Детектив и политика 1991 №4(14)

Эрик Кристи ПОЛИЦЕЙСКИЕ ПУЛИ

© Gallimard, Paris, 1985.

© И.Волевич, перевод с французского, 1991.

В вагоне стояла влажная духота. Влажная и зловонная. Впрочем, удивляться нечему: лето было в полном разгаре. А французы моются редко. И плохо. Зато они обильно поливают себя духами, дезодорантами и прочими составами, отбивающими естественный запах. В смеси это частенько дает потрясающий эффект. Правда, не всегда удачный.

Не знаю почему, но как раз сегодня мое внимание привлекли эти мелочи, в общем-то, вполне обычные, особенно для меня — ведь я езжу в метро по крайней мере два раза в день, десять раз в неделю и около сорока в месяц. Что касается лет и веков, предоставляю вам самим заняться подсчетами. Это вас развлечет.

Вполне возможно, что все это лезло мне в душу именно сегодня, в среду утром, оттого что я почувствовал, как меня начинают утомлять ежедневные поездки, и я все больше и больше ощущаю их гнет. И еще тот факт, что эти поездки — полчаса утром, полчаса вечером — связывают меня всего лишь с работой — работой, от которой мне давно уже ни пользы, ни удовольствия. Если от нее вообще когда-нибудь был хоть какой-то прок…

Глядя на все эти лица, а вернее, физиономии — замкнутые, унылые, с пустыми, бессмысленно бегающими Глазами, — я подумал, что в конечном счете, наверное, не мне одному приходится впадать в столь мрачное расположение духа. Не могу сказать, чтобы такая мысль меня утешила. Сознание того, что и я принадлежу к этому тупому стаду и наверняка вношу свою лепту в окружающую вонь, отнюдь не придавало мне бодрости. Совсем напротив.

Денек начинался сквернее некуда.

Я всегда крайне пунктуален. Вот и сегодня, взглянув на часы, я констатировал, что ни на минуту не выбился из графика. "Ну и кретин! — выругался я (про себя, конечно: только одному человеку на свете дозволено оскорблять меня — это мне самому, ни от кого другого я брани в свой адрес не потерпел бы, гордость не позволяет). — Кретин! — повторил я еще разок в подтверждение мысли в скобках. — Ведь это ж надо: за восемь лет такой работенки ни разу не взбрыкнуть, не позволить себе роскошь опоздать хоть на минутку. Не допустить прогула по неуважительной причине. Не проспать, не понежиться в постельке, сославшись потом на головную боль, как это делают все нормальные люди во всех уголках земли". Только однажды, пару лет назад, я три недели не ходил на службу. Но этот свой дополнительный отпуск я провалялся в больнице.

Нет, на самом деле, чем больше я размышлял, тем яснее видел, что представляю из себя: образцовый служака, скудоумный добросовестный зануда. Жалкий кретин.

Подъехав к своей станции, я ощутил полную пустоту в голове, но знал по опыту, что она скоро рассеется или, вернее, заполнится событиями предстоящего дня.

Не без труда одолев лестницу, я поднялся наверх, на вольный воздух, спрашивая себя, на каком отрезке улицы повстречаюсь с Брюном — моим сослуживцем, кончавшим смену как раз в момент моего прихода. Поскольку он такой же невыносимый зануда, как я, и выходит на улицу с последним ударом часов, точка нашего пересечения лежит на отрезке, длиной не превышающем сорок метров. Как правило, перед булочной.

Снаружи духота была полегче, тут она не давила, как тяжкий, словно предгрозовой воздух в метро. Было начало сентября, а жарко, словно в конце июля. Но большинство автотуристов уже вернулись в город; люди, несмотря на солнце, пять последних дней жарившее вовсю, успели посмывать с себя летний загар. От него остался лишь желтовато-серый налет, у кого погуще, у кого побледнее, словно их слегка присыпало сухой пылью. Грязные. Нет, ну с чего меня нынче потянуло на гигиену?! Какой-нибудь хлипкий интеллектуалишка наверняка подыскал бы этому гениальное объяснение. Ну и пускай держит его при себе, мне на него наплевать.

Повернув за угол, я увидел вдали нескладную фигуру Брюна. Я быстренько сократил разделявшее нас расстояние, невольно ускорив шаг и стараясь встретиться с Брюном именно перед булочной. Ибо сойтись с ним на пару метров раньше означало бы, что я опаздываю. Я, конечно, не маньяк, но и у нас есть свои маленькие радости.

Перед булочной я даже позволил себе роскошь приостановиться и подождать Брюна. Он, как и я, нёс в руке объемистый пакет. Слегка улыбнувшись, он протянул мне левую руку — правая была занята.

— Как жизнь?

— Ничего, — ответил я, поздоровавшись, и добавил: — А как ты?

— Как всегда, когда восемь часов повкалываешь. Слушай, вас вроде на демонстрашку гонят?

— А ты знаешь средство не пойти?

— Ага! Делай, как я: трудись по ночам, — ответил он, удаляясь.

Я бросил ему вслед: "Ишь, остряк!", но он не обернулся. Я направился к входной двери. Когда я открыл ее, часы на угловой башне как раз отзвонили половину.

Сослуживцы сошлись еще не все, и я, как обычно по утрам, отправился в буфет выпить кофе из автомата. Недавно наша администрация заключила контракт с итальянским фабрикантом кофейных автоматов; кофе они выдавали вполне приличный. Мой шеф Бертье присел рядом со мной на уголок стола.

— Привет, Ноблар! Как всегда, минута в минуту, а? Прекрасно, прекрасно.

Я неопределенно кивнул, не отрываясь от стаканчика, в ожидании следующей его фразы, которую я знал наизусть. Так что когда он ее произнес, я повторил ее слово в слово — про себя, разумеется:

— Вы мне не одолжите полтора франка на какао, а то у меня нет при себе мелочишки?

Он тоже прекрасно знал, что я ему отвечу. Разница заключалась лишь в том, что он-то мысленно потешался надо мной.

— Конечно, шеф, отдадите как-нибудь потом.

И я протянул ему две монетки — франк и полфранка, — отметив, что уже держал их наготове у себя в кармане. Смяв в кулаке бумажный стаканчик, я молча поплелся в раздевалку.

И до самой двери спиной чувствовал на себе иронический взгляд Бертье.

Я быстренько переоделся, форменная рубашка и брюки были уже на мне. Отперев свой шкафчик, я достал оттуда пояс, галстук и перчатки, а взамен повесил на вешалку полотняную куртку. Из пластикового мешка я достал кобуру, проверил, заряжен ли мой "манюрен", и прицепил его к поясу. Потом продел шнур от свистка под погон, а футляр с наручниками подвесил к портупее. На самом дне мешка лежало мое кепи, я только что получил его из чистки.

Бросив взгляд в маленькое зеркальце на металлической дверце шкафчика, я поправил галстук и пошел в зал на перекличку и инструктаж.

Наше заведение носит пышное название "Отель де Полис". Что касается отелей, то бывают и лучше. Что же до полиции, то лучше как будто и не бывает.

Контора эта была открыта неким отставным министром еще до моего поступления на службу. Тогда утверждалось, что это — воплощение современной полиции, работающей "на научной основе". Здесь и в самом деле были представлены все службы: уличного движения и общественной безопасности, уголовная полиция и все отделы комиссариата плюс полицейский пост.

Тут-то я и проводил большую часть своей активной жизни. В этой самой "современной полиции". Вместе с сотней других хранителей общественного спокойствия, чья задача — поддержание порядка в Париже. С большими мышино-серыми фургонами, расставленными в важнейших стратегических пунктах столицы. Со скукой. И прочей мурой.

В случае демонстрации и других многолюдных сборищ мы присоединялись к главному корпусу охраны общественного порядка.

Называли нас спецназовцами. Газеты нас не жаловали. Считали всех до единого сволочами. И иногда бывали правы.

Наша форма как две капли воды походила на форму ОРБ[1], в результате чего жители Парижа никак не могли разобраться, кто же мы такие: спецназовцы, мотожандармы или обычные парижские полицейские.

И, должен признаться, время от времени мы пользовались этой путаницей.

У нас в подразделении служили как отъявленные подонки, так и довольно неплохие парни: фифти-фифти. Подобная картина выявилась бы при опросе в любой другой социальной группе. Что-то вроде своеобразной модели общества.

Этакая черно-белая фотография.

После переклички наш майор зачитал приказ на сегодняшний день. Он сам уже облачился в боевой мундир стража порядка: комбинезон, ботинки, пилотка. Парни все в сборе, если не считать девяти отсутствующих. Мы стояли в строю по стойке "смирно". Вот уже несколько дней как нам стало известно, что предстоит работенка на демонстрации. Это была традиционная послеотпускная демонстрация, на которой каждый сможет ознакомиться с умонастроениями общества на данный момент. А от сегодняшней атмосферы наверняка будет зависеть настрой следующих сборищ. Социальное напряжение или готовность к диалогу. Зуботычины или милые улыбки.

Майор Дельма командовал нами уже много лет. Он хорошо знал свое дело. Это был коротышка с налитым кровью лицом; с первого взгляда — к нему не подступись. Не могу даже сказать, знал ли он меня; во всяком случае, не разговаривал со мной ни разу. Признаться, я был этому только рад. Мне всегда не по себе от общения с начальством. Оно на меня нагоняет страх, и я становлюсь прямо дурак дураком. Чем дальше я от него держусь, тем мне легче.

Несколько минут майор вполголоса беседовал с нашими офицерами. А мы стояли навытяжку и помалкивали. Наконец шеф поправил пилотку на своем седом "ежике" и повернулся к нам.

— Как вам известно, сегодня нам поручено наблюдение за демонстрацией. Речь идет о профсоюзной демонстрации, организованной ВКТ[2] и ФДКТ[3] работников металлургической промышленности. Беспорядков как будто не предвидится, во всяком случае, СОБ[4] нам ничего такого не сообщила. Следовательно, сохраняйте спокойствие. Участники на вид сильно возбуждены, но в общем-то у нас с ними проблем не бывает. Возможно, они просто попытаются прорвать заграждения, чтобы подобраться к министерству, в таком случае вам придется проявить хладнокровие и выдержку, не более того. Нам в помощь будет придано пять групп мотожандармов и три подразделения ОРБ. Третий окружной отряд также задействован и планируется в резерв вместе со взводом мотострелков. Префектура распорядилась разместить на прилегающих улицах два водомета.

Дельма прервал свой монолог. Он подал знак одному из офицеров, шепнул ему что-то на ухо и опять воззрился на нас.

— Форма одежды: комбинезон и пилотка. Каски на поясе не держать, надеть их в случае столкновений. Автобусы загрузим гранатометами и запасными деревянными дубинками. При себе будете иметь только РП[5]. Подготовьте на всякий случай краги и огнетушители. Всё. Отправление через час.

— Вольно! — гаркнул Бертье, и вся наша полицейская братия двинулась в раздевалку.

Зашнуровывая ботинки (мне пришлось снять форму, надетую всего сорок пять минут назад; обычно мы переодеваемся только в полдень), я вновь погрузился в утренние размышления. Ей-богу, у меня пропало всякое желание целыми часами ломать комедию перед какими-то неизвестными людьми, такими же бедолагами, как я сам, — но они-то хоть время от времени имели право поднимать хай. Раньше, в самом начале, ну, в общем, когда я еще только поступил в Большой Дом[6], мне это даже нравилось. Пальба, воинственные крики — шум-гам-тара-рам — все это вызывало во мне приятную дрожь. Тем более что в конечном счете нам редко грозили серьезные неприятности. Если не вспоминать два-три случая, когда на самом деле пришлось тяжко, — но, судя по газетным отчетам после демонстраций, людей подогревали провокаторы, может быть, даже сами полицейские, натравлявшие толпу на кордоны; итак, повторяю: за исключением тех двух-трех подозрительных случаев, мне ни разу не пришлось по-настоящему сильно испугаться. Но теперь меня все это уже не развлекало. Я даже начал волноваться: а вдруг какому-нибудь психу вздумается обстрелять нас из укрытия, если учесть, что мне всегда везет как покойнику, я и тут огребу неприятностей первым и полной мерой.

Я пошел работать в полицию по убеждению. Большего кретинизма и представить себе нельзя, но это правда. Мне хотелось стать полицейским, чтобы заставить других уважать закон. Поскольку я ни на что путное не годился, решение мое устроило всех и вся: семью, кошелек и невесту, на которой я собирался жениться. Не стоит и уточнять, что она очень скоро послала меня к черту. Похоже, я слишком усердно изображал полицейского, даже когда бывал с ней. А главное, мне кажется, она стыдилась моей профессии перед своими друзьями. А может, просто и не любила меня по-настоящему. Но об этом мне и думать-то не хочется.

С тех пор у меня были, конечно, и другие женщины. Так, время от времени. Ничего особо серьезного. Подружки друзей — миленькие, ласковые. Не то чтобы шлюшки, нет. Просто девочки на одну ночь.

В настоящее время я был одинок.

Наконец-то я завершил одевание, и тут голос Маршана вывел меня из мечтательного забытья.

— Эй, Ноблар, заснул ты, что ли?

— Оставь меня в покое, сделай одолжение.

Он подошел поближе и вопросительно уставился на меня.

— О-ля-ля! У месье, видно, появились личные проблемы?

— Заткнись, — сказал я. — И катись отсюда, слышишь!

Мой голос прозвучал так злобно, что Маршан поглядел на меня с искренним огорчением.

Потом он отвернулся, а я тем временем стал застегивать молнию своего темно-синего комбинезона. Он уже выходил, и мне захотелось окликнуть его, но я сдержался. Потом поглядим. Я упрекал себя в излишней грубости: все-таки Маршан был парень неплохой. Он потрясающе похож на актера Жерара Жюньо, и со времени выхода последнего фильма с его участием все в комиссариате зовут Маршана по имени киногероя — Пино. Маршан только посмеивается. Впрочем, он вечно посмеивается. Как ни посмотришь, у него рот до ушей. А может, он слегка того, ку-ку?

Я встал, прицепил РП к поясу и вышел на лестницу.

Все уже были готовы. Нас выстроили, и я, очутившись перед Маршаном, попробовал извинительно улыбнуться ему. Но он отвел взгляд.

— В путь! — небрежно бросил Дельма.

На тротуаре останавливались зеваки, чтобы полюбоваться, как мы рассаживаемся по автобусам.

В полицейской префектуре есть служаки, которые не отличаются большим умом. Некоторое время назад по их распоряжению мосты через Сену во время демонстраций перегораживались металлическими щитами с проделанными в них там и сям узенькими бойницами. Зрелище было плачевное. Во-первых, в смысле эстетики: впечатление более чем убогое. Ну а уж психологически это вообще была полная катастрофа. Сразу возникал вопрос, кто от кого защищается — полицейские от демонстрантов или наоборот? Нас и без того давно прозвали "цыплятами", так что уж говорить обо всех "цып-цып-цып", что сыпались на нас градом при виде клеток, в которых мы прятались. А если добавить к этому, что подобное средство защиты в большинстве случаев бывало обратно пропорционально риску, которому мы подвергались, то вы легко поймете бурную реакцию, вызываемую видом этой средневековой стены в и без того разгоряченных умах!

Так случилось и на сей раз. На мосту Александра III — символической оси города, поскольку она ведет прямо к Елисейскому дворцу, — уже выстроились грузовики, готовые возвести свои смехотворные заграждения. В воздухе пахло гражданской войной — такую мы сотни раз видели по телевизору в Ирландии или в Чили. Почти явное подстрекательство к швырянию камней, бутылок и всевозможных болтов. Просто хотя бы с целью испытать крепость металла. Или превратить мирного пешехода в неконтролируемого бунтовщика. А вполне добродушного полицейского — в ослепленного яростью громилу.

К счастью для нас, сегодня, по всей видимости, роль домашнего скота должны были исполнять жандармы. А нас погнали на угол улиц Сен-Доминик и Константин, На защиту министерств[7]. В резерв. Ну, тем и лучше…

Была только половина первого, и, как мы поняли, шествие, отправлявшееся с Монпарнаса, должно было подойти к Дому Инвалидов не раньше четырех часов дня. Так что нам предстояло еще довольно долго потеть на солнышке, которое по-прежнему жарило вовсю. Бертье, стоявший рядом со мной, покуривал сигарету, спрятав ее в кулаке. Он балагурил с другими капралами по поводу своего отпуска, проведенного в Испании. А мы с Бенаром, одним из немногих парней, с которым мне приятно встречаться вне службы, стояли молча, прислонясь к стене. Всякий раз, как мимо проходила хорошенькая девчонка — а их тут бегало немало, — я чувствовал на себе его взгляд, полный надежды на какую-нибудь шуточку с моей стороны. Он, видно, понял, что сегодня я впал в хандру, и это его порядком угнетало.

А я и не старался его разуверить. Маршан, должно быть, сказал ребятам, что я его послал подальше. Они меня знали: в таких случаях лучше всего не приставать ко мне и ждать, пока это пройдет само собой. Поэтому все меня оставили в покое. И я, несмотря ни на что, был им благодарен.

К часу дня фургон с брезентовым верхом подвез нам сандвичи и пиво. Мы заправились, сидя в автобусах.

Грузовики с отрядами республиканской безопасности начали сложный маневр перед Домом Инвалидов, чтобы встать в должном порядке. Ребята взобрались на буферы и начали опускать решетки на окнах. Время от времени по шоссе на полной скорости проносились патрульные машины. Со времени последних беспорядков в высоких сферах было решено, что все задействованные соединения подчиняются единому командованию. Вот почему над нами поставили комиссара полиции, связанного рацией с постом дежурного по управлению.

Медленно текли минуты. Мы обливались потом под плотными комбинезонами. Вот уж где запашок-то! (Черт, опять меня разобрало!)

Наконец в половине четвертого на площадь с воем ворвалась "синеглазка"[8], известившая нас о том, что головная часть колонны демонстрантов уже близко. По всей эспланаде словно трепет пробежал: люди нервно задвигались, каждый готовился к встрече.

Дельма отдал приказ сдвинуть металлические щиты и загородить улицу. На мосту, в двухстах метрах от нас, парни в голубых бронежилетах водрузили свои знаменитые решетки; другие, свистя, как одержимые, заворачивали подъезжавшие машины в сторону набережной.

Несколько минут спустя показались первые мотоциклы газетчиков, за ними шли представители профсоюзных служб порядка. Лозунгу и песни заполонили площадь, вмиг запестревшую красками, флажками и воздушными шарами.

Бертье подал нам знак отступить на пять шагов, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание.

При виде нас толпа сперва дрогнула, потом разразилась свистом и улюлюканьем. Что ж, вполне нормальная реакция. Другая бы меня даже обеспокоила…

Демонстрация и в самом деле обещала быть грандиозной. Это было видно с первого взгляда. А по рации в автобусе передали, что на Монпарнасе еще полно народу, стало быть, пройдет не час и не два, пока вся эта толпа рассосется.

Передние ее ряды чуть приостановились перед мостом Александра III, и в адрес жандармов, засевших за решетками, раздались выкрики — враждебные или, скорее, насмешливые. Демонстранты должны были разойтись именно здесь; и действительно: первые группы уже начали сворачивать знамена и лозунги.

— Вот и все проблемы, — бросил Бертье, привычный к таким делам. — Через пару часов будем свободны.

И тут мы увидели густой черный дым со стороны Сены.

— …твою мать!

Это выругался Бенар. Мы все вытянули шеи, стараясь разглядеть, что там творится. Люди стали отступать к бульвару Инвалидов. Так, легкая паника без особых последствий. С той стороны реки демонстранты, подходившие к площади и еще ничего не подозревавшие, продолжали выкрикивать свои призывы.

Прозвучала серия взрывов, взвились вверх дымки, и демонстранты бросились врассыпную. Это мотожандармы для устрашения швырнули в них несколько гранат со слезоточивым газом.

— Эти мерзавцы жгут покрышки! — крикнул Бертье, приложив ухо к карманной рации. — А ну живо, надеть каски, приготовить щиты! Ноблар и Маршан, гранатометы!

Мы забегали вовсю, тем более что толпа уже подступала вплотную, — еще не угрожающая, но довольно многочисленная.

— Опустить козырьки! — скомандовал Дельма, жестом приказывая нам занять место позади ребят со щитами.

На мосту ничего было не разобрать, все заволокло густым дымом.

Вот и первый метательный снаряд, запущенный в нас. Пустая бутылка. Мы втянули головы в плечи, стараясь уследить за ее траекторией. Она шлепнулась где-то у нас за спинами.

— Гранаты! — заорал Бертье, и Маршан, не глядя на меня, сунул в ствол первый слезоточивый заряд. Мы выстрелили одновременно, пока что в воздух. В один миг все вокруг окуталось облаком газа. И, как всегда, ветер понес его в нашу сторону. Все закашляли, как сумасшедшие, тем более что какой-то шутник с закутанной шарфом физиономией швырнул в нас голыми руками наши же две гранаты. За ними градом посыпались камни. Они с резким грохотом ударялись о пластиковые щиты. Толпа значительно потеснила нас. Мы с Маршаном стреляли без передышки.

Тут нам сообщили, что около Палаты Депутатов и на мосту Инвалидов дела тоже неважнецкие. Самое скверное, что демонстранты продолжали прибывать на площадь. Затем мы узнали, что со стороны улицы Варенн все тихо. Значит, Отель Матиньон[9] в безопасности — видимо, подступы к нему надежно охранялись кордонами на бульваре Распай.

Прямо перед нами взвились языки пламени. Загорелась одна из строительных времянок. Кто-то из наших рухнул наземь с разбитой вдребезги каской, с окровавленным лицом. Его оттащили назад, куда уже подъезжали машины "скорой помощи".

Потом вдруг вся людская масса ринулась справа налево. То есть на нас. Это ОРБ, стоящие на Латур-Мобур, выпустили первые заряды в толпу со ста метров. Издали видно было, как демонстранты принимают позу метателей копья, готовясь запустить в нас длинными железными стержнями. Мы еще плотнее сомкнули ряды. Маршан и я попытались отбросить этих типов назад (стреляя, должен признаться, все чаще и чаще). Стержни со свистом врезались в нашу шеренгу, один из них вонзился в ногу младшего капрала Керна.

Дельма предупредил нас о готовящейся контратаке совместно с другими парнями, стоящими по нашу сторону площади.

— Надо оттеснить их к Военному училищу, — сказал он. — Только не рассредоточиваться. Никакой личной инициативы, о'кей?

Нам раздали длинные деревянные дубинки. Печально известные, но очень эффективные.

Что касается меня, я повесил гранатомет на плечо и воспользовался минутой затишья, чтобы протереть слезившиеся от газа глаза. Все происходящее придало мне бодрости. Как видите, мне немного нужно, чтобы воспрянуть духом. Ну а наши атаки — они неотразимы. Мотожандармы этим почти никогда не занимаются, да и ОРБ не так набили себе на них руку, как мы. Атаки — наш гвоздь программы. Собственно, из-за них-то нас в основном и невзлюбили.

По команде мы дружно ринулись вперед, вопя и колотя дубинками по щитам. Можете мне поверить, зрелище было устрашающее. И вот доказательство: те, из толпы, рванули назад, как сумасшедшие. Странно, но эта реакция прямо окрылила нас. Одного из противников нам удалось сцапать. В назидание другим, перед репортерами, что так и стрекотали своими аппаратами, его смачно выпороли. Потом Бертье скомандовал: "Довольно!", и мы двинулись дальше.

Не другом конце эспланады мы сделали минутную передышку, а потом майор дал знак догнать тех хулиганов, что обстреливали нас. Мы перебежали улицу Ла-Мот Пике. На улице Дювивье нам попалась дюжина парней, отрезанных от остальной толпы. Мы углядели, как трое из этой шпаны забежали в подъезд, и решили зацапать их любой ценой. Маршан уже сделал несколько шагов по направлению к дому, но топот за спиной помешал нам броситься за ним следом. Нашему подразделению явно не везло: пришлось бежать вместе с остальными. Напоследок я оглянулся на дом, с виду казавшийся заброшенным, и пожалел, что не удалось отыграться на троице укрывшихся там бездельников, но поздно: мы уже нагнали основную группу наших.

К счастью для нас, взвод мотожандармов с ходу занял улицу Ла-Мот Пике, обратив в бегство тех, кто собирался запустить в нас бутылками с горючей смесью. Но перед тем как смыться, они все же успели угостить ими жандармов. Ох, и досталось же им: они еле-еле потушили одного из своих, который запылал, как факел. Но это нас уже не касалось. Пусть выпутываются сами!

Постепенно мы все собрались чуть поодаль, перед чилийским посольством.

Полсотни мотожандармов, по двое на машине, под дикий вой сирен прокладывали себе путь через горящие головешки и опрокинутые мусорные ящики. Они устремились к Военному училищу, где еще застряло несколько бунтарей.

К нам подошел Дельма с багровым от натуги лицом. Не мешало бы ему поберечься, подумал я, такая беготня ему уже не по возрасту.

— Ну, кажется, почти разделались, — выдохнул он. — По рации сообщили, что на улицах осталось не больше двадцати демонстрантов и они пытаются прорваться к Монпарнасу. Наши мотоциклисты их там попугают. А вы давайте в автобусы! Постоим еще с часок для верности, но, похоже, на сегодня мы отработались.

Со вздохом облегчения я отстегнул ремешок каски. Рядом Бенар снимал краги. Он глянул на меня и скорчил смешную гримасу.

— Ну вот, зато теперь мы знаем, что впереди будет еще жарче.

— Твоя правда! — сказал я ему, ответив улыбкой на улыбку.

Мне здорово полегчало. А что я вам говорил!..

Мы не торопясь пустились в обратный путь. Пожарные наводили порядок на площади. Рабочие-строители пытались поставить на опоры опрокинутые на бок времянки. Мало-помалу возобновилось уличное движение. Шоссе было усеяно осколками стекла, камнями и прочей дрянью. Все это скрипело под колесами машин.

В автобусах мы поснимали каски. Потом сообща распили нисколько оставшихся банок теплого пива. И только когда я поставил гранатомет в стойку, до меня дошло, что я давненько не видел Маршана.

Я огляделся. Черта с два! Никакого Маршана.

Я окликнул Бенара.

— Ты Пино нигде не видал?

— Нет.

И он призадумался.

— В последний раз я его видел, когда мы гнались за теми психами.

— Черт побери! — пробормотал я. — С тех поп и я его не видел. Вот проклятье! Неужели он не выбрался из того чертова дома?!

Бертье здорово психанул, когда я тихонько сообщил ему об отсутствии Маршана. Он выслушал, потирая ладонью свой хобот и зло уставившись на меня. Когда я дошел до эпизода у заброшенного дома на улице Дювивье, он взорвался:

— Идиоты безмозглые! — орал он с пеной у рта. — Ну, где он теперь, а? Я же вам вдалбливал: никакой личной инициативы!

Мы стояли метрах в десяти от автобуса; наши парни обернулись, чтобы полюбоваться на разнос, жертвой которого я стал.

Все еще пыхтя и ругаясь, Бертье направился к "Рено-14", в которой сидели офицеры во главе с Дельма. Я застыл на месте в ожидании кары. Капрал доложил обстановку майору, который спокойно выслушал его. Когда Бертье смолк, Дельма проворно вышел из машины и направился ко мне. Не глядя на меня, он произнес:

— Проводите нас туда, где это произошло. Мы рассмотрим ваше дело и дело тех, кто был с вами, позже. Возьмем с собой несколько человек — и в путь. Ну, шевелитесь же, старина!

— Э-э-э… но мы только хотели…

— Молчите! Пошли!

Ну говорил же я вам, что не умею объясняться с начальством.

Почти бегом мы снова прошли по тому же маршруту. Квартал по-прежнему выглядел как поле боя, хотя стычка давно уже кончилась. Теперь мостовую оккупировали консьержи. Вооружившись метлами, тряпками и ведрами и недовольно ворча, каждый из них пытался привести в божеский вид свой отрезок тротуара.

Повсюду группками стояли жители квартала, оживленно обсуждая события дня. При нашем приближении они умолкали, а некоторые тут же расходились. Но за нашей спиной разговоры тотчас возобновлялись. И всякого рода шпильки. По поводу нашей полной бесполезности. По поводу беспомощного правосудия. И порочной политики правительства.

На улице Дювивье с виду все было спокойно. Ни мини-баррикад, ни опрокинутых мусорных ящиков, ни развернутых поперек улицы машин.

— Здесь, — сказал я Дельма.

Мы остановились перед старым домом, довольно красивым, но явно находящимся в стадии ремонта. У подъезда валялись пустые мешки из-под цемента, в подворотне стояли упаковки облицовочной плитки. Дверь была приоткрыта. Дельма вошел внутрь. Там было темно. На месте выключателя я обнаружил торчащие в разные стороны концы проводов. Я щелкнул зажигалкой.

Казалось, ремонтные работы, если таковые тут вообще когда-нибудь велись, давным-давно прекращены. В вестибюле царила мерзость запустения.

Огонек зажигалки высветил стопки старых газет, одеяла и еще какие-то полуистлевшие лохмотья. Настоящая крысиная нора. Или логово бродяг. Странно — в таком квартале!..

В глубине, там, где обычно находится каморка консьержа, виднелась полусгнившая дверь, наполовину сорванная с петель. Дельма пересек вестибюль и одним пинком сбил ее. Я следовал за ним, держа зажигалку, как факел. Мы вошли внутрь.

Я сразу увидел подошвы армейских ботинок, торчавших из кучи мокрых коробок. И Дельма тоже. Носком я отшвырнул прочь этот хлам. Да, перед нами лежал Маршан, с багровым месивом вместо лица, с окровавленными руками, судорожно скрюченными на животе. Ни носа, ни рта — просто каша из мяса и костей. Не глядя на меня, майор подобрал каску, валявшуюся поодаль, подцепив ее пальцем за ремешок.

Слова не шли у меня из горла, но нужно было во что бы то ни стало нарушить гробовое молчание, повисшее в комнате.

— Они свистнули у него пушку, — выдавил я, указав на зияющую кобуру.

И поскорей выбрался на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха.

— Фамилия, имя, возраст, профессия?

— Ноблар Люсьен, родился двадцать седьмого февраля тысяча девятьсот сорок восьмого года в двадцатом округе Парижа, полицейский.

— Хорошо. Изложите как можно точнее все случившееся в хронологическом порядке.

С момента обнаружения тела бедняги Маршана все пошло очень быстро. Дельма известил местный комиссариат и полицейскую префектуру. Четверть часа спустя дом заполонили полицейские и сыщики всех видов и мастей. Фотографы снимали труп во всех ракурсах, врач констатировал смерть. Сюда же подъехали наши автобусы, чтобы разогнать толпу зевак, давившихся у входа. Инспекторы из уголовной полиции, высокомерные, самоуверенные, заставили нас по нескольку раз изложить события дня шаг за шагом.

Я все еще пребывал в шоке. Не то чтобы я сильно скорбел о Маршане, нет — для этого я слишком мало знал его. Но другое угнетало меня, даже жгло сознанием вины: он умер, а я так и не успел извиниться перед ним за то, что облаял его утром. И еще то, что я не заметил, когда он отстал от нас. Конечно, в суматохе (не забудьте, что демонстранты собирались забросать нас бутылками с горючей смесью!) вполне естественно было упустить его из виду. Вот это-то я и пытался вдолбить инспектору, который меня допрашивал.

— Сколько вы насчитали молодых людей, тех, что вбежали в дом?

— Мне кажется, их было трое.

Инспектор выглядел лет на тридцать. Он работал под "современного детектива": джинсы, спортивная куртка. И уж, конечно, у него имелся диплом бакалавра, и юриста, и черта, и дьявола. Я в своей грязной пропотевшей форме, с пилоткой на голове стоял перед ним дурак дураком. Как всегда перед начальством.

— Что же вы намеревались с ними сделать, с этими парнями?

Это было как будто выше его понимания. Еще бы: разве эти чистюли из уголовки могут влезть в шкуру человека, которого много часов кряду осыпают бранью и булыжниками. Конечно, сегодня нам пришлось не слишком тяжко… Так, обычные дела. Стычки в конце демонстрации. "Спорадические схватки с полицией", как принято писать в газетах. Короткие, но ожесточенные. Не мог же я ему сказать, что нам слишком редко представляется случай посчитаться с мелким хулиганьем, чтобы упустить его. Да они, эти подонки, первые сочли бы такое попустительство слабостью с нашей стороны. Хватит и того, что все штатские и так в открытую презирают полицейскую форму.

— Мы хотели призвать их к порядку, — решился я ответить. — Они нас задирали целый час, и мы сразу засекли этих троих.

— Ах так?

В его голосе звучало сомнение. По-моему, он сильно подозревал, что мы излупили молодчиков втихую в том доме, а потом спокойно убрались восвояси. По принципу "не пойман — не вор".

— Ну хорошо, предположим, это так, — продолжал он. — Не могли бы вы попытаться — я подчеркиваю: попытаться — описать их приметы?

— Ну… знаете… такие… в куртках, лица замотаны шарфами…

— Ладно, я понял, — прервал он, вставая. — Вы мне еще, может быть, понадобитесь. Будьте поблизости.

