Деревенская прелестница

II

У отца Клавдіи Феклиста Герасимова Собакина была ветхая изба, съ полуразвалившимся крыльцомъ, около котораго висѣлъ глиняный рукомойникъ, валялись всегда кучи отбросовъ и было сыро до слякоти. Дворъ былъ также грязный, переполненный навозомъ, а сквозь тесовую крышку навѣса, загроможденнаго всякимъ деревяннымъ хламомъ, въ нѣсколькихъ мѣстахъ свѣтилось небо, хотя тамъ и стояла убогая телѣга съ разсохшимися колесами, у которыхъ не хватало двухъ-трехъ спицъ, но лошади у него не было. Изъ скота, впрочемъ, были двѣ коровы и баранъ, котораго Клавдія еще весной принесла съ завода маленькимъ. Ей его подарилъ влюбленный въ нее заводскій приказчикъ Уваръ Калиновъ, стяжавшій его, разумѣется, изъ хозяйскаго стада. Впрочемъ, была еще небольшая лохматая собаченка Налетка, бѣгавшая иногда изъ какого-то особеннаго удовольствія на трехъ ногахъ, поджимая одну заднюю. Подъ навѣсомъ на телѣгѣ сидѣли три курицы, но пѣтуха не было.

Уже смеркалось, когда Клавдія вошла въ избу. Въ первой большой комнатѣ кривобокая сестра ея Соня, дѣвушка съ необычайно длиннымъ лицомъ и выдавшеюся впередъ нижнею челюстью, суетилась около закоптѣлой русской печки, приготовляя какое-то варево къ ужину. У окна на непокрытомъ столѣ лежала на сѣрой бумагѣ только что вымытая астраханская селедка. Отецъ Клавдіи, старикъ Феклисть, сидя у окна, около подоконника, держалъ на рунахъ дочку Клавдіи Устю и кормилъ ее кашей.

Клавдія ворвалась въ избу, какъ вѣтеръ, и тотчасъ-же хозяйскимъ, властнымъ голосомъ закричала:

— Чего вы это впотьмахъ-то сидите? Слава Богу, на керосинъ-то я ужъ заработала! Огонька! Зажигай лампу, давай скорѣй, что есть похлебать. Сейчасъ послѣ ужина Флегонтъ Ивановичъ ко мнѣ чай пить придетъ, — обратилась она къ сестрѣ, и тотчасъ прошла во вторую комнату.

Вторая комната принадлежала Клавдіи и имѣла совсѣмъ иную обстановку. Здѣсь подъ розовымъ ситцевымъ, распахнутымъ на двѣ стороны, пологомъ стояла кровать Клавдіи съ четырьмя подушками одна другой меньше, въ бѣлыхъ каленкоровыхъ наволочкахъ съ прошивками. Постель была прикрыта блѣдно-розовымъ тканьевымъ одѣяломъ, рядомъ съ кроватью, по стѣнѣ, стоялъ большой крашеный сундукъ, обшитый въ клѣтку полосками бѣлой жести, и на немъ висѣлъ въ пробоѣ большой надежный замокъ. Далѣе, ближе къ окну, помѣщался маленькій старинный комодъ потемнѣлаго краснаго дерева съ облупившейся мѣстами фанеркой, и на немъ стояло небольшое зеркало. Зеркало окружали нѣсколько росписныхъ чашекъ съ надписями: «пей еще», «пей другую», «отъ сердца другу» и т. п. Комната была небольшая объ одномъ окнѣ, и на немъ висѣли кисейныя занавѣски, а на подоконникѣ стоялъ алебастровый колѣпопреклоненный купидонъ съ сложенными на молитву руками и помѣщались горшокъ съ цвѣтущей фуксіей и горшокъ съ еранью. Комната была оклеена ободранными мѣстами обоями, гдѣ нехватающіе куски были залѣплены картинками изъ иллюстрированныхъ журналовъ, а въ углу висѣла икона въ фольговой ризѣ и въ темной кіотѣ съ лампадкой и привѣшенной съ лампадкѣ цѣлой ниткой фарфоровыхъ и сахарныхъ яицъ. Изъ-за кіоты выглядывали пучки сухой вербы и лики восковыхъ вербныхъ херувимовъ, налѣпленные на цвѣтныя бумажки, изображающія крылья и сильно засиженныя мухами. Три гнутые буковые стула, простая деревянная табуретка и столъ, покрытый красной бумажной скатертью, на которомъ помѣщалась лампа на чугунномъ пьедесталѣ к съ матовымъ стекляннымъ колпакомъ, завершали убранство комнаты.

Клавдія тотчасъ-же стала зажигать лампу и кричала сестрѣ въ другую комнату:

— Сонька! Выдра! И керосину въ лампу не догадалась прибавить. Гдѣ бутылка съ керосиномъ? — спрашивала она, выбѣжавъ изъ комнаты. — А ты, тятенька, чѣмъ-бы зря, папироски-то сосать, взялъ-бы вѣникъ да подмелъ комнату, — обратилась она къ отцу, посадившему дѣвочку на лавку и скручивавшему папироску.

— Вовсе я не зря папироски сосу. Я сейчасъ твою-же Устьку кашей кормилъ.

— Устьку можно и положить. Ей давно спать пора. Соня! Положи ее къ себѣ на постель за печку, да прикрой полушубкомъ. Сытая она живо заснетъ, если ее покачать.

