Демократия. История одной идеологии

14. ХОЛОДНАЯ ВОЙНА И ОТСТУПЛЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ

В июне 1948 года, после слушания нашумевшего законопроекта Мундта-Никсона[547], поддержанного Комитетом по антиамериканской деятельности[548] и очень скоро вызвавшего цепную реакцию политических расследований и процессов — «маккартистских» процессов, как их обычно называют по имени сенатора Маккарти, главного представителя Комитета, — Томас Манн, изгнанник, живший в США с 1938 года, забил тревогу, выступив с речью в «Peace Group» [«Группа мира»][549] в Голливуде. «Все, что происходит сейчас, — сказал он, — связано с бешенством и горькими сожалениями по поводу того, что лучше было бы сражаться против России вместе с Германией, чем против фашизма вместе с Россией»[550]. «Из этого бешенства, — продолжал писатель, — из этих сожалений родился законопроект Мундта-Никсона, и если он превратится в закон, это станет решающим и опасным, хотя и не первым шагом к американскому фашизму». Признаком такого сдвига кажется ему безразличие Соединенных Штатов «перед лицом ужасов, какие творятся сегодня в Греции, где убивают заложников, где ежедневно расстреливают партизан-коммунистов: преступления реакционного режима, не идущие ни в какое сравнение с тем, что произошло в Чехословакии». Такие слова привели активистов комитета к убеждению, что и Манн — как Чарли Чаплин[551], Мозес Финли, Дэшил Хэмметт и многие другие, подвергшиеся преследованиям, — является «коммунистом». Собственно, и Никсон никогда не скрывал своего прошлого. 5 октября 1999 года Национальные архивы Вашингтона «рассекретили» 445 часов разговоров, которые он, будучи президентом, вел в Белом доме в феврале — августе 1971 года, и среди многих перлов особенно блещет один, когда Никсон, обращаясь к своему верному Халдеманну[552] (одному из главных действующих лиц «Уотергейта»[553]), сказал: «Я хочу держать под контролем любой мало-мальски значимый сектор, где есть евреи. Имеются исключения, но вообще я не доверяю этим ублюдкам».

Подобные люди, находившиеся в тени при президентстве Трумэна, взяли свое, когда в 1952 году помогли генералу Эйзенхауэру победить на президентских выборах. (Никсон был вице-президентом два срока, до 1960 года, когда в свою очередь потерпел поражение от Кеннеди, получившего широкую поддержку избирателей и убитого в ноябре 1963 года теми, кто считал его «филокоммунистом».) Эти люди решили, что настал момент «поквитаться с коммунистами» и воплотить в жизнь, в общих чертах, тот сценарий, о котором говорит Манн в начале своей речи: милитаризация Федеративной Германии (образованной в 1949 году) вопреки любым предложениям о нейтралитете в обмен на объединение; включение ФРГ в западную оборонительно-наступательную систему; признание франкистской Испании в виду ее скорого вступления в Атлантический блок. Предложение о принятии франкистской Испании в НАТО было одобрено американским Сенатом на заседании комиссии по международным делам и принято единогласно Палатой представителей 14 июля 1955 года. В резолюции, в частности, говорилось:

Государственный секретарь Джон Фостер Даллес лично встретился с каудильо Франсиско Франко 1 ноября 1955 года. Совместное коммюнике, распространенное в этой связи, ссылается на военный договор (совместная оборона) и на экономические соглашения (помощь США Испании), заключенные самим Даллесом в сентябре 1953 года, и с удовлетворением констатирует полное согласие сторон «по всем вопросам» международной политики.

С приходом новой республиканской администрации и с назначением Джона Фостера Даллеса, брата главы ЦРУ, на должность государственного секретаря Европе снова брошен вызов, а лозунг нового государственного секретаря звучит как «Roll back», «отогнать назад» Советский Союз. Передним краем этого нового фронта должна была стать Федеративная Германия.

Сегодня, когда Федеративная Германия, объединенная в 1990 году, является экономическим колоссом в центре Европы, управляется социал-демократами и партией «зеленых», а ее министр иностранных дел воспитан на культурно-политическом опыте студенческого «радикализма» 1968 года и последующих лет, нелегко восстановить и рассмотреть под адекватным углом зрения образ Федеративной Республики Германии от Аденауэра до Брандта.