На улице я присоединился к ребятам; все они стояли с похоронными физиономиями. Что в общем-то вполне сообразовывалось с обстоятельствами. Однако, как мне показалось, они испытывали примерно то же, что и я. Смутную вину в том, что смерть Маршана никого из них серьезно не потрясла. И в то же время убеждение, что такое вполне могло случиться с любым из нас. И какое-то тупое безразличие. Чувства не из приятных…

— Кто сообщит его семье? — спросил Бенар, избегая моего взгляда.

— Министерство, конечно, — ответил я, подходя к автобусу.

Я добрался до своего места и рухнул на сиденье. Сквозь пуленепробиваемое стекло улица виднелась смутно, как через густую кисею. Мои сослуживцы предстали перед толпой, теснящейся за ограждением, с жесткими, замкнутыми лицами. Сразу бросалось в глаза: сейчас их лучше не задирать. Не то любую улыбочку живо сотрет резиновая палка. Когда затрагивают институт по имени Полиция, то тут уж не до шуток. Я думаю, зеваки это живо смекнули. А вот репортеры — не сразу. Один из них попытался вскарабкаться на загородку, чтобы сделать "снимок трагедии", и в десятую долю секунды, точно по волшебству, был препровожден на другую сторону улицы. Вежливо, но твердо. И только потом парень обнаружил, что его фотоаппарату жутко не повезло: он выпал у него из рук именно в тот момент, когда ботинок Бертье опускался на землю. И как раз в том же самом месте. Всей тяжестью. Крак! — и хана аппарату.

Было уже около восьми часов вечера, наша смена давно закончилась, но никто даже не подумал об этом заикнуться.

Дельма вышел из дома с озабоченным видом. Я постарался получше спрятаться за затемненным стеклом. Дельма подошел к Бертье и сказал ему несколько слов. Тот кивнул на автобус, и майор собрался войти в него. Стало быть, объяснения не избежать. Я нахлобучил пилотку и сел прямо, как палка. В смысле — дубинка. Или дубина.

Дельма принял вид "отца своих солдат": строг, но справедлив. Понимающий. Человечный… почти человечный.

Он долго смотрел на меня, а я не знал, куда мне девать руки. Наконец я решил сложить их на коленях. Весь внимание.

— Мотожандармы их сдерживают, не правда ли, Ноблар? — начал он. — Неприятностей бояться не приходится, куда там!

Я не ответил. Что говорить?

— Убит полицейский. По своей вине. И по вашей. Что вы там с ними сделали, с этими негодяями, а? То же, что они потом сделали с Маршаном? Так, не правда ли? Отвечайте, Ноблар. Дело-то, знаете ли, серьезное.

— Но, господин майор, не до такой же степени…

— А откуда вы знаете? Они ведь тоже не ангелы. Вспомните ту историю, что произошла несколько лет назад в комиссариате Сен-Сюльпис. Очень похожая история. Во время демонстрации разбушевавшиеся молодчики пристали к полицейскому в штатском. Они всячески изводили его, вертелись у него под самым носом. Тогда он выхватил свою пушку и продержал их на прицеле чуть ли не с час. Они швыряли в него чем ни попадя. А один вдобавок все подзуживал: "Ну давай, давай, пальни в нас, тебе же не терпится!" Но парень так и не выстрелил. Вот это герой!

Я никак не мог взять в толк, куда он клонит. Ну, помнил я эту историю, только какая у нее связь с нынешней?

Он продолжал:

— Сегодня был убит полицейский, что правда, то правда. Нелепая гибель. Он, видите ли, вздумал свершить правосудие своими силами. Значит, получается, что те, трое, были в состоянии законной самообороны. Десять человек против трех, вы отдаете себе отчет, что это значит? Нет, я вижу, не отдаете. Если станет известно, почему был убит этот полицейский, вы сочувствия ни от кого не дождетесь. Вам еще скажут что-нибудь вроде "за что боролись, на то и напоролись". И это будет чистая правда. Ага, о таком вы и не подумали! Так вот, теперь послушайте меня, Ноблар: журналисты, которые займутся расследованием этого случая, как пить дать откопают свидетелей, видевших, что вы входили в здание. В погоне за тремя смертельно запуганными молодыми людьми. Это не я вам говорю, а они скажут, но я заранее могу их процитировать слово в слово: "Под напором толпы полицейские вынуждены были отступить. Один из них, ворвавшись в дом, столкнулся нос к носу с молодыми демонстрантами. Вполне вероятно, что он угрожал им оружием. Как бы то ни было, один из юношей, схватив валявшийся на полу железный стержень, нанес им удар полицейскому Маршану, и тот скончался на месте".

Дельма на секунду прервался. Он выглянул в окно на улицу, где только что затормозила "скорая помощь". Наверняка приехали за телом Маршана.

— Уж поверьте мне, — продолжал он, — все, что я вам сказал, завтра появится в газетах. И я хочу вас предупредить, что в этом случае буду вынужден наказать вас строжайшим образом. Это все.

Когда он вышел, я ощутил себя еще более одиноким. И еще большим болваном, чем сегодня утром, в метро. Утренние переживания показались мне такими же далекими, как эпоха Просвещения.

Шансы поймать убийц были равны нулю. Разве что случайно. Да, дела оборачивались паршиво. В один момент до меня дошло, что моя утренняя хандра была хандрой что называется "с жиру". Конечно, с нашего "жиру" не очень-то побесишься, что верно, то верно, но все же я имел одну маленькую привилегию. А именно: работу полицейского. И слава богу, ведь ничего другого я делать не умел.

Вздохнув, я тоже вышел подышать свежим воздухом. На Париж опускалась ночь, было довольно свежо.

Я размышлял над историей полицейского из Сен-Сюльпис. Я бы мог ответить Дельма, почему на этого парня напали: его же собственные коллеги, укрывшиеся в помещении комиссариата, не решились открыть ему дверь из страха перед демонстрантами. Все над этим смеялись. Кроме него самого, я так думаю. Рассказывали, что дверь была забаррикадирована.

Да, это я мог бы сказать Дельма. Жаль, что промолчал. Доказал бы ему, что я не единственный кретин среди полицейских.

МАНИФЕСТАНТЫ ЛИНЧУЮТ ПОЛИЦЕЙСКОГО. УБИЙЦЫ НЕ ОСТАВИЛИ НИКАКИХ СЛЕДОВ.

Я наклонился вперед, чтобы прочесть статью из "Франссуар", которую Бенар развернул у себя на коленях. Мы сидели в автобусе перед 'Тран-Пале"[10].

Убийство произошло три дня назад, и с тех пор новостей — ни шиша!

Бенар, по-видимому, принадлежал к тем психам, которые не переносят, когда им заглядывают через плечо: он тут же демонстративно перевернул страницу. Я сразу отказался от попытки прочесть статью, да и что толку, мне заранее было все известно: совершенно ясно, что ничего не ясно.

Следующий день после трагедии был для большинства из нас выходным, и мы смогли посмотреть отчет о случившемся по телевизору. Каждый у себя дома. Я ни с кем не виделся, даже с Бенаром, который позвонил мне. Чувство вины, поначалу овладевшее мной, постепенно перерастало в гнев.

Ну ладно, пускай полицейским запрещено самим улаживать свои мелкие конфликты с населением. О'кей. Прижать покрепче эту шпану было бы паскудством с нашей стороны. Вполне согласен. Но нечего забывать и о том, что столь же незаконно забрасывать булыжниками представителей закона. Проклятье! Неужели допустимо вот так, безнаказанно, ни за что ни про что прикончить полицейского?! Нет, убийц надо арестовывать. И судить их. Для острастки.

Бедняга Маршан… Я даже побоялся расспрашивать, каким образом известили его жену. Симпатяга она — жена Пино. Не сказать, что красавица, но миленькая. А уж готовит как! Когда живешь один, это качество ценишь в женщине превыше всего. Я лично ходил в гости только к тем приятелям, у которых жены хорошо стряпали. Это был один из критериев моей симпатии к людям. Или антипатии. Сам знаю, что это свинство, но ничего не могу поделать. У себя-то я никогда стряпней не занимаюсь. Ем, стоя у стола, готовую шамовку, купленную в колбасной лавке. Консервы — прямо из банки, ложкой. Вино — из горлышка бутылки. А мыть посуду… да в гробу я ее видал! Надо бы позвонить жене Маршана, подумал я. Она, наверное, совсем убита горем.

Траурная церемония должна была состояться завтра во дворе префектуры. В присутствии министра внутренних дел. Мы, разумеется, все должны были принять в ней участие. Когда прошло первое потрясение, мы долго обсуждали случившееся. Профсоюзы повсюду навывешива-ли плакатов с громогласными декларациями об опасности, грозящей личности в нашем обществе. И ребята спорили в каждом углу. Что меня растрогало: почти все они подошли ко мне и сказали, мол, правильно вы решили разделаться с теми хулиганами. Надо учить эту шпану когда только можно. А иначе вон она на что способна!

Дельма явно зря поднимал панику. Нигде не было ни слова о том, что убийцы преследовались разъяренными полицейскими. И свидетелей, которыми он меня стращал, не существовало или уж, во всяком случае, они не объявились. А если нас кто и заметил, то наверняка был полностью солидарен с нами.

Один только Бертье молчал, словно в рот воды набрал. Казалось, гибель Маршана глубоко потрясла его. Удивительно: Бертье никогда не проявлял к нему особо дружеских чувств. Он ходил мимо нас с застывшим лицом, ни к кому не обращаясь, если не считать обычных распоряжений. Утром я видел, как он тихонько переговорил о чем-то с Брюном, и тот впервые покинул комиссариат позже обычного.

День тянулся вяло, делать было нечего. К шестнадцати часам автобусы отчалили, взяв курс на иранское посольство, перед которым устроили демонстрацию оппозиционеры. Мы с минуту постояли на площади — в кепи, заложив руки за спину. Крикунов как водой смыло.

Вернувшись в "Отель де Полис", я спустился в раздевалку, чтобы переодеться в штатское. Бенар уже был тут, стоял перед зеркалом.

— Что будешь вечером делать? — спросил он.

— Не знаю. Выдохся вконец. Наверное, лягу, но вряд ли засну.

— Хочешь, приходи ко мне, Кристина будет. Попрошу ее, пусть прихватит Клару…

— Годится. Я тебе звякну из дому.

— Ну давай.

По дороге я зашел в кафе. Стояла почти летняя жара, и я заказал кружку пива. Залпом осушил ее и встал. Мне не сиделось на месте.

Я решил пройти часть дороги пешком и как-то нечаянно оказался на другом берегу Сены, на эспланаде перед Домом Инвалидов. Я пересек ее быстрым шагом. В Париже было еще полно туристов, и я то и дело невольно заглядывался на молоденьких голландок в шортах, что дружными стайками спешили в Военный музей.

О недавнем разгроме демонстрации почти ничто не напоминало. На стройке вовсю кипела работа. И только кое-где черные пятна гари напоминали о недавнем локальном пожаре.

Я подошел к углу улицы Дювивье. Перед домом никаких признаков полицейского поста. Наверное, сыщики уже подобрали все нужное для следствия. Входная дверь распахнута настежь. И печатей не видать. Я вошел. В комнате все было перевернуто вверх дном: похоже, искали вещественные доказательства. Теперь даже и не скажешь, что всего три дня назад здесь разыгралась трагедия.

Я попытался представить себе страшную смерть Маршана. Сколько секунд понадобилось убийцам? Успел ли он увидеть их, сказать им что-нибудь? А может, он им угрожал? Успел ли он выхватить револьвер из кобуры? Мучился ли перед смертью?

Я невольно разволновался. Мне явственно слышался звук удара железным стержнем, треск расколотого черепа Пино. Сухой короткий хруст. Б-р-р, жуть какая!

Встряхнувшись, я решил уйти из этой сырой дыры.

И как раз в тот миг, когда я собрался выйти, из-за угла показался знакомый силуэт. Инстинктивно я прижался к стене. К дому спокойно, держа руки в карманах, направлялся Бертье. Разумеется, в штатском. Не заметив меня, он прошел мимо. У входа он секунду колебался, но потом решительно повернулся спиной к двери.

Я еще теснее прижался к стене. К счастью, выступ в перегородке полностью скрывал меня от Бертье. Он огляделся вокруг и подошел к дому напротив. Помедлив секунду, постучал в дверь. Вероятно, к консьержу, сообразил я. Бертье впустили, и он исчез за дверью.

У меня гулко забилось сердце. Что он, черт побери, замышляет, этот Бертье?

Минут через десять-двенадцать он вышел, предварительно зорко оглядев улицу. Я едва успел юркнуть в подворотню, чтобы остаться незамеченным.

Только когда шаги его стихли вдали, я решился выглянуть. И увидел лишь мелькнувшую полу его пиджака.

Я стоял на месте, до крайности озадаченный. Заходящее солнце посылало последние лучи; наконец до меня дошло, что эдакий соляной столб на безлюдной улице легко может обратить на себя внимание. Подняв воротник куртки, я направился в сторону, противоположную той, куда ушел Бертье.

Я сел в ближайшее метро, народу было полным-полно. На станции "Опера" в вагон с воем ворвались панки или кто-то в этом роде. Пассажиры тут же предусмотрительно уткнулись в газеты, боясь привлечь к себе внимание этих психов. Я же прислонился к двери, глядя на убегающие стены туннеля. Потом у меня за спиной раздались смешки, но я не придал им значения. И вдруг кто-то дернул меня за рукав. Я круто обернулся и оказался нос к носу с эдаким гуроном: над угреватым лицом, посреди бритого черепа, дыбом стоял синий гребешок волос. Парень смерил меня взглядом, полным, как ему казалось, высокомерного презрения, потом открыл рот, обнаружив ряд желтых кривых зубов.

— Привет, шпик! — почти выплюнул он мне в лицо.

К его великому разочарованию, я никак не отреагировал, и дружки велели ему отстать от меня. На следующей станции они сошли. Я был в джинсах и белой полотняной куртке и, хоть убей, не мог понять, каким образом он угадал мою профессию.

И только дома, случайно глянув на себя в зеркало, я заметил на волосах глубокий четкий отпечаток околыша форменного кепи.

Клара была молоденькой хорошенькой блондинкой; я уже как-то встречался с ней у Бенара. Тогда между нами ничего не произошло — к моему сожалению, но позже мой приятель доложил мне, что она не осталась равнодушной к моим достоинствам. Вот уже несколько вечеров подряд Бенар буквально умолял меня прийти.

Наконец я решился заглянуть к нему, благо перспектива провести весь вечер перед телевизором, глядя первую программу и заедая ее готовым рагу из банки, показалась мне невыносимой.

Должно быть, я выглядел весьма жалким Дон Жуаном. Мысли мои были всецело заняты случайной встречей с Бертье. Сам не знаю почему, я ни единым словом не обмолвился об этом Бенару. Ведь в общем-то никакой особой тайны тут не было. А может, мне не хотелось признаваться в том, что я сам оказался на улице Дювивье, там, где мое присутствие выглядело более чем странным.

— Н-да, старик, что-то ты сегодня не в форме. А я-то расписывал Кларе, какой ты у нас бываешь весельчак, когда разойдешься вовсю… Она небось теперь думает: вот врун бессовестный!

Я попытался выжать из себя хотя бы подобие улыбки, повернувшись к моей соседке, которая вернула мне ее сторицей.

— Да, знаешь, вся эта история с Маршаном слегка выбила меня из колеи, — признался я Бенару. — Извините меня, Клара. Этот старый дуралей прав: иногда я бываю большим забавником.

Бенар наполнил стаканы. Обед приготовила его невенчанная половина, и, должен сказать, это был один из мотивов, побудивших меня выбраться из дома. Кристина стряпает так, что поешь — и можно умирать спокойно.

— Это верно: когда ты в ударе, от тебя животики надорвешь! — сказал Бенар и обратился к Кларе: — Он умеет изображать чуть ли не всех наших политических деятелей. Я ему частенько говорю: захоти только продемонстрировать свои таланты на людях — и деньги будешь лопатой грести. А какой он звукоподражатель! Эй, Ноблар, ну-ка изобрази нам лошадиный галоп! Это у тебя потрясающе выходит, слушаешь и прямо ушам своим не веришь.

Я угрюмо мотнул головой.

— А почему вы никогда не зовете друг друга по именам? — вмешалась Клара. И я вопросительно глянул на Бенара.

— И правда. Он никогда не называет меня Жан-Мари, а я его — Люсьеном…

— Это, наверное, старая, почти военная привычка, — бросил я, весьма довольный тем, что удалось увести разговор в сторону от моих имитаторских "талантов".

— Странно, тридцатипятилетние мужчины, а обращае-тесь друг с другом, как школьники на перемене, — продолжала Клара.

Наступила пауза. Вечер получался на редкость унылый. Из-за меня.

— Вы уж извините, — сказал я хозяевам. — Что-то я нынче не в своей тарелке; пожалуй, веселитесь-ка дальше без меня…

— Заткнись, болван! — Бенар выжрал столько вина, что совсем закосел. — Ты что, собрался нас разжалобить своими душевными переживаниями? На-ка лучше выпей!

Он откупорил бутылку шампанского и попросил Кристину достать бокалы. Мы чокнулись и выпили за Полицию (с большой буквы), за милых женщин, за нас самих, а потом помянули Маршана. Бутылка опустела в два счета. Ее тут же сменила другая. За ней появились сигары. Потом склянка старого коньяка. Голоса звучали все громче и громче. Я изобразил поезд, проходящий по тоннелю, потом лошадь, выстрелы и индейский клич. Словом, разошелся вовсю. Вконец воодушевившись, я продолжил концерт имитацией Жискара, Барра, Миттерана и Дональда[11]. Слушатели мои прямо подыхали со смеху.

Шоу завершилось показом Марше. По правде говоря, я имитирую не самих людей, а их имитаторов. Так гораздо легче. Это вам подтвердит любой актеришка.

— Ну, что я вам говорил! — торжествовал Бенар. — Да он лучше, чем Люрон и Себастьен[12], вместе взятые!

Я скромно молчал. Пьяный в дым.

Впрочем, никто этого не замечал, все были под тем же градусом. Клара прижала свою ногу к моей, я и не думал отодвигаться. Бенар, который уже лыка не вязал, так старательно подмигивал мне, что это видели все до одного. Во всяком случае, справа от меня не умолкало то хихиканье, то истерические взрывы смеха. Но я накачался в усмерть, меня уже ничего не смущало. Напротив.

Последний всплеск благоразумия случился у меня лишь при виде возникшей на столе бутылки " Баллан-тайнз"[13].

— Н-н-нет, — пролепетал я, глядя на неумолимо наполнявшийся стакан.

Встав, я неверной походкой направился туда, где, как мне смутно помнилось, находился сортир. Но это оказалась ванная, и я со смаком отлил в умывальник. Потом я умылся ледяной водой и отворил окно. Довольно долго я дышал свежим ночным воздухом, озирая соседние крыши. Бенар живет в XIX округе, а точнее, на Плезанс, и здесь Париж выглядит театральной декорацией.

— Все в порядке? — услыхал я из-за двери.

Перед тем как ответить, я, насколько мог, привел себя в божеский вид. Дверь приотворилась, вошла Клара. Я отвернулся к окну. Она облокотилась о подоконник рядом со мной, и я сказал, что все нормально, спасибо за заботу.

С минуту она молча глядела на улицу и вдруг прижалась ко мне. Я положил руку ей на плечо. В темноте ее волосы пощекотали мне губы. Я привлек ее к себе — и вдруг она впилась мне в рот поцелуем. От нее пахло виски, но все равно ощущение было очень даже приятное. Ее язык приник к моему; мы медленно соскользнули вниз, на коврик. Кларина блузка задралась сзади, и моя рука без всякого труда попала под нее, ощутив гладкую кожу. Она взялась за мой пояс. Я отодвинулся.

— Здесь?

Клара не ответила, но ее действия были вполне недвусмысленны. У меня еще хватило соображения встать и запереть дверь; когда я обернулся, Клара уже скинула с себя все.

Я переночевал у Бенара. После нашего бурного представления в ванной комнате, о котором я сохранил весьма смутное воспоминание, если не считать короткой интермедии в ванне, когда Бенар орал нам из-за двери: "Эй, там, кончайте воду лить, вы нас затопили!", в общем, после всех этих всемирных потопов Клара оделась и уёхала домой. А я заснул у Бенара на диванчике, завернувшись в покрывало.

Разбудила меня Кристина, часов в семь она прошла в ванную. Я сварил чуть ли не ведро кофе, и мы молча выхлебали его, усевшись на Бенарово ложе.

— Ну ладно, — заключил мой приятель. — Тебе ванна не нужна, ты получил свою порцию вчера вечером. Представляю, как радовались мои соседи. Ну и бардак же вы устроили!..

— Н-да, хотела бы я поглядеть, каков ты бываешь, когда разойдешься вовсю, — хихикнула Кристина.

Голова у меня гудела, как наковальня, и ничего остроумного я ей ответить не смог.

— Пойду-ка я в комиссариат пораньше, — вымолвил я наконец. — Сегодня хоронят Маршана, и мне нужно погладить белую рубашку. Еще раз спасибо и до скорого.

Я чмокнул Кристину и вышел.

Парни из ночной смены заканчивали службу. Они пили кофе. Но не из автомата, а включили "экспрессо". Увидав мою помятую физиономию, все так и покатились со смеху.

— Тройной крепкий для полицейского Ноблара! — заорал Перальди, ушедший из нашего подразделения несколько месяцев назад.

Он решил работать в ночной смене на патрульной машине. Аресты мелкого хулиганья, преследование и перехват пьяных водителей. Такая работенка приятно щекотала ему нервы.

Я взял протянутый мне стакан и, прихлебывая кофеек, вперился в экран дисплея. Обычный набор сумасшедших телефонных сообщений. Иногда чрезмерно драматических. Тут как раз в холл ввалилась бригада БР: это, чтоб вы знали, полиция "быстрого реагирования". Ребята были серые от усталости. "В лоскуты", что называется. И вовсе не по тем же причинам, что я. Хотя, кто знает… Когда болтают о злоупотреблении спиртным в полиции, то уж не совсем врут. Просто у нас для этого больше оснований, чем у других, вот и все.

Я отправился в подвал, где года два назад администрация устроила для нас что-то вроде гардеробной. Достав из шкафчика электробритву, я принялся возить ею по своей заросшей физиономии. Мне пришлось здорово над ней потрудиться. В моем возрасте такие пьянки уже оставляют глубокие следы. И нужен определенный навык, чтобы уметь их сглаживать. У меня он, слава богу, был. Завершив сии восстановительные работы, я включил дорожный утюг, который постоянно держу вместе с вещами, и выгладил парадную белую рубашку. Мы такие надеваем редко, поэтому она у меня всего одна. Потом я натянул форму, не забыв прицепить красный аксельбант к погону. Теперь я был готов к похоронам Маршана.

Все наши собрались во дворе и встали по стойке "смирно". У Дельма (черный мундир, серебряный листок на околыше кепи) лицо было суровое, как в "дни гнева". Бертье, наоборот, выглядел получше, чем накануне. Брюн опять стоял рядом с ним. Даже парни из ночной смены остались на панихиду. В белых перчатках, в ботинках, начищенных до блеска.

Нас посадили в автобусы, и мы покатили к префектуре. Воспоминание о волнениях, случившихся недавно при подобной же церемонии, побудило власти принять все меры предосторожности. Мотожандармы, также в полной парадной форме, были выстроены по обе стороны двора. Одному богу известно, с какой целью: то ли чтобы воздать почести, погибшему, то ли чтобы утихомирить полицейских при возможных вспышках ярости. Если так, то напрасно они старались: страх наказания быстро пресек всякое стремление к протесту в наших рядах. Нам велели заткнуться. Мы и заткнулись.

Министр произнес речь. Я его не слушал. Взгляд мой был устремлен на черную съежившуюся фигурку, еле заметную в группе официальных лиц. Жена Маршана… нет, теперь уже вдова, убитая горем, "утешенная'' пожизненной пенсией за беднягу мужа, посмертно награжденного орденом Почетного легиона, который — я знал — она выставит на самое видное место в столовой.

Глухой гнев постепенно овладевал мною, поднимаясь, как злой прибой. Мои товарищи со сжатыми до боли зубами наверняка испытывали ту же бурлящую в душе ненависть. У Бертье, стоявшего прямо передо мной, налитое кровью лицо было перекошено такой гримасой злобы, какую я ни разу не видал у него. Всякое бывало, но не так.

Конец панихиды прошел точно во сне: гроб на руках нашего подразделения, в том числе и моих, похоронный марш, знамя, слова утешения…

После похорон все свободны, объявили нам. И я отправился домой, чтобы принять ванну и отоспаться.

Наутро меня разбудил телефонный звонок. Это была Клара, она ласково пожурила меня за то, что я не звоню ей со вчерашнего дня. Я пробормотал какие-то извинения и обещал звякнуть попозже, днем, а сейчас мне некогда, я опаздываю на работу, но, конечно, думаю о ней.

Положив трубку, я заметил, что уже семь часов; значит, я продрых ровно полсуток. Но мне все равно хотелось спать. Последствия тяжкого похмелья. Н-да, возраст сказывается, подумал я, дабы больше не обольщаться на собственный счет.

Стоя голышом в кухне, я кипятил воду для кофе, как вдруг опять зазвонил телефон. Ну и ну! — хоть бы на минуту оставила меня в покое!

И я рявкнул в трубку как можно грубее:

— Да?

— Люсьен Ноблар?

Голос был явно не женский. Я тут же сменил тон.

— Да, месье.

— Комиссар Шарон из уголовной полиции. Вы можете сейчас прибыть на набережную Орфевр[14]?

На вопрос это никак не походило.

— Да, конечно. Только мне нужно предупредить начальство, я же полицейский, так что…

— Никаких проблем, месье Ноблар, ваше начальство уже в курсе.

— Хорошо, еду.

Что за чертовщина? Теперь со мной желает побеседовать уголовка… Может, Дельма и впрямь привел в исполнение свою угрозу? Нет, не похоже. Тогда бы меня стали тягать в ГИП[15]. Или, в крайнем случае, в полицейское управление. Но никак не в уголовку. Нет, тут дела посерьезнее. Может, им понадобились дополнительные показания в связи с гибелью Маршана? Ну да, конечно, размышлял я, натягивая брюки.

Перед тем как выйти, я осмотрел волосы в трехстворчатом зеркале. Черт возьми, стоило мочить голову, как утопленнику: все равно след от кепи впечатался навечно. Тем хуже, пусть принимают меня за пожарного. Или за велогонщика.

Смешно сказать: я, полицейский, впервые переступал порог здания уголовной полиции. У дежурного я справился, где находится кабинет комиссара Шарона. Потом долго топал по коридорам — не таким уж унылым, какими их показывают в кино или по телеку. И не таким грязным.

Шарон ждал меня; по крайней мере, его крайняя нервозность ясно подтверждала это. Ему было на вид лет сорок пять. Маленький, толстенький и лысый как колено. Зато одет отменно. На английский манер.

— Здравствуйте, месье Ноблар. Спасибо, что так быстро приехали. Не будем терять времени. Пошли.

В сопровождении какого-то инспектора мы спустились к стоянке машин. Шарон открыл дверцу "Универсала-505" и подал мне знак садиться. Автомобиль вихрем сорвался с места. Я не осмелился спросить, куда меня везут.

— Заранее благодарю вас за сохранение тайны, — негромко сказал Шарон.

Мне пришлось пробормотать что-то вроде "конечно, конечно"; я и в самом деле ни черта не понимал. Машина с трудом протиснулась на мост через Сену. Был самый час пик — девять утра. Инспектор со вздохом достал из "бардачка" мигалку с магнитом. Опустив оконное стекло, он высунулся и прилепил ее на крышу. В тот же момент Шарон включил сирену и ворвался на бульвар Сен-Мишель по спецполосе. На полной скорости. Я даже съежился на заднем сиденье — незаметно для них, конечно.

У Пор д'Орлеан мы свернули в сторону Ванв. Несколько минут спустя машина затормозила, въехав на тротуар. Тут же стоял автобус полиции БР и две патрульные машины.

Комиссар пожал несколько рук и показал мне, куда идти. Перед нами было небольшое строение — типичный домик предместья. С виду он был заброшен, повсюду на полу валялись коробки, рваные мусорные мешки и пустые бутылки. В комнате, когда-то, видимо, служившей гостиной, несколько полицейских, сидя на корточках, прилежно собирали пыль в пластиковые пакеты.

Обои со стен были частично содраны. На стенах красовались какие-то непонятные надписи. И рисунки. Неумелые грубые карикатуры. Под ними буква А — знак анархистов и кельтский крест… Странное сочетание.

Люди сновали туда-сюда, никто не обращал на меня внимания. Шарон с кем-то беседовал в углу. Я не слышал, что он говорил юнцу в штатском, который буквально пожирал его глазами. Один из полицейских в форме мимоходом толкнул меня и даже не извинился. Наконец комиссар обернулся ко мне.

— Идите сюда.

В глубине комнаты была дверь, ведущая на расшатанную лестницу, и он стал подниматься по ней, едва касаясь перил, держащихся на честном слове.

На втором этаже народу было еще больше: полицейские, судебные медики. Я начал понимать, что меня ожидает малоприятное зрелище. Это я заподозрил еще у входа в дом. Профессиональный нюх.

— Вот здесь, — сообщил мне Шарон.

И он отодвинулся, пропуская меня во что-то вроде спальни. Я так говорю, потому что увидел загаженные матрацы посреди мусора. На них лежали три тела в странных неестественных позах. Трое голых мертвых молодых парней. Молодых — судя по тому, что можно было разглядеть из-под кровавой корки, покрывшей их лица и грудь. Видно, здесь произошла настоящая резня. Даже стены были забрызганы кровью. И пахло тут кровью и калом. Я было дернулся, чтобы выйти.

— Погодите, — удержал меня Шарон. — Я хочу, чтобы вы внимательно рассмотрели их. Они вам знакомы?

Я с отвращением нагнулся над трупами, один из которых, казалось, пристально и зло глядел на меня полуоткрытым глазом.

— С чего вы взяли, что я их знаю?

Человек, стоявший ко мне спиной, повернулся на мой голос. Я признал молодого инспектора, который допрашивал меня в связи со смертью Маршана.

— А, вот и вы, Ноблар. Можете что-нибудь сказать про этих субчиков?

Дурак-то я дурак, но тут сразу понятно, куда они клонят.

— Убийцы Маршана? — спросил я почти уверенно.

Инспектор перешагнул через труп и подошел ко мне вплотную.

— Вот видите, значит, вы их узнали?

— Послушайте, ведь об этом не так уж трудно догадаться.

— Верно.

И он прервался, чтобы еще раз взглянуть на кровавый кошмар.

— Знаете, что с ним сделали, вот с тем? — спросил он, указав на одного из мертвецов. — Ему всадили нож в брюхо, а потом — пока он был еще в сознании — отрезали половые органы. Хотите взглянуть, что они натворили, эти мерзавцы?

— Вы очень любезны, но лучше не надо, — сказал я, пятясь к двери.

Он удержал меня за руку.

— Нет, вы взгляните!

Он откинул простыню, прикрывавшую ноги и живот парня, и я увидел. Только большим усилием воли мне удалось сохранить нормальное выражение лица.

— Ну ладно, я видел, дальше что?

Он продолжал сверлить меня взглядом.

— А это вам незнакомо? — спросил он, протягивая мне сложенный лист бумаги.

Я с опаской взглянул на машинописный текст. Сперва мне бросились в глаза несколько слов, жирно обведенных красным фломастером.

"Мы подвергнем смертной казни всякого, кто убьет полицейского".

И ниже, большими буквами, подпись: МЕСТЬ ЗА ПОЛИЦИЮ.

Я не сразу пришел в себя. Шарон и оба его инспектора не мигая уставились на меня. Они подстерегали малейшую мою реакцию. И готовились истолковать ее мне во вред, как я понимал. Нужно было хоть что-то сказать. По поводу прочитанного. Неважно что, лишь бы не молчать.

— Значит, есть типы, которые хотят мстить за нас?

Инспектор удостоил меня очаровательнейшей улыбкой. Кислой, как лимон.

— А я и не знал, какие у нас хитрецы носят форму! Мне-то всегда говорили, что все полицейские — дурни!

У меня не было никакого желания пускаться в его скользкие словесные игры. Я повернулся к Шарону, который, судя по его реакции, не больше моего восхищался остроумием своего подчиненного.

— А что вы хотели услышать от меня, господин комис-cap? Что весь этот кошмар — моих рук дело? Или что я знаю, кто его совершил?

Шарон задумался, прежде чем ответить.

— Видите ли, Ноблар, чтобы сразу все стало ясно, мне хочется уточнить ход моих мыслей: я не подозреваю вас в этом мерзком преступлении. Но зато у меня есть основания полагать, что вы можете знать, близко или не очень, виновника или виновников этого побоища. Журналисты пока еще ничего не пронюхали. Но это вопрос нескольких часов, особенно если убийцы разослали такие же письма в редакции. Мы узнали о случившемся из телефонного звонка прямо ко мне в кабинет, сегодня утром. Из чего я заключаю, что убийцам было прекрасно известно, где и когда можно найти меня лично. А не через посредников. Отсюда напрашивается вывод — и я высказываю вам его без всяких колебаний — "Месть за полицию" состоит из самих полицейских. Пока это лишь гипотеза, поскольку у нас нет никаких доказательств, что эти трое замешаны в деле о смерти полицейского Маршана. Но должен вам сказать, что вероятность моих предположений весьма велика.

