Детектив и политика 1991 №4(14)

Франсуа Видок МЕМУАРЫ Франсуа Видок и "тайны Парижа"

"Мы кинулись на плутовские признания полицейского шпиона и на пояснения оных клейменого каторжника. Журналы наполнились выписками из Видока". Так А.С.Пушкин в "Литературной газете" (№ 5 за 1830 год) отреагировал на всеобщее увлечение книгой, ставшей, говоря по-нынешнему, мировым бестселлером: "Мемуары" Эжена-Франсуа Видока, четыре тома которых вышли в Париже в 1828–1829 гг. Для не владеющих французским сразу несколько журналов поместили довольно пространные отрывки из них в переводе на русский язык.

Имя "Видок" на какое-то время едва ли не стало нарицательным (тем более, что тогда еще, возможно, сохранялась память о том, что в древнерусском языке существовало слово "видок", означавшее что-то вроде соглядатая). Его употребляли в сатирических куплетах, памфлетах и эпиграммах. У того же Пушкина:

(Из эпиграммы на Ф.Булгарина)

Успех "Мемуаров" объяснялся тем, что сюжет их, как и личность автора, были для того времени совершенно необычными. Бывший каторжник, "исправившийся" и ставший шефом специальной уголовной полиции, не только рассказывает о бурных перипетиях своей жизни, но открывает для читающей публики почти неизвестный ей тогда преступный мир. Грандиозные коллизии, сотрясавшие Францию, а вслед за ней и остальную Европу в конце XVIII — начале XIX века, привлекали внимание с внешней, политической стороны, а происходивший одновременно процесс люмпенизации общества оставался в тени. "Дно", куда стекала вся грязь, было тогда в своем роде terra incognita. Видок явился его "физиологом", на языке того времени, то есть нравописателем и первым классификатором, Линнеем в своем роде, разбившим преступный мир на многочисленные виды и роды: от страшных "поджаривателей" — грабителей, поджаривавшим своим неуступчивым жертвам пятки, до вездесущих парижских "пик-покэ" — мелких карманников. И совсем уже новым было то, что Видок показал читателю процесс раскрытия преступлений и отыскания преступников.

Фигура Видока поражала и тех читателей, которые сами были писателями. "Мемуары" оказались настоящей "жилой", которую художественная литература разрабатывала в продолжение целых десятилетий. Например, в "Человеческой комедии" Бальзака Видок не раз выступает под своим собственным именем и, кроме того, его чертами в той или иной степени наделены, как подсчитали исследователи, еще целых пятнадцать (!) персонажей. Первый из них, конечно, Вотрен, он же Обмани-смерть, демоническая фигура, как бы нависающая надо всей "Человеческой комедией" (Бальзак, впрочем, не только читал "Мемуары", но и был лично знаком с Видоком). Многим обязан Видоку Гюго, "лепивший" с него главных героев "Клода Ге", "Последнего дня осужденного", а в "Отверженных" — сразу и Жана Вальжана и инспектора Жавера. Александр Дюма-отец сам говорил, что без Видока не было бы ни Жаккаля из "Парижских могикан", ни графа Монте-Кристо. Эжен Сю обязан ему своими "Парижскими тайнами", само название этого романа "Les Mystdres de Paris" ("Тайны Парижа") взято у Видока.

Еще один читатель из числа писателей заслуживает специального упоминания. Великий американский поэт Эдгар По сначала довольно рассеянно листал сочинения Видока, потом стал читать внимательнее, а некоторые места даже перечитал во второй и в третий раз. Потом призадумался и сам взялся за перо. Так появился рассказ "Убийство на улице Морг" — первый в истории литературный детектив! За ним последовало еще несколько рассказов с участием все того же добровольного сыщика Огюста Дюпена. Это были как бы "вариации на тему" Видока, оказавшегося, таким образом, у самых истоков нового жанра литературы.

Вот что пишет современный исследователь детективной литературы: "Влияние Видока на криминальную беллетристику при его жизни и на детективную повесть после его смерти было громадным… Его английский биограф Ф.Стед не преувеличивает, когда утверждает, что именно Видок "первым поразил воображение европейцев как детектив", хотя следует добавить, что Видоку потому это удалось, что он соединил в себе преступника и полицейского"[62]. Как же получилось так, что преступник стал полицейским? А еще раньше — как будущий полицейский стал преступником?

Видок родился в 1775 г. в г. Аррасе, на северо-востоке Франции, в семье булочника. В детстве он был отчаянным озорником и мальчишечьим атаманом. Уже в тринадцать лет попал в компанию гарнизонных рубак и гуляк, сам быстро научился фехтовать.

В четырнадцать — первая дуэль, первая победа. В пятнадцать — репутация опасного задиры, виртуоза клинка.

В шестнадцать им овладела новая идея: отправиться в Америку. Прихватив 2 тыс. франков из родительской казны, он бежал из дому с намерением добраться до Дюнкерка и там сесть на корабль, отплывающий в Новый Свет. Но в порту аррасца до нитки обобрали мошенники, и ему ничего более не оставалось, как вернуться восвояси. В пути ему повстречался ярмарочный балаган, и Видок, недолго думая, вступил в бродячую труппу. Он дебютирует акробатом, потом в роли "дикаря": взлохмаченный, одетый в шкуры, ежевечерне съедает на публике кусок сырого мяса ("человечину"). Попробовав себя еще в кукольном театре, а затем помощником торгующего какими-то эликсирами странствующего шарлатана, Видок на некоторое время возвращается под отчий кров.

Юный Видок, судя по всему, обещал пополнить своей особой компанию авантюристов, коими столь богат XVIII век. Появилась в этом веке незнаемая прежде легкость на подъем: вдруг сорваться с места и отправиться "куда глаза глядят", в поисках разных интересных приключений — такое могло прийти в голову и сыну булочника.

Но XVIII век был на исходе. Во Франции уже гремела революция, а весной 1792-го вспыхнула война с коалицией европейских держав. Был объявлен полумиллионный призыв в армию. Не дожидаясь мобилизации, Видок поступил добровольцем в гренадерский полк.

Уже на исходе жизни он с видимым сожалением вспоминал: "Я мог бы стать таким, как Мюрат, Клебер и другие. Я их стоил умом и сердцем и мог бы совершить то же, что и они". Что ж, вполне можно представить имя Видока стоящим рядом с именами прославленных генералов французской революционной армии. Время наступило как раз то, когда в ранце каждого солдата лежал маршальский жезл, а Видок был разнообразно одарен и природной энергии ему было не занимать.

Но судьба, как говорится, сложилась иначе. Впрочем, можно найти и более осязаемую причину того, почему Видоку не удалась военная карьера: чересчур уж буйный нрав. Армейскую службу он начал с дуэлей. Одиннадцать дуэлей следуют одна за другой с сослуживцами разного положения и звания, благо революция подорвала былое чинопочитание. Двух несчастливцев Видок отправил на тот свет, сам угодил в госпиталь, из-за этого не участвовал в битве при Вальми. Новая затеянная им ссора уже грозила ему полевым судом, так что драчливый капрал почел за лучшее дезертировать. Переодевшись в гражданское платье, он… вновь идет добровольцем в армию, на этот раз в егерский полк.

В рядах егерей Видок храбро сражался при Жемаппе, но после боя выяснилось, что его должны привлечь к ответственности как дезертира. Он дезертирует вторично, на этот раз через линию фронта — в Австрийские Нидерланды. Там он едва избежал вербовки в австрийскую армию: вербовщикам приглянулась его рослая — в плечах косая сажень — фигура. Какое-то время Видок работал учителем фехтования, но, повздорив с австрийскими офицерами, был бит палками и поспешил возвратиться во Францию.

Выдав себя за бельгийца, сочувствующего революции, Видок в третий раз вступил во французскую армию, теперь уже в легкую кавалерию. Вскоре узнал, что амнистирован, и вернулся в свой старый егерский полк. Принимал участие в боях с австрийцами, дважды был ранен, сумел отличиться, заслужил рукопожатие генерала Вандамма и звание лейтенанта. Но, заслужив повышение, сразу поссорился, как он пишет, с "санкюлотами" — из-за того, что эполеты он носил позолоченные, а по новому уставу полагались простые, матерчатые; в разгар ссоры дал, что называется, волю рукам и был разжалован в солдаты.

Видок дезертировал в третий и последний раз. Под чужими именами он стал вести беспорядочную жизнь, заполненную главным образом любовными приключениями и карточной игрой (вероятно, нечистой). Любовно-картежные дела в один прекрасный день привели его в Париж. В разукрашенном гирляндами и лампионами Пале-Руайяле теперь прожигали жизнь нувориши; за игорными столами в многочисленных кофейных домах проматывались целые состояния. Видока, знавшего в этом толк, поразило, с какой тонкостью работают парижские шулера, — пожалуй, это было его главное парижское впечатление.

По возвращении в Лилль Видок попал в историю, которая для него оказалась поворотной. Сама по себе эта история в передрягах буйного аррасца была событием заурядным: он всего-навсего учинил драку. Не слишком серьезным было и наказание: три месяца тюрьмы. Но уже находясь в тюрьме, Видок взялся способствовать побегу одного из заключенных, приняв участие в изготовлении необходимого для этой цели фальшивого документа (такое преступление каралось по действующему законодательству весьма сурово). Побег не удался, соучастие было раскрыто, и Видоку предстояло усесться на скамью подсудимых вторично. Между прочим, пытавшийся бежать заключенный был осужден на шесть лет только за то, что украл несколько буассо зерна для голодавшей семьи (этот эпизод, слегка его изменив, В.Гюго сделал завязкой "Отверженных").

Не дожидаясь нового суда, Видок бежал из тюрьмы, переодевшись в добытый им с чьей-то помощью мундир комиссара полиции. Спустя несколько дней его поймали. Он опять бежал, улучив момент при перевозке в другую тюрьму, и опять его поймали. Так начинается целый каскад необычайно дерзких побегов, о которых он, видимо, достаточно правдиво (что подтверждается другими свидетельствами) рассказывает в "Мемуарах". Вырвавшись на свободу, Видок не спешит укрыться в надежном убежище, напротив, будто играя с тюремщиками в кошки-мышки, появляется в городских трактирах и даже прогуливается перед полицейским комиссариатом. Бравада, озорство приводят к тому, что его водворяют за решетку каждый раз на более жесткий режим.

Не всякая попытка бежать удавалась Видоку. Одна из них кончилась тем, что, пытаясь пролезть через узкий пролом в стене, он прочно застрял и вынужден был звать на помощь. В другом случае он, будучи посажен в одиночную камеру, два месяца потратил на подкоп, но ошибся в расчете: тюрьма стояла на берегу реки и выход пришелся как раз под воду. По свойству сообщающихся сосудов река устремилась в прорытый ход, а Видок принялся барабанить в дверь, откуда, к великому изумлению тюремщиков, вдруг хлынула вода. В третий раз Видок пытался организовать групповой побег заключенных, а когда он не удался, подбил их на бунт. Бунт был подавлен, а зачинщик жестоко избит и брошен в кишевшую крысами подземную темницу.

В феврале 1797 года состоялся наконец суд, который приговорил Видока к восьми годам каторги. В кандалах, он был отправлен с очередным конвоем в Брест. И конечно, сразу же стал помышлять о новом побеге.

Читая у Видока о веренице его побегов, сегодня дивишься не только его смелости и находчивости, но порою и ротозейству тюремщиков. В нашем XX веке мы хоть это твердо знаем: тюрьма есть тюрьма и убежать оттуда почти невозможно. Но все же и в те времена побег из тюрьмы был делом непростым и, наверное, не столь уж часто удавался, иначе не принято было бы по каждому такому случаю палить из пушки.

Из Бреста Видоку удалось бежать лишь со второй попытки. Работая в порту, он сбросил заранее перепиленные кандалы, незаметно вошел в воду и, ныряя и лавируя между стоявшими у причала судами, вплавь добрался до безопасного места. Когда грянул пушечный выстрел, он был уже далеко.

В лесах Вандеи Видок вступил в банду шуанов, одну из последних; потом помог прасолу, тоже шуану, в перегоне скота до Парижа. Из Парижа стал пробираться на родину, в Аррас, а оттуда — в Голландию. Весь этот долгий маршрут перемежается всякого рода рискованными приключениями. Внешний рисунок жизни Видока настолько затейлив, что приходится ограничиваться монтажом отдельных его кусков, чтобы составилось хотя бы самое общее впечатление от этой калейдоскопической авантюры.

Вот он идет пешком в Голландию в платье… монахини-бенедиктинки, ночуя в обителях, а днем торгуя по дороге святыми мощами. И почти у самой голландской границы, в окрестностях Лилля, ему приходится уносить ноги от расквартированных здесь солдат, позарившихся на плечистую "сестру Франсуазу".

