День «N». Неправда Виктора Суворова

Глава 11 О «людях Жукова» и Втором стратегическом эшелоне

В последнее время появляются отдельные публикации, в которых талант Георгия Константиновича Жукова, более того, его роль в достижении победы над врагом ставятся под сомнение. Собственно, в вину ему вменяется то, что успеха Жуков добивался ценой большой крови, даже имея превосходство над противником. При этом современные авторы едва ли не слово в слово повторяют высказывания все того же В. Суворова. Такие, например, как это:

Хотелось бы высказать свою точку зрения относительно человека, чья подпись в протоколе о капитуляции Германии — первая. С точки зрения общечеловеческой морали некоторые поступки Жукова, сам стиль его руководства не могут не показаться излишне жестокими. То, что человек, попадая в его подчинение, либо делал головокружительную карьеру, либо прощался с должностью, а то и с жизнью, то, что Жуков требовал расстрела нерасторопных офицеров и расстреливал, то, что наши потери в наступательных, да и оборонительных операциях превосходили потери противника в разы, — все это правда. Но война сама по себе аморальна. Критерии нравственности к ней неприменимы. У войны своя жестокая правда.

И правда эта вот в чем. В 1941 году на главных стратегических направлениях никто из советских военачальников не мог парировать удары Вермахта. Никто, кроме Жукова. Кто знает, не останови его войска немцев в пригородах Ленинграда и под Москвой, как еще сложилась бы война? Считаю, что победа все равно осталась бы за нами. Но знаю немало людей, придерживающихся иной точки зрения — с падением столицы режим попросту развалился бы, а с ним прекратилось и организованное сопротивление немцам.

Да, войска, оборонявшие Подмосковье, несли тяжелые потери, но они не дали немцам окружить и разгромить себя, сохранили тяжелое вооружение и удержали фронт. Думаю, не требует доказательств тот факт, что потери окруженных и уничтоженных немцами в предшествующих операциях частей и соединений РККА на порядок выше. И подобных тяжелейших неудач в одном лишь сорок первом не одна и не две. Вспомним окружение и разгром Западного фронта в конце июня. Окружение 6-й и 12-й армий в районе Умани, 16-й и 20-й армий восточнее Смоленска. Вспомним трагедию Юго-Западного фронта, когда оказались в окружении и погибли 21-я, 5-я, 37-я, 26-я армии и часть сил 40-й и 38-й армий, окружение и разгром части сил воссозданного Западного и Брянского фронтов в октябре.

Если после Сталинграда, после капитуляции одной лишь 6-й своей армии Вермахт так и не сумел закрыть образовавшуюся брешь и вынужден был от предгорий Кавказа и Волги откатиться к Харькову и Ростову, что же говорить о нас. Ведь гибли не дивизии, не армии — фронты^[332]. И немцы вырывались на оперативный простор и с ходу продвигались в глубь страны еще на несколько сот километров…

Вспоминаю полковника, начальника военной кафедры, который лично вел занятия, посвященные войне, и вколачивал в нас, что тактика немцев в итоге оказалась шаблонной и несостоятельной. Не спорил и не спорю, немцы действовали шаблонно. Они сосредотачивали на флангах наших группировок мощные подвижные силы, прорывали фронт и охватывали, окружали. Но раз за разом это проходило и приносило успех. Иногда мы не успевали создать заблаговременно глубокоэшелонированную оборону на участках предполагаемого вражеского прорыва. А иногда советские военачальнику, еще не уловившие сути наступательных операций Вермахта, по привычке растягивали войска в тонкую линию равной плотности и с равной степенью обреченности на прорыв ее врагом. Первым противоядие нашел Жуков. Он просто^[333], концентрировал боеспособные части там, где немцы готовились нанести свой удар. И когда немецкие танки пытались прорваться, их встречала не тонкая полоска окопов, а плотные массы изготовившейся к бою пехоты, артиллерийские засады и танковые бригады в ближайшем тылу^[334]. Враг маневрировал, стараясь нащупать слабое место, но и Жуков умело и своевременно перебрасывал войска. Недостаток транспортной техники с лихвой компенсировался решимостью отстоять столицу. Под Москвой солдаты гибли, но не бежали. То тут, то там немцы вклинивались в нашу оборону, но прорвать ее не могли. Три танковые группы, выдыхаясь, напрягая последние силы, бились о невидимую стену. До этого они с боями прошли тысячи километров. Здесь — не могли преодолеть и десятка. А в тылу советских войск сосредотачивались свежие, обученные и хорошо вооруженные резервы — полнокровные кадровые сибирские дивизии^[335].

Конечно, мы воевали пока еще хуже^[336], и люди гибли десятками тысяч. Да только ценой своей жизни они перемалывали войну в нашу пользу. Начинали перемалывать…

Ход истории — как мчащийся с головокружительной скоростью стальной шар. Пока скорость велика, никаким усилием не отклонишь его с заданной предшествующим разгоном траектории. Но бывают периоды, когда на долгом пологом участке скорость замедляется. И простым толчком, простым боковым касанием можно задать новое ускорение и… новый путь. В эти периоды роль личности вырастает многократно, вот только оставить свой след в истории не всякому дано. В сорок пятом, даже в сорок четвертом, исход войны, с Жуковым или без него, был очевиден. В сорок первом еще одно большое окружение и сдача Москвы могли иметь не просто катастрофические, но непоправимые уже последствия.

