Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова

О! общая людей отрада,

Пизда, веселостей всех мать,

Начало жизни и прохлада,

Тебя хочу я прославлять.

Тебе воздвигну храмы многи

И позлащенные чертоги

Созижду в честь твоих доброт,

Усыплю путь везде цветами,

Твою пещеру с волосами

Почту богиней всех красот.

Парнасски Музы с Аполлоном,

Подайте мыслям столько сил,

Каким, скажите, петь мне тоном

Прекрасно место женских тел?

Уже мой дух в восторг приходит,

Дела ея на мысль приводит

С приятностью и красотой. —

Скажи, — вещает в изумленьи, —

В каком она была почтеньи,

Когда еще тек век златой?

Ея пещера хоть вмещает

Одну зардевшу тела часть,

Но всех сердцами обладает

И всех умы берет во власть.

Куда лишь взор ни обратится,

Треглавный Цербер усмирится,

Оставит храбрость Ахиллес,

Плутон во аде с бородою,

Нептун в пучине с острогою

Не учинят таких чудес.

Юпитер громы оставляет,

Снисходит с неба для нея,

Величество пренебрегает

Приемлет нискость на себя;

Натуры чин преобращает,

В одну две ночи он вмещает,

В Алкменину влюбившись щель.

Из бога став Амфитрионом,

Пред ней приходит в виде новом,

Попасть желая в нижну цель.

Плутон, плененный Прозерпиной,

Идет из ада для нея,

Жестокость, лютость со всей силой

Побеждены пиздой ея.

Пленивши Дафна Аполлона,

Низводит вдруг с блестяща трона,

Сверкнув дырой один лишь раз.

Вся сила тут не помогает,

В врачестве пользы уж не знает,

Возводит к ней плачевный глас.

Представь героев прежних веков,

От коих мир весь трепетал,

Представь тех сильных человеков,

Для коих свет обширный мал, —

Одной ей были все подвластны,

Щастливы ею и бесчастны,

Все властию ея одной

На верьх Олимпа подымались

И в преисподню низвергались

Ея всесильною рукой.

Где храбрость, силу и геройство

Девал пресильный Геркулес,

Где то осталось благородство,

Которым он достиг небес?

Пока он не видал Амфалы,

Страны от взору трепетали,

Увидя, Тартар весь стенал.

Пизда ея его смутила,

Она оковы наложила,

Невольником Амфалы стал.

Представь на мысль плачевну Трою,

Красу пергамския страны,

Что опровержена войною

Для Менелаевой жены.

Когда бы не было Елены,

Стояли бы троянски стены

Чрез многи тысячи веков,

Пизда ея одна прельстила,

Всю Грецию на брань взмутила

Против дарданских берегов.

Престань, мой дух, прошедше время

На мысль смущенну приводить.

Представь, как земнородных племя

Приятностьми пизда сладит.

Она печали все прогонит,

Всю скорбь в забвение приводит,

Одно веселье наших дней!

Когда б ее мы не имели,

В несносной скуке бы сидели,

Сей свет постыл бы был без ней.

О, сладость, мыслям непонятна,

Хвалы достойная пизда,

Приятность чувствам необъятна,

Пребудь со мною навсегда!

Тебя одну я чтити буду!

И прославлять хвалами всюду,

Пока мой хуй пребудет бодр,

Всю жизнь мою тебе вручаю,

Пока дыханье не скончаю,

Пока не сниду в смертный одр.

Тряхни мудами, Аполлон,

Ударь елдою громко в лиру,

Подай торжественный мне тон

В восторге возгласити миру.

Ко дверям славы восхожду,

Тебя как будто на хуй жду.

Приди и сильною рукою

Вели всех муз мне перееть,

Чтоб в них усердье разогреть

Плениться так, как я пиздою.

Вздрочу престрашный мой елдак,

Чтоб всю теперь явил он силу,

Совсем уже готов кутак,

Впущу епическую жилу.

Всарначу я и взговорю,

Ебливым жаром я горю,

Бодрюсь, уёбши Парнасиду,

Иду за Пиндаром вследы,

Взношусь от Музиной пизды

Туда, где смертного нет виду.

