Детективное лето

Людмила Горелик Мария Дюваль принесет вам счастье?

Анна Васильевна могла читать только с лупой. Очки не помогали. Доктор сказал: «Капайте капли, чтоб не сильно ухудшалось, а больше ничего сделать нельзя!» Капли стоили дорого, а толку от них было мало. Поэтому старуха (так Анна Васильевна теперь себя называла, правда, не вслух) быстро перестала их брать. С годами она становилась все более экономной, хотя пенсии хватало. Ей хотелось, чтобы после ее смерти как можно больше осталось внучке. Дочка Анны Васильевны, Ирина, замуж вышла поздно, а развелась быстро: Танечке и двух лет не исполнилось. Муж как-то скоро опять женился и исчез, — уехал, оставив, впрочем, Ирине с дочкой однокомнатную квартиру.

Ирина мужа забыла быстро — Анне Васильевне, грешным делом, казалось, что и выходила за него Ира только чтобы ребенка родить — ей тогда тридцать пять стукнуло, это был уже критический возраст. Потому и не корила, и не надо ей было от него ничего. Но материально ей после рождения Танечки стало тяжелее. Бедная Ирочка (так Анна Васильевна называла дочь, тоже про себя, конечно) работала в библиотеке, зарплата маленькая. Приходилось брать подработку — ей, по счастью, иногда давали редактировать книги в местном издательстве. Ира стала нервная, срывалась даже на Танечке, хотя любила ее безумно — поздний ребенок, долгожданный. И Анна Васильевна, выйдя на пенсию, стала забирать девочку к себе, только на выходные к матери приводила. Так продолжалось, пока Таня не пошла в школу. Потом-то она жила у матери, хотя Анна Васильевна все равно за ней присматривала: приводила-уводила, уроки с ней делала.

В последние годы старуха к детям почти не ходила: и ноги больные, и видит плохо. Танечка уже в университете учится, в ее опеке не нуждается. Да ее теперь саму опекать нужно… Объединяться, однако, пока отказывалась. Характер у Иры не мед, трудно будет ужиться, нервная она очень. Сами придут. Они и приходили — часто, почти каждый день, но ненадолго. Посидеть, поговорить, попить чаю почти всегда отказывались: «Некогда, мама (бабушка), некогда…». В ожидании их прихода Анна Васильевна сидела в кресле, смотрела телевизор (слух тоже был плохой, понимала не все…), читала газеты. Их ей регулярно приносили дети. Книжки она уже не читала — забывала, что там вначале было, стала плохо понимать… Но газеты ее развлекали. Просматривала в основном то, что крупно напечатано, — заголовки, картинки.

В одной из газет из номера в номер повторялась фотография симпатичной блондинки. Сверху шла надпись жирным шрифтом: «Мария Дюваль, ясновидящая». Мария была средних лет, аккуратно причесанная. Глаза внимательные, добрые, лицо спокойное, улыбчивое. Анна Васильевна ее рассматривала с удовольствием — видно, что хорошая, искренняя женщина. С такой поговорить должно быть приятно. Наставляя плохо слушающимися пальцами лупу, старуха прочитала и ту более мелкую надпись, что шла снизу: «Мария Дюваль поможет вам в беде! Мария даст нужный совет: как заработать деньги, как преумножить нажитый капитал, как излечиться от болезней, найти любовь, сохранить семью и многое другое. Мария Дюваль принесет вам счастье!» И еще ниже почтовый адрес, совсем меленькими буковками, но Анна Васильевна постепенно разобрала.

Дни шли за днями. Теперь и месяцы, и даже годы бежали быстро. Танечка уже оканчивала университет. Училась она хорошо, держалась скромно и вежливо, по танцулькам не бегала. Поначалу Анне Васильевне да и Ирине это нравилось — пусть учится. Но потом дочь задумалась, стала выговаривать Анне Васильевне: «Это твое воспитание, мама, несовременное. Ты и меня неправильно воспитывала… Я именно из-за твоего воспитания замуж вышла поздно, неудачно… Девке скоро двадцать два, а у нее не то что жениха, вообще никакого мальчика нет! А в наши дни тем более — слыханное ли дело?! Так она, чего доброго, одна останется…»

Анна Васильевна тоже задумалась. Пыталась с Таней поговорить, однако девочка отвечала односложно — ей уже и мать надоела с беседами. Целовала бабушку и убегала. А Анна Васильевна все думала: неужели Танечка повторит судьбу матери? Ирина замуж вышла мало того, что поздно, но, кажется, и без любви. Радость была только, когда Танечка родилась. А потом тяжело тянула лямку — все одна, везде одна… Неужели и Танечка будет одинока?! И специальность выбрала тоже малооплачиваемую! Неужели у внучки будет судьба не лучше, чем у бедной Ирочки?!

Так она сидела задумчиво в кресле перед ворохом рассыпанных по журнальному столику газет. Взгляд упал на фото симпатичной ясновидящей… И Анна Васильевна решила посоветоваться с этой приятной, и, видимо, умной женщиной, Марией Дюваль. Она вырвала из тетрадки двойной листок и синей шариковой ручкой написала сверху: «Дорогая Мария!» И дальше письмо пошло легко, как по маслу.

