День «N». Неправда Виктора Суворова

Глава 5 Война, которая была. Конфликт с Финляндией

Война с Финляндией — тот барьер, взять который Сталин не смог. Рубикон, к которому вождь подошел, замочил ноги, постоял в раздумье на теплом мелководье и вернулся на берег. И дело не только в весьма ощутимых даже для Советского Союза с его неистощимыми людскими ресурсами потерях. Сталин неожиданно для себя открыл, что проводить политику аннексии чужих территорий дело непростое, а главное, весьма и весьма рискованное. Гитлер идет напролом. Что ж? Это его дело. Он, Сталин, рисковать всем не станет.

Бытует мнение, что Гитлер и Сталин, СССР и фашистская Германия — одно и то же. Думается, это не совсем так. Гитлер был фанатиком, он искренне верил в бредовые, человеконенавистнические идеи о превосходстве арийской расы. Верил настолько самозабвенно и искренне, что сумел одурманить униженную Версалем и потому готовую откликнуться на его призыв Германию^[103]. В том, что Вермахт в течение двух-трех лет завоюет всю Европу, фюрер даже и не сомневался. И те действия Гитлера, которые принято называть авантюрами, с его точки зрения были единственно правильными, дающими быстрый и ошеломляющий результат.

Да, политическая обстановка, упорное нежелание англо-французов одернуть агрессора способствовали его усилению. Да, он сумел увлечь за собой верхушку жаждавшего реванша генералитета, целую плеяду блестящих военных, создавших сильнейшую армию, разработавших и применивших в бою единственно для Германии приемлемую стратегию молниеносных сокрушительных ударов. Но одной из главных причин успехов, на мой взгляд, является дьявольское чутье Гитлера и его способность к риску Блефовал он, иного слова не подберешь, вступая в демилитаризованную зону, когда «Франция без помощи своих прежних союзников могла бы вторгнуться в Германию и снова оккупировать ее почти без серьезных боев»^[104]. Рисковал, когда входил в Австрию. Все еще был куда слабее англо-французов, шантажируя Чехословакию. Но… все получалось. Каждый новый захват лишь увеличивал мощь Германии. Версальские победители, напротив, на глазах теряли авторитет, союзников и подавляющее поначалу военное превосходство.

Они наконец-то заявили о своей решимости отстоять мир силой оружия. Но Гитлера подобные, безнадежно запоздавшие, предупреждения остановить уже не могли, Вермахт перешел польскую границу на всем ее протяжении.

И Сталин не мог не подумать: а чем он, «гений всех времен и народов», хуже? Рисковать он, конечно же, не собирался, не тот это был человек. Но если Гитлер, имея лишь создающуюся армию, без борьбы занял Центральную Европу, то Сталин в любой момент мог выставить не один миллион хорошо вооруженных бойцов. Если Гитлеру удалось в две недели раздавить польское государство и англо-французы, несмотря на все их заверения, не тронулись с места, что могло помешать Сталину «помочь финскому пролетариату взять власть в свои руки»?^[107] Если Польша, имевшая куда более многочисленную, нежели финская, армию, куда больший потенциал и могущественных союзников, не устояла против Вермахта, РККА должна была бы, как представлялось, подавить сопротивление финнов едва ли не в несколько дней. Так думал Сталин, в это хотелось ему верить, и никто, конечно, не возражал.

Военный конфликт с Финляндией, являясь одним из звеньев в цепи довоенных аннексионистских устремлений Советского Союза, все же стоит особняком и имеет свою предысторию.

Первое давление на финское правительство было оказано в апреле 1938 года, когда «посольство в Хельсинки… заявило правительству Финляндии о настоятельной необходимости улучшения советско-финляндских отношений и принятии таких мер, которые укрепили бы безопасность как Советского Союза, так и Финляндии. Финляндское правительство признало закономерной такую постановку вопроса и согласилось на соответствующие переговоры»^[108].

При этом финны надеялись на содействие СССР в разрешении вопроса о ремилитаризации Аландских островов^[109]. Советское правительство, по существу, потребовало предоставить ему план будущих оборонительных сооружений, и диалог завершился.