На поясе небесном став,

Согласной лирой в небе звукну,

И в обе руки шмат мой взяв,

Зевеса по лбу плешью стукну,

Чтоб он сокрыл свой грубый зрак

И не дрочил теперь елдак,

Не метил плешью в щели многи,

Не портил бы земных красот,

Не драл елдою пиздий рот,

Не гнул богиням круто ноги.

Нептун и адский бог Плутон,

Смягчите ярость вы без шуму,

Страшася шанкера бабон,

Оставьте вы высоку думу.

На вас не буду я смотреть,

Велю обеих перееть.

Ты, море, не плещи волнами,

Под секель ветры заключи,

А ты престрого закричи,

Чтоб в аде не трясли мудами.

Чтоб тем приятный звук и глас

Такие вздоры не глушили,

Скачи и веселись, Парнас,

Мы все в природе утишили.

Сойди, о Муза, сверху в дол

И на пуп залупи подол,

Я ныне до пизды касаюсь,

Воспеть теперь ея хочу

И для того елдак дрочу,

Что я пиздою восхищаюсь.

Со утренних спокойных вод

Заря на алой колеснице

Являет Фебов нам восход,

Держа муде его в деснице,

И тянет за хуй Феба в понт,

Чтоб он светил наш горизонт,

Мы блеску все его радеем.

А ты, восточная звезда,

И краше всех планет пизда,

Тобой мы день и свет имеем.

Скончав теченье, Аполлон

С ефира вниз себя покотит,

К Фетиде в лоно съедет он,

Пизда лучи его проглотит,

И блеск его тогда минет,

Когда богиня подъебнет,

К мудам свою пизду отклячит,

Сокроется от нас день прочь,

Ебливая наступит ночь,

Коль Феб в богиню запендрячит.

Дрочи, о Муза, добрый хуй,

Садись ко мне ты на плешь смело,

Чтоб слабже он полез, поплюй,

Раздайся секель твой и тело.

Я всю вселенную узрел,

Когда тебя я на плешь вздел,

Кастильской омочен росою,

Отверзлись хуя очеса,

Открылись света чудеса,

Творимые везде пиздою.

Юпитер в смертных бросить гром

С великим сердцем замахнулся,

Погиб бы сей хуев Содом

И в лютой смерти окунулся,

Но в самый оный страшный час

Пизда взвела на небо глас,

Умильно секелем кивнула,

Зевес, схвативши в руки плешь,

Бежит с небес на землю пеш,

Громовый огнь пизда задула.

Перун повержен там лежит,

Пропал великий страх народа,

Юпитер над пиздой дрожит,

Забыта им уже природа.

Пускай злодействуют везде,

А он купается в пизде.

Алкмену ныне сарафанит,

Ебёт и прёт, пендрючит, ржот,

Храпит, сапит, разинув рот,

И гром уже его не грянет.

Ударил плешью по водам

Нептун, властитель над морями,

Велел подняться он мудам,

Чтоб дули ветры под волнами.

Велел все море возмутить,

Неоптолема потопить.

Но с вострым секелем Фетида,

Подъехав, села на муде.

Нептун, поковыряв в пизде,

Лишился тотчас грозна вида.

Плутон во аде с елдаком

Совсем было утратил мысли,

Елда его покрылась льдом,

А с муд уже сосули висли.

Но вскоре въехала туда

О ты, прелестная пизда,

Богиня ада Прозерпина,

Ощерила мохнату щель,

Плутон, храпя, наметил в цель,

В тебе согрелася елдина.

Твоя, о мать хуев, пизда,

Никак неизъясненна сила,

С волшебной сферы ты звезда,

О страх, ты солнце ослепила,

Когда из волосистых туч

Блеснул на Феба пиздий луч,

То он сияние оставил,

Забыл по должности езду

И сунулся тотчас в пизду,

Чем славы он твоей прибавил.

Гремит Амфалия пиздой,

Прельстив усами Геркулеса,

Который страшною елдой

Нередко пехивал Зевеса,

Творил велики чудеса,

Держал на плечах небеса,

Подперши плешью твердь ужасну,

Атланта бодро облехчил,

За то в него и хуй всучил,

Однак шентю узрел он власну.

