День «N». Неправда Виктора Суворова

Глава 10 Мог ли Гитлер победить?

Как успели мы убедиться, В. Суворов все несчастья, обрушившиеся подобно лавине на армию и страну, склонен объяснить одним лишь внезапным нападением Вермахта. Он приводит следующую аллегорию:

Не будем пока оспаривать тезис автора об абсолютной беззащитности агрессора перед нападением. Последуем совету, представим на минуту, что В. Суворов прав, что «преступники», подготовив веревки, динамит и отмычки, действительно отправились грабить банк. Но и в этом случае все происходящее выглядело бы несколько иначе. Не успели бандиты выйти на площадь, как десятки «доброжелателей» окружили их плотным кольцом и наперебой стали убеждать мафиози, что план их раскрыт и с минуты на минуту охрана и подоспевшие полицейские откроют огонь. Главарь, нет чтобы насторожиться хотя бы, и слушать ничего не хочет. Более того, излишне навязчивые его поклонники тут же получают вместо благодарности за предупреждение — пулю. Уже и некоторые боевики указывают на открыто рассредоточивающий у банка взвод спецназа. Но главарю и этого мало, операция продолжается. Наконец, один из полицейских, либо сам из бывших, либо просто не слишком симпатизирующий режиму, открытым текстом кричит через всю площадь:

Лишь тогда босса начинают охватывать некоторые сомнения, но… это же еще не повод, чтобы отменять налет.

Могло такое быть? Нет! Не могло! Завидев одну лишь случайную патрульную машину, столкнувшись хоть с чем-то подозрительным, банда немедленно ретировалась бы.

Точно так же и Сталин, якобы готовивший удар по Гитлеру, узнав о намерениях последнего, не мог не застраховаться от неприятного сюрприза. Не мог, в конце концов, не насторожиться и скорректировать «расписанный по секундам» план. А то, что Гитлер нападет, и нападет очень скоро, было очевидным уже к концу мая^[296]. Да и как иначе можно было воспринять пролеты немецких самолетов-разведчиков до Крыма и западнее Киева и Минска, выселение польского населения из приграничной полосы, сосредоточение и развертывание десятков отборных дивизий Вермахта в непосредственной близости от границы и многое-многое другое.

Командующие приграничными округами в скором нападении фашистов не сомневались. Позволю себе привести слова И. Х. Баграмяна:

Подобные сообщения шли в Кремль и из других приграничных округов.

Широко известно, что о точной дате начала войны успел сообщить в Центр Рихард Зорге. Но аналогичные сигналы поступали от десятков других агентов. Правда, сроки назывались разные^[299], но разведсводки буквально кричали: «Война начнется со дня надень!» И если Сталин и впрямь готов был нанести превентивный удар 6 июля, если войска, готовясь к этому удару, действительно оказывались на какое-то время беззащитными, то как же мог вождь игнорировать столь тревожные сообщения?

А он не просто игнорировал. Во второй декаде июня, перед самой войной, высшие командиры предприняли некоторые меры оборонительного характера на свой страх и риск. В частности, по приказу командующего КОВО генерал-полковника Кирпоноса небольшие подразделения заняли Предполье^[300]. Казалось бы, что в этом плохого? Если армии подтягивались к границе для удара, это лишь обеспечивало их развертывание. Сталин же был взбешен. Вот что пишет в связи с этим Г. К. Жуков:

Пришлось Генштабу командующего КОВО наказать. Правда, занимаемой должности он не лишился. Но войска вернулись в казармы, и других попыток занять предполье уже не предпринималось. Более того, развернулась скоротечная, но достаточно масштабная кампания по выявлению «паникеров и подстрекателей».

Вот что пишет встретивший войну в должности начальника штаба 4-й армии Западного Особого военного округа полковник Л. M. Сандалов:

В. Суворов утверждает, что Сталин этим сообщением хотел запутать весь мир и прежде всего Гитлера, что под его прикрытием он выдвигал к границе армии Второго эшелона^[306], но, как известно, подобные заявления в подобной обстановке способны лишь усилить подозрения соседа. И если Сталин кого и запутал окончательно, то разве что своих собственных командиров. После сообщения предпринять хоть что-либо, чтобы радикально повысить обороноспособность армий прикрытия, было уже невозможно. Любые сомнения в миролюбии немцев, любые намеки на их возросшую активность рассматривались в лучшем случае как паникерство, в худшем — как провокация и даже шпионаж. А если кто-то и рискнул бы последовать примеру Кирпоноса, то, без сомнения, незамедлительно пополнил собой ряды тружеников ГУЛАГа.

