американское содружество»] — посвятил очередной труд современным демократиям (с краткой преамбулой касательно Греции), и именно в связи с Третьей французской республикой заговорил о «профессии» парламентария. «Депутаты, — пишет он с немалой долей иронии, — оскорбляют друг друга в Палате, затем братаются в кулуарах и изощряются во взаимных комплиментах, расхваливая красноречие друг друга. Всюду царит дружелюбная атмосфера camaraderie[346]». Затем он переходит к деликатной теме, которой часто избегают: к теме «самоназначения» жалованья, процедуре, которая ведет к тому, что избранные депутаты превращаются в особую прослойку. «Депутат получает жалование 27 000 франков в год. Долгое время эта сумма составляла 9 000 франков, но в 1906 году депутаты проголосовали за увеличение своего годового содержания, к явному неудовольствию нации». Тут он задается вопросом: «Можно ли их считать профессиональными политиканами?» И отвечает: «Относительно немногие прошли в Палату единственно с целью заработать себе на жизнь. Но очень многие стремятся остаться там именно потому, что навсегда распрощались со своей прежней жизнью».

От него не укрылось, что основной пункт здесь — не жадность парламентской прослойки, хотя и она имеет место, а отношения парламентариев со средоточием экономической власти:

Это означает, что отношения между избранниками и избирателями только на первый взгляд основываются на партийной оптации: на самом деле во главу угла положены специфические «частные» интересы, защиту которых избранный депутат обязуется (или его обязуют) гарантировать; такие обязательства он принимает перед избирателем, отдавшим ему свой голос. Отсюда магматический и колеблющийся характер политических сил (кроме социалистов), представленных в Палате, еще более усиленный одномандатным механизмом. Правда, сам Брайс в другом месте отмечает, что после выборов 1919 года обнаружилось человек двадцать депутатов, не имевших никакой партийной принадлежности. Но пока что речь идет об обычной парламентской рутине: интересы, защищаемые ad personam[347], в обмен на голоса. Больше удручает другое: то, что «те немногие, кому доверено представлять интересы крупных финансистов или коммерсантов, не слишком боятся нападок своих самых яростных противников в избирательных округах: ведь им легко добыть средства (которыми их щедро снабжают), чтобы обеспечить себе, наперекор каким бы то ни было влияниям, преданность большинства своих избирателей». Иными словами: коль скоро они состоят на службе у экономических магнатов, то могут купить себе столько голосов, сколько пожелают.

Поэтому Брайс отмечает: «Основная разница между французским и американским профессиональным политиканом состоит в том, что последний всегда зависит от своей партийной организации в гораздо большей степени», а значит — уточняет он — «американский politician может легче найти способ делать дела, даже вернувшись к положению частного лица». В том и в другом случае «делать дела» становится не только первостепенной задачей, но и главной целью вхождения в политическую прослойку[348].

Другая деталь, дополняющая картину, касается специфической природы французской «верхней» палаты, Сената: института, которому приписывается представительская роль ввиду присутствия там крупных политических фигур, и роль уравновешивающая в практической деятельности.

Он состоит из 314 членов (первоначально их было 300), избираемых на девять лет; каждые три года состав обновляется на одну треть. Пополнение его — результат сложной, двухступенчатой выборной процедуры. Сенаторов выбирают так называемые «выборщики по праву» (депутаты, генеральные советники и окружные советники от каждого департамента), а также «сенаторские депутаты» (которых выбирают коммунальные советы каждого департамента за месяц до выборов в Сенат). Таким образом, создается абсолютно консервативный законодательный орган, дистиллят и квинтэссенция нобилитета: более чем понятно, почему именно отсюда исходило столь яростное сопротивление отмене избирательного механизма, который позволял местным нотаблям осуществлять фактический контроль над собственными избирателями.

Определяющая черта французских выборов вплоть до конца Третьей республики (несмотря на исключение, которое представляет собой успех «Народного фронта» на выборах 1936 года) состоит в приливе и отливе того или иного большинства, состоящего из сил, определяемых как республиканские или радикальные. Беглый взгляд на политические группировки поможет нам лучше разобраться в этом вопросе.

Пробыв какое-то время в большинстве, правые партии, монархисты различных тенденций уже в первый год президентства Мак-Магона (1876) это большинство утратили, в частности, из-за постоянных разногласий между легитимистами[349], орлеанистами и бонапартистами. Очень скоро превратившись в парламенте в маргинальную фракцию, монархисты сосредоточили свою деятельность на религиозных вопросах и на противодействии антиклерикальной политике правительств, сформированных на «радикальной» основе: во время министерства Комба[350] такая политика привела к Séparation. Против такого рода Kulturkampf[351] по-французски была образована группировка, особенно влиятельная в Вандее и в Бретани, под названием Action libérale populaire [Либеральное народное действие].

