День «N». Неправда Виктора Суворова

Глава 2 Мировая революция

Нравится нам или нет, но начало войны, как и многое другое, неразрывно связано с именем Сталина. Так уж сложилось, что к этому времени сосредоточил Иосиф Виссарионович в своих руках абсолютную власть. Так уж вышло, что все хоть сколько-нибудь важные решения принимал теперь практически в одиночку.

И вот какое стратегическое решение принял он накануне войны и, главное, почему, попробуем разобраться. А еще попробуем понять, что это был за человек. Чем был движим, к чему стремился, на что надеялся.

Вот некоторые высказывания о нем.

«Вы можете меня называть любыми словами, но я восхищен и очарован Сталиным. Это был зверь, кровавое дикое чудовище.

А еще — гений всех времен и народов»^[12].

«В своих мягких кавказских сапогах Сталин умело отошел в тень истории, чтобы сейчас вновь замаячил на горизонте грозный образ. И павшая величайшая империя XX века все чаще вспоминает о своем создателе, и в облаке новых мифов возвращается в страну он — Хозяин, Отец и Учитель»^[13].

И даже Черчилль, выступая в палате общин в день 80-летия Сталина (в 1959 году), сказал: «Большим счастьем было для России, что в годы тяжелейших испытаний страну возглавил гений и непоколебимый полководец Сталин».

Был ли он «гением всех времен и народов»? В. Суворов утверждает, что да, был. И будучи таковым, все свои действия, всю жизнь свою подчинил якобы одной цели — победе социализма в мировом масштабе. Победе. полной и окончательной. Навеки, навсегда. И ради этой победы — уничтожение собственной интеллигенции и крестьянства, кровавый незатухающий террор и разгром командных кадров, ГУЛАГ и Беломорканал, расправа с бывшими соратниками, которые имели неосторожность считать себя друзьями, и Троцким, считавшим себя истинным ленинцем. Ради этой победы… «создание» Гитлера.

Не будем пока оценивать возможностей «раннего» Сталина, одного из лидеров разбитой, лишь поднимающейся из руин, зажатой во враждебном окружении огромной страны, сколь-либо серьезно влиять на судьбы относительно благополучной Европы.

Проанализируем-то, что пишет В. Суворов в «Ледоколе» и «Последней республике». И начнем с мировой революции. Кстати, зачем она, именно мировая? Как и всегда, в пространном рассуждении, приводить которое полностью попросту невозможно, В, Суворов поясняет: Советский Союз не мог существовать рядом с «нормальными» странами, любое сравнение было не в пользу коммунистического режима. Он должен был либо завоевать всех соседей, всю Европу, либо пасть. Он не мог остановиться на каких-то рубежах, а вынужден был якобы непрерывно расширяться^[14]. А дальше следует решающий вывод. Вторая мировая война, как и все предыдущие войны новейшей истории, инспирирована Сталиным. Гитлер создан им, чтобы в качестве локомотива, «ледокола» проложить путь для захвата СССР Западной Европы. Не больше и не меньше.

Идея мирового господства, мягко говоря, не нова. Но то, что никому и никогда не удавалось ее осуществить, кое о чем говорит. Александр — отступил. Рим — даже и не пытался выйти за границы «цивилизованного» Средиземноморья. Батый, который, как считает большинство историков, мог ворваться во Францию и Италию, — не рискнул. Бонапарт закончил свои дни на крошечном острове в Атлантике, а Гитлер — на полу подземного бункера, последней территории Третьего рейха.