В Роттердаме Видок попал в руки вербовщика, дал себя напоить вином и очнулся уже на голландском корабле, на всех парусах уходившем в открытое море. Спустя несколько дней он подговорил матросов, поднял мятеж и на время овладел кораблем. Сдался адмиралу, за неповиновение едва не поплатился жизнью, но потом был прощен, оставлен на бриге и произведен в бомбардиры. Бежал с корабля от прибывших туда французских агентов, охотившихся за дезертирами. Укрылся на корвете французского же корсара. Плавал на нем в продолжение полугода, дважды участвовал в абордажных боях. Но, сойдя однажды на берег в Остенде, был схвачен жандармами и препровожден во Францию, в Дуэ.

Опять долгая дорога под кандальный звон — в парижскую тюрьму Бисетр, а оттуда в Тулон, на плавучую каторгу. Видоку продлили срок заключения и поместили его вместе с самыми опасными преступниками в особо тяжелые условия, исключившие возможность побега. Но и тут он лишь ненадолго пал духом.

Войдя в доверие к начальству, Видок достиг того, что его перевели в другую группу заключенных, с более сносным режимом. И принялся подготавливать очередной побег, запасшись париком и матросской одеждой, которые он утаивал в матраце. Ему удалось спрятаться на одном из фрегатов как раз перед тем, как отремонтированное судно, покинув плавучие доки, направилось в порт. На берег Видок сошел матросской походкой, для вящего правдоподобия захватив весло. Сделано было еще только полдела, так как Тулон был военной крепостью и оттуда выпускали не иначе как по специальным удостоверениям. Но Видок нашелся: присоединился незаметно к похоронной процессии, с ней вместе вышел за городские ворота, пустил слезу над чужой могилой и только после этого исчез в кладбищенских зарослях. "Мой самый красивый побег", — скажет он в "Мемуарах". Опять мельтешат дороги, города, занятия. В Дуэ Видок проживает в качестве "военнопленного австрийца", оставшегося на поселение во Франции (на протяжении нескольких месяцев ни разу не изменив, даже в общении с сожительницей, "своему" австрийскому акценту). В Булони с чужими документами поступает на службу в береговую артиллерию, но… до очередного ареста. Трижды его вновь сажают в тюрьму (не сумев установить его личность), и трижды он бежит оттуда (в Сен-Дени — спустившись ночью из тюремного окна с помощью связанных одеял, в Дуэ — выпрыгнув в реку с головокружительной высоты).

В Париже он оседает на более продолжительный срок, ведет "честную жизнь" (опять-таки с чужим паспортом), торгуя мануфактурой. Здесь Видока находят его дружки по каторге и, шокированные его добропорядочностью — так он сам об этом впоследствии рассказал, — начинают систематически его шантажировать, вымогают у него деньги, предлагают скупать краденое. Одного из шантажистов Видок выдает полиции. Тот в свою очередь выдает Видока. Полиция устраивает настоящую охоту за вечно ускользающим каторжанином, настигает его и бросает в Бисетр.

"Я рожден был для того, чтобы прославиться на поле битвы, — повторял Видок в старости. — Но когда я взялся за ум, передо мною только и были, что тюрьма, карцер, каторга". Какой же выход может быть найден из этого порочного круга? Сидя в Бисетре, Видок имел время тщательно обдумать свое положение. И нашел, наконец, единственный, как он посчитал, правильный "ход". Обратившись письменно к префекту парижской полиции, он ему предложил следующую сделку: если его, Видока, выпустят из тюрьмы и предоставят ему свободу рук, то он поведет борьбу с преступностью более эффективными способами, чем те, которыми пользуются в настоящем.

Предложение было принято. Весной 1811 года, через 15 лет после первого ареста, Видок был освобожден, правда, условно. Год его проверяли. Весной следующего, 1812-го, пришла "помиловка", а летом он был сделан шефом вновь созданной секретной уголовной полиции — Сюртэ.

Так началась вторая половина его жизни, разительно отличная от первой.

Преимущественной ареной деятельности Сюртэ был город Париж и его окрестности. Тогда это был хаотичный и вместе с тем живописный город, знакомый по картинам Коро и Девериа, с узкими, кривыми и горбатыми улицами, обстроенными высокими, по большей части пяти-, семиэтажными домами, с многочисленными тупиками, с разбросанными там и сям старинными монастырями и аббатствами, огражденными высокими стенами, с заброшенными садами; город, в котором по утрам еще пели петухи, а дни оглашались традиционными "криками Парижа" уличных разносчиков, наполненный всевозможными ароматами, а подчас и зловонием. Расположенный в центре остров Сите еще сохранил неприкосновенным свое средневековое обличье. Сейчас этот остров, где одиноко возвышается громада Нотр-Дам, кажется сравнительно небольшим именно потому, что на нем много свободного пространства: широкие набережные и площади. Но до середины XIX в., когда префект Осман подверг Сите решительной реконструкции (чересчур решительной, уничтожив при этом ценнейшие памятники не только средневековья, но даже античности), там еще лепился весь древний Париж — целый лабиринт бесчисленных улочек и переулков между нависающими над Сеной крепостными башнями.

Здесь же, на Сите, было наибольшее количество "гнезд" преступного мира, создавшего в ту пору дурную славу столице Франции. Руководивший императорской полицией, а точнее полициями, знаменитый Ж.Фуше довел до небывалой изощренности дело политического сыска, но смотрел сквозь пальцы на такую тривиальную пагубу, как уголовщина. С наступлением темноты улицы города становились опасными для пешеходов. Но и в дневное время далеко не всюду можно было рассчитывать на заступничество стражей порядка. В переулочках Сите, в трущобах Куртия и Менильмонтана существовали "углы", которых даже полиция старалась избегать. Лишь военные жандармы время от времени устраивали там облавы на дезертиров — Наполеону нужны были в первую очередь солдаты. Подобные "углы" вместе со старинными катакомбами и канализационной системой (Гюго в "Отверженных" назвал ее "кишечником Левиафана") составляли настоящий заповедник воровской "малины", где царили собственные неписаные законы и где говорили на языке, лишь отдаленно напоминающем французский.

В "Мемуарах" Видок скромно замечает о себе, что взялся повторить лишь один из 12 подвигов Геракла: очистить авгиевы конюшни. Тут же, правда, он оговаривается, что не задавался "безумной претензией" ликвидировать преступность, но просто поставил задачу навести кое-какой порядок во вверенных ему владениях. Кстати, и его штаб-квартира расположилась на том же Сите — сначала в тупике с курьезным названием Мове гарсон (Плохие мальчики), а затем в переулке Сент-Анн.

Видок начал с того, что стал закладывать одного за другим тех преступников, которых знал лично (а знал он, естественно, очень многих) и которые ему по старинке доверяли. Долго так продолжаться не могло: по уголовным притонам и тюрьмам Франции пополз слух, что знаменитый Видок (молва о его побегах давно уже сделала его знаменитым) "переметнулся к легавым". Но это было не столь уж существенно. Главный козырь Видока оставался при нем: обстоятельнейшее знание преступного мира и, кроме того, вообще то, что называется "знанием людей". Собственно, на этих двух китах и основывалась его метода.

Современный, избалованный детективной литературой читатель не найдет в его "Мемуарах" логических головоломок и соответственно разгадок высокой степени сложности. Что поделаешь, в его время строгая логика в области сыска только-только делала первые шаги. Сильным местом Видока была психология. Конечно, всякая медаль имеет две стороны: психология тоже могла подвести и наверняка подводила Видока, хотя он в этом нигде не признается. Довольно экзотическим выглядит сегодня его излюбленный метод работы — травестия (переодевание), позволявшая проникать в среду преступников и таким образом выводить их на чистую воду. Хотя надо признать, что этот метод требует большого искусства.

Определенным преимуществом Видока в сравнении с уже существовавшими полицейскими службами — "вялыми, неспособными и завистливыми", по его собственному определению, — был его огромный опыт, давший ему возможность судить о преступном мире "изнутри", а не только со стороны. Он и помощников подбирал себе главным образом из бывших уголовников, хорошо знакомых с повадками прежних своих "коллег".

Из своего бюро в переулке Сент-Анн Видок мало-помалу взял под наблюдение всю, так сказать, изнанку парижской жизни. Располагая небольшим штатом агентов — не более трех десятков (для крупных операций привлекались в помощь национальные гвардейцы), шеф Сюртэ оперативно "охватил" не только Париж, но в определенной степени и провинцию. "Мои агенты обладали талантом разрываться на части", — пишет он в "Мемуарах", и, конечно, в наивысшей степени этой способностью обладал лично он; даже его подчиненные не знали, когда он спит. Сами агенты были подчас, что называется, нравственно неустойчивы, так что за ними нужен был глаз да глаз. Чтобы помочь им сохранить руки чистыми, Видок обязал их являться на работу непременно в замшевых перчатках — своеобразное психологическое предупреждение, — сам же он держал подчиненных, можно сказать, в ежовых рукавицах.

По своему положению шефа Сюртэ Видок мог бы не покидать своего бюро в переулке Сент-Анн. Но сидячая работа менее всего отвечала требованиям его натуры. На наиболее сложные и опасные дела он выходил сам, нередко в одиночку, если того требовали обстоятельства. Травестия была его стихией, столь же практически ему полезной, сколько соответствующей его артистическим наклонностям. Видный, франтоватый господин, выезжавший в собственном кабриолете с грумом, скрывшись за парадными дверьми чьей-то квартиры, выходил оттуда с другого хода совершенно преображенным. Это мог быть портовый грузчик или гусарский офицер, повар или перепачканный угольщик, слуга-немец или одноногий инвалид, это могла быть даже дама под вуалью. Это мог быть, наконец, беглый каторжник с затравленным взглядом, со свежими волдырями от кандалов или цепей и даже — для полного правдоподобия — ползающими по нему вшами, которых Видок заранее где-то покупал (I). Современники изумлялись его умению не только загримировываться до неузнаваемости, но и изменять при этом манеры, походку, тембр голоса.

Наделенный редкой физической силой, хорошо владевший искусством "саватты" (род самбо) и всеми видами оружия, горячего и холодного, Видок порою "лез на рожон", проникая в одиночку в самые опасные воровские притоны. Рисковость была очевидной чертой его характера. Но и обычное служебное усердие никогда его не покидало. Он не гнушается черновой работой полицейского: готов, например, долгие часы кряду провести, скорчившись в багажнике экипажа или приникнув к замочной скважине. Однажды холодной зимней ночью в устроенной им уличной засаде он отпустил своих продрогших агентов, а сам остался на посту и, чтобы согреться, залез в кучу навоза. Не однажды он был на волосок от гибели, а один раз вынужден был даже прикинуться покойником, чтобы избежать смерти. "Человек-паспарту", он умел, казалось, и проникать всюду, и выходить из труднейших положений.

Работы у Сюртэ был непочатый край, и ее еще прибавилось при Реставрации. С окончанием европейских войн, после отречения Наполеона, во Францию из плена возвратились сотни тысяч солдат. Другие сотни тысяч были уволены из армии. Из этой массы отвыкших от мирной жизни, от работы уголовный мир получил крупное пополнение. Новые многочисленные банды расплодились на дорогах Франции и в самом Париже. Некоторые из них щеголяли в мундирах расквартированных в стране союзных армий. Крестьяне в те дни выходили в поле вооруженными, а в столице лавочники сами охраняли по ночам свои лавки. Между тем как никогда раньше Франция жаждала покоя, гарантированного порядка, охраны частной собственности.

В "Мемуарах" Видок с чувством хорошо поработавшего человека итожит свои достижения на посту шефа Сюртэ. За столько-то лет, сообщает он, арестовано было столько-то тысяч преступников (статистика тогда входила в моду). Содержание Сюртэ ежегодно обходилось государству во столько-то тысяч франков (называется довольно скромная сумма). Читатель, таким образом, сам может судить об эффективности, "производительности" данного учреждения. "До меня", пишет Видок, на Париж смотрели, как на всемирный вертеп, "при мне" департамент Сена стал едва ли не самым спокойным из всех французских департаментов. Возможно, здесь и не обошлось без преувеличения.

В 1828 году по не совсем ясным причинам Видок был на время отстранен от должности и уселся писать "Мемуары"[63]. Знакомясь с приведенными здесь фрагментами, которые даются в переводе с французского, надо иметь в виду, что в издательстве "Тенон", куда Видок принес свою рукопись, она подверглась сильной литературной обработке. Можно лишь гадать, каким слогом изъяснялся отставной шеф полиции, чьи "университеты" не предусматривали курса изящной словесности.