Соня, стоявшая у печки съ деревяннымъ уполовникомъ въ рукѣ, недоумѣвающе сказала:

— Или ѣду вамъ приготовлять, или Устьку спать укладывать?

— А гдѣ Николка? Ну, пусть Николка ее спать уложить, — вспомнила Клавдія про своего братишку.

— Николка… Гдѣ Николка! Ищи вѣтра въ полѣ — вотъ гдѣ твой Николка, — отвѣчалъ отецъ.

— Постегали-бы хорошенько раза два веревкой, такъ не убѣгалъ-бы онъ изъ дома, на ночь глядя. Отецъ, а никакого вниманія на мальчишку. А вотъ выростетъ большой и будетъ разбойникомъ, — наставительно произнесла Клавдія и, взявъ бутылку съ керосиномъ, бросилась къ себѣ въ комнату.

Отецъ поднялся съ табуретки, на которой сидѣлъ, взялъ ребенка на руки и понесъ за печку, крича дочери въ другую комнату:

— Ежели ужь стегать, то прежде всего тебя самою надо настегать веревкой.

— За что это? Не за то-ли, что я васъ всѣхъ пою и кормлю? Ахъ вы, неблагодарный! — откликалась Клавдія. — Вотъ ужъ выслуги-то у меня нѣтъ.

Отецъ укладывалъ за печкой ребенка и продолжалъ кричать:

— За что?! За кислое твое поведеніе — вотъ за что! За то, что не по поступкамъ поступаешь. Хороша дочка-дѣвушка, которая каждый день къ себѣ мужчинъ въ гости зоветъ!

— А вы зачѣмъ отъ такой дочки каждый день на сороковки себѣ выпрашиваете? — не унималась Клавдія. — Ахъ, вы! Ужь кто-бы говорилъ, да не вы! Чѣмъ-бы работать, а вы на деньги дочери по кабакамъ… Землю нашу арендателю въ аренду сдали. Зачѣмъ вы нашу землю въ аренду сдали?

— Я егерь, чортова ты перечница! Пойми, я егерь. Я господскихъ собакъ кормлю и за это на кормъ получаю. Господъ охотниковъ я на охотѣ сопровождаю — вотъ моя обязанность, такъ какая-же тутъ земля!

— Ну, довольно, довольно! Слышали! Хорошъ егерь, который и ружье свое пропилъ.

— Молчи, шкура. Какъ ты смѣешь отца попрекать! — возвысилъ голосъ отецъ.

— И всегда попрекать буду, если вы меня попрекаете, — слышался изъ сосѣдней комнаты голосъ Клавдіи. — Да-съ… Всегда буду… Потому можно и егеремъ быть, и землю свою обрабатывать. Когда около земли-то надо стараться, вѣдь никакой охоты не бываетъ, всякая охота запрещена. А у насъ, срамъ сказать, своего огородишка даже нѣтъ.

— Врешь, врешь, картошка посажена.

— Что картошка! Я про капусту. Ни капустки нѣтъ, ни рѣдьки, ни рѣпы — за всѣмъ нужно въ люди идти покупать.

— Была капуста. А я чѣмъ виноватъ, что ее блоха подточила и червь поѣлъ? Это ужь отъ Бога.

Отецъ перемѣнилъ тонъ и говорилъ ужъ тише. Перестала раздражаться и Клавдія, но все-таки продолжала изъ. своей комнаты:

— Червь, блоха… Однако, при покойницѣ маменькѣ и червь, и блоха бывали, а капуста въ лучшемъ видѣ росла. А отчего? Червя снимали, отъ блохи капусту золой посыпали, огородъ поливали. А вы только по кабакамъ.

— Тьфу ты, подлая! Вотъ не можетъ угомониться-то! Тьфу! Словно за языкъ повѣшенная! — плевался за печкой отецъ и умолкъ, принявшись укачивать дѣвочку, тряся подушку, на которой она лежала.

— Ну, идите ужинать-то! — кричала отцу и сестрѣ Соня, ковыляя около стола, покрытаго полотенцемъ, на которомъ стояла глиняная чашка со щами, отъ которыхъ шелъ паръ. — Иди, Клавдія! Сама торопила ужинать и не идешь.

Пока Клавдія переругивалась съ отцомъ, Соня успѣла ужъ зажечь жестяную керосиновую лампу, нарѣзать хлѣба, положить на столъ деревянныя ложки и раздѣлить на куски астраханскую селедку.

Изъ своей комнаты вышла Клавдія, держа мельхіоровую ложку въ рукѣ. У ней были три чайныя и три столовыя мельхіоровыя ложки, но ѣла она только мельхіоровой ложкой сама и тотчасъ-же послѣ ужина ее убирала подъ замокъ.

Вышелъ и отецъ изъ-за печки, пробормотавъ «уснула Устька», и принялся истово креститься передъ ужиномъ въ уголъ на икону.

Соня вышла на крыльцо и стала звать братишекъ, голося.

— Николка! Панкратка! Идите ужинать!

Минутъ черезъ пять семья сидѣла за столомъ и хлебала щи: трое взрослыхъ ѣли щи изъ одной чашки, двоимъ мальчикамъ была поставлена другая чашка. Подъ навѣсомъ, въ ожиданіи себѣ также ужина, завывали сидѣвшія на цѣпи двѣ охотничій собаки, оставленныя у Феклиста Герасимова на прокормленіе наѣзжающими изъ Петербурха охотниками.