В этой связи хотелось бы высказать следующее. Иногда приходится слышать и такое: вот, французы капитулировали, и их потери в войне на порядок меньше наших. Но, во-первых, для нас капитуляция была равносильна гибели — страны и физическому уничтожению большей части населения. А во-вторых, если бы все сдавались, рассчитывая избежать людских потерь, кто бы тогда противостоял агрессору и что бы тогда стало со всеми нами?

В том, что Жуков часто настаивал на расстреле провинившихся, нерадивых… не сумевших, хорошего мало. Однако не думаю, чтобы войска под его командованием несли большие потери, нежели соединения, вверенные другим нашим военачальникам. Глупо было бы утверждать, что в ужасающе огромных наших военных потерях виноват исключительно Жуков^[337]. Повторюсь, всю войну мы подтягивались к немцам в умении воевать. Подтягивались командующие фронтами, подтягивались и комбаты, и рядовые. И тот из командиров, кто был умнее, берег солдат. Хотя, чего скрывать, как-то у нас это было не принято.

Утверждают также, что среди военачальников Великой Отечественной находились и более подготовленные, лучше, нежели Жуков, разбирающиеся в тактике и стратегии^[338]. Возможно, это и так. Сам Жуков отнюдь не скрывал, что даже отдаленно не представлял масштабов того удара, который нанесли немцы на рассвете 22 июня, а значит, до конца готов к нему не был^[339]. Однако если он и уступал в чем-то некоторым своим соратникам, то превосходил их в главном. Как организатору Жукову не было равных. Уверенный в себе, он заставлял поверить в себя и в победу и других. Так или иначе, но Жуков добивался поставленных целей, при нем оборона отличалась устойчивостью, а наступательные операции проводились быстро и решительно.

Повторюсь, если бы Жуков только отстоял Москву и Ленинград, уже и тогда о нем, без сомнения, говорили бы как об одном из творцов Победы. А ведь были еще Сталинград, Курск, Белоруссия, форсирование Одера и Берлин…

Любопытно, однако, другое. Так или иначе, принижая военный гений Георгия Константиновича, В. Суворов использует в своих целях имена тех, кого он называет «людьми Жукова». Якобы они были собраны последним по всей стране и сосредоточены на тех или иных должностях в Киевском и Одесском округах напротив Румынии. При этом упоминаются: генерал армии^[340] И. В. Тюленев — командующий Южным фронтом, генерал-майор авиации А. З. Устинов — командующий ВВС Южного фронта, генерал-полковник Я. Т. Черевиченко — командующий 9-й армией Южного фронта, генерал-майор П. А. Белов — командир кавкорпуса, входящего в состав 9-й армии, генерал-лейтенанты И. Н. Музыченко и Ф. Я. Костенко — командующие соответственно 6-й и 26-й армиями Юго-Западного фронта, полковник И. Х. Баграмян — начальник оперативного отдела штаба Юго-Западного фронта, генерал-лейтенант А. И. Еременко — после отстранения от должности и расстрела Д. Г. Павлова командующий воссозданным Западным фронтом, генерал-майор К. К. Рокоссовский — командир 9-го мехкорпуса окружного подчинения КОВО, генерал-майор танковых войск М. И. Потапов — командующий 5-й армией, генерал-майор А. Власов (тот самый! — А.Б.) — командир 4-го мехкорпуса 6-й армии, полковник И. В. Галандин — командир 17-го стрелкового корпуса, полковник И. П. Алексеенко — командир 5-го мехкорпуса, полковник В. И. Мишулин — командир 57-й отдельной танковой дивизии, майор И. И. Федюнинский — командир 15-го стрелкового корпуса 5-й армии, генерал-лейтенант И. С. Конев^[341] — командующий 19-й армией Второго эшелона и другие^[342].

В. Суворов утверждает, что одно лишь появление их у границы свидетельствует о готовящемся превентивном ударе по фашистам. Но так ли это? На мой взгляд, тот факт, что эти люди либо служили под началом Жукова на Халхин-Голе, либо в разное время соприкасались с ним на долгом армейском пути, не говорит ни о чем. Да, приняв командование Киевским округом, Жуков обновил командный состав. Да, он предпочитал видеть среди своих подчиненных людей, им лично проверенных, деловые качества которых успел узнать. Людей, которым мог доверять. Ну и что из этого следует?

По-разному сложилась военная судьба этих командиров, как и многих, многих других. Кто-то погиб, кто- то не избежал плена^[343]. Одни тянули суровую лямку всю войну, так и не сделав карьеры, некоторые командовали фронтами и в итоге примерили маршальский мундир…

Ни в коей мере не претендуя на монополию во мнении, попытаюсь проанализировать готовность некоторых из них к современной войне. О Рокоссовском и говорить нечего, этот человек, как и Жуков, рожден был для войны. Остановлюсь на двоих, чьи личность и биография представляются мне наиболее яркими. Это Еременко и Конев.