Июльская революция 1830-го вернула было Видока на его прежний пост в переулке Сент-Анн, но через два года он вновь покинул его, на сей раз уже окончательно (кажется, не поладил с новым префектом полиции). Одним из последних его дел оказалась операция чисто политического характера. 4 мая 1832 г. большая группа сторонников Бурбонов овладела собором Нотр-Дам и ударила в набат, надеясь поднять "весь Париж". Видоку и его агентам понадобилось несколько часов, чтобы выкурить их оттуда.

Ему было уже под шестьдесят, но он не собирался уходить на покой. В 1834 г. на улице Вивьен, 13 открылось учреждение под вывеской "Видок — сыскное бюро в интересах промышленности и торговли". Создав, по его выражению, "свою собственную полицию", Видок стал первым в истории частным детективом. Новое свое дело он поставил на широкую ногу: нанял два десятка штатных сотрудников, создал сеть представителей в других городах Франции, а потом и за границей. За скромную абонентную плату — 20 франков в год — бюро брало на себя защиту клиентов от коммерческих преступлений. Начинание было своевременным, так как вслед происходившему в эти годы промышленному подъему коммерческое мошенничество расцвело пышным цветом. "Война мошенникам, безграничное доверие коммерции!" — под таким девизом развернулась деятельность нового учреждения. Хорошо разрекламированное предприятие быстро расцвело, число абонентов очень скоро достигло 8 тысяч. Еще скорее росла картотека преступников и подозрительных лиц, где со временем накопилось до 25 тысяч досье. Говорили, что "дубликаты" всех этих досье хранятся в голове, самого Видока, сохранившего, несмотря на немолодые годы, удивительно крепкую память.

На этом отрезке его жизнеописания биографы Видока пересказывают характерный эпизод. В кулуарах министерства иностранных дел генеральный секретарь этого министерства Этцель как-то неосторожно заметил, что Видок-де состарился и утратил былую способность к лицедейству. Спустя несколько дней у него добился приема некий "делегат сирийских христиан". Чернобородый монах с дубленым от солнца лицом долго и нудно рассказывал о турецких притеснениях, требовал вмешательства Франции для охраны святых мест. Этцель так и не признал в нем Видока, а когда саморазоблачение состоялось, вынужден был взять свои слова обратно.

Сыскное бюро Видока просуществовало до 1843 г., когда против него чьими-то усилиями была поднята кампания в прессе. Суть выдвинутых против него обвинений можно суммировать следующим образом: бывший каторжник всегда вел двойную игру — выполняя функции шефа полиции, он одновременно дирижировал преступной деятельностью; и его сыскное бюро служило ширмой, за которой он обделывал свои темные делишки. Дело даже дошло до судебного процесса, одного из самых громких за всю историю Франции. Суд полностью оправдал Видока и все же в его карьере как детектива была поставлена точка.

Видок умер в 1857 г., хотя был уверен, что доживет до ста лет. Последние годы своего и так, впрочем, долгого века он прожил в каморке на бульваре Бомарше в положении, близком к бедности. В продолжение длительного времени у него были весьма значительные учтенные и, вероятно, еще более значительные неучтенные доходы; куда Видок при его умеренном образе жизни подевал свои капиталы, осталось загадкой. Но он, по крайней мере, скончался в собственной постели, что для него было, как писала одна газета, "достижением", ибо "никакой иной человек не подавал в этом смысле столь мало надежд".

Другая газета так прокомментировала его смерть: "Последний побег Видока".

Ю.К.

© Майя Злобина, перевод с французского, 1991.

Я сидел в Дуэ уже пять бесконечных месяцев, а из Парижа все еще не пришел ответ на мое прошение о помиловании. Несчастье делает человека недоверчивым, и я начал опасаться, что прокурор нарочно заманил меня ложной надеждой, чтобы я не ушел в бега до отправки этапа. Пораженный этой догадкой, я горячо взялся за подготовку побега.

Надзиратель Витю, уверенный, что меня помилуют, делал мне поблажки. Мы частенько обедали с ним вдвоем в небольшой комнатке, единственное окно которой выходило на реку Скарп. Я чувствовал, что в один прекрасный день после обеда легко смогу улизнуть через это окно, по недосмотру оставленное без решетки. Надо было лишь раздобыть такой наряд, который позволит мне, когда я окажусь на воле, ускользнуть от преследователей. Я доверился нескольким друзьям, и они достали форму артиллерийского офицера, коей я обещал себе воспользоваться при первом же удобном случае.

Однажды в воскресенье вечером я сидел за столом с надзирателем и судебным исполнителем Юртелем. Вино (купленное за мой счет) изрядно развеселило сих господ. "Знаешь ли, парень, — сказал мне Юртель, — лет семь назад я бы ни за что не пустил тебя сюда. Окно-то без решетки, черт возьми! Нет, нет, я бы остерегся". "Что вы, дядюшка Юртель, — возразил я. — Надобно быть легким, как пробка, чтобы отважиться нырнуть с такой высоты! Да и река в этом месте очень глубока". "Он прав", — заметил надзиратель, и на этом разговор закончился. Но я уже решился. Вскоре пришли еще гости, надзиратель предложил сыграть в карты, и когда он особенно увлекся, я прыгнул вниз, в реку.

Услышав шум, вызванный моим падением, вся компания всполошилась; Витю вопил во все горло, призывая стражу и тюремщиков бежать за мной. К счастью, в сумерках трудно было что-нибудь различить. А моя шляпа, которую я нарочно швырнул на берег, убедила преследователей, что я сразу же выбрался из реки. Я же тем временем плыл и плыл себе по направлению к "Водным воротам", под которыми с трудом проскочил, так как совсем закоченел и выбился из сил. Только за городом я рискнул выйти из реки.

Мне предстояло добраться в Дьюзан, к вдове моего друга-капитана, к которой нарочный должен был доставить из Дуэ приготовленный для меня офицерский мундир. Переодевшись, я отправился в Эрсин, где несколько дней скрывался у одного из своих родственников. Однако полиция напала на мой след и собиралась сделать облаву.

Я понимал, что лишь в Париже смогу найти надежное убежище. Но попасть туда можно было только через Аррас, где меня непременно узнали бы. Как быть? Я решил поехать в тележке своего кузена, имевшего отличную лошадь и знавшего проселочные дороги как свои пять пальцев. Он поклялся своей репутацией лучшего возчика, что сумеет проехать, минуя заставы моего родного города. В остальном я полагался на свой маскарад. Потому я не особенно испугался, когда увидел близ моста восемь жандармских лошадей, привязанных к воротам постоялого двора. Конечно, я предпочел бы не попадаться на глаза жандармам, но, раз уж так случилось, надо было пойти навстречу опасности, — чтобы избежать её. "Ну, братец, — сказал я кузену, — вперед! Нас спасет только нахальство. Слезай-ка поживее, иди в харчевню и прикажи, чтоб тебе что-нибудь подали". Он тотчас же спрыгнул и зашагал к постоялому двору развязной походкой рубахи-парня, которому нечего опасаться косых взглядов полиции. "Кого везешь? — спросил его кто-то из жандармов, — уж не своего ли родственничка Видока?" "Вот именно, — ответил он, смеясь, — пойдите посмотрите". Один из жандармов действительно подошел к тележке, но скорее просто из любопытства, чем из подозрительности. Увидев мой офицерский мундир, он почтительно взял под козырек. Немного погодя он сел на коня и вместе со своими товарищами ускакал. "Счастливого пути! — крикнул им вслед мой кузен. — Коли поймаете Видока, не забудьте написать". "Не беспокойся, — ответил сержант. — Мы знаем, где он прячется, и завтра в это время он уже будет за решеткой!"

Мы спокойно продолжали свой путь, но мне пришла в голову тревожная мысль: военная форма может возбудить подозрения, которые будут иметь для меня самые печальные последствия. В самом деле, из-за войны с Пруссией внутри страны почти не осталось офицеров… Кроме раненых! Я решил подвязать руку и в случае чего говорить, что ранен под Йеной. Я готов был расписать эту баталию во всех подробностях — ведь я не только читал сводки, но слышал рассказы многочисленных очевидцев, подлинных или мнимых. В общем, я был достаточно подкован, чтобы говорить о Йенском сражении со знанием дела, и мог любому пустить пыль в глаза. Такой случай представился на постоялом дворе в Бомоне, где нам пришлось остановиться, чтобы дать передышку измученной лошади, и я прекрасно справился со своей ролью. Я уже приступил к рассказу, когда увидел сержанта жандармерии, который подошел к драгунскому офицеру и потребовал предъявить документы. Тогда я сам подошел к нему и поинтересовался, в чем дело. "Я хотел посмотреть его подорожную, — ответил он. — Теперь, когда все воюют, Франция не место для офицера, годного к оружию". "Вы совершенно правы, камрад!" — воскликнул я и поспешил пригласить его отобедать со мной, прежде чем ему пришло в голову проверить мои бумаги. Во время обеда он проникся ко мне таким доверием, что просил, когда я буду в Париже, похлопотать о его переводе в другой город. Конечно, я обещал оказать ему протекцию и вообще сделать все, что угодно. Как известно, мы не скупимся на то, что не можем дать…

Между тем груда пустых бутылок быстро росла, и мой собеседник, все больше хмелея, стал плести всякий вздор. Он был совершенно пьян, когда вошел жандарм и вручил ему запечатанный пакет. Вскрыв его дрожащей рукой, он попытался прочесть депешу, но так окосел от обильных возлияний, что не сумел ничего разобрать и обратился ко мне за помощью. Я развернул письмо, и мне сразу же бросились в глаза слова: "Жандармская бригада Арраса". Это было извещение о розыске сбежавшего из тюрьмы преступника: сообщалось, что я проехал Бомон и, наверно, сяду в дилижанс "Серебряный Лев". Несмотря на свое волнение, я сообразил переменить приметы беглеца, когда зачитал послание вслух. "Ладно, ладно, — пробормотал мой бдительный собутыльник, — карета будет только завтра утром, успеем еще заняться делом". Он хотел продолжить попойку, но силы изменили ему. Пришлось вынести его из зала и дотащить до постели, что весьма шокировало почтенную публику, возмущенно повторявшую: "Хорош блюститель порядка! Надо ж — допиться до такого состояния! Если б он служил с таким усердием!"

Нетрудно угадать, что я не стал дожидаться пробуждения этого усердного служаки. В пять часов утра я занял место в бомонском дилижансе, который в тот же день благополучно доставил меня в Париж, где я поселился вместе со своей матушкой…

(В Париже Видок открывает небольшое торговое дело, дающее скромный, но постоянный доход, встречает Аннетт, которая на долгие годы становится его преданной подругой и помощницей. Однако его мирной добропорядочной жизни вскоре приходит конец: Видока находят прежние приятели, которые начинают вымогать деньги, вынуждают его хранить краденые вещи и т. д. После целого ряда злоключений он снова попадает в тюрьму.)

Когда живешь среди мошенников, тебе выгодно прослыть меж ними самым ловким и отчаянным злодеем, и именно такая репутация утвердилась за мной. Из четырех арестантов по меньшей мере трое слышали обо мне; и не было, кажется, такого лихого дела, которое не связывалось бы с моим именем. Я был словно генерал, которого славят за подвиги, совершенные его солдатами. Разумеется, я не брал крепостей, но не было во всей Франции тюремщика, коего я не обвел бы вокруг пальца, оков, от которых не смог бы избавиться, стен, через которые не сумел бы пройти. Самые искусные воры добивались моей дружбы, надеясь еще кой-чему научиться у меня, а новички внимали как оракулу, знающему секрет успеха. В Бисетре я, словно монарх, имел свой двор, и трудно даже представить, с какой предупредительностью и почтением относились ко мне арестанты.

Но теперь мне опротивела вся эта тюремная слава. Чем откровеннее были со мной преступники, чем яснее читал я в их душах, тем больше склонен был жалеть общество, пригревшее на своей груди подобное отребье. Я утратил некогда одушевлявшее меня чувство братства, коим был связан со своими товарищами по несчастью. Мне надоели побеги и та сомнительная свобода, которую они мне давали. Жестокий опыт и пришедшая с годами зрелость настоятельно требовали порвать с бандитами, чьи нравы и язык стали мне ненавистны. Сделав этот выбор и решив защищать интересы честных людей, я написал начальнику сыскной полиции господину Анри и снова предложил ему свои услуги, поставив одно-единственное условие — не отправлять меня на каторгу; я готов был отсидеть весь свой срок в любой тюрьме.