Ахилл под Троей хуй вздрочил,

Хотел пробить елдою стену,

Но как он бодро в град вскочил,

Чтоб выеть тамо Поликсену,

Парис его ударил в лоб

Тем дротиком, которым ёб,

То небо стало быть с овчинку

В ахилловых тогда глазах,

Смяхчил его шматину страх,

Пизда сжевала в час детинку.

Герой в войне не человек,

Намазав ворванью елдину,

Забыв толь надобной нам век,

Разит людей так, как скотину.

С пиздой он больше не буян,

И Бахус без нее не пьян.

Пизда природу умножает,

Родит, лелеит, кормит нас,

Ее продолговатый глаз

Сурову нашу плешь смягчает.

О мать веселья и доброт,

Пизда, шентя, фарья, махоня,

Я тысячу хуев дам в рот —

Глотай, им ныне есть разгоня,

Насыться от моих похвал,

Я прямо в цель твою попал,

Воздвигну я тебе божницу,

Внутри очищу пиздорык,

И взявши в руки я голик,

Сгоню нечистую плотицу.

В ефире светлая звезда

Или блестящая планета

Не так прелестна, как пизда,

Она творительница света.

Из сих торжественных ворот

Выходит всякий смертный рот

И прежде всех ее целует,

Как только секелем кивнет,

Двуножну тварь на свет пихнет

И нам ее она дарует.

Тебя ебливая натура

На то произвела на свет,

Приятного чтоб Епикура

Увидеть точный нам портрет;

Умом таким же одарила

И чувствы те ж в тебя вселила.

Ты так же любишь смертных всех,

Натуры все уставы знаешь,

В пизде блаженство почитаешь,

Во зле не знаешь ты утех.

О, коль приятными стезями

Тогда ты на Парнас всходил,

Когда огромными стихами

Пизде песнь хвальну вострубил.

Читая ту, я восхищаюсь,

Слатчайшим чувством наполняюсь,

Вся в жилах кровь моя кипит,

Вся мысль пиздою возмутится,

Душа моя к мудам стремится,

А хуй прервать штаны грозит.

Блаженство, славу, пышность, чести

Я презираю так, как ты,

Не стоят те пиздиной шерсти,

Без ебли все суть суеты.

Вселенну всю я забываю,

В пизду как ярый хуй вбиваю,

Щасливей папы и царей,

Когда красотка обнимает,

Цалует, жмет и подъебает —

Тут все блаженство жизни сей!

Приап, правитель пизд, хуев,

Владетель сильный над мудами,

Всегда ты всех ети готов,

Обнявшись ты лежишь с пиздами.

Твой хуй есть рог единорога,

Стоит бесславно день и ночь,

Не может пизд отбить он прочь,

Столь ревность их к нему есть многа.

Меж белых зыблющихся гор,

В лощине меж кустов прелестных

Имеешь ты свой храм и двор,

В пределах ты живешь претесных,

Куда толпы хуев идут,

Венчавши каждый плешь цветами,

Плескают вместо рук мудами,

На жертву целок, пизд ведут.

Твой храм взнесен не на столбах,

Покрыт не камнем, не досками,

Стоит воздвигнут на хуях,

И верх укладен весь пиздами.

Ты тут на троне, на суде

Сидишь, внимаешь пизд просящих,

Где вместо завесов висящих

Вкруг храма всё висят муде.

Но что за визг пронзает слух,

И что за токи крови льются,

Что весел так Приапов дух?

Все целки перед ним ебутся.

Тут каждый хуй в крови стоит,

Приапу в честь пизды закланны

В слезах, в крови лежат попранны,

Но паки их Приап живит.

Подобяся хуи жрецам,

Внутрь пизд пронзенных проницают

И, секеля коснувшись там,

Беды велики предвещают

Пиздищам старым и седым,

Затем, что рот разинув ходят,

Хуям что трепет, страх наводят,

Что тлеть их будет вечна дым.

Но самым узеньким пиздам,

Которы губы ужимают

И сесть боятся вплоть к мудам,

Беды ж велики предвещают,

Что толстый хуй их будет еть,

Длинной до сердца их достанет,

Как шапку, губы их растянет,

Тем будут бедные ширеть.