Мое мнение о Маршале Советского Союза Андрее Ивановиче Еременко противоречиво. До определенного времени все, что думал я об этом человеке, могло быть выражено словами Жукова: «…откровенно говоря, народ его (Еременко. — А.Б.) не любил за чванливость, с одной стороны, за идолопоклонство — с другой»^[344]. Но недавно, прочитав его выгодно отличающиеся от рутины мемуары, я убедился: каким бы этот человек ни был, он обладал широким кругозором и смотрел на вещи трезво.

Еременко, по-видимому, единственный, кто о походе РККА в западные области Украины и Белоруссии в сентябре 39-го говорит открыто, масштабные столкновения с польскими частями обозначает отнюдь не намеками. Понятно, что, будучи командиром 6-го казачьего кавкорпуса, он находился в гуще событий, но ведь не он один… Между тем лишь Еременко более-менее подробно пишет о группировке советских войск в Белоруссии, о трудностях «освободительного похода», а главное, о том, что далеко не везде Красную Армию встречали цветами. Согласитесь, нужно обладать определенным гражданским мужеством, чтобы в то время^[345] написать следующие строки:

Последние строки у не предвзято настроенного читателя могут вызвать улыбку, но факт остается фактом: о боях за Гродно, в которых один лишь командир кавкорпуса вынужден был сменить три один за другим подбитых танка, нигде более в советской историографии не упоминается. Столь же далека от принятого официоза его оценка итогов совещания высшего командного состава РККА.

Однако война — не философский диспут; и трезвый взгляд на вещи еще не гарантия успеха в бою. Куда важнее для командира вера в себя и в своих подчиненных и умение организовать и скоординировать действия вверенных ему частей и добиться выполнения поставленной задачи. Да и нас интересует прежде всего, готов ли был Еременко к проведению широкомасштабных наступательных операций в начале войны. На мой взгляд, нет, не готов.

И вот почему. В сентябре 41-го судьба предоставила Еременко шанс проявить себя. Ему, командующему Брянским фронтом, надлежало нанести удар по растянутому флангу танковой группы Гудериана. Условия были более чем благоприятные. Танками и авиацией Сталин фронт пополнил, насколько это было в сложившихся условиях возможно. Еременко пытался наступать, но неудачно. И это обернулось гибелью, на мой взгляд, самого боеспособного нашего фронта — Юго-Западного. А сбей он тогда немецкие заслоны, как знать, возможно, удалось бы избежать многих смертей, а может, и война переломилась раньше…

Мы. смотрим на войну с нашей стороны — лицом к противнику, спиной к Уралу. И потому забываем как-то, что и у немцев были свои проблемы, свои трудности. Вначале незначительные, не оказывающие влияния на то главное, что они делали. Затем все более существенные, справиться с которыми Вермахт мог лишь, напрягая все свои силы. Немцам казалось, еще одно усилие, еще одно большое окружение, и все будет кончено. Но гибли целые наши фронты, гибла кадровая армия, а сопротивление усиливалось. И приходилось менять саму тактику вторжения. Гитлер, поворачивая танковые дивизии от Смоленска на юг, считал, что, отказавшись от немедленного наступления на Москву, он всего лишь рационально использует сложившуюся конфигурацию линии фронта. Ни он, ни его генералы не поняли тогда, что изменить направление главного удара их вынудили, что блицкриг, по существу, сорвался, и война принимает затяжной характер. Впрочем, этот эпизод великой войны заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее.

До сих пор спорят историки, что считать началом перелома? А он не наступает в одночасье, его надо подготовить, вынести, выстрадать. Если хотите, дождаться. И если, в силу ряда субъективных причин^[347], стойкая оборона советских войск у Киева и под Смоленском не стала началом перелома в войне, то предпосылки его, как и в Бресте, как в Одессе и во множестве других безвестных по большей части местечек, где роты, полки, дивизии держались до последнего, она заложила вне всякого сомнения…

Покончив в начале июля с окруженными в районе Новогрудка дивизиями Западного фронта, немцы продолжили движение на восток. Вновь 2-я и 3-я танковые группы прорвали советский фронт, и уже 15 июля немецкие танки ворвались в Смоленск.

Однако Смоленское сражение только еще начиналось. С падением города две трети пути от границы до Москвы немцами были уже пройдены. Понимал это Сталин, понимали это и в Генштабе. Смоленское направление сколь спешно, столь и решительно прикрывалось свежими силами. 14 июля в тылу был развернут фронт резервных армий^[348]. Для нанесения контрудара и освобождения Смоленска в полосе от Рославля до озера Двинье было развернуто пять армейских групп в составе шестнадцати стрелковых и четырех танковых дивизий^[349].

