Детектив и политика 1991 №4(14)

Владимир Соловьев, писатель, политолог, литературовед, покинул Советский Союз 14 лет назад. За эти годы им написаны три романа, два политологических исследования, множество политических статей, появившихся в американской прессе. Последнее время В.Соловьев активно сотрудничает с радиостанцией "Свобода".

Публикуемый фрагмент взят из одноименной книги, написанной им в соавторстве с его супругой Еленой Клепиковой.

В одном из ближайших номеров "ДиП" а мы продолжим знакомить читателя с творчеством В.Соловьева.

© Vladimir Solovyov & Elena Klepikova, 1983.

Первое русское издание готовится издательством ПИК.

Установить, что есть в человеке плохого и что хорошего, лучше и легче всего, если присмотреться, к чему он стремился при другом государе.

Император Гальба при назначении преемника. Приведено Тацитом

Шекспир. Генрих IV. Часть 2

ПРЕДИСЛОВИЕ

Знаменитые слова Черчилля о России — "a riddle wrapped in a mystery inside an enigma"[37] — есть все основания отнести к ее нынешнему руководителю Юрию Владимировичу Андропову, даже в том случае, если он больше хочет казаться загадочным, чём является на самом деле. Такой вариант тоже не исключен — и не только по отношению к Андропову, но и к стране, которую он сейчас возглавил. На эту тему есть известная шутка, смысл которой сводится к тому, что главный секрет России — это отсутствие у нее секретов. Поэт Тютчев в прошлом веке написал великое четверостишие — будто бы о природе, но в том числе и о России:

Так или иначе, с самого своего появления во главе советской империи Андропов предстал именно в качестве сфинкса, мировое мнение о котором резко разделилось. Известный американский журналист на страницах самой известной в Америке газеты приветствовал его как "тайного либерала", в то время как американский генерал назвал его "отвратительней змеи". Слухи, один невероятнее другого, закрутились вокруг нового обитателя Кремля, сразу возникли два противоположных "жития" Андропова, и трудно было решить, какое из них ближе к реальности, где подлинный портрет, а где апокриф.

Сам герой в это время на любых торжественных церемониях, начиная с похорон своего предшественника на Красной площади у Кремлевской стены, появлялся неизменно в сопровождении маленького человечка с черным чемоданом в руках. Это придало ему еще больше таинственности, ибо всех интересовал вопрос, что находится в чемоданчике: пульт атомного управления? секретный телефонный коммутатор? фармацевтический набор лучших лекарств против сердечных спазм, диабета и нефрита — болезней, которыми страдает Андропов? Почему-то никто даже не предположил, что черный чемодан пуст, а такое ведь тоже возможно.

Первое, что сделал Андропов, придя к власти, — запретил только что поставленный в Театре на Таганке спектакль "Борис Годунов". Хотя действие спектакля происходит в конце XVI — начале XVII века, тема его злободневна на протяжении всей русской истории, по сию пору: борьба за власть, ее узурпация, самозванство. Причем политическая история развивается совершенно отдельно от народной: "Народ безмолвствует" — многозначительно заканчивает свою пьесу Пушкин. А сам сюжет ее построен на слухе о том, что, для того чтобы стать царем, Борис Годунов приказал убить малолетнего царевича Димитрия, припадочного сына Ивана Грозного. Какую опасную для себя параллель увидел в таком сюжете Юрий Андропов, коль поспешил лишить зрителя этого спектакля?

Мы, впрочем, полагаем, что он запретил бы сейчас любую пьесу о борьбе за власть — Шекспира, Пушкина, Жана Ануя, Виктора Гюго, Шиллера, графа Алексея Константиновича Толстого, все равно кого. Слишком свежи следы той спазматической борьбы, которую ему самому пришлось вести при жизни Брежнева. Найдется ли свой Шекспир либо свой Пушкин, чтобы описать путь к власти Юрия Андропова, учитывая, что этот сюжет ничуть не менее драматичен, чем исторические сюжеты вышеназванных авторов?

Хотя мы и ставили своей целью скорее историко-журналистский подход к личности нашего героя в сочетании с политическим анализом его деятельности, однако в ряде случаев мы не сумели избежать приключенческих коленцев, которые порою выделывает сюжет книги. Ведь жанр биографии диктуется поведением ее героя. Пиши мы книгу о Рузвельте, Черчилле либо де Голле, все было бы иначе и испытанный жанр биографии не подвергался бы время от времени риску превратиться в детектив. В данном же случае детектив, помимо склонности нашего героя к интригам, задан тем, что Юрий Андропов ровно 15 лет — с мая 1967 по май 1982 года — занимал пост шефа тайной полиции. Это не могло не сказаться на его привычках. Напомним также, что действие хроники происходит в Советском Союзе, где путь наверх к власти ведет не через свободные выборы, но и не через престолонаследие, как в монархиях, а потому более крут, извилист и опасен, чем где бы то ни было. Человек, на него ступивший, решается на смертельный риск, ибо падения здесь возможны с любых вершин и всегда бесповоротны. Конечно, в любой игре риск несомненен, а выигрыш сомнителен — Паскаль совершенно прав, утверждая это. Но тот же Паскаль считал, что "там, где в игру замешана бесконечность, а возможность проигрыша конечна, нет места колебаниям, надо все поставить на кон". Именно так и поступали все предшественники Андропова, полагая верховную власть в Кремле "бесконечностью" и ставя на кон все, в том числе часто свою жизнь. Андропов — не исключение: он следовал установившейся советской традиции. Борьба за власть в Кремле — это хождение по канату на головокружительной высоте.

Рискуя утомить читателя, мы могли бы показать, что эта традиция не только советская, но и русская, несмотря на официальное престолонаследие в дореволюционной России. Если взять хотя бы "бабий" XVIII век, наступивший вслед за смертью Петра Великого, то за сменяющимися императрицами и правительницами мы обнаружим военные хунты, которые потому и предпочитали женщину на престоле, что с нею было легче сладить: время от времени армия выдвигала из своих рядов наиболее привлекательных самцов, которые держали монархиню в повиновении. Так что на поверку "бабье" царство было перманентной военной диктатурой с регулярными военными заговорами, убийствами законных наследников, появлением в казармах цариц, вырядившихся в офицерскую форму, борьбой одних лагерей с другими (к примеру, гвардейцев с голштинцами). И все это при полном пренебрежении главным принципом автократии — наследственной преемственности власти. Вместо нее — цепь переворотов, последний из которых — восстание декабристов в 1825 году — был неудачным, но социальная природа его оставалась той же самой. В этом отношении декабристы — не революционеры, а скорее консерваторы: они вышли из традиции предыдущего столетия и их политическое сознание ею ограничивалось. XVIII век и первая четверть XIX — это время узурпаций: убиты законные цари, зато все действующие после Петра Великого императоры — самозванцы. Включая Екатерину II. Она прервала сразу две царственные линии, убив Ивана VI и своего мужа Петра III. И не допустила до престола сына Павла (чем не русский Гамлет!), при котором имела право быть только регентшей, да и то недолго. Через убийство отца — того же несчастного Павла — пришел к власти ее внук Александр I. Да и Николай I, одолев декабристов, стал императором в обход старшего брата Константина, и дело это до сих пор темное. Кажется, Жермена де Сталь сказала, что власть в России — это тирания, время от времени прерываемая удавкой.

Таков эскизно и суммарно набросанный исторический фон, без которого приключения нашего героя могут показаться экстравагантными и неправдоподобными. Тем более что сведения о нем отрывочны и не всегда надежны. Биографам приходилось буквально маневрировать между Сциллой дезинформации и Харибдой отсутствия какой-либо информации вообще. При этом нет надежды, что когда-нибудь в будущем точная информация о тайнах кремлевского двора появится. Ведь так и не появилась она ни о Сталине, ни о Екатерине Великой, ни об Иване Грозном, и их биографам приходится полагаться не столько на документ, сколько на собственную интуицию. Биографам Андропова стоило больших трудов не дать волю воображению, остаться только в пределах анализа. И хотя мы широко пользовались информацией, получаемой из России (в том числе — по тайным каналам), требовались усилия, чтобы отобрать из нее ту часть, которая заслуживала доверия.

Что касается занимательного сюжета книги, то, повторяем, он принадлежит не авторам, а герою: роль первых свелась лишь к тому, чтобы попытаться тайное сделать явным. Поэтому с полным основанием мы можем назвать Юрия Владимировича Андропова нашим соавтором — неблагодарностью было бы не сказать здесь об этом.

Глава первая ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ВЕНГЕРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В опыте крупных политических деятелей всегда есть такой момент, с которого начинается их настоящая политическая биография, словно бы сама судьба теперь ведет отсчет их времени. Оглядываясь назад, Юрий Андропов должен благодарить случай, который вырвал его в 1953 году из сомкнутой когорты московских аппаратчиков и перенес в советское посольство на улице Байза в Будапеште, хотя, когда это произошло, новое назначение вряд ли его обрадовало. Всего за два года до этого он был переведен в ЦК из Карело-Финской республики, где на разных постах провел добрый десяток лет под покровительством старого финского социал-демократа и коминтерновца Отто Куусинена.

В Москве перед 37-летним честолюбцем открывались заманчивые, хотя, учитывая сталинский партийный террор, не совсем безопасные перспективы. Но после смерти Сталина, в результате происшедшей перетряски кадров, Андропов оказывается за пределами той небольшой игровой площадки, где происходят главные политические игры, от исхода которых зависит судьба если не всего человечества, то по крайней мере его половины. Для человека с амбициями перевод из аппарата ЦК на дипломатическую работу, да еще в соседнюю социалистическую страну, означал конец партийной карьеры. Согласно простой статистике самое большее, на что Андропов мог рассчитывать, — стать под конец дипломатической службы одним из многих заместителей министра иностранных дел. Да и то в лучшем случае, а в обычном — мог, если б угодил Москве, получить повышение: перевод из социалистической страны в капиталистическую. Так произошло, к примеру, со Степаном Червоненко, советским послом в Чехословакии, который за свое рвение во время подавления в 1968 году Пражской весны был, несмотря на протесты французов, назначен на аналогичный пост в Париже. Единственное исключение — бессменный, больше четверти века, министр иностранных дел Андрей Громыко, который во время войны был советским послом в Вашингтоне.

Но Вашингтон — не Будапешт. Из Будапешта не было пути обратно в Кремль. И больше того: хотя Андропов был отправлен в Венгрию в результате шахматных манипуляций Хрущева с доставшимися ему от Сталина кадрами, все же перевод с партийной работы на дипломатическую означал также своего рода ссылку для проштрафившихся либо опальных московских бюрократов. Это была первая степень немилости, и ею широко пользовались и Сталин в ранний период своего царствования (позднее он предпочитал менее либеральные способы наказания), и Хрущев, и Брежнев, и сам Андропов, когда достиг наконец вершины Кремлевского холма. Поэтому "отлучение" от Москвы несло на себе отпечаток опалы, даже если не было личной опалой.

Есть, впрочем, слух, что неопытный в московских интригах провинциал пал тогда жертвой послесталинской борьбы за власть между премьером Маленковым и партийным секретарем Хрущевым. Будто бы Маленков, стремясь усилить свою позицию, решил сместить неугодного ему партийного руководителя Литвы Антанаса Снечкуса и поручил Андропову собрать на него досье. Однако Андропов вместо ожидаемого Маленковым компрометирующего представил объективное досье — спас тем самым Снечкуса, пожертвовав собственной карьерой. Скорее все-таки по неопытности, чем из принципа. Либо надо предположить в Андропове особый дар предвидения, который позволил ему наперед высчитать или угадать будущую победу Хрущева над Маленковым и благодарное в дальнейшем покровительство победителя. Вероятно, однако, это слух позднего происхождения. Из тех, что задним числом высветляют некоторые темные места в биографии нового советского вождя, основываясь на его теперешних пожеланиях. Иначе говоря, из породы само-распространяемых слухов — как мы увидим позже, жанр, в котором Андропов превзошел всех предшественников.

Есть и другой слух, в распространении которого он вне подозрений, ибо это не в теперешних его интересах. Согласно этому слуху, молодой карьерист из Петрозаводска показался страстному антисталинисту Хрущеву приверженцем прежних, сталинских методов руководства. Идеал полицейского государства, провозглашенный Андроповым сразу же вслед за приходом к верховной власти, подтверждает скорее второй слух, чем предыдущий. Похоже, что и в самом деле в 1953 году он был в оппозиции к взятому Хрущевым курсу на либерализацию.

То было время, когда впервые, после четверти века беспрекословного подчинения сталинским указаниям, партийным бюрократам приходилось выбирать, на чью встать сторону, ибо от этого зависела вся их дальнейшая карьера. Наверху, в Кремле, шла стремительная схватка между антисталинистами и неосталинистами, которая будоражила партийные низы, принуждая их к выбору собственной позиции: теперь требовалось не слепое послушание, а стремительная идеологическая ориентация. Причем большинство правящего Политбюро (Президиума) составляли сталинисты, и хотя один из них, Берия, был физически устранен через несколько месяцев после смерти Сталина, другие — Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов — свергли бы Хрущева четырьмя годами позже, если б не военное вмешательство маршала Жукова.

Именно эти нестабильные годы после смерти Сталина были для Андропова идеологически формирующими: избранная позиция вызвала венгерскую опалу, но именно здесь понадобилось воскресить сталинские методы управления империей — сначала для усмирения венгров, а потом и других народов Восточной Европы. Тогда-то Хрущев и отдал наконец должное талантам Андропова, воспользовался ими и возвысил их обладателя, ибо сам, как рак, стал уже пятиться назад от провозглашенного курса десталинизации. Либеральному Хрущеву необходимо было для равновесия иметь рядом жандарма — особенно в неспокойных восточноевропейских делах. Одним из таких жандармов при нем и стал Андропов после блестящего выполнения своей миссии в Венгрии.

Когда он приехал туда, ничто не предвещало крутых подъемов в будущей карьере, и поначалу он воспринимал жизнь в Будапеште именно как ссылку. Шандор Копачи, тогдашний шеф будапештской полиции, вспоминает, что на званые приемы в советском посольстве Андропов вызывал принадлежавший ей цыганский оркестр и тонким тенором подпевал цыганам. Но еще больше, чем "жестокие" цыганские романсы, любил он сентиментальную венгерскую балладу о журавле, который покидает любимую и улетает в дальние края. Вряд ли это была ностальгия по России — в своих вкусах Андропов скорее космополит, чем квасной патриот. Напротив, после возвращения в Москву в 1957 году он скучал по Венгрии и первое время частенько наведывался туда с частными визитами. По семье скучать тоже не приходилось: по посольскому рангу она находилась вместе с ним в Будапеште. Ностальгия сугубо политическая: он тосковал по политической борьбе, от которой был насильно оторван, ибо политика оставалась не только его работой, но и страстью. В этом единодушно сходятся все, кто с ним знаком, его поклонники и его зоилы. Учитывая дальнейшее триумфальное возвращение Андропова в "высшие сферы" московской политической жизни, его жизнь в Будапеште можно сравнить с лежанием Иосифа на дне колодца: действительно падение, но именно с этого падения началось возвышение. Точнее, оно началось три года спустя, в 1956 году, когда Венгрию захлестнула революция: ее поражение стало личной победой Андропова.