Вошедшие санитары попросили нас посторониться, чтобы завернуть тела в брезент. Шарон предложил нам спуститься. Я чувствовал, как у меня дрожат ноги. А руки стали холодными и влажными. Ну вот, опять меня разобрало…

Я постоял с минуту внизу, ожидая, пока мне скажут, что делать дальше. Народу здесь еще прибавилось, — полицейские и штатские, врачи и санитары суетились, как растревоженный муравейник. На стоянке возле первых машин пристраивались вновь прибывшие автомобили и автобусы — теперь шансы на сохранение тайны, по-моему, равнялись нулю. Да, точно: вон уже какие-то проныры пытаются подобраться к дому. Полицейские тут же остановили их, приняв самый угрожающий вид.

Шарон ходил мимо меня, не обращая никакого внимания, и я решил незаметно ретироваться. Но в тот миг, как я взялся за ручку двери, справа от меня началась большая суматоха. Санитары никак не могли развернуться на лестнице с первыми носилками, — те застряли намертво. Я съежился и прижался к грязной стене. И тут я услыхал голос Шарона, перекрывший общий гомон, но не сразу понял, что он обращается ко мне.

— Вы еще здесь? — спросил он жестко. — Мало тут без вас народу толчется?! Освободите проход, живо! И не беспокойтесь, — когда понадобится, вас вызовут.

Я отдавил несколько ног, прокладывая себе путь в этом бедламе; наконец я выбрался на улицу.

Впервые за долгое время было пасмурно. Какая-то предгрозовая погода. Тяжелая, гнетущая. Я сказал себе что-то остроумное типа "ну что ж, воспользуемся последними погожими денечками" и решил пройти пешком до Пор-де-Ванв. Когда я поравнялся с Домом молодежи и культуры, первые капли дождя уже начали расстреливать пыль на асфальте. Я едва успел прочесть на изъеденной плесенью стене фразочку "трахал я Рашида", как ливень уже набрал крейсерскую скорость. Прибавив шагу, я пересек внешний бульвар и заскочил в кафе на углу улицы Раймона Лоссерана.

В тот миг, когда прогремел гром, я уже стоял в сортире, согнувшись пополам. Выблевав всю мерзость, что мне пришлось сегодня проглотить, и кое-как утершись, я поднялся в бар. Гарсон глянул на меня волком. Я притворился, будто ничего не заметил, и заказал кофе и ром.

Было полдесятого. Кофе оказался крепкий, а ром аж слезу у меня вышиб.

Через час я вышел из кафе, сильно пошатываясь. Дождь уже кончился, и я сделал глубокий вдох. Пахло грязью с тротуара — влажного и теплого. Загаженного собаками. Ах, красавец Париж… сдохнуть можно со смеху! Бармен вышел на порог и глядел мне вслед крайне неодобрительно. Вот подонок! Не ему бы жаловаться: до десяти часов я успел выпить пять добрых порций рома.

Отойдя пару шагов, я остановился и уставился на него.

— Я из полиции! — гаркнул я ему. — Могу доставить тебе массу неприятностей, если будешь мне вот так действовать на нервы.

Бармен повернулся ко мне спиной, и я подозвал проезжавшее такси.

— В кроватку! — пробормотал я.

Наверное, дела таксистов шли не шибко хорошо. По крайней мере, так я подумал, увидев, с какой охотой шофер открывает мне дверцу.

Когда мы отчалили, я уже крепко спал.

— Мы вам целый день названиваем. Где вы гуляете?

Я даже трубку от уха отодвинул. Потом ответил:

— Господин майор, я сижу дома. Нездоров. Нервы что-то разгулялись. Вся эта история так на меня подействовала…

Дельма сообщил, что всех парней из нашего подразделения допросили. Что ГИП скоро тоже сунет в это дело свой длинный нос. И что я должен честно рассказать все, что знаю по "делу"…

— То есть как? — прервал я его к своему собственному великому удивлению. — Это уже целое "дело"? Разве пресса пронюхала про этих трех типов?

— А вы попросите свою экономку принести вам газеты, — съязвил он и повесил трубку.

Бросив взгляд на будильник у кровати, я увидел, что уже пять часов пополудни. Мне смутно припомнилось, как шофер такси тряс меня, пытаясь выяснить мой адрес. Наверное, он его в конце концов вытряс, поскольку я находился в своей постели. И башка у меня была, как у Микки-Мауса. Слишком тяжелая для остального тела. Прямо невероятно: надраться с самого утра, в десять часов! Н-да, вот дела…

Я так и бухнулся в постель прямо в мокрых башмаках. Все заляпал грязью, идиот безмозглый! Одно только — да и то слабое — утешение: завтра свободный день. Отгулы за сверхурочку.

Присев на край кровати, я расшнуровал ботинки и смутно почувствовал, что неплохо было бы подзаправиться. Хотя бы для того, чтобы выйти из транса. В одних носках я дотащился до кухни. Без всякой надежды найти там что-нибудь, кроме пакетика размякшего печенья.

Выглянув по пути в окно, я констатировал, что погода такая же паршивая, как утром. Так сказать, для полноты счастья.

В кухне я и в самом деле обнаружил пару крекеров, которые попытался проглотить. В чем не сразу, но преуспел. На полке холодильника в гордом одиночестве красовался полупустой пакет молока, и я его прикончил. Оно не скисло, и сей факт слегка приподнял мое настроение. Ну, разумеется, насколько это возможно в сложившейся ситуации.

Я снова уселся на кровать и включил телевизор. Ящик у меня шикарный, с дистанционным управлением и прочими современными штучками. Единственная роскошь в моей жизни. Шла передача для вдов, по крайней мере так я понял, поглядев на радостные физиономии некоторых участниц. Я тотчас убавил звук и принялся размышлять. Впервые за долгое время.

"Месть за полицию" состояла из наших, — в этом Шарон был бесспорно прав. Я не представлял, кто еще, как не полицейский, решился бы мстить за собрата по профессии. Не так уж мы популярны в народе, чтобы какой-нибудь чужак проявил подобную инициативу. Но каким образом мстители ухитрились разыскать виновных, если даже уголовка не смогла напасть на след?

У меня на этот счет шевелилась в голове одна идейка, и не сказать чтобы из приятных. Я еще не позабыл шока от встречи с моим капралом Бертье, явившимся на место убийства Маршана. И — его искаженное лицо во время похорон. Вот что было самое-то страшное: я догадывался. Или, по крайней мере, почти догадывался, кто затеял эту самую "месть за полицию". Единственное, чего я не знал, так это как мне теперь вести себя.

Полиция — институт весьма и весьма сложный. И проблемы ее, как правило, не предаются гласности. Она у нас родная сестра Великого немого[16]. Расследования внутри полиции — явление гораздо более частое, чем принято думать. Просто они почти никогда не выплывают на свет божий.

Нужно ли мне повидаться с Бертье? Сказать ему, что я все понял? Или рассказать об этом нашим? Кому — Бенару? Или Дельма?

Я направился в свою крошечную душевую. Убеждая себя по дороге, что необходимо сперва прочистить себе мозги, а потом уж принимать какое-то решение. Запихнув еще мокрую одежду в мешок для грязного белья, я встал под обжигающий душ и провел под ним не меньше четверти часа.

После этого я почувствовал себя неизмеримо лучше. Накинув махровый халат, я опять завалился в постель.

В тот момент, как я начал с интересом смотреть передачу о животных, зазвонил телефон.

— Ноблар?

Голос был мне незнаком и шел как будто издалека.

— Да…

— Полиция — единая семья, — продолжал неизвестный, — и тот, кто предает ее, не достоин быть в ее рядах. Он должен ее покинуть. И умереть. Ты слушаешь?

— Да, — ответил я, вконец огорошенный. — Но я не понимаю, какое отношение ко мне…

— Убийцы Маршана мертвы. И это очень хорошо. Ты согласен?

— Н-не знаю. Есть все-таки законы…

— Заткни пасть, понял? Все, что совершает "Месть за полицию", — справедливо. Мы уверены, что ты это понимаешь. Так вот, если тебя будут допрашивать, ты ничего не знаешь, держишь язык за зубами и не даешь никакой зацепки тем, кто вздумает задавать тебе вопросы. Молчи и все! Ясно?

— Кто вы?

Я тут же понял весь идиотизм своего вопроса. Но было уже поздно.

— Берегись, Ноблар. Ты стал слишком любопытен. Все, что ты можешь сделать, — это заткнуться, иначе…

Голос воспроизвел сухой щелчок курка, и разговор прервался.

С минуту я сидел, застыв и не выпуская трубки из руки. Хорошенькое дело!

Я положил трубку на рычаг, прижав ее сверху ладонью. У меня было такое ощущение, что события опережают мое понимание. Если моя идейка о "Мести за полицию" была верной, то теперь я знал, кто именно мне звонил. Трудно произнести имя, звучавшее у меня в голове. Трудно, но надо. Бертье. Наш капрал Бертье… Невозможно вообразить себе этого красномордого толстяка в роли поборника справедливости. Невозможно поверить, что именно его голос миг назад угрожал мне по телефону. Невозможно — и все же я был почти уверен в этом. И дело выходило нешуточное. Куда там! Впрочем, я и не собирался шутить. Этот телефонный звонок я принял всерьез. Каждое сказанное слово. Я ведь видел, во что превратили трех молодчиков. Я смотрел всего пару секунд, но этого мне вполне хватило. Уж поверьте, такое зрелище не требует долгого созерцания. Нормальному человеку достаточно и одной секунды. Может, вас это и удивит, но я мгновенно усвоил полученное предупреждение. На все сто. И на всю оставшуюся жизнь.

В буфете я отыскал остатки кальвадоса. Я хорошо помнил: бутылку подарил мне Бенар неделю назад. Вообще-то я один не пью. Или пью крайне редко. Но тут я достал кальвадос и щедро влил в себя противную обжигающую жидкость. Никогда не пью один, разве что когда я один и меня мучит жажда. Ну так вот: с самого утра я был один и меня мучила неутолимая жажда. Надеюсь, вы меня поняли.

Алкоголь, вопреки ожиданиям, меня не утешил. Но и вреда не принес. Просто подействовал, как удар хлыста. А ведь я все-таки не мазохист.

Когда следующий телефонный звонок нарушил мои размышления, я был опять сильно под градусом. Поднимая трубку, я приготовился к самому худшему. И промахнулся — звонил Бенар. Сильно обеспокоенный. Даже, могу сказать, напуганный до икоты.

— Это ты, Ноблар?

Он почти орал — так орут: "Спасайся, кто может!"

— Ну чего тебе еще?

Я говорил с ним тоном уверенного в себе парня; кальвадос погрузил меня в приятную эйфорию.

— Тебе сегодня вечером кто-нибудь звонил? — спросил он тоскливо.

— Да мне каждый божий день звонят, так что…

Я нарочно валял дурака. Он пытался заразить меня своей паникой, а я этого никак не желал.

— Можно с тобой увидеться?

Голос у него был и впрямь напуганный, и я смягчился.

— Ну заходи, если хочешь. — И, подавив отрыжку, добавил: — Прихвати чего-нибудь пожрать и выпить, а то у меня хоть шаром покати.

— О'кей, еду.

Он даже не оговорил условия контракта: значит, дело и вправду пахло керосином.

Я убрал в буфет почти порожнюю бутылку и пошел в переднюю чесануть волосы перед зеркалом. Глядя в него, я многозначительно подмигнул себе. Привет, птенчик!

Вернувшись в комнату, я поправил диванные подушки и набрал Кларин номер. Ее не было дома, и это меня утешило.

Бенар явился через полчаса, — бледный, лихорадочно дрожащий. Он принес здоровенный пакет от "Франпри"[17] и водрузил его на кухонный стол. Я тут же залез в пакет и выудил на свет божий бутылку кагора, которую сразу и откупорил. Бенар молча глазел на меня, слегка удивленный моим нарядом и уж конечно моей опухшей мордой.

— Опять нализался? — спросил он наконец.

— Ну вот, нельзя уж и стаканчик выпить, сразу "нализался"…

Он взял протянутый мной стакан вина — небольшой такой, с портретом Мишеля Платини.

— Значит, тебе тоже звонили?

Его голос дрожал. Я помолчал, перед тем как ответить.

— Звонили, ну и что? Любой шутник может устроить такой розыгрыш. Ну даже если это действительно "Месть за полицию"? Ты можешь себя в чем-нибудь упрекнуть? Я — нет. Парни из уголовки допросили меня — что было, то было, — но я ни слова им не сказал. Да и говорить мне нечего, я же ни черта не знаю…

— Эти типы нагнали на меня страху, — прервал Бенар, — они вляпались в это дерьмо и теперь не знают, как оттуда выбраться.

— Но вряд ли они из нашего подразделения, — рискнул я заметить.

— Во всяком случае, нас они знают…

Бенар смолк и глотнул из стаканчика. Потом резко повернулся ко мне.

— Почему они звонили лично тебе — вот сегодня утром?

— Кто "они"? — ответил я вопросом на вопрос, стараясь выиграть время.

— Ну эти, из уголовки, ты же знаешь…

— Я вижу, дурные вести не стоят на месте. Тебе-то откуда стало известно?

Бенар налил себе второй стакан и протянул бутылку мне. Я отказался. Он продолжал:

— Парни из уголовки сегодня все утро допрашивали наших. Одного за другим. Ихний комиссар — как его, Шарон, что ли? — сказал, что тебя заслушали отдельно. Он даже спросил: "Вы его хорошо знаете, какие у него убеждения, отличается ли он жестокостью?"

— Так и спросил?

Я начал волноваться. Мое спокойствие мигом улетучилось.

Бенар поведал мне, что Шарон и его подручный задали кучу вопросов по поводу моей персоны. Высказывался ли я когда-нибудь в защиту смертной казни, состою ли в профсоюзе и если да, то в каком, связан ли с экстремистами и прочее в том же духе.

— Ну и как, по-твоему, они меня подозревают?

— Ясное дело… Все у нас заметили, что ты с некоторых пор ходишь сам не свой, кидаешься на людей из-за пустяков. Обидчивый стал, прямо не тронь тебя. И многим ребятам это не нравится. Они считают тебя слегка чокнутым, вот как…

— И ты тоже?

Мой голос дрогнул, и это меня даже смутило.

— Да, знаешь, тогда, у меня, мне показалось, что ты сильно не в своей тарелке и только притворяешься веселым. Вчера мне звонила Клара, ее тоже это обеспокоило. Да и Кристине она в том же призналась. Что-то тебя здорово гложет, верно?

— Ладно, старик, хватит играть в психолога, это не твое амплуа. Если ты своей жизнью доволен, значит, тебе повезло. А я вот иногда сижу и думаю, за каким чертом живу? Удивительное дело, скажешь нет? — И я налил себе до краев. — Могу поспорить, что ты и сейчас сомневаешься: а не я ли в самом деле заварил всю эту кровавую кашу? Ну скажи, так или не так?

Бенар долго мялся, вид у него был крайне смущенный. Наконец он встал и взял свой плащ.

— Болтаешь невесть что. Ладно, Ноблар, давай прочухивайся, увидимся, когда захочешь.

— Во-во, мотай отсюда! Не приставай со своей трепотней!

Я попытался встать с кровати, но тут же тяжело плюхнулся назад. Мой приятель огорченно поглядел на меня и открыл дверь. Не успел он прикрыть ее за собой, как я крикнул ему вслед убийственную, на мой взгляд, фразу:

— Валяй, дуй к Шарону и скажи ему, что сам ничего не знаешь, но сильно подозреваешь меня!

Схватив бутылку, я выпил все содержимое прямо из горлышка. После чего уткнулся головой в диванную подушку и провалился в забытье.

Покажите мне полицейского, который никогда не уносил бы к себе домой служебное оружие! Ручаюсь, что такого на всем свете не сыщешь. По правилам, свою пушку положено оставлять в комиссариате. Если только не имеешь разрешения на ношение оружия. У меня-то оно есть, я член стрелкового клуба. По-моему, за три года я там побывал раз пять, не больше. Но каждый вечер я возвращаюсь домой со своим "357-м" на поясе. Как и все мои сослуживцы.

Вот суть моих размышлений нынче утром, когда я натягивал брюки. День мне предстоял свободный, и я не желал провести его так же, как вчерашний.

Ночь у меня выдалась прекрасная, ну просто необыкновенная выдалась ночь. И пробуждение не такое уж тягостное. А может, я просто оказался более стойким, чем думал, или уж мне было до такой степени паршиво, что все отшибло начисто. Любой вариант на выбор.

Я тщательно побрился, вымыл голову, переоделся с головы до ног. В спортивном стиле: бежевая полотняная куртка, коричневые мокасины.

Не торопясь, спустился по лестнице. На моем почтовом ящике красовалась вечная надпись "Смерть шпикам!", которую я даже не трудился стирать, плевал я на это.

Погода наконец решила разгуляться. Стало потеплее, и небо почти расчистилось. Я спустился в метро. С газетенкой под мышкой — чтобы избавиться от одолевшей меня хандры.

ПОЛИЦИЯ НЕ В НАСТРОЕНИИ — гласил жирный заголовок во "Франссуар". Но сама статейка даже на пять столбцов не потянула. Похоже, что у леди Ди[18] неприятности были посерьезнее наших. Ее сынок заболел краснухой.

Сообщение о дурном настроении нашего Большого Дома не содержало для меня ничего нового. Расследование продвигалось, хоть и медленно; секрет фирмы держался за семью печатями. Этот факт, по всей видимости, сильно раздражал автора статьи, и он задавался вопросом, не пытаются ли власти замять дело и скрыть правду от народа. Пусть бы спросил меня — я ответил бы ему утвердительно.

Я вышел у Военного училища, солнце весело рассыпало золотистые "зайчики" на его старых тесаных камнях. Меня охватило поэтическое, почти радостное настроение. Хотя, казалось бы, с чего вдруг? Ликовать было не с чего.

Я прошел по Ла-Мот Пике, держась левой стороны, до угла улицы Дювивье. Мне необходимо было разобраться в этом деле. Просто необходимо.

Заброшенное здание стояло в том же виде, что и несколько дней назад. Мерзость запустения. Но теперь меня интересовал не этот дом. А тот, что напротив. Незаметно — а это было здесь нетрудно — я вошел в подворотню. И на цыпочках подкрался к двери консьержа. Прочтя имя, криво написанное на клочке школьной бумаги, я столь же скромно удалился. Альбер Манович.

Я снова вышел на Ла-Мот Пике в поисках телефонной будки. Теперь их в Париже великое множество. Но почти все они не действуют по причине "актов вандализма и хулиганства". Я, конечно, хотел слишком многого, отыскивая будку с исправным телефоном и со справочником. Но мне пришлось смириться с фактом: таковой не оказалось. И я решил зайти в бистро.

Там я полистал справочник с разделами по улицам и быстренько нашел телефон Мановича. Набрал номер, мне тотчас же ответили.

Я заговорил как можно более безликим голосом:

— Месье Манович?

— Да, это я.

— Не могли бы мы сейчас встретиться по делу, касающемуся вас? Вы ведь понимаете, что я имею в виду?

На том конце провода кашлянули.

— Ну так как, месье Манович? — переспросил я порезче.

— Не понимаю, о чем вы хотите говорить со мной…

У него был надтреснутый, дребезжащий старческий голос.

— Прекрасно вы все понимаете. Давайте так: через пять минут в кафе на углу улицы Гренель. И учтите: за вами ведется наблюдение. Поэтому я очень не советую пользоваться телефоном.

— Хорошо, иду, — испуганно пробормотал старичок.

Я опять вернулся на угол Дювивье, чтобы подстеречь его, и пару минут спустя увидел на пороге дома скрюченный силуэт.

Он был еще дряхлее, чем я думал. Прямо труп ходячий. И, однако, меня поразила сравнительная живость его походки. Он передвигался на удивление быстро, но это совсем не казалось смешным, особенно при взгляде на такую развалину.

Я шел метрах в десяти позади него. Он не осторожничал, ни разу не оглянулся. Я думаю, его спинные позвонки не позволяли ему подобного маневра. Чтобы поглядеть назад, ему, наверное, потребовалось бы совершить полуоборот всем телом сразу.

Он вошел в кафе, и тут я увидел его обеспокоенное лицо. Уселся он на террасе. Других клиентов там не было. Пройдя за его спиной, я опустился на соседний стул. Он не заметил моего присутствия, и мне пришлось тронуть его за руку, чтобы обнаружить себя. Он подпрыгнул так, словно его ужалила оса. То, что я издали принял за легкое беспокойство, вблизи оказалось настоящей паникой. Руки у него тряслись, и тряслись явно не только от старости. Это был ужас, в чистом виде ужас, — зрелище отвратительное. Оно доставило мне большое удовольствие. Такое большое, что я даже постарался заговорить с ним как можно мягче. Он едва осмеливался взглянуть на меня.

— Ну так как, месье Манович, вы догадываетесь, почему я решил с вами повидаться?

Он съежился на своем стуле и еле слышно пробормотал:

— Что-что? Извините, я не расслышал, что вы сказали. Говорите погромче, прошу вас.

С кончика его дряблого носа свисала блестящая капля. Она была готова упасть, но пока еще держалась. Мерзкое зрелище, но притягивающее: глаз не оторвешь.

Он прошамкал так тихо, что я едва разобрал слова:

— Кто… вы?

— Полицейский, конечно. Вас это удивляет?

Он заговорил более связно. Теперь я понимал почти все.

— Они уже приходили ко мне. Несколько дней назад.

— Кто это "они"?

— Да полицейские, кто же еще!

Он повысил голос настолько, что мне пришлось шикнуть на него. Тогда он уставился на меня своими желтыми глазами.

— И что ж вы им рассказали, месье Манович?

— Смотря кого вы имеете в виду…

Издевается он надо мной, что ли? Я был вынужден заговорить посуровее. А также сильнее сжать его худую руку. Сквозь рукав я чувствовал, как она готова треснуть, точно высохшая ветка. Старик покривился, но я не ослабил хватку.

— То есть как это "кого"?

— Ну… первых или вторых… Из тех, что расспрашивали меня…

— Кто был среди первых? Отвечайте, Манович, я ведь могу вам устроить серьезные неприятности. Был среди них толстяк, такой краснолицый?

— Да, он пришел первый… Но только он предупредил, что я никому не должен рассказывать о нашем разговоре.

Он почти стонал. Я еще крепче сжал его руку. Она буквально трещала. Наверняка останется здоровенный синяк.

— Но вы все же рассказали об этом вторым?

— Нет-нет, они меня ни к чему не принуждали. Сказали, что это обычное расследование. Мне они ничего плохого не сделали… Отпустите мою руку, пожалуйста… У меня кровь застоится, и я потом долго не оправлюсь…

Подошел гарсон, чтобы принять заказ, и я убрал руку.

— Чего вы хотите выпить, папочка? — спросил я сладчайшим голоском.

Поскольку он не отвечал, мне пришлось выбирать самому.

— Стаканчик сухого белого и кружку пива, — попросил я официанта, сопроводив свой заказ заговорщицкой улыбкой, говорящей о том, что "папочка" слегка тронулся и даже не помнит, какой его любимый напиток. А ведь сколько стаканчиков белого он осушил за свою долгую жизнь! Да, черт возьми, старость не радость.

Прямо поразительно, сколько всего можно выразить одним взглядом! Гарсон удалился и вскоре принес заказанное. Когда он ретировался вторично, я опять схватил старика за руку. И сказал — прямо в вялое ухо:

— А теперь слушай меня внимательно: мне некогда, так что быстренько повтори то, что ты рассказал красномордому толстяку. Ну, слыхал?

Он смотрел на меня, как побитая собака. Но я жестоко стиснул его руку, и он наконец решился:

— Я видел, как те парни вошли в дом… Их было трое, с шарфами на лицах… Хулиганье… Когда полицейские кинулись за ними, я даже порадовался… подумал: хорошо бы они их проучили. Потом полицейские ушли, а через несколько минут эти негодяи тоже вышли. На тротуаре стояла старая машина, и они сели в нее. Я записал номер, вот и все… Что ж тут плохого?

Я потерял интерес к старцу. Я начал понимать, как было дело. Бертье шел наугад, и ему повезло. Совершенно случайно. Конечно, чем же еще заниматься старому дураку, как не шпионить за улицей. Да он небось и за жильцами следил точно так же. Оставалось выяснить последнее.

— Почему же ты не рассказал об этом тем полицейским, которые пришли потом?

Но старик тянул вино из стаканчика и больше не слушал меня. Не отрываясь, он выдул все одним махом и противно причмокнул мокрыми губами. Капля, висевшая на кончике его носа, воспользовалась этим и шлепнулась вниз. Прелестное зрелище! Я повторил свой вопрос более настойчиво. Манович повернулся ко мне.

— Он сказал мне, что другие полицейские хотят замять дело. И что не нужно им ничего говорить. Он, мол, сам знает, как покарать таких преступников… Если то, что пишут в газетах, правда, то я очень доволен: они ответили за свои дела. А вы?

— Вопросы будешь задавать другим, папочка. И вбей себе в башку: ни слова ни о чем и никому. Иначе я тебя навещу еще разок, и, уж поверь, ты обо мне долго будешь помнить. Я вот сейчас запросто мог бы сломать тебе руку. И это бы меня очень порадовало, понял? — Я встал и улыбнулся ему, как сообщнику. — Молчание, папочка, молчание! — шепнул я. — И заплати за выпитое, пока ты тут.

Повернувшись к нему спиной, я вышел на улицу. Вполне удовлетворенный. Н-да, вот уж действительно: старость не радость…

Мое распрекрасное настроение быстро улетучилось. Вернувшись домой, я попытался подвести итоги. На мой взгляд, дело принимало сложный оборот, и я, признаться, понятия не имел, как вести себя дальше. Главное, я не понимал, прав я был или нет, заинтересовавшись стариканом Мановичем. Теперь я полностью уверился, что мой капрал участвовал в "Мести за полицию". Но какие выводы сделать из этого? Помалкивать в тряпочку? Заговорить? Но зачем и с кем?

Я даже никак не мог разобраться, одобряю ли расправу над теми троими или осуждаю ее. Сильно ли она ошеломила меня? Нет, не сказать, чтобы сильно. Парни получили то, чего заслуживали. Правда, меня всегда учили, что вершить суд самому нельзя, и потому инициатива Бертье вызывала сильные сомнения. Конечно, это было его личное дело. Предположим, что так. Но для меня вопрос состоял в следующем: смогу ли я жить дальше, молча подчиняясь приказам такого начальника.

И еще одно грызло меня: как случилось, что безвестный полицейский Люсьен Ноблар смог докопаться до истины, тогда как суперсыщики из уголовки споткнулись на этом деле? Почему старик согласился рассказать обо всем, что видел, сперва Бертье, потом мне и держал язык за зубами перед следователями уголовной полиции со всеми их официальными полномочиями и удостоверениями? Что-то здесь не вязалось. Мне становилось не по себе при мысли о том, что расследованием руководили сверху, с тайным намерением погасить, замять дело, не дать ему "разойтись кругами". "Полиция не в настроении…" Который раз появлялся в газетах подобный заголовок! И сколько раз поднявшийся было гнев утихал так же быстро, как возникал. Перед страхом административной кары. Перед грозно насупленными бровями министра.

А может, мне просто повезло, что я застукал Бертье, когда он входил к консьержу? Дело случая… Я решил держаться такой версии. Чтобы не задавать себе более серьезных вопросов. Куда более серьезных, чем первый, на который я так и не нашел ответа: как мне теперь вести себя? Молчать или донести на своего капрала?

Не следовало также забывать и о телефонном звонке из "Мести". Угроза была вполне реальной и прозвучала недвусмысленно. Не будучи героем, я принял решение молчать, заткнуться, коль скоро от меня этого требуют. А там посмотрим.

Я встал, чтобы глянуть на кухонные стенные часы. И заодно убрать паштет и сыр, которые так и валялись с вечера на столе в пластиковом мешке, принесенном Бенаром. Они еще вроде бы не успели испортиться. Я соорудил себе сандвич и разлегся на постели перед телевизором. Так я провел остаток дня. Попивая пиво.

К вечеру, вконец насладившись радостями передачи для детей, я позвонил Кларе. Судя по ее реакции, она обрадовалась мне и пригласила к себе в гости.

Я провел у нее всю ночь. Без особых происшествий.

Я не был в комиссариате уже два дня. А казалось, много месяцев. И в самом деле: обстановка изменилась до неузнаваемости. Ребята здорово злились. И не только на меня. Подозрительность, смешанная с глухим гневом, прямо-таки носилась в воздухе. Профсоюзы вывесили плакаты о "Мести за полицию" с заявлением, что сурово осуждают ее деятельность. Правда, и в нем сквозил намек на то, что опасности, которым подвергается полиция, могут объяснить, если не извинить, подобную реакцию. Короче говоря, все нужно было менять в корне!

Утром я не встретил Брюна на обычном месте, между станцией метро и комиссариатом. Он в отпуске, сообщили мне позже. Мне было не по себе от предстоящей встречи с Бертье. Но я не хотел, чтобы хоть кто-нибудь, включая и его самого, заподозрил это. Вот почему я, как обычно, отправился к кофейному автомату.

Следуя привычке, Бертье заловил меня там, и я протянул ему франк пятьдесят еще до того, как он открыл рот. Мы молча пили кофе, и я чувствовал на себе его взгляд. Вопросительный. Даже обеспокоенный. Или, может, мне уже чудилось невесть что.

В тот момент, когда я меньше всего ожидал этого, он быстро придвинулся ко мне.

— Ну как, полегчало? — спросил он мягким, доселе незнакомым мне голосом.

Я вздрогнул.

— Ну… да. А с чего вы взяли, что у меня не ладится?

Я едва ли не заикался. И от неожиданности голос мой истерически зазвенел. Я потерял контроль над собой.

Он вперился в меня своими бычьими глазищами, и я закашлял, чтобы скрыть охватившую меня панику.

— Что, простудился?

Он еще и потешался надо мной, толстый боров!

— Ага, простудился… Погода-то меняется все время, прямо не знаешь, как одеваться…

Разговор становился слишком напряженным, слишком многозначительным. Я побоялся сорваться. И встал, чтобы положить конец своим мучениям.

— Будьте очень осторожны, Ноблар, — посоветовал Бертье, — одевайтесь потеплее. Не хватало еще вам подцепить какую-нибудь хворь…

В его глазах горел недобрый огонек. И мне уже не казалось, что это плод моей фантазии. Внезапно меня охватил страх; я собрался было уйти, проделав это как можно незаметнее, но Бертье цепко схватил меня за плечо. Я почувствовал на лице его дыхание.

— Не делай глупостей, Ноблар…

Я резко отшатнулся и пошел к двери. За спиной хрустнул скомканный в кулаке Бертье картонный стаканчик. Бр-р-р!

Бенара я встретил в дежурке. Он было обдал меня холодом, но мне хотелось сразу же разрешить наш мелкий конфликт. Широко улыбнувшись, я протянул ему руку. Мы сердечно пожали друг другу лапу и заговорили о другом.

— Тебя целых два дня не было, так что ты еще не знаешь программу на неделю.

— Нет, не знаю. Но уверен, что нам приготовили что-нибудь особо пикантное.

— И еще какое пикантное! Например, сегодня на закуску: демонстрация в Данфер-Рошро против полиции. "Пора оздоровить полицию!" — как тебе нравится их лозунг?!

— Интересно… И кто ж затеял эту заваруху?

— Наши старые друзья: Кривин, Лагийе и анархи…

— Ну прямо совсем как в доброе старое время!.. А в котором часу?

— Да, наверное, часа в четыре… В любом случае нас пригонят туда намного раньше. И без конца долбят, что необходимо любой Ценой избегать стычек. Мы будем расставлены на параллельных улицах; приказ: не высовывать носа, разве что стрясется что-нибудь серьезное…

Мы беседовали в полушутливом тоне, как будто все в нашей жизни шло своим чередом. Это, наверное, немного смешно, но одновременно и приятно.

Потом мы отправились в раздевалку, чтобы натянуть на себя форму "для демонстраций". Но перед этим я забежал в сортир. На стене красовалась надпись, которая привела меня в состояние легкого шока: ДА ЗДРАВСТВУЕТ "МЕСТЬ ЗА ПОЛИЦИЮ"!

Этих бедолаг оказалось раз-два и обчелся. Они, видать, заявили сборище тысяч на пять. А полицейская префектура — на полторы. В результате их собралось две-три тысячи. Да, времена здорово изменились. Каких-нибудь шесть-семь лет назад заманчивые лозунги вроде: "Все против полиции!" или "Разгоним спецназ!" собрали бы раз в пять, а то и в десять больше демонстрантов. Притом помоложе нынешних!

Мы отсиживались в автобусах на бульваре Пор-Руаяль, и вся процедура как будто проходила спокойно. Мини-шествие повернуло к Монпарнасу. Мы незаметно для них двигались вслед по бульвару.