Немцы считали, что с падением Смоленска дорога на Москву останется открытой, но попытки продвинуться дальше совершенно неожиданно вылились во встречный бой. Красной Армии не удалось вернуть город, но и Вермахт не мог прорвать фронт. Напряженные бои продолжались с переменным успехом^[350] до начала августа. Гибельность подобного положения для Вермахта была очевидной. Ситуацию усугубляло и то, что, встретившись с упорным сопротивлением, не могла преодолеть Лужский оборонительный рубеж нацеленная на Ленинград 4-я танковая группа, и безнадежно застряла под Киевом 6-я полевая армия. Действия ударных танковых группировок грозили превратиться в обособленные, обреченные на неудачу операции. Тяжелое впечатление произвели на немецкое командование й наши контрудары^[351]. Вермахт, подтянув силы, сумел их нейтрализовать, но непомерно растянувшийся фронт, зияющие в нем бреши, а главное, неожиданная активность Красной Армии времени на раздумья не оставляли.

Надо отдать врагу должное, выход из создавшегося положения был найден. Собственно, бесперспективность ведения наступательных действий одновременно на всех направлениях стала очевидной. Можно было либо, не обращая внимание на фланги, продолжить наступление на Москву, либо выровнять фронт, Гитлер остановился на последнем. Полевые армии группы армий «Центр» перешли западнее Смоленска и Ельни к обороне, 3-я танковая группа повернула на север, 2-я танковая группа Гудериана развернула наступление в тыл советским войскам, обороняющим Киевский укрепрайон. Правый ее фланг обеспечивала 2-я полевая армия, о левом немецкие танкисты должны были позаботиться сами.

Одновременно войска группы армий «Юг» развернули наступление на Правобережной Украине. Во второй половине августа враг вышел к Днепру во всей полосе обороны Юго-Западного и Южного фронтов. 25 августа был оставлен Днепропетровск, к 9 сентября дивизии 17-й полевой немецкой армии форсировали Днепр и захватили юго-восточнее Кременчуга крупный плацдарм.

К этому времени армии Юго-Западного фронта находились уже в критическом положении. Еще 8 августа, после перегруппировки, войска 2-й полевой армии и 2-й танковой группы перешли в наступление против Центрального фронта^[352]. Советские войска не выдержали удара и отступили на юг. Положение усугублялось еще и тем, что длительное время советское командование предполагало, что удар наносится с целью последующего охвата войск Западного и Резервного фронтов с юга через Брянск. Для предотвращения этого 14 августа в тылу Центрального был развернут Брянский фронт^[353], командовать которым и предстояло А. И. Еременко. Однако противник на Брянск не повернул, к 16 августа немцы вышли в район Гомеля и Стародуба. В считанные дни правый фланг Юго-Западного фронта оказался охваченным противником, рассеченные армии Центрального фронта не могли прикрыть его и откатывались на юг.

Именно тогда произошла стычка Жукова со Сталиным. Начальник Генштаба требовал оставить Киев, отвести войска за Днепр и за счет высвободившихся сил и средств заткнуть бреши в обороне. Верховный Главнокомандующий рассчитывал Киев удержать и все надежды возлагал на Еременко. Надо признать, вождь имел некоторые основания сохранять оптимизм. На фронте к этому времени сложилась уникальная ситуация. 2-я танковая группа Гудериана, прорываясь к Лохвице, перехватывая коммуникации Юго-Западного фронта, в свою очередь подставила под удар свой непомерно растянутый левый фланг. Защитить его немцам было нечем. Успех решали часы, и на острие главного удара требовалось иметь все силы. В Ставке это учли^[354], учли и то, что над флангом Гудериана нависал будто специально созданный для сокрушительного удара Брянский фронт.

24 августа между Сталиным и Еременко произошли переговоры по прямому проводу. Отрывки записи их разговора имеет смысл привести дословно.

К. С. Москаленко утверждает, что в успехе операции Брянского фронта Сталина убедил Шапошников^[359]. Даже если и так, это лишний раз подчеркивает — тактически ситуация была стопроцентно выигрышной, войска Брянского фронта занимали столь выгодную позицию, что разгром ими левого крыла танковой группы Гудериана даже в августе 41-го представлялся весьма вероятным.

Результаты не заставили себя ждать. Уже 2 сентября сплошной организованной обороны советских войск между Черниговом и Шосткой не существовало. 12 сентября немцы нанесли удар с Кременчугского плацдарма и заняли Хорол. На следующий день передовые части 2-й танковой группы овладели Ромнами и прорвались к Лох- вице. Парировать удары Юго-Западному фронту было нечем, его войска изолировались немцами друг от друга концентрическими ударами с многих направлений.

14 сентября начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор В. И. Тупиков, информируя Ставку о создавшемся положении, закончил свой доклад словами: «Начало понятной вам катастрофы — дело пары дней». Шапошников назвал доклад Тупикова паническим…^[361] Он все еще надеялся на удар Еременко. Лишь 17 сентября Верховное главнокомандование дало разрешение на оставление Киева. Глубокой ночью Кирпонос отдал приказ всем армиям с боями выходить из окружения, но было уже поздно. Почти сразу же была потеряна связь как со штабами армий, так и со Ставкой. Противник рассекал окруженные армии на части и уничтожал их поодиночке. 20 сентября в бою в роще Шумейково, у хутора Дрюковщина Сенчанского района, погибли командующий фронтом генерал-полковник М. П. Кирпонос и член Военного совета М. А. Бурмистенко. Начальник штаба фронта генерал-майор В. И. Тупиков был убит 21 сентября при попытке прорыва.