Само рождение Федеративной Республики было обусловлено «холодной войной». Начатое на Лондонской конференции 27 мая 1948 года превращение в «Федеративную Республику Германию» трех западных оккупационных зон явилось предпосылкой для аналогичной инициативы в зоне советской оккупации (август 1948). Оба государства в целом формируются к концу 1949 года. И, что симптоматично, оба призывают, во вступительных статьях соответствующих конституционных актов, к объединению Германии. Три западные зоны на начальном этапе не были однородны. Большему богатству и политической активности британской зоны (главный город— Гамбург) противостоит более жесткий контроль и более консервативная атмосфера в зоне американской оккупации (в основном в Баварии). Что до Франции, то здесь складывается совершенно особая ситуация. Природа франко-германских отношений непростая, она осложнена исходным стремлением французов к расчленению Германии, интернационализации Рурской области и оккупации — осуществленной на деле — Саара (который будет возвращен Германии только в 1954 году, после референдума). В выборе той или иной перспективы колебались все. На Тегеранской конференции (28 ноября 1943 года) Рузвельт предложил разделить Германию после победы на пять автономных государств, отдав Кильский канал, Рур, Саар и Гамбург под контроль ООН. Черчилль предложил создать крупную австро-баварскую федерацию и отделить Рур и Вестфалию от Пруссии. Было решено создать комитет, возглавляемый английским министром иностранных дел Иденом, в который вошли также советский и американский послы; комитет должен был рассмотреть «процедуру расчленения Германии»; все сошлись на том, что лишь на втором этапе будет рассмотрен вопрос, «включать ли в его состав французского представителя». Этот комитет ничего не выработал, и, к изумлению западных союзников, в тот самый день, когда немцы сдались, 8 мая 1945 года, Сталин заявил, что «СССР не имеет ни малейшего намерения расчленять или уничтожать Германию»[555].

Андре Фонтен в «Histoire de la guerre froide» [«История холодной войны»] (1965) задается вопросом, какие причины заставили Сталина столь неожиданно сделать «крутой поворот». И предполагает, будто он намеревался «завладеть всей Германией, опираясь на просоветские элементы среди немцев»[556]. Милован Джилас[557] в своих «Conversations with Stalin» [«Беседы со Сталиным»], вышедших в Нью-Йорке в 1962 году, вспоминает заявление, сделанное Сталиным в январе 1947 года на встрече с югославскими представителями (среди которых был Джилас): «Германия останется разделенной; западники завладеют Западной Германией, а мы сделаем из Восточной Германии наше государство»[558]. По мнению Вилфрида Лота, историка из Гессенского университета, Восточная Германия все же была «нелюбимым ребенком» Сталина («Stalins ungeliebtes Kind» называется его работа, вышедшая в издательстве «Ровольт» в 1994 году): историк считает, что в действительности Сталин предпочел бы объединение Германии (а значит, ликвидацию ГДР) в обмен на нейтралитет воссоединенного немецкого государства; это предлагалось в ноте, которую Громыко представил трем министрам союзников 10 марта 1952 года. Из недавно появившихся документов явствует, что после смерти Сталина его «самое доверенное лицо» в советской верхушке, Берия, вскоре уничтоженный соперниками (июль 1953), повторно высказал то же предложение. Очевидно, признавалось, что столь отдаленный аванпост трудно удерживать; не случайно первые серьезные затруднения были вызваны как раз Берлинским восстанием в июне 1953 года[559], которое было подавлено советскими войсками при полном разброде в среде запаниковавших руководителей нового восточногерманского государства.

Тема воссоединения, разумеется, использовалась на Западе как боевой клич; она послужила созданию специфической западногерманской «атмосферы», особенно в эпоху Аденауэра, когда западногерманское государство полностью и безусловно включалось во все наднациональные структуры и организации Запада. Энцо Коллотти в своей работе «История двух Германий» хорошо охарактеризовал эту атмосферу:

На самом деле Федеративная Германия первых десяти лет, до взрыва протестов, до открытия, на уровне коллективного сознания, «немецкой вины» и нераздельности таких феноменов, как нацизм и геноцид, была страной, чье «высокое» начало, представленное передовой юридической культурой — происходящей (как, собственно и конституционный комитет Народного совета (Volksrat)[561] в Восточной Германии) от лучших веймарских традиций и еще от укрепившегося социалистического движения (на первых общих совещаниях в 1949 году оно не уступало по силе ХДС-ХСС), — было сведено на нет духом реваншизма, если не откровенного нацизма, признанного и пестуемого с тем же бесстыдством, с каким на другой клетке шахматной доски, но с аналогичной целью был вовлечен в «атлантическое» дело пиренейский фашистский режим.