Вновь обратимся к Л. М. Сандалову. Вот что он пишет по поводу Заявления ТАСС:

В результате произошло то, что и должно было произойти. Войска встретили противника, даже не успев привести себя в боевую готовность, не успев занять отведенные для них участки обороны. Неудивительно, что план прикрытия утратил актуальность уже через несколько часов после начала войны, три из четырех танковых групп немцев в первый же день вырвались на оперативный простор и устремились на восток, а Вермахт встретил не фронт обороны, а во многих случаях очаговое сопротивление изолированных друг от друга гарнизонов.

И вновь мы вынуждены задаться вопросом: если Сталин действительно собирался напасть, если войска агрессора за две недели до нападения действительно беззащитны, как же он не только не предусмотрел возможного контрудара Гитлера, но и запретил принять хоть какие-то меры своим военачальникам? В чем же гениальность сталинского плана, который был столь авантюристичен, в котором все было поставлено на карту и который, в принципе, мог быть сорван «одним выстрелом»?^[308]

В. Суворов, понимая слабость своей позиции, утверждает, что возможность превентивного удара Гитлера Сталин даже в расчет не принимал потому, что нападение немцев на СССР в любой ситуации было бы очевидным безумием, они просто не имели шансов. Гитлер якобы не мог победить в принципе. но он же напал, тут же возразим ему мы, и напал, рассчитывая, вероятно, на победу. Отнюдь, нимало не смущаясь, возражает В. Суворов. Напасть мог, победить — ни при каких обстоятельствах. Вот его слова:

Согласитесь, эти сумбурные рассуждения выглядят несколько более чем парадоксальными. Получается, что Япония, нападая на США, и Германия, вторгаясь на нашу территорию, совершили акты агрессии безо всякой надежды на победу! На что же они надеялись, начиная военные действия, и зачем же тогда они напали? Смущает также и категоричность, с которой В. Суворов, «обрекает» агрессоров на поражение, и его уверенность в том, что лидеры указанных держав якобы знали, что обречены. Собственно, приводятся два аргумента. Державам Оси приходилось якобы воевать на два фронта, и их экономика уступала промышленному потенциалу союзников.

Но так ли это? Повторюсь, до осени 1942 года, почти три года, Германия на два фронта не воевала. Немцы громили противников поодиночке, сами определяли очередность и направление молниеносных ударов, нимало не беспокоясь о тылах^[310]. То, что смогли они это сделать во многом благодаря недальновидным действиям как англо-французов, так и Сталина, ничего не меняет.

Что касается Японии^[311], то она действительно с самого начала воевала против целой коалиции. Но вклад англичан^[312] и голландцев по известным причинам не мог быть весомым. Американцы и не думали до 7 декабря^[313] переводить экономику на военные рельсы, а многомиллионная армия Гоминьдана^[314] до самого конца ограничивалась лишь оборонительными действиями да блокадой Особого района. Сталина же японцы еще долго могли не опасаться.

Второй аргумент на первый взгляд представляется более весомым. Никто же не станет отрицать, что ресурсы СССР, и тем более США, были безграничны, и потенциально экономика союзников была куда мощнее, чем экономика стран Оси. Однако это еще не означает, что агрессоры изначально были обречены на неудачу. Агрессор, как правило, имеет в сравнении с жертвой иные, не менее значимые преимущества. У него отмобилизована армия, экономика загодя переведена на военные рельсы, освоены принципиально новые способы ведения войны. Агрессор, будучи потенциально слабее, за счет заблаговременной целенаправленной подготовки получает пусть кратковременное, но решающее военное преимущество. Это позволяет добиться быстрых, значительных успехов, за счет которых насколько усилить себя, настолько же ослабить противника. Ослабить до такой степени, что шансы уравниваются. Пока жертва найдет, что противопоставить вторгнувшемуся врагу, ее экономике будет нанесен такой ущерб…

К тому же война, как и любой катаклизм, зависит от многих субъективных факторов. Окажется ли способным атакованное государство выдержать первый жестокий удар, готов ли будет народ пойти на жертвы и лишения ради победы, успеет ли военный потенциал выровняться, до того как ситуация окончательно выйдет из-под контроля? Разве все это можно предусмотреть, разве можно определенно утверждать: Япония, скажем, не имела шансов? Тем более Германия.