Анна Васильевна сразу же сообщила далекой, обладающей редким даром ясновидения подруге, что она, будучи человеком с высшим образованием, конечно, в ясновидение не верит. Однако, с другой стороны, мы не все знаем о природе, о Вселенной. Без сомнения, существуют вещи, которые человеческому разуму непонятны…

Дальше Анна Васильевна рассказала о своих обстоятельствах, о внучке… «Понимаете, дорогая Мария, — писала она, — мне-то самой ничего не нужно. Мне восемьдесят пять лет, не так уж много времени мне осталось. Я прожила неплохую жизнь, у меня хорошие дети… И вот о них я волнуюсь более всего. Ирочка моя не была счастлива, но у нее прекрасная дочь, моя внучка. Неужели и Танечкина жизнь окажется безрадостной, тяжелой? Как вы думаете, вы ведь видите больше: чем я могу ей помочь? Я скопила немного денег…». Анна Васильевна остановилась, взяла лупу, перечитала текст. «Какой плохой у меня стал почерк! — подумала она. — Строчки едут, буквы неровные…».

Старуха прошла в кухню, согрела чайник… Она любила пить чай с сушками, размачивала их в чашке. Не спеша ополоснула чашку, убрала сахарницу и сушки.

Вернувшись в комнату, опять склонилась над низеньким столиком, крепко сжала ручку, начала старательно выводить. «У меня есть шестьдесят три тысячи, — писала она. — На похороны пойдет меньше половины, мне ведь не нужны пышные похороны, я уже объяснила Ирине, как делать. Остальное — Танечке. Но для нашего времени это не много: сейчас у людей большие потребности, деньги у многих теперь есть, и все надо… Мария, вы умная женщина. Подскажите, куда мне вложить эти деньги, чтобы сумма выросла в короткое время?

У меня уже не так много времени. Единственное, о чем я мечтаю — оставить внучке наследство, облегчить ей жизнь». Она посидела, расправила, насколько могла, уставшие пальцы, потом опять склонилась над бумагой, пожелала новой подруге здоровья и благополучия и подписалась.

Ответ пришел быстро, через неделю. Анна Васильевна вскрыла конверт дрожащими руками. Письмо было написано на компьютере. «Дорогая Анна Васильевна! Я искренне благодарна вам за оказанное доверие. Меня трогает ваша забота о внучке. Я и сама стараюсь помогать людям, причем не только родственникам» — так начиналось письмо. Далее ясновидящая писала, что ее чуткая душа, которая никогда не ошибается, подсказывает ей, что Таня будет счастлива! Для этого Анне Васильевне нужно купить внучке серьги. Мария уже приобрела их для новой подруги. Серьги эти очень дорогие, старинные, но Мария сумела купить их всего за шестьдесят тысяч рублей. Помимо прочего (здесь ясновидящая намекала, что серьги заговоренные), это прекрасное помещение капитала — антиквариат дорожает, и со временем их можно будет продать в три-четыре раза дороже — вот и капитал для внучки. В конце письма Мария обещала выслать серьги сразу же после получения денег.

Анна Васильевна думала недолго: да похоронят как-нибудь. «Никто еще на улице не валялся», — бормотала она, застегивая дрожащими пальцами пуговицы на плаще. С палочкой дошла до Сбербанка и перечислила шестьдесят тысяч с книжки на указанный в письме счет.

Через неделю старуха, однако, начала волноваться. Всякие люди бывают… Сидела, рассматривала через лупу газету с портретом ясновидящей. Шестьдесят тысяч — большие деньги… Неужели Мария Дюваль обманула? Не может быть — ведь лицо у нее такое симпатичное! Действительно, еще через два дня пришло извещение на посылку. Анна Васильевна сама сходила на почту, так как не хотела дочку и внучку раньше времени посвящать в свою тайну — пусть им будет сюрприз!

Между тем Танечка сдавала госэкзамены, Ирина получила очередную подработку в издательстве, и дней пять к старухе никто не приходил, только звонили утром и вечером по телефону. «Проверяете — жива ли я?! Правильно, проверяйте!» — почти по-молодому смеялась Анна Васильевна. В эти дни она не скучала, даже чувствовать себя стала лучше. Сидя в своем глубоком кресле, она подолгу рассматривала серьги. Красивые и сразу видно — очень дорогие, старинные! Сама Анна Васильевна никогда серег не носила, драгоценностей у нее не имелось никаких. Раньше и не модно было, считалось признаком мещанства. И муж покойный не любил, смеялся над девушками, которые много украшений на себя навешивали… У самой Анны Васильевны в молодости имелся янтарный кулончик на серебряной цепочке и брошечка в виде позолоченной змейки с зеленым глазом — давно уже Ирине все отдала. Однако Танечке в семнадцать лет прокололи уши для серег. Конечно, это была идея Ирины. «Пусть привыкает быть женственной. А то она у нас скромная уж очень растет», — сказала она и купила Тане в качестве подарка на окончание школы и поступление в университет крохотные серебряные сережки. Внучка их носит, ей нравится. Ну, теперь-то у нее будет замечательное украшение: и в гости пойти, и в театр.

Анна Васильевна подносила сережки к настольной лампе, но видела все равно плохо. Красивые — это-то видно. Довольно крупные, золотые (как блестят!), с прозрачными большими камушками (наверно, бриллианты). Тяжеловатые — но это же не на каждый день, а выйти куда-нибудь. Каждый день такие дорогие не носят, украсть могут.