С фотографической точностью отобразил ситуацию, сложившуюся к 1959 году в Федеративной Республике, Тет Харенс Тетенс, немецкий еврей, эмигрировавший в США после 1933 года и оставшийся после войны в одном из американских университетов, в книге под названием «The New Germany and the Old Nazis» [«Новая Германия и старые нацисты»], опубликованной в Лондоне в 1961 году:

Заслугой книги Тетенса было, в частности, изобличение казуса Глобке. Ганс Глобке, один из создателей в нацистскую эпоху Нюрнбергских расовых законов, был бессменным вторым секретарем канцлера, находился под покровительством Аденауэра и не покидал своего поста, пока тот был у власти. Картина будет неполной, если не вспомнить роль, которую сыграла Немецкая партия (Deutsche Partei) — реваншистское движение, выступавшее против денацификации, против Нюрнбергского процесса, против «клеветы» на немецкого солдата, — в освобождении Кессельринга и Манштейна. Представители этого движения стали министрами при Аденауэре, и один из них, Ганс-Кристоф Зеебом, будучи судетским немцем, самолично препятствовал тому, чтобы хотя бы принять к сведению настойчивые требования чехословацкой стороны, которая добивалась от Федеративной Республики признания полной недействительности Мюнхенского пакта. В целом стержнем внешней политики эпохи Аденауэра было восстановление Германии в границах 1937 года, что означало, помимо всего прочего, непризнание границы по Одеру-Нейссе между Германией и Польшей (которую, разумеется, признавала Германская Демократическая Республика)[563].

С подобной картиной вполне согласуется тот факт, что 22 ноября 1951 года правительство представило в Федеральный конституционный суд запрос по поводу антиконституционной деятельности коммунистической партии (КПГ); на практике эти действия вели к тому, чтобы поставить партию вне закона. Юридическим предлогом для такого демарша — повторяющего аналогичный шаг Гитлера, основывавшийся на поджоге Рейхстага, — явилась статья 21, параграф 2 конституции, которая объявляет «противоречащими конституции» те партии, которые — по их целям или образу действия — угрожают либерально-демократическому строю или существованию Федеративной Республики. Несомненно, данная статья задумывалась Парламентским советом — в который входили также и депутаты, избранные от коммунистов, в том числе председатель правления КПГ Макс Рейман, — как орудие, направленное против возрождения нацистских партий или формирований. А теперь федеральное правительство обращалось в суд с вопросом, можно ли считать допустимой партию, основанную на идеях марксизма! Подразумевалось, что марксизм как таковой «несовместим» с конституционным строем... в то время как Ганс Глобке вполне совместим с министерским постом при канцлере.

Когда этот запрос был послан, КПГ имела 15 депутатов в бундестаге, избранном в 1949 году (и 5,7% электората). Суд не спешил (ответ был дан только в 1956 году). Тем временем перед всеобщими выборами 1953 года можно было предвидеть падение популярности коммунистов из-за их абстрактной, сектантской политики и кризиса в отношениях между двумя Германиями. Правительство быстро провернуло избирательную реформу, внеся «статью о 5%-ном барьере» (в парламент не может войти партия, не набравшая 5% голосов в масштабе всей страны), и таким образом КПГ была выведена из бундестага. Это была первая в Европе поправка к пропорциональной избирательной системе, введенной повсеместно (кроме, разумеется, Англии) после краха фашистских режимов.

Перед лицом всего этого возрастали затруднения Франции. Трудности усугублялись и упорной, эрозивной политической деятельностью генерала де Голля. 20 января 1946 года он с громким скандалом вышел из временного правительства, в составе которого были социалисты и коммунисты. Вся его последующая деятельность была направлена против усилий Учредительной комиссии. Собственно, его коренное несогласие с работой как первой, так и второй ассамблеи и определило обескураживающий, хотя формально и положительный результат референдума, проходившего 13 октября 1946 года по поводу принятия конституции Четвертой республики: 9 263 тыс. — за, 8 143 тыс. — против, 8 467 тыс. воздержались! Де Голль не оставил политику: после Страсбургской речи (7 апреля 1947) он сформировал Rassemblement du peuple frangais [Объединение французского народа]; организация неуклонно росла и наконец составила межпартийную парламентскую группу, в которую влилось — под руководством «его» людей, известных участников Сопротивления, таких как Сустель[564] и Мальро[565], — немало бывших сторонников Петэна. Движение выступает против партий (речь в Эпинале, 30 сентября 1946); в его программе чувствуются отзвуки идеологии Action frangaise [Французское действие]. Но Rassemblement после первых успехов начало быстро терять популярность. 6 мая 1953 года де Голль шумно — в своем стиле — оставляет политическую борьбу и созданное им самим движение и заявляет, что уходит в запас до тех пор, когда «страна будет переживать серьезное потрясение». Что и произойдет — как мы увидим — ровно через пять лет.

Тем временем в результате разрыва между Французской секцией Рабочего интернационала (ФСРИ) и компартией (ФКП) ось политики сместилась к «центристскому» управлению, затрудненному вследствие эндемической хрупкости исполнительной власти, каковую хрупкость приписывали, в особенности голлисты и сочувствующие им, самому механизму конституции.