И финнов можно понять. За перспективу вооружения расположенных у побережья нейтральной мирной Швеции островов пришлось бы расплачиваться возникновением советских военно-морских баз^[113] у своего подбрюшья.

Заключительный раунд переговоров состоялся в октябре. Теперь, после падения Польши и раздела ее территории, советская сторона требовала уже обмена Карельского перешейка на вдвое большую территорию в Карелии и аренды полуострова Ханко. Подобный обмен был невозможен. Карельский перешеек был превращен к этому времени в мощную оборонительную линию. С переходом основной и единственной оборонительной полосы в чужие руки Финляндия становилась беззащитной. «13–14 октября в Финляндии была объявлена мобилизация запасных и введена всеобщая трудовая повинность, началась эвакуация населения Хельсинки, Выборга, Тампере, зоны Карельского перешейка и побережья Финского залива. Управление страной перешло к военному кабинету… Не ограничиваясь вызывающими действиями на дипломатическом фронте, правительство Финляндии приступило к осуществлению ряда военных мероприятий»^[114]. Сталин понял, что процесс «мирного присоединения», столь успешно развивающийся в Прибалтике^[115], здесь не пройдет. Но он еще не верил, что это — серьезно.

Последняя попытка «договориться», по существу, представляющая собой ничем не прикрытый шантаж, была предпринята в конце октября. 26-го числа на Карельском перешейке в районе деревни Майнила в результате короткого артналета было убито четверо и ранено девять советских солдат и офицеров. В тот же день В. Молотов^[116] направил" финской стороне ноту, в которой предложил финляндскому правительству «незамедлительно отвести свои войска подальше от границы на Карельском перешейке — на 20–25 километров…». Подобный отвод войск означал бы оставление укреплений линии Маннергейма пустыми как раз в тот момент, когда угроза вторжения становилась реальностью. В ответной ноте финское правительство утверждало, что орудийный огонь по советским позициям был произведен из советского же тыла, и предлагало произвести совместное расследование. Финны даже соглашались на отвод войск, но с обеих сторон. Однако Сталин посчитал, что разговаривать уже не о чем. Ослабить Финляндию перед вторжением не удалось, задавим и так. «…На границу с Финляндией был послан замнаркома обороны и начальник Главного артиллерийского управления Г. И. Кулик, который должен был произвести артиллерийский обстрел территории Финляндии. Предполагалось, что после этого обстрела Финляндия сразу же спасует и запросит пощады. Но после наших выстрелов финны тоже ответили артиллерийским огнем»^[117].

30 ноября 1939 года Красная Армия перешла границу.

И эта уверенность базировалась, конечно же, на подавляющем превосходстве в силах и средствах. Все население Финляндии, немногим больше трех миллионов человек, не превышало населения-Ленинграда^[119]. При этом не следует забывать, что в боевых действиях приняла участие значительная часть кадровой армии, почти вся авиация, Балтийский и Северный флоты. Вот что пишет по этому поводу один из непосредственных участников прорыва линии Маннергейма К. А. Мерецков^[120]:

Вдоль границ Финляндии было развернуто четыре армии: 14-я в составе двух стрелковых дивизий — в Заполярье, 9-я (три стрелковые дивизии) — в Карелии, 8-я (четыре стрелковые дивизии) — северо-восточнее Ладожского озера, 7-я (шесть стрелковых дивизий и части усиления^[122]) — на Карельском перешейке^[123].