Почему-то нападение Гитлера на Польшу или Францию не рассматривается В. Суворовым как безумие. Почему-то не задается он вопросом, имели шансы немцы победить Польшу, Францию, Англию, их союзников и Сталина в придачу — действительно, почти всю Европу. А вот когда с большей частью противников было покончено, когда Вермахт, обезопасив тылы, беспрепятственно сосредоточил лучшие свои силы и все четыре танковые группы у наших границ, шансы почему-то упали до нуля.

Если рассуждать подобным образом, как оценить шансы Александра, вторгнувшегося в Персию с горсткой воинов? Что могло ожидать за Альпами оказавшегося, среди римских легионов Ганнибала? Ответ дают Граник, Гавгамелы и Канны^[315]. Все не так просто. Не всегда и не все, во всяком случае, не сразу, неопосредованно, решает экономика. В конце концов, победу добывают на поле боя.

Был ли Гитлер слабее Сталина? Нет, конечно. Современники, не сговариваясь, в предстоящем столкновении отдавали предпочтение немцам. Да и сейчас представляется вполне очевидным — на 22 июня 1941 года в военном отношении Гитлер был сильнее. Дойти до Волги позволил ему не столько внезапный, страшной силы первый удар, сколько именно общее военное превосходство.

Отчего же он был, в конце концов, остановлен и разбит нами? Бывают в истории нации моменты, когда само ее существование ставится под сомнение. Возможно, это высокие слова, но именно так было и с нами. Проснулось самосознание народа, вместе с ним пробудились те внутренние его силы, которые даже Сталину не дано было истребить. Когда все висело на волоске, войска… не отступали. Без танков, без артиллерии, без прикрытия с воздуха погибали, но не пропускали фашистов. И не из-за заградотрядов за спиной, хотя одно, конечно, не исключало, другого. Танки с черными крестами на башнях в яростных атаках то тут, то там вдавливались в нашу оборону, но пробить ее, как прежде, уже не могли. И горели, горели… А время работало не на немцев, оно никогда не работает на агрессора.

Конечно же, выиграть войну позволили в том числе и определенные технические и военные традиции, и высокий промышленный потенциал. Но уцелеть в первый год удалось лишь благодаря тому, что постоять за свое Отечество поднялся осознавший нависшую смертельную угрозу народ^[316]. Этого не учли блестящие немецкие генералы, да разве можно подобный фактор учесть? Это дает право и обязывает называть самую страшную из войн — Отечественной.

Если бы она таковой не являлась, Гитлер бы не проиграл. Другое дело, что сделал великую войну Отечественной не в последнюю очередь именно он. Рискну высказать крамольную мысль. Не будь фашистское вторжение столь жестоким, не имей оно целью физическое уничтожение большей части населения страны и натурализацию оставшихся, не было бы и столь яростного сопротивления. Ведь не секрет, что на Западной Украине жители встречали немцев цветами, не секрет, что партизанское движение приобрело свой размах далеко не сразу, не секрет, что солдатскую лямку в Вермахте тянули сотни тысяч бывших советских граждан^[317]. Конечно, большинство из них таким способом выбирались из концентрационных лагерей, спасая свою жизнь. Я не оправдываю этих людей, пытаюсь лишь поставить на их место себя.

Впрочем, были и национальные добровольческие антисоветские формирования, находились люди, пользующиеся случаем отомстить, находились и бессребреники, отдававшие жизнь ради порочно-святой, в данных обстоятельствах, идеи борьбы со сталинским режимом. Так уж распорядилась история, так уж предопределено им было — сражаться не с диктатором, но с собственным народом, диктатором предводительствуемым…

Если бы Гитлер боролся не с советским народом, а со сталинской кликой, если бы решился отнестись к зарождающемуся, пронизанному противоречиями русскому антибольшевистскому движению как к равноправному союзнику, он имел бы шанс^[319]. Но… тогда Гитлер не был бы Гитлером — зверем в облике человеческом. К тому же уничтожение сталинского режима отнюдь не являлось для него самоцелью. Гитлер собирался уничтожить большую часть населения Советского Союза!