Наконец, Таня сдала последний госэкзамен — на пятерку! Анна Васильевна и не сомневалась. Она, конечно, волновалась тоже, но больше не из-за оценки, а чтобы Таня не расстроилась. И Таня, и Ирина, на ее взгляд, чересчур серьезно относились к Таниной учебе, переживали слишком. В этот день они пришли к Анне Васильевне вдвоем. Обе радостные, в хорошем настроении.

— Мы пришли, чтоб всем вместе отметить Танечкин диплом! Красный, мама, — сказала Ирина и начала вынимать из сумки апельсины, колбасу, бутылку вина.

Накрыли стол в комнате — на кухне тесновато для троих.

— Танечка, покажи диплом, — попросила Анна Васильевна после первого тоста. — Никогда красный диплом не видела. Мы с твоей мамой неплохо учились, однако не отличницы. — Она слегка раскраснелась, глаза блестели — выпила рюмочку сухого. Дочь и внучка улыбались, глядя на нее.

— Он еще в деканате, через неделю вручение, — пояснила Ирина — тогда опять придем, покажем!

А Таня добавила: «После вручения дипломов мы всем курсом пойдем в ресторан, выпускной бал будет в ресторане! Бабушка, видела бы ты, какое красивое платье мне мама купила!»

— А на оплату ужина в ресторане Таня заработала сама, — с гордостью добавила Ирина. — Мы тебе не говорили, но в издательстве ей теперь тоже дают подработать — книгу по биологии уже одну отредактировала. И в издательстве понравилось, вторую дали… — Тут Ирина вздохнула. — Вот и легче становится жить. Пойдет дочка по моим стопам. Что ж, не так и плохо…

При последних словах Анна Васильевна заволновалась, засуетилась, щеки еще более порозовели:

— Нет, Ирочка, не говори так. Таня будет счастливее… Танечка, у меня для тебя есть подарок! — повернулась она к внучке. — Погоди-ка…

Дотянувшись до тумбочки, старуха взяла футлярчик:

— Вот!

Две головы склонились над серьгами. Лица у женщин постепенно вытягивались.

— Мама, ты их на базаре купила? — спросила, наконец, Ирина.

— Какая разница, где я их купила! — попыталась уйти от ответа Анна Васильевна. — Таня, они ведь тебе нравятся? Примерь!

Девушка подняла на нее расстроенное лицо.

— Бабушка, спасибо, конечно… Да, спасибо… — она не знала, что сказать. Анна Васильевна почувствовала неладное.

— Это антикварные… — начала объяснять она. И повернулась к Ирине. — Это же антиквариат, Ира! Мне подруга помогла достать для Танечки.

— Какая подруга?! — с нервным смешком спросила дочь. Вскочив со стула, заметалась по комнате.

— Успокойся, Ира! — Анна Васильевна все держала серьги, протягивала дочери. — Посмотри, — они золотые!

— На помойке такое золото валяется! — волосы Ирины как-то сразу растрепались, лицо стало злое, сморщилось. — Какая подруга? У тебя нет подруг, все уже умерли! — кричала она. — Кто, кто выманил у тебя деньги?! Сколько ты отдала?!

Руки у Анны Васильевны затряслись, она сильно побледнела, вжалась в стул, испуганно глядя на дочь.

— Это… это не выманили, — забормотала она несвязно. — Это не выманили, это очень хорошие серьги… Танечке…

— Мама, помолчи! Бабушка, где твое лекарство?! — Таня наливала в чашку воду из чайника. Анна Васильевна начала пить, чашка мелко тряслась в ее руке.

— Мне, мне впору лекарство пить! Я раньше нее умру! Все на мне, одна всех тяну! Всем плевать на меня, включая родную дочь! Не могу больше! Подохну — живите как хотите! — Ирина с размаху плюхнулась на диван, схватила стакан с водой, стала пить большими глотками.

— Мама, успокойся! — кинулась к ней Таня. Поднялся всеобщий гвалт.

— Ничего ты не умираешь… И не из-за чего! Это хорошие серьги! — голос Анны Васильевны дрожал и срывался. Она все тянула к Ирине дрожащие руки с футляром. — Они и больше… больше шестидесяти тысяч стоят. Мне помогла их купить Мария Дюваль…

При этих словах дочь поперхнулась водой — вода пролилась. Ирина, грохнув стакан на стол, выхватила у матери футляр, поднесла к глазам.

— Шестьдесят тысяч?!! Ты отдала за эти гнутые железки шестьдесят тысяч?! Не существует никакой Марии Дюваль! — неистовствовала она, опять вскочив с места. — Всем известно, что это группа мошенников! И ты, ты отдала проходимцам такие деньги! Нет, ты совсем ума лишилась, нельзя тебя одну оставлять…

— Мама, не кричи на бабушку!

— Бабушка твоя из ума выжила! Маразм у нее! Она и квартиру так отдаст! Психиатра ей звать надо — вот что!

— Мама!

Таня в отчаянии опустилась на колени перед стулом старухи, обняла ее, но обращалась к Ирине:

— Мама, ей плохо! Не кричи, мама!