И если на севере несколько сот финнов не могли противостоять двум стрелковым дивизиям РККА и вынуждены были отступать в глубь страны, то наступление 8-й и 9-й советских армий развивалось не столь успешно. Вот как описывает тактику немногочисленных финских отрядов сам В. Суворов:

Стоит отметить, что подобным образом события развивались не в полосе наступления 7-й армии, а севернее Ладожского озера. Впрочем, и на Карельском перешейке тоже не очень получалось. Попытка обхода финских укреплений закончилась неудачей. Две дивизии 8-й армии^[126] к декабрю продвинулись вдоль северного берега Ладожского озера на 20–25 километров, но, понеся большие потери, деморализованные, продолжить наступательные действия были не в состоянии. К этому времени войска 7-й армии с большим трудом и с огромными потерями преодолели предполье и вышли на передовую оборонительную полосу линии Маннергейма. Попытка прорвать ее с ходу привела лишь к новым потерям. Неудачей закончился и новый, проведенный после пятидневной подготовки, штурм. Как считают многие специалисты, система финских оборонительных сооружений была в то время одной из сильнейших в мире, ни в чем не уступая линии Мажино. Неудивительно, что легкая артиллерия не могла пробить железобетонные с полутораметровыми стенами доты. Бессильными оказались и 45-миллиметровые пушки «бэтушек», а вот финны, затаившись до времени, пропускали советские танки между дотами и расстреливали их в упор. Перспективы дальнейшего наступления и значительное увеличение количества вновь прибывших на фронт соединений потребовало провести реорганизацию.

Наведение должного порядка и массированное применение артиллерии большой мощности (калибром 203–280 мм) позволили подготовить и 11 февраля осуществить прорыв передовой линии укреплений. Основной удар на левом фланге наступления наносили дивизии 7-й армии. Буквально прогрызая финскую оборону, войска медленно продвигались вперед. За передовой и главной находились вторая и третья оборонительные полосы и укрепления Выборгского укрепрайона. В течение 28–29 февраля вторая оборонительная линия была прорвана, а 1–3 марта войска 7-й армии вышли на подступы к Выборгу. Наконец-то, когда линия Маннергейма осталась позади, был предпринят обходной маневр. 4 марта 70-я стрелковая дивизия под командованием М. П. Кирпоноса^[129] по льду форсировала Выборгский укрепленный район и, захватив плацдарм в районе Вилайоки, перерезала шоссе Выборг — Хельсинки.

С потерей основного и, по существу, единственного оборонительного рубежа дальнейшее сопротивление финской армии теряло перспективы. Вне всякого сомнения, она сохранила высокую боеспособность и могла бы еще наносить противнику новые потери, но предотвратить продвижение Красной Армии и оккупацию Хельсинки и всего юга страны была уже не в состоянии. Еще 8 января 1940 года финны предприняли первые шаги к заключению мира^[130]. Однако до тех пор, пока решающего перелома на фронте не произошло, переговоры протекали вяло. Лишь 23 февраля, когда прорыв линии Маннергейма стал свершившимся фактом, советская сторона изложила свои условия^[131]. Финляндское правительство оказалось перед нелегким выбором: продолжать борьбу, рассчитывая на моральную поддержку Лиги Наций и возможное прибытие нескольких тысяч добровольцев и англо-французских экспедиционных сил, либо примириться с потерей десятой части территории страны.

Реальным ли было предоставление воюющими Англией и Францией масштабной военной помощи, неизвестно^[132]. Однако следует признать, что англо-французы проявили невиданную прежде дипломатическую активность. Их представители заявили Таннеру, что правительство Рюти должно официально обратиться к этим государствам с просьбой о вооруженной помощи не позднее 5 марта. Мирный договор Финляндии с Советским Союзом означал потерю ими еще одного потенциального союзника и в очередной раз демонстрировал бессилие Лиги Наций предотвратить агрессию. Но было поздно. 4 марта Маннергейм^[133] доложил, что финляндские войска на Карельском перешейке находятся в критическом положении.

Несмотря на то, что по условиям договора Выборг отходил к Советскому Союзу, части Красной Армии штурмовали город до полудня. В этих бессмысленных атаках погибли сотни красноармейцев. Смысл штурма остается вне пределов понимания и поныне. Ведь город и так отходил к СССР в соответствии с условиями мирного договора… Финские солдаты, как и в 1944 году, защищали Выборг до последнего. До 12 часов. Стрельба прекратилась. Финские части снялись и ушли. Население покинуло город раньше. Покинуло почти поголовно.