Хотя после Венгерской революции прошло уже больше четверти столетия, споры о роли в ее подавлении тогдашнего советского посла в Будапеште продолжаются до сих пор. Они стимулированы его неожиданным для венгров, как и для русских, служебным апофеозом.

Кем был Андропов осенью 1956 года — послушным исполнителем или тайным инициатором? Инициатором он все-таки быть не мог — решение о военном подавлении Венгерской революции принято в Москве тогдашним советским руководством, которое возглавлял Хрущев и в которое Андропов не входил. Но и простым исполнителем, слепым орудием советского империализма он тоже не был — иначе невозможно объяснить дальнейшее, сразу после венгерских событий, стремительное восхождение по служебной лестнице, которое закончилось на самой вершине Кремлевского холма.

Еще раз вспомним о карьере его коллеги — советского посла в Чехословакии во время Пражской весны Степана Червоненко, который через несколько месяцев после того, как Андропов станет Генеральным секретарем ЦК КПСС, покинет пост советского посла во Франции. Он отнюдь не был пассивным наблюдателем советской оккупации Чехословакии в 1968 году, но принимал в ней посильное участие в качестве стрелочника, координируя действия военного командования с закулисными интригами и поисками среди чехов и словаков коллаборационистов и марионеток. То же самое, несомненно, делал и Андропов в Венгрии — весь вопрос заключается в том, что он делал еще? Чем заслужил доверие и восхищение? Сначала Хрущева, который сделал его руководителем отдела ЦК по связям с правящими компартиями, а фактически надзирателем за непослушными восточноевропейскими вассалами Кремля, и вслед затем секретарем ЦК. А потом и Брежнева, который поручил ему руководство самым важным в советской структуре ведомством — тайной полицией — и ввел в Политбюро. И почему в награду за Венгрию бывшего советского посла ожидала не дипломатическая карьера, а жандармерия: что именно в венгерском опыте Андропова подсказало Брежневу назначить его руководителем КГБ? Кем надо было быть послу в Венгрии, чтобы ровно через 26 лет после подавленной революции стать пятым по счету советским вождем? Последующая беспрецедентная для росла карьера бросает обратный отсвет на его секретную миссию в Будапеште — для биографа это верный ключ к той роли, которую Андропов сыграл не только в разгроме Венгерской революции, но и в ней самой, в том числе — в ее возникновении.

По сути, венгерское восстание — первый восточноевропейский вызов советской империи (если не считать рабочих беспорядков в Восточной Германии летом 1953 года, которые носили все-таки скорее экономический характер): с равными промежутками в 12 лет такие восстания повторятся в 1968 году в Праге и в 1980-м в Гданьске и Варшаве. Если польский раскол самый массовый и длительный и фактически по сию пору до конца не разрешен, несмотря на военный переворот генерала Войцеха Ярузельского, если чехословацкий вызов опасен тем, что зародился в рядах правящей партии и исходил от коммунистов, то отличительными чертами Венгерской революции были ее радикализм, непримиримость и вооруженный, брутальный характер. Вот почему эта трагическая революция вызывает скорее сочувствие, чем восхищение. В отличие от Пражской весны и польской профсоюзной анархии, в Венгрии произошло настоящее вооруженное восстание против русских и их туземных коллаборационистов: улицы залила кровь, иногда совершенно невинная, как, например, во время массового линчевания разъяренной чернью партийных активистов и новобранцев секретной полиции на площади Республики, а венгерский премьер Имре Надь успел под народным давлением в несколько отпущенных ему судьбой, историей и Кремлем дней вручить советскому послу Андропову заявление о выходе Венгрии из Варшавского пакта и ее нейтралитете и сообщить по радио всему миру о войне между венграми и русскими. Эти несколько решающих дней в самом начале ноября 1956 года потребовали от Андропова необычайного напряжения всех способностей — железной воли, мгновенной сообразительности, абсолютного цинизма, самообладания, риска и беспощадности. Не обладая этими качествами, он лично ничего бы не выиграл от венгерского проигрыша русским, даже если бы Венгерская революция все равно была раздавлена советскими танками.

Однако именно биографу менее всего пристало, игнорируя роль личности, склоняться к историческому детерминизму и выдавать случившееся за неизбежное, уж коли оно случилось. Если заслуги Андропова в подавлении Венгерской революции были настолько велики, что обеспечили ему восхищение обоих советских лидеров, Хрущева и Брежнева, и стремительное продвижение по служебной лестнице, то закономерен вопрос: а был бы подавлен венгерский бунт без Андропова? Но начать нам придется с другого, более сложного и тонкого вопроса — возник ли бы он вообще, этот бунт, если бы не тайная деятельность и двусмысленная роль советского посла в Венгрии Юрия Андропова? Как читатели сейчас увидят, у его биографов есть веские основания такой вопрос поставить.

Незадолго до назначения в Венгрию — сначала советником, а спустя несколько месяцев послом — Андропов был послан в служебную командировку в Восточную Германию, где на его глазах и, возможно, не без его участия советские оккупационные войска жестоко подавили рабочий бунт 17 июня 1953 года: 267 мужчин и женщин погибли в уличных боях, сотни ранены, 18 приговорены к смерти военными трибуналами и казнены, а больше 1110 человек брошены за решетку. Это было крушение идеологических иллюзий левой немецкой интеллигенции, которая после второй мировой войны вернулась из эмиграции в "лучшую из Германий", а увидела в ней коммунистический эрзац Пруссии. Знаменитый немецкий драматург Бертольд Брехт написал вослед восстанию горькую эпитафию:

После 17 июня 

Секретарю Союза писателей 

Принесли найденные на аллее Сталина 

листовки, 

В которых говорилось, что народ 

Потерял доверие правительства 

И лишь созидательным трудом 

Может вновь обрести его. 

Правителям, наверное, было бы проще 

Освободить этот народ от обязанностей 

И подыскать себе другой.

Естественно, что вожди советской империи извлекли из этого восстания совсем иной урок, чем левые немецкие антифашисты, — необходимости более жесткого курса по отношению к непокорному восточноевропейскому стану. Тем более поразительно, что буквально через несколько дней после подавления берлинского бунта Москва вызвала венгерских руководителей во главе с партийным боссом и премьером Матиасом Ракоши и устроила им начальственную головомойку за жесткие методы управления, недостаточную гибкость, насильственную коллективизацию, экономические ошибки и даже за нарушения законности и аресты невинных людей. Процесс десталинизации в советской империи начался, таким образом, с Венгрии, с почти трехлетним опережением не только других восточноевропейских вассалов Москвы, но и самой метрополии. XX антисталинский съезд состоялся только в феврале 1956 года.

Чем объяснить, что пионером антисталинского движения Кремль избрал именно Венгрию? Более жестоким, чем в других государствах-спутниках, режимом? Большей приверженностью венгерского руководства сталинизму? Большим размахом репрессий? По всем этим параметрам Венгрия среди других восточноевропейских стран находилась где-то посередине, мало чем от них отличаясь. Но дело все в том, что в отличие от других восточноевропейских сталинистов Матиас Ракоши, отсидевший 16 лет в хортистских тюрьмах и вымененный Кремлем на несколько полковых знамен-реликвий, которые русская армия захватила во время подавления Венгерской революции 1848–1849 годов, был по происхождению евреем. Перед кремлевскими вождями во время встречи с венгерской делегацией лежали копии подробного отчета о положении в Венгрии, который составил предшественник Андропова, тогдашний советский посол в Будапеште Евгений Киселев. В отчете черным по белому указывалось, будто главная беда Венгрии в том, что ею управляют четыре человека, и все они, во главе с Ракоши, евреи.

— Послушайте, Ракоши, — сказал Берия, руководитель советской госбезопасности. — Мы знаем, что Венгрией управляли турецкие султаны, австрийские императоры, татарские ханы и польские короли. Но, насколько нам известно, Венгрией никогда не правил еврейский царь. Вы между тем превратились в такого царя. Но имейте в виду — мы этого допустить не можем.

Хрущев поддержал тогда своего самого опасного соперника, которого по его приказу через несколько дней расстреляют в подвале Лубянки, где совсем еще недавно Берия был полноправным хозяином.

Советские вожди соглашались оставить Матиаса Ракоши партийным боссом, но настаивали, чтобы на посту премьера его сменил любой другой человек, который отличался бы прежде всего тем, что не был евреем. Так Советский Союз сам назначил на пост руководителя венгерского правительства будущего вождя Венгерской революции Имре Надя — он подошел Москве благодаря своему нееврейскому происхождению.

Это был, конечно, сугубо формальный, анкетный подход к вопросу, и в данном случае Советскому Союзу пришлось вскоре расплачиваться за свой антисемитизм. Можно даже сказать, что Кремль исходил из идеалистических принципов (если таковыми считать антисемитские), игнорируя пользу дела и собственную выгоду. Ибо еврей Ракоши был куда более предан русским, чем венгр Надь. И его еврейство никогда не мешало беспрекословно и слепо следовать линии Кремля, даже если эта линия была антисемитской. Когда за несколько месяцев до смерти Сталин задумал грандиозное антисемитское шоу по так называемому "делу врачей", которые обвинялись в покушении на жизнь кремлевских вождей по заданию сионистских организаций и западных шпионских центров, еврей Ракоши, не мешкая ни минуты, арестовал директора Европейского госпиталя доктора Бендика и других будапештских врачей-евреев, чтобы по советскому сценарию устроить аналогичный спектакль в Венгрии. Таким образом, из-за установки на антисемитизм Хрущев, Берия, Маленков и вся тогдашняя кремлевская рать ослабила власть верного союзника, передав значительную ее часть Имре Надю — союзнику более чем сомнительному.

Первым, кто это понял, был Юрий Андропов. Прибыв на место, он оценил ситуацию трезво, без антисемитских предрассудков, а исходя исключительно из интересов советской империи, которую он в Венгрии представлял. В отличие от предшественника Киселева и наперекор указаниям из Москвы, которая продолжала поддерживать Имре Надя против Матиаса Ракоши, Андропов решительно занял сторону последнего. Тем более что уже через год после назначения премьером Имре Надь представил на рассмотрение ЦК партии и парламента программу, которая предусматривала закрытие концентрационных лагерей, политическую амнистию, экономическую децентрализацию, разрешение крестьянам покидать колхозы. Это создавало для беспокойства Кремля куда более веские причины, чем в июне 1953 года. Теперь Венгрия не просто опережала Москву в процессе десталинизации, но заходила так далеко, как в Советском Союзе никто никогда в будущем не зашел.

Венгерская реальность и тенденциозное ее отражение в посольских доносах Андропова возымели действие: 7 января 1955 года венгерских вождей снова вызвали в Москву и снова подвергли суровому разносу. Но на этот раз подсудимым был Имре Надь, которого кремлевские прокуроры — Хрущев, Маленков, Микоян, Молотов, Каганович и Булганин — обвиняли во всех, по советскому политическому кодексу, смертных грехах: ревизионизме, умалении роли коммунистической партии, буржуазном национализме, подрыве колхозов и даже в снижении военного потенциала страны. Как и летом 1953 года, перед каждым советским вождем лежала аккуратная папка, из которой они черпали обвинения, аргументы и доказательства. Причем надо отдать должное Андропову: досье на Имре Надя было подготовлено им с необычайной тщательностью, с высоким профессионализмом, так что в преступлениях венгерского премьера не оставалось никаких сомнений. В вину ему ставилось все — от патриотической цитаты из венгерского поэта Шандора Петефи, которую Имре Надь имел неосторожность привести на страницах партийной газеты "Сабад Неп", до антисоветской демонстрации, стихийно возникшей во время соревнований по водному поло между венграми и русскими.

Сразу по возвращении из Москвы с Имре Надем случился сердечный приступ, в апреле он был выведен из состава политбюро и ЦК и снят с поста премьера. К нему даже приезжал главный советский идеолог Михаил Суслов и, сидя у постели больного, уговаривал публично покаяться. Имре Надь отказался и был исключен из партии. Но Матиасу Ракоши, одержавшему с помощью Андропова победу, для полного триумфа показалось этого мало — он составил проскрипции на 400 человек и потребовал их немедленного ареста ради спокойствия и порядка в стране. Первым в списке значился Имре Надь. Нам неизвестно, какую позицию в этом вопросе занимал Андропов — поддерживал ли он требование своего протеже на арест соперника? Что же касается Кремля, то он сдержал победоносный пыл венгерского ставленника и на арест Имре Надя санкции не дал.

Матиас Ракоши спасал шкуру и старался угодить Москве, но он ошибся — из Москвы дули хоть и переменчивые, но часто теплые ветры. Имре Надь умел слушать "шум времени". За несколько недель до открытия в Москве XX съезда он закончил "политические тезисы" и в 10 экземплярах послал их в ЦК той самой партии, из которой полгода назад был исключен. Один экземпляр он направил на улицу Байза в советское посольство. Андропов мгновенно снял копии с этого, на его взгляд, порочащего Надя документа и переслал одну в Москву под грифом "совершенно секретно" (он знал, что благодаря такому грифу документу будет обеспечено первоочередное внимание), а другую Матиасу Ракоши. Впоследствии этот документ будет фигурировать на суде над Имре Надем в качестве главного инкриминирующего материала. Точно так же Андропов уже поступал с отрывками из воспоминаний Имре Надя, которые тот посылал в советское посольство для передачи кремлевским вождям: один экземпляр сразу отсылался с курьером Матиасу Ракоши.

В Москве, однако, было не до доносов: в конце февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда Хрущев произнес секретный доклад о преступлениях Сталина — так началась эпоха оттепели, которая рикошетом задела и Восточную Европу, прежде всего Польшу и Венгрию. В это время амплитуда политических колебаний в советской империи достигла предела — невозможное стало казаться возможным, хотя возможное все еще продолжало оставаться невозможным. Имре Надь, который на несколько недель предвосхитил своими "политическими тезисами" антисталинский доклад Хрущева, пребывал в Венгрии на положении партийного изгоя. Андропов продолжал слать из Будапешта в Москву обстоятельные доклады — он ставил на Матиаса Ракоши, а Имре Надя характеризовал как смутьяна и ревизиониста.

Предугадать следующий шаг Кремля, высчитать его реакцию, предсказать очередной крутой поворот политики было невозможно — если кто тогда не ошибался, то разве что по случайности. Даже Хрущев, скованный в своих движениях соратниками-соперниками, не смог бы с точностью сказать сегодня, что он сделает завтра, или, точнее, что сможет сделать завтра, если ему удастся одолеть сопротивление сталинистов в Политбюро. Либо — что они смогут сделать, если им удастся одолеть его сопротивление, а может быть, и его самого. Андропов не исключение: при таком размахе идеологических и политических колебаний самым надежным было занять выжидательную позицию, не выказывая открыто своей точки зрения. Он уже обжегся в Москве, когда ее выказал и поплатился венгерской ссылкой. Но он был игроком и знал, что без риска невозможен выигрыш. Тем более он уже сделал ставки и ему было поздно отступать: ставя на Ракоши, он ставил не столько на него самого, сколько против Надя. Пока что ему удавалось убеждать Москву следовать в венгерских делах его советам — наперекор дующим из Москвы либеральным ветрам. В это время Хрущев признал даже давнего антисталиниста Тито и пошел на сближение с Югославией, но одновременно продолжал поддерживать в Венгрии сталиниста Ракоши. Когда летом 1956 года Тито приехал в Москву, он всячески убеждал Хрущева отказаться от Ракоши. Позднее, спустя две недели после разгрома советскими танками Венгерской революции, Тито вспомнил об этом разговоре в Кремле:

— Мы заявили, что режим Ракоши — и сам Ракоши — не имеет достаточной квалификации, чтобы возглавлять Венгерское государство или добиться национального единства, и что дальнейшее существование этого режима может привести к очень серьезным последствиям. Советские товарищи, к сожалению, нам не поверили. Они заметили, что Ракоши старый революционер и честный человек. Советские товарищи сказали, что он умный человек и преуспеет и что они не знают никого другого, на кого они могли бы положиться в этой стране.