Анна Васильевна повалилась набок и начала задыхаться…

«Скорая» приехала почти сразу. Оказалось, что начинался инфаркт. — Повезло, что мы с реанимацией в соседний дом по вызову приезжали… — сказала врач. Ехать в больницу старуха отказалась. Шептала умоляюще: «Хочу умереть дома. Не надо врача!», хватала внучку за руки. Одну ее оставить было нельзя, и Таня ночевала у нее. Боялась заснуть, сидела у постели. Рано утром, перед работой, пришла Ирина. Выглядела она потухшей, поблекшей — как сдулось в ней что-то. Дочь смотрела на нее с жалостью. Свои слова насчет серег и выброшенных денег Ирина взяла назад, извинялась перед молча лежащей старухой, что все перепутала, не разглядела («У тебя полутемно в квартире — экономишь на электричестве…»), а серьги действительно красивые, антикварные. Однако после того, как Анна Васильевна опять заснула, Ирина, сидя с дочерью на кухне, тихо причитала: «Обидно, что сама я ей газеты носила, развлечь хотела… Не уследили мы. Это ж надо — Мария Дюваль! Шайка проходимцев, конечно, — стариков обманывать! Шестьдесят тысяч! Ладно, я понимаю, Таня. Теперь что уж… лишь бы поправилась». Таня тоже немножко успокоилась. Ну, вот и мать в себя пришла, и бабушка, даст Бог, поправится… Когда мать ушла, посмотрела потихоньку от бабушки на фотографию Марии Дюваль в газете. Действительно, очень симпатичная. Старомодная немного прическа… Какая-нибудь малоизвестная актриса не наша — наверно, давняя, годов 70-х фотография.

На второй день пришла участковый врач. После осмотра сказала, что постоянный уход потребуется минимум недели две, одну Анну Васильевну оставлять нельзя. Совместными усилиями (врач тоже приняла участие) уговорили старуху пожить хотя бы пару недель у Ирины: там все проще будет, и уход проще — не на два дома жить. Вызвали специальную перевозку для лежачих больных и перевезли; Анне Васильевне, конечно, не стали говорить что ее переезд в две тысячи обошелся — сказали, что это такая бесплатная помощь теперь имеется в поликлинике.

Следующие четыре дня прошли тихо, почти идиллично. Ирина с матерью вела себя предупредительно. Анна Васильевна быстро забыла обиду. Она жалела дочь и старалась ее успокоить. К тому же она поверила, что дочь просто не разглядела как следует ее подарок, а ругать ее начала из-за нервности характера, обусловленной тяжелой жизнью. Ирина же, приходя вечером с работы, кормила мать из ложки, во всем поддакивала ей, при этом приободрившаяся Анна Васильевна иногда начинала хвалить Марию Дюваль, которая подсказала замечательный подарок для внучки. Болезнь все же повлияла на нее. Она теперь часто заговаривала о смерти. Сережки стали для нее своеобразной идеей фикс; то и дело она возвращалась к тому, что они особенные, с такими сережками Таня обязательно будет счастлива. Дочь и внучка не перечили, соглашались. Таня по просьбе бабушки в который раз мерила сережки, мать глядела на нее улыбаясь. Улыбка у Ирины, правда, получалась грустной. И даже — Таня видела — кривоватой. Но Анна Васильевна с ее слабым зрением оттенков не замечала и доверяла любым улыбкам. Из всех троих одна Анна Васильевна не кривила душой и действительно верила в хорошее. Таня и с мамой и с бабушкой умела вести себя спокойно, однако на сердце у нее было тревожно. Не только из-за бабушки. Весь последний год она пыталась найти работу, так многие студенты делали, но пока, кроме найденного мамой редактирования, ничего не находилось. Что-то будет дальше? Сидеть на маминой шее Таня больше не станет. Вон она какая нервная, на бабушку накричала… Теперь сама переживает, как бы не заболела тоже. Обе они уже старенькие, больные, мать задерганная вся. Пришла, видно, пора Тане брать заботы семьи на себя, никуда не деться. Одного редактирования не хватит: это работа непостоянная, хорошо, если ее будут давать хоть изредка. А постоянную она начнет искать сразу после получения диплома. Первым делом в школу надо пытаться…

Внешне, впрочем, жили спокойно. Ирина с утра уходила на работу. Таня готовила обед, потом редактировала книжку по биологии или разговаривала с бабушкой. Бабушка теперь была довольно веселая, настроена оптимистично, и Таня ее оптимизм всячески поддерживала.

В четверг Ирина взяла отгул. Анну Васильевну еще нельзя было оставлять одну, а Таня в этот день уходила на вручение дипломов, потом на выпускной вечер в ресторане. В полдень девушка начала наряжаться. Новое платье сидело на ней прекрасно и очень ей нравилось. Туфли были уже слегка разношенные — тоже плюс, жать не будут. Без колебания надела и подаренные бабушкой сережки. Слепленные кое-как из грубо позолоченной проволоки и стекляшек, они, конечно, Таню не украшали. «Ничего, — подумала она, — волосы распущу, под волосами мало заметно. Будет что-то поблескивать непонятное — и все». А пока что, демонстрируя наряд Анне Васильевне, специально сколола сзади пучок: чтоб серьги видно было. Бабушка одобрительно кивала: «Красавица! И сережки к платью так подошли. Вот видишь, Ирочка! А ты говорила…». Ирина, боясь опять огорчить еще не оправившуюся от болезни мать, фальшиво повторяла: «Ну, это я не разглядела тогда… Ах как они Тане идут!»