Каковы же итоги Зимней войны?^[136] Что принесла она нам? Какой увидели Красную Армию в ее первых после Гражданской войны серьезных боевых действиях сторонние, но крайне заинтересованные наблюдатели?

Вот как оценивает события В. Суворов:

То, что конфликт с Финляндией явился провалом внешней политики Сталина, сомнений не вызывает. Впрочем, буквально через строку В. Суворов утверждает, что немалые политические дивиденды извлечь все же удалось:

Думается все же, что «сдача» без боя трех прибалтийских государств была обусловлена не столько прорывом линии Маннергейма, сколько разгромом Франции. Повторюсь, дестабилизация этих стран была инициирована Сталиным не в марте-апреле, по завершении Финской войны, а лишь в июне, когда Франция, единственная страна, на чью защиту могли они еще рассчитывать, капитулировала. К тому же возможности^[140] Эстонии, Латвии и Литвы оказать сопротивление Красной Армии оказались сведены на нет созданием на их территории советских военных баз. От вооруженной борьбы правительства этих стран отказались еще осенью 1939 года, до советско-финляндского конфликта. Финляндия же, подготовленная к оборонительной войне, заручившаяся поддержкой англо-французов, тогда, в октябре 39-го, развернуть наши военно-морские базы на своей территории не позволила, «без боя» не сдалась и в результате, пройдя через войну и потеряв Карельский перешеек, независимость сохранила.

СССР увеличил территорию, «обеспечил большую безопасность для одной из своих столиц»^[141], но… заплатил за это потерей военного и политического престижа и толкнул в объятия Гитлера еще одного, возможно самого боеспособного и стойкого, союзника.

Что касается «блистательной военной победы», тут есть о чем поспорить. При этом не отрицаю героизм и непривередливость советского солдата, действительно сделавшего невозможное. Бросавшегося в лоб на прикрытые минными полями и проволочными заграждениями финские доты. Под перекрестным огнем. По метровому снегу. При сорокаградусном морозе. Проломившему в конце концов мощнейшую в мире систему укреплений. Ценой многих десятков тысяч жизней проломившему.

Но из этого вовсе не следует, что Красная Армия проявила себя с лучшей стороны. Напротив, та цена, та кровь, которую пришлось пролить за полосу карельской земли, лишь подчеркивает всю нашу расхлябанность, все ошибки, допущенные командованием разных уровней, от обещавшего скорую легкую победу, расписавшегося в полной своей некомпетентности Ворошилова до растершихся старших лейтенантов, враз ставших командирами полков. Сказались результаты репрессий, доведшие вооруженные силы до катастрофического некомплекта командного состава.

Но все это следствия. А главная причина заложена была в сути правящего режима. В том, что стратегические решения принимались узкой группой людей, если не одним человеком. Ошибка в оценке способности финнов к войне привела к серьезной неудаче. А неверное представление о намерениях немцев летом 41-го — к катастрофе.

В. Суворов упускает из вида простую вещь. Это сейчас можно спокойно разобраться в ситуации. «Вспомнить» о природных и погодных условиях, словно предназначенных для успешной обороны. И оценить свершенное по достоинству. А тогда растерянные наблюдатели увидели и осознали лишь одно. Немцы при минимальных потерях покончили с Польшей. С той самой Польшей, которая дала Красной Армии столь жестокий отпор в 1920 году. И с легкостью захватили Норвегию^[142], отделенную от них морем, с сильнейшим в мире, враждебным им флотом. И не побоялись открыто бросить вызов англо-французам. И те, считавшиеся вплоть до падения Франции самыми сильными на континенте, так и не рискнули их одернуть…

Кого волновал мороз за 35 градусов, и снеговой покров в человеческий рост, и болотистая местность, и мины… Результат, вне всякого сомнения, отрицательный результат, был налицо. Крошечная Финляндия нанесла напавшему на нее гиганту такие раны, что последнему пришлось, довольствуясь малым, отступить.