Кто-то сумел вырваться из окружения, пробился к своим и воевал еще. Большинство, многие сотни тысяч, погибли или попали в плен^[362]. Потеряна была и вся почти техника. Четыре армии, 5-я, 21-я, 26-я, 37-я, и часть сил 38-й армии были уничтожены. Фронт откатился на восток еще на несколько сот километров. Собственно, его пришлось восстанавливать заново. Клейст, который потерял в непрерывных тяжелых боях больше половины своих танков, который и думать не смел в одиночку противостоять Юго-Западному фронту, получил возможность продвинуться до Ростова.

Все приходилось начинать и готовить заново…

Многие, в том числе и В. Карпов, считали и считают, что немалая доля вины за происшедшее ложится на генерала Еременко. Но что же он сам? Нимало не смущаясь, Еременко утверждает следующее:

Иными словами, Еременко, по существу, утверждает, что перед Брянским фронтом стояла задача не нанести фланговый удар по 2-й танковой группе немцев с целью если не разгрома ее, то прикрытия правого фланга Юго-Западного фронта, а исключительно воспрепятствовать возможному продвижению Гудериана на Москву. Абсурдность этого утверждения очевидна. Вплоть до 30 сентября немцы на Москву не наступали, у них не хватало для этого сил. Тот факт, что Брянский фронт был спешно усилен танками и авиацией также не свидетельствует в пользу Еременко. Если Сталин и Шапошников не рассчитывали на удар Брянского по флангу и тылам Гудериана, на что же они надеялись, запрещая сдавать Киев, когда коммуникации Юго-Западного фронта уже перерезались противником? И, наконец, если перед Еременко в действительности стояла лишь ограниченная задача — прикрыть Московское направление, зачем Сталину было расформировывать Центральный фронт и переподчинять его войска, прикрывающие фланг Кирпоноса, Еременко?

Разумеется, в мемуарах Еременко о разговоре по прямому проводу со Сталиным, состоявшемся 24 августа, о своем обещании безусловно разбить «подлеца Гудериана» не упоминает. Но… из песни слова не выкинешь.

Рассуждения о том, что заслон, выделенный Гудерианом для прикрытия фланга, был не так уж и слаб, и напротив, Брянский фронт не имел сил для наступления с решительными целями, тоже достаточно спорны. Сталин, надо отдать ему должное, усилил Брянский фронт, как только мог.

Но даже если это и так, и Еременко действительно не имел физической возможности сбить заслон немцев на Десне, как же посмел он пообещать Сталину разбить танковую группу Гудериана? Никто ведь не тянул за язык. Ответил бы, извините, товарищ Сталин, никаких гарантий дать не могу, сильны немцы. Не расстреляли бы его за это. Но Еременко держался бодро и уверенно. Непонятно, на каком основании еще до соприкосновения вверенного ему фронта с противником обещал Гудериана разгромить непременно. И Сталин в то время, когда дела шли из рук вон плохо и фронт то здесь, то там прогибался и рушился, решил, что такой уверенный и основательный человек ему и нужен, на такого и следует опереться. Своими безответственными заверениями Еременко дезориентировал Ставку и лично Верховного, что, вне всякого сомнения, и привело к запоздалому отходу Юго-Западного фронта и в конечном счете к происшедшей трагедии…

Несколько слов об упомянутом Жуковым идолопоклонстве. Надо признать, Еременко оно было присуще. В августе 42-го в разговоре по прямому проводу Василевский проинформировал Еременко о точке зрения Верховного Главнокомандующего относительно ряда организационных вопросов по обеспечению обороны Сталинграда^[367] и поинтересовался его мнением. Высказывая его, Еременко обронил крылатую фразу, надолго ставшую атрибутом этикета советского и российского чиновничества. Он сказал:

При этом вовсе не утверждаю, что Вермахт — не разбойничий. А просто для части советской, в том числе и военной номенклатуры (отнюдь не для всех!) стало правилом хорошего тона ронять при случае подобные определения.