Вручение дипломов студентам биофака проходило в актовом зале. Выпускников, даже с учетом того, что с некоторыми пришли родственники, было не так много, все толпились возле сцены. Вначале вручали красные дипломы, но и тут была градация. Первым, конечно, вызвали Леонида Красовского — это никого не удивило, он звезда факультета, ему прочат большое будущее. Он уже сейчас в Москве работает и, видно, зарплата неплохая — машину купил. Декан долго говорила ему прочувствованные слова и трясла руку. Ленька самоуверенно улыбался и сдержанно благодарил. Сокурсники смотрели неодобрительно: зазнался. А ведь попросту повезло ему тогда на практике, звездному нашему! И на другого могли обратить внимание — вон, на Олега, например… Олега Гришакова вызвали сразу вслед за Красовским. Этого опытная деканша назвала уже не звездой, а надеждой факультета. Он в университете оставлен: пока, конечно, лаборант и, возможно, почасовка, но, главное, перспектива есть. Так что зря он плачется, Красовскому завидует. Сейчас перед деканом что-то благодарно мямлит, рассыпается в комплиментах «родному факультету, любимым преподавателям». Остальных, окончивших с отличием, вызывали по алфавиту — Таню четвертой пригласили: Печкурова. Потом так же, по алфавиту, вручили дипломы остальным.

После вручения шумно и долго фотографировались возле здания университета. Вначале компаниями и парами, потом решили сфотографироваться всем курсом. Когда все вместе выстроились для фото, Таня случайно оказалась рядом с Ленькой Красовским. На младших курсах они с Ленькой дружили — в кино, в театр ходили вместе, книжками обменивались. Даже один раз целовались во время практики в заповеднике, на берегу озера, ночью. Как-то так вышло, что уж очень красиво было все вокруг. Светила луна, они стояли на обрывистом берегу. Внизу мерцала, отражалась в воде лунная дорожка, там плескалось огромное озеро, окруженное лесом, а выше — совсем высоко, в серо-черной глубине неба — таинственно переговаривались деревья… Случилось это уже накануне отъезда из Поозерья, перед завершением практики. Почему-то их с Ленькой тогда ночью на озеро понесло… Таня думала, что все после Поозерья изменится — она долго вспоминала этот поцелуй. Хотя как раз в ту ночь Красовский рассказал ей, что для него-то практика не закончилась. Накануне завершения практики ему предложили сотрудничество в Московском исследовательском институте по теме изучения почв Смоленского Поозерья. Он еще раздумывал, с Таней начал советоваться. Его смущало, что к работе требовалось приступить непосредственно после практики, этим же летом.

«Ты что?! От такого не отказываются!» — изумилась она. Ленька был из Сычевки, мать его работала медсестрой в районной больнице. Куда он будет устраиваться после университета?! В лучшем случае в школу какую-нибудь сычевскую. Хотя что-то кольнуло ее тогда: ну вот, значит, завтра они уже не поедут вместе в автобусе… И он как-то неуверенно на нее посмотрел, спросил (интонация была полувопроса): «Значит, вы все завтра уедете, а я останусь?…». Таня отшутилась, сказала весело: «Ну да, повезло тебе! Вон какая здесь красота. А мы в душный город вернемся». На сердце у нее, однако, стало еще горше, колющая боль усилилась, но Леньке ведь нельзя было этого показывать — еще подумает, что она после поцелуя вообразила что-то… Красовский тогда не вернулся с ними в Смоленск, он остался в Пржевальском, приступил к работе.

Весь остаток лета Таня ждала сентября, представляла, как они встретятся с Ленькой, однако первого сентября он не появился. Оказывается, деканат разрешил ему заниматься по индивидуальному плану, без обязательного посещения занятий: работа требовала его присутствия то в Москве, то в Пржевальском. Красовский приходил теперь в университет нечасто — в основном на сессии. Он осунулся, сильно повзрослел. На вопросы сокурсников отвечал, что работа интересная, хотя тяжелая; помимо самой научной работы, приходится постоянно мотаться между Поозерьем, Смоленском, Москвой. Многие студенты ему, однако, завидовали: зарплата была приличная, особенно для студента. К четвертому курсу Красовский купил подержанную «Ладу», чтобы не связываться с автобусами. С Таней он был приветлив, но общались мало, и, когда встречались, разговаривали о практических делах, об учебе. О совместных походах в кино или театр, о прогулках по парку теперь уже, конечно, речи не шло.

Во время госэкзаменов они иногда пересекались, но тоже мимоходом, разговаривали только по делу. И вот сейчас во время общего снимка Красовский оказался рядом с Таней. «Привет, — сказал он. — А прикольные у тебя серьги!» После вручения дипломов Таня про серьги совсем забыла и, когда выходили из университета, скрепила волосы сзади заколкой, как обычно делала на улице, чтобы в глаза не лезли. При Ленькиных словах она быстро закрыла серьги руками: «Ой!» Потом, расстегнув заколку, тряхнула волосами, так что Ленька засмеялся: «Они тебе идут! Грубые, но всем же ясно, что это прикол такой!»