Хуи, предвестники злых бед,

Жрецы ебливого Приапа,

Се идет к вам хуй дряхл и сед,

Главу его не кроет шляпа,

Лишь ранами покрыта плешь,

Трясется и сказать вас просит,

Когда смерть жизнь его подкосит,

Затем он к вам сто верст шел пеш.

Приап, узрев его, и сам

Ему почтенье изъявляет;

Велика честь седым власам —

Его он другом называет.

Ударил плешью в пуп себя,

Тряхнул мудами троекратно,

Потряс он храм весь тем незапно —

А всё, хуй старый, для тебя.

— Скажи, старик, — Приап вещал,—

Ты сделал ли что в свете славно?

Когда ты, где и как ебал?

Ебешь ли ныне ты исправно?

Коль храбр ты в жизни своей был,

Твой шанкар стерть я постараюсь,

Твой век продлить я обещаюсь,

Чтоб столько ж лет еще ты жил.

Старик, к ногам Приапа пад,

Не слезы — кровь льет с хуерыком,

Столь щедрости его был рад,

Что стал в смущеньи превеликом;

Подняв плешь синю, говорит:

— Коль ты так правду наблюдаешь,

Что жизнь за службы обещаешь,

Твой правый суд мой век продлит.

Внимай, Приап, мои дела!

Я начал еть еще в младенстве,

Жизнь юностью моя цвела —

А еть уж знал я в совершенстве.

Я тьмы ебал пизд разных лиц,

Широких, узких и глубоких,

Курносых жоп и толстощеких,

Скотов ебал, зверей и птиц.

Но льзя ль довольну в свете быть

И не иметь желаньев вредных?

Я захотел и в ад сойтить,

Чтоб перееть там тени смертных.

Мне вход туда известен был,

Где Стикса дремлющие воды,

Откуда смертным нет свободы

И где Плутон с двором всем жил.

Промеж двух зыблющихся гор

Лежит предлинная лощина,

Кусты, болота в ней и бор

И преглубокая пучина,

Тут страшна пропасть возле ней

На свет дух смрадный изрыгает,

Дым с пылью, с треском извергает,

И тем коснуться мерзко ей.

Я смело в пропасть ту сошел,

Насколь тут дух был ни зловонен,

К брегам который Стикса вел,

И сколь Харон был своеволен,

Без платы в барку не впускал,

Со мною платы не бывало,

Мне старого еть должно стало

И тем я путь чрез Стикс сыскал.

Потом, лишь Цербер стал реветь,

Лишь стал в три зева страшно лаять,

Я бросившись его стал еть,

Он ярость должен был оставить

И мне к Плутону путь открыть.

Тут духов тьмы со мной встречались,

Но сами, зря меня, боялись,

Чтоб я не стал их еть ловить.

В пещере темной был Плутон,

Сидел на троне с Прозерпиной,

Вкруг их был слышен винных стон,

Который строгою судьбиной

Низвержены навек страдать.

Тут в первый раз мне страх коснулся,

Я, зря Плутона, ужаснулся

И весь был должен задрожать.

Богиня, сидя близ его,

Всем бедным милости просила,

Но мало зрилось ей того:

Взяв в руки, хуй его дрочила

И тем смягчала его гнев,

Тем ярость в милость претворяла,

Тем многих бедных избавляла

От фуриев, трех адских дев.

Но кто не будет верить в то,

Пусть сам во ад сойдет к Плутону,

Он видел сам и был при том,

Как еб я страшну Тизифону,

У коей вместо влас змеи,

Разбросясь вкруг пизды лежали,

Вились, бросались и свистали,

Скрежа иссохши лядвии.

Тем страждет плешь моя от ран,

С тех пор блюю я хуерыком,

Се ясен правды знак мне дан,

Что я в труде был превеликом.

Хоть всех был больше сей мой труд,

Но адска фурия призналась,

Что ввек так сладко не ебалась,

И слезть уж не хотела с муд.

Потом, как я с нее сошел,

Изгрызен весь пизды змеями,

Еще трех сестр ее нашел,

Они пред мной поверглись сами,

Я их был должен перееть,

Раз еб Алекту, раз Мегеру,

Потом уеб я и Химеру,

Но тем не мог ни раз вспотеть.