К тому же и «чисто военные» наши просчеты были налицо. Прежде всего речь идет о недооценке противника. Понятно, что инициатива исходила от Сталина, и приказ на вторжение обсуждению не подлежал. Понятно, в том, что все пройдет, «как в Польше», его убедил столь же далекий от стратегии, видимо, посчитавший, что более чем шестидесятикратное (!) превосходство в численности народонаселения уже само по себе гарантирует скорую безоговорочную победу, Ворошилов. Но… никто против этого не возражал^[143]. Лишь Б. М. Шапошников «считал контрудар^[144] по Финляндии далеко не простым делом и полагал, что он потребует не менее нескольких месяцев напряженной и трудной войны даже в случае, если крупные империалистические державы не ввяжутся прямо в столкновение»^[145].

Ущербность плана военных действий очевидна. К. А. Мерецков, непосредственно занимающийся подготовкой войск, утверждает, что «имелись как будто бы и другие варианты^[146] контрудара. Каждый из них Сталин не выносил на общее обсуждение в Главном военном совете, а рассматривал отдельно, с определенной группой лиц, почти всякий раз иных»^[147]. О содержании этих планов можно только догадываться. Несомненно одно: Сталиным они были отвергнуты в том числе и потому, что, предполагая активное сопротивление со стороны финской армии, показались уверившемуся в обратном вождю слишком громоздкими. А нужно было, как ему представлялось, особо не мудрствуя, просто войти.

9-я армия, от которой, как свидетельствует К. Симонов, «поначалу больше всего ждали»^[148], должна была просто продвинуться по «талии» на Каяни и Оулу, разрезав Финляндию пополам. 8-я армия — просто занять северо-западный берег Ладожского озера и выйти в тыл системы финских укреплений. Но финны в Карелии дали такой отпор, что об обходе линии Маннергейма с левого фланга вскоре пришлось забыть. Тогда, имея двукратное превосходство в живой силе и подавляющее в танках и артиллерии, стянув на фронт почти всю авиацию, не придумали ничего лучшего, чем ударить по ней в лоб. И тут выяснилось, что о подлинной мощи финских оборонительных укреплений руководство РККА имело, мягко говоря, поверхностное представление.

Но… штурмовали. Обстреливали форты полковой артиллерией — снаряды «сорокапяточек» и 76,2-миллиметровых «полковушек» от полутораметрового железобетона отскакивали, как горох. А более мощная артиллерия появилась куда позже, когда войска «уперлись», и стало ясно, во что. Использовали «новейшие» танки «БТ-7» с десятимиллиметровой бортовой броней. Пропустив в пространство между дотами, финны с бортов их и расстреливали. О них речь еще впереди. И бросалась в яростные, но безуспешные атаки пехота. На проволоку, по минным полям. И гибла, гибла…

Пришлось остановиться и серьезно подготовиться. Ударили жесточайшие даже для этих широт морозы. Тут вскрылись все «особенности» тыловой службы. Теплое обмундирование доходить до фронта упорно не желало. В ноябре не озаботились, нацеленные высшим руководством на несколько дней боев. А когда бои затянулись, и прошел декабрь, и январь, и наступил февраль, все как-то не спешили проявить инициативу. И… воровали, конечно^[150].

О преступной недооценке противника и отсутствии предварительной рекогносцировки театра военных действий говорит и время, выбранное Сталиным для наступления. Худшего и придумать невозможно. Из всех двенадцати месяцев года Красной Армии были отведены именно три зимних?^[151]. Сталин не думал, конечно, что сопротивление, такое сопротивление, будет оказано вообще, но тем, кто остался в снегах навсегда, разве от этого легче?

Вскрылась и неподготовленность командного состава. Вот как описывает первый штурм финских укреплений К. А. Мерецков:

Все признают, несуразиц, откровенной растерянности и неразберихи хватало. Многие тысячи «пропавших без вести», попросту пленных, десятки захваченных финнами не поврежденных танков и десятки, если не сотни тысяч, погибших говорят сами за себя.

Фронтальный штурм линии Маннергейма в таких условиях, с такой организацией был недопустим!