Демонстранты должны были разойтись возле Севр-Бабилон. По рации нам передали, что несколько хулиганов, с самого начала засеченные переодетыми агентами, внедрившимися в толпу, решили закончить вечер в Сен-Жермене. Но эта группка была малочисленна, и их хватило лишь на то, чтобы расколотить одну-единственную витрину — в магазине грампластинок Видаля, напротив закусочной. Нам даже не пришлось гнаться за ними — этим занялись отряды республиканской безопасности. Без особого шума они прижучили трех-четырех нарушителей спокойствия, и вскоре поток машин вновь затопил квартал.

Рабочий день был окончен.

Вернувшись в "Отель де Полис", все быстренько, не ожидая особого приглашения, переоделись в штатское. Потом мы с Бенаром зашли выпить по кружке пива. Теперь он выглядел поспокойнее, чем в последний раз. Впрочем, главную тему мы не затрагивали. Бенар только сказал мне, что Клара разговаривала с Кристиной и у той сложилось впечатление, что она вроде как влюблена… Он произнес это слово с загадочно-сластолюбивой улыбкой.

Но я твердо решил оставаться в хорошем настроении и ответил ему тем же. Через силу и без всякого удовольствия.

Когда привыкаешь из года в год жить посредственной, тусклой жизнью, то любое новое событие сразу выбивает из колеи. Особенно потому, что беда, как известно, одна не приходит. Начинается другая полоса. И тогда замечаешь, что свалившиеся на тебя новости — отнюдь не из тех, о которых ты всю жизнь мечтал. В общем, человек редко бывает доволен, вот какая штука…

Не успел я войти к себе в дом, как началась следующая серия происшествий. Сперва позвонил инспектор из ЦББЖ[19], подчиненный Шарона, весьма мало ко мне расположенный; он крайне вежливо попросил обрисовать настроение умов у нас в комиссариате. Эдак доверительно. В стиле "уверяю вас, дальше меня это не пойдет". Ничего нового я ему не сообщил. Под конец, осмелев от его непринужденного тона, я даже решился переменить роли. Слишком многое смущало меня, и я захотел поставить точки над "i".

— А почему вы задаете эти вопросы именно мне?

Я действительно стремился понять. Он поколебался, перед тем как ответить. Потом заговорил официальным тоном.

— Потому что я считаю, что именно вы можете дать нам нужные сведения, месье Ноблар.

— То есть вы продолжаете подозревать, что я так или иначе замешан в этой мерзости?

— Откровенно говоря, я не знаю.

Он умолк, и я услышал в трубке щелканье зажигалки.

— Согласно собранным нами свидетельствам, ваше поведение в последнее время вызывало в той или иной степени недовольство ваших коллег. Они вас остерегаются. Вы кажетесь им странным. Непредсказуемым. Все они говорили о вас примерно одно и то же: он парень озлобленный, вспыльчивый. И вообще непонятно, как это он до сих пор работает в полиции, если все к ней относящееся ему в высшей степени противно…

Я оборвал его:

— Если все относящееся к полиции мне противно, как вы говорите, то с какой стати я стал бы рисковать, организуя группу, подобную "Мести за полицию"? Следуя вашей логике, я бы скорее наплевал на нее с высокого дерева!

— Ну, кто знает, куда заводят неврозы, — обронил он.

— Ах так! Если вы считаете, что я псих, то извольте меня обследовать! Только у настоящего врача, так оно будет убедительней!

Ей-богу, он начинал действовать мне на нервы.

— Не раздражайтесь так, Ноблар, все это лишь предположения. Я просто хотел сказать, что в вашей роте не так уж много людей, способных совершить подобное преступление. Вот и все. Завтра мы увидимся. До свидания.

Я бросил трубку, не попрощавшись.

Но вечер только начинался. Я подогревал банку кукурузы, когда позвонили в дверь. Быстро сбросив фартук с надписью "супер-повар" (и у нас есть самолюбие!), я побежал открывать.

Вот это сюрприз!

Передо мной стояла маленькая кудрявая девушка в кожаной куртке и джинсах-"варенках". Очень миленькая. Совсем не похожая на тех женщин, что я обычно принимаю у себя. Не старше двадцати пяти лет. И с очаровательным носиком. Я стоял перед ней дурак дураком. Она, наверное, почувствовала мое смущение и, чтобы ободрить меня, заговорила первой:

— Месье Ноблар?

— Да, это я.

— Можно войти?

Ее голос полностью соответствовал облику. Тоненький, хрустальный. Как родник.

— Конечно, входите.

В квартире был полный кавардак. Я уже собрался извиниться, но она опередила меня.

— Как у вас мило! Странно, это больше похоже на жилище художника, чем полицейского.

Я криво ухмыльнулся. Убей меня бог, если я понимал, что ее навело на такую мысль. Может, висящая на стене репродукция "Джоконды"? Я вырезал ее из "Пари-матч" несколько лет тому назад и теперь мысленно поздравил себя с этим.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал я девушке, смахивая со стула груду неглаженых рубашек.

— Спасибо.

Гостья сняла куртку, чуть великоватую для нее, и повесила на спинку стула. Под курткой у нее была черная облегающая майка. Я невольно загляделся на ее круглые упругие груди. Девушка широко улыбнулась, и я отвел глаза.

— Вы, наверное, хотите знать, зачем я вас побеспокоила, не правда ли?

— Вы меня совсем не побеспокоили! — торопливо заверил я ее. — Вечера у меня свободные, и всякая неожиданность — просто милость господня! — Она как будто оценила мои старания. Я продолжал: — Хотите чего-нибудь выпить?

И вскочил, изображая "готовность № 1 исполнить любой каприз дамы".

— Да, что-нибудь покрепче, если у вас есть.

Вот это мне очень понравилось. Попроси она кока-колы или другой подобной дряни, это вязалось бы со всем ее хрупким обликом. В то время как "что-нибудь покрепче" заставило меня… ну как бы вам объяснить… счесть ее еще более соблазнительной.

Я достал из буфета бутылку шотландского виски и кальвадос. Украдкой протер краем полотенца два стакана и расставил все это перед ней.

— Спасибо, мне виски.

Я щедро плеснул в оба стакана.

— Со льдом?

Я надеялся, что она откажется, поскольку не помнил точно, есть ли у меня лед в холодильнике. Она и отказалась. Нет, просто гениальная девчонка!

Мы с улыбкой подняли стаканы, и она отпила как следует. Я тоже.

— Меня зовут Сильвия Энбон, я журналистка. Независимая, — добавила она, заметив гримасу, которую я не смог скрыть. — И я веду расследование по делу этой знаменитой группы "Месть за полицию".

— А как вы узнали мои координаты? — резко спросил я. — Мне кажется, у нас такие сведения легко не дают.

Перед тем как ответить, Сильвия опять влила в себя изрядную порцию спиртного.

— Ну, знаете, у хорошего журналиста повсюду есть друзья…

Она не завершила фразу и, поставив стакан, одарила меня еще одной сияющей улыбкой. Прямо-таки ослепительной. Я не уставая любовался ею.

— Ладно, если я вас правильно понял, бесполезно выпытывать у вас имена этих самых друзей-помощников. Что же вы хотите знать и почему думаете, что я могу сообщить вам больше, чем любой другой полицейский из нашей роты?

Девушка скрестила ноги, и одна туфелька упала на пол. Чулок она не носила. Ножки у нее были очаровательные — крошечные, с ярко-красным лаком на ногтях.

— Во-первых, Люсьен — я могу вас называть просто Люсьен, не правда ли? (я кивнул), — хочу заверить, что я не собираюсь никоим образом подводить вас. Никто никогда не узнает, что мы виделись и беседовали с вами. Можете мне полностью довериться.

Я опять кивнул в подтверждение того, что верю ей. Она продолжала.

— Я так поняла, что вы не склонны поддаваться гневу, проявлять жестокость… Скажите, вы за левых?

— Н-не знаю…

Вопрос застал меня врасплох. Никогда не мог определиться в своих политических убеждениях. Слишком часто они менялись.

— Видите ли, Люсьен, я считаю, что это прискорбное дело позволит хоть частично навести порядок у вас в полиции. Сейчас или никогда. Если мы позволим замять и этот скандал, то упустим прекрасный случай изменить ход вещей раз и навсегда. Ведь вы, как и я, наверняка считаете, что полиция тяжело больна. Что, несмотря на все обещания, все попытки реформ, несмотря на всех министров и все комиссии, которых пруд пруди, в ваших рядах решительно ничего не меняется к лучшему. И что виноваты в этом не вы — рядовые работники, а сама система, вся эта иерархия полицейских властей. Вы согласны?

Еще бы не согласен! Давно и полностью. Вообще-то мне было на это в высшей степени наплевать. Но сегодня!.. Она была такая хорошенькая, эта куколка, что я пошел бы на любой компромисс, лишь бы она покинула меня как можно позже. И я пошел на этот компромисс. Как последний дурак.

— Ну конечно, я согласен с вами, Сильвия, и уверен, что нужно действовать, чтобы они там, наверху, зашевелились. Но что можно сделать в одиночку, — а ведь я, к сожалению, одинок.

Она обратила ко мне смеющиеся искристые глаза и с уморительно-просящей гримаской протянула стакан. Я так засуетился, что чуть не вылил половину виски на пол. Но она снисходительно поглядела на меня. Мы чокнулись. Боже милостивый, до чего ж мне было хорошо!

— Мы завтра увидимся опять, Люсьен, — сказала она, надевая туфельку. — Сейчас уже поздновато для разговора. Обещаю вам, что никто не узнает о моем визите. И вы мне пообещайте то же.

Я обещал, и Сильвия встала. Я торчал перед ней, как растерявшийся мальчишка. Она надела свою куртку и подошла ко мне.

— Спасибо, Люсьен, — прошептала она и легонько поцеловала меня в губы.

Я было обнял ее, но она тихо отстранилась.

— Я вам позвоню, — бросила Сильвия, отворяя дверь.

— Обязательно! — услышал я собственный голос, но она уже скрылась.

Долго я стоял неподвижно, со стаканом в руке. Сердце мое билось сильнее обычного, и это вызвало у меня усмешку над самим собой. Совсем одинок. Точно старый псих, в которого я, по-моему, постепенно превращался. Или — точно влюбленный и робкий школьник?

Нет, такого не может быть, — подумал я, — или ты еще глупее, чем кажешься.

А уж кому, как не вам, знать, что это были не пустые слова!

Назавтра спозаранку начался настоящий ад. Если не считать того факта, что я с нетерпением дожидался вечера, чтобы увидеться с Сильвией (все мои мысли были только о ней!), все остальное представляло собой сплошной кошмар, подтверждавший вчерашние размышления о законе "черной полосы".

Неприятности пошли с самого утра. Шарон и его подручный заявились в "Отель де Полис", поджидая прихода сотрудников. И зорко следя за ними. Я видел, как они подстерегают малейшее выражение страха на лицах тех, кто проходил перед ними. И одним своим ожиданием прямо провоцировали их на какой-нибудь неверный шаг, на осечку, на промах. И, как кошка, готовились прыгнуть на свою жертву. Словом, "стояли на стреме".

Я сильно подозревал, что им нечем особенно гордиться. Дело растянулось на много дней, и газеты просто исходили от нетерпения. И еще я понимал, что префектура наверняка требовала срочного отчета от своего следователя. Ну, каковы ваши успехи, месье Шарон? Имеется у вас одна или несколько версий преступления? Не кажется ли вам, что времени прошло вполне достаточно и пора уже хоть чем-нибудь порадовать общественное мнение?

Не стану скрывать: то, что и у них могут быть неприятности, доставляло мне немалое удовольствие. Да и не только одному мне. Чувствовалось, что вся наша рота сплотилась против них. Родилось нечто вроде профессиональной солидарности. Все мы были заодно перед лицом штатских. И если это не помогало правосудию, — что ж, тем хуже для правосудия. Мы — спецназовцы, и в нас всегда жила враждебность "людей в форме" по отношению ко всем остальным. К уголовке, в частности. Они нас держат за недочеловеков. Слово "полицейский" они употребляют только в сочетании "полицейская дубина".

Правы они или нет, от этого дело не меняется: их от нас тошнит, нас от них воротит…

В отношении Бертье ничего нового. За исключением одной мелочи: сегодня он не явился пить какао за мой счет. Я об этом нисколько не сожалел. Утром я случайно столкнулся с ним, и его ледяной взгляд опять привел меня в ужас. До такой степени, что я подумал: уж не заподозрил ли он меня? Вдруг старик Манович проболтался? Да нет, я уже, видно, начинаю бредить. Паниковать из-за пустяков.

Первая половина дня была посвящена его величеству Протоколу. Уличному. Я имею в виду штрафные квитанции, которые мы лепили на автомобили, скопившиеся в районе Елисейских полей. Доходная работенка. Сперва — с утреца, пораньше — даешь машинам припарковаться впритирку друг к дружке, а потом приступаешь к сбору штрафов. Но, по правде сказать, иногда рискуешь влипнуть в историю. Особенно если налетишь на какую-нибудь важную шишку. Что я и сделал. По недосмотру. Я думал совсем о другом, сами понимаете о чем, и не обратил внимания на спецпропуск, украшавший лобовое стекло "Рено-25". Когда этот тип подошел к машине, то поднял такой крик, что хоть уши затыкай. Извольте, мол, перед ним извиниться! Я пробурчал какие-то слова, и он отчалил, пригрозив мне, что будет жаловаться начальству. Давай беги, жалуйся, подонок!

В обеденный Перерыв Шарон уселся рядом со м+юй и не спускал с меня глаз. Ни слова не говоря. У меня и так днем с аппетитом неважно, а тут он и вовсе куда-то запропал — хватило только на стакан йогурта. Я высосал его на первой скорости. И, еще не успев проглотить, вскочил с места, лишь бы не видеть эту гадкую морду напротив. Комиссар от комментариев воздержался.

Что же до Бенара, то он по-прежнему хандрит и, кажется, избегает меня. Единственное, что он мне сказал, — это что Клара проболтала с Кристиной по телефону целых два часа и что мое имя прозвучало в разговоре не однажды.

После обеда нас запихали в автобусы и повезли на бульвар Распай — в почетный караул. Для охраны Президента, которому предстояло сперва ехать в Орли встречать какого-то негритянского царька, а потом присутствовать на торжественном приеме в Елисейском дворце. Самолет запоздал на два часа, и все это время мы, застыв навытяжку, мокли под дождем. Стоя в шеренге по краю тротуара. Через каждые пятьдесят метров — полицейский, через каждые сто — жандарм. Завлекательное зрелище!

Наконец президентский кортеж пронесся мимо нас на полной скорости: тридцать секунд, и все дела.

Вздумай какой-нибудь псих забраться на крышу и швырнуть оттуда что-нибудь в президентскую машину, наше многочисленное воинство оказалось бы бесполезным на все сто процентов. Это общеизвестно и, тем не менее, мы продолжаем торчать, как девки на панели. Теперь вам понятно, что мало-мальски здравомыслящего парня могут иногда обуревать сомнения о смысле бытия? И что он рискует в конце концов озвереть от всей этой бестолковщины? Мне лично очень даже понятно.

И не думайте, что наши развлечения на этом кончились!

Не успели мы вернуться в комиссариат, как нам объявили, что перед "Аэрофлотом", на авеню Опера, митингует сотня антикоммунистов — отъявленных и оголтелых. Так что марш, ребята, по машинам, дубинки к бою, каски с собой!

"РСБ-СП!"[20] Это что-то новенькое в нашей практике… Молокососы с бритыми черепами размахивали у нас перед носом трехцветными флагами. Нам было приказано сохранять спокойствие и вмешаться лишь в том случае, если возникнет непосредственная угроза помещению. В результате, только когда радетели за христианский Запад подожгли советский флаг, мы получили команду прекратить этот ералаш.

И мы ринулись выполнять ее весьма отважно, даже с некоторым воодушевлением. Несколько ударов дубинками — и молодчики мигом рассыпались по близлежащим улицам. Минут с десять мы еще слышали их визг и жалкий лозунг, скандируемый шестью-семью голосами: "3а-за-за^:3апад!".. О'кей, ребята, за-за-засуньте себе Запад сами знаете куда!

Пропащий день. И, как назло, он все тянулся и тянулся. Но наконец дотянулся до конца. Я был такой измочаленный, что даже радости по этому поводу не ощутил. Одну только безмерную усталость. И страх, что встреча с Сильвией мне только пригрезилась. И она никогда больше не позвонит. Я торопливо переоделся и помчался к метро.

Было уже поздно, и я испугался, что она звонила и, не застав меня, больше не станет набирать мой номер. Я бросился принимать душ, каждую секунду высовывая голову из кабины, чтобы не прозевать звонок.

Но Сильвия позвонила. Я, весь мокрый, ринулся к столику, где стоял аппарат. С бешено бьющимся сердцем. Судя по голосу, Сильвия была рада услышать меня. Но она явно торопилась и успела только сказать: "Звоню из автомата, здесь полно народу, давайте встретимся в кафе "Селект" на Монпарнасе, поедим… ну, пока!.."

Я едва успел ответить: "Еду!" и со страшной скоростью стал напяливать на себя самый парадный наряд: зеленовато-синие брюки и серый пиджак. Шик да и только!

На улице я схватил такси — редчайшее событие в моей жизни, но — к дьяволу экономию!

Я еще не говорил вам, что живу возле площади Нации и езжу главным образом на метро. У меня есть машина — старая колымага, — но она большей частью стоит в гараже при доме моей матери, в Коломб[21].

Я сразу заприметил Сильвию на террасе "Селекта": ее рыжие волосы горели факелом, озаряя хорошенькое личико.

Дрожа, я поспешил к ней.

Она была не одна!..

Рядом сидел какой-то тип лет тридцати, весьма недурной наружности, это я вынужден был признать. С досады я сбавил скорость. Но все же постарался подойти к столику с радостным лицом.

— Добрый вечер, Люсьен.

— Добрый вечер…

Я не глядел на ее соседа, и ей пришлось представить его мне; лишь тогда я соблаговолил взглянуть на него.

— Это мой приятель, Патрик.

Я небрежно пожал протянутую руку.

— Мы вместе работаем, — продолжала Сильвия, — и вы можете полностью доверять ему.

Кажется, она почувствовала возникшую неловкость. Я сделал над собой усилие. Надо же было доставить ей удовольствие.

— Вы, значит, тоже журналист?

Он как-то странно усмехнулся, перед тем как ответить:

— Ну да… журналист.

Тут как раз подошел гарсон за заказом. Сильвия попросила джин с содовой, Патрик — кружку пива, я — пастис.

Мы молча выпили. Обстановочка была весьма напряженная. К счастью, выдув свое пиво, Патрик встал и распрощался.

— Пока, Сильвия, созвонимся.

Он не пожал ей руку, и это меня огорчило. Значит, обычно они целуются на прощанье.

Слегка кивнув мне, он исчез в толпе на бульваре. Я закурил. Сильвия глядела на меня с чуть иронической усмешкой.

‘ Пригород Парижа.

— Вам не понравился мой приятель?

— Ну… почему же… С чего вы решили, что он должен мне не понравиться? — Это звучало явно неубедительно. Я попытался сменить тему: — Надеюсь, он ничего обо мне не знает?

— Конечно, нет! Я же обещала вам, Люсьен.

Она положила свою руку на мою, и я тут же поверил ей.

— Где мы поужинаем? Я жутко голодна.

— Где вам будет угодно, сегодня вы командуете парадом, — ответил я, нежно пожимая ее пальчики.

С минуту она смотрела на меня своими ясными глазами.

— Давайте забежим в закусочную, купим чего-нибудь поесть — и ко мне. Согласны?

Я думаю, моя просиявшая физиономия была самым красноречивым ответом.

Ужин получился царский: я самолично сварил макароны, и мы съели их с холодным цыпленком. "Бруйи"[22] текло рекой, мы болтали невесть что, и нам было весело.

Я потягивал коньяк, сидя на шикарном белом кожаном диванчике. Сильвия жила в Сен-Жермене, на улице Сены, в маленькой квартирке под крышей. Белые стены, завешанные яркими плакатами, множество книг. Сильвия отправилась на кухню "навести порядок". Я смирно сидел на месте в ожидании, когда она снова окажется рядом, чтобы выпить кофе. Ей нужно было серьезно поговорить со мной, — так она сказала в начале ужина. Я и на это был согласен. Я заранее был согласен с каждым ее словом. И только решил про себя скрыть от нее кое-какие факты, которые считал слишком уж компрометирующими.

Сильвия вошла в комнату с дымящимся кофейником и чашками. И со своей потрясающей улыбкой. Она молча разливала кофе, а я пожирал ее глазами. И сам не замечал этого, пока она вопросительно не взглянула на меня.

— Что такое, Люсьен?

— Ничего. Просто смотрю на вас и думаю: до чего ж вы красивая! Вот и все.

Она явно была польщена, даже чуточку смутилась и, не ответив мне, поднесла чашку к губам. Я протянул ей бутылку коньяка и рюмочку, извлеченную мной из буфета. Она налила ее до половины и, поджав ноги под себя, устроилась поудобнее в кресле.

— Ну, так что нового в этой мерзкой истории, которой мы занимаемся?

Взгляд ее посерьезнел, обретая профессиональную зоркость. Она вновь почувствовала себя журналисткой.

— Да так, мелочи. Уголовка продолжает расследование, но, как вы сами понимаете, не ставит нас в известность о результатах. И поэтому настроение в роте хуже некуда. Как будто все подозревают всех.

— То есть каждый уверен, что в "Мести за полицию" обязательно состоит кто-нибудь из ваших?

Я отпил кофе и ответил:

— Наверняка.

— И вы тоже так думаете?

— Да, я уверен.

И я подмигнул ей, тем самым подкрепляя сказанное.

— У вас есть какие-нибудь догадки на этот счет?

Стоп! Я не должен попасться на этот крючок.

— Ну… по правде говоря, нет. Есть у меня кой-какие подозрения, но ничего определенного, все бездоказательно. Просто некое ощущение…

Сильвия встала, потянулась и пристроилась рядом со мной на диванчике.

— Ну и ладно, в конце концов, это неважно.

Ее рука легла мне на плечо. Я поставил чашку и приподнял руку, давая ей возможность прижаться ко мне. Что она и сделала. Долго мы сидели так, молча, не двигаясь. Я легонько погладил ее обнаженное плечо. Сильвия носила майку-безрукавку. Я уткнулся лицом в ее волосы. Они благоухали апельсиновым цветом. Или чем-то в этом роде. То ли цветами, то ли фруктами.

Сильвия чуть слышно что-то промурлыкала и пошевелилась. Я поцеловал ее в шею, и она опять замерла. Тесно прильнув ко мне, она озарила меня своим сияющим взглядом. Гениальный "крупный план". Откровение… узнавание существа, которое ничего не скрывает от тебя. Вблизи ее глаза казались скорее золотистыми, чем голубыми. Ну да, точно, в них плясали и переливались золотые искорки. Я приник к ее губам. Боже, какие свежие, сладкие, вкусные губки! Я не находил другого слова, именно вкусные. Я пробовал их еще и еще и никак не мог насытиться. Давно уже не испытывал я такого наслаждения, целуя женщину.

Сильвия встала и с загадочной улыбкой поманила меня за собой. Повторять ей не понадобилось. Я пошел за ней в спальню, которую еще не видел.

Когда Сильвия разделась (сама, без моей помощи), я на секунду даже замер от восторга. У меня буквально перехватило дыхание, — так, кажется, говорят. Она была изумительна — эта женщина-дитя. Миниатюрное, но округлое тело. Атласная, теплая кожа. Гибкая, золотистая статуэтка.

Я опустился на колени и обнял ее, прильнув губами к животу; миг этот показался мне нескончаемым, вечным блаженством. Сильвия взяла мою руку и провела ею по своим нежным грудям, — они и в самом деле оказались круглыми и упругими.

Мы любили друг друга почти всю ночь. К утру я был без ума от нее.

Уже рассвело, а мы еще не сомкнули глаз. Сильвия лежала на боку, и я не уставал любоваться ее спиной. У нее были безупречные плечи. Все движения дышали гармонией. Я прижался лбом к ее бедру, и она повернулась ко мне. Под глазами у нее синели тени, волосы спутались, но даже и такой она была прекрасна. Более чем прекрасна. Уникальна. Неповторима.

— Я проголодалась, — прошептала она хрипловато.

— Если ты знаешь булочную, открытую в это время, я туда сбегаю.

Сильвия назвала мне магазинчик на улице Бюси, и я помчался галопом.

Когда я вернулся, она принимала душ, и я сварил кофе. Поставив завтрак на поднос, я отнес его в спальню и снова завалился в теплую постель. Сильвия вошла, закутанная в полотенце, и расхохоталась, обнаружив меня под простыней.

— Ах ты, лентяй! Браво полицейским! А я-то считала, что вы только и думаете о служебном долге!..

Она сбросила полотенце прямо на пол, и ее юное тело приникло к моему.

— Осторожно, поднос!

Сильвия чмокнула меня и намазала себе маслом внушительный ломоть хлеба. Я же проглотил не жуя пару теплых круассанов, хотя никогда не ем по утрам. Закончив завтрак, она сбегала в соседнюю комнату за пачкой "Уинстона".

Мы молча курили. Я выпускал безупречные кольца дыма, которые доплывали до самого потолка, перед тем как растаять.

— Скажи мне, Люсьен…

Ее тоненький голосок звучал как-то просительно.

— Да?

Она на секунду запнулась.

— Тебе не кажется, что во всем этом деле каким-то образом замешан Бертье?

Меня точно обухом по голове хватили. Я еле удержался, чтобы не вздрогнуть, и повернулся к ней. Она спокойно курила, глядя в пространство. Дольше эту паузу длить было нельзя.

— Ты знакома с Бертье?

— Я же тебе сказала: я журналистка. И я делаю свое дело, вот и все. Я знаю Бертье, поскольку он капрал подразделения, к которому принадлежал Маршан, и никакой тайны здесь нет.

Сильвия протянула руку, чтобы взять пепельницу, стоявшую рядом со мной. Я воспользовался этим и поцеловал ее плечо. Она крепче прижалась ко мне. Мне вовсе не хотелось обсуждать с ней все эти ужасы. Пальцы мои скользнули под простыню, чтобы коснуться ее тела. Они нашли его, и наш разговор прервался, едва начавшись. На какое-то время.

Это было еще лучше, чем ночью. Теперь нам не мешали лихорадочная торопливость, волнение. Мы уже успели узнать друг друга. И решили испробовать всякие изысканные штучки. Получилось неплохо. Я совсем позабыл о внешнем мире, о своей жизни, о полицейских.

Но пришлось все-таки остановиться. К сожалению, иначе было нельзя…

— А Бертье…

Ну что ей дался этот Бертье! Никак не отвлечешь ее от этой мысли. Я даже обиделся. Но Сильвия одарила меня улыбкой, и я тотчас забыл о своем оскорбленном самолюбии.

— Что Бертье?

Мне нравилось дразнить ее. Она нежно положила головку мне на грудь.

— Да, — наконец прошептал я. — Бертье в деле. Я это знаю.

Какое огромное облегчение — поделиться своей тайной! Впервые за это нескончаемое время я мог кому-то довериться.

Вот это утешение!

И я рассказал ей все.

Я не успевал забежать домой переодеться — было уже слишком поздно, — и потому пошел к метро, чтобы ехать прямо на работу. По дороге я купил в киоске "Паризьен" — люблю эту газетенку.

На седьмой странице мое внимание привлек заголовок "Консьерж убит за 800 франков".

В статейке рассказывалось о том, что несчастный старик был ограблен и что воры, без сомнения, разочарованные столь скудной добычей, выместили на нем свою злобу, забив до смерти. Вполне банальная история. А вот что было менее банально, так это имя и адрес жертвы: Альбер Манович, улица Дювивье.

Я почувствовал, что покрываюсь холодным потом.

Несколько раз подряд я перечитал статейку, дабы убедиться, что все это мне не приснилось. Но увы: в самом конце автор упоминал о том, что "на той же улице Дювивье несколько дней назад был обнаружен труп полицейского Маршана, изуродованный до неузнаваемости"…

Во рту у меня мгновенно пересохло, прямо как после марафона. Я несколько раз судорожно сглотнул. Все мои мысли куда-то мгновенно испарились. Безумный страх навалился на меня и буквально парализовал. В животе громко заурчало.

Чисто машинально я вышел на нужной станции. Ноги у меня подгибались, как ватные. Со лба градом катился пот, и вытирать его было бесполезно. Я спрятал платок.

Придя в "Отель де Полис", я заметил, что окружающие поглядывают на меня с подозрением. Исподлобья. Спустившись в раздевалку, я поймал свое отражение в зеркале. Я был не только белый, как стена, но вдобавок небрит. Типичная физиономия пьянчуги. Миниатюрная бритвочка Сильвии для бритья ног сделала все возможное. Иными словами, очень мало. Я натянул форму и с трудом вспомнил, что в это время обычно хожу пить кофе. Я отправился в буфет, заранее боясь встречи с Бертье. Теперь, когда я проговорился о нем Сильвии, мне было страшно подумать, что он угадает это по моему лицу. Не говоря уж о статье в "Паризьен"…

Капрала в буфете не было.

Я бросил монеты в щель автомата и, даже не дождавшись, пока стаканчик наполнится, сунул его в мусорный мешок.

Сзади неслышно подошел Бенар. Когда он заговорил, я от неожиданности подпрыгнул.

— Что это с тобой, совсем расклеился?

Я взглянул на него так, словно он застиг меня на месте преступления. И сам тотчас почувствовал это. Нужно было что-то отвечать.

— Я и вправду расклеился… Как думаешь, может, мне попросить отпуск? Прямо сейчас? — И, тяжело вздохнув, продолжил: — Мне необходимо сменить обстановку, не могу больше…

Бенар задумчиво грыз ноготь.

— Бертье придет только к двенадцати… Сходи к Дельма, попроси, будь порешительнее…

— Ага, точно, пойду, — подтвердил я, направившись к двери.

Дельма долго рассматривал меня в упор.

— Знаете, Ноблар, я, конечно, не могу запретить вам взять отпуск… — Он колебался, будто не мог найти нужные слова и тщательно подбирал их в уме. — Впрочем, может быть, так оно и лучше. Обстановка в подразделении напряженная. И, как мне ни неприятно это говорить, вы частично являетесь этому причиной.

Я даже и возражать не стал. Он продолжал:

— Только не уезжайте из Парижа, вдруг следователь из уголовной полиции захочет с вами побеседовать. Или потребует…

Он не договорил. Но мне все было безразлично. Кроме собственной шкуры.

— Благодарю вас, господин майор.

Я отдал честь и вышел.

На бешеной скорости я сложил свои вещички, — просто выгреб их из ячейки и запихнул в дорожную сумку. Вперемешку. Не складывая. Сплющенное кепи оказалось внизу, под кучей скомканных тряпок.

У меня только хватило соображения сменить свой ремень на форменный. Я хотел чувствовать на бедре успокаивающую тяжесть револьвера.

Мне по-прежнему было трудно разобраться в ситуации, определить истинное положение вещей. Наверное, действовал инстинкт самосохранения, препятствующий вдумываться в события, когда попадаешь в подобную переделку. А я, уж поверьте, попал в хорошенькую переделку! Влип в дерьмо по уши. Я вынудил себя улыбнуться… Потрясающий все-таки парень, этот Ноблар! Совсем съехал с катушек. У него нет ни единого друга, даже напротив, и он верит, что какая-то кнопка-журналисточка, которую он едва знает, поможет ему разрешить все его великие проблемы… Проблемы выживания, точнее не скажешь!

Сильвия, Сильвия… Это имя занимало все мои мысли. Я был убежден, что она поможет мне избавиться от неприятностей. Стоит лишь заявиться к ней — эдак "на голубом глазу" — и сказать: "Дорогуша, я попал в дерьмовую ситуацию, что мне теперь делать? Помогите, умоляю вас!" — как она возьмет меня за руку и успокоит, шепча на ухо нежные и такие нужные слова: "Не волнуйся, миленький мой Люсьен, я знаю многих влиятельных людей и вытащу тебя из этой истории; не думай об этом, я всем займусь сама".

Да, я верил в нее. И, заметьте, это было для меня великое счастье, ибо единственным разумным выходом из этой кошмарной путаницы мне виделось самоубийство.

В дежурке я предупредил, что представлю медицинскую справку по поводу своего отсутствия. И что меня не будет неделю-две: мне, мол, необходимо отдохнуть, выспаться, расслабиться, побыть в одиночестве, очень сожалею, но вы уж на меня не сердитесь…

Ребята поглядели на меня искоса, сокрушенно покивали, и я опять подумал, что упустил случай лишний раз промолчать.

Торопливо бросив: "Общий привет!", я повернулся спиной ко всему этому дерьму.

Теперь мне необходимо было забежать домой. И быстро. Взять чековую книжку, одежду, еще две-три мелочи. Паника придала мне крылья. Крылья, надо сказать, дырявые, ибо двигался я как-то замедленно. Со стороны я, наверное, выглядел эдакой сумасшедшей осенней мухой. В общем, псих, да и только.