Колониальные войны, почти беспрерывные, ухудшали обстановку. Восстание в Индокитае (раздел которого между Китаем Чан Кайши и англо-американцами был определен Потсдамскими соглашениями) под руководством Хо Ши Мина, одного из лидеров азиатского коммунизма, вспыхнуло 19 декабря 1946 года. Изоляция ФКП, обвиненной в антипатриотизме из-за позиции, которую партия заняла по отношению к этому конфликту (Франция вступает в него и становится главным действующим лицом), неуклонно растет. Но колониальная война выливается в катастрофическую капитуляцию при Дьен-бьен-фу[566] (7 мая 1954), произошедшую во время работы Женевской конференции[567]; прямо на конференции Франция, во главе которой с 17 июня стояло правительство Пьера Мендес-Франса, признала свое поражение.

Кажется, что Мендес-Франс в эти годы противостоит де Голлю, хотя чрезвычайно долгая карьера нового французского премьер-министра начиналась в Сопротивлении, в тени генерала. Еврей и «якобинец» по зову сердца (единственным украшением его строгого кабинета был портрет Робеспьера), Мендес-Франс возродил парламентскую коалицию левых партий.

И все же в одном он соглашается с голлистским движением, или, точнее, с общественным мнением голлистского толка: он тоже считает неприемлемым рождение Европейского оборонительного союза, чего всеми силами добивались Соединенные Штаты; союз и задумывался для того, чтобы передать Федеративной Германии роль ключевого звена атлантической «обороны» на Европейском континенте; фактически это означало бы новое, торжественное вступление Германии в международные игры и ее неизбежную милитаризацию. 14 декабря 1953 года Джон Фостер Даллес лично заявил о том, какой чрезвычайный интерес проявляют США к утверждению этого нового договора, сказав, в частности, что «было бы глупо со стороны Запада не признавать того вклада, какой Германия могла бы внести в общее дело обороны»[568]. При Мендес-Франсе Европейский оборонительный союз не был принят французским парламентом (30 августа 1954), чему способствовала и франко-германская напряженность из-за возвращения Саара, чего требовали немцы. Это был серьезный шаг, он воспринимался как успех советской политики, которая с самого начала препятствовала созданию Европейского оборонительного союза, считая его прежде всего средством для .милитаризации Германии и противостояния Востоку. 4 декабря 1954 года генерал де Голль заявил, что прежде чем запускать механизм, который, после провала Европейского оборонительного союза, приведет к созданию Западноевропейского союза (ЗЕС), то есть опять же к милитаризации Германии, «следует использовать все возможности соглашения с СССР». Не доверяя немецкому соседу, которому столь откровенно покровительствуют США, Франция в этот момент проявляет, возможно, более, чем другие страны, интерес к кампании за ослабление международной напряженности, начатой новым советским руководством после смерти Сталина и ликвидации Берии. Но 1956 год, решающий в ходе холодной войны, радикальным образом изменил и сценарии, и выбор союзников.

Год начался с выборов во Франции. Как и на предыдущем голосовании (1951), на этих выборах, происходивших 2 января 1956 года, ФКП лидирует с большим отрывом (5,5 млн голосов, то есть четверть электората, и 145 депутатских мест). За социалистов было подано 3,2 млн голосов, и они получили 88 мандатов; другие радикальные и радикально-социалистические формирования вместе — 2,08 млн голосов, но совсем немного мест, в силу их раздробленности; зато католическая партия (Народнореспубликанское движение) удерживает позиции (2,3 млн голосов) и почти не теряет мест. Поскольку Ги Молле, лидер ФСРИ, отвергает предложение коммунистов о принятии общеправительственной программы-минимум, создается радикально-социалистическое министерство без определенного партийного большинства; оно получает, помимо собственных голосов, голоса коммунистов и НРД. Программа правительства Молле подчеркнуто «социальная»: увеличение оплачиваемого отпуска до трех недель, учреждение национального фонда пенсий по старости, налоговая реформа. В правительство вошел также Мендес-Франс, который тотчас же вступил в конфликт со своими коллегами по кабинету министров: оспаривал как позиции министра по делам Алжира социалиста Лакоста, предлагавшего железной рукой подавить восстание арабов, так и социальную политику Молле, находя, что она может привести к опасной инфляции. Однако, когда он покинул правительство, другие министры-радикалы за ним не последовали. Ни он, ни его противники не могли в тот момент предвидеть, что алжирский кризис через какие-нибудь два года покончит с республикой.