"Советские товарищи" больше верили "своему человеку" в Будапеште, чем почетному гостю из Белграда. Если б произошло наоборот и Хрущев послушался Тито, а не Андропова, то Венгерской революции можно было бы избежать: Матиаса Ракоши сняли бы на несколько месяцев раньше и на несколько месяцев раньше возвратился бы к власти Имре Надь, который извилистым путем между кремлевскими указами и народными требованиями повел бы Венгрию к постепенным либеральным реформам. Удалось же избежать в тот раз революции в Польше, хотя эволюционная ситуация там в середине октября 1956 года, после рабочих беспорядков в Познани, была близка к той, что сложилась в конце октября в Венгрии. Однако октябрьский Пленум ЦК ПОРП в экстренном порядке кооптировал недавно освобожденного из тюрьмы и только что реабилитированного и восстановленного в партии Владислава Гомулку в члены ЦК, избрал его членом политбюро и первым секретарем.

Как только в Москве стало известно о польских переменах, советские войска, расположенные в Польше и на советско-польской границе, двинулись к Варшаве, а рано утром 19 октября на военном аэродроме вблизи польской столицы без предупреждения приземлился советский самолет, из которого вышли кремлевские вожди — Хрущев, Молотов, Микоян, Каганович и маршал Конев. Они сели в машины, которые помчали их через еще спящую Варшаву к Бельведеру, великолепному президентскому дворцу начала XIX века, где они лицом к лицу столкнулись с польскими руководителями.

— Предатели! — закричал с ходу Хрущев, ни с кем даже не поздоровавшись. — Мы кровь проливали за освобождение вашей страны, а вы, сговорившись с сионистами, хотите отдать ее американцам. Но это вам не удастся! Этого не будет! Мы не позволим…

В это время он заметил среди поляков незнакомца, такого же лысого, как сам:

— А ты кто такой?

— Я тот самый Гомулка, которого вы три года держали в тюрьме. А сейчас препятствуете возвращению к политической жизни…

Так состоялось их первое знакомство.

Меж тем советские войска приближались к польской столице, и, когда аргументы против поляков были исчерпаны, Хрущев недвусмысленно намекнул, что вопрос в таком случае может быть решен армией. Гомулка учел и этот вариант и сообщил Хрущеву, что студенты и рабочие варшавских заводов уже вооружены. Роли поменялись — с позиции силы теперь выступал новый польский руководитель. Своим последним ультиматумом он предупреждал о готовности — в случае срыва переговоров — возглавить польский народ в борьбе с оккупантами. Хрущеву не оставалось ничего другого, как дать приказ войскам приостановить наступление на Варшаву.

События в Польше подхлестнули венгров: если полякам удалось вернуть к власти Гомулку, несмотря на сопротивление русских, то почему нельзя сделать то же самое с Имре Надем? Венгерские события развивались приблизительно по тому же сценарию, что и польские, и были прямо с ним связаны, но как следствие с причиной. Это предопределило их опаздывание от польских на несколько дней. "Революция потерянных 48 часов", — сказал впоследствии один из ее участников. Вдобавок — личное противодействие советского посла Андропова. Получалось что-то около недели — например, возвращение Имре Надя к обязанностям премьера произошло через 5 дней после восстановления Гомулки в Польше. Уже после подавления Венгерской революции некоторые даже считали, что венгры спасли поляков, приняв на себя весь удар советской империи, которая неспособна была подавлять одновременно два очага сопротивления. Скорее, вышло иначе: Россия отыгралась на венграх, восстановив в Будапеште имперское самолюбие, только что уязвленное в Варшаве.

Но главное отставание не от Польши, а от реальности — советские уступки не поспевали за венгерскими требованиями. И в самом этом отставании заложено зерно трагедии, которой суждено было разыграться на улицах Будапешта.

В конце концов кремлевские вожди прислушались к совету Тито и пожертвовали Матиасом Ракоши. В конце концов они приказали восстановить Имре Надя в партии. В конце концов советский посол против своей воли и желания, но по прямым инструкциям из Москвы послал Имре Надю приглашение явиться к нему в посольство. В конце концов все это было сделано, и будь это сделано раньше, возможно, помогло бы Венгрии избежать трагедии. Теперь же все действия походили на причитания Хора в греческой пьесе, не способного ни вмешаться в трагический сюжет, ни предотвратить его.

Итак, в конце концов они встретились — два антипода, два врага, два. человека, от которых зависела судьба Венгерской революции, два будущих ее главных действующих лица — человек, назначенный империей своим наместником в Венгрии, и человек, призванный венгерским народом руководить восстанием против империи. Даже физически они являли собой — если не считать, что оба носили очки, — редкий пример противоположности: маленький коренастый венгр с висячими усами и рослый, упитанный, гладко выбритый, с чем-то слоновьим во всем облике русский.

Андропов имел все основания ненавидеть Имре Надя лично. Если б тот оказался так же удачлив, как Гомулка, это означало бы конец его, Андропова, политической карьеры. Не будь прямого приказа из Москвы, Андропов ни за что по собственной инициативе не призвал бы венгерского вождя, всего полтора года назад разжалованного по его прямому доносу. Впрочем, за три года службы посол научился дипломатическому этикету, может быть, даже превзошел в нем других дипломатов: почти все, кто с ним встречался, отмечали постоянную улыбку, которая делала его лицо еще более непроницаемым. Для тех, кто знал Андропова в Венгрии, он оставался загадкой, хотя вовсе не скрывался, не был ни домоседом, ни нелюдимом. Совсем напротив.

За время пребывания в Венгрии он успел полюбить этот сколок Австро-Венгерской империи, который путем манипуляций великих держав в Ялте и Потсдаме перешел в новое владение. В отличие от коллег в других советских посольствах в Восточной Европе, которые предпочитали отсиживаться в столицах, узнавая о странах своей аккредитации главным образом из местных газет, Андропов много разъезжал по Венгрии, бывал в деревнях, на фермах, на заводах, разговаривал с крестьянами, рабочими, инженерами. Он даже брал уроки венгерского языка, который вместе с финским и эстонским принадлежит к самой трудной для усвоения чужеземцами угро-финской группе. Дети Андропова — сын Игорь и дочь Ира — учились в будапештской школе и дружили с венграми. Летом всей семьей отправлялись на живописный берег озера Балатон — и уже после того как Андропов был отозван в Москву, он иногда отдыхал и подлечивал диабет на одном из здешних курортов, хотя больше предпочитал Варну в Болгарии либо Карловы Вары в Чехословакии.

Он вообще любил Восточную Европу, по которой впоследствии по долгу службы пришлось много разъезжать, но любил не как заграницу, а как часть советской империи, для него лично самую предпочтительную часть. В своих вкусах он слыл западником. Всегда модно одет. Став послом, распорядился сервировать стол на приемах в "континентальном" стиле, а гостей угощать французскими винами. Учтивый хозяин, он сам обходил столы, шутил с мужчинами, любезничал с дамами, а когда начинались танцы, приглашал их в несколько церемонной, довоенной манере. Дамы были в восторге — от его мягкой вкрадчивой речи, от комплиментов, но больше всего — от неожиданности: вместо русского увальня — советский денди. Нравился он и мужчинам: в отличие от предшественника никогда не повышал голоса, в спорах старался переубедить, а не перекричать, был терпим и внимателен — больше слушал, чем говорил. Это был советский чиновник новой формации, с которой венграм пока что не приходилось сталкиваться. У собеседников, в том числе радикально настроенных, обычно оставалось впечатление, будто Андропов на их стороне, хотя он по большей части молчал. Но молчание списывали на официальный статус посла, который мешал поддержать вслух венгерских сторонников реформ.

В Венгрии он научился скрывать свои мысли и улыбаться — два качества, которые сыграли роковую роль в Венгерской революции. Потому что он казался "своим" не только реформаторам в Будапеште, но и сталинистам в Москве. Поддерживая в венграх надежду, он одновременно усиливал тревогу в русских. Поэтому — в добавление к объективным факторам — справедливо будет признать, что он лично способствовал созданию в Венгрии революционной ситуации, из которой извлек максимальную выгоду для собственной карьеры. Даже в последние дни восстания, когда исход был практически уже предрешен, он обольщал венгров ложными надеждами, усыпляя их бдительность либо провоцируя на рискованные акции, которые необходимы были Москве как предлог для военного вмешательства. В то время как многие венгерские революционеры и реформаторы принимали его за "своего", он пользовался все большим доверием Кремля. Недаром Хрущев вспомнит о нем в своих мемуарах как о человеке, который один заменял собой Советскую Армию, когда ее из тактических соображений либо из-за колебаний вождей вывели из Будапешта за несколько дней до окончательного штурма венгерской столицы.

Принимал ли Андропова за "своего" Имре Надь? Скорее всего, он знал о подрывной роли советского посла против него лично, но в те дни, когда их встречи стали почти регулярными, иногда по нескольку раз в день, и когда с еще большей частотой в сердце этого трагического премьера Венгрии сменялись надежда и отчаяние, он предпочитал верить Андропову, даже если догадывался, что тот его обманывает, — предпочитал лучше быть обманутым, чем заглянуть безнадежной правде в глаза. Никто не знает, о чем они беседовали с глазу на глаз в течение нескольких часов кряду в ту их знаменательную встречу, которая одновременно положила и конец опале Имре Надя, и начало Венгерской революции.

24 октября в 8 часов 13 минут радио Будапешта сообщило о назначении Имре Надя премьер-министром, а еще через полчаса новый руководитель страны объявил в стране военное положение, пытаясь ввести анархию революции в русло законности и порядка. Увы, было уже поздно — слишком долго сдерживаемые события, словно нагоняя упущенное, развивались стихийно и неудержимо.

Накануне по всему Будапешту прокатилась волна демонстраций: "Имре Надя в правительство, Ракоши в Дунай" — единодушное требование разбушевавшейся толпы. Около городского парка демонстранты обвязали стальными тросами шею бронзового Сталина и стащили ненавистную статую с пьедестала, на котором осталась только гигантская пара русских сапог — триумфальный символ позднее проигранной революции. Поваленную статую тирана толпа с улюлюканьем потащила по улицам к Национальному театру — Венгерская революция началась с карнавала, но слишком быстро превратилась в кровавую бойню. Вмешательство советских танков политически перенаправило ее ход: гражданская война перешла в освободительную войну с оккупантами, ее главным лозунгом теперь стал "Русские домой!". Венгерская армия начала переходить на сторону повстанцев.

В 2 часа дня 24 октября советские танки появились на улице Академии перед штаб-квартирой Центрального Комитета. Из танковых люков вылезли два высоких кремлевских гостя — Михаил Суслов и Анастас Микоян. Один — твердолобый сталинист, другой — сторонник десталинизации отражали своей противоречивой парой противоречия среди советских вождей. Оба находились в венгерской столице несколько дней, вникая в ситуацию, участвуя в заседаниях политбюро и правительства, и, будучи прагматиками, все больше склонялись на сторону Имре Надя и его примиренческого реформистского курса. В эти же дни Имре Надь получил одобряющие телеграммы от Гомулки из Варшавы и от Тито из Белграда. Но главный подарок пришел от кремлевских вождей. 30 октября Суслов и Микоян возвратились из Москвы, куда ездили доложить о положении в Венгрии, и привезли в Будапешт Декларацию советского правительства о равенстве и невмешательстве в отношениях между социалистическими странами. На следующий день Имре Надь объявил по радио о начале эвакуации советских войск из Венгрии. Это было полным поражением Андропова, которое продлилось, однако, всего несколько часов.

Уже к вечеру 1 ноября стали поступать первые сообщения о переходе советскими войсками венгерской границы и их движении в глубь страны: танки, грузовики с солдатами и амуницией, бронированные автомобили, артиллерия — все во много раз больше, чем выведено накануне. Рано утром Имре Надь вызвал к себе Андропова и потребовал объяснений: что происходит? Почему советское правительство нарушает собственную декларацию?

А происходило вот что.

Пока Суслов и Микоян разъезжали в танках по Будапешту — по утрам к ЦК либо к парламенту, а ночью возвращаясь в расположение советских войск около аэродрома, — в Москву непрерывным потоком шли депеши от Андропова. Одна тревожнее другой. Об анархии и безвластии, о зверствах черни, об охоте на бывших агентов секретной полиции и массовых случаях линчевания на улицах, об осквернении памятников советским солдатам, об освобождении из тюрем уголовников и возвращении в страну венгерских фашистов — хортистов, о кровавой бане на площади Республики, где погибли совсем еще молоденькие, только что призванные в армию новобранцы и старые партийцы, среди них, действительно, честнейший Имре Мезо, партийный секретарь Будапешта, сторонник Имре Надя, ветеран гражданской войны в Испании и прославленный участник французского Сопротивления. В отсутствие Микояна и Суслова, когда те возвратились в Будапешт с московской Декларацией о равенстве и невмешательстве, Политбюро на основании информации, полученной от Андропова, приняло единодушное решение с помощью военной силы подавить Венгерскую революцию — в Москве ее, естественно, называли "контрреволюцией".

Конечно, было бы неверно приписывать тогдашнее вторжение советских войск в Венгрию исключительно секретным усилиям Андропова. Здесь, несомненно, действовали разные факторы. Вероятно, если б вместо Микояна и Суслова в Будапешт прилетел сам Хрущев (как он прилетал за несколько дней до этого в Варшаву) и лично пообещал Имре Надю не вмешиваться, его слово оказалось бы более весомым, чем обещание Суслова и Микояна, его труднее было бы нарушить. Но все равно и на Хрущева со всех сторон оказывали давление: военные, которые рассматривали Венгрию как западный плацдарм советской империи с наземными и воздушными базами и боялись ее потерять; сатрапы из других восточноевропейских стран, среди которых началась в связи с венгерскими и польскими событиями настоящая паника, и тон антивенгерских статей в бухарестской "Скынтейя" или восточноберлинской "Нойес Дойчланд" был намного резче, чем в "Правде"; наконец, кремлевские сталинисты во главе с Молотовым и Кагановичем, которые требовали возвращения к прежним методам управления империей, и Венгрия была их главным козырем в борьбе против Хрущева: вот, мол, к чему привел его курс на либерализацию. Секретная информация, которая поступала из здания на улице Байза в Будапеште в Кремль в Москве, снабжала необходимыми аргументами московских военных и кремлевских ортодоксов, а опосредованно — и восточноевропейских вождей с их страхом перед цепной реакцией, которая неизбежно должна была последовать вслед за венгерскими событиями, если их вовремя не пресечь. Естественно, Андропову была хорошо известна дислокация кремлевских сил, и молодой карьерист апеллировал своими доносами именно к антихрущевской группе Молотова и Кагановича, а не к Хрущеву, который всего три года назад отправил его в венгерскую ссылку. Для Хрущева же венгерский вопрос был вопросом политической жизни и смерти, политического выживания: согласившись с доводами Андропова и стоявшей за ним неосталинской группировки, он тем самым перенес решающее сражение за власть на год вперед, когда окреп достаточно, чтобы одолеть врагов и изгнать их из Политбюро.