В. Суворов приводит и такое «доказательство». Гитлер не готовился к войне с Советским Союзом. Вернее, не готовился к зимней войне. Вот что он пишет:

Прошу у читателей прощения. Столь пространный отрывок привожу, чтобы подчеркнуть всю абсурдность посылов. Вдумайтесь, концентрацию в приграничной полосе без малого двух сотен вражеских дивизий ГРУ игнорировало. Да и неудивительно, сотни разведчиков и аналитиков торговали бараниной и переправляли по цепи зажигалки и примусы в промасленной бумаге. Потому, получается, и советские зенитчики не приветствовали немецкие самолеты-разведчики салютом по плоскостям. Цены-то на баранье мясо все не падали, летайте, ребята, высматривайте все хоть до Урала. Это же не в военных целях, это же нам не угрожает.

Понятно, что в сравнении со мной В. Суворов имеет решающее преимущество — будучи еще советским разведчиком, В. Резун имел доступ к архивам ГРУ. Но тем не менее… где же доказательства всего вышеизложенного? А доказательство одно — Сталин Голикова не наказал. Ну, прошляпил тот 22 июня, с кем не бывает? Зато рассуждал логически, зажигалки через границу переправлял. Что пять с половиной миллионов человек ждали лишь сигнала, что снаряды уже складировались у наведенных на цели орудий, что самолеты и танки уже заправились — все это якобы Голиков знал, но во внимание не принимал^[324]. Ведь поголовного уничтожения европейских баранов не наблюдалось. «Это все доказательства?» — поинтересуется читатель. Все…

Ну ладно, поверим В. Суворову на слово и примем за аксиому тот факт, что Гитлер миллионы тулупов для нужд армии не закупал, о морозостойком смазочном масле и моторном топливе не позаботился и вообще к зимней войне не подготовился. Разве из этого следует, что Советский Союз в разгар лета был от нападения застрахован? Не зациклился ли Голиков на тряпках и примусах, не перемудрил ли он? Как это не пришла начальнику ГРУ в голову простая мысль? С Польшей, имея в тылу объявивших ему войну англо-французов, Гитлер покончил за три недели. Для полного разгрома Франции вместе с Голландией, Бельгией и британским экспедиционным корпусом хватило шести недель. От начала Великой Отечественной войны до наступления морозов оставалось от 18 до 20 недель. При этом Вермахт уже сосредоточился в компактных группировках у границы, а Сталин все еще сомневался, можно ли обозначить выдвижение на запад армий Второго эшелона. При этом за два года войны не было еще случая, чтобы немецкие танки не смогли прорвать оборону противника на направлении главного удара, а у нас все продолжались споры о целесообразности применения мехкорпусов, и заместитель наркома по вооружению маршал Г. И. Кулик ратовал за артиллерию на конной тяге…^[325]

То, что Гитлер не позаботился о зимнем обмундировании, свидетельствует скорее, что подавить сопротивление Красной Армии он рассчитывал в сжатые сроки. Вот слова маршала Жукова, отнесенные, правда, к периоду, когда приграничное сражение было уже нами проиграно:

Могло случиться, чтобы тяжелые предчувствия не посетили помешавшегося на подозрительности Сталина? Мог ли он с ходу отбросить мысль о том, что Гитлер решил уничтожить СССР не то чтобы до зимы — до осени?^[327] На мой взгляд, нет.

Бывают моменты, когда человек точно знает — с ним случится самое худшее. Вот он оценивает, что может его ожидать. И все вроде бы хорошо. Вдруг — легкое, едва осознанное беспокойство. Человек даже не представляет пока — от чего. Но напрягается и вспоминает. При определенном стечении обстоятельств все может быть совеем не хорошо — очень и очень плохо. Однако вероятность этого столь мала, к тому же он застраховался от всяких, кажется, случайностей… А беспокойство тем временем перерастает в тревогу, и вот уже человек приходит к убеждению: так оно и случится. И то страшное, трагическое, еще недавно казавшееся нереальным, будто предупреждает о своем неизбежном скором пришествии.