Но мне на все было наплевать. Самое главное сейчас — и я был доволен, что в моих раскисших мозгах остался хоть этот проблеск благоразумия, — успеть смыться. Исчезнуть, ухитрившись не встретиться по дороге с типом вроде Бертье. Или с кем-то, кто мог бы указать ему мое местонахождение. Это-то я понимал, и понимал ясно.

Манович был мертв. Забит до смерти. Я думаю, заставить его замолчать таким способом было несложно. Старик был хлипок, как старая фарфоровая чашка. Стукни его слегка об угол стола, и вся его тонкая механика тотчас рассыпется в прах. Дзынь! — и нет старичка.

Дорога в метро показалась мне бесконечной. Я чуть было не отказался от намерения зайти домой, — слишком уж рискованно. Что, если меня там уже поджидают?

Да нет, вряд ли — средь бела дня? Я ведь не такой слабак, как старый консьерж. Сумею защититься, буду драться, подниму крик.

Итак, моя жизнь делала крутой поворот. Конец каждодневной рутине, тусклым дням-близнецам, мелочной суете. Ты жаждал новостишек попикантнее? На вот тебе, наслаждайся теперь!

Полной мерой и даже с верхом.

Поезд затормозил, и я в последний момент успел заметить название станции: "Площадь Нации".

Протиснувшись между выходящими и входящими пассажирами, я оказался на перроне. Взгляд направо… налево: нет, знакомых фигур и лиц не видно; теперь придется привыкнуть к такой бдительности и не забывать о ней ни на минуту.

Не забыл я о ней и подходя к дому. На улице вроде бы все спокойно — ни за углом, ни в подъезде наемных убийц не заметно.

Я не стал связываться с лифтом и взбежал по лестнице. Дверь не отперта, не взломана. Дрожа, я всунул ключ в скважину, — все сошло нормально. Я постоял несколько минут, привалившись к косяку и переводя дыхание.

Мне не понадобилось много времени, чтобы собрать самое необходимое: туалетные принадлежности, чистое белье, документы и деньжата. Я перекрыл воду и газ, отключил электричество и уже собрался покинуть родные пенаты, как вдруг в дверь позвонили.

Коротенький такой, скромный звоночек.

Я застыл на месте. Сердце у меня заколотилось так, как ему не положено. Во всяком случае — в моем возрасте.

Незваный посетитель подождал и проявился еще раз. Теперь он решил постучать.

Я бесшумно вытащил из кобуры револьвер. Тихонько обошел стол, чтобы встать спиной к стене. Рядом с дверью. Паркет, конечно, треснул у меня под ногами. Я подавил ругательство. Теперь они знали, что я здесь.

Из-за двери донесся шепот:

— Ноблар?

Я сжал зубы. За дверью повторили:

— Ноблар! Я знаю, что ты дома, открой…

Я прокашлялся.

— Кто там?

— Это я, Брюн.

— Что надо?

И я медленно взвел курок.

— Поговорить. Не бойся, я хочу помочь тебе выбраться из этой заварушки…

Он по-прежнему говорил почти шепотом, но я все же побоялся, что его услышат.

— Ладно, я открою. Войдешь медленно, руки протянешь вперед. И без глупостей, слышишь?

Я дотянулся до ключа и тихонько повернул его. Потом лёг на пол, держа дверь на прицеле.

— Теперь входи! — выдохнул я.

Дверь отворилась, и в проеме возникли протянутые руки и голова моего сослуживца. Он был бледен как смерть. Удивленно обведя взглядом комнату, он наконец обнаружил меня на полу.

Я целился прямо в него, и он поднял руки еще выше. Глаза его были полны изумления. Изумления, смешанного со страхом.

— Садись! — скомандовал я, указав револьвером на кресло.

Брюн сел, не спуская с меня вытаращенных глаз. Я поднялся с пола и встал перед ним. Вернее, между ним и дверью, которую я позаботился запереть на ключ. А связку сунул в карман.

Брюн осторожно прокашлялся.

— Ну, ты совсем сбрендил, — заметил он изумленно.

Я усмехнулся.

— Свои комментарии можешь оставить при себе. Что ж ты собрался мне сообщить такого важного?

— Да то, что ты и сам, наверное, знешь. И знаю я. До вчерашнего дня это было известно четверым. Теперь нас только трое…

Я не прерывал его.

— Это все сделал Бертье.

— Представь себе, знаю, — ответил я. — Ну, дальше!

— Он меня задействовал с самого начала. Тебе ведь известно, а может, и не известно: я всегда был за то, чтоб никому не спускать, когда убивают полицейского. И Бертье был в курсе моих убеждений. А я — в курсе его…

Меня это крайне заинтересовало. Я знаком велел ему продолжать — и ближе к делу.

— Мы с ним много говорили. Когда он засек старикана — а я знаю, что ты с ним встречался, — так вот, когда он его зацепил, мы долго обсуждали это дело. Нам ничего не стоило установить имя хозяина "Рено-15", номер которой записал старик. Повезло еще, что машина была не ворованная. Она принадлежала одному из трех убийц Маршана.

Я достал сигареты. Брюну явно хотелось попросить у меня закурить, но он не решился.

— Дальше, — буркнул я, закуривая свой "Уинстон".

— Ну и он уговорил меня пойти к ним, совершить, так сказать, карательную экспедицию. Он говорил: "Если передать их в уголовку, им ничего не будет, отделаются условным сроком, противно мне все это…" Узнали мы их адрес, — это было нетрудно, как ты понимаешь, и стали следить за ними; установили, кто живет в этом домишке, в какое время они остаются одни…

Я зло прервал его:

— Ну ясно, вы отправились туда и стали пытать их до смерти, чтобы узнать неизвестно что. Так все это было?

Брюн обхватил голову руками. Он дышал тяжело, как загнанная лошадь.

— Да, да, именно так… — простонал он, — но я не хотел этого, поверь, не хотел! Вот потому я и пришел к тебе, чтобы поговорить, принять какое-то решение. Ты ведь тоже завяз в этом дерьме, значит, вдвоем можно что-то предпринять…

— Я тебе не помощник. — С этими словами я швырнул на пол окурок и продолжал: — Ты еще не все выложил. Кто прикончил Мановича?

Брюн до хруста сжал руки.

— Бертье. Он понял, что ты догадался про него. По тому, как ты вел себя, смотрел на него. И это его насторожило. Он решил убедиться во всем основательно. Ну и прижал слегка старикана, чтобы узнать, виделся ли он с другими полицейскими, не проболтался ли кому. Сперва тот все отрицал. Потом враз раскололся. Бертье ведь из кого угодно правду вытянет, если очень захочет…

— И ты сюда явился, чтобы мне это сообщить?

Брюн начинал раздражать меня своим плаксивым тоном. Я шагнул к нему, нацелив свой "манюрен".

— Это Бертье подослал тебя сюда? Он хочет меня увидеть? Ну, говори! Он знает, что мне все известно, и передает свои предложения через "шестерку"? Неужели он побаивается ухлопать меня? Ты будешь говорить или нет, черт побери!

Я ткнул Брюну в лицо стволом своей пушки, и он резко отшатнулся. На разбитой губе выступила кровь. Он не вытирал ее.

— Да, Ноблар, меня послал Бертье. Он хочет выяснить твое отношение, встретиться…

Я захохотал.

— Брюн, да ты кретин из кретинов! Я думал, это мне полагается первый приз за кретинизм, но теперь должен признать, что ты меня обошел! — И я опять расхохотался. Получилось это у меня менее натурально, чем в первый раз, и я поскорее прекратил свои саркастические упражнения. — Слушай, Брюн! Я никогда никого не убивал, а ты прямо или косвенно, уж не знаю как, участвовал в убийстве. Так что наше положение и сравнивать нельзя…

Брюн чуточку порозовел. Теперь он смотрел на меня зло.

— Это тебе только так кажется, Ноблар. Знай, что тебя подозревают все в подразделении да и помимо этого, сам понимаешь где… И Бертье, который тебя не любит (он любит только настоящих полицейских), готов на все, лишь бы навесить на тебя дела "Мести за полицию". Ты можешь очень сильно пострадать… Но поскольку я к тебе хорошо отношусь, то и пришел предупредить тебя, вот и все…

Я схватил его за шиворот и тряхнул так, что он чуть не разбил себе физиономию о подлокотник кресла.

— Вали отсюда, понял? Катись!

Брюн с трудом встал на ноги.

Я сунул револьвер в кобуру и направился к двери, чтобы дать ему понять, как он мне надоел.

В тот момент, когда я повернулся к нему спиной, я услышал щелчок взведенного курка.

Я заорал:

— Не смей!

И упал на пол, судорожно хватаясь за кобуру. Прозвучал выстрел. Наконец я вытащил револьвер и, круто развернувшись, выстрелил дважды, наугад.

Брюн пошатнулся, скорчился и тяжело рухнул на ковер. Из его разжавшихся пальцев выскользнул пистолет. Вся рубашка обагрилась кровью.

Я шагнул к нему с бешено бьющимся сердцем. Брюн еле слышно стонал. Схватив за волосы, я повернул его лицом к себе.

— Ах ты, сволочь! Ты что собирался сделать? Говори, ты пришел, чтобы пришить меня? Это была ловушка?

Изо рта у него хлестала кровь. Он злобно ощерился. Я услышал, как на лестничной клетке захлопали двери. Наверное, жильцы услышали выстрелы и сейчас вызовут полицию. Времени у меня было мало.

— Ну, отвечай, ублюдок!

И я рванул его за волосы еще яростнее.

— Д-да… я должен был тебя отвести… в одно тихое местечко… Бертье ждет… Он бы тебя пристукнул…

Его сотрясла мерзкая икота. Зубы у меня стучали.

— Теперь позабавишься… — с трудом выговорил Брюн.

Багровая кровь волной хлынула у него изо рта. Он был мертв.

Я схватил сумку, открыл дверь и бросился на лестницу, растолкав перепуганных соседей. На улице уже завывали сирены.

Я кинулся бежать, как безумный.

Сильвии дома не оказалось. Тщетно я звонил, барабанил в дверь. Никого. Тогда я укрылся в маленьком бистро, откуда можно было следить за входной дверью ее дома.

Там я заказал кружку пива.

Ну вот. Теперь я влип. По уши.

Убить человека!..

Полицейского!

И еще сбежать после этого!

Я становился подозреваемым № 1.

Брюн оказался прав: Бертье сделает все, чтобы навесить на меня дела "Мести за полицию".

Для этого у него были все возможности.

То, что доселе вызывало у Шарона хоть и серьезные, но подозрения, теперь превратится в полную уверенность.

И мое странное поведение, замеченное окружающими, только лишний раз докажет мою виновность.

А теперь я находился в бегах.

Полицейский в бегах!..

Я отхлебнул пива.

Закапал мелкий дождик.

А Сильвия все не возвращалась…

Подозвав гарсона, я заказал еще одну кружку "Стэллы"[23]

Потом сыграл сам с собой партию в "флиппер"[24].

Extra ball, same player shoots again[25].

Бертье должен заплатить за все…

Бертье заплатит…

Я не сотрудничаю с "Местью за полицию". Она меня не интересует.

Я убил человека. Ну и что?! Это была законная самооборона. Брюн выстрелил первым, пуля, наверное, засела в стене. Любой эксперт по баллистике без труда определит это.

Ладно.

Бертье заплатит!

А сбежал я потому, что иначе никак не смог бы доказать свою невиновность. И я докажу ее. Ведь только у меня есть факты, разоблачающие "Месть за полицию".

И я стану героем дня.

Все думают, что я виновен. Что я сознательно укокошил Брюна. И тех трех бандитов. И Мановича (тут и сомневаться не приходится)!

Ох и запутался же я!

Be damned![26]

Сильвия вышла из подъехавшей машины. Но перед тем как захлопнуть дверцу, она задержалась, переговариваясь с кем-то внутри. Нервные водители, ехавшие сзади, тут же загудели, как ненормальные. Сильвия заторопилась, побежала к двери под барабанящим дождем. Последняя улыбка, обращенная к водителю, — и она исчезла.

Расплатившись, я пошел следом за ней.

Сильвия!

Я с комфортом расселся на ее белом кожаном диване со стаканчиком виски в руке. Сильвия сидела напротив, серьезно глядя на меня. Мы даже не прикоснулись друг к другу. Я все рассказал ей. Она внимательно выслушала. Ничего не ответила. Не предложила мне остаться. А я не осмелился попросить об этом.

Сильвия налила себе еще виски.

Я обводил взглядом стены, книги, рядами стоявшие на полках.

Сильвия встала. Отбросила назад тяжелую копну волос. Потом посмотрела мне прямо в глаза.

— Надеюсь, все, что ты рассказал, — правда.

Я не ответил. Она подошла к книжным полкам, словно захотела выбрать себе книгу, потом обернулась ко мне.

— Хочешь остаться здесь?

Я поставил стакан на столик из черного дерева.

— Нет… я знаю, что это невозможно…

— Почему ты так думаешь? — Ее голос стал жестким. Она продолжала: — У тебя нет другого выхода, милый…

— Я не хочу впутывать тебя во всю эту мерзость. Сильвия невесело усмехнулась.

— Да я уже в нее впуталась, как тебе известно. Ну так вот: останешься здесь. Выходить никуда не будешь. Попробуем вместе разгрести эту помойку. Но ты не должен проявлять никакой личной инициативы. Все будем решать и делать только вдвоем. Хорошо?

"Никакой личной инициативы…" Сколько раз мне приходилось слышать эту фразу! Но из ее уст слышать её было неприятно. Однако возражать я не стал. Я безмерно радовался тому, что больше не чувствовал себя одиноким.

— Конечно, все, что ты делаешь, хорошо, Сильвия…

В ее взгляде промелькнула ирония. Она хотела что-то сказать, но сдержалась.

Дождь по-прежнему тренькал за окном. Было около пяти вечера, на улице почти стемнело.

Сильвия вышла "чего-нибудь купить", — так она объяснила.

Оставшись в одиночестве, я почувствовал себя совсем маленьким.

— Я тут как следует поразмыслила: всё против тебя.

Сильвия сидела выпрямившись на полотняном складном стуле. Мы наскоро перекусили какой-то колбасой, которую она принесла из магазина. Теперь Сильвия уже не выглядела такой жизнерадостной, как в предыдущие дни. Вид у нее был серьезный, строгий, жесткий.

Она повторила:

— Всё против тебя.

Я молча ждал продолжения. Теперь судьба моя зависела только от нее.

Наверное, Сильвия тоже это понимала: она уже больше не спрашивала моего мнения.

— Если Бертье сделает то, о чем он сказал Брюну, ты можешь приготовиться к любой, самой страшной подлости. Он навесит на тебя троих мертвецов, убийство консьержа, не говоря уж о Брюне…

Сильвия не глядела на меня. Можно было подумать, что она ищет решение сложной математической задачи.

Она поежилась.

— Твое поведение в последние дни также отяготит твою вину. То, что ты облаял Маршана за несколько часов до его гибели, твои едкие замечания о полицейском ремесле, о коллегах… Очень все это скверно.

Горько было слушать облеченные в чужие слова мои собственные мысли. И, однако, это помогало мне навести в них порядок. Одному Богу известно, как я в этом нуждался!.

Сильвия продолжала свой монолог:

— Ты ничем не можешь доказать виновность Бертье ни в одном из совершенных преступлений, так ведь?

Я кивнул.

— Н-да…

Не хватало еще, чтобы у нее опустились руки. Только не это!

— Я пойду позвоню, сиди здесь.

И Сильвия ушла в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. Я встал, чтобы налить себе чего-нибудь выпить. В одной из бутылок оставался коньяк, я плеснул себе полстаканчика. И опять уселся, сложив руки на коленях, словно примерный школьник. Из спальни доносился приглушенный голос Сильвии. Я даже не пытался прислушиваться — таким усталым и опустошенным чувствовал себя. Не нужно забывать, что еще несколько часов назад в меня стреляли, а потом я сам убил человека… И мой упадок духа объяснялся не бесхарактерностью и не безволием. У меня были смягчающие обстоятельства.

Через несколько минут Сильвия вернулась в гостиную. Лицо ее было по-прежнему замкнутым. Она заметила, что я пью, но от упреков воздержалась. Просто не налила себе, и все.

— Сейчас к нам зайдет один приятель, — сказала она и включила телевизор.

Мы молча, ни разу не засмеявшись, посмотрели "Театрик Бувара". Потом она переключила на другую программу.

Пошли "Новости дня" со стандартным набором сообщений о пролитой крови и всяческих ужасах. Я пропустил это мимо ушей. У меня не было ни сил, ни желания сочувствовать другим.

Но когда диктор объявил, что в квартире одного полицейского обнаружен труп его собрата по профессии, меня это все же вогнало в шок. А ведь я был к этому готов. Наверное, они еще не раздобыли мою фотографию. И это меня слегка утешило, так как давало отсрочку хотя бы до завтрашнего дня.

Теперь боязнь моя превратилась в уверенность: в поиски активно включились все силы полиции и жандармерии.

"Вполне возможно, что это убийство — развязка и ключ к делу группы "Месть за полицию" — так заключил свой репортаж комментатор Клод Серийон.

Я сжал голову руками и застонал от отчаяния. Сильвия подошла и молча погладила меня по волосам? Я взял ее руку и прижался к ней, но она тихонько отстранилась, и как раз в этот момент позвонили в дверь.

Я вздрогнул. Но Сильвия жестом успокоила меня, и я подавил инстинктивное желание схватиться за револьвер. Она пошла открывать.

В передней переговаривались. Приглушенными голосами. Почти шепотом. Потом раздались шаги, и Сильвия пропустила впереди себя посетителя.

Мы с ним уже встречались: это был Патрик — тот тип, что несколькими днями раньше сидел вместе с Сильвией на террасе кафе "Селект".

Я обеспокоенно привстал, увидев, как он входит в комнату. Какого черта ему здесь понадобилось? Ведь Сильвия обещала мне, что наша встреча будет храниться в строгой тайне! И я заверил ее в том же… Я ничего не мог понять.

Патрик даже не удостоил меня взглядом. Он направился прямо к буфету, чтобы налить себе выпивки. Эдак по-хозяйски, не торопясь.

Сильвия же, наоборот, была взволнованна и явно расстроена. Она нервно стиснула руки и бросила на меня взгляд, который говорил: "Не паникуй, сейчас все выяснится, верь мне по-прежнему…"

И я опять уселся, опустив руки на подлокотники кресла. В ожидании.

Патрик вел себя так, словно вся эта наша история была ему до лампочки. Он спокойненько попивал свое виски, делая вид, будто его больше всего на свете интересуют книги на полках. Непринужденный вид, уверенность в себе.

На нем был бежевый плащ с незавязанным поясом, а под плащом английский, прекрасно сшитый костюм. Он выглядел весьма элегантно. А также был весьма мускулист. Гораздо крепче, чем показался мне в прошлый раз. На вид он весил килограммов на двадцать больше, чем я. На двадцать кило мускулов больше.

Наконец он поднял голову и швырнул в угол "Либе"[27], которую перед тем просматривал. Потом повернулся к Сильвии, нервно ерзавшей в углу дивана.

— Ну? — спросил он, пристально глядя на нее.

— Что "ну"? — ответила она, совсем съежившись.

— Только не уверяй меня, что ты с ним не говорила!

И он кивнул в мою сторону. Я хотел вмешаться, но Сильвия опередила меня. Она почти выкрикнула:

— Да, я ничего ему не сказала! Не смогла…

Патрик сжал зубы, глаза его зло блеснули.

— Ну, ты полная идиотка, Сильвия! Какого черта ты нянчишься с этим недоумком (до меня дошло, что речь шла обо мне, но я не нашелся с ответом)! Тебе, моя милая, все равно придется объяснить ему все. Или ты хочешь, чтобы это сделал я?

— Нет!

Сильвия вскочила, потом опять опустилась на диван и, наконец встав снова, подошла и присела на подлокотник моего кресла.

Я вопросительно взглянул на нее. Почему она не заткнет рот этому болвану или не разъяснит мне смысл их загадочного разговора?

— Люсьен, — начала Сильвия, — вот что, Люсьен…

И она запнулась.

— Черт побери! — взорвался я. — Что вы мне тут мозги пудрите! И вообще, кто он такой, этот тип? И что ему известно? Ты ему все выболтала, да?

Сильвия пристально посмотрела на Патрика, который, судя по его виду, прямо-таки наслаждался этой сценой.

— Скажи ему, — бросил он минуту спустя.

Сильвия спрятала лицо в ладонях. Я чуял что-то недоброе. Мне необходимо было узнать все. И сейчас же.

— Патрик в курсе твоих дел, — начала Сильвия жалобно. Я рванулся было встать, но она остановила меня. — Да, я обещала тебе молчать… Я знаю. Но пойми, Люсьен, у меня не было другого выхода. Все равно ему стало бы известно.

— Черт возьми, но почему?

Я был в ярости. У меня возникло ощущение, что я попал в какую-то непонятную переделку. И что к моим бедам сейчас прибавятся новые.

— Ну, хватит, — отрубил новоявленный Тарзан. — Оставь нас, Сильвия, я сам с ним потолкую.

Она с трудом поднялась и вышла, опустив голову. Господин Громила встал у меня прямо перед носом. На лице его по-прежнему играла ироническая ухмылка. Даже хуже — просто презрительная.

Мне стало сильно не по себе, я с трудом выдерживал его взгляд:

— Да, Ноблар, это верно, я в курсе дела. Конечно, и Сильвия мне кое-что рассказала, но я и без нее довольно хорошо о вас информирован.

Он говорил медленно, словно заранее обдумывал каждое слово. И тон у него был такой, каким объясняются с дебилами. Я молчал.

— В тысяча девятьсот восемьдесят первом году во время "смены хозяина", как это сейчас называют, у всех было горячее время, — не только в области политики, это вы и сами знаете, но и в полицейском ведомстве. — Патрик закурил, не предложив мне сигареты. — Полиция в целом и некоторые ее подразделения в частности, например служба общей безопасности, славились своей неприязнью к левым. Заминка в самом начале не дала возможности подготовить почву для будущих соглашений, как это следовало бы сделать. Через год было уже поздно.

Я не понимал, куда он клонит, и сказал ему об этом.

— Погодите, сейчас все объясню, — продолжал он. — Некоторые демарши и демонстрации выявили наличие весьма ожесточенного сопротивления властям, в частности полицейской префектуре Парижа. Служба общей безопасности подобрала досье на вожаков левых и ультралевых партий, но вот на правых и крайне правых у нее ровным счетом ничего не оказалось. Именно здесь предстояла еще огромная работа, — факты неумолимо свидетельствовали об этом.

Я скептически покривился, но Патрик не обратил на мою гримасу ровно никакого внимания.

— Итак, я резюмирую: с одной стороны, высокие полицейские чины, кое-кто из которых не скрывает своих связей с движением активистов; с другой — службы безопасности, неспособные поставлять правительству информацию, крайне необходимую в данных обстоятельствах. Это называется патовая ситуация, разве не так?

Я опять пожал плечами, давая понять, что не очень-то склонен соглашаться с ним.

— Ну ладно. Деваться было особенно некуда. Существовал лишь один выход, и он после долгих колебаний был принят — я хочу сказать, там, на самых верхах, — и примирил всех: найти людей, способных добывать секретную информацию обо всех правых течениях. А кто же информирован о них лучше, как не их смертельные враги? Ну разве что еще ренегаты, но таких раз-два и обчелся. И вот тут-то мы и вышли на сцену.

Я не смог скрыть интерес, вызванный этой последней фразой. Вдобавок слово "мы" сильно покоробило меня: оно как бы подразумевало Сильвию, а мне противно было даже думать о том, что она сотрудничала с этим красавчиком.

Патрик сделал паузу и принялся старательно давить окурок в пепельнице. Ох, как он меня раздражал!

— Работая в своей фирме (он произнес "фирма", как заправский полицейский, и меня аж передернуло!), вы, конечно, в курсе некоторых слухов, появившихся с недавнего времени. Даже в газетах об этом писали. Согласно им, "леваки" — я не люблю это слово, но, думаю, оно единственное из понятных вам, — по собственной инициативе решили поставлять в подразделение службы общей безопасности, специально для того созданное, сведения о тех, кого можно обобщенно назвать "фашистами". Ну так вот, эти слухи правдивы, мы относимся к упомянутым "левакам". Мы считаем, что для уничтожения фашистских группировок все средства хороши, и пользуемся ими. Подвожу итог, Ноблар: и мы с Сильвией, и вы, полицейские, работаем на одних и тех же хозяев.

Он прервал свой монолог, чтобы вглядеться в мое лицо. Вряд ли это было приятное зрелище, судя по его глубокому вздоху.

— Надеюсь, вам понятно, что все это должно остаться строго между нами, — добавил он, несмотря на неприязнь, которую я ему явно внушал. — Никто — почти никто — не знает об этом. Даже самые высокопоставленные политические деятели в большинстве своем ни о чем не информированы.

Я встал, чтобы налить себе еще. Подкрепиться мне было просто необходимо. Один вопрос вертелся у меня на языке: в данной ситуации следовало выяснить все до конца.

— Значит, Сильвия… Сильвия была приманкой? Чтобы завлечь меня в ваши игры?

— Браво, Ноблар! Я вижу, до вас наконец кое-что дошло.

Меня даже замутило от гадливости. И от ненависти тоже. К нему, к ней, ко всему свету. Я пошел в переднюю за своей сумкой.

— Что вы задумали, Ноблар?

Голос Патрика стал резким.

— Мне здесь нечего больше делать, я сматываюсь.

И я решительно направился к двери. Но Патрик за моей спиной тихо присвистнул. Эдак весело.

Я обернулся.

Он небрежно наставил на меня "смит-вессон", и вид у него при этом был слегка огорченный.

— Весьма сожалею, Ноблар. Но я вижу, мне придется объяснять вам все заново…

И он объяснил мне все заново. Не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой. Предварительно из осторожности изъяв у меня мой револьвер.

— Я уверен, что вы не используете его против меня, но предпочитаю все же принять меры… — уточнил Патрик, освобождая меня от оружия.

Затем он повторил мне все свои доводы, из которых следовало, что единственная соломинка, за которую я еще могу ухватиться, — это он, и самое разумное сейчас — следовать его советам и решениям.

Сильвия вышла из спальни с заплаканными глазами и отправилась на кухню готовить чай. На меня она даже не взглянула.

Патрик проводил ее глазами, и это мне не понравилось. События развивались так стремительно, что я не знал куда кидаться. Не попался ли я в новую коварно расставленную ловушку? Можно ли полностью доверять Патрику? И какова роль Сильвии во всем этом?

Я решил подождать до завтра, прежде чем принять окончательное решение.

Патрик коротко переговорил в кухне с Сильвией и вернулся оттуда со спальным мешком и двумя подушками.

— Спать будем здесь, — объявил он, раскладывая диван-кровать.

Я помог ему соорудить две походные постели.

Вы ляжете на диван, — скомандовал он, — вам отдых нужнее.

Сильвия принесла вскипевший чайник. Мы молча выпили чаю, она собрала чашки и ушла к себе в спальню.

На моих часах было два часа ночи, когда мы наконец легли. Я заметил, что Патрик сунул свой револьвер под подушку и что его сложенный плащ лежит рядом.

Перед тем как погасить свет, я задал ему мучивший меня вопрос:

— Почему вы выбрали именно меня, а не кого-нибудь другого?

Он приподнялся на локте и усмехнулся.

— И правда, почему Люсьен Ноблар, а не X или У? Ну, скорее всего, потому, что вы холостяк, не имеете близких друзей и не замечены в пристрастии к какой бы то ни было идее. — И он принял позу поудобнее. — Когда Сильвия пришла ж вам в первый раз, она сразу поняла, что с вами можно сработаться. В противном случае мы переключились бы на кого-нибудь еще из вашего подразделения; в конце концов, какая разница — вы или кто другой!

Я услышал его издевательский смех в темноте. Потом голос зазвучал тише, словно издалека:

— А вдобавок вы ей приглянулись, Сильвии… Она "это дело" любит, большая специалистка! Надеюсь, вы смогли оценить?

Вот сволочь! Я не ответил.

Через пять минут он уже храпел вовсю.

А я провалился в какое-то тяжелое забытье, похожее на смерть. Сам того не заметив.

Мы не затворили ставни, и я проснулся на заре. Солнце решило вновь порадовать нас, и один из его лучей заиграл на моих сомкнутых веках, понуждая открыть глаза.

Я обвел взглядом гостиную. Патрик спал, завернувшись в одеяло и негромко похрапывая. Я увидел ствол "смит-вессона", торчащий из-под подушки. На какой-то миг мне безумно захотелось потихоньку одеться и сбежать. Но тут же возник вопрос: куда? Поскольку ответить мне было нечего, я просто встал и натянул брюки, не особенно заботясь о соблюдении тишины.

Я вышел на кухню, и сразу же следом появилась Сильвия в халатике, с робкой улыбкой на губах. Она даже решилась подойти и поцеловать меня. Я обнял ее и изо всех сил прижал к себе. Мне нужна была эта женщина и тепло ее разомлевшего в постели тела. Пусть она меня обманула, я все равно по-прежнему любил ее.

Мы стояли, нежно обнявшись, все то время, что доспевал кофе.

Так нас и застал Патрик, развеселившийся при виде этой картины.

И вообще он был в превосходном настроении.

— Привет жандармам! — бросил он, дружески хлопнув меня по плечу. Выспались?

Я пробормотал что-то невразумительное и налил себе полную чашку кофе. А он тем временем чмокнул Сильвию в лоб, сбоку, у виска, где вились нежные, как у ребенка, прядки волос.

Он словно нарочно старался разозлить меня с самого утра!

Под его белой майкой твердыми буграми выступали мощные мускулы. Усевшись за стол из некрашеного дерева, он знаком пригласил и нас. Потом отрезал себе три огромных ломтя деревенского хлеба — и намазал их черничным вареньем. Ничего себе аппетит у мальчика!

До чего же он меня раздражал, этот невозмутимый здоровяк! Глаза бы мои на него не глядели!

Окно кухни выходило во двор. Погода стояла действительно прекрасная: высунувшись, можно было увидеть ярко-голубое небо. Часы показывали восемь. Патрик допил кофе и подошел к транзистору, стоявшему на буфете.

В новостях "Европы-1" я был гвоздем программы:

"…разыскивают вот уже целые сутки. Комиссар уголовной полиции Шарон, с которым нам удалось встретиться, отказался комментировать это происшествие. Однако мы полагаем, что следователи серьезно занялись версией, связанной с Нобларом, чье исчезновение можно трактовать как признание своей вины. Прослушайте свидетельство капрала подразделения, в котором служил Люсьен Ноблар".

Далее последовало интервью с Бертье, весьма самоуверенно объяснившего подоплеку странного поведения, которым я отличался в последнее время. "Мрачный, раздражительный, с неустойчивой психикой…" — вот каким видел меня он сам и, по его утверждению, остальные мои коллеги. И все же, добавлял он лицемерно, его очень удивил тот факт, что я замешан в этой кровавой истории…

Патрик выключил радио.

— Знаете, Ноблар, этот Бертье крайне опасен. Вот уже два года мы пытаемся изловить подонков, которые изнутри разлагают полицию. Неважно, как они себя именуют — "Месть за полицию" или иначе, но они там все испоганили. Вы не поверите, сколько расследований мы провели, как тщательно следили за всеми подозреваемыми… Нам с самого начала было известно, что подобные типы служат либо в ночных бригадах, либо в окружных подразделениях. Именно они в тысяча девятьсот восемьдесят первом году прислали новому министру внутренних дел пулю в конверте. Понимайте так: "Это наше первое предупреждение".

Сильвия собрала чашки и вытерла стол. Она была бледна, и меня это огорчало. Патрик же, увлеченный своей речью, ничего не замечал.

Но его рассуждения явно давали крен в теорию, и я прервал его:

— Все это, конечно, прекрасно, но мне пока не очень понятно, что же будет со мной…

Он посмотрел на меня, как на надоедливого комара. Кем я был для него — простой пешкой в политической игре? Я бы так сказал: и сам он не бог весть что. Небось год за годом сидел и ждал, когда же начнется настоящее дело. А единственное занятие, какое ему представилось, — мелкое доносительство. И для кого — для каких-то темных проходимцев чином повыше, для всей этой шайки политиканов? Малопочетное ремесло!

Но — осторожно!.. Патрик нахмурился, перед тем как опять заговорить.

— Ваш единственный шанс — доказать вину Бертье. — Поколебавшись, он поправился: — Наша задача — доказать вину Бертье. Мы с вами одной веревочкой связаны. Яснее некуда.

Яснее-то действительно некуда, но я хотел бы расставить все точки над "i".

— Сильвия, наверное, объяснила вам, что все улики против меня. (Я с этим так и не смирился.) Скажите же мне, что нужно делать, чтобы раздобыть такие доказательства. Вы, наверное, хорошо понимаете, что я готов на все, лишь бы их заполучить.

— Надо подумать.

И он взял сигарету из моей пачки "Уинстона".

С каждой минутой он мне нравился все меньше и меньше.

Схватив сигареты, я с вызывающим видом засунул их в карман. Патрик с усмешкой глянул на меня и встал.

— Не разыгрывайте идиота, Ноблар. Рискуете убедить в этом публику.