Об уровне колебаний в Кремле в это время свидетельствует сам Хрущев в надиктованных им впоследствии на магнитофон воспоминаниях. То он вызывает к себе главнокомандующего войсками Варшавского пакта маршала Конева и спрашивает его, сколько армия потребует времени, чтобы навести порядок в Венгрии. "Три дня", — отвечает Конев, но Хрущев отпускает его, так и не дав окончательного приказа. То он приглашает в Москву китайских коммунистов во главе с Лю Шаоци и ночь напролет спорит с ними на бывшей сталинской даче, прозванной "Липкой", и китайцы постоянно звонят по телефону в Пекин Мао Цзэдуну, который, как филин, по ночам обычно не спит, а работает, и в конце концов уже под утро убеждают Хрущева не применять силу против венгров. Однако Политбюро, которому он докладывает о совещании с китайцами, переубеждает его…

Тогда же, 2 ноября, вдвоем с Маленковым в ненастную, нелетную ночь Хрущев отправляется в Югославию к Тито, и самолету чудом удается избежать катастрофы. Потом их трясет в машине и в катере, и на остров Бриони в Адриатическом море, где отдыхает Тито, их привозят в полуживом состоянии. Но они снова ночь напролет советуются с югославским диктатором, им важно заручиться его поддержкой. Хотя решение к тому времени уже принято, но Хрущев не решается в этом признаться.

Все эти кремлевские колебания были одновременно колебаниями политической судьбы Юрия Андропова. То было время колоссальной черновой работы, которую он проделал у себя в кабинете на улице Байза. 1 ноября, когда "Бирнамский лес" Советской Армии сдвинулся с места и перешел венгерскую границу, судьба Венгрии была решена, и Андропову осталось внести только последние штрихи в созданное им творение.

На первый запрос Имре Надя он спокойно ответил, что не располагает точными сведениями о создавшемся положении, но обещал немедленно запросить объяснений у своего правительства. В 11 часов утра Андропов вернулся в здание парламента, где находился венгерский премьер, сообщил, что передвижения советских войск носят рутинный характер и в это время года представляют собой обычное явление, никак не связанное с событиями в Венгрии.

— А если даже связано, то не в ущерб Венгрии, — добавил он, улыбаясь. — Наоборот, мы это делаем, чтобы избежать инцидентов при эвакуации из Венгрии советских воинских частей. Это наша обязанность — обеспечить спокойный вывод войск.

— А почему танки и бронемашины окружают наши аэродромы? — спросил Надь.

И на это готов ответ:

— Для безопасной эвакуации больных и раненых воздухом. Согласитесь, господин премьер, у вас в стране сейчас не очень спокойно.

Надя резануло слово "господин" в обращении к нему — все советские представители, включая посла Андропова, всегда называли его "товарищем". Однако сейчас было не до личных нюансов. Имре Надь предпочитал верить Андропову — другого выхода у него не было. Он просил посла получить дополнительные сведения из Москвы, а заодно передать туда очередной его протест в связи с продвижением советских войск по территории Венгрии.

В 2 часа дня Имре Надь снова позвонил в посольство и вызвал к телефону Андропова. На этот раз он предъявил послу ультиматум: если Советский Союз не начнет немедленно выводить свои войска, Венгрия объявит о выходе из Варшавского пакта. Он просил немедленно передать в Москву свой ультиматум.

Не дождавшись звонка от Андропова, Имре Надь в 5 часов вечера собрал заседание Совета Министров, который принял единогласное решение объявить Венгрию нейтральной страной. Но сам премьер понимал всю тяжкую ответственность такого решения и с часу на час откладывал официальное сообщение о нем. Он все еще ждал Андропова, все еще надеялся. И советский посол наконец появился и зачитал ответ Кремля. Имре Надь тут же перевел его на венгерский язык и продиктовал помощнику. Советская Декларация о равенстве и невмешательстве от 30 октября остается в силе, заявляла Москва и предлагала создать две смешанные комиссии, одна из которых занялась бы политическими вопросами, вытекающими из решения Венгрии выйти из Варшавского пакта, а другая — техническими деталями вывода советских войск с территории страны.

Андропову во что бы то ни стало надо оттянуть время. Во-первых, для того чтобы предотвратить военное сопротивление венгров Советской Армии и тем самым снизить число потерь среди русских. Во-вторых, чтобы успеть закончить поиски венгерских квислингов и создать из них новое правительство — в противовес правительству Имре Надя. Андропов сам взял на себя ответственность за разрешение венгерского кризиса, его вариант был принят Москвой, и сейчас он один заменял в Будапеште и Советскую Армию, и органы госбезопасности, и Политбюро ЦК КПСС. От него лично теперь зависели и судьба всей советской империи, и жизнь каждого советского солдата. Любые средства для достижения столь высоких целей он считал пригодными. Ложь была самым невинным из тех, которыми ему приходилось пользоваться в эти роковые дни в Будапеште.

Имре Надь и члены его кабинета выслушали ответ Москвы и еще раз потребовали немедленного вывода советских войск. Самым резким было выступление Яноша Кадара:

— Что случится со мной, не имеет ровно никакого значения. Но, будучи венгром, я готов в случае необходимости сражаться. Если ваши танки снова войдут в Будапешт, я выйду на улицу и буду бороться с ними хоть голыми руками.

В тот же день Янош Кадар выступил по радио — более откровенно и более страстно, чем Имре Надь:

— Во время этого славного восстания наш народ низверг режим Ракоши. Участники восстания добились свободы для народа и независимости для страны… Мы гордимся, что вы честно исполнили долг в вооруженном восстании.

Было уже поздно, все разъезжались. Кадар сел в одну машину с Ференцем Мюннихом. По дороге они резко о чем-то заспорили. Машина уже подъезжала к дому Кадара, когда тот приказал шоферу повернуть и ехать на улицу Байза. Ночь они провели в советском посольстве, а наутро советский танк отвез их на военно-воздушную базу То-кол на острове Чепель, откуда специальным самолетом они вылетели в пограничный советский, бывший австровенгерский, городок Ужгород.

Утром 2 ноября, когда Имре Надь узнал не только об исчезновении Кадара и Мюнниха, но и о дальнейшем переходе советских войск через венгерскую границу, он опять вызвал Андропова. Впервые советский денди был явно не в форме — усталый, небритый, галстук повязан небрежно, похоже, в эту ночь он даже не ложился. Однако Имре Надю было сейчас не до таких мелочей, поэтому он и не связал ночное исчезновение двух членов своего кабинета с необычным видом советского посла. Надь говорил нервно и торжественно — он понимал, что за спиной Андропова стоит советская империя, и бросал ему в лицо одно обвинение за другим.

Андропов, напротив, слушал рассеянно, отвечал вяло, невпопад, не затрудняя себя поиском более или менее правдоподобных аргументов. Единственное, что он делал, — старался преуменьшить советскую военную угрозу: "Это явное преувеличение — говорить о массовом вторжении. Просто одни части заменяются другими. Но скоро и они будут выведены. Весь вопрос не стоит выеденного яйца". Патриотический пафос Имре Надя казался ему неуместным, особенно сейчас. На некоторые вопросы венгерского премьера он просто не отвечал. Он смотрел прямо в глаза этому обреченному человеку и устало, скорее механически, чем учтиво, улыбался. Он думал уже о другом. Его венгерская игра была окончена.

В ночь с 3 на 4 ноября Имре Надь остался спать в парламенте. В 4 часа его разбудили и сообщили, что советские войска штурмуют Будапешт. В 5.20 он обратился по радио к согражданам:

— Говорит Имре Надь, председатель Совета Министров Венгерской Народной Республики.

Сегодня на рассвете советские войска атаковали столицу с явным намерением свергнуть законное демократическое правительство Венгрии.

Наши войска сражаются.

Правительство находится на своем посту.

Я сообщаю об этих событиях народу нашей страны и миру…

Ещё через полчаса Имре Надь узнал об образовании просоветского правительства Яноша Кадара. Вспомнил ли тогда венгерский премьер, каким изнуренным, невыспавшимся выглядел советский посол на следующее утро после бегства Кадара в таинственный дом за коваными воротами на улице Байза? Не спал эту ночь и Кадар. Он был единственным венгром, которому профессионально скрытный Андропов выложил все начистоту: и то, что песенка Имре Надя спета, он человек конченый, и что советским войскам уже отдан приказ подавить восстание. Выбора у Яноша Кадара нет: если он откажется сотрудничать с русскими, его ждет та же судьба, что и Надя. "Андропов первым говорил с Кадаром, и именно Андропов убедил Кадара принять советскую точку зрения", — вспоминает Миклош Васарели, пресс-секретарь Имре Надя. В эту холодную осеннюю ночь сухой расчет, цинизм и вероломство одержали верх над романтикой, наивностью и политическим инфантилизмом Венгерской революции.

Имре Надь укрылся в югославском посольстве, откуда вышел спустя 22 дня, получив от властей гарантии личной безопасности, но, не доехав до дома, был схвачен сотрудниками советской госбезопасности, через полтора года судим и в ночь с 15 на 16 июня 1958 года казнен. Несколько из его оставшихся в живых помощников рассказывают о встречах с советским проконсулом в самые последние дни или даже часы перед падением Будапешта. Так, бывший председатель Совета национальной обороны и главнокомандующий венгерской национальной гвардией генерал-майор Бела Кирали был послан Имре Надем к советскому послу днем 2 ноября после звонка Андропова, который заявил протест в связи с тем, что распоясавшиеся хулиганы угрожают безопасности посольства и его сотрудников: если венгерское правительство не в состоянии поддержать порядок, придется обратиться за помощью к нашим войскам. Когда Кирали подъехал с моторизованной пехотой и броневиками к зданию на улице Байза, то не обнаружил рядом с посольством ни единого человека, вокруг было совершенно пустынно, стояла мертвая тишина. Он долго стучал в тяжелую дубовую дверь, пока она наконец не открылась и на пороге появился статный мужчина в вечернем костюме. Это был Андропов. Позади него торжественно выстроился весь штат посольства. Андропов сразу же снял свой протест, сказав, что он результат недоразумения, и даже пошутил, что единственными венграми, которые угрожали советскому посольству, были две старые дамы, искавшие, где бы согреться в ветреный осенний день.

Посол пригласил генерала Кирали подняться к нему в кабинет. "Поверьте мне, генерал, советские люди лучшие друзья Венгрии", — заверил он и предложил немедленно начать переговоры о выводе советских войск из Венгрии. А Кирали во время разговора показалось, что Андропов его гипнотизирует. Затем посол проводил гостя вниз, крепко пожал руку, и генерал ушел, почти не сомневаясь, что учтивый собеседник на стороне Венгерской революции: "Ему удалось произвести впечатление полной искренности и непринужденности".

Переговоры, предложенные Андроповым, начались на следующий день и проходили на советской военной базе Токол на острове Чепель, пока в полночь в комнату не ворвались агенты КГБ и не арестовали венгерскую делегацию. Ее руководитель, герой Венгерской революции генерал Пал Малетер был казнен.

Спустя четверть века Бела Кирали вспоминает фальшивую улыбку Андропова и его холодные серо-голубые глаза, их гипнотическую силу. Сейчас он считает: это были глаза инквизитора. "Вы мгновенно схватывали, что он мог с одинаковым успехом и улыбаться вам, и уничтожить вас".

— Тем не менее, — сообщает Кирали, — Андропов проявил значительное мужество, появившись в здании парламента, в кабинете венгерского премьера в то самое время, когда советские войска продвигались в глубь страны. Он находился в страшной опасности. С ним могли расправиться прямо на улице самосудом.

И вот перед нами был этот человек, Андропов, — с горечью вспоминает генерал, — который прекрасно понимал, что происходит на самом деле. Однако до последнего момента он прикидывался передо мной, перед премьер-министром и другими, что дела идут как обычно, как положено. Даже пираты, перед тем как атаковать чужой корабль, выбрасывают черный флаг. Андропов был сплошной цинизм и расчет. Андропов для венгров — символ террора, который последовал за советским вторжением. Он сделал Венгрию безмолвной — как кладбище. Он депортировал тысячи венгров в Россию и отправил на виселицу сотни беззащитных юнцов.

— Андропов производил впечатление сторонника реформ, — вспоминает полковник Копачи, тогдашний шеф будапештской полиции, которого Андропов знал по приемам в советском посольстве и с женой которого танцевал. — Он часто улыбался, у него всегда находились льстивые слова для реформаторов, и нам было трудно уразуметь, действовал ли он только согласно инструкциям или по личному почину. Он был, несомненно, человек благовоспитанный и располагающий к себе. Вместо того чтобы приказывать сделать то или это, как действовал его предшественник, Андропов всегда "советовал" или "рекомендовал". Но я неизменно чувствовал в нем что-то холодное и непроницаемое. Казалось, что его глаза меняли окраску, и было в этих глазах ледяное пламя, скрытое за стеклами очков.

Последняя встреча Шандора Копачи с Юрием Андроповым произошла в последний день Венгерской революции. Когда вместе с женой Копачи торопился в югославское посольство, где надеялся получить политическое убежище, его задержали прямо на улице агенты КГБ и доставили в советское посольство. Андропов встретил их радушно и приветливо, объяснил, что Янош Кадар, который сейчас формирует новое правительство, хочет видеть полковника Копачи. Тот поверил давнему знакомому, однако советская бронемашина доставила его не к Кадару, а в тюрьму, из которой он вышел только спустя 7 лет — в 1963 году, по общей амнистии. На всю жизнь запомнил Копачи, как Андропов стоял на верхней площадке лестницы, улыбался ему и махал на прощание рукой.

Георг Хелтей, заместитель министра иностранных дел в правительстве Надя, отмечая ум и хладнокровие Андропова, считает, что советский посол "являлся высшей инстанцией, выносившей решения, кто именно и сколько людей должно быть казнено".

— Я уверен, что ему была дана абсолютная власть расправляться с революционерами, так что царство террора в Венгрии было царством террора Юрия Андропова. Оно связано с его именем навеки… И почти все венгры, которым пришлось во время революции встречаться с кремлевским гаулейтером, вспоминают по этому поводу такой исторический эпизод.

В 1944 году турецкий султан Сулейман пригласил к ужину венгерского дворянина. Гость не очень доверял хозяину и несколько раз вставал из-за стола, чтобы отправиться домой. Но каждый раз султан, улыбаясь, настаивал, чтобы венгр остался. "Ведь вы еще не отведали черного супа", — повторял он, имея в виду кофе. Когда "черный суп" был наконец подан, янычары набросились на венгра и заковали его в цепи. С тех пор "черный суп" стал в венгерском языке идиомой, обозначающей самое черное коварство и предательство.

Глава вторая СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ — КГБ

Вот особенность политической карьеры Андропова, которая предопределила ее наступательный и триумфальный характер: меняя посты, он не менял, а только расширял свои прежние функции. Его политический маршрут в последние 30 лет, начиная с венгерского назначения, был, по сути, расширением служебных обязанностей, пока наконец он не достиг поста, который является конечной точкой этого движения: дальнейшая служебная экспансия возможна теперь для Андропова только путем территориальной экспансии советской империи.