В конце января подавляющим большинством голосов (420 против 71 при 80 воздержавшихся) был утвержден кабинет Молле; через пару недель, 14 февраля, в Москве открылся XX съезд КПСС. Съезд ввергает в глубокий кризис все мировое коммунистическое движение; приводит к разрыву с СССР Китайской Народной Республики, хотя несколько месяцев назад ею были подписаны крайне выгодные для нее экономические соглашения; разрушает, вместе с образом Сталина (не только с «культом», против которого, как заявлено, борется), доверие ко всей советской истории после смерти Ленина (1924) и далее; запускает цепную реакцию в «народных демократиях», уже подвергнутых тяжелому испытанию параноидальной кампанией против Тито, развязанной Сталиным в 1948 году, и создает предпосылки для народных восстаний, грозящих изъять два основных звена из только что (в 1955) созданного Варшавского договора: Польшу и Венгрию. Неизбежные последствия за пределами советского блока: прежде всего изоляция, причем труднопреодолимая — в своих странах — европейских коммунистических партий, французской и итальянской in primis; но даже маленькая британская коммунистическая партия выходит из «незабываемого 1956-го» (как его тогда называли) с перебитым хребтом.

Критика Сталина Хрущевым — этап политической и личной борьбы внутри КПСС, вернее, ее правящей верхушки. Она была признана необходимой для того, чтобы заставить упорно цепляющуюся за прошлое часть партии согласиться с ликвидацией колоссального репрессивного аппарата. Политическая слабость этой инициативы состояла в том, что новоявленные критики все без исключения входили в сталинское руководство и участвовали во всех его делах. В историографическом плане доклад Хрущева XX съезду кажется в высшей степени двусмысленным; но «закрытый» доклад, переданный на Запад, возможно самими советскими органами, был гораздо хуже. Хобсбаум вспоминает в своих недавно вышедших мемуарах («Интересные годы»), что многие представители «исторической группы» в английской коммунистической партии (сам Хобсбаум был ее председателем) прежде всего задались вопросом, поставившим в тупик политиков: «Почему мы должны бездумно соглашаться с Хрущевым? Мы не знаем всего, мы можем поддерживать его политику, но историки работают с доказательствами»[569].

В некрологе, написанном по первому впечатлению, в день, когда было объявлено о смерти Сталина, и опубликованном в «Manchester Guardian» б марта 1953 года, Исаак Дойчер сказал прочувствованные слова, заключавшие в себе зародыш будущей трагедии: «Вокруг его смертного одра одни лишь тени его дерутся, вцепляясь друг другу в волосы, и пытаются заполучить его плащ /.../ Все они были только проекциями Сталина. Долго ли тень сможет носить плащ, если тела больше не существует?»

И все же государственные образования, возникшие в Восточной Европе, еще отнюдь не растратили свой жизненный потенциал. Это наглядно проявилось в октябре 1956 года в Польше. Для истории демократии в странах «народной демократии» эти события, возможно, являются самыми красноречивыми, еще и потому, что в них переплетаются все элементы, эту историю определившие. Факты хорошо известны. После подавления в Познани рабочего движения за повышение заработной платы Польская объединенная рабочая партия (ПОРП, коммунистическая партия) 4 августа решила реабилитировать политического деятеля, который за поддержку Тито (а также за измену и прочие невероятные преступления) был исключен из партии и арестован три года назад, — Владислава Гомулку. 8 октября Гомулку снова вводят в состав Центрального комитета ПОРП. 19-21 октября, после угрожающего, но бесплодного визита-молнии Хрущева и всего советского руководства в сопровождении маршала Конева, командующего войсками Варшавского договора, Гомулку избирают первым секретарем ПОРП. 24 октября он выступает в центре Варшавы перед 240-тысячной толпой. Вторжение советских войск — это уже установлено точно — предотвратил лично Чжоу Эньлай, китайский премьер, которого, видимо, попросили об этом сами поляки. Никогда коммунисты в Польше не пользовались такой огромной популярностью. На выборах, проходивших 17 января, — ни один комментатор, даже самый враждебно настроенный, ни разу не усомнился в их серьезности и корректности — из почти восемнадцати миллионов избирателей за ПОРП проголосовали более 50%, а за другие партии, вошедшие вместе с ПОРП в «Национальный фронт», — 48%. Парадоксальный эпизод в этой истории: маршал Рокоссовский, поляк из Варшавы, вступивший в Красную армию в 1918 году, воевавший за свободу СССР и против нацизма во время Второй мировой войны, ставший министром обороны в «народной» Польше, был изгнан из страны именно потому, что занимал министерский пост, оставаясь при этом советским генералом.

Гомулка подвергался преследованиям «за поддержку Тито». Его победа была, несомненно, победой линии Тито, но также (это поняли несколько позднее) победой Китая, глашатая борьбы против русской «гегемонии». В последние годы правления Сталина были заложены предпосылки краха системы «народных демократий», именно тогда, когда Тито был объявлен врагом, «подкупленным реакцией». Тот факт, что на Западе его стали воспринимать с симпатией именно потому, что Сталин сделал его мишенью нападок, которые, как считал советский руководитель, должны были уничтожить Тито, укрепили Сталина в его безрассудной оценке «титоизма». Впечатляет тот факт, что сам Хрущев, ниспровергнувший Сталина, бросился в Варшаву, пытаясь преградить путь Гомулке, то есть единственному человеку, который мог бы спасти «народную демократию» в Польше, что ему на какое-то время и в самом деле удалось. Все это изобличало половинчатую и нерешительную природу «десталинизации».