Но что же можно было предпринять?^[155] Ответ очевиден. Оставить на Карельском перешейке достаточные для обороны войска, а главными силами линию Маннергейма обойти. Но… линию Маннергейма

Все это так. Примененные РККА на этом направлении традиционные способы наступления привели к неудаче. Никто, конечно же, и не думал о легких егерских лыжных подразделениях и о тех же авиадесантных корпусах^[157]. Специфический характер предстоящих боевых действий по существу не учитывался, едва ли учитывалась сама возможность столь масштабного и решительного сопротивления финнов.

Согласимся, левый фланг финских укреплений обойти было очень трудно. Но правый фланг, упиравшийся в Финский залив, по существу оставался беззащитным. Против линкоров Балтфлота финны могли выставить несколько сторожевых катеров и десятка три орудий береговой обороны. А если принять во внимание и подавляющее превосходство советской авиации, следует признать, что беззащитной была и вся береговая полоса от Куоккалы до Кеми. Морской десант или даже несколько одновременных десантов напрашивались сами собой. При этом не обязательно высаживаться в Выборге, можно было занять с моря и Оулу, и Турку, и даже Хельсинки — любой финский прибрежный город и любой участок побережья. Согласен, конец ноября — не лучшее время для морских десантов. Но, во-первых, повторюсь, никто не заставлял Сталина «привязываться» к началу зимы, можно было начать и в октябре. Можно и в апреле, как немцы. А во-вторых, морские десанты, пусть и несравнимо меньшего масштаба, Краснознаменный Балтийский флот произвел^[158]. К сожалению, если не считать поддержку левого фланга 7-й армии, этим его участие в боевых действиях и ограничилось.

Обходной маневр предпринят не был. Линию Маннергейма брали в лоб. Возможно, отдельные бойцы и командиры, и таких немало, проявили себя и с лучшей стороны. Но организация, мягко говоря, оставляла желать лучшего.

В. Суворов утверждает, что цена, которую пришлось заплатить за Карельский перешеек, не имеет значения^[159]. Но это не так. Когда солдаты неделями без теплого обмундирования спят на снегу, когда случаи обморожения становятся массовым явлением, когда мины на каждом шагу и пули снайперов все находят новые жертвы, а успех, даже частный, даже местного значения, и не намечается, упадок морального духа неизбежен. И бесполезно замполиту убеждать бойцов. Окружающая суровая действительность, бессмысленная гибель товарищей агитируют куда вернее. Большая кровь, большие неудачи имеют свойство не забываться. Личный состав, командование всех степеней надолго теряют веру в себя, в свое оружие, в свою армию. Вновь обрести эту веру куда как нелегко.

Не случайно же один из симоновских персонажей, только что прибывший с Финской войны, ранее столь рьяно отрицавший наличие у Вермахта сильных сторон, полковник Баранов^[160], встретившись с женой, закатил истерику.

Перечитывая мемуары, часто ловишь себя на мысли — не то, не то, не совсем то. И вдруг заденет. Случайная строчка, одинокий, пропущенный цензурой абзац… из тех, которые поведают куда больше, чем многие тома. Потому что они — правдивы. И приходится собирать их по крупицам, и читать между строк, и сопоставлять прочитанное с картами давно ставших историей боевых операций…

Такова наша эпоха, такая уж наша страна. В ней власть как-то не торопится говорить правду…

Нравится кому-то или нет, но война с Финляндией, призванная, помимо прочего, продемонстрировать всему миру способность РККА не хуже немцев выполнять масштабные задачи, ее соответствие современным требованиям, показала как раз обратное.

И первым это понял сам Сталин. Еще в декабре, когда заняли предполье и уперлись в передовую и главную линии обороны… «Сталин сердился: почему не продвигаемся? Неэффективные военные действия, подчеркивал он, могут сказаться на нашей политике. На нас смотрит весь мир. Авторитет Красной Армии — это гарантия безопасности СССР. Если застрянем надолго перед таким слабым противником, то тем самым стимулируем антисоветские усилия империалистических кругов»^[162]. Однако застряли на два с лишним месяца, и еще месяц продвигались к Выборгу, прогрызая себе дорогу среди финских укреплений. Вывод напрашивается сам собой.