Я муки в аде все пресек

И тем всем бедным дал отраду,

Ко мне весь ад поспешно тек,

Великому подобясь стаду.

Оставя в Тартаре свой труд,

И гарпии, и евмениды,

И демонов престрашны виды —

Все взапуски ко мне бегут.

Я, их поставя вкруг себя,

Велел им в очередь ложиться,

Рвался, потел, их всех ебя,

И должен был себе дивиться,

Что мог я перееть весь ад,

Но вдруг Плутон во гневе яром

Прогнал их всех жезла ударом,

Чему я был безмерно рад.

О, храбрость, сила, слава, труд,

Которы мне венец сплетали.

О, твердость, бодрость моих муд,

Со мной вы вместе работали!

К Приапу станьте днесь пред трон,

Свидетели моим трудам,

Плутон ебен был мною сам,

Вы зрели, что то был не сон.

Вы зрели, что Цереры дщерь,

Богиня ада Прозерпина

Отверзла мне горящу дверь,

О! щастья полная судьбина.

Такой красы я не видал,

Какую видел в Прозерпине,

Какая узкость, жар в богине,

Такой пизды я не ебал!

Лице ея как угль горел,

Все члены с жару в ней дрожали,

Я, глядя на нее, сам тлел,

Во мне все жилы трепетали.

Белее мрамора меле ног

Вздымался вверх лобок прелесный,

Под ним был виден путь сей тесный,

Что столь меня пленил и жог.

О, путь, любезнейший всем нам,

Ты наша жизнь, утеха, радость,

Тебя блажит Юпитер сам,

Ты нам даешь прямую сладость,

Ты сладко чувство в сердце льешь,

К тебе мысль всех живых стремится,

Тобой вся в свете тварь пленится,

Ты жизнь отъемлешь и даешь.

Разнявши губы, промеж ног

Богиня плешь мою вложила,

Тогда хуй крепок стал как рог,

Как лук напряглась моя жила.

Я двигнувшись вошел внутрь сам,

А Прозерпина прижимала,

Мне столь проворно подъебала,

Что я везде совался там.

Во всякой раз, как вверх всходил,

Как вниз из оной я спускался,

Я сладость нову находил,

Во мне дух млел и задыхался,

Но как в жару я самом был,

Столь многу вдруг вкусил я сладость,

Что я, сдержать не могши радость,

Ручьи млечные внутрь пролил.

Плутон, завиствуя мне в том,

Велел мне вытти вон из ада,

Я вдруг оставил его дом,

Не зря уже чудовищ стада,

Лишь мной ебен опять Харон

И пес треглавый, страж Плутона,

Не чувствовав мук бедных стона,

Я шел к тебе предстать пред трон.

С тех самых пор согнясь хожу,

С тех пор я чахну и слабею,

Трясется плешь и сам дрожу,

Не смею еть, боюсь, робею.

Пришел к тебе, Приап, просить,

Чтоб ты, воззря на скорбь и раны,

Что мне от фуриев злых даны,

Подшился щедро излечить.

Приап, услыша столько дел,

Плескал мудами с удивленья,

В восторге слыша речь, сидел,

Но вышед вдруг из изумленья,

— Поди, друг мой, ко мне, — вещал,—

Прими, что заслужил трудами.—

Призвав его, накрыл мудами

И с плеши раны все счищал.

Пришел тем в юность вдруг старик,

Мудами бодро встрепенулся,

Вдруг прям стал, толст он и велик,

Приап сам, видя, ужаснулся.

Чтоб с ним Плутона не был рок,

Его в путь с честью отправляет.

Идет, всем встречным не спускает

И чистого млека льет ток.

Одна пизда, прожив сто лет,

Пленясь Приапа чудесами,

Трясется, с костылем бредет,

Приапа видит чуть очами,

Насилу может шамкать речь:

— Внимай, Приап, мои все службы,

Просить твоей не смею дружбы,

Хочу на милость лишь привлечь.

Как юны дни мои цвели,

Во мне красы столь были многи,

Что смертны все меня ебли,

Ебли меня и сами боги.