Представьте пилота в современном воздушном бою. Времени ответить на запросы у него не остается. Аппаратура сама передает спасительный отзыв: «Я — свой! Я — свой!» Так и здесь. Меняется время, меняются вожди^[369] и приоритеты, но суть остается прежней. Хороший номенклатурщик помнит об этом всегда и не забывает время от времени семафорить:

И пристрастие к идолопоклонству вовсе не определяет уровень военной подготовки конкретного человека. Скорее заставляет задуматься, а почему, собственно, из двух, скажем, с одинаковой биографией комбатов одного расстреляли без суда и следствия, а другой — сразу поставлен был на дивизию, а то и корпус? Задуматься о критериях отбора великой чистки. И кажется мне почему-то, что критерии эти были сколь случайны, столь же мелки и ничтожны…

С уничтожением окруженных армий Юго-Западного фронта, как известно, наши злоключения не кончились. Сдавив удавкой окружения не сдающийся Ленинград, обеспечив свой южный фланг, Вермахт мог, наконец, сосредоточить усилия на решающем Центральном направлении. После перегруппировки в полосе от Андреаполя до Рыльска в составе группы армий «Центр» немцы сосредоточили 3-ю, 4-ю и 2-ю танковые группы, 9-ю, 4-ю и 2-ю полевые армии. Им противостояли три наших фронта: Западный^[370], Резервный^[371] и Брянский^[372].

И вновь, в который уже раз с начала войны, немцы нанесли несколько рассекающих ударов, прорвали наш фронт^[373] и устремились к Москве. При этом им удалось окружить в районе Вязьмы части пяти наших армий Западного и Резервного фронтов, а под Трубчевском — основные силы Брянского фронта^[374]. Бои отличались особым ожесточением, однако поставленные в очередной раз в тактически проигрышное положение советские войска вынуждены были отступать. К концу октября ценой неимоверных усилий фронт удалось на какое-то время стабилизировать уже в непосредственной близости от столицы. Немцам показалось, что от победы их отделяет один только шаг. Как известно, сделать его Вермахту было не дано…

Хотелось бы отметить вот что. Немцы, конечно, располагали значительным преимуществом, однако в живой силе их перевес был не столь велик. Командующие фронтами имели более чем достаточно времени для подготовки надежной обороны^[375]. Тактику наступления немцев пора было бы уже изучить досконально и найти противоядие против рассекающих ударов компактных танковых группировок. Наши войска вышли из сентябрьских боев ослабленными, но и немцы были не железными. В частности, 2-я полевая армия и 2-я танковая группа, едва успев проделать с боями тяжелейший марш-бросок к югу, без какой-либо оперативной паузы вновь привлекались для наступления с решительными целями. О тактической внезапности, подобной той, которую немцам удалось достичь в начале войны, не было и речи^[376].

К тому же во главе Западного фронта стоял Иван Степанович Конев, заслуживший репутацию грамотного, думающего командира. Однако наша оборона вновь не выдержала. Вот что говорит по этому поводу Г. К. Жуков:

Но почему войска всех трех фронтов были традиционно растянуты в линию одинаковой плотности? Почему командующие не позаботились о создании в тылу мобильных резервов, способных контратаковать прорвавшегося противника? Почему, наконец, не были предприняты попытки выявить направление будущих ударов и создать на этих участках устойчивую глубокоэшелонированную оборону? В то, что наши военачальники, тот же Конев, даже отступив до Москвы, все еще не понимали тактики немцев, — не верю. Тогда в чем же дело?

Бытует мнение, что Конев все делал правильно, но перевес врага в силах был слишком велик. Но ведь тот же Жуков сумел организовать оборону Москвы, находясь в куда более сложной ситуации, выстроив ее едва ли не «с нуля», и столицу отстоял.

Когда прилетевший из Ленинграда Жуков после короткого разговора со Сталиным выехал в войска, в штабе Западного фронта он мог наблюдать неприглядную картину. Командующий и штаб выглядели не просто усталыми, но какими-то потрясенными, напуганными. И отнюдь не немцами^[378]. Доказать это невозможно, но думаю, этот самый довлеющий над ними страх и стал в конечном итоге причиной очередного разгрома.

Ведь усилить наиболее угрожаемые участки — значит в той же мере ослабить остальные. Но кто его знает, где противник будет прорываться и какой участок обороны окажется главным, а какой — второстепенным? В том и талант полководца — встретить врага в оптимально выстроенной группировке. Только, как известно, одаренные люди ошибаются даже чаще, чем простые смертные. Но за подобным просчетом вполне может последовать вопрос: а кто вас, товарищ, надоумил оголить фронт и открыть врагу дорогу на Москву? Создашь в тылу мощный кулак, и, в случае неудачи, компетентные органы не преминут поинтересоваться, как это получилось, что перед самым боем лучшие части с фронта были удалены? Это по недомыслию или как?

Так стоит ли рисковать? Не проще и не безопасней ли растянуть войска тонкой ниточкой, пусть зыбкой, ненадежной, зато перекрывающей все, и надеяться на авось, на то, что пронесет, что солдаты не выдадут, совершат чудо, лягут костьми, но немцев не пропустят. Убежден, подобным образом наши военачальники и рассуждали. Страх принять неверное решение не давал взять на себя дополнительную ответственность, сковывал их инициативу, заставлял «не высовываться». Все это было и раньше, но так или иначе нивелировалось нашим превосходством в силах и средствах и оставалось если не незамеченным, то ненаказуемым. Однако воевать подобным образом с Вермахтом, давать немцам такую фору, было равносильным заранее обречь себя на поражение. Не случайно сказал Жуков о Коневе:

Обратите внимание, Жуков не говорит «был плохим командиром», а — «плохо командовал». Согласитесь, это не одно и то же.