Достаточно сравнить карьеру Андропова с карьерой любого другого из партийных коллег, чтобы оценить экспансионистский, завоевательный характер движения по служебной лестнице — его движение вширь было движением вверх. К примеру, даже брежневский путь на кремлевский Олимп был менее последователен, более зигзагообразен. Приобретая новый пост, он неизбежно терял предыдущий: сразу же после войны направлен партийным боссом Запорожской области, спустя два года переброшен на аналогичный пост в соседнюю Днепропетровскую область, откуда был родом, еще через три года стал партийным руководителем Молдавской республики (не будучи молдаванином), а через четыре года назначен на такой же пост в другую республику — Казахстан (не будучи казахом). В конце концов Брежнев стал советским вождем, но скорее благодаря сложным антихрущевским интригам его коллег во главе с Сусловым, чем собственным усилиям. Иначе — с Андроповым: его путь отличает неумолимая логика, и обретением верховной власти в стране он не обязан никому, кроме самого себя.

Путь Андропова в Кремль был фактически накоплением служебных обязанностей, пока их количество не перешло в качество. Это не случайность, а неизбежный, скорее даже арифметический итог всей предыдущей накопительской деятельности. В самом деле, начиная с 1953 года у него не было потерь, которые сопровождают почти любую официальную карьеру в СССР. Он был назначен советником в Будапеште, а меньше чем через год стал Чрезвычайным и Полномочным Послом, иначе говоря — его обязанности и ответственность в Венгрии расширились, укрупнились. После блестящего выполнения там секретной миссии летом 1957 года переведен заведующим отделом ЦК КПСС по связям с правящими коммунистическими и рабочими партиями, то есть ему было поручено наблюдение за московскими вассалами — восточноевропейскими странами, Монголией, Китаем, Северной Кореей и Северным Вьетнамом. Принимая желаемое за действительное, в круг его обязанностей включили также Югославию. Во всех этих странах Андропов бывает часто, либо наведываясь туда в одиночестве, либо сопровождая сначала Хрущева, а после его отстранения в октябре 1964 года — хрущевских преемников: Брежнева и Косыгина. Никто после Ленина не бывал так часто за границей, прежде чем стать советским вождем, как Андропов, однако ни разу его нога не пересекает границы социалистического лагеря. Парадоксальным образом эта граница оказалась для него еще менее проходима, чем для остальных советских граждан, которые — в наименьшей своей части, естественно, — пересекают ее в качестве туристов, дипломатов, журналистов, шпионов, эмигрантов либо беглецов. Может быть, отчасти и по личным причинам он был заинтересован в укреплении этой границы. В ночь с субботы на воскресенье 13 августа 1961 года перекрыт последний лаз из Восточной Европы в Западную — живая цепь из 50 тысяч солдат отрезала советский сектор Берлина от мира. На месте этой цепи вскоре выросла 25-километровая Берлинская стена с рядами колючей проволоки, противотанковыми заграждениями, минными полями, самострелами и сторожевыми вышками. Ее строили солдаты, но главными архитекторами были тогдашний руководитель Восточной Германии Вальтер Ульбрихт и тогдашний имперский надзиратель за социалистическими странами Юрий Андропов.

Итак, после отъезда Андропова из Будапешта Венгрия тем не менее осталась под его опекой наряду с одиннадцатью другими странами. Спустя много лет, уже ближе к олимпийскому скачку в его необычайной карьере, когда слухи о нем, один противореча другому, полностью заслонят реальную деятельность, Андропову среди прочего припишут соавторство, вместе с Яношем Кадаром, в венгерском "гуляшном социализме", или "социализме с буржуазным лицом", — перифраз и антитезис "социализма с человеческим лицом", который просуществовал в Праге несколько месяцев 1968 года, пока не был раздавлен гусеницами советских танков. Это вряд ли верно с учетом венгерского опыта Андропова. Он был назначен на роль сторожевой собаки, обязанность которой — загонять отбившихся овец обратно в отару, а такие сложные вопросы, как допущение реформ, решались пастухом, каким выступал в это время Хрущев. Впрочем, кто бы ни дал санкцию на строительство в Венгрии "самого счастливого в социалистическом лагере барака", объяснялось это не либерализмом, а прагматизмом, ибо, как считал один римский император, хороший пастух стрижет овец, но не сдирает с них шкуры.

Отдел ЦК по связям со стоящими у власти коммунистическими партиями был новым, созданным как бы специально для Андропова с учетом его удачного венгерского опыта и в предчувствии грядущих трудностей в отношениях с социалистическими странами. Под руководством Андропова и ввиду растущих расхождений Советского Союза с Югославией, Китаем и Албанией, а вскоре и с Румынией этот отдел приобретает первостепенное значение, что косвенно отражается в факте избрания Андропова членом ЦК на очередном съезде партии в 1961 году, а в следующем — секретарем ЦК с сохранением за ним должности заведующего отделом. В это время Андропов публикует несколько резких статей против восточноевропейских раскольников — в майском выпуске журнала "Коммунист" за 1960 год о югославах, а 2 декабря 1961 года в "Правде" об албанцах.

Снова, в отличие от коллег, Андропов, приобретая, ничего не теряет. Просто к этому времени, особенно учитывая раскол между Советским Союзом и Китаем, значение возглавляемого им отдела — одновременно с ростом квалификации в порученных партией делах — возрастает настолько, что уже требуется иметь кого-нибудь в самом Секретариате ЦК, кто бы курировал эти дела, и нет у советских вождей на примете более подходящего человека. Став секретарем ЦК в 1962 году и сохранив за собой должность заведующего отделом ЦК, Андропов превратился как бы в начальника над самим собой — довольно редкая комбинация в советской партийной структуре.

Попутно отметим еще одну анкетную странность в карьере Андропова: он избирается членом ЦК, минуя кандидатский стаж. Причем такие "перескоки" ему не впервой. Так, например, в 1938 году он стал первым секретарем Ярославского обкома комсомола, не будучи еще членом партии, в то время как по действовавшему тогда уставу, чтобы занять этот пост, необходимо было иметь как минимум четырехлетний партийный стаж. А Андропов вступил в партию только в следующем, 1939 году. Однако еще через год назначение Андропова на пост первого секретаря комсомола Карело-Финской республики снова произведено в нарушение устава — для этой должности требовался как минимум 5-летний партийный стаж. Тогдашние прыжки сразу через несколько уставных ступенек объяснимы, по-видимому, масштабом сталинских чисток. Слишком много освобождалось вакантных мест, Сталину требовались новые, молодые, надежные кадры: в самом начале карьеры Андропов шагал буквально по трупам предшественников. Особенно это касалось комсомола, где началась карьера: старое комсомольское руководство страны во главе с Косаревым поголовно полегло в период Великого Террора (Косарева, кстати, арестовал лично Берия), были разгромлены многие республиканские и областные комсомольские организации, фактически прежний комсомол с ленинскими еще традициями был полностью заменен новым, сталинским. Одним из его активистов, руководителей и стал Юрий Андропов.

Труднее понять, почему Андропов стал в 1961 году членом ЦК, минуя кандидатский "предбанник". Возможно, это была еще одна награда за "венгерские" заслуги. Либо он уже успел выслужиться на новом посту заведующего отделом ЦК: та же идея Берлинской стены, феноменальная в своей примитивной мощи, заслуживала вознаграждения. Одно очевидно: Андропов был необходим Хрущеву в качестве полицейской, сталинской поправки к его сравнительно либеральному и, уж во всяком случае, антисталинскому режиму. Андропов служил одним из противовесов этому режиму, дабы уравновесить либеральные начинания Хрущева, у которого, несомненно, был политический синдром Меньера[38]. Однако падение Хрущева явилось, наоборот, следствием того, что он, боясь потерять равновесие, окружил себя слишком большим числом сталинистов-противовесов: он упал в сторону, противоположную той, которой боялся. Именно это его падение в "малый Октябрь" 1964 года, названный так в отличие от "большого Октября" 1917 года, стало еще одним решающим моментом в политической биографии Юрия Андропова.

Хрущев с его резкой оппозицией сталинизму казался откровенным бунтовщиком в кресле премьер-министра и партийного босса, и бунт его был направлен против русской имперской истории: либеральные реформы угрожали самому существованию империи. Иначе говоря, антисталинский курс Хрущева оказался неуместен в России и был ею решительно отвергнут. Можно сказать даже, что причиной его падения был волюнтаризм по отношению к российской традиции, и партийные функционеры, которые совершили осенью 1964 года государственный переворот, сами того, возможно, не осознавая, исполняли историческую волю. Иначе, вероятно, им бы этот переворот не удался. Но за ними стояла глыба русского прошлого — поэтому и был подавлен диссент[39], возникший на таком высоком уровне. Хрущев, а не Солженицын и не Сахаров, был первым советским диссидентом, и странно не то, что он в конце концов пал, но скорее то, что он пал в 1964 году, а не в 1957-м, когда против него восстало большинство соратников, а спас решительным силовым маневром маршал Жуков.

Если даже антисталинист Хрущев, недолюбливая Андропова, не мог уже, однако, обойтись без него и его услуг, то сменившая Хрущева партийная команда, которая выровняла курс страны, введя его обратно в фарватер русской имперской истории, оценила Андропова по заслугам: меньше чем через три года после октябрьского переворота, 19 мая 1967 года, в 52-летнем возрасте он назначен председателем Комитета государственной безопасности. А еще месяц спустя "Правда" объявила, что новый руководитель КГБ избран кандидатом в члены Политбюро — явный знак особого, по сравнению с хрущевскими временами, значения, которое придавали новые кремлевские вожди органам госбезопасности и лично Андропову, ибо с тех пор, как в 1953 году Лаврентий Берия был расстрелян, ни один из шефов тайной полиции не избирался в Политбюро даже на кандидатском уровне, без права голоса[40].

На посту руководителя Комитета государственной безопасности Андропов сменил Владимира Семичастного, знаменитого тем, что в бытность свою комсомольским боссом сказал о Борисе Пастернаке — после того как тот опубликовал за границей роман "Доктор Живаго", — что он хуже свиньи, ибо даже свинья не гадит в своем свинарнике, а Пастернак — нагадил. Сняли Семичастного, естественно, не за этот "вклад" в литературоведение — нашлось достаточно более серьезных, с точки зрения Брежнева и К⁰, грехов. Многие наблюдатели полагают, что главным из них было бегство за границу Светланы Аллилуевой, дочери Сталина, которое Семичастный не сумел предотвратить. Однако это не могло стать причиной смещения, самое большее — поводом. Важнее тут, что Семичастный — ставленник Александра Шелепина, который предшествовал ему и в комсомоле и в КГБ и упорно тянул за собой к вершинам власти, назначая на должности, которые вынужден был оставлять, так как сам занимал все более высокие и ответственные посты.

Александра Шелепина называли "железным Шуриком" — методы когда-то возглавляемого им КГБ он пытался распространить на всю страну, объясняя это необходимостью сильной власти и дисциплины: программа, близкая к той, которую провозгласил, придя к власти, Андропов. Сам Шелепин называл свое направление "рабочей оппозицией", ратовал за возвращение от бюрократической диктатуры к диктатуре пролетариата, "чистому" социализму и готов был лично возглавить крестовый поход против обуржуазившейся интеллигенции и космополитических евреев. Его появление на политической сцене оказалось преждевременным, вызов власти Брежнева неуместным, а падение таким же стремительным, как и восхождение: первый секретарь комсомола — председатель КГБ — секретарь ЦК партии (с одновременным членством в Политбюро) — председатель профсоюзов. Последняя — номинальная должность, но даже на ней он не смог удержаться и канул в политическое небытие. Честолюбие Шелепина было непомерно, воля к власти действительно железная, вдобавок — почти полный контроль над органами госбезопасности и ключевые посты в партийном аппарате. Погубило же его нетерпение: он был устранен как конкурент, и это явилось самой большой политической удачей Брежнева.

Естественно, что борьба с Шелепиным была одновременно борьбой с его ставленниками, и самым опасным из них слыл руководитель КГБ Семичастный. Почти одновременно с ним был смещен с должности комсомольского вожака другой протеже "железного Шурика" — Сергей Павлов, который пытался превратить дочернюю молодежную организацию партии в некое подобие гитлерюгенда. При отсутствии во главе страны Гитлера это выглядело как опасное опережение реальной власти. На официальную критику он обычно отвечал в том смысле, что комсомол — это цепной пес партии и обязан бежать впереди хозяина. Его сняли как раз в тот момент, когда он попытался ввести в организации специальную униформу и выделить из коричневорубашечников боевые отряды штурмовиков.

Однако вернемся к Семичастному, процесс нейтрализации которого начался задолго до его официального смещения, причем Андропову в этом процессе принадлежала ведущая роль. Как секретарю ЦК партии, в добавление к прежним обязанностям ему поручили курировать органы госбезопасности. Это в конце концов привело к тому, что по партийной линии и он стал как бы дублером Семичастного, в ряде случаев полностью его замещая и во всем контролируя. Такое положение, скорее всего, закрепилось где-то к середине 1966-го — за год до официального назначения Андропова преемником Семичастного на посту шефа тайной полиции. Именно тогда Андропов, которому по характеру его работы секретарем ЦК, отвечающим за связи с социалистическими странами, надлежало участвовать в различных совещаниях с руководителями "братских" коммунистических партий, неожиданно исчезает из поля зрения больше чем на 4 месяца. Последнее его появление — 12 апреля 1966 года на встрече Брежнева с кубинской делегацией. Очевидно, это не было опалой, даже временной, потому что в июне он был избран депутатом Верховного Совета, что не требовало публичного появления, а в июле его подпись стояла под официальным некрологом в связи со смертью секретаря ЦК по тяжелой индустрии Рудакова. Не похоже это было и на затяжную болезнь. Снова на людях Андропов появляется только 27 августа, на встрече с западногерманским коммунистом Максом Рейманом, с которым он, собственно, и не обязан был встречаться, так как в его обязанности входило наблюдение за стоящими у власти коммунистами, а не за такими безнадежными оппозиционерами.

Есть косвенные свидетельства, что эти четыре месяца ушли у Андропова на постепенное освоение новой профессии и оттеснение Семичастного.

Одно принадлежит Владимиру Сахарову, бывшему советскому дипломату и агенту КГБ, который в 1971 году перешел на положение невозвращенца. Это не очень надежный источник информации, и у нас еще будет впереди возможность объяснить почему. Однако, будучи приятелем андроповского сына Игоря и бывая у него и у его отца в гостях, Сахаров сообщает иногда вполне достоверные сведения. Он, в частности, считает, что, хотя назначение Андропова главой КГБ официально объявлено в 1967 году, на самом деле оно произошло в 1964-м или в 1965-м: "…припоминаю вечеринку в честь его нового назначения где-то около этого времени". В этом сообщении сомнительна только дата. Ни в 64-м, ни в 65-м Андропов не мог быть назначен руководителем органов, потому что как раз на эти годы приходятся интенсивные его поездки в социалистические страны — дважды в Венгрию, на остров Бриони для встречи с Тито, в Беловежскую пущу, на границе Польши и СССР, для встречи с Гомулкой, в Восточный Берлин на празднование столетия Первого Интернационала, в Варшаву на сессию Консультативного совета Варшавского пакта, в Северный Вьетнам, Пекин и Северную Корею для обсуждения вьетнамского вопроса, снова в Варшаву в составе партийно-правительственной делегации и, наконец, в Бухарест на IX съезд Румынской рабочей партии. А как раз после 4-месячного исчезновения, с осени 1966 года, частота заграничных турне резко снижается. Это значит, что весь 1964-й и 1965 годы он продолжал оставаться секретарем ЦК по социалистическим странам, а весной 1966 года был переброшен на новую работу, в Комитет государственной безопасности. Неточность Сахарова легко объяснима. Интервью с ним было проведено в 1982 году, спустя более полутора десятка лет после вечеринки в доме Андропова в честь его назначения шефом тайной полиции. Он, впрочем, и не настаивает на точности и называет наугад два года — 1964-й и 1965-й, что уже предполагает возможность, по крайней мере, третьей даты, которая, как мы видим, более вероятна, — 1966 год.