Он вышел, чтобы надеть рубашку и пуловер, потом вернулся в кухню.

— Вы, конечно, помните историю козочки господина Сегена[28]?

Я не ответил.

— Ну вот, разыграем-ка лучше эту историю. Досконально, во всех подробностях. — Патрик небрежно скомкал свой плащ и пошел к двери. — Сильвия, полагаюсь на тебя… Он не должен сегодня выходить на улицу! — И Патрик повернулся ко мне. — Ваш револьвер у нее, и, уж поверьте мне, она умеет им пользоваться.

Все утро Сильвия молчала: она явно не расположена была вступать со мной в беседу. Я заметил, что револьвера при ней не было. Наверное, припрятала его где-нибудь в квартире. В любом случае сейчас он мне не нужен…

К обеду она вошла в гостиную, где я пытался хоть как-то убить время, и села напротив меня. Она подкрасилась и теперь выглядела получше.

Мы съели приготовленный ею салат, потом она принесла кофе.

После еды мы курили, глядя, как голубоватые завитки дыма танцуют в ярких солнечных лучах. Было тепло и приятно. Первая спокойная минута за долгое время.

— Ты совсем разочаровался во мне, да? — спросила Сильвия. — Скажи откровенно, что ты думаешь?

— Не то чтобы разочаровался…

Я даже не знал, что ей ответить. Не знал также, сержусь ли я на нее. Ведь тогда, в начале нашего знакомства, я все не мог понять, с чего вдруг такая девушка, как она, польстилась на типа, вроде меня. И те немногие прекрасные часы, проведенные с ней, я неосознанно воспринял как милость господню, подарок судьбы. Отлично зная, что долго это не продлится. Просто не может продлиться. Мне очень хотелось поверить в обратное. Но я так до конца и не поверил.

Сильвия повторила свой вопрос. Я решил держаться стойко.

— Не расстраивайся, я привык получать оплеухи. То, что было у нас с тобой, — потрясающе, и это самое главное.

Она улыбнулась своей прежней улыбкой — той, от которой я таял, как сахар в чае. Она улыбнулась — и я растаял.

Оставалось выяснить только одно. Последнее.

— Представляю, как тебе было тошно… я имею в виду, ломать комедию… изображать из себя влюбленную… жертву любви с первого взгляда.

— Не делай из меня шлюху, очень тебя прошу! — И Сильвия с озабоченной гримаской принялась объяснять: — Могу тебя успокоить: мне вовсе не обязательно было доводить это дело до конца. Я надеюсь, ты послушался бы меня, даже если бы мы с тобой не переспали, разве нет?

Я кивнул. Она закурила и выдохнула пышную струю дыма.

— Просто мне самой захотелось заняться с тобой любовью. И вовсе это не было тошно. Вот и все.

— А Патрик?

Я ревновал к нему, это и слепой бы увидал, ну и тем хуже.

— Что Патрик?

— Ну… ты с ним?..

— Ах, ты хочешь знать… Ну да, я с ним!..

Я встал и выглянул в окно моей новой тюрьмы. Пятый этаж. Н-да, не выпрыгнешь. А и прыгнешь — дальше-то куда?

— Если я захочу уйти, ты в меня выстрелишь?

— Да, Люсьен. Я в тебя выстрелю.

И сказала она это довольно убедительно. Настолько, что я тут же поверил.

— Ладно. Подождем нашего "Тарзана"…

Сильвия невольно прыснула. Я остался доволен собой. Весь остаток дня мы играли в "Эрудита".

Она выиграла все партии.

Потом она рассказала мне свою жизнь. Ультралевые убеждения, работа активистки, встреча с Патриком на одном из собраний, потом май 1981 года, надежды, осточертевшее вконец подполье, и вдруг — о чудо! — новость, принесенная взволнованным Патриком: репрессии против них прекращаются, если они согласятся сотрудничать с заново созданной секретной службой, цель которой — борьба с "фашистами", их смертельными врагами, и чистка в полиции.

Сильвия описала мне свои душевные терзания, ощущение того, что она предает свое прошлое, и, наконец, встречу с неким человеком, на вид весьма достойным и очень симпатичным, явно высокопоставленным; он перечислил ей те преимущества, которые она и все ее соратники получат от подобного сотрудничества. В общих интересах. Чтобы уничтожить заразу, разъедающую государственные институты. Очистить общество от фашистской скверны. Смело и безнаказанно.

Потом она описала мне, как они в конце концов приняли предложение, узнав о слухах по поводу государственного переворота, — об этом было информировано лишь ничтожное количество людей. Еще она рассказала о целой серии вооруженных покушений, совершенных за последние месяцы, и незамедлительно вмененных в вину "международному терроризму", практикующему подобные вещи, хотя в то же время в некоторых срочных секретных докладах отмечалась подозрительная активность в одном-двух корпусах армии и в национальной полиции.

Рассказывая все это, Сильвия оживилась, порозовела. Я жадно впитывал каждое ее слово.

— Но при чем же здесь "Месть за полицию", и Бертье? Разве они занимаются подрывом государственного строя?

Мне показалось, что Сильвия слишком увлеклась политикой и преувеличивает.

— Кто знает! Даже если Бертье не имеет ничего общего с мятежниками, его поведение — все-таки признак серьезной болезни общества. Мы не должны допускать таких вещей. И, кроме того, — собственно, поэтому мы и взяли на себя эту задачу, — ни в коем случае нельзя будоражить общественное мнение, прессу. Это дело нужно уладить в глубокой тайне. Люди, имеющие к нему отношение, все поймут очень быстро, уж поверь мне.

Поверить ей?.. Это совсем из другой оперы… После того, как она со мной поступила!..

Но Сильвия, казалось, не заметила своего промаха. Или, вернее, того, что я считал промахом.

— Знаешь, Люсьен, ты можешь здорово нам помочь! После этого любители персонального правосудия и мятежники дважды подумают, прежде чем начинать действовать.

— А что конкретно вы собираетесь предпринять?

Мне очень не нравилась роль пешки, которую двигают туда-сюда. Сильвия ответила тоном человека, предвкушающего большое удовольствие:

— Уборку, говорю тебе, большую уборку!

Уборку…

Теперь, когда мы познакомились поближе, мне хотелось бы напомнить вам кое-какие события, которые мне пришлось пережить, да и вам, без сомнения, тоже. Так сказать, слегка освежить их в памяти.

В 1979 году в Париже прошли крупные манифестации. Например, знаменитый "Парижский марш" в марте месяце. В то время нас заставляли внедряться в ряды демонстрантов, — естественно, в гражданской одежде, без всяких знаков различия. РП полагалось прятать в рукаве куртки, револьвер под мышкой, полицейское удостоверение на самом дне бумажника. Полное инкогнито. Нас дразнили "голышами". Это занятие было не вполне законно, но и незаконным его не назовешь. В чем состояли наши обязанности? Фиксировать наиболее активных крикунов и смутьянов, по мере возможности прибирая их к рукам. Но главное, следить за вожаками, сообщать о них начальству, с тем чтобы оно принимало нужные меры. Изложенные вот так спокойненько, на бумаге факты выглядят вполне логичными и нормальными для демократической страны, которая и желает таковой остаться. Но вот в чем загвоздка: все проходило далеко не так, как было задумано. Или, точнее говоря, как МЫ задумали.

Я вовсе не собираюсь вешать вам лапшу на уши. Всем известно, что в нашем деле случались и подтасовки, — мы ведь не вчера на свет родились. Но, поверьте, что в любом случае инициатива исходила не от нас!

Короче, уже много позже я узнал, что однажды зацапали полицейского, который усердно бил стекла в витрине Ланселя[29] в компании с другими полицейскими и с настоящей шпаной. Их застукали члены службы порядка ВКТ. Рабочим удалось задержать одного полицейского, который заявил, что действовал согласно приказу. Это прозвучало как гром среди ясного неба. Полицейская провокация — в чистом виде. Вернее, в нечистом…

Через несколько дней история эта забылась. Как обычно. Ну а нас — "голышей" — через несколько месяцев опять запустили в ряды демонстрантов. Попросили только держать в кармане нарукавную повязку ПОЛИЦИЯ — на всякий случай…

Что же касается того полицейского, что попался вэкатэшникам, то он, я думаю, сейчас трудится регулировщиком в каком-нибудь заштатном городишке на севере.

Ну а офицеры и директора, командовавшие нами тогда, делают это и по сей день. Почти все, если не считать тех, что ушли на пенсию или осмелились открыто критиковать новые власти.

Так что, когда Сильвия толковала мне о предстоящей "уборке", я прекрасно понимал, что она имела в виду!

И еще я знал, что работы там — невпроворот. И за благополучный исход ручаться никак нельзя.

Вечер тянулся и тянулся, вот почему мы взялись за "Эрудита". По телевизору тоже показывали какую-то тягомотину; кончилось тем, что Сильвия ушла спать.

Я же остался поджидать "Тарзана" и, чтобы не заснуть, обратился к былым воспоминаниям. Все что угодно, лишь бы не думать о Сильвии, о теле Сильвии, спящей в нескольких метрах от меня.

За тоненькой перегородкой.

Я налил себе виски.

За моё здоровье!

Ну и, конечно, опять не удержался. До того не удержался, что, когда "мистер Бицепсы" наконец пришел, я его бесконечно поразил эйфорией, в которую погрузился с головой.

— Что это с вами, Ноблар?

Я заметил, что отвечаю ему голосом Марше. Но спохватился слишком поздно и, уж так и быть, довел фразу до конца:

— Какое безобразие! Он не только держит меня целый день взаперти, но еще и упрекает, что я провожу время как хочу! Это антидемократично, это…

Он смерил меня изумленным взглядом.

— Ну и ну, никогда в жизни не поверил бы…

И потянулся было к моим сигаретам, но я успел опередить его.

— Если желаете курить, пожалуйте в табачный киоск!

И сигаретки скрылись у меня в кармане. Патрик сжал голову руками, стиснутыми в кулаки. Как будто его мучила зубная боль.

— Выслушайте меня внимательно, Ноблар: вы убили человека — в состоянии законной самообороны, как вы утверждаете, — но это еще нужно доказать. Это во-первых. Во-вторых, вы подозреваетесь в убийстве троих молодых людей, да еще, вероятно, вас обвинят и в убийстве старика. Поэтому все полицейские силы Франции ищут вас. Будь я на вашем месте, я бы не относился к этой ситуации, как к поводу для безудержного веселья…

Патрик слегка охладил меня, и я заткнулся.

Но тут он приумолк, и я воспользовался этой паузой, чтобы сходить на кухню и выпить полный стакан воды. А заодно и сполоснуть ледяной водой физиономию.

Так, с мокрым лицом, я и вернулся к Патрику. Он поглядел на меня чуточку приветливей. Во всяком случае, с меньшим презрением.

— Как я вам уже сказал, невозможно просто явиться в уголовную полицию и объявить им — вот так, голословно, — что мы знаем настоящих убийц. Во-первых, это значит раскрыть существование нашей организации людям, которые не должны о ней знать; во-вторых, надежды на возможность скрытыми средствами провести чистку в полиции будут сведены к нулю. Газеты, все как одна, накинутся на этот жирный пирог, политиканы тоже, разразится грандиозный скандал, и наша двухлетняя работа пойдет коту под хвост.

Для меня кое-что начинало проясняться. Я заинтересовался его соображениями, он это заметил и продолжил:

— Значит, нам нужно сорганизоваться самим, не прибегая к посторонней помощи. И мы не имеем права на осечку. Понятно вам? Мы рассчитываем на успех. На быстрый успех. И первая попытка должна быть только удачной.

— Но как… как действовать?

Я задал этот вопрос, как мальчик — отцу. И странно, меня это не уязвляло!

— Ну, тут вариантов не будет. Необходимо разоблачить Бертье. Или, вернее, вынудить его раскрыться самому. Так, чтобы нам осталось лишь пожинать результаты. И вот тут вам отводится первостепенная роль. Сразу же, без промедления.

До меня как-то сразу дошло, что со мной нужно говорить именно в таком тоне. В тоне приказа. Я был создан, чтобы подчиняться. Лишь бы ничего не решать самому. И потому полностью доверился Патрику. Наверное, он и сам это почуял, поскольку старательно придерживался взятого официального тона. Начальник, обращающийся к подчиненному.

Он вынул из кармана блокнот.

— Вот телефон Бертье, — сказал он, протягивая мне вырванный листок. — Спуститесь вниз и позвоните ему из автомата. Как можно покороче, скажите, что вам все известно и что нужно встретиться для переговоров к его и вашей пользе. Если он попросит говорить подробнее, ответьте, что это не телефонный разговор.

— Да он мне никогда в жизни не поверит! Решит, что это ловушка и что Шарон в курсе…

— Ну так ваша задача убедить его в обратном. Притом настаивайте на факте, что вы сами убили Брюна и не в ваших интересах обращаться к уголовной полиции, которая сочтет, что вы готовы на все, лишь бы оправдать себя.

— Тогда он попытается меня устранить.

— Вот на это-то я и надеюсь.

Холодная дрожь пробежала у меня по спине. Патрик, заметив это, стал меня успокаивать:

— Мы будем наготове. Маловероятно, что "Месть за полицию" включает в себя еще кого-нибудь, кроме Бертье и Брюна. Так что, если вы договоритесь о встрече с капралом, он наверняка явится один.

— А если он сам оповестит Шарона? Например, скажет ему, что разыскал меня и подготовил ловушку? И что Ноблара можно взять голыми руками?

— Не беспокойтесь, на такое он не пойдет. Ведь он же не знает точно, что именно вам о нем известно.

Мне страшно не хотелось пускаться в эту авантюру, не ведая заранее, какими средствами защиты я располагаю. Я не стал торопиться с ответом. Нужно было сперва пораскинуть мозгами, взвесить все "за" и "против".

— А если он сразу шлепнет меня на месте?

— Он вас не шлепнет.

И Патрик принялся что-то писать на другом листочке. Писал он довольно долго. Наконец он вырвал листок и протянул его мне.

— Вот вкратце то, что вы предложите Бертье. Намекнув ему для начала — и именно поэтому он побоится убирать вас, — что у вас припрятана где-нибудь звукозапись или письмо с доказательствами его виновности. Этому он не сможет не поверить. И не осмелится вас тронуть.

Все это мне показалось какой-то детской игрой. Патрик явно только сейчас, одновременно со мной, столкнулся с этими проблемами, и решения его были в чистом виде импровизацией.

— А ваши "шефы" знают, что вы тут со мной затеваете? — спросил я, внезапно сообразив, что с этого и надо было начинать:

— На этот счет ничего не могу вам сказать. Я контактирую только с одним человеком. И он предоставил мне самые широкие полномочия. Впрочем, вам и выбирать-то не из чего, надеюсь, хоть это ясно?

— Мне никогда ничего не ясно.

Я несколько раз перечитал заметки Патрика. Нужно было немедленно отправляться звонить Бертье, постаравшись этот разговор свести к минимуму.

Когда я счел, что достаточно четко усвоил написанное, я выбрался из кресла и пошел в переднюю за курткой. Было уже два часа ночи. Что ж, придется его разбудить. Как говорится, пустячок, а приятно.

— Ну, пошли?

— Пошли! — отозвался Патрик.

Когда он встал, я увидел, что его плащ оттянулся под тяжестью револьвера.

— Может, вам лучше вернуть мою пушку?

Мне ведь наверняка понадобится оружие. Без его успокаивающей тяжести я чувствовал себя будто голый. Уязвим со всех сторон.

— Тебе что, стволом удобнее номер набирать? — ухмыльнулся Патрик. — Не волнуйся, в нужный момент ты его получишь.

Я передернулся, заметив, что он перешел на "ты". Мало ему было свистнуть мой револьвер, так он еще позволяет себе такие вольности!

Я решил держаться с ним поосторожнее. Не дать бы обвести себя вокруг пальца.

Мы тоже не лыком шиты, вот так-то!

Телефон-автомат находился на углу бульвара Сен-Жермен и улицы Дюфур. Патрик еще раз повторил мне свои инструкции. Припугнуть Бертье и сделать все возможное, чтобы он пришел на встречу.

Номер набирал сам Патрик. Но еще до того, как он закончил, я остановил его, тронув за плечо.

— Чем ты докажешь, что все твои россказни — не вранье?

Я и правда ничему не верил, во всем сомневался. Патрик замер в изумлении, держа палец на диске.

— Ты что, решил выпутываться сам? Гляди, Ноблар, по-моему, тебе не на кого рассчитывать, кроме нас.

И верно. Я дал ему набрать номер до конца. Он протянул мне трубку.

Я долго слушал протяжные гудки. Трубку не снимали. Может, никого нет дома?

Меня это почти утешило бы. Было страшновато, а я не хотел, чтобы Бертье услышал страх в моем голосе.

Но тут трубку сняли.

Хриплый заспанный голос спросил:

— Ну, что такое?

Это был Бертье, я распознал бы его голос среди тысячи других.

Я бросил взгляд на Патрика. Он мигал мне, подбадривая. Нужно было говорить.

Это Ноблар.

— Мне некогда распространяться, слушайте, что я скажу.

Патрик одобрительно кивнул. Он явно находил мой стиль убедительным.

— Я знаю все, как вы, наверное, догадываетесь. Предлагаю сделку. Не по телефону. Нужно встретиться. Завтра. Скажем, в шесть часов. Утра, конечно. (Я взглянул на часы.) Значит, через три часа. Словом, уже сегодня.

Молчавший до сих пор Бертье будто только сейчас проснулся.

— Что вы там несете? Что вам известно? Почему я должен вам верить?

Патрик (он тоже прижался ухом к трубке, так что его волосы касались моих), услыша это, состроил свирепую гримасу, дабы воодушевить меня на решительный тон.

Я подчинился.

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Хватит играть со мной в прятки! Я принял меры предосторожности на тот случай, если со мной что-нибудь стрясется. Надеюсь, вам все понятно?

Бертье молчал.

Я продолжил:

— Итак, встречаемся в шесть утра (я бросил взгляд на бумажку Патрика) в доме номер тридцать четыре по улице Аксо. Придете один. И без глупостей, Бертье, иначе ждите таких неприятностей, какие вам и не снились…

Он так и не ответил, и я тихонько опустил трубку на рычаг.

По-моему, я изъяснился с ним достаточно убедительно. У Патрика, во всяком случае, вид был удовлетворенный.

Да и сам я остался вполне доволен собою.

Мы зашли подкрепиться в кафе ''Нави", неподалеку от того места, где звонили. Патрик посоветовал мне выпить кофе, побольше кофе. Чтобы, как он выразился, в мозгах прояснилось. Он не забыл, что я вечером слегка надрался. Похмелье все еще давало себя знать, и кофе мне здорово помог.

Патрик встал и пошел, по его словам, "отлить", — вернулся он спустя десять минут. Мне как раз хватило их, чтобы заказать в баре стаканчик рома и выпить тайком от него. Ведь нужно же мне было как следует подлечить уставшее горло.

К четырем часам Патрик слегка встрепенулся и тихо сказал мне, что нужно забежать к Сильвии: предупредить ее обо всем и взять оружие. Ее квартира послужит нам надежным тылом.

Он один вошел к Сильвии в спальню. И поскольку его пребывание там, на мой взгляд, несколько затянулось, я просунулся в дверь, чтобы поглядеть, что там случилось. Патрик лежал, навалившись на Сильвию, сбитая простыня открывала ее наготу. Чтобы положить конец их усладам, я сказал:

— Да вы, ребятишки, резвитесь?

Меня прямо всего перевернуло от этого зрелища.

Патрик приподнялся со злой усмешкой, а Сильвия натянула на себя простыню. Моего взгляда она избегала. Подойдя ко мне, Патрик одним ударом вышвырнул меня в гостиную. Он не слишком усердствовал, но я все же смог оценить его силу.

— Больше ты в таком тоне говорить не будешь, о'кей?

Я молча поднялся на ноги.

Будто забыв о размолвке, Патрик извлек из кармана плаща револьвер и протянул его мне.

— Держи, это твой, — пробурчал он, — пули получишь потом. Пошли!

В машине — у него была "Рено-9" — он объяснил мне, что встреча назначена в заброшенном доме, где никто нас не засечет, особенно в такой ранний час.

Когда я спросил, о чем же мне говорить с тем, кого я до сих пор величал "господин капрал", он пустился в описание предстоящей сцены.

— Я спрячусь где-нибудь неподалеку. Все, что вы скажете друг другу, будет записано на магнитофон (и он вынул из кармана плаща миниатюрный "Сони"). Ты перечислишь ему все доказательства его виновности. Нужно, чтобы его ответы не оставляли никаких сомнений в ней. Нам крайне важно заполучить эту кассету — в ней твое спасение.

— Но для того чтобы мне спастись, я должен сделать ему какое-то предложение?

— Конечно! Ты попробуешь заключить с ним сделку: либо он снимает с тебя все обвинения, и ты сдаешься полиции, обвинив Брюна в преднамеренном нападении, либо ты его разоблачаешь…

— Но ведь у меня нет ни малейших доказательств!

Было уже пять часов, а мы пока, как я понимал, продолжали импровизировать.

— Ты просто намекнешь ему, что располагаешь ими, этими доказательствами. Не входя в подробности, дай ему понять, что у тебя есть фото его с Мановичем или признание Брюна, записанное на магнитофон за несколько минут до смерти, да все что угодно. Главное — нэпу-гать его так, чтобы он ничего не смел предпринять против тебя. В противном случае… ты вооружен и не забывай, что у меня тоже есть револьвер, и я тут, рядом. Тебе нечего бояться…

И, тем не менее, я боялся всего. Но я влип основательно, и поворачивать назад поздно. Ладно, поживем — увидим!

Положение мое было настолько аховое, что стоило пойти на риск. Даже на такой сумасшедший, как этот. Я понимал, что сую голову в пасть льва. Но разве я мог в такой ситуации диктовать свои условия?

И я заткнулся.

Париж словно вымер. В такой час даже мусоровозки не встретишь — слишком рано. И слишком поздно для молочных фургонов.

Мы проехали по Шатле, потом по бульвару Себастополь, где все еще шаталась пара-тройка запоздалых гуляк, потом по площади Республики, в направлении XIX округа.

Я засунул руки в карманы куртки. Меня сильно знобило, и при виде Патрика, весело насвистывающего, с распахнутым воротом, я понимал, что трясусь не от холода, а от страха. Я вытер влажные ладони о джинсы, стараясь осушить липкий пот, но — напрасные старания! — они тут же взмокли снова и стали клейкими и ледяными.

Тогда я вынул свою пушку и повернул барабан.

Не выпуская руль, Патрик извлек из кармана пригоршню пуль и протянул их мне.

— Отборные, — пояснил он. — Разрывные. Сделают в человеке дыру величиной с кулак…

Я нервно зарядил револьвер. Одна пуля выскользнула у меня из рук, закатилась между сиденьями, и мне пришлось проделать целую серию акробатических трюков, чтобы выудить ее оттуда. Патрик удержался от комментариев, но я почувствовал, что его презрение ко мне опять возросло.

Он затормозил на улице Бельвиль. Мы быстро вышли из машины, стараясь не хлопать дверцами. Улица Аксо была пустынна, ни души. Лишь тусклый свет фонарей лежал бледными кругами там и сям на мостовой. Словом, типичный детективный пейзаж. Ей-богу, предпочитаю читать детективы, чем участвовать в них. Хотя нет, вру: никогда я их не читаю.

Держа руку на бедре, Патрик двинулся вперед по улице. Избегая освещенных участков. Согнувшись чуть ли не вдвое. Я не без удовольствия заметил, что эти партизанские замашки делали его немного смешным. Но все-же последовал его примеру, прячась за стоящими вдоль тротуара машинами.

На другом конце улицы вспыхнули фары. Какая-то машина приближалась' к нам.

Патрик прижался к стене, знаком показал мне сделать то же самое. Я увидал в его руке блеснувший револьвер и быстро вынул свой.

Машина поравнялась с нами и остановилась как раз напротив. Я медленно взвел курок "манюрена". На улице было слишком темно, чтобы различить, кто находится внутри. Один человек или несколько.

Мотор затих, фары погасли, но никто не вышел.

Я оперся левой рукой о колено, чтобы быть устойчивее при стрельбе. Стоявший справа Патрик сделал знак, который я расценил как призыв к спокойствию.

Потом мы услышали скрип открываемой дверцы. Она отворилась медленно, как во сне, и оттуда показалась нога, а за ней темное пальто. И наконец неровный блеющий голос разорвал зловещую тишь, окутавшую квартал:

— Черт побери!

Раздался металлический звук — похоже, этот тип уронил ключи. Он нагнулся, голова его скрылась за машиной. Несколько секунд он шарил под ней, и наконец радостный возглас известил нас о том, что он нашел свое добро.

Силуэт выпрямился и, пошатываясь, удалился. При свете фонаря можно было увидеть, что человек высок и худ; он весело напевал какую-то мелодию, немилосердно фальшивя. Этот пьянчуга шел к своему дому целую вечность. Еще несколько долгих минут его голос смущал молчание улицы. Когда он затих, Патрик выпрямился, и мы продолжили путь к дому № 34.

В горле у меня пересохло. Я бы многое сейчас отдал, лишь бы влить в себя стаканчик чего-нибудь покрепче!

Дом № 34 оказался старой развалюхой. Справа и слева от него тянулся пустырь. Ох и надоели же мне эти старые сараи, на всю жизнь я их навидался!

Патрик застыл на месте, озирая окрестности. Потом сделал несколько шагов и подошел к подъезду. На входной двери даже ручки не было. Он просто толкнул ее. Дверь не заскрипела, и я отметил, что это первый пробел в нашей серии штампов из фильма ужасов.

Через минуту — было уже полшестого — я услышал легкий свист и в свою очередь двинулся к дому.

Патрик стоял в глубине большой комнаты, держа в руке электрический фонарь. Видно, он все же был предусмотрительнее, чем я думал.

Он указал мне на низенькую стенку или, вернее, остатки перегородки и укрылся за ней. Но перед этим отдал мне свой фонарь. Я поставил его наземь, у ног.

При тусклом свете я оглядел помещение, в котором очутился. Это был скорее зал, чем комната. Не меньше ста квадратных метров. Что же здесь находилось когда-то — ресторан? Склад? Невозможно угадать. В окнах кое-где остались стекла, местами покрытые синей краской. Память о последней войне. Дверь, в которую я вошел, была как будто единственной. В глубине смутно виднелись обломки штукатурки, камни и прочий мусор. Второго этажа в доме не было — или же он давно обвалился, — и потолком служила голая крыша. Кое-где в ее дырах просвечивало небо.

Я положил один на другой два кирпича и присел на них. Бросил взгляд на часы — пожалуй, сотый за эту четверть часа. Было без пяти шесть.

Патрик затих, и мне захотелось убедиться в его присутствии. Но в последний момент я отказался от своего намерения, решив, что нужно держать себя в руках, не распускаться ни на миг. Чтобы избежать накладки или ошибки. Мне предстояла большая работа.

Внезапный шорох заставил меня вздрогнуть. Но это оказалась кошка, у которой, слава богу, хватило ума показаться, чтобы не держать меня в напряжении.

Ровно в шесть послышался отдаленный звон с колокольни. Я встал, стиснув пальцы на рукоятке револьвера.

Прошло еще несколько минут. Я кружил по комнате, втянув голову в плечи, чтобы спастись от утреннего холода. Бертье опаздывал. Или же решил не приходить… Лично меня это вполне устраивало. А если уж совсем откровенно, то я охотно драпанул бы отсюда со всех ног!

В тот миг, когда я уже решил, что дело сорвалось, негромкий треск заставил меня вскинуть голову. Это было эхо, которое я сперва воспринял как звук, идущий сверху. В десяти шагах от меня стоял Бертье в куртке-"дутике". Держа руки в карманах. Как и я.

Ом стоял не двигаясь. Я видел только его глаза: настороженный взгляд метался от меня к потолку, от потолка вдоль стен и опять ко мне.

Казалось, осмотр успокоил его, и он слегка расслабился. Я почувствовал это по тому, как обмякли его плечи. Едва заметно.

Он впился в меня взглядом.

— Ну, вы хотели меня видеть? Очень кстати, я тоже этого хотел.

Я поднял фонарь и направил на него. Изо всех сил стиснув зубы, чтобы придать себе мужества. И чтобы голос мой не дрожал и звучал как можно внушительней, угрожал, пугал.

Я уже собирался заговорить, но тут у меня за спиной послышалось движение. Не успел я понять, что происходит, как сзади прогремело несколько выстрелов.

Застыв от ужаса, я мог только беспомощно смотреть на расстрел Бертье. Его словно подбросило вверх, потом откинуло назад, тело на миг замерло под градом всаженных в него пуль. Я инстинктивно швырнул подальше фонарь. Он откатился куда-то в мусор, но не разбился, а встал вертикально, и его луч осветил крышу.

Бертье взглянул на меня вылезшими из орбит глазами; у него было снесено чуть ли не полчерепа, кровь и мозг, брызнувшие из раны, залили ему лицо.

Пока его тело медленно оседало на пол в тишине, сменившей гром выстрелов, я вдруг услыхал свое собственное имя, выкрикиваемое голосом, хорошо мне знакомым, но это не был голос Патрика.

— Ноблар, руки вверх, бросьте оружие, вы окружены!

Кто-то промчался мимо, и я рухнул на пол. Наверное, меня толкнули на бегу. Как в сонном кошмаре, я поднялся неестественно медленно, словно преодолевая смертельную усталость. И тут только заметил, что перестрелка возобновилась. Я был ранен, как мне показалось, в бок.

— Сдавайтесь же, черт возьми! Это я, Шарон!

Я кинулся к двери, не выпуская из рук револьвера. Эта сволочь Бертье выдал меня, он ни минуты не верил в наш блеф… Но почему они стреляли в него?

Я выпалил наугад. Раздались крики, ругательства и топот. Я мчался, как одержимый.

К великому моему удивлению, мне удалось выбраться из дома. За спиной у меня все еще стреляли. Отколотая пулей от двери щепка впилась мне в щеку. Брызнула кровь. Я почувствовал во рту ее соленый привкус.

А на улице было по-прежнему спокойно. Я побежал вправо в надежде нагнать Патрика и сесть в его машину. Шарон и его люди, наверное, тоже выбежали за мной следом. Я слышал топот их шагов по мостовой. Полуобернувшись на бегу, я выстрелил не глядя. Топот стих. Я продолжил свой безумный бег.

Из-за угла вырулила "синеглазка". Я бросился в сторону, и в тот же миг три дверцы рывком распахнулись, и я услышал невнятные команды. Хорошо, что я знал их наизусть: они были произнесены так быстро, что большинство простых смертных не разобрало бы ни слова.

Пули опять зацокали вокруг меня. Но я уже спрятался за выступом стены.

Машина Патрика должна была стоять где-то рядом. Я собрался с силами и рванул к ближайшему подъезду. На бегу выстрелил один раз; на второй раздался противный сухой щелчок. Барабан был пуст.

Наконец я добежал до угла улицы Бельвиль.

Машины на месте не было.

Я едва не рухнул прямо на асфальт.

Нет, не может быть!

А преследователи уже догоняли меня. Теперь я знал, что они меня в живых не оставят.

И тут на красный свет затормозило такси, ехавшее в Пор-де-Лила. Не раздумывая, я буквально бросился на капот в тот миг, когда красный свет сменился на зеленый. Я показал шоферу револьвер. Думаю, его особенно испугала моя окровавленная физиономия, потому что он тут же распахнул дверцу. Наверное, я здорово походил на убийцу.

Я выпихнул его из машины и сел за руль. И рванул с места как раз в тот момент, когда Шарон и два инспектора выбегали на середину шоссе.

Уж не знаю, побоялись ли они задеть шофера такси, с трудом поднимавшегося с земли (хотя вряд ли, он был вдобавок цветной!), или еще что, но выстрелили они на десятую долю секунды позже, чем следовало. Чтобы попасть в меня, они стреляли одновременно, все трое; заднее стекло разлетелось в пыль. Я пригнулся как можно ниже и до предела выжал акселератор. Машина с визгом рванула вперед, ободрав по пути два-три соседних автомобиля; я вырулил на внешний бульвар. Ругаясь во всю глотку, как последний псих.

В зеркальце заднего вида я различил фары — две, потом четыре.

Я чуть не перевернулся на повороте, но машина каким-то чудом выровнялась, и я прибавил скорость.

Пять минут спустя я был уже возле Собора Парижской богоматери.

Не спрашивайте, как мне удалось туда добраться. Все равно я ничего не помню.

Главное, мне удалось избавиться от погони.

Только тут я заметил, что правая пола моей куртки пропиталась кровью. Голова у меня закружилась, и я провалился в черную пустоту.