Когда на южном фасе Курской дуги обескровленные танковые дивизии немцев отступили и инициатива прочно перешла в наши руки, многие, до того не блиставшие наши военачальники словно стряхнули с себя оцепенение. И неудивительно. Если до Сталинграда любой просчет был чреват катастрофическими последствиями, то начиная со второй половины 43-го ошибки уже не были смертельными, уже можно было принимать смелые неординарные решения и… почти не бояться их последствий.

Чистка, все та же чистка не обошла стороной никого. Люди изменились, и не в лучшую сторону. Конева Жуков спас тогда от неминуемого расстрела, назначив после октябрьского разгрома Западного фронта на должность своего заместителя. Прошли годы, отгремели бои, и бывший подчиненный ответил Георгию Константиновичу черной неблагодарностью. Когда Сталин посчитал, что Жуков может стать для него опасным, была организована травля маршала. По существу, ему были предъявлены обвинения в антиправительственном заговоре. На собрании высшего командного состава, где Жукова унижали как могли, одним из первых выступил с резкой критикой Конев. Не стоит и говорить, чем это было чревато для маршала. Случалось, после такого люди бесследно исчезали из этой жизни.

Мне возразят, все были такими, все так поступали. Нет, не все! Тот же Рыбалко совестью не поступился и не побоялся выступить в защиту опального маршала. А Конев продолжал в том же духе, с готовностью подхватывая любое, самое мерзкое начинание властей одним из первых. Вот что сказал о нем Хрущев:

Умер Сталин, арестовали и судили Берию^[381]. Жуков вернулся ненадолго на пост министра обороны и тут же… попал в опалу вторично. Теперь уже им тяготился Хрущев. В октябре 57-го Пленум освободил Георгия Константиновича от занимаемой должности, вывел из состава членов Президиума ЦК КПСС и членов ЦК КПСС. А менее чем через месяц с «разоблачительной» статьей в «Правде» выступил И. С. Конев. В ней он, помимо прочего, ставил в вину Жукову недостаточную нашу готовность к войне. Нравится нам или нет, но так было.

Повторюсь, прямой связи между военным талантом и, как бы это сказать, особенностями характера нет, и отдельные неблаговидные поступки высших командиров никоим образом не умаляют их боевые заслуги. Только вот зачастую эти особенности не позволяли таланту своевременно раскрыться.

В свете всего изложенного возникает вопрос: так соответствовали даже лучшие наши военачальники, вне всякого сомнения, заслуженные, сильные командиры, требованиям современной войны, готовы ли они были организовать и провести широкомасштабные наступательные операции в июле 41-го? Способны успешно атаковать сильнейшую армию мира?

Могли ли мы позволить себе напасть первыми?

На мой взгляд, ответ очевиден. Впрочем, читатель вправе судить об этом сам…

Несколько слов о Втором стратегическом эшелоне. То, что пять армий^[382] выдвигались с середины июня к Днепру, — факт. Но разве из этого непременно следует, что мы готовили превентивный удар? В защиту «наступательного плана» В. Суворов приводит следующие аргументы: войска уходили, и в случае бунта (!)^[383] во внутренних округах Сталин уже не мог рассчитывать на поддержку армии.

Ряд советских военачальников в своих мемуарах якобы утверждали, что Второй эшелон создавался для развития возможного успеха и что некоторые командиры, так или иначе соприкасавшиеся с Жуковым, и часть его халхингольских боевых товарищей занимали в армиях Второго эшелона те или иные должности.

О «людях Жукова» сказано, полагаю, достаточно.

Что касается бунтов в оставляемых войсками внутренних округах… Поверьте мне, если бы советской власти, власти товарища Сталина действительно хоть что-то угрожало, если серьезные беспорядки, подавить которые можно было бы, лишь применив армию, стали бы реальностью, из внутренних округов не то что армии, батальоны не были бы переброшены на запад.

Только Иосиф Виссарионович мог не опасаться. Миллионы тех, кто могли бунтовать и бунтовали, в большинстве своем были постреляны-порубаны еще в Гражданскую. Не то что бунтовать, не то что слово сказать, бросить косой взгляд было уже некому. Недовольные, излишне информированные, доверчивые и не в меру разговорчивые укрепляли социализм, доходили в бесчисленных гулаговских лагерях. Да и когда это НКВД выпускал ситуацию из-под контроля? Зачем ему помощь армии, когда этой самой РККА чекисты без малейшего с ее стороны сопротивления нанесли урон едва ли не больший, чем Вермахт с самураями за всю бесконечно долгую войну?

Кстати, В. Суворов утверждает, что еще до войны во внутренних округах прошла тотальная мобилизация, и затем выбрано все подчистую. Но за счет чего же тогда и за счет кого формировались в спешном порядке и отправлялись на фронт затыкать очередную брешь все новые и новые армии? Как известно, фронт пришлось восстанавливать не один раз. Думается, что пополнялась действующая армия не за счет приписного состава и резервистов оккупированной немцами Прибалтики, Белоруссии и Украины.