Я так подробно и точно указал, какого рода сведения смогу представлять, что господин Анри был поражен. Он показал мое заявление префекту полиции господину Паскье, который распорядился удовлетворить его. И вот после двухмесячного пребывания в Бисетре я был переведен в тюрьму Форс. Чтобы не навлечь на меня подозрений, среди арестантов пустили слух, будто следствие установило, что я замешан в одном очень скверном деле. Эта сплетня в сочетании с моей репутацией произвела нужный эффект. В Форсе шепотом, а то и в полный голос говорили обо мне: "Это убийца". А поскольку в подобных местах к убийцам относятся с большим доверием, я не спорил, поддерживая своим молчанием легенду, столь полезную для моих планов…

Однако выполнить обязательство, которое я принял на себя, было совсем не так легко, как это может показаться. Правда, я знал многих преступников, но правосудие, ужасный каторжный и тюремный режим, нищета, пьянство и всякого рода пороки произвели опустошение в их рядах — это поколение вымерло с прямо-таки непостижимой быстротой. Новое, незнакомое мне племя занимало сцену, и я был не в состоянии дать хоть какие-то сведения даже о главных действующих лицах. Только моя давняя репутация могла открыть мне доступ в штаб-квартиру этих бедуинов нашей цивилизации. И она-таки сослужила мне службу. Любой вор, оказавшийся в Форсе, спешил первым делом представиться мне; и даже если он не встречал меня прежде, он старался — из самолюбия и чтобы придать себе вес в глазах товарищей — сделать вид, будто когда-то был со мной в хороших отношениях. Я поощрял это странное тщеславие, благодаря которому незаметно выведал столько секретов.

Мое влияние на арестантов было так велико, что я мог убедить их в чем угодно, управлять по своему усмотрению их симпатиями и антипатиями. Если, бывало, они невзлюбят какого-нибудь заключенного, считая его "наседкой", мне достаточно было поручиться за него, чтобы восстановить его репутацию. Первый, кого я взял под защиту, был один молодой человек, которого обвиняли в тайном сотрудничестве с полицией. Утверждали, будто он состоял на жалованье у генерального инспектора Вейра и однажды, явившись с донесением, стащил у своего шефа столовое серебро. Обворовать инспектора — это, конечно, похвально, но доносить! Вот страшное преступление, которое вменялось в вину Коко Лакуру, нынешнему моему преемнику. Всеми преследуемый, осыпаемый бранью и угрозами, затравленный (он не смел даже высунуться во двор, где его наверняка убили бы), Коко пришел просить моего покровительства. Чтобы расположить меня к себе, он начал с признаний, из коих не умел извлечь пользу. Но первым делом я употребил все свое влияние, чтобы помирить с ним заключенных и убедить их не мстить ему. О большем он не мог и мечтать.

Из благодарности, а также из желания выговориться Коко стал поверять мне все свои тайны. Как-то, вернувшись от следователя, он сказал: "Везет мне, ей-богу… Никто из истцов не узнал меня. Но я еще не уверен, что выкрутился. Понимаешь, есть один чертов портье, у которого я спер серебряные часы. Мне пришлось довольно долго разговаривать с ним, так что он наверняка запомнил мою физиономию. Если его вызовут, он ещё может подложить мне свинью на очной ставке. У этих чертовых портье вообще прекрасная память на лица". Это было верное наблюдение, но я заметил, что этого человека вряд ли разыщут, а сам он скорее всего не явится, раз уж до сих пор не явился. Как бы в подтверждение я стал говорить о беспечности и лености некоторых людей, которым неохота шаг лишний сделать. Мои слова побудили Коко назвать квартал, в котором жил бывший хозяин часов. Если б он еще указал улицу и номер дома!.. Но я не рискнул выяснять такие подробности, это могло бы выдать меня. К тому же для следствия и этих данных было, пожалуй, достаточно. Я сообщил их господину Анри, и он поднял на ноги всех своих сыщиков. В результате, как я и предполагал, портье разыскали, и Коко, припертый к стенке на очной ставке, вынужден был признаться. Суд приговорил его к двум годам тюрьмы.

В течение двадцати месяцев моего пребывания в Бисетре и Форсе не проходило дня, чтобы я не оказал полиции какой-нибудь важной услуги. Думаю, я мог бы всю жизнь оставаться "наседкой", не вызвав у арестантов ни малейших подозрений. Даже надзиратели и стражники не догадывались о доверенной мне миссии. Господин Анри не преминул доложить префекту полиции о многочисленных разоблачениях, сделанных благодаря моей проницательности, и сумел убедить его, что я человек надежный. И тогда префект согласился положить конец моему заключению. Были приняты все меры предосторожности, дабы никто не подумал, что меня отпустили на свободу. За мной пришли в Форс, надели наручники и посадили в тюремную повозку. Но было условлено, что по дороге я сбегу, и я, разумеется, сбежал. В тот же вечер вся полиция была брошена на поиски. Этот побег наделал много шума, особенно в Форсе, где друзья весело отпраздновали мое освобождение — они пили за мое здоровье и желали мне счастливого пути!

В столичных городах, особенно в таком людном, как Париж, имеется множество злачных мест, где обычно собираются преступники. Чтобы встречаться с ними и вести слежку, я усердно посещал все заведения с дурной репутацией, представляясь то под одним, то под другим именем и часто меняя одежду, как человек, вынужденный скрываться от полиции. Все воры, с которыми я там виделся, Принимали меня за своего и готовы были в лепешку расшибиться, чтобы спрятать. И если они не предлагали мне участвовать в деле, то лишь потому, что опасались, уплывая мое положение беглого каторжника, поставить под удар. Впрочем, далеко не все, как увидит читатель ниже, были столь деликатны.

После нескольких месяцев тайных наблюдений я случайно встретил Сен-Жермена, чьи посещения когда-то так страшили меня. Он был с неким Буденом, которого я знал как хозяина ресторанчика, где можно было поесть за наличные. Сен-Жермен, естественно, рассказал мне обо всем, что с ним произошло со времени его последнего исчезновения, доставившего мне такую радость. Теперь он в очередной раз был на мели и подрабатывал чем придется. Я поинтересовался, как поживают Блонди и Дюлюк, зарезавшие вместе с ним извозчика. "Дружище! — сказал он, — их обоих казнили в Бовэ". Когда я услышал, что эти негодяи наконец получили по заслугам, я пожалел лишь об одном — что голова их сообщника не скатилась с того же эшафота…

Перед тем как мы расстались, Сен-Жермен, заметив, как бедно я одет, спросил, чем я занимаюсь, и, узнав, что ничем, обещал при случае подумать обо мне…

Однажды, когда я прогуливался по бульвару, ко мне подошел Сен-Жермен, опять в сопровождении Будена. Они пригласили меня пообедать и за десертом оказали честь, предложив участвовать вместе с ними в убийстве. Речь шла о том, чтобы прикончить двух стариков, живших в одном доме с Буденом. Я колебался, но в конце концов сделал вид, будто поддался их настойчивым горячим уговорам, и мы условились, что при первой благоприятной возможности исполним задуманное. Полный решимости предотвратить преступление, я, распрощавшись с приятелями, поспешил написать донесение господину Анри, который немедленно вызвал меня к себе, чтобы подробнее расспросить об обстоятельствах дела. Он хотел выяснить, действительно ли меня склоняли к преступлению, или же из ложно понятого долга я прибег к провокации. Я заверил его, что не проявил ни малейшей инициативы, и он, убежденный моей искренностью, наконец заявил, что удовлетворен моим объяснением. Это, однако, не помешало ему произнести целую речь об агентах-провокаторах, которая навсегда запечатлелась в моей душе. "Хорошенько запомните, — сказал в заключение господин Анри, — провокатор — величайшее бедствие для общества. Когда нет провокатора, преступления замышляются и совершаются, как правило, людьми сильными. Слабых можно соблазнить, втянуть и, чтобы увлечь их в пропасть, достаточно порой бывает сыграть на их страстях или самолюбии. Тот, кто толкает их на погибель, — настоящее чудовище. Это он — истинный виновник преступления, и именно его должен бы карать меч правосудия. Пусть уж лучше полиция ничего не делает, чем создает дела…"

Следуя указаниям господина Анри, я каждый день встречался с Сен-Жерменом и его приятелем. Так как намеченное ограбление сулило немалые деньги, я решил, что не вызову подозрений, если проявлю некоторое нетерпение. "Ну, как там ваше знаменитое дело? — спрашивал я при каждой нашей встрече. — Когда же?" "На этот раз, — ответил как-то Сен-Жермен, — уже завтра. Мы ждем тебя, чтобы все обсудить".

Встреча была назначена за городом, и я постарался не опоздать. Сен-Жермен тоже явился вовремя. "Послушай, — сказал он мне, — то дело придется пока отложить, но мы можем предложить тебе другое, только предупреждаю заранее, ты должен прямо сказать "да" или "нет". Но сперва я хочу поделиться с тобой одной тайной, о которой узнал вчера. Помнишь Карье? Он еще сидел с тобой в Форсе. Так вот, он утверждает, будто тебя выпустили, потому что ты обязался служить полиции, что ты секретный агент".

При этих словах у меня перехватило дыхание, но я быстро взял себя в руки и, наверное, ничем не выдал себя — Сен-Жермен, не сводивший с меня взгляда, ждал объяснения. Присутствие духа никогда не покидало меня, и на этот раз я тоже быстро нашелся: "Нет ничего удивительного в том, что меня считают секретным агентом. Я слишком хорошо знаю источник этих слухов. Когда я сбежал, мне пришлось остаться в Париже — живешь там, где можешь заработать. К сожалению, надо было скрываться, а случалось, что кто-нибудь из моих давних знакомых или приятелей узнавал меня. Среди них всегда могли найтись люди, которые из желания навредить мне или из корысти захотели бы выдать меня. Так вот, чтобы отбить у них это желание, всякий раз, как я чувствовал, что тот или иной человек способен донести на меня, я говорил, что служу в полиции". "Ну хорошо, — сказал Сен-Жермен, — я верю тебе. И в доказательство открою, что мы задумали. На углу улиц Агьен и Отвиль есть особняк одного банкира, окруженный густым садом, откуда довольно легко забраться в дом. Хозяин сегодня отсутствует, а кассу — в ней полно золота и ассигнаций — охраняют всего два человека. Мы решили взять ее сегодня ночью. Но нас только трое, нужен четвертый. Мы рассчитываем на тебя. Если откажешь, придется поверить, что ты шпик".

Не зная тайного замысла Сен-Жермена, я поспешил согласиться. Сен-Жермен и Буден были, казалось, довольны. Вскоре пришел третий, которого я не знал, — извозчик, отец семейства Дебен, вовлеченный этими негодяями в дело. Стали болтать о всякой всячине. Я уже обдумал, как лучше всего устроить, чтобы задержать их с поличным. Каково же было мое удивление, когда Сен-Жермен обратился к нам с такими словами: "Друзья мои, если на карту поставлена голова, надо быть особенно осмотрительным. Я не хочу проиграть сегодняшнюю партию и составил план, который вы, надеюсь, одобрите. Вот что я решил: в полночь все забираемся в сад, мы с Буденом проникнем в дом, а вы будете караулить снаружи и в случае каких-нибудь неожиданностей поможете. Если все пойдет удачно, эта операция даст нам возможность некоторое время пожить спокойно. Но в интересах нашей общей безопасности необходимо, чтобы до начала действий мы не расставались друг с другом".

Последняя фраза, которую я попытался пропустить мимо ушей, была повторена. "Ну вот, — сказал я себе, — на этот раз просто не представляю, как я выкручусь…"

Было решено, что мы отправимся на улицу Сен-Антуан к Сен-Жермену. Извозчик доставил нас к самому подъезду, и мы поднялись в комнату, которая должна была стать местом нашего заключения вплоть до начала операции. Запертый в четырех стенах лицом к лицу с разбойниками, я не знал, какому святому молиться о спасении. Придумать какой-нибудь предлог, чтобы выйти? Невозможно! Сен-Жермен сразу же разгадал бы меня, а этот человек способен при малейшем подозрении убить. Что же делать? Я решил положиться на случай — авось что-нибудь подвернется, а пока не оставалось ничего другого, как вместе со всеми усердно заняться подготовкой преступления. Были принесены пистолеты, их выложили на стол, осмотрели, зарядили. Потом Буден стал точить два столовых ножа, и жутко было смотреть, с каким спокойствием он это делал.

Между тем время шло, а никакой спасительный случай не представился. Тогда я стал всячески изображать скуку, зевать, потягиваться, потом пошел в соседнюю комнату и плюхнулся на кровать, как бы намереваясь отдохнуть, а несколько мгновений спустя вернулся, словно не находя себе места от безделья, и увидел, что остальные истомились не меньше меня. "Не выпить ли нам?" — предложил Сен-Жермен. "Великолепная мысль, — радостно подхватил я. — У меня дома как раз есть корзина отменного бургундского. Если хотите, можно послать за ним".