"Улица Гранж-о-Бель, дом тридцать два, пять минут… Сквер Пор-Руаяль, дом четырнадцать… Повторяю… Улица Гранж-о-Бель, последний вызов… Привет, как у вас дела?.. Машина номер тринадцать, вы приняли Гранж?.. Восемь минут, хорошо… Внимание, внимание! Всем машинам — повторяю: всем машинам! Нападение на шофера на улице Аксо, в шесть тридцать утра. Угнана машина "пятьсотчетверка", кремового цвета, номер пятьсот шестьдесят три ЕКР семьдесят пять. Угонщик крайне опасен, не пытай тесь задержать его, известите полицию… Повторяю: увидев машину, известите полицию…"

Проклятье, кто там орет? Выключите это чертово радио!.. Дайте мне поспать… Поспать…

Я с трудом открываю глаза — подлый приемник галдит не умолкая. Оказывается, я скрючился на переднем сиденье, уткнувшись носом во что-то холодное и твердое. Бегут светящиеся цифры, тариф "Б"… да ведь это счетчик такси! Память возвращается ко мне, и я с трудом принимаю сидячее положение. На улице еще темно. Часы на табло показывают семь. Значит, я пробыл без сознания всего пять-шесть минут. Машина стоит на набережной Сены. Прямо напротив Собора. У меня ломит все тело. Мне холодно. Бьет дрожь.

Я вспоминаю сразу все, что стряслось. Бертье, Патрика, Шарона… Выстрелы, свое безрассудное бегство. Значит, Бертье убит… Последняя соломинка… Теперь некому доказать мою невиновность. Я одинок.

ОДИНОК?

Сильвия…

СИЛЬВИЯ! Я кричу, но собственный голос доходит до меня словно издалека.

Я цепляюсь за руль, но руки мои скользят.

Взгляд вниз… — повсюду кровь.

На сиденье, на ладонях, на руле, на куртке.

Смотрюсь в зеркальце.

Глубокий порез на щеке. Лицо в корке засохшей крови. Да это и есть засохшая кровь.

Надо выбираться из машины.

В "бардачке" я обнаруживаю бутылку "Риклеса" — мятного ликера. Очень крепкого. Я отрываю бумажную салфетку от рулона, смачиваю "Риклесом" и тихонько провожу ею по лицу. Ощущение такое, будто меня стукнуло электрическим током; я делаю большой глоток спиртного. Оно обжигает рот, мгновенно заставляя забыть о боли, сверлящей мне правый бок.

На заднем сиденье валяется хлорвиниловый плащ. Я с трудом натягиваю его одной левой рукою. Правая словно парализована.

Все той же левой я выгребаю из кармана оставшиеся патроны и кое-как заряжаю револьвер.

Отлично понимая при этом, что все равно не смогу им воспользоваться.

Глотнув еще раз "Риклеса", я бреду в сторону дома Сильвии.

Я должен их увидеть — ее и Патрика. Непременно.

В этом жутком плаще, с щетиной и засохшей кровью на физиономии я, наверное, выгляжу последним из бродяг.

Или первым…

Да какая разница…

На улице заметно прибавилось народу. Напрасно я пытался идти окольными путями, набережными: повсюду мне встречались люди, старательно обходившие меня, лишь бы не задеть, не коснуться.

Я прошел всю улицу Сены — медленно, едва держась на ногах.

Не знаю, как я вообще туда добрался.

Еще издали я заметил полицейскую "Рено-18", с ее коротенькой антенной на крыше.

Я остановился.

Присел на капот стоящей у тротуара машины.

Автобус полиции быстрого реагирования, завывая на весь город, вырулил на улицу Сены.

Он промчался мимо меня, не уделив моей персоне никакого внимания.

За ним показалась машина "скорой помощи".

За ней — пожарные.

Я шел.

Повсюду сновали полицейские.

Улица Бюси.

Это у нее!..

Если я еще что-то и соображал до сей минуты, то теперь все мои мысли вмиг улетучились.

Здесь творилось что-то странное.

Пахло смертью, бойней.

Санитары вытащили из машины большие пластиковые мешки. Похожие на мусорные.

Впрочем, это и были мусорные мешки.

Они еще служат для транспортировки трупов.

Чтобы не испачкать машину кровью.

Я повернул назад.

Дойдя до улицы Сен-Пер, я увидел писсуар и сунул в щель монету.

Присев на унитаз, я расстегнул плащ, потом куртку. Рубашка прилипла к коже, и я побоялся отдирать ее. Незачем тревожить рану, если она больше не кровоточит.

Борясь с подступившей дурнотой, я осмотрел правый бок. Да, мне еще повезло. Пуля прошла сквозь мякоть навылет. Рана была глубокая, но хорошо хоть мне не нафаршировали свинцом легкие.

Я опять открыл бутылку "Риклеса" и вылил несколько капель на рану.

Мне пришлось изо всех сил стиснуть челюсти, чтобы не хлопнуться в обморок. Скрежеща зубами не хуже какого-нибудь вампира, я все же довольно прилично обработал рану. Потом оторвал полосу от рубашки и сделал перевязку, туго затянув концы ткани.

Затем я кое-как умылся и даже нашел силы причесаться. Результат был не ахти какой, но все же, сказал я себе, лучше, чем ничего.

Теперь мне предстояло решить, что делать дальше.

Куда податься?

С Сильвией кончено.

Бенар… Да нет, и думать нечего. Он меня боится.

Клара?

Да, из всех моих знакомых в Париже оставалась только Клара, — ей я еще мог с грехом пополам довериться.

Маловероятно, что меня вздумают искать у нее.

Выбора не было.

Я сел в метро.

Часы показывали восемь.

Просто удивительное дело, до чего нам становится на все плевать, едва только начинает грозить опасность. Просыпается некий животный инстинкт самосохранения, толкающий на любые поступки, лишь бы выжить. Спасти свою шкуру. Даже если сознаешь, что она гроша ломаного не стоит.

Я чувствовал, что в доме у Сильвии произошло что-то не шибко веселое. И эта девушка, которую я сжимал в объятиях, которую, как мне казалось, любил, которую и вправду любил и тогда и сейчас, эта девушка с ее лучезарной улыбкой удалялась от меня, становясь все меньше и меньше, бесследно исчезая где-то на задворках моей памяти.

Все-таки гнусная штука жизнь!

Весь сжавшись, я сидел в углу вагона, на краешке скамейки. В метро было полно народу, никто не обращал на меня внимания. Что меня вполне устраивало.

Я вышел на ''Гобеленах". Клара жила на улице Монж, и мне пришлось еще немного пройти пешком. Тащась из последних сил. В боку у меня адски пекло, и только спустя какое-то время я заметил, что рана моя вновь открылась. Самое странное, что боль при этом полностью стихла. Меня только безумно не то мутило, но то клонило ко сну, сам точно не знаю.

Голова то тяжелела, то становилась неестественно легкой. Ноги были как ватные.

Да, дела дальше некуда.

Сделав над собой нечеловеческое усилие, я все же добрел до Клариного дома. К счастью, там был лифт. Она жила на четвертом этаже. На площадке — всего две двери.

Я позвонил.

Ни ответа, ни привета.

Я взглянул на часы: без четверти девять.

Вокруг меня все закружилось с бешеной скоростью. Я больше не продержусь.

Я трижды грохнул кулаком в дверь.

И стал падать.

Уцепился за дверную ручку, но это не помогло: я тихонько сползал вниз.

Дверь отворилась, и я мягко ввалился в проем.

На краю разверзшейся передо мной черной пропасти я еще успел увидеть Клару.

Кажется, я даже смог пробормотать: "Не говори… никому…"

Даже не знаю, услышала ли она.

Поняла ли… МРАК.

Потом мрак рассеялся… пробуждение.

Я был запеленут, как младенец. Тугая повязка охватывала все туловище. Под ней уже ощущался легкий, но непрерывный зуд.

Я лежал на кровати с голубыми простынями, под пышной пуховой периной. Такой жаркой, что сдохнуть можно.

Наверное, я проспал бог знает сколько времени. Во всяком случае, на дворе была ночь, это я видел в окно.

Спальня Клары. Я заходил сюда только один раз, не так давно. А теперь мне казалось, что с тех пор прошли века.

Возле кровати стояло кресло. Пустое. Дома ли Клара? Или вышла? Если вышла, то зачем? Повидаться — с кем? Поговорить — с кем?

Тут только до меня дошло, что я даже не знаю Клариной профессии. Никогда не интересовался, кем она работает. Мне ничего не известно о ней, кроме нескольких фактов интимного свойства, по которым вряд ли. можно судить о личности кого бы то ни было…

Я попытался позвать ее, но с моих пересохших губ сорвался лишь какой-то жалобный писк. От этого усилия у меня снова закружилась голова. Нет, далековато мне до выздоровления!

Вдруг я заметил на ночном столике, буквально у себя под носом, полный стакан апельсинового сока. Мне понадобилась не одна минута, чтобы дотянуться до него. Вывернув шею и сжав стакан левой рукой, я медленно осушил его. Потом, взмокнув от напряжения, отвалился на подушку. Выдохшийся вконец.

И почти тотчас же заснул.

Первое, что я увидел, когда вновь открыл глаза, была дымящаяся ложка у моего лица. Я почувствовал, что мне под голову подсовывают вторую подушку, причиняя при этом легкую боль, и застонал.

— Тихо, Люсьен…

Это Клара, это ее голос я слышал. Открыв рот, я проглотил капельку бульона. Потом мне удалось одолеть еще несколько. Было вкусно, а, главное, здорово подкрепляло. И так приятно, словно я вернулся в детство, в Коломб, когда я заболевал гриппом или маялся печенью, и моя мать кормила меня овощным бульоном и не пускала в школу.

Эх, хорошо бы так продолжалось день за днем!..

— Спасибо… — прошептал я.

Я с удовольствием потерся затылком о прохладную подушку.

— Я тебя перевязала. Рана не серьезная, просто ты очень устал. Тебе нужно спать побольше…

Да, мам… Клара…

Я сплю…

Только позже я узнал, сколько времени провел в таком состоянии — часы или дни. Я пребывал в каком-то тумане, ничего не помнил, и это было к лучшему.

Стоило мне открыть глаза, как нежный женский голос нашептывал успокаивающие слова.

Стоило разомкнуть губы, и в рот тотчас попадала восхитительная на вкус еда, сладкие освежающие напитки…

Это продолжалось целые сутки, вот и все.

А потом, после очередного короткого сна, я проснулся окончательно.

Мне удалось сесть без посторонней помощи. Уже рассвело. Клары не было в комнате, я позвал ее.

Она тотчас прибежала с чашкой кофе в руке.

— Ну, как дела?

— Ничего. Я бы сейчас выпил кофе с молоком…

Она пошла на кухню и вернулась оттуда с круассаном и маслом.

Я съел и выпил почти все, уже без отвращения, с аппетитом и удовольствием. Вот только насытился слишком быстро.

— Ух, как здорово!

Больше мне нечего было ей сказать.

— Что — здорово?

— Все, что ты сделала для меня, — уточнил я.

Клара весело улыбнулась. Теперь я пригляделся к ней внимательнее, чем прежде.

Она была хорошенькая, — не красивая, а именно хорошенькая. Решительная, симпатичная мордашка. Я невольно сравнил ее с Сильвией и сам устыдился этого. Какой же я подлец!.. Но ведь в один день себя не переделаешь.

Мне слишком многое нужно было узнать у Клары, я не мог решить, с чего начать. Наверное, она это поняла и заговорила первой:

— Тебя разыскивает полиция по всей стране. В газетах ты фигура номер один. Бертье убит, — в этом тоже обвиняют тебя.

— Но это не я, — прохрипел я, совершенно сраженный новостью.

— Хотелось бы верить, но хорошо бы мне узнать и побольше…

— Ты никому не говорила, что я нахожусь у тебя? — прервал я Клару.

— Мы мало знакомы, Люсьен, но боюсь, ты меня недооцениваешь.

Она сказала это без упрека, и я ей улыбнулся.

— Прости, Клара. Я понимаю, у тебя есть веские основания думать, что я виноват во всем, что на меня навесили.

— Это верно.

Я попросил у нее сигарету, и она тактично удержалась от замечаний типа "в твоем состоянии курить вредно". Я был ей благодарен и за это. Она протянула мне пачку "Кэмела" и зажигалку. Я с наслаждением вдохнул дым. На миг у меня закружилась голова, но я стойко выдержал.

— Я все расскажу тебе попозже. Это слишком запутанная история, мне и самому-то трудно в ней разобраться. Только прошу тебя: никому ни слова о том, что я здесь, хотя бы еще несколько дней. А потом я уйду, не беспокойся, и никто не узнает, что ты меня приютила. Который сейчас час?

— Десять утра, ты ведь пришел сутки назад…

— Газеты у тебя есть?

— Ты действительно хочешь?..

— Да, мне надо понять, на каком я свете.

Клара вышла из комнаты и почти тотчас вернулась с весьма внушительной пачкой газет. Н-да, интересно, что она думала обо мне после их прочтения.

— Спасибо.

И я жадно набросился на верхнюю в стопке. На первой же странице — моя физиономия крупным планом. И заголовок: ПОЛИЦИЯ: БОЙНЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

Я быстро пробежал статью и подпись под снимком:

"Вчера утром на улице Аксо произошла перестрелка между полицейскими из уголовной полиции и членом террористической группы "Месть за полицию", в результате чего один человек убит, двое ранены. (…) Люсьен Ноблар (на фотографии), который уже разыскивался в связи с кровавыми событиями в Ванв и убийством полицейского Брюна, вчера опять ускользнул от погони. По нашим сведениям, на его след напал капрал Жозеф Бертье, 43 лет. Они с Нобларом назначили друг другу встречу на улице Аксо в доме № 34, в четверг, в 6 часов утра. Увидев Бертье, Ноблар тотчас же открыл огонь, убив своего бывшего начальника на месте. (…) Комиссар Шарон, предупрежденный о готовящейся встрече самим Бертье, не успел предотвратить преступления. В последующей суматохе Ноблар, несомненно раненный, все же сумел бежать. Во время перестрелки также получили ранения два инспектора полиции. Раны признаны неопасными. (…)"

Я уронил газету на колени. Мой взгляд пробежал по заголовкам других газет, — все они были в том же духе. Но один из них — короткий и как будто не имеющий ко мне отношения — привлек мое внимание.

СВЕДЕНИЕ СЧЕТОВ В ТЕРРОРИСТИЧЕСКИХ УЛЬТРАЛЕВЫХ КРУГАХ: ДВОЕ УБИТЫХ.

Ниже были помещены фотографии Патрика и Сильвии. Я так торопился развернуть газету, что разорвал страницу пополам.

"Нет никаких сомнений в том, что двое террористов, хорошо известных полиции и убитых вчера утром, пали жертвами сведения счетов между враждующими группировками ультралевых. Убитые — Патрик Клейн, 34 лет, и Сильвия Элье, 27 лет, — были обнаружены в своей квартире, вскоре после гибели, консьержкой дома по улице Сены в VI округе. (…) Полиция безуспешно разыскивала их в течение двух с лишним лет после взрыва на вокзале Сен-Лазар, унесшего 5 жизней. (…) Оба были убиты выстрелом в голову. (…)"

Теперь я уже ровным счетом ничего не соображал.

Я так дернул головой, что стукнулся о стену. Стена аж загудела. Клара стала растирать мне затылок. Я не смог удержаться от смеха, и она тоже. Она сгребла с постели газеты, — хватит, начитался! — и я уснул мертвым сном.

День прошел как-то так: заснул — проснулся — опять уснул. Смена повязки, обработка раны. Хитроумная акробатика, чтобы добраться до туалета. Бульон и апельсиновый сок. Телевизор и газеты.

Часам к пяти вечера, когда Клара вышла из дому, я принял решение: начать действовать.

Я встал и, хотя меня шатало, все же утвердился в вертикальном положении. Дотащившись до ванной, отыскал там бритву. В пять минут сбрил усы и баки. Это чуть-чуть изменило мою внешность. Потом зачесал волосы не так, как всегда, а на косой пробор. Ну что ж, почти неузнаваем!

Порывшись у Клары в шкафу, я нашел длинный свитер с высоким воротом примерно моего размера. Почистил брюки, — слава богу, на них не попала кровь! — почистил туфли, почистил зубы.

Дело как будто пошло на лад.

Оставив Кларе записку ("Скоро вернусь"), я вышел из дому.

Я шел зыбкими осторожными шажками, точно старик, но все же продвигался вперед. Прохожие не обращали на меня внимания, поскольку походка моя была вполне объяснима: ну мало ли, вышел человек после болезни.

А мне необходимо было подышать воздухом, проветрить мозги и многое обдумать.

Смерть Сильвии потрясла меня гораздо меньше, чем должна бы. Просто после первого налетевшего вихря мыслей во мне образовалась какая-то пустота, словно большая часть меня самого бесследно канула куда-то. И осталась лишь легкая грусть.

И потом, слишком много всего обрушилось на меня за такое короткое время. Нужно было распутать этот гордиев узел, расположить факты по степени их важности. Я даже не успел осмыслить события последних двух суток. Самое время начать.

Важнее всего была проблема Патрика и косвенно Сильвии. Ибо, хоть я и не осмеливался признаться в этом даже самому себе, приходилось согласиться с очевидным: они обманули, предали меня. Выстрелы, прикончившие Бертье, могли исходить только от Патрика. Именно он выстрелил первым, заранее решив навесить на меня это убийство.

Зачем?

И каким образом предупредили Шарона?

Вариантов тут не было.

Шарона известил Патрик, — позвонив ему из того кафе "Нави", то ли от своего имени, то ли выдав себя за Бертье.

Это называется типичной провокацией. Стреляя в Бертье, Патрик все построил так, будто бы это стреляю я. А поскольку туда набежала целая куча инспекторов из уголовки, то, естественно, они должны были ухлопать и меня.

Что, впрочем, и пытались сделать.

Мне фантастически повезло: я отделался лишь легкой царапиной. Ведь задумано было явно другое: за смертью Бертье сразу же моя смерть.

Но вот тут-то и начиналась пробуксовка. Зачем им понадобились еще два трупа?

Так, перебирая в голове все эти кошмары, я помаленьку добрел до площади Контрэскарп. Уже стемнело, по улицам потоком шли прохожие. Я был в безопасности. Инкогнито.

Я уселся на скамейку. Похолодало, и мне пришлось поднять воротник плаща, который я благоразумно прихватил с собой.

Теперь я сказал себе, что хватит рассматривать объективные обстоятельства, пора разобраться в своих собственных, притом как можно тщательнее.

Все считали меня виновным.

А истинный виновник — и, стало быть, единственный, кто мог бы оправдать меня, — был мертв.

Он уже заплатил за свои преступления.

Но это меня ничуть не утешало.

Патрик и Сильвия верили в мою невиновность.

Теперь и они были мертвы и, кроме того, сделали все, чтобы я тоже погиб. Невиновность моя ничего не значила для них. Им было важно только одно: их миссия.

Произвести "уборку"…

Да уж, хороша уборочка: убрать всех до одного.

Они говорили мне, что подчиняются приказам "очень высокого лица".

Кого?

Не мог же я, в самом деле, заявиться в полицейскую префектуру или в министерство внутренних дел и попросить их разыскать "одного симпатягу", о котором не знал ровно ничего!

И это притом, что оба "левака" уже мертвы.

Убиты.

Кем?

А может, сам "симпатяга" их и прикончил?

Что ж, вполне логично. Стоило Патрику выполнить — или, вернее, запороть — свою миссию, как его "шефы" наверняка сочли наилучшим выходом устранение нежелательных свидетелей. Свидетелей грязных махинаций и сомнительных знакомств некоторых из них.

Моя бедная голова гудела от мыслей. Я вошел в "Ла-Шоп" и заказал чаю. На спиртное я и смотреть не мог. По крайней мере, сейчас.

Отхлебывая обжигающий напиток (а ведь неплохая штука чай!), я продолжал свои логические построения.

Необходимо было дойти до конца. Слишком далеко я забрался, чтобы остановиться на полдороге. Вот тут-то и была собака зарыта.

Если Патрик и Сильвия стали неудобными свидетелями, значит, и я был таким! И эти высокие сообщники не могли ограничиться "уборкой" наполовину. Они ведь тоже зашли слишком далеко.

Сделав еще глоток, я поморщился. Бр-р-р! И подозвал гарсона.

— Рому, пожалуйста!

Ром тотчас был принесен, и я вылил его в чай. Вкус напитка значительно улучшился. Допив чашку, я попросил второй "Сен-Джеймс" и залпом осушил стакан. Кажется, я вновь обретал вкус к жизни, и это был добрый знак. Особенно притом, что я еще не подвел окончательные итоги.

Слова, вертевшиеся у меня на языке, теперь сами собой оформились в четкий вывод. Слишком много подозрительных событий произошло в это короткое время, и только последний сбой был теперь моим единственным шансом на спасение.

Ибо факты стояли передо мной во всей своей грозной очевидности: если я стал настолько опасен, то у "высокого лица", нанявшего себе "леваков", есть один-единственный выход: убрать и меня тоже…

Спустя несколько минут я очутился на улице в самом отвратном настроении: у меня все кишки скрутило при мысли о том, что я загнан в угол. И не брезжило никакого выхода из этой ловушки.

Ледяной ветер гулял в темноте по улице Муфтар. Я поднял воротник плаща и засунул руки в карманы брюк. Револьвер был при мне и теперь ерзал по бедру. Правая рука слегка онемела, но боль от раны утихла. Только стесняла слишком тугая повязка. Но и это было вполне переносимо.

Я вышел на площадь Монж и, не раздумывая, зашел в первую же телефонную будку.

Набирая телефон матери в Коломб, я думал о том, что уже, наверное, недели три не давал ей знать о себе. Бедная мама, представляю себе, в каком она была состоянии, увидев мою фотографию на первых полосах газет!

Еще до того как она сняла трубку, я успел различить надпись на портале дома напротив: "Парижская республиканская гвардия". Это была тускло освещенная казарма. Ну ладно, здесь не опасно.

Я услышал слабый голос матери.

— Алло?

Она, наверное, удивлена, — ведь ей никто никогда не звонит.

— Мама, это я, Люсьен…

— Люсьен, сыночек, что с тобой стряслось, я прямо сон потеряла, всюду только о тебе и говорят…

— Послушай, мама, я не могу говорить долго, запомни только одно: я не виноват, я ничего такого не сделал.

— Ко мне два дня назад приходил какой-то комиссар из полиции, мучил меня тут вопросами; где ты находишься?

Она кричала уже почти истерически.

— Успокойся, я ничего плохого не сделал, все уладится, обещаю тебе. Целую тебя крепко. До свидания.

— Погоди!..

Я тихонько положил трубку. Телефон матери вполне мог прослушиваться. И засечь место, откуда звонят, ничего не стоит, это делается в два счета. Выйдя из кабины, я быстро огляделся по сторонам. Все было спокойно, и я пошел к Клариному дому. Надо было посоветоваться с ней насчет дальнейшего.

Я ведь уже говорил вам: мне необходимо слушаться чьих-то приказов.

Будь то мать, капрал или любовница, — мне нужен начальник, который командовал бы мною.

А я бы исполнял приказания, и только.

Не размышляя.

Главное, не размышляя!

Клара ждала меня в передней, где были потушены все лампы.

Она так крепко вцепилась в мою руку, что я чуть не взвыл от боли. Мне словно кинжал в бок всадили.

Клара зашептала так быстро и сбивчиво, что я едва усек самое главное:

— Сейчас приедет Шарон… сюда… Кристина дала ему адрес… она не виновата… ее спросили о твоих знакомых, и она рассказала про тот вечер… она же не знала, что нельзя… Не бойся, она ничего не знает…

Потом она сунула мне в руки сумку и клочок бумаги.

И почти вытолкала меня за порог.

— В сумке вещи. На бумажке адрес отеля, там безопасно. Запишись на имя Мартен, я позвоню. Я никому ничего не скажу. Уходи.

Она захлопнула за мной дверь, и я почувствовал себя таким сирым и неприкаянным…

Я торопливо зашагал прочь от ее дома. Теперь я был совсем одинок и всеми брошен; мне вдруг захотелось сесть прямо на мостовую и дождаться, чтобы меня подобрали. Или пристрелили на месте. Мне было уже на все наплевать. Хватит. Окончен бал, погасли свечи…

Вот какие мысли вертелись у меня в голове, и, тем не менее, я продолжал двигаться вперед. Помимо воли.

Лишь сев в такси, я немного успокоился. Мне понадобилось некоторое время, чтобы обратить внимание на тишину, царящую в машине. Тут только до меня дошло, что я ничего не сказал шоферу, и он ждет указаний, куда ехать.

— Ох, извините, — спохватился я и вытащил Кларин листочек. — На Аустерлиц[30].

Парень глянул на меня, многозначительно покачал головой и плавно вырулил на шоссе.

Я устало откинулся на спинку сиденья.

Заведение называлось "Лок-отель" — современная гостиница, недавно открывшаяся в двух шагах от вокзала.

Я снял номер — 350 монет в сутки! — на имя Мартена. Войдя в комнату, я рухнул на кровать и пролежал так, в каком-то сонном полузабытьи, не менее получаса. Потом расстегнул сумку, которую сунула мне Клара, и обследовал ее содержимое. Там лежала мужская одежда — интересно, откуда она взялась? — флакон с 90-градусным спиртом, перекись и бинты.

Я попробовал раздеться. Движения мои были замедленны и неловки. Марля прилипла к ране, и мне пришлось сильно дернуть, чтобы оторвать ее. Я как следует обработал пулевое отверстие, которое, слава богу, начало рубцеваться. Так что уже можно было смотреть, не падая в обморок. Затем я осторожно забинтовал бок и с невероятным трудом затянул повязку должным образом.

Выбросив грязные комки ваты в унитаз, я спустил воду. Потом наполнил ванну горячей водой и ухитрился, проделав несколько акробатических трюков, вымыться так, чтобы не замочить повязку. Это заняло довольно много времени.

Закончив омовение, я опять растянулся на кровати. Мне надо было отдышаться. Я пока еще быстро утомлялся.

Рядом с ночным столиком стоял мини-бар, — достаточно было протянуть руку, чтобы открыть дверцу холодильника. Я вынул банку пива и чуть не загнулся, пока мне удалось ее открыть, для чего пришлось лупить ею изо всех сил о край стола. И только потом я заметил консервный нож, мирно висящий на цепочке рядом с холодильником.

Спустя какое-то время позвонила Клара — узнать, как я устроился. Она рассказала, что Шарон был у нее и выспрашивал все обо мне, о моей жизни. Какие у нас с ней отношения? Виделись ли мы с ней после начала событий? Известно ли ей, где я нахожусь?

Клара заверила меня, что ни о чем не проболталась; она и сейчас звонит из автомата, предварительно проверив, не следят ли за ней. Она была очень взволнованна, и я сказал ей об этом, посоветовав держаться спокойнее.

Перед тем как, повесить трубку, она пообещала позвонить завтра. Я послал ей поцелуй по телефону, и она ответила мне тем же.

Три минуты спустя я уже спал крепким сном.

Засунув револьвер под подушку.

Лежа на левом боку, чтобы не растревожить рану.

Спозаранку меня разбудил шум с улицы. Дома, на площади Нации, всегда было тихо, и я не привык к назойливому гулу машин.

Я позвонил вниз и попросил принести мне в номер завтрак и газету. Повязку я скрыл под свитером, а револьвер засунул в сумку.

Горничная, принесшая мне кофе, была милашка и даже удостоила меня улыбкой. Чувствовал я себя значительно лучше и отважился на два-три легких гимнастических упражнения: рана как будто не слишком ныла.

Поглядев в зеркало, я с удовольствием констатировал, что физиономия у меня уже не такая страшная и желтая, как можно было ожидать.

Я тщательно побрился и сменил повязку. Благодаря медицинской коллоидной жидкости, которую Клара положила в сумку, края раны уже почти сошлись. Вот только зудело немного. Я пока остерегался дотрагиваться до пораженного места даже пальцем.

Покончив со всеми этими делами, я допил холодный кофе, оставшийся на дне чашки. Сидя на краешке кровати, я попытался собраться наконец с мыслями.

Я был предельно спокоен.

Давно уже я не испытывал такого спокойствия.

Для начала я подсчитал, сколько у меня осталось наличных. Чуть побольше 2000 франков. Неплохо, какое-то время с этим можно продержаться.

Закурив, я развернул "Фигаро", которую горничная положила на поднос. Мое "дело" явно приняло политическую окраску. Обо мне уже почти забыли. Теперь все свелось к извечной сваре между левыми и правыми, к примиренчеству, беспорядку и прочим порокам общества… Обычная хохма. Но меня это больше не смешило.

Теперь я окончательно просек, что меня пытались использовать для сведения старых счетов между органами общественного порядка и, если можно так выразиться, их неразлучным спутником — беспорядком. И изображалось это так, будто я был "чудовищным порождением непоследовательной политики правительства в последние годы".

Ну ладно, предположим…

Вот только закавыка в том, господа, что я невиновен, стало быть, вы попали пальцем в небо!

Я размазал окурок по чашке с фирменной надписью "Лок-отель — кратчайший путь". Интересно, откуда и куда? Лично я не знал.

С минуту я сидел, зачарованно глядя на буквы ССП[31], красовавшиеся на блюдце. А что, если сесть на такой поезд? Да убраться куда-нибудь подальше от Парижа? Чтобы обо мне и думать забыли? Ну а потом?

Нет, нужно остаться здесь и постараться доказать свою невиновность. Здесь, и нигде больше. Я ведь не понаслышке знаю, что полиция никогда ни одно дело так не бросает. Или уж очень редко. Когда ее заставят…

Я проверил, заряжен ли мой "манюрен", и, сунув его за пояс, вышел из комнаты.

— Я останусь еще на сутки, — предупредил я портье, отдавая ключ.

Но малый погрузился с головой в чтение "Люи"[32] и даже бровью не повел.

Я прошелся по берегу Сены до моста Тольбьяк. Было довольно тепло, и мне пришлось стащить с себя толстый свитер. Подойдя к рыбаку, замершему, как изваяние, я долго наблюдал за ним. Он ничего не поймал, но сидел с очень довольным видом, забыв о прилипшем к губе и давно потухшем окурке. По-моему, он использовал рыбную ловлю как удобный предлог для пребывания на воздухе. Иначе он в жизни не выбрался бы из дому. Ясное дело: тут, на берегу, ему дышалось куда легче, чем всяким апоплексическим пенсионерам, что с утра до вечера дуют в бистро разную мерзкую кислятину.

Я поболтал с ним пару минут. Мое присутствие явно стесняло его — для полноты счастья ему никто не был нужен. Однако отвечал он вежливо. Да, бывает, что и выловишь рыбешку; нет, он рыбы не ест — поймает и бросает обратно в воду; да, вода в Сене стала почище, чем несколько лет назад. Но рыбу лопать ему не по вкусу. И убивать ее тоже ни к чему, так что он старается не рвать ей рот крючком.

Я пожелал ему удачного дня и отчалил.

Потихоньку, помимо моей воли во мне зрело намерение пойти к Шарону — просто сдаться ему на милость и попросить защиты. Мне уже осточертела эта игра в кошки-мышки. Надоело прятаться по углам. Раз я не виновен, значит, это нетрудно будет доказать или, по крайней мере, попытаться убедить в этом суд.

Мое безрассудное бегство и то, что я скрываюсь вот уже несколько дней, только усилят подозрение полиции. И Шарон вовсе не выглядит палачом. Ну в самом деле, не гестапо же за мной охотится! Да, лучше сдаться самому. Даже если до суда я и проведу пару недель за решеткой.

Я хорошо помнил об опасности, связанной с гибелью Патрика и Сильвии.

И потом, мне не за кого было теперь ухватиться. Клара сделала все, что могла, но ведь не ей же собирать улики против Бертье и Брюна. Только я сумею правильно изложить следователям версию развернувшихся событий. И — кто знает? — может, мы вместе, тщательно покопавшись, найдем во всем этом что-нибудь интересное и заслуживающее внимания?

Повеселев и успокоившись, я повернул обратно, к отелю. Незачем мне больше прятаться, позвоню Шарону из своего номера. Это будет лишним доказательством моих добрых намерений. Скажу ему что-нибудь вроде: "Приезжайте, оружие мое лежит в сумке внизу, у портье, можете смело подниматься ко мне. Назовете себя через дверь, я вам открою и подниму руки вверх…"

Уф! До чего ж приятно было думать, что страхам моим конец! Даже если потом мне предстояли другие.

Молодого портье за стойкой не оказалось, и я сам взял ключ со щитка.

Насвистывая марш из "Моста через реку Квай"[33], я пешком взобрался на третий этаж. С души словно груз свалился, мне стало легко и весело.

Я вошел в комнату, мечтая о том, как сейчас выпью холодного пивка, отпраздную свое смелое решение.

И именно в этот миг мне на голову обрушился страшный удар, от которого я отлетел в дальний угол комнаты.

Уж не помню, успел ли я выговорить: "Да я же сдаюсь!" — перед тем как совсем отключиться.

Знаю только, что очень четко подумал об этом…

Я очнулся на кровати, ничего не соображая, с гудящей головой. Проклятье! — казалось, она вот-вот лопнет. Я попытался шевельнуться, но безрезультатно — только и хватило сил приподнять веки. И тогда я их увидел.

Их было двое — этих типов, внешне далеко не мрачных, даже наоборот. Они стояли в ногах кровати и не обращали на меня особого внимания, так что я смог как следует разглядеть их.