Антисоветских устремлений, правда, можно было не опасаться. Прошло совсем немного времени, и «империалистическим кругам» пришлось заботиться не о военных акциях против СССР, а о сохранении собственной шкуры. Но авторитет был потерян безвозвратно!

И Сталин это принял, вера в собственные вооруженные силы, пусть и не совсем обоснованно, была им утрачена. Об этом свидетельствует тот факт, что дальше Выборга Красная Армия не пошла. Казалось бы, зима, с лютыми морозами и сугробами в рост человека, кончалась. Линия Маннергейма преодолена, самое время продолжить «освободительную миссию».

Но нет, Сталин, довольствуясь малым, отступил. Что его остановило? Вернее, чего он испугался больше, гипотетических французских «добровольцев» или же вполне реальных финских партизан? Или же он настолько был неприятно удивлен происшедшим, что теперь уже до- пускал вариант, при котором где-нибудь под Хельсинки дивизии Красной Армии могли еще во что-нибудь «упереться», и новые сотни тысяч погибших окончательно бы ее деморализовали.

Он, Сталин, помнил, к чему привела неудачная польская кампания — к Кронштадту! Чтобы удержаться, Ленину потребовалось идти на уступки, ввести нэп. Сталину такой риск был ни к чему. Возникшая, пусть даже мнимая, им самим выдуманная, угроза дестабилизации режима, как всегда, перевесила. И только начавшей выходить из шокового состояния армии был дан приказ — остановиться!

В. Суворов утверждает, что войну с Финляндией проиграл… Гитлер. Ему «почему-то показалось, что Красная Армия действует плохо»^[163]. По иронии судьбы действия РККА на Карельском перешейке как раз Гитлер сумел оценить по достоинству. Вот что писал он 8 марта 1940 года Муссолини:

В одном можно согласиться с В. Суворовым: очередной акт агрессии Сталин мог предпринять лишь после очередного успеха фашистов. Ему до поры было позволено использовать их «блицкриги» в своих интересах. Но за подобранные немалые «крохи с чужого стола» пришлось заплатить немалую же цену. Чем больше уверенности прибавляли Гитлеру добытые малой кровью военные победы, тем сильнее разочаровывался в собственной армии Сталин. После Финляндии он уже признался себе, что, уничтожив костяк вооруженных сил, погорячился. Но… мертвых даже ему не поднять было из могилы. Да он бы и не стал. Кто-кто, а Иосиф Джугашвили прекрасно понимал, какие чувства должен испытывать нормальный человек к власти, ни за что ни про что загнавшей его на Колыму.

Это — тоже правда. Не случись чистки, такой бестолковщины, такой потери элементарной организации и таких безграмотных, авантюрных, почти не подготовленных с нашей стороны действий не было бы. Чистка позволила Сталину распоряжаться всем и вся по своему усмотрению, но распорядился он, мягко говоря, не лучшим образом. Править Иосифа Виссарионовича было некому…

Войска, в конце концов, организовались и проломили линию Маннергейма, но смягчить чувствительный, роковой^[166] удар по престижу Красной Армии и советского государства это уже не могло.

Младший партнер Гитлера — вот на что лишь мог претендовать Сталин после войны с Финляндией.

И еще высказывание: «Война в Финляндии многому научила Красную Армию: под Москвой в 1941-м и под Сталинградом в 1942-м германские войска встретили армию, которая умеет воевать зимой»^[167]. Иными словами, конфликт с Финляндией уже тем хорош, что РККА приобрела опыт зимней войны. Но зачем он ей, этот опыт, если в трех своих книгах доказывает В. Суворов, что уже в августе 1941 года должна была завершиться Висло-Одерская операция, и советские войска вошли бы в Берлин?..

А опыт этот и вправду пригодился… И виной этому не срыв упомянутой гипотетической августовской операции, а то, что упереться, упереться окончательно, удалось лишь под Москвой и на руинах Сталинградских кварталов…