Все дружно решили, что предложение пришлось как нельзя более кстати, и Сен-Жермен отправил своего портье к Аннетт, которой было велено явиться с корзиной. Мы условились ни о чем при ней не говорить, и пока приятели предвкушали выпивку, воздавая должное моей щедрости, я снова бросился на кровать и написал карандашом несколько строк: "Выйдя отсюда, переоденься и следи за нами. Будь осторожна, чтоб тебя не заметили. Подбирай все, что уроню, и отнеси туда". Этих кратких указаний было вполне достаточно, Аннетт уже получала от меня подббные, и я не сомневался, что она все поймет.

Аннетт не замедлила явиться с корзиной вина. Все повеселели при ее виде и стали рассыпаться в любезностях. Что до меня, то я приберег свой поцелуй напоследок, и когда Аннетт собралась уходить, обнял ее и незаметно сунул записку.

После сытного обеда я предложил Сен-Жермену пойти со мной на разведку и при свете дня ознакомиться с обстановкой, чтобы лучше ориентироваться, если что случится. Такая предосторожность представлялась естественной и не удивила Сен-Жермена. Заперев двух остальных, мы отправились. Сен-Жермен показал мне место, откуда удобнее забраться в сад, и я постарался запомнить все приметы, чтобы дать точные указания полиции. Сен-Жермен вспомнил, что нам нужен черный креп (им грабители обычно завязывают лицо), и мы пошли покупать его. Когда Сен-Жермен уже входил в лавочку, я, сославшись на неотложную нужду, помчался в уборную, где, запершись, записал все необходимые сведения, позволявшие полиции предотвратить преступление.

Когда мы возвращались к Сен-Жермену, я заметил Аннетт, подстерегавшую меня неподалеку от подъезда. Никто другой не узнал бы ее, так искусно она переоделась. Не сомневаясь, что она увидела меня, я, уже переступая порог, уронил записку и доверился судьбе.

Невозможно передать, какие муки пережил я в ожидании начала операции. Я боялся, что, несмотря на принятые мной меры, полиция опоздает. А разве мог я один задержать Сен-Жермена и его сообщников? Нечего и пытаться. И потом, кто поручится, что я не буду осужден вместе с остальными, если преступление состоится. Я слышал, полиция часто отказывалась от своих агентов, а в других случаях не могла помешать тому, чтобы их судили наравне с прочими преступниками.

Я был во власти этих мучительных сомнений, когда Сен-Жермен поручил мне сопровождать Дебена; его кабриолет, в котором предполагалось увезти мешки с золотом и серебром, стоял на углу улицы. Когда мы вышли, я снова увидел Аннетт, которая сделала мне знак, что выполнила мое поручение. В это время Дебен спросил меня о месте встречи. Не знаю уж, какой добрый гений надоумил меня, но я решил спасти беднягу. Он казался неплохим человеком, и я чувствовал, что не склонность к преступлению, а скорее нужда и коварные советы толкнули его на сей гибельный путь. Поэтому я дал ему неправильный адрес, а сам присоединился к Сен-Жермену и Будену. Я сказал им, что Дебен будет ждать на углу улицы Фобур-Пуасоньер и подъедет по условному сигналу. Если поставить кабриолет ближе к дому, это может возбудить подозрения, объяснил я, и моя предосторожность была одобрена.

И вот пробило одиннадцать. Мы выпили по рюмочке и направились к дому банкира. Сен-Жермен и его сообщник не вынимали изо рта трубок, и их спокойствие ужасало меня. Наконец мы доходим до столба, который должен служить нам лестницей, и тут Сен-Жермен просит меня дать мои пистолеты. В этот момент я подумал, что он раскусил меня и решил прикончить, но пистолеты отдал. Он осматривает их, меняет капсюли, пистоны и возвращает, потом карабкается вверх по столбу, Буден за ним, и оба, не вынимая трубок изо рта, спрыгивают в сад. Теперь мой черед. Но когда я, дрожа, залезаю на стену, все прежние страхи снова охватывают меня: успела ли полиция устроить засаду? не опередили ли ее бандиты?

Между тем Сен-Жермен, видя, что я все еще сижу верхом на гребне стены и медлю, теряет терпение и кричит: "Да прыгай же!" В тот же миг со всех сторон к нему кидаются какие-то люди. Он и Буден яростно сопротивляются. Раздаются выстрелы, свистят пули, и после короткой схватки грабители задержаны. Оба они и несколько полицейских были ранены во время этой операции. Я же, присутствовавший при сем в качестве зрителя, не получил ни царапины, но чтобы выдержать свою роль до конца, свалился как подкошенный на поле боя и притворился убитым. Меня чем-то накрыли и в таком виде принесли в комнату, где находились Буден и Сен-Жермен. Последний был, кажется, глубоко огорчен моей смертью, даже плакал, и пришлось силой оттаскивать его от меня, то бишь моего трупа…

Не помню, чтобы какое-либо событие моей жизни доставило мне такую радость, как арест этих негодяев. Я радовался тому, что избавил общество от двух чудовищ, и был счастлив сознавать, что сумел спасти извозчика Де-бена. И все-таки, несмотря на это, я не переставал клясть судьбу, снова и снова ставившую меня перед выбором: либо самому взойти на эшафот, либо отправить туда других.

Примерно в то время, когда я помог задержать скупщика краденых вещей, в Париже появилась шайка грабителей, орудовавшая преимущественно в Сен-Жерменском предместье. Ее главарем был Гевив-Константен (или Ан-тен). В прошлом учитель фехтования, затем наемный убийца и сутенер, наконец профессиональный вор, Антен вел самую порочную и беспорядочную жизнь. Говорили, он на все способен, и хотя не был уличен в убийстве, никто не сомневался, что при случае он не задумываясь прольет кровь. Труп его любовницы нашли на Елисейских полях, и полиция сильно подозревала, что это его рук дело. Как бы то ни было, Гевив отличался предприимчивостью, редкой отвагой и совершенно исключительной наглостью.

Полиция давно следила за Гевивом и его шайкой, но схватить их не удавалось, и каждый день все новые посягательства на собственность показывали, что бандиты не сидят без дела. В конце концов мне поручили выследить их и, главное, попытаться поймать с поличным, на последнем особенно настаивали. Нарядившись соответствующим образом, я в тот же вечер взялся за поиски и обошел все злачные места Сен-Жерменского предместья. В полночь я заглянул в кабачок некоего Буше, что на улице Нёв-Гийемен, и, пока выпивал с публичными женщинами, услышал, как за соседним столиком кто-то произнес имя Гевива. Я сперва подумал, что он находится в зале, и осторожно расспросил по одному из девиц. "Его сейчас нет, — сказала она, — но он бывает здесь каждый день".

По ее тону я понял, что привычки этих господ ей хорошо известны, и пригласил поужинать со мной, надеясь выведать нужные мне сведения. Она тотчас согласилась и, воодушевленная выпивкой, разоткровенничалась. Она не считала нужным остерегаться, так как мои повадки, одежда и особенно жаргон убедили ее, что я "друг" (то есть вор). Мы провели вместе часть ночи, и я расстался с ней лишь после того, как выяснил, где бывает Гевив.

На следующий день утром я снова отправился к Буше и опять застал там свою вчерашнюю приятельницу, которая сразу же узнала меня: "А, вот и ты! — воскликнула она, — если хочешь поговорить с Гевивом, так он здесь", — и указала мне на человека лет двадцати восьми — тридцати, весьма чисто одетого. У него было довольно красивое лицо, черные волосы, пышные бакенбарды и великолепные зубы; именно таким мне описали его. Я решительно подошел к Гевиву и попросил угостить табачком. Он бросил на меня оценивающий взгляд и спросил, не служил ли я в армии. Я подтвердил, что был гусаром, и вскоре уж мы со стаканами в руках рассуждали о военных делах.

За вином и разговорами незаметно подошло время обеда. Гевив сказал, что договорился с друзьями и будет рад, если я составлю им компанию. Мог ли я упустить такой шанс? Мы отправились к заставе Мэн, где нас дожидались четверо его приятелей. Сели за стол. Никто из присутствующих не знал меня, и держались они осмотрительно. Однако несколько случайно сорвавшихся жаргонных словечек не оставляли сомнений, что все члены теплой компании — "работнички" (воры).

Они интересовались, чем я занимаюсь, и я преподнес им одну из тех историй, которые наловчился сочинять. Я дал понять, что приехал из провинции и хотел бы пристроиться к какой-нибудь шайке. Конечно, я не говорил прямо, что вор, но манеры явно изобличали мое ремесло.

Вино лилось рекой, и языки развязались; к концу трапезы я уже знал адреса Гевива и Жубера, его ближайшего сообщника. Перед тем как мы расстались, я намекнул своим новым друзьям, что мне негде ночевать. Жубер позвал меня к себе и повел на улицу Сен-Жак, где нанимал комнату с окнами на задний двор. Мне пришлось лечь вместе с ним в постель его любовницы Корневен.

Мы долго разговаривали перед сном, Жубер замучил меня вопросами. Он хотел во что бы то ни стало выяснить, на какие средства я живу, в порядке ли мои бумаги, в общем, любопытство его было неистощимо. Но я увиливал от прямого ответа или лгал, стараясь вместе с тем создать впечатление, что мы с ним — одного поля ягоды.

В десять утра Гевив разбудил нас. Завтракать отправились в "Гласьер". По дороге Гевив отвел меня в сторону и сказал: "Послушай, я вижу, ты славный малый, и хочу помочь тебе. Не будь же таким скрытным, скажи мне, кто ты и что ты". Я ограничился намеками и полупризнаниями, из коих он мог заключить, что я беглый тулонский каторжник, Гевив посоветовал мне не откровенничать с его товарищами: ''Они у меня — молодцы, только вот немного болтливы''.

"Да я и так все время начеку, — ответил я. — В Париже слишком много шпиков, чтобы я мог чувствовать себя в безопасности".

"Это верно, — заметил Гевив. — Но если тебя не знает Видок, тебе нечего бояться, во всяком случае, пока ты со мной. У меня на этих мерзавцев нюх, я за версту их чую, как ворон падаль".

"Где уж мне до тебя!.. А все же Видока, доведись мне с ним встретиться, я бы наверняка узнал: мне его до того хорошо описали, что прямо как живой стоит перед глазами".

"Молчал бы уж лучше… Сразу видно, что ты не знаешь этого ловкача! Представь себе, он меняет свою внешность как хочет. Утром он, например, — такой, как ты, в полдень — другой, вечером — опять в новом виде. Не далее как вчера я встретил генерала — это был он! Но меня не проведешь этим маскарадом, нет. Пусть не старается, я его, как и прочих шпиков, с первого взгляда угадаю".

"Ба, — возразил я, — в Париже все так говорят, а ему хоть бы что".

"Ты прав, — ответил он. — Но я не из этих ротозеев. Хочешь, докажу? Давай пойдем сегодня вечером к его дому, подкараулим да как следует проучим".

Я был не прочь выяснить, действительно ли ему известно, где я живу, и обещал свою помощь. Мы условились встретиться, как только стемнеет. Каждый должен был завязать в носовой платок десять медных монет, чтобы хорошенько вздуть эту сволочь — Видока.

И вот, приготовив платки, мы отправились. Гевив, уже успевший приложиться к бутылке, повел нас прямо к дому № 14 на улице Нёв-эн-Франсуа, где я тогда жил. Ума не приложу, где он раздобыл мой адрес, но это не на шутку встревожило меня. Странно было, что он не знает меня в лицо… Мы прождали несколько часов, но Видок, как вы, конечно, догадались, не появился. Гевив был сильно раздосадован неудачей и сказал: "Он мне дорого заплатит за наше напрасное дежурство".

В полночь мы покинули свой пост, отложив расправу с Видоком до другого раза. Забавно было участвовать в заговоре против самого себя! Гевив, довольный моей готовностью помочь ему, с этого момента полностью доверился мне. Он задумал кражу на улице Кассет и предложил мне участвовать в деле. Но я отговорился тем, что не могу выходить ночью, не имея документов. "Ладно, подождешь нас дома", — согласился Гевив.

Наконец кража состоялась. Возвращаясь, воры до того расхрабрились, что стащили уличный фонарь, не желая идти в темноте, и кто-то понес его, освещая путь ватаге. Придя домой, они поставили фонарь посреди комнаты и стали осматривать добычу. Они бурно радовались, любуясь плодами своей работы. Но не прошло и часа после их возвращения, как раздался стук в дверь. Воры переглянулись, онемев от удивления; это я приготовил им сюрприз. Стук повторился. Гевив, жестом призвав нас к молчанию, прошептал: "Полиция, я уверен в этом". Тогда я поспешно полез под кровать. Между тем стук все усиливался, и пришлось открыть дверь.