Другое косвенное свидетельство назначения Андропова шефом КГБ до официального объявления об этом содержится в статье, которую румынский "кондукторе" Николае Чаушеску опубликовал в бухарестской партийной газете "Сыкнтейя" 7 мая 1967 года. В ней румынский диктатор жалуется на подрывную деятельность одних коммунистических стран против других. Советский Союз не поименован, но нет сомнений, что речь именно о нем. Как раз на это время приходятся разногласия между Москвой и Бухарестом, которые все больше и больше беспокоят Кремль — вместе с Югославией и Албанией, с другими странами-раскольницами Румыния образует как бы прорыв в погранично-оборонном поясе советской империи, что тянется от Черного моря до Адриатики. К тому же все более независимая в политическом и военном отношении Румыния обрывает территориальную связь метрополии с верным вассалом Болгарией. Весьма вероятно, что, перейдя на новую работу, Андропов прежде всего попытался воспользоваться новыми полномочиями и новыми средствами, чтобы взять реванш за неудачу на предыдущей и — уже не уговорами — вернуть отбившуюся овцу в Варшавское стадо. Но — снова потерпел поражение. Насколько оно было для него чувствительно и насколько Андропов злопамятен, свидетельствует такой факт.

Спустя 16 лет, через два с половиной месяца после того как Андропов стал Генеральным секретарем партии, он снова попытался расправиться с непокорным румыном. И снова неудачно: 31 января 1983 года румынская служба безопасности Секуритате раскроет инспирированный Москвой заговор нескольких генералов румынской армии с целью убийства Чаушеску, а 3 февраля промосковские заговорщики будут уже казнены.

Однако не так уж важно точное время назначения Андропова на пост председателя госбезопасности, сколько причины: почему именно его назначили на эту должность? И не столько даже персональные причины (они более или менее очевидны — Андропов зарекомендовал себя на партийной и дипломатической работе сторонником жесткого курса и бескомпромиссных решений, и как раз такой человек был нужен на этом посту), сколько профессиональные: ведь у Андропова не было позади ни военного, ни чекистского опыта. Поэтому его назначение вызвало недоумение у большинства западных журналистов и экспертов, которые находили одно-единственное, сугубо лирическое объяснение: Андропов-де был близким сотрудником Брежнева. На самом деле профессиональные причины перевода Андропова из отдела ЦК по связям с социалистическими странами в тайную полицию объяснялось родственной близостью функций, выполняемых обеими инстанциями.

Само существование такого колоссального аппарата принуждения, каким является Комитет государственной безопасности, обусловлено в первую очередь необходимостью удержать в пределах империи народы-сателлиты, точнее, окраинные народы — двойной пограничный пояс: союзные республики внутри СССР и социалистические страны на его границах. Что же касается собственно России, то нынешний режим является созданием русских и отвечает их социальным, политическим, моральным и психологическим нуждам. Иначе нам пришлось бы прибегнуть к мистическому объяснению происхождения имперского тоталитаризма, который под разными, не меняющими сути названиями — самодержавие, диктатура пролетариата — с переменным успехом существует на территории России уже не первое столетие. То, что чеху, или поляку, или эстонцу, или венгру представляется худшей формой имперского тоталитаризма, для русских, как для имперской нации, является формой стихийной демократии, адекватной их правовому сознанию, исторической традиции, повседневным нуждам. Империя ставит этот во многих отношениях отсталый народ вровень с передовыми, заставляет с ним считаться и дает ему ощущение равенства либо даже превосходства. Поэтому отказ от империи значил бы для русских отказ от своего исторического значения как великой нации.

Другими словами, империя — результат исторического выбора: между нею и свободой русские выбрали империю, ибо сосуществование в рамках территориально единой страны несвободы для покоренных народов и свободы для народа-покорителя невозможно. Невозможен и добровольный союз народов-сателлитов ни между собой, ни тем более с имперским народом во главе. Без аппарата принуждения он распался бы мгновенно, ибо связь между составляющими его народами, если воспользоваться выражением Герцена, основана на их перекрестном отвращении друг от друга. Можно даже рискнуть сказать, что если 250 миллионов человек, относящихся к вассальным народам, живут в насильственном рабстве, то остальные 138 миллионов, составляющие русское население, — в добровольном. Ибо свобода есть та цена, которую заплатил и продолжает платить русский народ за свой трагический выбор, не принесший счастья ни тому, кто выбирал, ни тем более тем, кто стал жертвой чужого выбора, превратившись в рабов раба. Русская империя — это бумеранг, ранящий на возвратном пути собственного владельца. Сошлемся на остроумное замечание Карла Маркса: народ, порабощающий другие народы, кует собственные цепи. Цепи, которые выковал русский народ, — самые надежные, самые совершенные в мире. Поэтому, независимо от того, как они называются (во времена Ивана Грозного — опричниной, а в теперешние — Комитетом государственной безопасности), их следует причислить к великим созданиям русского народа, в одном ряду с таблицей Менделеева, "Войной и миром", "Братьями Карамазовыми", балетом и спутниками.

Демографический парадокс последней на земле империи заключается в том, что она создавалась как русская империя, а по составу в итоге получилась империя многонациональная, где русские оттеснены на задний план количественно, хотя и выдвинуты с помощью органов насилия на передний план политически. Поэтому не только окраинные восстания против империи носят ярко выраженный национальный характер (неоднократные польские и украинские, венгерское, чехословацкое, сейчас афганское), но и восстания, захватывающие более близкие к центру районы страны, окрашены национально. Например, крестьянские войны Стеньки Разина при царе Алексее Михайловиче в XVII веке и Емельяна Пугачева при Екатерине Великой в следующем столетии были по преимуществу восстаниями нацменов (мари, чувашей, мордвы, татар) против русского засилья. Некоторые русские публицисты высказываются даже в том смысле, что, не приобрети Екатерина Великая в конце XVIII столетия Польшу, а с ней вместе и евреев, можно было бы даже избежать революции 1917 года. Ближайший вывод, который из этого делает Солженицын — об импортном характере революции: на том основании, что среди ее творцов русских было меньше, чем евреев, поляков, грузин, латышей и прочих малых народностей, вместе взятых. Но какой же тут импорт, если евреи, поляки, грузины и латыши были гражданами той же самой империи, как и русские, хотя получали от нее меньше, чем русские, то есть не были с ними уравнены ни в правах, ни в бесправии, что и понуждало их выступать против политически не своей империи, увлекая за собой недовольные слои русского населения. Поэтому примитивное представление, будто русские империю защищают, а нацмены разрушают, не так уж далеко от реальности, что не исключает, конечно, и активного участия русских в ее разрушении (самый яркий пример — Ленин), а нерусских — в защите и восстановлении (Сталин, под державной диктатурой которого русская революция повернула вспять, сметя с пути собственную первоначальную модель). Но в целом у русских есть имперский иммунитет против революционной заразы, и любой бунт подвластных наций они в массе воспринимают прежде всего как антирусский, что, кстати, абсолютно верно.

Поэтому для поддержания порядка среди русского населения империи достаточно обычной милиции (за незначительными исключениями типа крошечной группы московских диссидентов, с которыми Андропов оперативно справился к концу 70-х годов), в то время как для усмирения венгров в 1956 году или чехословаков в 1968-м понадобилось привести в действие весь мощный аппарат органов государственной безопасности совместно с армией. А это значит, что, работая секретарем партии по социалистическим странам, главным образом по тем, которые составляют оборонительный пояс советской империи, Андропов уже выполнял часть, причем наиболее ответственную часть, функций, которые достались ему, когда он стал председателем Комитета государственной безопасности. Назначение на этот пост — естественное и логическое продолжение предыдущей деятельности, и кремлевские вожди, направив его в КГБ, учли не только личные качества секретаря ЦК, но и выполняемые им прежде обязанности. Так новое назначение Андропова, подобно предыдущим, оказалось не переводом на совершенно новую работу, а расширением прежних функций и полномочий. Усмирительные, жандармские функции, которые Андропов выполнял по отношению к восточноевропейским народам, он должен был теперь на новом посту выполнять по отношению ко всем другим народам Союза Советских Социалистических Республик, включая русский, но прежде всего нерусским. Между прочим, ту же неумолимую логику легко обнаружить и в назначении, спустя еще 15 лет, председателя Комитета государственной безопасности руководителем Советского Союза. К концу 70-х годов он фактически уже стал им, превратив опальный при Хрущеве орган в такой же всесильный, как при Сталине, хотя и без сталинского размаха, террора. Самоназначение главного жандарма главой государства окончательно обнажило полицейскую структуру Советского Союза. Поэтому перевод Андропова в тайную полицию в 1967 году, а точнее, годом раньше, был его счастливым билетом, который выпал ему, однако, не по случайности, а по заслугам.

Есть определенная символика во встрече, какую провел в Кремле новый глава КГБ 21 июня 1967 года — в день, когда закончился двухдневный Пленум ЦК, избравший Андропова кандидатом в члены Политбюро. Это была встреча с двадцатью представителями татар Крыма — народа, который целиком был насильственно выслан Сталиным в Среднюю Азию якобы за сотрудничество во время войны с немцами. Почти половина изгнанных, главным образом женщины и дети, погибли по пути в ссылку. Многие из татарских делегатов вели запись встречи, в том числе Айше Сейтмуратова, с которой один из авторов этой книги провел подробное интервью.

Их ввели в зал заседаний Президиума Верховного Совета СССР и усадили за длинный, покрытый зеленым сукном стол. Ждать пришлось недолго. Открылась дверь, и в зал вошли три человека. Самый высокий из них, слегка сутулившийся, одетый в отличный темно-серый костюм, в очках с толстыми стеклами, открыл встречу:

— Давайте представимся. По правую руку от меня сидит министр внутренних дел товарищ Щелоков, по левую — Генеральный прокурор товарищ Руденко. Моя фамилия — Андропов, я председатель Комитета государственной безопасности.

Делегаты крымских татар были поражены, узнав, что их требование о политической реабилитации и возвращении в Крым будут рассматривать три шефа карательных организаций Советского Союза. Откровенная демонстрация силы! Все равно как если бы коты были назначены выслушивать жалобы мышей. Поэтому, когда Андропов предложил кому-нибудь из делегатов изложить жалобы, один из них поднялся и сказал:

— А в каком качестве вы лично участвуете в этой комиссии — как кандидат в члены Политбюро или председатель КГБ?

— А разве это не все равно? — слабо улыбнулся Андропов и пояснил: — Все мы трое — члены ЦК партии, и каждый, кроме того, занимает определенное служебное положение.

Андропов явно кокетничал, преуменьшая значение возглавляемой им грозной организации, ставя ее на одну доску с другими карательными органами.

— Нет, не все равно, — не унимался татарский делегат. — Если вы здесь как кандидат в члены Политбюро, мы начнем высказываться, а если как председатель КГБ, мы покинем зал, не приступая к переговорам.

Андропов, всегда предпочитавший обладание тайной силой любым внешним, честолюбивым ее проявлениям, мгновенно пошел на попятную:

— Я, конечно, поставлен во главе комиссии как кандидат в члены Политбюро.

Так татарские делегаты узнали, что Андропов не просто один из членов комиссии, которой поручено разбирать их жалобы, но ее председатель. Дальнейший разговор подтвердил это наглядно — всю беседу вел он один, его коллеги только изредка подавали реплики.

Корректный тон, уступчивость и улыбки расположили татарских ходатаев к откровенности — приблизительно тот же эффект, который за одиннадцать лет перед этим произвело обхождение Андропова на венгерских собеседников. Впервые крымских татар принимали на таком высоком уровне и впервые с ними разговаривали на равных, не угрожали, а внимательно выслушивали. Поэтому даже самый неуступчивый делегат, который только что подвергал сомнению полномочия Андропова и его членство в комиссии ЦК, теперь смягчился и сказал:

— Ну тогда можно начинать, но только у нас нет общего докладчика и нет руководителя. Мы все получили одинаковые полномочия от нашего народа, и вам придется всех нас выслушать.

— Конечно, — с готовностью согласился Андропов и добавил, снова улыбнувшись: — Только при одном условии — если вы будете говорить не хором, а каждый по отдельности.

Лед был растоплен, и комиссия терпеливо выслушала всех крымско-татарских ходоков поочередно. Беседа продолжалась около четырех часов. Члены комиссии больше слушали, чем говорили. Под конец беседы Андропов сказал:

— Мы знаем, товарищи, ваш народ желает возвращения на родину и сохранения национальной целостности, языка и культуры. И вы имеете право в рамках советских законов добиваться полного и окончательного решения своего национального вопроса. Вчера вечером было заседание Политбюро по этому поводу, и могу вам сообщить, что по вопросу политической реабилитации крымских татар мнение членов Политбюро едино. А вот что касается вашего возвращения в Крым — здесь мнения разошлись.

— Юрий Владимирович, разрешите задать вопрос? — вскочила Айше Сейтмуратова.

— А как ваше имя? — спросил Андропов и, когда Айше представилась, слегка наморщил лоб. — Ваша фамилия мне вроде бы знакома…

— В день, когда вас назначили председателем КГБ, меня как раз выпустили из вашего пансиона.

Так и было — после девяти месяцев предварительного заключения в Лефортовской тюрьме, 19 мая 1967 года Айше судили за разжигание "националистических" чувств и приговорили к трем годам условно. Прямо в зале суда она была освобождена из-под заключения.

— Да, да, вспомнил, — заметил Андропов беззлобно. — А какой у вас вопрос?

— Кто из членов Политбюро был "за", а кто "против" нашего возвращения в Крым?

— Даже если вы меня возьмете вот так, — и Андропов показал рукой у горла, — все равно не скажу. — И добавил: — Мы вам создадим все условия для вашей жизни в Узбекистане.

— Но нам ничего не нужно в Узбекистане, — возразил один из делегатов. — Мы хотим к себе на родину, в Крым.

Здесь вмешался Щелоков:

— Не отказывайтесь, товарищи, от того, что дают. Саженцы надо сажать — легче будет потом перенести.

Андропов тут же попытался смягчить чересчур прямолинейную реплику коллеги — было видно, что он человек совсем иного стиля, иного вкуса:

— Вот вы здесь со своим национальным вопросом, который и в самом деле уже назрел…

— Перезрел, Юрий Владимирович, — перебил один из вконец осмелевших ходоков.

— Ну, перезрел, спорить не буду — вам виднее. Хотя, знаете, я последние годы стал уже специалистом по национальным вопросам. Мне поручают именно национальные вопросы, мои товарищи — свидетели. — И он кивнул на Руденко и Щелокова. — Одиннадцать лет назад я был послом в Венгрии — помните венгерские события?

— Мы не венгры, мы крымские татары — советские граждане.