Неожиданный и бурный успех польских коммунистов был омрачен на мировой арене другими событиями, произошедшими буквально через несколько дней: венгерской революцией, которая завершилась 4 ноября 1956 года советским вторжением в Венгрию. Но, несмотря на плотную завесу риторики и лживой историографии, которая все еще покрывает эти страшные дела, их невозможно в достаточной мере понять, не учитывая международную обстановку. Здесь можно выделить два аспекта: внутриполитический кризис, идущий тем же путем, что и польский (возвращение людей, изгнанных или подвергнутых преследованиям во время охоты на ведьм, связанной с осуждением Тито — в Венгрии это был Имре Надь, — и их восторженная встреча массами населения); и кризис международный (в который члены правительства Надя ввергли страну, приняв 1 ноября 1956 года решение о выходе из Варшавского договора и провозгласив нейтралитет под эгидой ООН). На всех поровну лежит вина за развитие событий, вылившихся в настоящую войну в центре Европы. США, развязавшие непрекращающуюся массированную кампанию на радио «Свободная Европа», подстрекавшую венгров к восстанию, несут ответственность за то, что подвигли на мятеж, при этом прекрасно зная, что не имеют ни малейшей возможности вмешаться (только ценой мировой войны), население, у которого было немало причин для социального взрыва. В этом случае политика «Roll back» показала себя циничной, если не преступной. .С другой стороны, Советский Союз вовсе не устраивало повторение афронта, полученного в Польше; СССР не намеревался терпеть второго Гомулку; ему нужны были верные люди. Надо думать, что на этот раз советские войска вторглись бы в любом случае, тем более что у венгров не было своего Гомулки, а Надь не был способен справиться с ситуацией; он, напротив, отдался на волю событий и течений, с которыми не мог совладать (его правительство никак не отреагировало на массовые расправы с коммунистами и уличные казни; действия Малетера, министра, провозгласившего выход из Варшавского договора, могут рассматриваться либо как провокационные, либо как самоубийственные).

А самое главное, за несколько дней, отделивших крупный успех, достигнутый в Польше «народной демократией», от венгерской катастрофы, произошло событие, в корне изменившее международную обстановку: нападение Израиля, направляемого англичанами и французами, на Египет (29 октября 1956), имевшее целью силой аннулировать принятое египтянами 26 июля решение о национализации Суэцкого канала и о прекращении англо-французского контроля над ним. Израиль развязал безумную войну «по доверенности». 30 октября французы и англичане выдвинули Египту ультиматум, который президент Насер отверг; 4 ноября англичане и французы высадились в Порт-Саиде. Очевидна связь между двумя кризисами, Иден и Ги Молле (похоже, без оглядки на политику Соединенных Штатов) решили использовать момент, когда Советский Союз на Востоке испытывал серьезные затруднения, чтобы нанести удар, воскресив память о своем славном прошлом великих колониальных держав. В любом контексте и с любой противоборствующей стороной — тем более в обстановке «холодной войны» — эскалация кризиса таких масштабов могла вызвать и на самом деле вызвала немедленный силовой ответ, не оставляющий места каким-либо политическим решениям. Венгрия, брошенная на произвол судьбы, была раздавлена; правительство Кадара, насильственно установленное Советским Союзом и опирающееся на то малое, что еще оставалась от старого режима, начинало свою деятельность, преодолевая огромные трудности, долгое время оставаясь практически вне международного сообщества. Венгрия превратилась в удивительное — в каком-то смысле законное — орудие пропаганды. Цинизм радио «Свободная Европа» добился своей цели, результат даже превзошел все ожидания.

В дни вторжения в зону Суэцкого канала во Франции все еще держалось правительство социалиста Молле. В разгар проходившей во всей Западной Европе кампании в поддержку венгерской революции французские правые устроили акцию, которую подхватили средства массовой информации других стран: была подожжена редакция коммунистической газеты «L’Humanité». Множились угрозы в адрес ФКП, антинациональной партии, выступавшей против агрессии в Египте, но приветствовавшей вторжение в Венгрию. Одновременно, с синхронностью, не лишенной смысла, произошло еще одно событие. Только 18 августа 1956 года, когда кризис коммунистической системы, начавшийся в феврале, набирал силу, Конституционный суд Федеративной Республики Германии ответил на запрос, представленный правительством Аденауэра еще в 1951 году, и вынес приговор, поставивший вне закона германскую коммунистическую партию, и без того сильно сократившуюся после выборов, происходивших три года назад, и выведенную за пределы бундестага благодаря статье об избирательном барьере.