— Ты на выпускной пойдешь? — спросила Таня, чтобы переменить тему.

— Конечно! Отпуск на госы только завтра кончается — утром в Москву еду. А сегодняшний вечер проведу со своим курсом! Неизвестно ведь, увидимся ли еще.

При этих словах сердце у Тани сжалось. Навязался же этот Ленька ей на голову, она ведь в последний год уже почти не думала о нем, почти забыла! И надо ж было им оказаться при фотографировании рядом! А тут еще серьги дурацкие — она растерялась от того, что Ленька ее в этом безвкусном рыночном украшении увидел, поэтому и не сумела сразу от него отделаться.

Они медленно шли в сторону ресторана, где были заказаны столики на выпускной. Время близилось к вечеру, тень от деревьев ложилась длинная. Улица была засажена липами. Сейчас, в начале июля они цвели, воздух наполнялся благоуханием. Таня вспомнила ту ночь на озере, когда они целовались. Тогда тоже цвели липы… Ленька, конечно, уже давно забыл и вообще это случайно получилось. Чтобы отвлечься от неуместного воспоминания, она спросила нарочито деловым тоном:

— Наверно, ты на этой работе и дальше останешься, так и будешь мотаться по маршруту Поозерье-Москва? От добра ведь добра не ищут…

Задавая вопрос, она повернула голову, посмотрела ему в лицо. Вид у Леньки был странный, как-то печально он глядел на нее: то ли разглядывал, то ли просто задумался…

— Что? — встрепенулся он, догадавшись по ее виду, что прозвучал вопрос.

Таня слегка обиделась и поэтому повторила вопрос сухо, даже неприязненно: — Я говорю, на этой же работе останешься? Не всем так повезло. Мне, например, искать работу надо.

— Да, останусь, конечно, — спохватился Красовский. — У меня ведь кандидатская почти готова по теме — ну, материал, во всяком случае, набран, — да и интересно работать. Хотя тяжело!

Последнее предложение он произнес со вздохом. Таня поверила, что тяжело. Это, впрочем, полбеды, она вон вообще неизвестно, найдет ли работу по специальности, хотя тоже училась неплохо. И она стала рассказывать, что пыталась устроиться в школу учителем биологии, однако мест нет. Сейчас подрабатывает редактурой (спасибо маме, берет для нее), возможно, и дальше так придется. Пока место в школе найдет, а больше ей ничего не светит. «Не все ж такие талантливые, как ты!» — все же съязвила она. Ленька в ответ усмехнулся, и опять как-то печально, будто не договаривал…

В это время группа сокурсников обогнала их.

— Надо же, и Красовский на выпускной идет! — Алина Орлова с Настей Гавриковой замедлили шаг, подошли к Тане с Ленькой.

Таня им улыбнулась. Алина с Настей — неразлучные подружки-хохотушки. На подружек этих как-то никто не сердится, такие они безобидные. Не нужно им ничего в университете. На занятиях и вне занятий все время болтают, интересы у них свои, Тане непонятные. Учились плохо. Обеим отчисление грозило, причем они не слишком переживали, но родители приехали, перевели на платное, и обе все же получили дипломы. Алина полгода назад замуж вышла и рассказывает всем, что не будет особо стараться устроиться на работу, поскольку муж обеспеченный.

— Красовский! Как на лекциях, так тебя нет, а как на бал идти, так появился! — сказала, смеясь, Настя Гаврикова.

Ленька, однако, не засмеялся, не пошутил в ответ — молча пожал плечами. Так что и Настя с Алиной опять о своем заговорили, захихикали и пошли быстрее, обогнали их.

В ресторане Красовский тоже сел рядом с Таней. Ее это вначале огорчило (боялась, что вновь начнет о нем думать — как тогда, на втором курсе), но вскоре осторожные мысли разбежались в разные стороны. Было просто весело. Они танцевали, Ленька вновь стал самим собой, острил почти без остановки, шарады придумывал, Олег Гришаков показывал фокусы, Алина Орлова продемонстрировала, как она умеет в конце танца садиться на шпагат. Веселый получился вечер, хотя и с оттенком печали, ведь теперь вряд ли сокурсники когда-нибудь соберутся вместе. Начинается новая жизнь, и многие, как и Таня, уже поняли, что не очень легкая.

Однако в этот вечер она ни о чем плохом не хотела думать. Была даже как-то особенно в ударе. Изредка все ж мелькала мысль, что не к добру это веселье, но быстро, очень быстро исчезала. Потом, все потом! Она подумает о бабушке, о маме, о том, что теперь она отвечает за них, отвечает за все, а работы нет, а что дальше — неизвестно. Она подумает потом! И Таня веселилась, веселилась…

Когда стали расходиться, Красовский пошел ее провожать. Они шли через парк, опять одуряюще пахли липы, но Таню это больше не смущало. Ей все время было смешно, потому что Ленька шутил, болтал что-то непритязательное, они подтрунивали друг над другом… И вдруг, среди шуток и подтруниваний мелькнуло: «…с одной сережкой получилось даже еще прикольнее!»

— Почему это с одной?! — продолжая улыбаться во весь рот, возмутилась Таня. — Это пираты с одной, а я с двумя!