Так устроен мир. Он всегда многополюсный. И если агрессору на короткое время по тем или иным причинам удается временами получить заметное, военное скажем, преимущество и потеснить соседей, остальные, из справедливо упомянутого В. Суворовым чувства самосохранения, — очень быстро забывают старые обиды и даже, если хотите, идеологические разногласия и организуют единый фронт борьбы. Но, на мой взгляд, даже не это главное. Диктатура и агрессия возникают на почве серьезного кризиса и неустроенности. И вначале диктатор и сподвижники его не имеют ничего, кроме неустойчивой власти в нищей стране. Но грядет победоносная захватническая война, и все меняется. Вновь становятся популярными средневековые титулы, и власть — вот она, в руках, глядит, будто из тысяч зеркал, с портретов и с заходящихся в экстазе уличных шествий. И гвардия — уже не нищие разбойники с большой дороги, а невзначай обзаведшийся ресторанчиками и пивными средний класс. И куда только девалась былая непобедимая ярость больших батальонов. А враги, напуганные участью ближайших соседей, подготовились к борьбе не на жизнь, а на смерть. И стоит ли ввязываться в новую драку, и так уже имея все? Сколько фанатиков приходится на тысячу нормальных людей? Один или даже меньше? Мне могут возразить, что рейх и Япония военных лет — не тот случай. Да тот. Просто не успели они дойти до стадии разложения, Им не дали успеть.

То, что Маркс и Энгельс считали возможной победу социалистической революции лишь одновременно в большинстве капиталистических стран, вполне объяснимо. Ведь революция могла произойти лишь в наиболее отсталых, наиболее слабых звеньях цепи, и чтобы отбиться от вероятной реставрации капитализма извне, этих нестабильных звеньев должно было быть побольше. Но патриархам довелось коснуться вопроса лишь теоретически. Ленину же злой волей судьбы, невероятным стечением обстоятельств вошедшему во власть, прошлось столкнуться с пресловутым капиталистическим окружением лицом к лицу. И отношения с ним строить куда более прагматичные.

Первая ласточка — Брестский мир. Если следовать логике настоящий марксистов (и бывшего сотрудника Женевской резидентуры ГРУ В. Б. Резуна^[15]), то Советская власть в российских городах — ничто в сравнении с перспективой мировой революции. И прав был товарищ Троцкий, провоцирующий немцев на вторжение и неизбежное, по его мнению, выступление германского пролетариата. Нимало не заботящийся о судьбе большевистского СНК. И немцы почти без сопротивления, в вагонах пассажирских поездов от Риги, Минска и Бессарабии в считанные дни докатились до Пскова, Белгорода, Ростова.

Но Ленин вовсе не стремился раздуть мировой пожар, а напротив, поспешил подписать «грабительский, похабный» мир, отдавший врагу территории общей площадью до миллиона квадратных километров с населением свыше 50 миллионов человек. И лишь по одной причине, которую никто и никогда и не думал скрывать. «Брестский мир был тяжелым бременем для Советской Республики. Но он не затронул коренных завоеваний Октябрьской революции… Страна… получила мирную передышку, необходимую для восстановления экономики, создания Красной Армии, упрочения Советского государства»^[16]. Коренные завоевания революции — это свалившаяся в руки Ленина власть, и ничего больше. И власть эту «вождь мирового пролетариата» ценил куда дороже гипотетической мировой революции, и выпускать ее из рук не собирался. А ведь Германия уже тогда, в феврале 1918 года, стояла на грани военного краха. В самом деле.

Если, выведя из войны Россию и используя для своих нужд ресурсы оккупированных территорий, уже через три с половиной месяца после Брест-Литовска Германия вынуждена была признать свое поражение, что стало бы с ней, продолжи русская армия борьбу? «…задача России была проста: удержаться, устоять против такого же усталого и израненного противника. Ни для кого не было секретом, что предстоящее вступление в войну Соединенных Штатов быстро качнет весы победы в сторону Антанты»^[17].