В тот же миг целая толпа полицейских ворвалась в комнату. Они схватили Гевива и еще четырех воров, затем занялись общим обыском, осмотрели постель, в которой лежала любовница Жубера, даже пошарили палкой под кроватью. Но меня, как я и ожидал, не обнаружили.

После их ухода я вылез из своего убежища и предстал перед Корневен, которая никак не могла понять, каким чудом я спасся, и все дивилась моему везению. Она предложила мне остаться. "О чем только вы думаете, — ответил я. — Ведь полиция может вернуться". И я ушел, договорившись встретиться с ней в "Эстрападе".

Я отправился к себе домой, чтобы немного отдохнуть, но точно в назначенный час явился на свидание. Корневен уже ждала меня. Я рассчитывал получить у нее полный перечень друзей Жубера и Гевива и был с ней очень мил. Вскоре она свела меня с ними. А через две недели, благодаря агенту, которого я внедрил в шайку, они были задержаны на месте преступления. Их было восемнадцать человек, и всех, как и Гевива, приговорили к каторге.

В момент отправки арестантской партии Гевив увидел меня и, впав в ярость, стал осыпать проклятьями и ругательствами. Но я, не обращая внимания на грубую брань, подошел к нему и весьма хладнокровно сказал: "Не странно ли, что человек, который знает Видока да к тому же наделен особым нюхом на шпиков и чует их, как ворон падаль, не странно ли, что этот человек так глупо попался?"

Уничтоженный и посрамленный этой репликой, Гевив опустил глаза и замолчал.

Никогда еще, наверное, в Париже не было столько мошенников и аферистов, как в эпоху первой реставрации. Одним из самых ловких и предприимчивых был некий Винтер, молодой человек лет двадцати пяти.

Он принадлежал к тому типу красавчиков, которые обычно нравятся женщинам: темные волосы, крупный нос, брови дугой, длинные ресницы и дерзкий взгляд. К тому же Винтер был высок, строен и держался с непринужденной развязностью, подобающей офицеру-кавалеристу. Он любил ходить в военной форме, подчеркивавшей достоинства его фигуры. Сегодня он был гусаром, завтра — уланом, а иной раз щеголял в каком-нибудь фантастическом мундире. Он выдавал себя за командира эскадрона, начальника штаба, адъютанта, никогда не опускаясь до нижних чинов. Для пущей важности он приписывал себе респектабельную родню: то представлялся сыном отважного Лассаля или славного Винтера, полковника гренадеров императорской гвардии, то — племянником генерала графа Легранжа, короче, не было такого знатного имени, которое он бы не присвоил. Происходя из довольно состоятельной семьи, Винтер получил блестящее образование, позволявшее ему во всех этих ролях выглядеть убедительным. Элегантность и изысканность манер довершали иллюзию.

Мало кто начинал так удачно, как Винтер. Поступив с ранних лет на военную службу, он быстро выдвинулся. Однако, став офицером, не замедлил лишиться уважения своего начальства и был сослан за дурное поведение на остров Рэ, в один из колониальных батальонов. Здесь на первых порах он вел себя так примерно, что можно было подумать, будто он исправился. Но, получив новый чин, Винтер опять пустился во все тяжкие и в конце концов, чтобы избегнуть наказания, дезертировал. Он явился в Париж, где своими лихими проделками привлек к себе внимание полиции и стяжал сомнительную славу искуснейшего мошенника и шулера.

Имея бешеный успех в свете, Винтер обвел вокруг пальца немало представителей высших классов. Он посещал князей, герцогов, сыновей бывших сенаторов, и именно они и дамы их круга стали главными жертвами его опасных талантов. Особенно дамы: сколько их не предостерегали, они неизменно поддавались его обаянию и не могли отказать ему в удовольствии обчистить их. Уже много месяцев полиция охотилась за обольстительным молодым человеком, который, беспрерывно меняя обличье и местожительство, ускользал как раз в ту минуту, когда его готовились схватить. Наконец дело было поручено мне.

Винтер был одним из тех бессовестных ловеласов, которые, обманывая женщин, непременно еще и грабят их. Я подумал, что среди его многочисленных жертв найдется хотя бы одна, которая из чувства мести согласится навести меня на след этого монстра. После упорных поисков я, кажется, нашел сию Ариадну. Но так как далеко не всякая брошенная женщина готова выдать полиции коварного изменника, я решил действовать осторожно. Надо было сперва прощупать почву и ни в коем случае не выказывать враждебных намерений в отношении Винтера, чтобы не оскорбить нежные чувства, которые, несмотря ни на что, остаются в глубине любящего сердца. Я выдал себя за священника того самого полка, которым будто бы командовал бывший любовник дамы. Так как мои манеры, одеяние, язык полностью соответствовали роли, которую мне пришлось играть, я сразу же завоевал доверие покинутой красавицы, и она, сама того не желая, выдала все необходимые мне сведения. Она рассказала мне о своей сопернице, которая тоже успела уже натерпеться от Винтера, но, несмотря на его дурное обращение, не имела сил порвать с ним и продолжала приносить ему все новые жертвы.

Я познакомился с этой очаровательной особой и, чтобы снискать ее расположение, представился как друг семьи ее любовника. Я сказал, будто родители молодого повесы поручили мне уплатить его долги, и если она согласится устроить мне встречу с ним, то первая получит возмещение убытков. Мадам X была не прочь воспользоваться случаем и восстановить урон, нанесенный ее весьма скромному состоянию. Однажды утром она уведомила меня, что вечером будет обедать со своим любовником в "Галиоте" на бульваре Тампль. С четырех часов, переодетый рассыльным, я уже дежурил у дверей ресторана. Я простоял часа два, когда вдруг увидел гусарского полковника, приближавшегося в сопровождении двух лакеев — это был Винтер. Когда он подъехал, я предложил подержать лошадей и получил согласие. Винтер вынул ногу из стремени и уже ступил на землю, — теперь-то он мой!.. Но, встретившись со мной взглядом, он одним махом вскочил на коня, хорошенько пришпорил его — и был таков.

Неудача ужасно огорчила меня — ведь он, казалось, уже был в моих руках, — но я не потерял надежды. Некоторое время спустя мне сообщили, что он должен быть в кафе "Арди" на Итальянском бульваре. Я опередил его, явившись на место с двумя агентами. На этот раз я все предусмотрел, и он не смог ускользнуть: ему пришлось сесть в нанятый мной фиакр. Доставленный к полицейскому комиссару, он стал утверждать, что вовсе не Винтер. Однако, несмотря на знаки отличия и многочисленные ордена, украшавшие его мундир, это был тот самый человек, которого мне поручили арестовать, что и было надлежащим образом установлено.

1814 год был одним из самых удачных в моей жизни: мне удалось поймать особенно много преступников. Некоторые из этих случаев сопровождались весьма необычными обстоятельствами. Вот одна из таких историй.

В течение трех лет некий человек, выделявшийся огромным ростом, совершил в Париже множество краж. По описаниям наружности, сделанным пострадавшими, нельзя было не узнать Саблена, исключительно ловкого и смелого вора, который, выйдя на волю после нескольких лет заключения и каторжных работ, вернулся к своему прежнему ремеслу, обогащенный тюремным опытом. Полиция много раз пыталась арестовать его; самые искусные ищейки гонялись за ним, но безуспешно: когда они являлись на место, его там уже давно не было. Наконец им надоела эта погоня за невидимкой, и мне поручили найти и поймать Саблена, если это вообще возможно. На протяжении пятнадцати месяцев я испробовал все средства и способы, чтобы встретить его. Но он появлялся в Париже лишь на несколько часов и, совершив кражу, мгновенно исчезал, словно растаяв в воздухе. Из всех полицейских я один знал Саблена в лицо, и потому он боялся меня больше других. У него было прекрасное зрение, и он так ловко избегал меня, что ни разу мне не довелось увидеть даже его тень.

Но я терпелив и в конце концов узнал, что Саблен обосновался в Сен-Клу и снял там квартиру. Получив это сообщение, я отправился в путь с таким расчетом, чтобы прибыть на место в темноте. Дело было в ноябре, лил дождь, и в Сен-Клу я добрался насквозь промокший. Но мне так не терпелось проверить, правильны ли полученные мной сведения, что я не стал терять времени на просушку одежды. Вскоре я выяснил, что некий ярмарочный торговец необыкновенно высокого роста, настоящий великан, недавно приехал с женой в город и поселился в доме мэрии.

Люди такого роста редко встречаются даже среди патагонцев, и я более не сомневался, что мне верно указали место жительства Саблена. Было, однако, слишком поздно, и я отложил свой визит на утро. А чтобы мой молодчик не ускользнул от меня, я решил, несмотря на ливень, караулить у его дома. Вместе с одним из своих агентов я простоял там всю ночь. На рассвете кто-то открыл дверь, и я бесшумно пробрался в дом, чтобы разведать, не пора ли действовать. Едва я ступил на лестницу, как услышал чьи-то шаги: навстречу мне спускалась, с трудом передвигая ноги, женщина с измученным лицом, на котором явственно читалось страдание. Увидев меня, она вскрикнула и повернула обратно. Я — за ней и успел проскочить в дверь, которую она открыла своим ключом. "Это Видок", — с ужасом в голосе объявила она кому-то. В задней комнате на кровати лежал мужчина, он поднял голову, и я узнал Саблена. Я бросился к нему и, не дав опомниться, надел наручники.

Во время этой операции женщина, опустившись на стул, стонала и корчилась от боли. "Что это с вашей благоверной?" — спросил я.

"Разве вы не видите, что она собралась рожать? Всю ночь промучилась. Когда вы ее встретили, она шла к повитухе".

В этот момент стоны усилились: "Боже мой, боже мой, — приговаривала женщина, — я больше не могу, умираю. Сжальтесь надо мной. Ой, больно-больно! Да помогите же мне! Помогите!"

Надо было иметь каменное сердце, чтобы равнодушно смотреть на такие муки. Но что же делать? Ясно, без повивальной бабки не обойтись. Но кого послать за ней? С таким силачом, как Саблен, и двое-то едва справятся, вздумай он бежать. Нет, мне никак нельзя было выйти, но не мог же я допустить, чтобы женщина умерла. Вынужденный выбирать между долгом и состраданием, я совершенно растерялся. Внезапно на память мне пришел исторический случай, красочно описанный мадам де Жанлис: я вспомнил великого монарха, принимавшего роды у Ла-вальер, и меня осенило. Нужен акушер, что ж? Я буду им! Ну, живей за дело! Я засучил рукава, и не прошло получаса, как мадам Саблен разрешилась от бремени — она родила сына, прелестного мальчика. Проделав все процедуры, необходимые при первом появлении или, позволю себе сказать, выходе в свет, я запеленал малютку и, закончив дело, с радостью убедился, что мать и дитя чувствуют себя прекрасно.

Оставалось исполнить еще одну формальность — вписать новорожденного в книгу актов гражданского состояния; я вызвался быть свидетелем, и когда поставил свою подпись, мадам Саблен сказала:

"Ах, месье Жюль, раз уж вы здесь, окажите нам еще одну услугу".

"Какую?"

"Я даже боюсь вымолвить…"

"Говорите уж, если только это в моих возможностях…"

"У нас нет крестного отца, и если бы вы были так любезны…"

"Ладно, лучше уж я, чем кто-нибудь другой. А где крестная мать?"

Мадам Саблен попросила позвать одну из своих соседок, и мы все отправились в церковь — вместе с Сабленом (я уж позаботился о том, чтобы он не смог сбежать). Крестины, хоть и скромные, стоили мне не меньше 50 франков.

После хорошего завтрака, доставленного по моему распоряжению в комнату роженицы, я увез Саблена в Париж, где его приговорили к пяти годам тюремного заключения. В Форсе, где он отбывал свое наказание, Саблен устроился помощником привратника и благодаря этой должности жил припеваючи, да еще сколотил за счет арестантов и навещавших их лиц небольшой капиталец, который намеревался разделить со своей супругой. Но к тому времени, когда его выпустили, моя кума Саблен, тоже имевшая привычку прикарманивать чужое добро, сидела в тюрьме Сен-Лазар. Разлученный со своей благоверной, Саблен затосковал в одиночестве и, как многие другие, плохо кончил. Однажды вечером, взяв все свои сбережения, он пошел в игорный дом и все спустил. А через два дня его нашли в Булонском лесу: он повесился на одном из деревьев так называемой "Аллеи воров".