Она автоматически подняла руку к ушам… И остановилась. Да, сережка осталась только одна!

Она ощупывала ухо, и улыбка сползала с ее лица. Фонари в парке светили ярко, так что Красовский заметил неожиданную перемену ее настроения. По инерции он еще попытался шутить:

— Что ты так расстроилась? Это был подарок капитана Флинта? Или, может, одноногого Сильвера? — но быстро понял, что шутки неуместны, и спросил: — Что случилось, Таня?

— Это… Это был действительно подарок… Очень важный!

Все, про что Таня решила на этот вечер забыть: бабушкина болезнь, ее неполное понимание происходящего («маразм!» — как зло сказала тогда мама), мамина повышенная нервность, необходимость постоянно успокаивать их, скрывать свои чувства, невозможность найти работу — все вспомнилось сразу, все вылилось потоком слез. Она плакала, всхлипывая, закрыв лицо руками. Сияла ночь. Луну затмевал парковый фонарь, под которым они стояли. Мелкие звезды тихо мерцали в отдалении на фоне темного неба, деревья не нарушали тишины. Слышны были только Танины рыдания. Красовский растерялся. Он никогда не видел и не представлял такой всегда сдержанную, насмешливую отличницу Таню.

— Таня, ну что ты, мы обязательно найдем сережку! Закажем такую же, в конце концов. Сделаем сами! Все можно исправить… — бормотал он, робко поглаживая ее по голове, по распущенным волосам, по единственной сережке из грубой железной проволоки с бутылочным стеклышком.

Таня, плача, рассказала все. И про шестьдесят тысяч, и про Марию Дюваль. И про мамино отчаяние.

— Если бабушка узнает, что я потеряла сережку, у нее опять будет инфаркт, и она… она не переживет… — заключила она. — Ей и так плохо, она на уколах держится. Неизвестно еще, как этот инфаркт обернется — выздоровеет ли она. Ее совсем нельзя расстраивать. А что будет тогда с мамой, я боюсь и подумать. Ведь из-за сережек этих все и началось!

Красовский серьезно кивал. Они повернули назад, светили мобильниками, однако в траве ничего похожего на сережку не находилось. Танин мобильник зазвонил.

— Танечка! — это была мать. — Когда ты придешь? Уже поздно! Не встретить ли тебя? Мы с бабушкой не спим, ждем.

— Нет-нет, встречать не надо, я сама дойду. Меня Ленька Красовский проводит. — Таня старалась говорить спокойно. Слезы уже не текли, но краска с ресниц, конечно, размазалась. Она достала носовой платок и пудреницу. Стерла краску, сняла оставшуюся сережку…

До Таниного дома дошли молча.

— Знаешь, — сказал Ленька. — Я, пожалуй, еще пройду по парку, попробую ее найти. Теперь уже не спеша. Куда мне спешить? Я тебе позвоню, если найду.

Таня молча кивнула. Ничего он, конечно, не найдет. Как тут найдешь в траве?

На другой день Ленька не позвонил. Таня, собственно, и не ожидала. Он ведь говорил, что уезжает с утра в Москву. Если б нашел, наверно, позвонил бы хоть с дороги. Да он, скорее всего, и не искал. Так просто сказал, что поищет… из сочувствия сказал, все ж сокурсница…

Вчера вечером она открыла дверь своим ключом, быстренько проскользнула, крикнула, уже запершись в ванной, что все прекрасно, было весело, но она очень хочет спать — примет душ и ляжет. Мама с бабушкой ничего не заподозрили. Утром встала рано и пробежала путь от дома до ресторана, все ж немного надеясь, что при свете солнца найдет. Не нашла, конечно. Главное, чтобы бабушка не захотела на эти сережки посмотреть… Потом она что-нибудь придумает. Маме скажет, придумают, может, вместе. Хотя нет, маму нельзя впутывать, она и так себя считает виноватой в бабушкиной болезни, очень расстраивается. И что тут придумаешь? Вторая сережка тоже, как назло, куда-то подевалась. Да и к чему она одна-то… пиратская! Так размышляла Таня. И опять вспоминала, как они с Ленькой шли по парку, повторяла в памяти весь разговор, всю их пустую трепотню… И начинала улыбаться своим мыслям, грустно-грустно…

Прошла еще неделя. Анне Васильевне становилось лучше. Жизнь текла внешне спокойно, дети говорили при ней только о хорошем, а старуха всему верила. Днем внучка старательно развлекала ее или, сидя неподалеку, редактировала очередной биологический труд. От разговора про сережки Тане пока удавалось бабушку уводить. Ирина приходила вечером, вместе ужинали, бабушка уже могла сидеть за общим столом и даже заговаривала о возвращении домой. При этом Таня с Ириной незаметно переглядывались: после пережитого инфаркта Анна Васильевна все же изменилась, ее представления о жизни еще более отдалились от реальности. Сможет ли теперь бабушка жить одна? Там видно будет. А пока они старались, чтобы ей здесь было хорошо.

Таня вновь стала обзванивать школы в поисках работы. И однажды в одной школе, правда, расположенной далеко, в другом районе, ей сказали, что место биолога есть. Предупредили, что временное: уходит в декретный отпуск учительница, сколько будет «сидеть» с ребенком, пока не знает. Но, во всяком случае, несколько месяцев Таня поработает. А там видно будет. Она начала собираться в школу для знакомства с директором.