Лет с пять уж етца не могу,

А проеблась я в десять лет,

Теперь уж мне не мил стал свет,

То правда, я тебе не лгу.—

Приап ее на хуй взоткнул,

Власы седые взял руками

И оную долой столкнул,

И с черными уже усами.

Когда б ты мог, Приап, в наш век

Должить нас чуды таковыми,

К тебе бы с просьбами своими

Шел всякий смертный человек.

Оконча все обряды брака,

К закланью целочку ведут,

Тебе, о славный наш ебака,

Ее на жертву отдают.

Ложись, еби и утешайся,

Вовек пиздами прославляйся

И целки в глубину войди,

Будь храбр, всю робость оставляя,

Такую вещь предпринимая,

Ты сам себя не остыди!

Ты зришь велико наслажденье

За многие твои труды

И приведенну на мученье

Судьбиной узкия пизды.

Не должно ли тебе потщиться,

Ужель твой хуй не разъярится

На столь прекраснейший предмет?

Ужель ты сильно еть не станешь

И храбрости той не докажешь,

В которой целок хуй твой рвет?

Пиздам приятно утешенье,

О, хуй, источник всех утех,

В пиздах вселяешь ты мученье,

Ты производишь в них и смех.

К тебе я песнь свою склоняю,

Твои дела я выхваляю

И ими весь наполню слух.

Подай, о муза наставленье

И чтоб имел я ободренье,

Впехни в меня ебливый дух.

Какой глас жалкий раздается,

Какой пизду объемлет страх,

Мошна ее тем боле рвется,

Чем дале хуй в ее устах.

Она зрит бед своих причину

И на растерзанну судьбину

Без слез не может посмотреть.

Пизда вся кровью обагрилась,

Пизда всех сил своих лишилась,

Ебака продолжает еть!

Он жалоб целки не внимает,

Пизду до пупа он дерет,

Престрашный хуй до муд впускает

И в ярости ужасной ржет.

Пизда не знает, куда деться,

Пизда от робости трясется

И устает уж подъебать;

Ебака наш лишь в силу входит,

Пизды от яру не находит

И начинает трепетать.

Хотя б пизд со сто тут случилось,

Он всем бы сделал перебор,

Лишь место кровью б обагрилось

И всех бы устрашило взор.

Он от часу в задор приходит,

Предмета боле не находит,

Кого бы можно растерзать,

В болезнь от ярости впадает;

Пизда ту ярость умножает

И тщится хуя раздражать.

Ебакиной признак забавы

Во век останется в пизде,

Дела, наполненные славы,

Гремят бессмертием везде.

Ты имя заслужил героя,

Для пизд лишаяся покоя,

Как на себя сей труд берешь,

Ты в ужас целок всех приводишь,

Великий страх на них наводишь,

Когда одну из них дерешь.

Какая красота явилась,

Сколь оной был ебака рад!

Пизда по шею заголилась,

Приятный обратя свой зад;

Она тем ярость утоляет,

Как хую жопу подставляет.

Боль нову чувствуя, кричит,

Кричит, вопит и жалко стонет,

Но в жопе хуй тем больше тонет

И по муде уже забит.

Ебака жалости не внемлет,

Добычей пользуясь такой,

Руками щоки жопы треплет

И хвалит толь предмет драгой.

Он в ярости не различает

И жопу за пизду щитает,

Вкушая в ней такую ж сласть.

Пизда погибель узнавает

И совершенной почитает

Свою окончанну напасть.

Ебака, храбрость доказавши,

Свой хуй из задницы тащит,

В ней плешь багряну замаравши,

И хуй от ярости трещит.

Чем боле плешь багряна рдеет,

Тем более пизда робеет,

Бояся в третий раз страдать.

Престрашный пуще хуй ярится

И над пиздою хоробрится,

Котора еть не может дать.

Он зрит б прежалком состояньи

Пизденку, приведенну в страх,

И что иметь не может дани

От целки, разъебенной в прах.

Свой рог в штаны он уклоняет

И вниз хуй твердый нагибает,

Покорствовать себе велит,

Но рог штаны те раздирает

И пламенну главу вздымает,

В штаны он гнуть себя претит.