Французские правые удручены вдвойне. Прежде всего, их терзает унизительное поражение в Суэце, откуда английские и французские парашютные войска были вынуждены поспешно ретироваться под громогласные советские угрозы, высказанные лично Хрущевым, но более всего из-за отречения американцев от их военной операции и осуждения со стороны ООН. Во-вторых, им не дает покоя усиление национального сопротивления в Алжире и международный отклик, который получает борьба алжирцев. Колониальная война — а многие упорно не желают определять ее таким образом, апеллируя к давно ушедшим в прошлое структурным и институциональным связям Алжира с Францией, представленным французами, проживающими в Алжире, — уже не может считаться «внутренним делом» республики. Кроме того, возрастает напряженность в отношениях с Тунисом из-за постоянных нарушений границы французами, преследующими партизан. А главное, вспыхивает скандал в связи с применением пыток против алжирских патриотов: общественное мнение не может остаться равнодушным при виде того, как французские военные и полиция применяют к алжирцам те же методы, какими десятилетие назад немцы расправлялись с французскими партизанами. Коммунист

Анри Аллег, журналист, редактор газеты «Alger républicain» [«Республиканский Алжир»], был арестован за то, что изобличил пытки, которые вскоре будут названы «гангреной Республики», в памфлете, пригвоздившем мучителей к позорному столбу. В течение 1957 года генерал Массю раздавил подпольную организацию Фронт национального освобождения Алжира (так называемая «битва за Алжир»); за этим последовали массовые казни и масштабные перемещения населения, затронувшие около полутора миллионов алжирцев. Но кризис приобретает международный масштаб: 2 июля 1957 года сенатор Кеннеди заявляет перед американским Сенатом, что США должны использовать свое влияние, дабы помочь алжирскому народу отвоевать независимость, а 10 декабря Генеральная Ассамблея ООН единогласно принимает резолюцию о дипломатическом разрешении алжирского вопроса. Правительства в Париже сменяются в стремительном темпе: Буржес-Монури, Гайяр, снова Молле, и наконец Пфлимлен. И уже при правительстве Гайяра начинаются переговоры с «особыми силами», способными вывести страну из алжирского тупика.

Но новости прибудут из Алжира, где циркулирует — и это важно для понимания сложившейся там атмосферы — брошюра, в которой изложены инструкции для оккупационных войск (Секретариат сухопутных вооруженных сил, Главный штаб, отдел XXX); на странице 28 можно, в частности, прочесть: «конечно, не все мусульмане — террористы, но любой из них может оказаться таковым, хоть бы он и имел наилучшие рекомендации».

13 мая 1958 года, пока со скрипом подбирается новый кабинет министров, армия захватывает власть в Алжире: это — грозная армия, внушительных размеров, и она собирается из колонии (как это сделал Франко в 1936 году) произвести политические изменения в метрополии. Во главе — Массю, Салан, Томазо, Шеррьер. В толпе местных французов раздаются крики, находящие отклик и в речах путчистов: «Де Голля к власти!» Генерал Массю сам себя назначает главой Комитета гражданской и военной общественной безопасности и торжественно сообщает об этом в Париж, президенту республики. В Париже парламент подавляющим большинством голосует за правительство Пфлимлена: это «республиканское» правительство должно выстоять перед лицом фашистоидного переворота. 17 мая из Коломбэ-де-дез-Эглиз, своего скита, де Голль сообщает, что будет говорить 19-го. 19-го, в 15 часов, когда на пресс-конференции в Пале д’Орсэ де Голль начинает говорить, в стране разражается всеобщая забастовка. Человек, призванный алжирскими путчистами, не находит ни единого слова осуждения в их адрес. Молле выражается загадками: «Любая реакция была бы преждевременной», — заявляет он. 20-го французский парламент предоставляет Пфлимлену всю полноту власти; за это голосуют и коммунисты, 473 голоса против 93.

24 мая мятеж распространяется на Корсику; префектуру в Аяччо без единого выстрела захватывают парашютисты и демонстранты из крайне правых. 26 мая де Голль решает вновь обосноваться в Париже. На следующий день все агентства распространяют его коммюнике: «Я начал рутинный процесс, необходимый для прихода к власти республиканского правительства, способного обеспечить единство и независимость страны». Затем он обращает ободряющие слова к вождям мятежников: «выражаю им свое доверие и намереваюсь постоянно поддерживать с ними контакт». Весь день идут переговоры между Пфлимленом и де Голлем. В 19 часов, по окончании заседания Совета министров, Пфлимлен сообщает, что в ходе переговоров генерал потребовал, чтобы его призвали к власти «национальные» партии, то есть все, за исключением коммунистов. В тот же час Салан объявляет толпе: «Наш призыв к генералу де Голлю услышан!» В половине десятого вечера председатель Совета министров появляется перед Национальным собранием и сообщает, что собирается поставить на голосование вопрос о конституционной реформе, причем добавляет, что не будет учитывать голоса коммунистов. Эта уловка нужна ему, чтобы уйти в отставку. Предложение и в самом деле проходит, в ночь с 27 на 28 мая: 408 голосов за и 165 против. Пфлимлен изымает поданные в его пользу голоса ФКП, приходит к выводу, что не располагает большинством, и подает в отставку, в половине третьего утра отправляясь на Елисейские поля[570]. Пока огромная демонстрация движется от площади Нации к площади Республики, президент Коти заявляет, что через посредство обеих палат обратился к де Голлю с просьбой сформировать новое правительство. В своем послании к палатам президент оправдывается: «Мог ли я не воззвать к человеку, чья стойкость и неколебимая нравственная чистота могут спасти родину?»