И вот тут случилось.

— Танечка, — сказала бабушка, оглядывая внучку. — Мне кажется, ты слишком скромно оделась. На директора надо произвести впечатление. Надо, чтобы он понял, что перед ним знающая себе цену молодая дама, специалист, а не просто девчонка. Почему бы тебе не надеть сережки? Ты будешь выглядеть солиднее, если наденешь дорогое украшение.

— Нет-нет, — Таня побледнела и заговорила быстро, — днем брильянты не носят, я читала. Это только для вечера, на особо торжественный случай подходит. Ой, я уже опаздываю, я побежала!

И она быстро выпорхнула за дверь, едва не позабыв сумочку с документами.

Выйдя из подъезда, остановилась посреди тротуара, отдышалась, подумала горько: «Сейчас пронесло! Но что будет дальше?» И тут зазвонил мобильник. «Красовский?!» — удивилась Таня. А в трубку сказала:

— Ленька, привет! Ты из Москвы, что ли, звонишь или уже в Поозерье?

— Я уже в Смоленске, причем около твоего дома. — Голос доносился не из телефона, а совсем рядом. Таня оглянулась, потому что кто-то тронул ее за плечо. Ленька!

— Как дела? — спросил он, как будто они расстались вчера.

— Нормально! Даже хорошо.

Тане было очень стыдно за свои жалобы и слезы при последней встрече. Как ужасно она тогда сорвалась — из-за сережки этой! Поэтому сейчас отвечала очень бодро, говорить она будет, конечно, только о хорошем. Сережка — это ерунда, так, нашло что-то тогда. И с бабушкой все нормально.

— На работу иду устраиваться, берут в школу! — добавила она быстро, чтобы Красовский не подумал, что она неудачница.

Что временно берут, конечно, не стала говорить. «Ну, если спросит, тогда скажу», — подумала. Однако Красовский не расспрашивал о работе.

— Знаешь, я ведь твою сережку нашел, — сказал он небрежно. Таня растерялась.

— Как?! А почему сразу не позвонил? — забормотала она.

Ленька быстро скинул с плеч рюкзак и достал оттуда маленький футляр.

— Вот!

В бархатно-синем футляре лежали сережки. Две. Они были точь-в-точь, как Танины, только… настоящие. Красиво изогнутый золотой ободок окружал сверкающий льдистый камешек… Так вот как выглядят бриллианты!..

— Что ты?! — испугалась Таня. — Я не могу такие дорогие принять… Как я отдавать буду? Я не смогу за них расплатиться никогда! И где ты взял такие деньги?

— Ну, во всяком случае, не украл, не бойся, — улыбнулся Красовский. — И, к сожалению, не нашел клад капитана Флинта. Я на машину собирал, думал заменить (он кивнул на свою стоящую неподалеку старенькую «Ладу»). У меня зарплата, в общем, неплохая.

Таня начала приходить в себя, однако по-прежнему соображала медленно.

— Нет-нет, я не могу… — заговорила она. — Вот и покупай машину, зачем же сережки?… Я не смогу такие деньги вернуть! Ты что, не понимаешь?

— Машина еще эта поездит, с машиной не горит, — Ленька теперь не улыбался, напротив, был очень серьезен. И кажется, смущен. — Таня, это не весь подарок. У меня еще есть…

Он опять полез в рюкзак и вынул второй такой же крохотный футлярчик. Девушка совсем растерялась. В футлярчике лежало кольцо.

— Таня, — Ленька был сам на себя не похож, — я тебя люблю со второго курса. Помнишь практику в Поозерье? Я тебя люблю с тех пор. Ты тогда, возле озера, сказала, что я тебе не нужен… Чтобы не сомневался, уходил из университета… И я… я подумал, что, может, совсем не нужен? Зачем я тебе — из Сычевки, безотцовщина? Но все эти два года, что мотался из Москвы в Поозерье, я о тебе помнил. А на выпускном… Ты так плакала тогда из-за сережки — вернее, из-за бабушки — я понял, что не могу тебя оставить. Тебе помогать, тебя оберегать нужно… Я, конечно, не знаю, как ты… Мне кажется… Ну, в общем, это обручальное кольцо.

Июльское солнце светило в полную силу, время близилось к полудню, в воздухе пахло цветущими липами, и в этот ярко освещенный полдень недавние выпускники университета Татьяна Печкурова и Леонид Красовский целовались, стоя на оживленной улице посреди тротуара. Прохожие огибали их — одни с понимающими улыбками, другие с досадой. А из окна Таниной квартиры на внучку смотрела бабушка Анна Васильевна. Она кивала головой и даже приветственно помахивала слегка растопыренными пальцами левой руки возле лица. В правой руке, опершейся на подоконник, она сжимала газету с фотографическим изображением своей любимой подруги, симпатичной блондинки Марии Дюваль. Ясновидящая в черно-белом газетном изображении приятно улыбалась и покачивалась в такт бабушкиным помахиваниям. «Ну вот, я все правильно обещала! А ведь некоторые еще сомневались!» — отчетливо говорил, опровергая любые происки, ее незлобивый, доброжелательный взгляд.