Любовница одного вора по имени Шарпантье (более известного по кличке Винное пятно или Трюмо) была арестована вместе с ним за участие в краже с применением поддельных ключей. Хотя ее сообщника приговорили к галерам, она за отсутствием улик была оправдана. Генриетта, так звали эту женщину, дружила с некоей Розали Дюбю и, едва оказавшись на свободе, занялась вместе с ней квартирными кражами. Многочисленные жалобы пострадавших заставили полицию обратить внимание на подружек. Генриетта жила на улице Гран-Юрлер. Получив задание следить за ней, я первым делом постарался познакомиться, подстерег ее на улице и подошел с такими словами: "Как удачно, что я встретил вас. Я как раз направлялся к вам".

"Но я вовсе не знаю вас".

"Как же вы не помните, мы виделись в "Иль д'Амур", вы были там с Шарпантье".

"Возможно".

"Так вот, я приехал из Бреста, ваш друг велел вам кланяться. Бедняга рвется к вам, но он числится в подозрительных, и бежать нынче труднее, чем когда-либо".

"Ах, черт возьми, теперь я припомнила вас. Вы еще были с нами у Дюшена в "Каппеле", где мы гуляли с друзьями".

"Восстановив" таким образом знакомство, я спросил Генриетту, нет ли у нее "чего-нибудь на примете". Она наобещала мне с три короба и, желая помочь, настойчиво уговаривала поселиться у нее. Предложение было сделано от всего сердца, и я не мог не согласиться. Генриетта жила в маленькой комнатушке, вся меблировка которой состояла из единственного стула и складной кровати с волосяным матрацем, отнюдь не сулившим приятного сна. "Посидите здесь, — сказала она, — я ненадолго отлучусь. Если будут стучать, не отпирайте". Она действительно скоро вернулась — с бутылкой в одной руке и двумя пакетами ветчинных шкурок и ливром хлеба в другой и поставила передо мной это жалкое угощение. Я сделал, однако, вид, что ем с удовольствием. После того как мы перекусили, она сказала, что пойдет за отцом своего друга, и предложила поспать до ее возвращения. Предполагалось, что я устал, и мне пришлось растянуться на ее убогом ложе, которое показалось мне таким жестким, словно подо мной был мешок с гвоздями. Часа через два Генриетта явилась со стариком Шарпантье. Он обнял меня, расплакался и стал говорить о сыне. "Когда я увижусь с ним?" — восклицал он и снова заливался слезами. Но сколько можно горевать? Слезы наконец иссякли, и старик дал себе передышку…

Мошенники сходятся в два счета. Мы еще и литра не выпили, а были такими друзьями, словно десять лет жили душа в душу. Шарпантье был старым жуликом, что называется, мастером на все руки, но теперь уж ни на что не годился. Он обещал связать меня с "друзьями" и назавтра привел некоего Мартино по прозвищу Куриный желудок. Тот сразу же предложил мне маленькое дельце, просто для разминки. "Ну нет, — сказал я, — меня не интересуют такие пустяки. Если уж рисковать, то ради чего-нибудь стоящего".

"В таком случае, — ответил Мартино, — я знаю, что тебе надо. Но придется подождать несколько дней, пока сделают ключи. Как только они будут у нас, можешь не сомневаться, мы возьмем тебя с собой".

Я поблагодарил Мартино, и он познакомил меня с тремя другими ворами, которые должны были участвовать в краже. В общем, я успешно налаживал связи, но, опасаясь какой-нибудь случайной встречи, которая могла расстроить мои планы, я избегал выходить со своей новой компанией. Большую часть дня я проводил с Генриеттой, а по вечерам мы ходили с ней в погребок на углу улицы Гренета, где тратили тридцать су, которые она зарабатывала изготовлением перчаток.

Аннетт могла помочь мне в затеянной интриге. Решив, в случае надобности, дать ей роль, я тайком предупредил ее, и вечером, войдя в кабачок, мы увидели женщину, в одиночестве сидевшую за ужином, — то была Аннетт. Я посмотрел на нее с подчеркнутым любопытством, она — на меня.

"Извините, сударыня, — сказал я, — мне кажется, я имел удовольствие вас знать".

"Поверите ли, сударь, я сама как раз пыталась вспомнить… Да, говорила я себе, это лицо я где-то видела. Может, вы жили в Руане?"

"Боже! — воскликнул я, — Жозефина, это вы! А где ваш муж, где наш славный Роман?"

"Увы, — ответила она, рыдая, — он заболел в Канеле (он арестован в Кане)".

"Давно?"

"Три месяца, и боюсь, не скоро поправится, он в горячке (он сильно скомпрометирован). А вы, похоже, выздоровели (на свободе)?"

Генриетта, восхищенная прекрасными манерами дамы, захотела познакомиться с ней. Мы так понравились друг другу, что решили не разлучаться. Мнимая Жозефина совершенно растрогала Генриетту своей печальной историей. "Ах, послушайте, — вдруг обратилась она ко мне, — я вспомнила, что вы когда-то одолжили моему мужу двадцать франков, и хочу вернуть долг". Поломавшись немного, я взял деньги, после чего Генриетта, которую этот поступок Жозефины растрогал еще больше, чем ее история, завела с ней откровенный разговор обо мне. "Какой уж он ни есть, а я не променяю его ни на кого дру-гого, пусть даже раскрасавца. Это мой бедный зайчик, мы уже десять лет вместе, — лепетала бывшая подруга Шарпантье, — и поверите ли, ни разу не сказали друг другу грубого слова".

Аннетт великолепно подыгрывала этой комедии. Каждый вечер она аккуратно являлась на свидание, и мы втроем ужинали. Наконец, настал день кражи, в которой мне предстояло участвовать. Все было обдумано, Мартино и его друзья наготове. Они собрались ограбить ростовщика, ссужавшего деньги под большие проценты. Мне показали его квартиру на улице Монторгей и сообщили, когда начнется операция. Через Аннетт я предупредил полицию, а сам приглядывал за своей дорогой Генриеттой и приятелями, чтобы они ничего без меня не предприняли.

И вот мы у дома ростовщика. Мартино поднимается, открывает дверь квартиры и возвращается. "Можете входить", — говорит он. Я остаюсь с ним караулить, а его приятели отправляются за добычей. Но тут я вижу полицейских, следующих за ними чуть ли не по пятам, и отвлекаю внимание Мартино. Между тем воры, застигнутые на месте преступления, поднимают крик, и мы пускаемся бежать. Поскольку Мартино унес ключи, его дружки вполне могли отвертеться от каторги, сказав, как водится, в свое оправдание, будто дверь была открыта. Следовало, значит, устроить так, чтобы Мартино арестовали с ключами, да еще доказать, что он сообщник пойманных воров. Вот тут Аннетт особенно пригодилась мне. Мартино был взят со всеми необходимыми уликами, причем Генриетта ничего не заподозрила. Она решила, что я просто счастливчик, и за это еще больше полюбила. Когда чувство, которое она питала ко мне, достигло особого накала, я притворился больным, чтобы испытать ее. Лекарства, совершенно необходимые для моего исцеления, были нам не по карману. Но Генриетта хотела во что бы то ни стало купить их и с этой целью задумала маленькую комнатную кражу, в которой ей должна была помочь Розали. Она открыла мне свои планы, и я предупредил полицию. Застигнутые на месте преступления, подруги были приговорены к десяти годам каторжных работ. По истечении срока наказания Генриетта была у меня под надзором. Она ни разу не упрекнула меня, хотя имела все основания для этого.

"Кавалерами с лестницы" или "бонжуриками" называют воров, которые, забравшись в дом, хватают все, что подвернется под руку. Говорят, первыми "бонжуриками" были оставшиеся без места слуги. Сначала их было немного, но вскоре они обзавелись учениками и к началу века вовсю развернули свой промысел: с 1800 по 1812 год в Париже не проходило, кажется, дня, чтобы они не стащили от двенадцати до пятнадцати корзин столового серебра. Коко Лакур рассказывал мне, что на первых порах "бонжурики" жили артельно, поровну деля все добытое. Но потом это трогательное братство распалось, так как нашлись лентяи, которые, не ударив палец о палец, требовали свою долю прибыли, и каждый стал работать в одиночку на себя.

Самыми знаменитыми "бонжуриками", которых мне назвали, когда я поступил в полицию, были Дальсан, Флоран, Саломон, Коко Лакур, Исаак Леви и некоторые другие, чьи имена я позабыл.

"Коммерческий альманах", "Королевский альманах" и справочник "Двадцать пять тысяч адресов" — самые интересные для "бонжурика" книги. Каждое утро, отправляясь на промысел, он внимательно изучает их, и редко случается, чтобы он не знал фамилий хотя бы двух жильцов дома, который собирается посетить: говоря с привратником, он называет одного, тогда как обворовать пытается другого. "Бонжурик" всегда элегантно одет и носит легкую обувь. Он предпочитает замшевые туфли, с которых иной раз сдирает подошвы, чтобы не скрипели, или же подшивает их войлоком. Зимой замшевые туфли или лодочки сменяются мягкими тапочками, в которых можно совершенно бесшумно ходить, спускаться и подниматься по лестницам. Кража "с бонжуром" производится без взлома, фальшивых ключей и насилия. Увидев в дверях квартиры ключ, вор сперва тихонько стучит, потом чуть громче, наконец — со всей силой; если никто не отзывается, он открывает дверь, входит в переднюю, заглядывает в столовую и другие комнаты и, убедившись, что никого нет, принимается за поиски ключа от буфета, обследуя все те места, куда его обычно прячут. Найдя ключ, он сразу же забирает столовое серебро, которое чаще всего уносит в шляпе, предварительно накрыв шарфом или батистовым носовым платком, чья тонкость и белизна должны свидетельствовать о респектабельности хозяина. Если во время своей экспедиции "бонжурик" слышит, что кто-то идет, он устремляется ему навстречу, весело, даже фамильярно улыбаясь, здоровается ("бонжур") и спрашивает, не с месье ли таким-то имеет он честь говорить?.. Его направляют этажом выше или ниже, и он, все с той же улыбкой, рассыпаясь в извинениях и почтительно кланяясь, ретируется. Случается, что он не успел ничего стащить, но часто дело сделано, и обнаруживается это обычно слишком поздно. На первый взгляд, нет никого приятнее "бонжурика" — всегда с улыбкой на устах, приветливый и любезный, даже когда в этом нет необходимости. Однако все это — лишь привычная маска. После нескольких лет промысла "бонжурик" улыбается и кланяется, сам того не желая и не замечая — это своего рода тик, подергивание мышц, с годами становящиеся хроническими.

Иногда "бонжурик" нарывается на людей, которые, несмотря на его прекрасные манеры, проявляют не только подозрительность, но и намерение обыскать его. В этих случаях "бонжурик", если он прилично одет, падает к их ногам и, чтобы утихомирить и разжалобить, рассказывает, плача, трогательную историю, загодя сочиненную для таких опасных ситуаций. Дескать, он сын почтенных родителей, но пагубная страсть к игре толкнула его на путь преступления, однако, поймите, это первая попытка, и если его предадут в руки правосудия, то отец и матушка умрут с горя. Если слезы производят впечатление, на которое он рассчитывал, и ему говорят, чтобы он убирался куда-нибудь подальше, "бонжурик" кается до самой двери. Если же слушатели непреклонны, он продолжает канючить до тех пор, пока не увидит полицейского, но при его появлении сразу же успокаивается и лицевые мускулы сами собой складываются в привычную улыбку.

Большинство воров этой категории делают свои вылазки рано утром, когда служанки отправляются за покупками или точат лясы, а господа еще почивают. Другие "бонжурики" выходят на промысел перед самым обедом и ловят момент, когда серебро только поставили на стол. Они входят в столовую и в мгновение ока хватают добычу: это называется у них "обслужить" или "убрать со стола".

Как-то один из таких "уборщиков" готовился обчистить столовую, когда вошла служанка, неся два серебряных блюда с рыбой. Ничуть не смутившись, вор решительно шагнул ей навстречу и сказал: "Когда же вы наконец подадите суп? Господа заждались". "Все уже готово, сударь, — ответила служанка, принявшая его за одного из гостей. — Пожалуйста, передайте, что сейчас подам". С этими словами служанка побежала на кухню, а "уборщик", наспех опорожнив блюда, сунул их за пазуху между жилетом и рубашкой. Девушка вернулась с супом, а гость исчез вместе со столовым серебром. Хозяева заявили в полицию, и по описанию наружности и обстоятельств кражи я догадался, кто вор, — это был некий Шимо по прозвищу Буайе. Его вскоре обнаружили и арестовали на одном из парижских рынков. На его рубашке еще сохранились следы соуса.