— Верно, верно. Но ваш вопрос — не единственный. Вы знаете, например, что на Востоке мы на пороховой бочке сидим?

Отношения с Китаем становились в это время все хуже и хуже, росло напряжение на границе, — меньше чем через двадцать месяцев оно выльется в кровавое столкновение за крошечный остров Даманский на реке Уссури, который китайцы называют Ченпао. Андропов, как секретарь ЦК по связям с социалистическими странами, несколько раз участвовал в переговорах с китайцами, которые кончились безуспешно. Но с татарами Крыма говорить о китайцах не имело смысла — это их мало волновало. Поэтому Андропов стал сворачивать беседу:

— Итак, если я вас правильно понял, вы хотите Крым — и ничего больше. Так ведь?

Здесь Айше вспоминает, как они, не сговариваясь, хором ответили:

— Так! Крым — и ничего больше!

Андропов пообещал, что скоро в печати появится постановление о политической реабилитации крымских татар, а на вопрос делегатов, будет ли им позволено по возвращении в Узбекистан устроить массовую сходку и отчитаться о поездке перед народом, он, дружелюбно улыбнувшись в последний раз, ответил:

— О чем вопрос?! Хотите, я сам позвоню Рашидову, чтобы вам предоставили для собрания лучший зал Ташкента — театр Навои?

Хотя Андропов, несомненно, позвонил в Ташкент Рашидову, партийному руководителю республики, либо кому-нибудь из его заместителей, а скорее всего, непосредственному своему подчиненному — шефу Узбекского КГБ, встреча делегации крымских татар в Узбекистане вышла совсем иной, чем они ожидали после обнадеживающих улыбок. Не только театр Навои не был им предоставлен для отчета перед теми, кто их послал в Москву, но даже на открытом воздухе не дали встретиться — разгоняли, избивали, забирали в милицию, отдавали под суд. И хоть указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 года с крымских татар были сняты наконец огульные обвинения в измене родине, попутно этот указ фактически ликвидировал их как нацию, используя выражение "граждане татарской национальности, ранее проживавшие в Крыму". Указ стал итогом длительной борьбы крымских татар за свои национальные права и одновременно началом нового раунда этой борьбы. Татарских ходоков с петициями вылавливали в Москве, избивали и отправляли обратно в Узбекистан. А в самом Узбекистане демонстрации и митинги разгонялись милицией и войсками. Но хуже всех пришлось тем тысячам людей, которые отважились отправиться на родину, в Крым. Их выбрасывали из купленных ими домов, избивали, грабили и депортировали обратно в Узбекистан, а дома сносили бульдозерами, даже не компенсируя стоимости. В Крыму начался настоящий антитатарский психоз, усиленный ксенофобией проживающих там украинцев и русских. Антитатарские погромы стали повседневным явлением. По сфальсифицированным обвинениям было арестовано и осуждено свыше 300 человек. Причем всей антитатарской кампанией руководили местные отделения КГБ. А еще через несколько лет Совет Министров СССР принял драконово постановление об ужесточении паспортного режима на территории Крыма: под страхом выселения местным жителям было запрещено пускать на порог представителей народа, который владел Крымом в течение многих столетий. Таков эпилог встречи делегации татар Крыма с комиссией ЦК, которую возглавлял Юрий Владимирович Андропов.

В 1971 году Айше Сейтмуратова была снова арестована и приговорена к трем годам лишения свободы — на этот раз не условно, а по-настоящему. Следователь КГБ майор Александр Александрович Севостьянов в ответ на ее реплику о 37-м годе, пике сталинского террора, который осуществлялся органами госбезопасности, зло отпарировал:

— Хватит нас 37-м годом попрекать! Тогда мы пересолили, зато сейчас недосаливаем.

По-видимому, мысль о пересоле и недосоле — не личное открытие майора Севостьянова, а ходячее выражение в стенах Комитета государственной безопасности после прихода к руководству Юрия Владимировича Андропова. Более того, вероятно, эта мысль казалась ему и его сотрудникам достаточно объективной и справедливой, ибо содержала признание прошлых недостатков в карательной деятельности ведомства, из-за которых, собственно, и пришлось несколько отступить, ослабить позиции. Иначе говоря, пересол при Сталине повлек за собой недосол при Хрущеве. И то и другое — крайности, и необходимо вернуть тайной полиции прежнее значение и прежний престиж в государстве, не допуская, однако, перегибов в сторону бессмысленного террора, который рикошетом задевает обычно и сотрудников органов. "А знаете, сколько наших товарищей погибло во время сталинских чисток?" — аргумент агентов КГБ в ответ на упоминание о его прежней истребительской функции, когда эта организация существовала под другими аббревиатурами: ЧК (Чрезвычайная комиссия) — ГПУ (Государственное политическое управление) — НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) — НКГБ (Народный комиссариат государственной безопасности) — МГБ (Министерство государственной безопасности) — и, наконец, КГБ. Столь частое изменение названия продиктовано, в частности, постоянным открещиванием репрессивного ведомства от собственной деятельности и попыткой, если можно так выразиться, каждый раз начать жизнь сначала.

Это организация, в которой советские вожди жизненно нуждались и которой одновременно смертельно боялись, так что у них наблюдалось нечто вроде синдрома КГБ. При Сталине она обладала абсолютной властью. Когда Отто Куусинен, покровитель Андропова, фиктивный премьер-министр так и не завоеванной СССР в "зимнюю войну" 1939/40 года Финляндии, пришел к Сталину хлопотать за арестованного сына, великий вождь, вынув изо рта погасшую трубку, сказал:

— Ужасно, но что я могу с ними поделать? Они уже половину моих родственников пересажали, и я бессилен их спасти.

А уже к андроповской эре в КГБ относится московский анекдот о том, как на заседании Политбюро премьер Косыгин шепчет генсеку Брежневу: "Будь осторожен с Андроповым — говорят, он стукач". Анекдот не только остроумный, но и провидческий. Как мы увидим дальше, опасения Косыгина оказались вполне оправданными, хотя Брежнев и не внял предостережению. Либо внял, но было уже поздно…

Назначение Андропова в КГБ означало, что нужда в этом ведомстве пересилила в кремлевских вождях страх, что ввиду обширности исполняемых функций — включая тотальную слежку за советскими гражданами, в том числе и за обитателями Кремля, охрану границ, шпионаж за границей и даже контроль над армией — оно может в конце концов опять превратиться в государство в государстве, как уже не раз с ним случалось. Правда, попытки Берии и Шелепина противопоставить тайную полицию партийному аппарату были вовремя пресечены — по-видимому, Брежнев и его коллеги надеялись и на этот раз в случае необходимости принять экстренные меры против нового главы КГБ. Однако, как показало время, они не учли множества привходящих обстоятельств — прежде всего, что Андропов извлечет урок из неудачного опыта предшественников. Назначение в КГБ было и в самом деле его счастливым билетом в кремлевской лотерее и одновременно — несчастным для тех, кто надеялся этим назначением положить конец политическим колебаниям первых послехрущевских лет. Воспользовавшись знаменитой формулой Карла Маркса, можно сказать, что Брежнев и его коллеги сами вырастили своего могильщика.

В отличие от всех предшественников на посту шефа тайной полиции Андропов обладал даже чувством юмора, несколько, правда, зловещим для тех, на кого он был обращен. Одной из первых жертв этого юмора пал представитель английской торговой фирмы, подданный Ее Величества королевы Великобритании Микола Шарыгин-Бодуляк, украинец по происхождению. Его арестовали в Москве по подозрению в шпионаже. Однако на первом же допросе следователь КГБ цинично заявил:

— Обвинение — ерунда. Подпишите обязательство поработать для родины, и милости просим — обратно в гостиницу.

Около полугода продолжались уговоры, перемежаемые угрозами отдать под суд по обвинению в измене родине, хотя родиной Миколы была Англия, куда его вывезли еще ребенком. Однажды следователь предупредил, что с ним будет говорить председатель Комитета государственной безопасности. Арестованного повели по этажам и переходам. В огромном кабинете ему был задан один только вопрос:

— Ну как, еще не передумали? Все еще отказываетесь поработать для родины?

— Моя родина — Великобритания, — тихо ответил Микола.

— Ну что ж, тогда судить! — сказал Андропов невысокому мужчине, который стоял рядом. — Уведите.

— Но он действительно английский гражданин, — тихо возразил помощник.

И когда Миколу уже выводили из кабинета, до него донесся ответ Андропова, произнесенный достаточно громко, чтобы его услышали:

— Я надеюсь, английская королева не объявит нам войну из-за Шарыгина…

Он оказался прав — английская королева не объявила Советскому Союзу войну, и Микола Шарыгин-Бодуляк отсидел в лагерях строгого режима и тюрьмах "десятку" за шпионаж, а по освобождении еще несколько месяцев отчаянно боролся за возвращение в Англию — ему навязывали советский паспорт, с тем чтобы он остался на "родине".

Не знай мы Андропова ближе, нам бы ничего не оставалось, как гадать — зачем ему понадобилось улыбаться крымским татарам перед тем, как возглавить крестовый поход против них, либо шутить над человеком, которого отправлял в длительное заключение. Но вспомним Венгрию: Андропов — это жандарм в смокинге, в белых перчатках, с иезуитской улыбкой на устах. В наши задачи входит, скорее, его политическое жизнеописание, чем психологический портрет — поэтому отошлем читателя к Достоевскому с его иезуитами из подполья: там он найдет верный ключ к постижению ''загадочной русской души" нового кремлевского вождя.

Мы же вернемся к концу 60-х годов, когда главе имперской тайной полиции предстояло более серьезное "рабочее" испытание, чем организация геноцида крымских татар. Дело в том, что хрущевская "оттепель", которая после государственного переворота 1964 года сменилась "заморозками" на всей территории Советского Союза, продолжалась, однако, в пограничном поясе империи, в странах Восточной Европы. А в одной из них даже превратилась в Пражскую весну, хотя она и началась в разгар зимы 1968 года и затянулась до полуночи 20 августа, когда войска пяти стран Варшавского пакта (без Румынии) со всех сторон напали на Чехословакию, и к утру страна была оккупирована.

Роль Андропова в Чехословакии схожа с той, какую он сыграл в 1956 году в Венгрии, несмотря на коренное отличие Пражской весны от Венгерской революции. В Чехословакии не было ни уличных боев, ни охоты за сталинистами и линчевания их на перекрестках и площадях, ни осквернения памятников советским солдатам, ни даже грубых антисоветских лозунгов. Это была самая корректная, самая джентльменская революция в советской империи, что объяснялось и учетом чехами и словаками опыта предыдущих восстаний против русского господства, и их усредненно-европейским уравновешенным, в отличие от венгров и поляков, национальным характером. И вот именно на эту особую революцию и был наложен венгерский стереотип, вытекающий из посольского опыта Андропова 1956 года. А так как стереотип и реальность не совпадали, то Комитет государственной безопасности стал в срочном порядке подгонять одно к другому. Естественно, что при этом наиболее резким изменениям подверглась чехословацкая реальность.

Уже на встрече между партийно-правительственными делегациями Чехословакии и Советского Союза в пограничном словацком городке Чиерна-над-Тиссой член советского Политбюро, украинский партийный босс Петр Шелест предъявил руководителю Пражской весны, "политику с грустными глазами". Александру Дубчеку, листовку с призывом отторгнуть Закарпатскую Украину от СССР — ее будто бы отпечатали в Чехословакии и забросили в Советский Союз. Впрочем, фальшивка была столь откровенной, что на следующий день Шелест вынужденно извинялся.

Потом последовало сообщение, будто разведка Восточной Германии перехватила письмо Симона Визенталя, в котором директор Еврейского центра в Вене по расследованию преступлений нацистов признавался, что Пражская весна — дело рук сионистов. Ничего подобного Симон Визенталь, естественно, никогда не писал и писать не мог.

А недалеко от города Соколова в Северной Богемии был обнаружен склад оружия, которое американцы будто бы подбросили для чехословацкой контрреволюции. Правительство Чехословакии отнеслось к находке со всей серьезностью, догадываясь, кто за всем этим стоит и к чему клонится дело. Оружие действительно оказалось американским, но смазка — из Восточной Германии, а на лежащих рядом рюкзаках на чистом русском языке было написано: номер такой-то.

Ницше когда-то заметил: у немцев нет пальцев для нюансов. У Андропова не оказалось ни пальцев, ни времени — сейчас было не до нюансов вообще, поэтому он себя ими не утруждал. Эпизод в Соколове следует запомнить на будущее: спустя 15 лёт главным аргументом тех, кто отстаивал невиновность КГБ в покушении на папу римского на площади Святого Петра, будет то, что это слишком грубая для КГБ работа. На наш взгляд, смазать подброшенное американское оружие восточногерманским маслом и положить рядом советские рюкзаки с русскими надписями — работа куда более грубая, чем нанятый русскими через болгар турецкий террорист правых взглядов. У КГБ нет пальцев для нюансов.

''Нюансами'' для Андропова были и отличия Чехословакии от Венгрии. Поэтому с такой поспешностью и безоглядностью подгонялась Пражская весна под венгерский образ. Кого пытался убедить КГБ? Чехов и словаков, которые все-таки знали лучше, что происходит в их стране? Собственных граждан, которые были убеждены после оккупации Чехословакии, что Советская Армия пришла на два часа раньше войск бундесвера? Либо Политбюро, которое в случае с Чехословакией имело еще больше оснований для колебаний, чем во время венгерских событий, и окончательное решение применить силу было принято простым большинством 7 к 5? По-видимому, именно Политбюро явилось главным объектом провокационнопропагандистской кампании, развернутой в небывалых масштабах Андроповым и его сподручными. Потому что убедить общественное мнение Чехословакии в необходимости "дружеской помощи" Варшавского пакта было невозможно, а общественного мнения в СССР не существовало как такового. К примеру, многие советские солдаты, которые в 1956 году совершили венгерский блицкриг, принимали Дунай за Суэцкий канал, ибо пропагандистские кампании против Венгерской революции и против совместной англо-франко-израильской военной акции совпали по времени и смешались в их представлении. За что принимали советские солдаты Влтаву в конце августа 1968 года?

Помимо посла Степана Червоненко в Праге также находился личный представитель Андропова офицер КГБ высшего ранга Иван Удальцов. Степан Червоненко исполнял "чистую" работу — интриговал среди чехословацких лидеров во время ежегодной рождественской охоты в старинном замке Конопиште под Прагой либо собирал подметные письма против реформистов. Вся "черная" работа возлагалась на Удальцова: Андропов хотел, чтобы тот сделал в Чехословакии то же самое, что когда-то он сам сделал в Венгрии. С той только разницей, что советский посол действовал тогда на свой страх и риск, в то время как офицер КГБ работал под непосредственным руководством председателя Комитета. Есть сведения, что Андропов несколько раз инкогнито наведывался в Прагу, а в решающие дни находился там неотлучно, лично руководя всеми операциями вместе с другим членом Политбюро — Мазуровым. По статусу Андропову так и полагалось. Достоверно известно, к примеру, что в разгар Венгерской революции тогдашний председатель Комитета государственной безопасности генерал Иван Серов находился в Будапеште и принимал личное участие в аресте военной делегации венгров во главе с генералом Палом Малетером в момент ее переговоров с советской военной делегацией на острове Чепель. Андропов — человек иного склада: он не участвовал лично в аресте Дуб-чека и его товарищей. Бывший майор КГБ Станислав Левченко, ставший в 1979 году невозвращенцем, рассказывает в интервью журналу "Шпигель", что Андропов "очень скрытный. Он не стремится к тому, чтобы о нем что-либо вообще было известно, предпочитая оставаться непроницаемым. Даже в своей работе — хотя всеми операциями руководит лично он и все, что происходит в КГБ, делается только с его ведома и под его руководством — он часто предпочитает оставаться в тени, предоставляя техническую сторону дела своим помощникам".