1 июня де Голль появляется перед Национальным собранием и просит предоставить ему всю полноту власти. Против выступают, кроме коммунистов, Мендес-Франс, Миттеран и многие другие, от своего имени. Собрание удовлетворяет его просьбу 329 голосами против 224. Что не удалось Буланже во времена Третьей республики, удалось де Голлю во время Четвертой. Цезаризм вернулся в середине XX века на волне колониальной войны, судьба которой представлялась более, чем когда-либо, неясной: сам де Голль был вынужден прекратить ее и оставить Алжир (1962) после долгих лет бесплодного упорства, опасаясь, в том числе, нового мятежа со стороны тех же людей, которые привели его к власти. Единственная статья «Закона о полноте полномочий» (2 июня 1958) полна обычной риторики и напоминает «Декларацию прав» 1789 года.

Конкретным и наглядным случаем применения «Декларации» и ее бессмертных принципов может считаться, поскольку относится к шести месяцам «полноты полномочий», свидетельство Кедера Сегира, двадцатишестилетнего фармацевта, которого арестовали и подвергли пыткам в Париже:

Как и следовало ожидать, де Гол ль добивался радикального преобразования конституции — не зря же именно на почве конституции он порвал с партиями в 1946 году — и, главное, такой избирательной системы, которая совершенно исключила бы определенную политическую силу: коммунистов. 28 сентября того же 1958 года он заставил принять новую конституцию, сосредоточенную вокруг президентской власти; успех был воистину бонапартистских масштабов — из 36 с половиной миллионов избирателей 31 миллион высказался за, и только пять с половиной миллионов — против (в основном электорат ФКП). Больше, чем туманный текст конституции, политическую жизнь страны преобразил избирательный закон. Пропорциональная система была заменена одномандатной мажоритарной с двумя турами. Эта система очень скоро свела к минимуму представительство партии, охватывавшей почти четвертую часть электората. 23 и 30 ноября проходили выборы в новое Национальное собрание: «Союз за Новую Республику», восстановленная голлистская партия, получила 28% голосов, коммунисты — 20,1%, ФСРИ — 13%, независимые и умеренные — 18%. Было избрано 189 депутатов от СНР, 10 — от коммунистов, 40 — от ФСРИ, 130 от независимых и умеренных.

8 января 1959 года де Голль стал президентом. В сентябре 1962 года, на волне неудавшегося покушения на его жизнь (подготовленного «Секретной армейской организацией» [OAS][572], теми же людьми, которые в 1958 году организовали переворот), рассчитывая на всплеск популярности, обычно сопутствующий таким событиям, он предложил ввести прямые выборы президента и получил желаемое, в очередной раз устроив плебисцит.

Бонапартистский проект оказался реализованным по всем статьям. Именно в сфере внешней политики с наибольшей широтой проявился «гений» нового Бонапарта: Франция вновь обрела то положение третьей великой державы в различных блоках, которому мешал плоский атлантизм правительств Четвертой республики, хоть центристских, хоть радикальных, хоть социалистических. Самым знаменательным жестом стал выход из военной организации НАТО после второго плебисцита 1965 года. Если прибавить к этому признание Китайской Народной Республики и отстраненную позицию во время «шестидневной войны» на Ближнем Востоке, можно понять, что замысел органичен, это — не рапсодия. В 1968 году студенческая революция и новая волна общественных беспорядков послужили сигналом того, что после десяти лет неограниченной власти страна не желает больше той опеки, которой с такой охотой доверилась. Последний референдум (апрель 1969) обернулся поражением, и де Голль без лишних слов сошел со сцены.

Но если голлизм как режим, как содержание и как стиль кончился с уходом его неповторимого протагониста, осталась новая, жесткая политическая система: система, которая сдавливала политическую борьбу, сводя ее к середине, к центру, обрубая «края» с помощью убийственного избирательного механизма, и прокладывала — ранее, чем другие страны — путь к новому преобладанию «смешанной системы».