Мне могут возразить, в начале 1918 года большевики еще не укрепились, у них не было армии, время выхода на международную арену еще не пришло. Не будем спорить, поговорим о советско-польской войне, о новой предоставившейся возможности ворваться в Европу. В. Суворов называет события лета 1920 года «первой попыткой» и утверждает, что стратегической целью было «через труп белой Польши» прорваться в Европу. Вот что он пишет:

И еще:

Почему же после серьезной, но отнюдь не решающей неудачи не подтянули силы, не возобновили наступление, не ворвались в Варшаву, не вышли к германским границам и «не подбросили сухих поленьев в тлеющие, ждущие угли костра немецкой социалистической революции»? Просто Ленин увидел воочию, что пролетариат соседних стран вовсе не ждет прихода Красной Армии, вовсе не стремится сбросить буржуазию, и любое вторжение на чужую территорию рассматривается ее населением не как освобождение от «ига капитала», но именно как «классическая» оккупация. И как-то вдруг отступающий к своим границам, почти бегущий, почти деморализованный враг, будучи прижатым к Висле, меняется на глазах. Откуда что берется? Самоотверженность и героизм солдат, простых крестьян, и национальный подъем, и готовность и решимость защитить их Отечество от наших «освободителей», и толковые, неожиданно решительные действия бывшего австро-венгерского офицера^[20], и даже элементы партизанской войны.

В таких условиях добиться решающего успеха можно либо с налета, либо обладая подавляющим преимуществом в технике и вооружении, чего, конечно же, в двадцатом году не было. Не мог не понять Ленин с его своеобразным, но мощным и гибким интеллектом, что продолжение войны с Польшей потребует напряжения всех сил, а это чревато самыми негативными последствиями и… просто рискованно. В тылу — разруха, уснувшие заводы и заброшенные шахты. В тылу уставшее от продразверстки, озлобленное крестьянство, разочарованный пролетариат, готовящийся к чему-то Кронштадт. В тылу Врангель.

Ленин и наиболее дальновидные его соратники осознали, что у Красной Армии под Варшавой в августе нет шансов, как не было их у польских легионеров под Киевом в июне и не будет под Минском в октябре.

Иное дело Врангель.

Когда белые вырвались с перешейков в Северную Таврию, для Ленина даже на секунду не встал вопрос, кого из сопоставимых по силам противников добивать. На западе за воодушевленными нежданным почти успехом^[21] конными польскими дивизиями — Белосток, Варшава, германская граница и перспектива мировой революции. На юге — Врангель с «Вооруженными силами юга России», последними формированиями, угрожающими самому существованию власти большевиков. И вновь власть перевешивает, и переброшенная с польского фронта Первая Конная, ворвавшись в Крым, довершает Гражданскую войну в европейской части России. А Польша получает Западную Украину, Западную Белоруссию и солидную контрибуцию в 30 миллионов рублей золотом. Мировая же революция опять откладывается. На потом, на потом…

Но мы же не о Польше, а о Германии, которая якобы готова была вспыхнуть от первой спички, и о Европе, где, кроме Польши, якобы некому было сопротивляться. ¹ Не дошли «красные кони» до Кенигсберга^[22] и Берлина, и не дано нам знать, что бы с ними стало, если бы дошли. Но история всегда предоставляет достаточное количество аналогов для размышления.

В конце 1918 года начавшая набирать силу Красная Армия вошла в Латвию. 18 декабря советской стала Валка, 22-го — Валмиера, 23-го — Цесис. 3 января была взята Рига^[23]. Однако никакой вспышки «революционного подъема» среди населения не наблюдалось. Напротив, все разношерстные, враждующие друг с другом антибольшевистские силы сумели на время забыть о распрях, и уже 22 мая 1919 года немецкая дивизия Р. фон дер Гольца совместно с местным ландсвером заняли столицу Латвии. В начале января 1920 года советская власть в этом прибалтийском государстве пала.

Можно по-разному относиться к действиям «железной» дивизии в Прибалтике. Можно воспринимать это как оказание помощи в борьбе с большевиками или же как политику аннексии Курляндии. Но факт остается фактом — именно немецкие добровольческие части составили то ядро, вокруг которого объединились поначалу антисоветские группировки.