Еще одна разновидность "бонжуриков" специализируется на гостиницах. Эти воры поднимаются на заре. Ловкость, с которой они обманывают швейцаров, поистине непостижима. Проникнув в дом под тем или иным предлогом, они обходят лестничные площадки и, если обнаруживают в дверях ключ, что случается довольно часто, бесшумно поворачивают его и входят в комнату. Если жилец спит, он может распроститься со своим кошельком, часами, драгоценностями и прочими мало-мальски ценными вещами. Если проснется, у визитера уже наготове оправдание: "Миль пардон, месье, это, кажется, тринадцатый номер? Месье вызывали сапожника, парикмахера, портного и т. д. и т. п.?" Немало приезжих, обворованных этими ловкачами, остались буквально в одной рубашке — той самой, в которой спали…

Профессиональные убийцы большей частью выдают себя за разносчиков, торговцев скотом, барышников и т. д. Их костюм и повадки всегда соответствуют тому роду деятельности, которым они якобы занимаются. Вид у них обычно самый благонравный, манеры сдержанные, спокойные; они редко позволяют себе выпить, так как опасаются, опьянев, проговориться; бумаги у них всегда в полном порядке, и они исправно отмечают их где положено; на постоялых дворах платят хорошо, но не слишком щедро: они хотят произвести впечатление людей бережливых, ибо бережливость предполагает честность. Впрочем, расплачиваясь, они никогда не забывают дать на чай служанке или гарсону — убийца заинтересован, чтобы прислуга говорила о нем как о добром малом.

Убийцы, изображающие торговцев, не обременяют себя лишним товаром. Чаще всего они продают ножи, ножницы, лезвия, нитки, шнурки и прочие мелочи, не занимающие много места. Они предпочитают останавливаться на постоялых дворах, расположенных в городских предместьях или вблизи рынков. Здесь они приглядывают себе жертву из настоящих торговцев либо крестьян, приехавших продавать продукты, и стараются выяснить, сколько у тех денег, когда и каким путем они намерены поехать, а выведав все подробности, дают знать своим сообщникам, которые всегда поселяются в другом доме, нередко расположенном за городом. Последние выезжают загодя и поджидают жертву в месте, удобном для совершения задуманного преступления.

Люди обычно не остерегаются этих мнимых торговцев, привыкнув видеть их странствующими по всей стране, да к тому же видимая добропорядочность поведения ставит их вне подозрений. Так, семейка Корню, в течение двадцати лет безнаказанно совершила несколько сот убийств, прежде чем кому-либо пришло в голову заподозрить их.

Жены убийц тоже весьма опасны. Привыкнув к преступлению, они охотно участвуют в нем и детей своих с раннего возраста учат следить за окружающими и доносить родителям обо всем, что может им пригодиться; они приучают их к виду крови и, чтобы заинтересовать в успехе, после каждого убийства делают подарки.

Нет, кажется, людей более услужливых и милосердных, чем убийцы. Все нищие у них в друзьях, потому что всегда могут сообщить что-нибудь полезное и, бродя по всей стране, являются, так сказать, естественными разведчиками больших дорог. Женщины-убийцы особенно лицемерны и, стараясь подчеркнуть свое благочестие, носят четки, крест и т. д. Они регулярно посещают богослужения и не упустят случая подойти к священнику.

Чтобы предохранить одежду от пятен крови, мужчины обычно ходят в синем рабочем халате или блузе, которые сжигают, закапывают или стирают (если позволяет время) после убийства. Прорезиненная шляпа, из-под которой выглядывает красный или синий платок, коим покрыта голова, да хлыст дополняют наряд этих негодяев. Отличаясь редкой предусмотрительностью, они чрезвычайно внимательны ко всем тем мелочам, которые могут быть использованы в случае надобности для алиби; именно поэтому они отмечают свои паспорта во всех коммунах, которые проезжают.

Как и убийцы, "поджариватели" обыкновенно действуют под видом ярмарочных торговцев или разносчиков. "Поджариватели" — это грабители, которые подогревают, вернее, поджаривают ноги своих жертв, чтобы вынудить сказать, где спрятаны деньги. Выбрав какой-нибудь дом, они проникают внутрь — якобы для того, чтоб показать товар, — и уходят не раньше, чем осмотрят помещение и разведают все ходы-выходы. В других случаях кто-нибудь из воров, переодевшись нищим, просит приютить его Христа ради на одну ночь и, когда все уснут, впускает своих сообщников. Часто дом сторожит собака, и мнимый нищий усмиряет ее, приманив куском копченой конской печени или губкой, пропитанной выделениями суки. Самый злобный пес не устоит перед таким соблазном и покорно последует за незнакомцем, который уведет его подальше от дома, предоставив бандитам свободу действий.

Случается, "поджариватели" убивают, чтобы не оставлять свидетелей своих злодеяний. Но обычно, чтобы не быть узнанными, они надевают маску или чернят лицо особой краской, которую снимают какой-нибудь мазью, или же закутывают голову черным крепом. Те, что чернят лицо, обычно имеют при себе маленькую коробочку с двойным дном, в которой держат краску и смывку. Отправляясь на дело, они обязательно возьмут веревки для связывания жертв. Ходят они поодиночке, и если договорятся встретиться, то добираются на место разными путями, держась по возможности малолюдных дорог. Из дому они выходят только ночью, причем стараются незадолго перед этим попасться на глаза соседям и по возвращении прибегают к той же тактике, чтобы создать впечатление, будто они не отлучались, и в случае надобности обеспечить себе алиби.

"Поджариватели" не любят брать вещи, разве что бриллианты или другие драгоценности, которые почти не попадаются в деревне. Им нужны деньги.

Знаменитый Саламбье как-то решил ограбить богатого фермера в окрестностях Поперинга, но ему долго не удавалось исполнить задуманное. Фермер был начеку, да и как могло быть иначе, если кругом только и говорили о налетах "поджаривателей". На ферме проживали довольно много людей, и две огромные собаки охраняли вход. Саламбье уже произвел разведку, чтобы выяснить, есть ли шансы на успех; но чем больше раздумывал, тем непреодолимее казались трудности. Он, однако, не сомневался, что у фермера много денег, и непрестанно мечтал завладеть ими. Но как? Саламбье вложил всю свою изобретательность в решение проблемы и наконец придумал такой способ. Он уговорил каких-то своих знакомых из местных жителей дать ему справку о благонравии и хорошем поведении и заверил ее у мэра Поперинга; затем смыл соляной кислотой, оставив лишь подпись мэра и печать, и заставил одного из своих сообщников Луи Лемэра написать вместо прежнего текста следующее распоряжение: "Господин комендант, мне стало известно, что завтра ночью банда "поджаривателей" численностью от десяти до двенадцати человек предпримет налет на ферму Ормайя, а посему соблаговолите отрядить десять ваших солдат под командованием сержанта, предварительно переодев их, на упомянутую ферму, дабы они в случае надобности оказали помощь фермеру и арестовали бандитов, буде они явятся за контрибуцией. Ознакомьте с приказом помощника мэра Лебеля, который может служить проводником и отвести солдат к фермеру, который знаком с ним".

Сфабриковав эту фальшивку, Саламбье тотчас же отправился и во главе своих молодцев нахально явился к чиновнику, который, сам того не желая, должен был способствовать его преступным планам. Узнав подпись мэра, Лебель поспешил отвести отряд на ферму. Защитников, прибывших так своевременно, встретили, разумеется, с распростертыми объятиями. Разбойников и их главаря чествовали, как спасителей.

"Друзья мои, сколько вас тут?" — спросил Саламбье.

"Пятнадцать человек, включая женщин и одного ребенка".

"Ну, эти бесполезные рты не в счет. В случае опасности они лишь свяжут нас. А есть ли у вас оружие?"

"Два ружья".

"Принесите, надо, чтоб они были под рукой. К тому же не мешает проверить, исправны ли они".

Ружья приносят и отдают Саламбье. "Теперь, — говорит он, — когда я ознакомился с обстановкой на месте, вы можете переложить на меня заботу о защите фермы. В нужное время я укажу каждому его пост. А пока отправляйтесь-ка спать, это лучшее, что вы можете сделать. Гарнизон будет оберегать ваш покой".

В полночь Саламбье еще не сделал никаких распоряжений. Вдруг он изобразил тревогу, будто услышал какой-то шум. "Живо вставайте, — скомандовал он своим сообщникам. Я расставлю вас таким образом, чтобы ни один бандит не ускользнул".

Все вскакивают, фермер с фонарем в руках предлагает освещать им путь. "Не беспокойтесь, — говорит ему Саламбье, приставив к груди два пистолета. — Мы "поджариватели". Если вздумаете шевельнуть хоть пальцем, вы покойник".

Бандиты были вооружены до зубов. Работники фермы попытались сопротивляться, но безуспешно — им всем связали за спиной руки, после чего заперли в погреб. Фермера тоже связали, но оставили около камина и потребовали, чтобы он сказал, где деньги.

"Здесь давно уже нет ни су, — ответил он. — Кто же станет держать в доме деньги, когда вокруг шныряют "поджариватели".

"Ах так, ты увиливаешь, — сказал Саламбье. — Ничего, мы научим тебя говорить правду".

В тот же миг два разбойника схватили фермера и, сняв с него обувь, смазали пятки жиром.

"Господа "поджариватели", умоляю вас, — воскликнул несчастный, — сжальтесь надо мной. Клянусь вам, в доме нет денег, можете сами убедиться — вот вам ключи, ищите. Я готов сделать все, что вам угодно. Хотите, напишу вексель?"

"Ну нет! — ответил Саламбье. — Уж не за купцов ли ты нас принимаешь? Вексель! Нет, это не по нашей части, мы берем наличными".

"Но господа…"

"Ах, ты упорствуешь! Что ж, можешь пока молчать. Но через пять минут ты будешь просто счастлив открыть нам свою тайну!"

В очаге разожгли огонь. "Друзья, — распорядился негодяй, — поджарьте гражданина".

Но только они приступили к жуткой пытке, как раздались пронзительные вопли человека, отбивающегося от разъяренных собак. Оказывается, один из подручных фермера, сумев каким-то образом освободиться от пут, выбрался через подвальное окно во двор, но по необъяснимой случайности собаки не узнали его. Удивленный этим непонятным происшествием, Саламбье послал одного из своих сообщников посмотреть, что там происходит, но едва тот высунулся во двор, как собаки бросились на него и чуть не растерзали. Он кинулся назад, в ужасе вопя: "Караул! Спасайтесь!" Перепуганные бандиты ринулись к окну, выходившему на дорогу, выпрыгнули один за другим и пустились наутек… Тем временем фермер в сопровождении мальчика, которого наконец узнали собаки, пошел в погреб и освободил своих домочадцев и работников. Они попытались преследовать беглецов, но, как ни спешили, догнать не смогли.

Рассказав мне об этом приключении, Саламбье признался, что в глубине души был доволен таким исходом: "Потому что, — сказал он, — из опасения быть узнанным я должен был бы всех убить".

Банда Саламбье была очень многочисленной и разветвленной, и понадобилось несколько лет, чтобы уничтожить ее. В 1804 году в Анвере были казнены некоторые ее члены. Один бандит, чье подлинное имя так и не удалось установить, получил, по-видимому, блестящее образование. Взойдя на эшафот, он кинул взгляд на роковой нож, затем — на отверстие для головы, которое другой осужденный называл "нулевым кругом жизни" и сказал: "Я видел альфу, теперь вижу омегу" — и повернувшись к палачу: "А вот и бета! Что ж, делай свое дело!" Сей эллинист, на ступенях гильотины тешившийся каламбурами, воистину обладал юмором висельника!

Некоторые сообщники Саламбье еще живы. Многих я сам встречал в своих беспрестанных странствиях и старался затем не терять из виду, но тщетно подстерегал случай, позволивший бы мне положить конец той затянувшейся безнаказанности, которой они пользовались и до сих пор пользуются. Один из этих разбойников, сделавшись уличным певцом, довольно долго оглушал жителей столицы "Татарским маршем", который он горланил, нарядившись в турецкий костюм. Этот субъект, умевший с помощью монеты в два су закинуть на седьмой этаж записку, был одной из достопримечательностей парижских мостовых. Действительно, на него давно уже следовало обратить особое внимание и по заслугам воздать задела: в сентябре 1793-го он участвовал в массовой резне, в ноябре 1828-го во главе ватаги бил стекла на улице Сен-Дени.

С 1816 года "поджариватели", похоже, бездействуют. Последние их подвиги имели место на юге Франции при диктатуре господина Трестайона. В то время поджаривали богатых протестантов и бонапартистов, и "бесподобная палата" считала, что так им и надо, одобряя разбой, чинимый ее достойными единомышленниками.