Человек все еще надеется, все убеждает себя, что бояться нечего, но в глубине души он уже уверен — произойдет самое худшее.

Именно это, я уверен, испытывал перед войной Сталин. Вождь уже свыкся с мыслью, что все ему удается, что, опираясь на аппарат и тайную полицию, меняя окружение, словно костяшки бесконечного домино, он добился абсолютного контроля над страной и людьми. Сталин уверился, и не без оснований, что, играя на противоречиях, рожденных Версалем, он может добиваться своих целей в Европе, ничем особенно не рискуя. Попустительство и недальновидность недавних победителей, их нежелание ради противодействия агрессору отказаться даже от малой толики сытой, спокойной жизни убедили его в этом.

Но вдруг из ничего, из жестокого поражения и национального унижения, из ожесточения, непосильных репараций и бредовых человеконенавистнических идей выросла и окрепла непонятная для него, страшная сила. Гитлер, конечно же, тоже юлил, тоже интриговал время от времени, но все это было… так — прикрытие, рутина. Гитлер не просто демонстрировал готовность к риску, он ставил на карту все. Гитлер брал не хитростью, но дьявольской, рвущейся из вдруг ставших тесными границ силой. После Чехословакии Гитлер уже не заботился о пятой колонне, где-то она возникала сама, в большинстве случаев немцы обходились и без нее…

Мертвым, многим миллионам погибших безразлично, что послужило причиной трагедии. Прозевал ли Сталин выпад Гитлера, увлекшись последними приготовлениями к собственному сокрушительному, якобы решающему удару, или настолько боялся немцев, настолько не желал рисковать своей властью, что разоружил перед самым вторжением собственную армию. Но нам-то, думается, не все равно, небрежность гения или порочная ущербность тоталитарного управления подвели страну к краю пропасти.

Имея такого соседа, как завоевавшая половину Европы фашистская Германия, наблюдая сосредоточение ударных группировок агрессора у своих границ, насторожиться должен был всякий. И то, что Сталин запретил принимать очевидно назревшие меры, может быть объяснено лишь одним: вождь смертельно боялся Гитлера. Он решил для себя еще весной 40-го, что мы гораздо слабее, что столкновение с Вермахтом один на один будет лично для него, Сталина, губительным.

Он пошел на выдвижение армий Второго эшелона ближе к границе, он позволил Жукову сделать то, что не бросалось немцам в глаза. Но ни о каких оборонительных мерах на границе не могло быть и речи. Занятие частями КОВО Предполья вызвало гнев вождя не случайно. Он, несмотря ни на что, надеялся, что сосредоточение ударных сил Вермахта у его границ — часть сложной игры немцев, направленной на дезинформацию Черчилля^[328]. Ему ничего другого не оставалось, ибо в победу над Гитлером Сталин не верил. Во всяком случае, в победу Красной Армии в борьбе один на один^[329]. Надо отдать должное Жукову и Тимошенко. Находясь под прессом сталинского авторитета, зная, что даже мысли о возможной войне ему неприятны и вполне могут самым негативным образом отразиться на их судьбе, указанные военачальники смотрели на вещи куда с большей трезвостью. Не только посмели возражать, но требовали позаботиться, наконец, о безопасности страны и кое-чего смогли добиться. К сожалению, немногого.

Сталина их настойчивость раздражала еще и потому, что, по его мнению, все это было бесполезно. Не оттого, что мы опоздали или недостаточно изготовили орудий, самолетов и танков. Просто фашизм был еще относительно молод и, находясь в состоянии непрекращающейся войны, еще не начал разлагаться изнутри. Гитлер и был сильнее потому, что опирался пока еще на почти всю одураченную им нацию. Сталин мог рассчитывать на безусловную поддержку лишь аппарата да опричины и потому не верит, что его армия способна победить! К тому же даже длительная война на истощение таила в себе смертельную угрозу его режиму^[330]. Гитлер же до этого добивался разгрома противников в сжатые сроки, блицкриг пока еще удавался.

В этой ситуации вождь выбрал линию поведения, которую достойной не назовешь. Растерявшись, не зная, что предпринять, и боясь предпринять что-либо, он не только ничего не сделал сам, но не дал сделать и другим. Будто страус, товарищ Сталин зарылся головой в песок и вверил себя и страну безжалостной судьбе.