И если уже тогда, зимой 1919 года, через два-три месяца после Компьенского перемирия^[24], после катастрофического поражения и тяжелейшего хронического кризиса в экономике, после недолгих берлинских беспорядков, так и не обернувшихся гражданской войной, навстречу приблизившейся Красной Армии Германия выслала не революционных солдат и матросов, вестников мировой революции, а железные полки, эту армию отбросившие, то почему то же самое не могло повториться и летом 1920 года? Я убежден, организуй Тухачевский, при благоприятном развитии событий, наступление на Берлин, как «классический оккупант» или же как «поджигатель немецкой революции», но с оружием в руках, немецкий народ воспринял бы это именно как «классическую оккупацию» и ответил бы адекватно. И пришлось бы молодой Красной Армии воевать на несколько фронтов, что, конечно же, было ей не под силу.

И самое главное. Совершенно непонятно, почему В. Суворов, признавая способность польской армии и польского народа оказать сопротивление агрессору и защитить национальные интересы, отказывает в этом народам и государствам Западной Европы, поднимающейся из краха Германии и победившей Франции^[25].

Из всего сказанного можно сделать следующие выводы.

Первое. Принести революцию на штыках возможно, лишь преодолев сопротивление широких народных масс, справедливо рассматривающих войска «армии- освободительницы» как интервентов. Найти внутри революционизируемой страны ту или иную социальную группу — союзника в условиях национального подъема чрезвычайно затруднительно. Более того. Если даже государство-сосед по тем или иным причинам разливается, и условия для социалистической революции и неизбежной гражданской войны созрели, ввод войск для «оказания интернациональной помощи» вовсе не обязательно поможет победить угнетаемым классам, а очень даже запросто способен резко сократить социальную базу революции и в конечном счете привести к ее поражению. Войска «дружественного социалистического государства» вышвыриваются при этом обратно, а о новой революции приходится забыть надолго.

Большевики все это апробировали, и Ленин не мог этого не понять. Продолжать в условиях разрухи и всеобщего, мягко говоря, недовольства попытки вооруженного вторжения в соседние оформившиеся государства равносильно добровольному отречению от власти^[26]. Равносильно политическому самоубийству.

Но понял он и другое. В равной степени и по тем же причинам невозможно принести на штыках и контрреволюцию. Новой интервенции Антанты не будет. Оградив Советскую Россию «санитарным кордоном», благополучная Европа оставила ее в покое. Можно наконец-то заняться тем, ради чего все и затевалось, переустройством гигантской страны.

Ленин грезил мировой революцией в 1918 году, когда был уверен, что без победы ее хотя бы в Германии, без красного Берлина и поддержки железных германских дивизий его режим не удержится. После Крыма, после окончания Гражданской войны в европейской части России, когда стало ясно, что большевики победили и устояли, мысли о походе на Берлин ушли куда_-то на второй план. Возможно, до поры, но ушли.

И второе. Главное. Когда Ленину приходилось выбирать между властью и чем бы то ни было еще, Ленин всегда выбирал власть. Любые действия, которые содержали в себе хоть крохотную угрозу потери власти, мнимую или реальную, отвергались Лениным с ходу. И в этом он не боялся ошибиться.

Отдал обессиленному врагу свыше миллиона квадратных километров территории, разом переведя собственную страну в разряд второстепенных держав. Ради власти.

Физически уничтожил немалую, наиболее активную и трудоспособную часть собственного народа. Вышвырнул цвет интеллигенции за пределы страны. Ради власти.

Довел богатые хлебные территории до голода и людоедства. Уничтожил крепкое зажиточное крестьянство «как класс». Ради власти.

Создал бюрократическую, ничем не ограниченную диктатуру, которая не могла не кончиться Сталиным. Ради власти.

Это потом уже — ради великого эксперимента, а прежде всего — ради власти.

И никогда властью этой, столь легко и нежданно свалившейся им в руки, Ленин и его соратники рисковать не стали бы. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

Им мировая революция нужна была ради сохранения их власти, а не власть ради инициирования мировой революции.

Мне все же возразят, так это же все — Ленин.

А Сталин? Сталин — тем более.