Но ведь сказал же генерал-майор В. Земсков: «Эти резервы мы вынуждены были использовать не для наступления в соответствии с планом, а для обороны»^[384]. Не собираюсь втягиваться в дискуссию, о каких, собственно, резервах речь. Отмечу лишь, что к тому времени в Советском Союзе была создана обстановка, в которой никто не мог даже высказать предположения, что Вермахт прорвет оборону советских войск и продвинется в глубь страны на тысячи километров. Очевидно, что командиры выдвигающихся к Гомелю и Киеву соединений не могли быть нацелены на ведение оборонительных операций на этих, столь удаленных от границы рубежах. В лучшем случае, им предписывалось быть готовыми ликвидировать просочившегося врага.

И главное.

Если бы войска Второго эшелона предназначались исключительно для наступательных действий на территории противника, армии выгружались бы не в пятистах километрах от границы, а в непосредственной от нее близости. Судите сами, какой смысл поднять громоздкое армейское хозяйство, перевезти его за тысячи километров, выгрузить и обустроить, а затем вновь погрузить, вновь перевезти к рубежу развертывания и вновь выгрузить. Речь ведь идет не о роте — об армии с ее инфраструктурой, техникой, транспортом, тылами. Достаточно упомянуть, что на перемещение из Забайкалья в район Шепетовки и развертывание 16-й армии генерал-лейтенанта М. Ф. Лукина планировалось затратить почти месяц^[385]. Если бы она предназначалась исключительно для введения в прорыв^[386], ее целесообразно было бы выгрузить западнее, в Бродах, Тернополе или Ровно, откуда войска могли выдвинуться к фронту походным порядком.

Приходится сделать вывод о том, что Второй эшелон на деле являлся стратегическим резервом Ставки и применение свое должен был найти в зависимости от сложившейся обстановки. Опрокинь мы немцев в приграничном сражении, не исключаю, что та же 16-я армия со временем была бы подтянута к фронту и развила успех.

Но это вовсе не означает, что был разработан и утвержден конкретный план превентивного удара.

Повторюсь, Сталин оказался в безвыходной ситуации. С одной стороны, почти не скрываемая концентрация всей мощи Вермахта у его границ, непрекращающиеся пролеты немецкой разведывательной авиации в глубокий наш тыл, глухое молчание немцев в ответ на известное Заявление ТАСС, настойчивые увещевания военных и угрожающие, из разных источников, разведсводки не могли его не насторожить.

С другой — Сталин не верил, что его армия способна разгромить врага^[387], единственный выход видел в том, чтобы убедить немцев в своем миролюбии. Возможно, как ему представлялось, все еще оставался шанс перенацелить следующий удар Вермахта с востока на запад, отвести на месяц-другой непосредственную угрозу и тогда уже делать выводы^[388]. Отсюда и половинчатость его решений. Отсюда и сроки. Как свидетельствует Жуков, Генеральный штаб дал директиву выдвигать войска из внутренних округов на запад 13 мая^[389], первый эшелон с войсками 34-го стрелкового корпуса, перемещаемого с Северного Кавказа на Украину, должен был прибыть 20 мая^[390], но ведь и война должна была начаться раньше. Ее почти на месяц оттянули известные события в Югославии, вынудившие немцев перед нападением на СССР провести Балканскую кампанию. Логично предположить, что Сталин санкционировал выдвижение отдельных соединений в приграничные округа, ориентируясь на соответствующие разведывательные данные, в которых сообщалось, что немцы, как ими и планировалось, нападут в конце мая — первых числах июня.

То, что выдвижение армий Второго эшелона, — не часть «сталинского плана», а его уступка настойчивости Жукова и Тимошенко, не введение в действие всех механизмов войны^[391], а скорее рефлекторная реакция спящего хищника, почуявшего приближение врага, — для меня очевидно.

В итоге Второй стратегический эшелон хотя и с запозданием, но начал разворачиваться, на наше счастье, именно там, где надо. Если бы его армии выгрузились у границы, то, вполне вероятно, разделили бы судьбу войск прикрытия. Вот что говорит по этому поводу Жуков: «В последние годы принято обвинять И. В. Сталина в том, что он своевременно не дал указаний о подтягивании… наших войск из глубины страны для встречи и отражения удара врага. Не берусь утверждать, что могло бы получиться в таком случае — хуже или лучше. Вполне возможно, что наши войска, будучи недостаточно обеспечены противотанковыми и противовоздушными средствами обороны, обладая меньшей подвижностью, чем войска противника, не выдержали бы рассекающих мощных ударов бронетанковых сил врага и могли оказаться в таком же тяжелом положении, в каком в первые дни войны оказались некоторые армии приграничных округов. И еще неизвестно, как тогда в последующем сложилась бы обстановка под Москвой, Ленинградом и на юге страны»^[392].

К счастью, этого не произошло. И это, пожалуй, единственный случай, когда неуверенность Сталина в силе собственной армии принесла свои положительные плоды.