С этим анонимным характером работы Андропова связано, по-видимому, то, что руководители Чехословакии видели основную угрозу не в нем самом, а в его представителе Иване Удальцове да еще в Степане Червоненко. В Чиерне-над-Тиссой председатель Национального собрания Чехословакии Йозеф Смрковский сказал Брежневу:

— Товарищ Брежнев, эти двое представителей Советского Союза оказывают нашей дружбе медвежью услугу. Вас неправильно информируют. Поедемте к нам, товарищ Брежнев, в Прагу, в Остраву, в Брно, в Пльзень, в Братиславу — выбирайте, куда хотите. Мы поедем с вами. Увидите, как наш народ поддерживает Коммунистическую партию, социализм, содружество с Советским Союзом. Поезжайте и убедитесь сами: имеющийся у вас материал — это собранные отовсюду сплетни, клевета, мелочи, которые вообще не определяют ход жизни у нас.

Как и в Венгрии, весь вопрос упирался в характер информации, которую получало колеблющееся Политбюро о событиях в Чехословакии. Но так как колебания на этот раз были намного сильнее, то соответственно от Андропова требовалась значительно большая работа, дабы убедить колеблющихся. Можно предположить, например, что, будь на месте Брежнева Хрущев, он бы не ввел войска в Чехословакию, как все-таки не ввел их в Польшу, хотя тамошний размах событий был значительно опаснее для империи, чем в Пражскую весну. Брежнева убедить оказалось легче, но и для этого все-таки требовалось заменить реальную Чехословакию неким подобием Венгрии — наше мышление ассоциативно, мы ищем аналоги настоящему в прошлом и поступаем соответственно с предыдущим опытом. Когда аналогия "Чехословакия — Венгрия", предложенная Андроповым, сработала в мозгу большинства членов Политбюро, советские войска без единого выстрела заняли Чехословакию.

То, что без единого выстрела, надо также поставить в заслугу возглавляемому Андроповым ведомству и его представителям в армии.

Во-первых, нападение произошло совершенно неожиданно для чехословаков. Сошлемся еще раз на воспоминания Иозефа Смрковского, которые он успел надиктовать на магнитофон незадолго перед смертью: "Я могу сказать, что до половины двенадцатого ночи 20 августа я никогда раньше не слышал ни прямо, ни через второе лицо, что они решили войти на нашу территорию и занять нашу страну". А первый секретарь Коммунистической партии Чехословакии Александр Дубчек был, несомненно, искренен, когда говорил: "Как вы, товарищи, вообще можете помыслить о том, чтобы братская социалистическая страна на нас напала?" Старый циник Янош Кадар удивлялся наивности чехословацких коллег. "Неужели вы не знаете, с кем имеете дело?" — внушал он Дубчеку, но так и не смог поколебать его интернациональной веры в русских.

Во-вторых, чехословацкая армия получила секретный приказ Верховного командования Вооруженных Сил стран Варшавского Договора "произвести концентрацию своих сил вдоль границы с Западной Германией и тем самым обеспечить оборону Чехословакии и всего лагеря социализма ввиду непосредственной угрозы нападения бундесвера и расположенных в Западной Германии войск НАТО". Между 15 июля и 15 августа практически вся чехословацкая армия — 11 из 12 вооруженных по последнему слову техники дивизий — была переброшена на западную границу. Как только этот маневр завершился, в страну со всех других границ хлынули 600 тысяч "дружеских" войск при поддержке 7 тысяч танков.

В-третьих, первым из руководителей Чехословакии еще до того, как советские войска оккупировали страну, агенты КГБ арестовали министра обороны Мартина Дзура, дабы он не успел отдать приказ чехословацкой армии о сопротивлении.

В-четвертых, если советские партократы не смогли сразу же найти коллаборационистов среди чехословаков, то у Андропова на всем протяжении чехословацкого кризиса имелись местные коллаборационисты, которые были сосредоточены в доме на Бартоломейской улице, где помещалась штаб-квартира полиции и госбезопасности. В главную обязанность Ивана Удальцова входило держать постоянную связь с начальником чехословацких органов Вильямом Шальговичем. Во всяком случае, все аресты членов чехословацкого правительства производились агентами Комитета государственной безопасности при непосредственном участии туземных проводников — агентов чехословацкой тайной полиции.

Однако дальше все пошло по несколько иному плану, чем предполагал рационалист и схоласт Андропов, пытаясь полностью воссоздать венгерскую модель на чехословацкой почве. Не удалось сразу же создать рабоче-крестьянское революционное правительство и противопоставить его Дубчеку — среди коллег последнего не нашлось чехословацкого Кадара. Не удалось также посадить Дубчека и его сподвижников на скамью подсудимых и судить как изменников делу социализма, то есть повторить трагическое шоу с Имре Надем и его товарищами. А то, что в планы Андропова входило устроить такой показательный процесс, — несомненно. Один из чешских добровольцев из Министерства внутренних дел, который сопровождал карательный отряд КГБ, сообщил арестованным Дубчеку, Смрковскому, Кригелю и другим чехословацким лидерам, что через два часа они предстанут перед революционным трибуналом, и даже назвал имя его председателя — неосталиниста Алоиса Индру. По изменившемуся вскоре обращению с ними высокопоставленные пленники КГБ почувствовали, что под давлением разных обстоятельств кремлевским вождям пришлось отказаться от столь радикального решения их личной судьбы: когда их привезли в Москву, они из политзаключенных были превращены в "участников переговоров". Единственным человеком, кто отказался играть в этом спектакле, был председатель Народного фронта Франтишек Кригель, и, "как подтвердило будущее, его поведение гораздо точнее отвечало ситуации, чем наше: нас ведь действительно шантажировали гангстеры, но мы тешили себя иллюзией, будто мы все еще политики, с которыми ведут переговоры политики другой страны". Так вспоминал впоследствии один из участников московских "переговоров" Зденек Млынарж.

Поэтому, потерпев неудачу в плане немедленной расправы со всеми лидерами Пражской весны, Андропов решил отыграться хотя бы на одном из них — Франтишеке Кригеле. Пока других почетных пленников пытались ублажать коньяком, водкой, икрой, осетриной и даже имеющимися на этот случай у КГБ соблазнительными барышнями в прозрачных халатиках, которые наведывались к ним перед сном, Кригеля держали отдельно от делегации в тюрьме Комитета госбезопасности и даже после подписания унизительного для чехословаков коммюнике не хотели отпускать вместе с остальными в Прагу. Из него пытались сделать козла отпущения, тем более что в отличие от других членов делегации он был евреем. Когда же чехословаки все-таки отстояли своего товарища от кремлевских гангстеров, те нашли обобщенного козла отпущения той же национальности: выпущенная журналистами Комитета государственной безопасности "Белая книга" (по образцу аналогичной книги о венгерских событиях) объявляла евреев впрямую ответственными за самое возникновение Пражской весны. Один из тесно связанных с органами московских журналов, "Молодая гвардия", написал даже, что пражские сионисты гальванизировали литературный труп Кафки для борьбы с коммунизмом.

Следует напомнить, что в том же, 1968 году в Польше, в ответ на студенческие волнения, под руководством министра внутренних дел Мечислава Мочара была проведена беспрецедентная в послевоенной Восточной Европе антисемитская кампания, итогом которой стало почти поголовное изгнание из страны тех последних евреев, которым чудом удалось выжить после того, как Гитлер уничтожил 3 миллиона еврейского населения. Так сразу в двух вассальных государствах Андропов проверил на практике скоординированность действий тайной полиции, общей для всей советской империи. Ибо ничто в ней не достигло такой степени интеграции — ни экономика, ни даже армия, — как органы госбезопасности, которые в ее пределах носят в полном смысле слова интернациональный характер. Как говорил знаменитый польский острослов Станислав Ежи Лец, все кандалы мира связаны между собой — а уж тем более кандалы стран Варшавского пакта. Более явное доказательство связей тайных полиций этих стран будет предъявлено миру 13 мая 1981 года на площади Святого Петра в Риме.

К концу 1968 года относится слух, что сразу после советской оккупации Чехословакии Брежнев вызвал к себе Андропова и спросил, есть ли у того "черный список" — тех, кто подлежит немедленному аресту на случай войны. Андропов ответил утвердительно.

— Тогда считайте, что война началась.

— Это следует понимать как приказ арестовать несколько тысяч подозрительных?

— Да, можете приступать.

И тогда Андропов якобы возразил Брежневу, что для такого массового ареста недостаточно одного устного указания, а необходимо решение Политбюро. Так председатель Комитета государственной безопасности будто бы спас многих писателей, ученых, артистов, художников от расправы за политическую неблагонадежность.

Этот слух — не просто вымысел, а перевертыш. Такого разговора между Генеральным секретарем и председателем КГБ, который еще не был даже полноправным членом правящего Политбюро, произойти не могло хотя бы по существующей между ними служебной субординации. К тому же и участники вымышленного разговора ведут себя совсем иначе, чем можно было бы предположить в соответствии с нашим знанием. В этой паре, наоборот, Андропов — ястреб, который не до конца насытил жандармский аппетит, ибо его венгерский рецепт был принят в случае чехословацкого заболевания империи только частично. Что же до Брежнева, то ему скорее пристало чувствовать себя вполне удовлетворенным, да он и не являлся, как покажет дальнейшее правление, ненасытным диктатором. Его политическое мышление оставалось формальным, он удовлетворялся видимостью порядка там, где на самом деле был либо зрел беспорядок. К тому же принятая в Советском Союзе многоступенчатая система поступления к кремлевским вождям информации в идеализированном виде, дабы не волновать их и не ставить под удар докладчиков-горевестников, отгораживала Брежнева и его ближайших соратников от реальности. Не в пример им Андропов как руководитель тайной полиции знал ситуацию досконально, и она внушала ему страх за судьбу империи. Он знал, что империю следует укрепить изнутри, ибо как рыба гниет с головы, так и она начинает распадаться с метрополии: восточноевропейский диссент начался с хрущевской "оттепели". Поэтому следовало уничтожить все рудименты предшествующей эпохи политических колебаний и уступок. Не только индивидуально, но и профессионально он выступал сторонником крутых и решительных мер — недаром работал шефом тайной полиции, которая всегда предлагала более радикальные решения, чем могло принять партийное руководство (за исключением сталинских времен, когда "партийное" и "полицейское" совпадало). Но и личный опыт приводил его к тем же выводам. Андропов помнил Венгрию: если бы его послушались, считал бывший посол, и не поддержали Надя, никакой революции бы там не было — он и Ракоши ее бы не допустили. И вообще не было бы никаких революций, если б не XX съезд партии с его разоблачениями Сталина. Диссент в советской империи — это метастазы хрущевского либерализма, который не вырезали решительно и вовремя.

Вот почему беседа между Брежневым и Андроповым, о которой осенью 1968 года разнесся по Москве слух, наверное, действительно произошла, ибо нет дыма без огня. Однако роли в ней распределялись совсем иначе. Предложение арестовать людей по "черному списку", скорее всего, исходило от того, кто этот список составил. Иначе быть не могло. В тоталитарном государстве главный жандарм всегда больший роялист, чем король. У Андропова имелись все основания для недовольства ходом дел в подведомственной епархии. И как человек, ответственный за порядок в империи, он был совершенно прав.

Его убеждения еще более укрепились, когда оправдались страхи.

В день оккупации Чехословакии на площади Республики в Бухаресте Николае Чаушеску, отказавшись подчиняться Верховному командованию Варшавского пакта и участвовать в карательной экспедиции против провинившейся страны, произнес с балкона пламенную антисоветскую речь перед многотысячными толпами своих подданных:

— Говорят, будто в Чехословакии возникла угроза контрреволюции. А завтра найдется, пожалуй, кто-нибудь, кто скажет, что контрреволюционные тенденции проявились и у нас здесь, на этом собрании. Но мы ответим всякому: румынский народ никому не позволит посягнуть на территорию своего отечества. Взгляните! — и Чаушеску указал на стоящих за его спиной соратников. — Здесь перед вами весь наш Центральный Комитет, Государственный совет, правительство… Будьте уверены, что мы никогда не станем предателями отечества, предателями интересов нашего народа.

А спустя еще несколько дней, в воскресенье 25 августа, прямо на Красной площади состоялась демонстрация в защиту Чехословакии, все восемь участников которой были мгновенно схвачены агентами КГБ и приговорены к различным срокам наказания. С этой, собственно, демонстрации и началось в Советском Союзе движение-диссидентов, для ликвидации которого Андропову понадобилось целое десятилетие. Нет худа без добра — в борьбе с внутренней крамолой Комитет госбезопасности отточил, усложнил и усовершенствовал свой инструментарий.

Андропов не отказался от Wilde Dressur, но ввиду дискредитации КГБ после смерти Сталина и ограничений, наложенных на его деятельность, соединил ее с Zahme Dressur. Он мастер одновременно обоих способов жандармской дрессировки.

Куда сложнее и опаснее обстояли дела на Востоке, где спустя полгода после оккупации Чехословакии взорвалась наконец та самая пороховая бочка, о которой Андропов безуспешно пытался поговорить с крымскими татарами, — настолько этот вопрос его волновал. В кровавых столкновениях с китайцами на реке Уссури участвовали пограничные войска, которые находились в ведении председателя Комитета государственной безопасности. Похоже, это была проба сил, предпринятая Андроповым и также пресеченная кремлевскими прагматиками: в сентябре 1969 года советский премьер Алексей Косыгин предпринял неожиданную поездку в Пекин, где встретился с китайским коллегой Чжоу Эньлаем и договорился о перемирии.

Как раз в это время в Москве возник анекдот о самом страшном сне, который приснился Брежневу: сидит чех на Красной площади и китайскими палочками ест еврейскую мацу. Такой сон — не личный кошмар Брежнева, а коллективный сон советской империи, которая свой страх перед возмездием принимает и выдает за оборонительный страх перед агрессией. Это панический страх России перед покоренными народами — страх палача перед жертвами, хозяина перед рабами, мания преследования у преследователя. С таким же успехом и даже скорее, чем Брежневу с его формальным мышлением, такой сон мог присниться Андропову, благо сразу после захвата Чехословакии он, по-видимому, впервые в своем воображении примерил на себя имперскую корону. Иначе чем еще объяснить, что он поспешил отмежеваться от чехословацкой акции и ее последствий, распустив по Москве слух о разговоре с Брежневым, где приписал партийному шефу собственное предложение, а себе — прагматический (либо, наоборот, формальный — все зависит от того, как посмотреть) отказ от дальнейших репрессий.

Позднее Андропов неоднократно будет пользоваться испытанным приемом переноса с больной головы на здоровую. Вплоть до захвата Афганистана в Рождество 1979 года, одним из инициаторов которого он был во время тяжелой болезни Брежнева, но который он тем не менее, ничтоже сумняшеся, полностью ему приписал. Главному советскому жандарму, если он хотел когда-нибудь стать кремлевским вождем, нужна была про запас репутация либерала.