Когда исчезла угроза восстановления монархии, республиканцы разделились на умеренных («оппортунисты» Гамбетта) и «радикальных». Дальнейшее дробление этих основных групп привело к появлению формирований, именуемых по-разному («прогрессисты» под предводительством Мелина, «левые республиканцы», «республиканские демократы» и т. д.), но на самом деле эти группировки принадлежали к центру или даже клонились вправо, поддерживая жесткую консервативную экономическую и социальную политику.

Преобладающей группой, которую можно было бы определить как левоцентристскую, являлись радикалы. Состав этой группы тоже был комплексным, она образовалась из слияния Gauche radicale [Радикальных левых] и Groupe républicain radical-socialiste [Республиканская группа радикальных социалистов] Жоржа Клемансо (который в начале своей карьеры тщетно пытался посредничать между Коммуной и Тьером). Его идеология была чисто «ретроспективной», он призывал вернуться к ценностям Французской революции (конгресс в Нанси, 1907), но при этом категорически отрицал классовую борьбу и «какую бы то ни было форму насилия в политике» (несколько подзабыв, какой яростью и злобой сопровождалось рождение Республики). Но подобная расстановка сил в социально-политической борьбе не оставалась неизменной. Как их далекие предки в 1793 году, радикалы должны были делать выбор, склоняться в ту или другую сторону. Их антиклерикализм не мог подсказать им пути решения конкретных проблем, которые становились все острее; их демократизм вылился в умеренную форму антимонополизма: они провозгласили себя защитниками средних и мелких собственников перед лицом индустриальных колоссов. Позже, в 1935 году, в их программу вошли следующие утверждения: «Придет время, когда закон, обязательный для всех, установит распределение заработной платы и совместное управление производством». «Эта мирная революция, — значится далее в программе, — приведет к слиянию классов и к социальной справедливости». Под руководством Эдуара Эррио радикальная партия вскоре стала самой сильной во Франции: 25% голосов на выборах 1919 года, 35% на выборах 1924 года; потом их популярность упала до 19-20% (1932), а в 1936 году радикалы вошли в Народный фронт, что не помешало им в самый момент катастрофы взирать на Петэна[352] с некоторой симпатией.

Другая политическая сила, мало-помалу выходящая на сцену, — это маленькая социалистическая галактика, долгое время расколотая на ортодоксов и «поссибилистов». Однако до 1914 года, несмотря на умелое руководство Жана Жореса, социалисты никак не влияли на политику страны. В 1920 году на конгрессе в Туре от них откололись коммунисты; еще раньше, после убийства Жореса в 1914 году, социалисты примкнули к Священному союзу; все это еще более ослабило партию и обострило ее внутренние противоречия.

Чтобы понять, как функционировала Третья республика, следует снова обратиться к Брайсу. Кроме парламентариев-социалистов,

Что изумляет наблюдателя, хотя и привыкшего к отнюдь не жесткой англосаксонской практике, так это то, что практически отсутствует как связь местных избирательных комитетов с руководством «партии» в Париже, так и политическая координация.

Этот анализ, проникающий в самую суть парламентского механизма, является полезным дополнением к книге, в которой лучше, чем где бы то ни было, описаны невероятная устойчивость и непреходящее влияние буржуазных «великих династий» в период Второй империи и Третьей республики: «Les responsabilités des dynasties bourgeoises» [«Ответственность буржуазных династий»] Эмманюэля Бо де Ломени — эту книгу ее автор, едва достигший сорокалетнего возраста, начал писать, когда Третья республика погибала под ударами немецкого вторжения. «Великие французские династии не утратили своего могущества, наоборот, после крушения всех учреждений они влиятельны, как никогда», — писал он во вступлении. И, разумеется, самой жизненной частью этой замечательной книги является описание «осмоса» (вплоть до взаимозаменяемости) политических группировок.

Именно непременное присутствие буржуазной элиты, то есть власти денег, и ее длительное господство над французским обществом и являются причиной того, что политические группировки становятся, в сущности, неразличимы. Показательна в этом смысле карьера организатора попытки государственного переворота (1886) бонапартистского толка генерала Буланже[354], которого обхаживали обе группировки, хотя изначально он являлся ставленником Клемансо[355].

Но фигурой, символизирующей Третью республику, является не Буланже, а Пьер Лаваль (1883 — казнен 15 октября 1945), в основном благодаря общему ходу и отдельным этапам его карьеры. Вначале он — мэр Обервилье, затем, в 1914 году, депутат-социалист, избранный от департамента Сены. Когда вспыхивает война, он уже фигурирует в «тетради В» — списке экстремистов, подлежащих аресту в случае всеобщей мобилизации[356]. После войны он порвал с социалистической партией и в 1919 году остался без мандата. Через пять лет, в 1924 году, был снова избран, но как «независимый». Вскоре предпочел перейти в Сенат: выборы в этот орган, еще более чем выборы в одномандатных округах, были подвержены влиянию именитых граждан и их клиентуры. Так в 1927 году он стал сенатором. Министр общественных работ в правительстве Пенлеве, яркий представитель радикал-социализма, помощник секретаря президента и министра иностранных дел у Аристида Бриана (1925-1926), Лаваль вернулся к власти в 1930 году, в составе кабинета Тардье, лидера «Республиканского центра», заняв пост министра труда. Он почти беспрерывно фигурировал в правительстве, с тех пор и до победы Народного фронта в 1936 году, большей частью как премьер-министр, но иногда как министр иностранных дел, участвуя во всех коалициях центра с правыми, чередуясь с Фланденом, тоже замешанным в деле Виши[357]. Хитрый, наглый экземпляр самодовлеющей, непотопляемой политической касты, он прекрасно чувствовал себя внутри той «демократии», каковой являлась, вплоть до своего бесславного конца, Третья республика. «Вишистский» исход был в каком-то смысле предсказуемым, хотя и самоубийственным.