Тот, что стоял ближе к окну, был высокого роста и носил кожаную зеленовато-синюю куртку, — в таких ходят французские пилоты. Черные, довольно длинные волосы, ухоженная прическа. А вот физиономия мне понравилась куда меньше. Похоже, что его узкое, прежде худое лицо вдруг безобразно разбухло, подавшись вперед, а не в стороны. Глубоко посаженные глаза были обведены темными кругами. Руки он держал в карманах. И я прекрасно понимал почему…

Приоткрыв чуть пошире правый глаз, я поглядел на его дружка. Ну, этот был большой забавник. Затейливый плащ с погончиками, пристегнутыми наизнанку, клетчатые брюки, ботинки из слишком тонкой кожи. На макушке два с половиной волоска, зато густейшие баки. Почти бакенбарды. Он был занят чисткой ногтей.

Верзила наконец заметил, что я продрал глаза, и толкнул локтем пухлого красавчика. Тот изобразил на морде безумную радость и подбежал ко мне.

— Ну как, дорогуша, хорошо выспался?

Я ничего не ответил. Что тут отвечать?

Он тяжело плюхнулся мне на ноги, но я сумел вытащить их из-под его жирного зада. Силы ко мне возвращались.

— Что вам нужно?

Я еле ворочал языком. Но они как будто поняли. Высокий вытащил сигарету из кармана — медленно-медленно, чтобы я успел поволноваться: что он оттуда достанет? Так же, не торопясь, он закурил и швырнул горящую спичку мне в лицо. Я еле успел увернуться. Он хохотнул.

— Очухался, пупсик? Ты уж нас извини, мы не собирались сделать тебе бо-бо. Просто не хотели, чтоб ты шумнул, вот и все… Мы тебя не слишком долбанули?

Они изображали киношных гангстеров, но, ей-богу, это было совсем не смешно.

— Катитесь отсюда или говорите, что надо!

— Будь повежливей, киска, — заметил толстенький.

И я отметил, что он уже не расплывается в улыбке.

Верзила не сказал ни слова, только поглядел на меня несколько секунд, потом пошел в ванную и вернулся оттуда, таща что-то тяжелое.

— Держи, мальчик, принесли тебе твои шмотки.

Он швырнул на кровать увесистую сумку, и я тотчас узнал ее. Сумка, оставленная мною у Сильвии…

— Ну прямо обо всем приходится думать самим, точно? — хихикнул жирный, обращаясь к своему приятелю. (Тот состроил сокрушенную мину и закивал.)

— Ладно, кончайте представление. Как вы меня нашли?

— Проще простого: проследили за Кларой. А ты как раз был у нее, на наше счастье… Ну, как самочувствие? Идти сможешь? (Я даже не шевельнулся.)

— Эй ты, а ну вставай и пошел, как велено! — весело приказал боров с баками.

С этими словами он вынул из кармана плаща "11,43"[34] и стал небрежно поигрывать им.

— Сумку тебе уже приготовили; видишь, какие мы заботливые…

И он так внезапно дернул меня за ворот, что я не успел уклониться.

— Ну и, само собой, не вздумай подавать знаки парню внизу, когда мы пойдем мимо.

Он грубо стащил меня с кровати, и я плюхнулся на четвереньки прямо на коврик. Толстяка это привело в полный восторг. Он аж захлебнулся от смеха. Такой простодушный детский смех…

— Я гляжу, тебя рассмешить нетрудно, а, пузан?

Очень уж мне хотелось поставить на место этого жирного борова. Но мне незамедлительно ответили ударом ноги по ребрам. Тогда я заткнулся и с трудом встал. Теперь руки у меня освободились, и я воспользовался этим, чтобы осторожно пощупать затылок. Там вздулась огромная шишка, болело адски. Вот сволочи, знали, куда бить!

Верзила открыл дверь и оглядел коридор. Потом знаком велел нам следовать за ним, и мы вышли к лестнице. Один шагал впереди меня, другой сзади. В таком сопровождении трудно исхитриться на что-нибудь путное. Я и пытаться не стал.

Портье внизу по-прежнему отсутствовал, и это меня даже утешило. Я наверняка не удержался бы и подал ему какой-нибудь знак. И ничего хорошего, конечно, не добился бы.

Выйдя на улицу, эти типы отконвоировали меня к привокзальной стоянке, где было почти безлюдно. Они зажали меня между собой так, что вырваться нечего было и думать. Верзила открыл дверцу "вольво-турбо" и велел мне сесть рядом с толстяком на заднее сиденье. Затем он спокойно вырулил со стоянки на дорогу.

— Ну, и куда мы едем?

Ситуация явно перестала мне нравиться.

— Ты, пупсик, не волнуйся, — хихикнул толстяк.

Я почувствовал сквозь плащ прикосновение ствола его револьвера. И отодвинулся подальше от него, к дверце.

Машина шла вдоль Сены к периферийным бульварам… Потом выехала на Южное шоссе, миновала Орсэ, Бюр, Жиф, Сен-Реми. Достигнув Шеврез, она свернула не узкую, ведущую вверх дорогу. Город давно остался позади. Я начал волноваться всерьез.

Верзила с невозмутимым видом вел машину. Время от времени он поглядывал в зеркальце заднего вида, явно опасаясь погони, потом принимался насвистывать сквозь зубы веселый мотивчик.

— Скоро будем на месте, — прошептал мне толстяк успокоительно, когда машина миновала дорожный указатель с надписью "Милон-ла-Шапель".

Странное дело, меня это ничуть не утешило.

Мы проехали мимо нескольких рощиц, окруженных высокими заборами. Н-да, в этих местах обитали явно не пролетарии. Хоромы здесь были что надо.

Свернув с дороги, машина запрыгала по колдобинам грязной и узкой тропинки. В какой-то миг я подумал: а не собираемся ли мы наведаться в одно из этих роскошных частных владений. Но нет: дорожка вела лишь в глубь рощи. Верзила включил фары, поскольку темнота все сгущалась. Вокруг машины заплясали загадочные тени.

Внутри царила мертвая тишина.

Все это походило на разведку в лесу.

Я слишком молод, чтобы успеть повоевать в Алжире, но много слышал об этом. От старших сослуживцев.

Мы въехали на что-то вроде лужайки, верзила развернулся и остановил машину.

Я признал револьвер, который он держал, — это был мой "манюрен". Значит, сейчас произойдет то, что я и предчувствовал…

Я попытался было заговорить, выиграть время. Но толстяк только скучающе глянул на меня и все. Потом бросил своим слащавым голоском: "Конечная остановка!", — и сделал мне знак выходить.

Я огляделся, отыскивая хоть малейший шанс на спасение. Фары освещали жидкие кустики перед машиной. Дальше — темно, ничего не разобрать.

— Ну, шевелись! — прошипел верзила.

— Что вы хотите со мной сделать?

Я никак не мог смириться с мыслью о смерти.

— Угадай! — ответил толстяк без всякой, впрочем, угрозы в голосе.

Угадать было нетрудно.

—. Ладно, я согласен сдохнуть, но вы хоть скажите, за что?

— А мы почем знаем? Нам платят — мы работаем… И работенка эта нам нравится.

И он прыснул. Я настаивал:

— А тех двух, леваков… тоже вы?

— Ну-ну, хватит болтать! — прервал меня верзила.

И я услышал щелчок заряжаемого револьвера — моего револьвера. Холодная дрожь пробежала у меня по спине. Я едва удержался на ногах. Колени задрожали так, что мне пришлось опереться о крыло машины.

Толстяк несильно обхватил мою руку.

— Сюда, мой птенчик, сюда, — сказал он, подталкивая меня вперед.

Я было уперся, но хватка у него оказалась железная. Мои башмаки разъезжались на мокрой глине.

И вот я оказался стоящим по стойке "смирно" в безжалостном свете фар.

— Эй, не делайте глупостей! Всегда можно договориться…

И я, судорожно вздохнув, вобрал в себя побольше кислорода. Руки у меня непроизвольно задрожали.

Верзила шагнул в мою сторону. Он поднял револьвер и направил его мне в грудь.

Дальше все произошло с такой бешеной скоростью, что я не в состоянии связно изложить это. События развернулись одновременно и запомнились мне лишь обрывочно.

Лес как будто вспыхнул. Ярко-белый, ослепительный свет ударил со всех сторон.

Я бросился на землю.

Убийцы сделали то же самое. Они исчезли из моего поля зрения.

Потом раздались крики, топот, ругательства.

Загремел в мегафон голос.

Традиционное: "Сдавайтесь, вы окружены!"

И логичный ответ: "Заткнись!"

Я попытался рвануть туда, откуда раздался голос.

Но справа от меня загрохотала очередь. Из автомата.

Я изо всех сил вжался в грязь. Раствориться бы в ней без следа!

Трудно было решить, стоит ли подавать голос.

На всякий случай я затих.

Потом я услыхал хлопанье дверцы "вольво". Фары погасли. Темнота накрыла проплешину, на которой я лежал.

За спиной у меня ударил выстрел. Бац! — один из прожекторов брызнул осколками стекла и потух.

Я воспользовался этим, чтобы отползти на несколько метров подальше. Там, на пригорке, я успел приглядеть кусты и надеялся добраться до них.

Впереди вновь защелкали выстрелы. Потом опять раздался голос в мегафон:

— Мы вас все равно захватим! Даю одну минуту, чтобы бросить оружие, встать и поднять руки.

— Пошел ты!..

Я узнал голос толстячка. Теперь ему, кажется, было не до шуток.

Я еще чуть-чуть увеличил расстояние, отделявшее меня от поля битвы.

За деревом я различил промелькнувшую тень. Каска. Потом еще одна, три, десять… Лес буквально кишел жандармами. Ясное дело, станут они выяснять мое имя перед тем, как стрелять! Притом, что оно-то как раз и побудит их открыть огонь… Я старался не подавать признаков жизни. Еще бы: я ведь не забыл, что представляю собой общественную опасность. Преступник, разыскиваемый всеми силами полиции.

Сзади прогремел взрыв. Что это — граната? Вот уж совсем ни к чему, разве только решили побольше страху нагнать.

Да, развернулось настоящее сражение.

Пули свистели со всех сторон.

Я увидел, как жандармы — те, что впереди меня, — начали перемещаться вправо. Я еще усерднее вжался в сырую землю, хотя здорово окоченел от холода. Н-да, прекрасные условия для выздоровления! Мой правый бок как-то подозрительно онемел.

Стрельба возобновилась с новой силой. Слева от меня раздался крик боли. Жандарм? Или бандит?

Одна из пуль срикошетила о дерево прямо у меня перед носом. Щепки впились мне в голову. Надо было выбираться из этой переделки.

Жандармы исчезли из моего поля зрения, и я решил пойти ва-банк.

Услышав приближающиеся выстрелы, я со всех ног рванул к пригорку, который заприметил еще раньше. Согнувшись вдвое, я, как безумный, понесся в спасительном направлении. Под надежный покров темноты.

К моему великому изумлению, в меня никто не палил. Может, не заметили? Раздумывать было некогда, я бежал, хватая ртом воздух.

По примеру стрелков или, скорее, десантников через каждые десять шагов я делал остановку. Прислушивался. Вглядывался — до боли в глазах. Темнота сгущалась, и с каждым мгновением риск, что меня засекут, уменьшался. Но и шансы разглядеть кого-нибудь — тоже.

Тем хуже. Я даже не чувствовал боли от колючек, царапавших мне лицо. Не задерживался из-за веток, цеплявшихся за одежду. Единственное, что меня интересовало, — это постепенно слабеющие звуки перестрелки.

Наконец, весь потный и запыхавшийся, я добрался до вершины. Справа от меня тянулся лес. Слева — высокая изгородь, сложенная из желтого известняка. Внизу еле виднелась светлая полоска узенькой тропинки.

Несколько минут я приходил в себя, судорожно прижав руки к груди, пытаясь отдышаться. Вдруг я заметил вдали голубоватые вспышки. Наверняка "синеглазка".

Я снова бросился бежать.

Внизу, у подножия холма я споткнулся и упал. Под ногами у меня заскрипел гравий. Значит, это дорога. Я пустился по ней бегом. Дорога делала крутые виражи. Я не знал, что меня ждет за ближайшим поворотом, и каждый раз приостанавливался из страха столкнуться нос к носу с каким-нибудь полицейским заслоном.

Пробежав несколько сот метров, я различил впереди свет и сбросил скорость.

Свет исходил от уличного фонаря перед фасадом старинного здания. Я крадучись подошел поближе.

Мне удалось разобрать буквы на вывеске, дребезжавшей под порывами ветра.

Таверна "Старая церковь".

У входа стояло несколько машин.

Я прислушался.

Из дома слабо донеслись взрывы смеха и музыка.

Потом аплодисменты.

Я сделал пару шагов вперед.

Сквозь запотевшие стекла я разглядел ярко освещенный зал ресторана, людей, камин, а в глубине играющих гитаристов.

Невозможно было ввалиться туда в таком виде, замызганным грязью с головы до ног.

Я стащил с себя плащ и засунул его за старую бочку. Потом тщательно почистил брюки и вытер лицо носовым платком. Пригладил волосы.

На другом конце улицы этого, вероятно, крошечного поселка вспыхнули фары. Я тотчас укрылся за выступ стены. В нескольких метрах от входа затормозила "Рено-18", и оттуда с хохотом вывалилась ватага веселых юнцов. Шумно распахнув двери, они вошли в кабачок, и я быстренько пролез в дверь следом за ними. Народу полно, вряд ли на меня обратят внимание. Большинство ребят были в маскарадных костюмах.

Парень в белом фартуке встретил меня радушной улыбкой.

— Вы один, месье?

— Да, — сказал я, стараясь улыбнуться в ответ как можно веселее.

— Столик не заказывали?

— Нет, к сожалению…

— Ничего страшного, потеснимся немного. Тут сегодня празднуют день рождения.

Он как будто не заметил мою смятую одежду и подвел меня к столику, за которым восседала шумная компания. Я сел, стараясь не нарушать атмосферу веселья. В зале было жарко, к щекам у меня прилила кровь. Наверное, я покраснел как рак.

Мне принесли королевский ром, который я выпил залпом.

Певцы и музыканты на маленькой эстраде шпарили что-то по-английски, мне непонятное. Но публике как будто нравилось.

Я тут был совсем не к месту. Точно с луны свалился.

Дождавшись момента, когда кругом разгалделись вовсю, я незаметно проскользнул в туалет.

Там я долго и тщательно мыл лицо и руки, потом вытерся бумажными салфетками. Какая-то девчонка лет восемнадцати так лихо распахнула дверь туалета, что едва не разбила мне нос. Это ее ничуть не смутило, она улыбнулась мне озорной, чуть хмельной улыбкой. Поскольку девица была вполне миленькая, я удержался от выговора. Наоборот — расщедрился на комплимент по поводу ее наряда. Коломбины.

— Ну и вы тоже в большом порядке! — отбрила она. — Прямо классный бродяга. Костюмчик что надо! — И она умолкла, торопясь напудрить нос. — Вот только насчет темы большую промашку дали. Сегодня у нас установка на итальянскую комедию.

Я нарочито громко рассмеялся, лихорадочно соображая, что бы ответить поостроумней.

— А я изображаю Арлекина при социализме, — брякнул я наконец за неимением лучшего.

Но и это привело ее в полный восторг.

Мало-помалу я позабыл свои горести и заказал шикарный ужин. Гусиную печенку, филе из утки и профитроли, орошенные вином "Жюльенас". Музыканты во всю мощь голосов затянули "Счастливый день рождения", свет погас, и на соседний стол водрузили огромный именинный торт.

Как раз в тот момент, когда виновник торжества принялся задувать свечи, двери ресторана распахнулись.

Сильный сквозняк разом погасил все свечи. Зал погрузился во мрак. Его тут же располосовали лучи мощных фонарей, осветивших голубые каски и темные физиономии полицейских.

Воцарилось испуганное молчание, нарушаемое лишь истерическим хихиканьем какой-то девицы, млеющей в объятиях своего милого и потому ничего вокруг не замечавшей.

А потом прозвучал знакомый голос:

— Да, трудненько же было разыскать вас, Ноблар…

Мне не понадобилось поднимать глаза от тарелки — я и так знал, что передо мною стоит комиссар Шарон.

Жандармы замерли с оружием наизготовку. Хозяин ресторана подбежал к Шарону. Праздничный вечер был слегка подпорчен, — даже для юной дурочки, которая наконец-то уразумела, что влюбленные не всегда одни на свете.

Я же был необыкновенно спокоен. Вот и конец суете. Медленно, стараясь держать руки на виду, я оттолкнул стул. И встал, все так же демонстрируя пустые ладони. Не хватало еще перестрелки здесь, в ресторане!

Шарон коротко успокоил всех присутствующих — жандармов, клиентов и хозяина. Он уже понял, что операция пройдет благополучно. Мы с ним глядели друг на друга. На губах у него играла легкая улыбка. Думаю, что и у меня тоже. Мы были настроены на одну волну.

— Ну, вы идете, Ноблар? — спросил он спокойно.

Я перевел взгляд на свою маленькую соседку Коломбину. Она удивленно таращилась на меня, и яркий макияж в полумраке делал ее похожей на фарфоровую куколку. Я чуть заметно подмигнул ей и снова повернулся к Шарону.

— Конечно, иду, господин комиссар. Вам не придется осаждать кабачок, а я не собираюсь брать заложников. Все будет в полном порядке.

Давно уже я не испытывал такого облегчения. И вдобавок удовольствия, — оттого что не потерял дар речи перед столь многочисленной аудиторией.

Я шагнул к Шарону.

И, подойдя поближе, протянул руки, чтобы он надел мне наручники.

Но Шарон даже не шевельнулся.

— Давайте, комиссар, я не обижусь…

К моему великому изумлению, Шарон вдруг пожал одну из моих протянутых рук.

— Вовсе незачем надевать на вас наручники, Ноблар. Мы вас ни в чем не обвиняем…

Вид у меня, наверное, был здорово ошарашенный.

— Пошли, я вам все объясню.

Я пошатнулся, и он удержал меня за руку.

Как сквозь густой туман, вся наша компания прошла к служебному автобусу, стоящему перед "Старой церковью". Хотя, думаю, что в тумане пребывал один только я…

По дороге в Париж Шарон несколько раз начинал мне что-то объяснять. И всякий раз бросал это дело. До меня ничего не доходило, это было видно и слепому.

Я смутно помню шоссе, огни, станции обслуживания. автомобильные фары, потом пустынные улицы Парижа, Сену, набережные и, наконец, Орфевр, 36.

Кажется, мне помогали выйти — во всяком случае, чьи-то уверенные руки поддерживали меня в вертикальном положении.

Лестницы, кабинет, отдаленные голоса…

И мой собственный голос, произносящий "хочу спать"… Я чувствую, как меня укладывают на диван, выключают свет, и я засыпаю…

Проснулся я сам по себе. В комнате было темным-темно, и мне пришлось ощупью отыскивать выключатель.

В этот момент какой-то полицейский в форме отворил дверь и, увидев меня на ногах, поспешно выбежал в коридор.

Я услышал его голос: "Он проснулся, господин комиссар!", затем приближающиеся шаги; в комнате вспыхнул свет.

Я предстал перед Шароном без ботинок, в носках, моргая, как сова, от слишком резкого света.

— Садитесь, Ноблар.

Я повиновался.

Взяв стул за спинку, он поставил его рядом с моим и уселся. Я заслонил ладонью глаза от яркой лампы. Он помолчал несколько секунд, чтобы дать мне привыкнуть к свету.

Я сам попросил его начать.

— Все в порядке. Слушаю вас, господин комиссар.

Шарон откашлялся.

— Прекрасно. Во-первых, вот что: оба ваших похитителя убиты. Жандармам пришлось пойти на эту крайность. Среди них и так одного серьезно ранили. Мы не могли рисковать остальными.

Он умолк на миг.

— Наши следователи пытаются сейчас установить их личности. Далее: вы оправданы во всем, что касается "Мести за полицию". Ваша подруга — Клара, кажется? — (я кивнул), — у которой мы побывали вчера вечером, чтобы сообщить о том, что вскрыты новые факты, освобождающие вас от всякой ответственности за это дело, дала нам адрес отеля, где вы остановились. Мы подоспели туда как раз в тот момент, когда какие-то два человека выводили вас на улицу. Мы не решились вмешаться, не зная, в каких вы с ними отношениях. И предпочли проследить за вами. Устроить вам ловушку, чтобы положить конец вашему бегству. Мы, конечно, догадались, что вы прогуливаетесь с этими господами не по собственной воле. И что они весьма опасны. Один из наших сотрудников подкрепил нашу уверенность, наведавшись в вашу комнату. На покрывале были следы крови, так он сообщил нам по рации.

Шарон глубоко вздохнул и сделал паузу, которой я воспользовался, чтобы попросить у него сигарету. Он тотчас отрядил за куревом полицейского, и тот вскоре вернулся с пачкой "Житан". Я их терпеть не могу, но сказать об этом постеснялся. А потому и закурил, стараясь унять дрожь в пальцах.

Шарон помолчал, потом продолжил:

— Итак, мы вмешались тогда, когда нам стало ясно, что запахло убийством…

— Вот именно, — прервал я его, — еще минута — и я был бы трупом!

— Несомненно. Ну а потом вы сбежали. Впрочем, это легко понять, ведь вы еще не знали, что оправданы.

— Да, и до сих пор не знаю почему.

— Сейчас дойдем и до этого.

Шарон встал и начал прохаживаться по комнате.

— Видите ли, Ноблар, в противоположность тому, что вы думали, я никогда не числил вас в членах "Мести за полицию". Сам даже не знаю почему. Я как-то слабо представлял вас в этой идиотской роли поборника справедливости. Но зато для меня было вполне очевидно, что вы знаете о деле больше, чем говорите. Вот почему я все время держал вас "под колпаком". Когда Бертье сообщил нам, что вы назначили ему встречу на улице Аксо, я, признаюсь, на миг усомнился в своей правоте. Слишком многое свидетельствовало против вас…

— Это не Бертье предупредил вас о встрече на улице Аксо, — прервал я.

— Как? — Шарон удивленно осекся. — А кто же тогда?

— Другой человек, — Патрик, забыл фамилию. Тот, которого назавтра нашли мертвым вместе с сообщницей на улице Сены.

— Вы имеете в виду ту пару террористов — жертв сведения счетов между враждующими группировками?

— Вот именно. Я вам потом объясню. Продолжайте. Поразмыслив с минуту, Шарон продолжил:

— Когда вы ухлопали Бертье…

— Это не я, а Патрик…

Шарон был, кажется, совсем сбит с толку. Я знаком показал ему, что скоро он все поймет.

Он несколько раз сглотнул. Я раздавил об пол окурок.

— Так… Ну, после… гм… смерти Бертье, скажем так, мне пришло в голову наведаться к нему на квартиру. Он был старым холостяком, так что мне ничего не мешало взломать его дверь. И вот тут-то меня ожидал большой сюрприз! Во-первых, я нашел странные документы — сведения о полиции, списки имен, характеристики на высших офицеров и на самых высокопоставленных лиц, адреса, номера телефонов… А главное, оружие… оружие, которое мы тут же отдали на исследование. — И Шарон умолк, предвкушая эффект от сказанного. — Так вот, среди прочего один револьвер привлек наше особое внимание. Это был "манюрен-357", который, судя по номеру, принадлежал полицейскому Маршану, убитому незадолго до того псевдодемонстрантами. Когда тело обнаружили, выяснилось, что револьвер погибшего похищен. Он мог находиться только у тех, кто совершил это злодеяние. Но мы не нашли его у убийц Маршана, после того как те, в свою очередь, были устранены. Этот револьвер неопровержимо свидетельствовал против Бертье. И данный факт в первую очередь ставил вас вне подозрений.

— Значит, за мной вины нет, и я свободен?

— Ну, нам еще предстоит выяснить массу вопросов… Например, смерть Брюна…

Но мне уже требовался отдых. У меня опять все помутилось в голове. Шарон, кажется, понял это.

— Ладно. Только домой вам идти нельзя: там дверь опечатана. Отправляйтесь-ка лучше к своей подруге. Так мы хоть будем знать, где вас найти.

Я взглянул на стенные часы. Половина седьмого.

— Можно ей позвонить отсюда?

Шарон указал мне на аппарат, и я набрал Кларин номер. Конечно, я разбудил ее. Но, судя по голосу, она до смерти обрадовалась моему звонку. Я не стал вдаваться в подробности своих последних злоключений. Клара просто, но убедительно сказала: "Приезжай скорей!" и повесила трубку.

Поднимаясь со стула, я не смог сдержать гримасу боли, и Шарон спросил:

— Вы что — ранены?

— Да ничего страшного, простая царапина. Вы и ваши люди, на мое счастье, стреляете прескверно.

Он промолчал, и я вышел из комнаты.

В коридоре меня ждал незнакомый мне полицейский.

— Я отвезу вас, — объяснил он.

— Я прекрасно передвигаюсь сам!

Он не стал возражать, просто сопроводил меня до стоянки. И только сев за руль, уточнил, что ему специально поручено охранять меня.

У меня не хватило смелости выяснять от кого. Занимался день.

Улицы были еще пустынны, и до улицы Монж мы домчались за какие-нибудь десять минут.

Я вышел из машины.

Она осталась стоять прямо у входа в Кларин дом. Я увидел, что молодой полицейский, привезший меня, закурил и развернул газету.

Ну и ну! — теперь я обзавелся ангелом-хранителем!

Прошло время…

Париж бурлил демонстрациями. Как, впрочем, и вся страна. Теперь на сцену выступили государственные служащие. Все министерства были представлены более или менее значительными делегациями. Правда, министерство внутренних дел много народу туда не посылало… В отличие от нас!

Манифестации государственных служащих становились все более многочисленными. Проходили они, в основном, спокойно. Во Франции к государственным служащим относятся довольно плохо, — особенно, когда они начинают протестовать, — так что они стараются избегать шума и столкновений, которые сделали бы их совсем непопулярными.

И потом, мы с ними принадлежим почти к одному и тому же ведомству… А с друзьями семьи не воюют.

Поэтому нас скромненько разместили на авеню Опера — там, где демонстрация должна была разойтись, и притом не в касках, а в форменных кепи.

Манифестанты проходили небольшими плотными группками, сворачивали свои лозунги и, перед тем как сесть в метро, забегали выпить по стаканчику в кафе на углу.

Все шло прекрасно.

Несколькими днями раньше я вернулся в свое подразделение, и дело, таким образом, было забыто. Похоронено.

Конечно, мне пришлось еще не раз и не два встретиться с Шароном. Я должен был разъяснить ему множество ранее неизвестных ему подробностей. Это заняло довольно много времени.

Сперва мне предстояло очиститься от обвинений в убийстве Брюна. Довод в пользу законной самообороны прошел без всякого труда. Хотя баллистическая экспертиза ничего путного не дала. Невозможно было доказать, кто из нас выстрелил первым. Но мои показания, что это сделал он, приняли на веру.

Затем я сообщил Шарону, какая связь существовала между смертью Мановича и "Местью за полицию". До этого он ее установить не мог.

И, наконец, Шарон проверил мою информацию о Патрике и Сильвии. О результатах этого расследования он мне ничего не сообщил.

Зато он сказал мне, что ловкачи, собиравшиеся устранить меня, были хорошо известны полиции. Типичные наемники, работавшие за деньги, и все такое…

Я просто ушам своим не верил. Мне-то казалось, что это дело было куда сложнее и опасность — серьезнее.

Всякий раз, как я встречался с комиссаром, меня мучило подозрение, что он задает не те вопросы. И однажды я сказал ему об этом.

Он выслушал меня очень внимательно.

— Вот что, господин комиссар, я думаю, эти убийцы были наняты какими-то высокопоставленными государственными деятелями. Нужно бы провести расследование, разузнать наверняка; если это дело спустить на тормозах, завтра все может повториться.

Шарон пристально поглядел на меня. Мы сидели вдвоем в небольшом кабинетике, час был поздний, коридоры комиссариата уже почти опустели.

Он задумчиво потирал переносицу.

— Так-так. Значит, вам кажется, что какой-то важный чиновник, "вполне симпатичный", нанял бывших леваков для физического устранения некоторых правых элементов, которые, по его мнению, разлагали институт полиции… Я вас правильно понял?

Шарон говорил медленно, чеканя каждое слово, точно желая подчеркнуть всю абсурдность моего заявления.

Он провел ладонью по лысине и продолжил:

— Затем, когда эти леваки полностью провалили дело — в какой-то мере из-за вас, — этот высокий чиновник — мягко говоря, ненормальный, если он решился нанять всем известных негодяев, — а почему бы и нет! — решает избавиться от двух неудобных свидетелей, а заодно и от вас тоже. Я правильно вас понял, Ноблар?

Я кивнул: да, именно так я и думал.

Шарон снисходительно улыбнулся.

— Потом, — продолжил он почти насмешливо, — он, без сомнения, избавился бы также и от тех двух убийц, подкупив с этой целью следующую парочку. И так без конца, убийство за убийством. — Тут он снова принял серьезный вид и заговорил тоном ниже: — Вот что я вам скажу: вы спаслись лишь чудом и другие, я думаю, тоже.

Я не решился спросить его: "Кто эти другие, — вы, что ли?"

Он продолжал:

— Фантастическая история! Если кто и займется ее расследованием, то уж поручат его никак не мне, а вам и подавно. Оно будет проводиться в глубокой тайне, и никто никогда не узнает результатов.

И Шарон снова улыбнулся.

— Вам удалось с честью выйти из всех этих перипетий, так не упорствуйте же! И перестаньте видеть шпионов во всех и каждом, все гораздо проще, чем вы думаете. — Он встал, давая понять, что наша встреча подошла к концу. — Желаю удачи, Люсьен. И послушайтесь моего совета: не лезьте куда не следует!

Мы дружески пожали друг другу руки.

Больше мне встречаться с ним не пришлось.

Официальную версию событий я узнал из газет. Ультралевая террористическая группа поставила себе целью дестабилизацию полиции, а точнее, полицейской префектуры Парижа, путем раздувания конфликтов, уже существовавших внутри нее. Воспользовавшись появлением крайне правой группировки "Месть за полицию", террористы решили ассоциировать ее в общественном сознании с самой полицией, подорвав тем самым доверие к этому институту. Но в конце концов они были устранены, — без всякого сомнения, своими же бывшими сообщниками — бандитами, недовольными развитием событий. Далее намекалось на торговлю оружием и даже наркотиками. Ну и, конечно, "следствие продолжается"…

Шарон не очень-то убедил меня, но я все же послушался его совета — ни с кем не делиться своими подозрениями. Хватит мне играть в сыщика: мирная жизнь тоже имеет свои прелести.

Теперь я жил у Клары. Вполне официально. Не знаю, любил ли я её по-настоящему. Знаю только, что она-то меня любила. А это уже много! (Кстати, я наконец узнал ее профессию: Клара была дипломированной медсестрой.)

Мы встречались с Кристиной и Бенаром — они наконец поженились — каждый уик-энд. Но о "деле" больше не говорили. Никогда.

В роте меня встретили как настоящего героя. Захвалили, заласкали, осыпали комплиментами и подарками. Мне пришлось продемонстрировать шрам от раны всем восхищенным зрителям.

Дельма отвел меня в сторонку, чтобы поздравить лично. Он даже намекнул, что звание младшего капрала у меня не за горами. Долго ждать не придется.

Сослуживцы сложились и вместо моего "257-го", конфискованного в качестве вещественного доказательства, купили мне новенький блестящий "смит-вессон". Я был растроган до слез. "Речь, речь!" — скандировали собравшиеся, вручая мне подарок. Но тут меня одолела полная немота, и я выдавил из себя лишь пару каких-то жалких слов, впрочем, немедленно заглушенных дружными аплодисментами. Ребята были довольны, — наконец-то я вновь стал самим собою…

И вот доказательство того, как они меня зауважали: я первым в "Отель де Полис" получил новую форму. Парни восхищенно свистнули, когда увидели меня, выходящим из раздевалки в новой куртке и плоской, как блин, каскетке. Я уж не стал расстраивать их тем, что она мне чуть маловата. И тем, что теперь, на мой взгляд, мы были больше похожи на гробовщиков, чем на полицейских…

Зачем огорчать ребят!

— Быстро, по машинам!

Громовой голос майора Дельма вывел меня из задумчивости. Государственные служащие покончили со своей демонстрацией, и нам здесь больше делать нечего.

Бенар протянул мне сигарету.

— Ты не забыл, что мы завтра вечером ждем вас с Кларой?

— Конечно, помню, — ответил я, выпуская дым колечками.

— Будет "Люрон у Дрюкера"[35], ты ведь не пропустишь такое?

— Скажешь тоже! Конечно, нет! — отозвался я голосом Мишеля Симона[36]. — Притопаю как пить дать, да еще вместо со старухой!

Все покатились со смеху.

САМОУБИЙСТВО В МИНИСТЕРСТВЕ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

В пятницу вечером в своем кабинете был найден мертвым высокопоставленный чиновник министерства внутренних дел, чье имя пока хранится в тайне. Следователи пришли к выводу о самоубийстве, основываясь на содержании письма, обнаруженного на месте происшествия. Вчера вечером мы получили вполне убедительную информацию о том, что эта смерть объясняется причинами сугубо личного характера. (…)

(Из газет.)