Две жизни можно сопоставить, чтобы понять и противоречия, и идеальные предпосылки, и ошибки целой эпохи, которая скрывается за формулировкой «Третья республика»: Жана Жореса и Жоржа Клемансо; первый — лидер социалистов, способствовавший на конгрессе в «Salle du Globe» (Париж, 1905) их воссоединению; второй — лидер радикал-социалистов, начинавший как мэр Монмартра в бурные дни Коммуны. Их дружба и политическое сотрудничество прервались, когда шестидесятипятилетний Клемансо, впервые в жизни ставший министром, железной рукой подавил забастовки в Лансе и Денене. Умом первого владел призрак нации, призванной к оружию и ведомой к победе группой лидеров, поклявшихся в верности Республике; второй, умеренный реформатор, никогда не терял из виду классовый характер конфликтов. Жорес, противник войны (поскольку предвидел следующий за ней распад социалистического движения), был убит как раз накануне рокового августа 1914 года. Клемансо прожил лучшую свою пору как глава военного правительства, с 1917 года, когда казалось, что Антанта терпит поражение; он считал, будто вновь вызывает к жизни республиканско-патриотическую эпопею, призванную повторить неожиданные, стремительные победы 1793-1794 годов, без стеснения предоставляя французским генералам, применявшим репрессивные, карательные меры, политическое прикрытие. Слова о том, что при повторении эпопея сменяется фарсом, ему так и не припомнились. Более того: когда после войны Клемансо претендовал на пост президента республики (1920) и его постигло жестокое разочарование, после которого он со всей надменностью подал в отставку и удалился писать мемуары, он посвятил пламенный труд Демосфену (Плон, Париж, 1926): в истории древнегреческого оратора легко узнавался жизненный путь, огромное самомнение и финальное крушение иллюзий самого автора.. Греческая «демократия», прочитанная, как всегда, ad usum delphini[358], снова исполняла роль зеркала, в которое смотрелась современность.

В 1901-1904 годах Жорес выпустил монументальный труд «Histoire socialiste de la Révolution frangaise» [«Социалистическая история Французской революции»], самая выстраданная глава которого посвящена Террору и его горестной «неизбежности», поскольку он был единственным средством обеспечить «единство Революции»[359]. Со своей стороны, Клемансо, который тоже пришел к пониманию Революции как «глыбы», от которой нельзя отколоть ни куска, а следовательно, должно принимать ее in toto[360], включая Террор, сделал в этой связи красивый жест на публику: присутствовал на вступительной лекции Олара[361] (12 марта 1886) во время торжественного открытия первой в Сорбонне кафедры истории Французской революции, за которую боролся Мильеран и которую занял Альфонс Олар.

В таком совпадении таилась двусмысленность. Для Клемансо Террор представлял собой оружие, в чрезвычайных обстоятельствах послужившее делу победы патриотов над захватчиками. В этом с ним мог согласиться и Шарль Морра, которого восхищала роль Комитета общественного спасения в действенном «сопротивлении чужестранцам»: «Общественное спасение: в этих словах заключается все, что ни есть смелого, честного, патриотического во Французской революции», — писал основатель Action frangaise [Французское действие] в «Le soleil» [«Солнце»] за 17 марта 1900 года. Через год Леон де Монтескье[362] опубликовал «Le Salut Public» [«Общественное благо»]. Для Жореса Террор также — а может, и главным образом — был жестоким, но кратчайшим путем свершения необходимого правосудия. В самом деле, вовсе не Дантона — организатора восстания в армии так ненавидела «другая Франция», которая, не так уж и неожиданно, проявила себя в Виши, но Дантона — радикала, аболициониста, утвердившего декрет от 16 плювиаля; а более всего — Робеспьера, в котором видели, по праву или нет, зачинщика классовой борьбы внутри одной нации. Жорес опубликовал одну его неизданную заметку, возможно, относящуюся к сентябрю 1793 года: «Когда интересы богачей сольются с интересами народа? Никогда».

Когда Третья республика была похоронена в Виши, довольно долго казалось, будто «другая Франция» выиграла партию, длившуюся более сотни лет.