Ебака, видя непокорность

Престрашна хуя своего,

И зря в штаны его упорность,

Держать руками стал его.

Пригнутый хуй достал колена,

Пизда, избавившись от плена,

Приятный показала вид,

Хотя мошна из целки стала,

Хоть век пизда так не страдала,

Она ебаку не винит.

По окончаньи проебенья

И жопы хуем, и пизды

За то достоин награжденья,

Достоин ты великой мзды.

Пизды в честь храм тебе состроют

И целками всю плешь покроют

Наместо лавровых венков,

Ты над пиздами величайся

И страшным хуем прославляйся,

Нещетных будь герой веков.

Владычица богов и смертных,

Мать всех живущих на земли,

Источник дружб и ссор несчетных,

Пизда, мою мольбу внемли!

Из мрачного ко мне жилища

На вопль как сирого вдовища

Сквозь лес, сквозь блато взор простри,

Склонись, склонись моей мольбою,

Смяхчись, зря страждуща тобою,

И с хуя плеснеть оботри.

О, юность, время скоротечно,

Которая теперь прошла,

Когда б ты длилась, юность, вечно,

Ты б тех забав не унесла,

Которыми я наслаждался

В тебе, какими восхищался.

Приди опять, как ты была!

Тогда пизды ко мне толпами

С отверстым ротом и губами

Слетятся, как на мед пчела.

Без слез не вспомню прежни веки.

Я в юности когда бывал,

Всяк день текли млечные реки,

Всяк день я разных пизд ебал,

Всяк день они ко мне стекались,

Наперстки на хуй мне казались,

И я им, сколько мог, служил.

Теперь, о лютая судбина,

Уже не хочет ни едина,

Чтоб хуй в нее я свой вложил.

Признаюсь вам, красы любезны,

Что хуй уже мой стал слабеть,

И все старанья бесполезны,

Нельзя мне столько раз уеть,

Колико раз ебал я прежде.

Пришел конец моей надежде,

Чтоб мог еще я милым быть.

Итак, навек прощаюсь с вами,

И чем я награжден пиздами —

Пиздам же я хочу прожить.

О вы, священницы борделя,

Наставницы младых красот,

Вы первого обман апреля

На весь уже простерли год,

Вам таинства везде известны,

И ваши хитрости прелестны

Так, как волшебством нас мрачат.

Вы сделать из старухи целку

Щитаете для вас безделку.

Мне вас досталось умолять.

За что, не знаю, вы в презренье,

За что гонимы вы от всех?

К вам должно всем иметь почтенье,

Вы матери драгих утех,

К вам в нуждах ближней прибегает,

Отраду в муке обретает

Вдовец, женатый, холостой.

Где б ярость мы хуев смягчали,

Где б разны роскоши узнали,

Как не в обители такой?

Еще мой хуй не так согнулся,

Чтоб вовсе твердость потерял.

Не мните, чтоб он не проснулся

И чтоб, узря пизду, не встал;

Хотя бы вовсе был бессилен,

Но ваших смысл красот обилен

Его в желанну крепость взвесть.

Чего не сделают пиздами,

То сделают они руками;

Кто может хитрость их исчесть!

Я помню негде чел недавно,

Как некакий скупой старик

В неделю раз один исправно

Ходить в бордели приобвык.

За то, кто сделать то возмется,

Что у скупого раз зайдется,

Велику плату положил.

А без того имел все даром

И денешки свои с товаром

Всегда с собою уносил.

Одна сестра за то взялася,

Что толко их старик трудил

И что еще при том смеяся

С собою денги уносил.

Схватя подвяску шерстяную

И кликнув из подруг другую,

Взяла конец, дала другой,

Хуй слабый в петлю положила

И так его защекотила,

Что нехотя вздохнул скупой.

Дошел и я, красы драгие,

Дошел и я до сей беды.

Бывали времена такие,

Когда платили мне пизды,

Бывало, все за мной ходили,

Бывало, все меня просили,

Чтоб раз один хотя уеб;

За то меня вы одаряли,

Но вы лишь денги проебали,

А я вам силу всю проеб.

Теперь, сестры златолюбивы,

Я к вам прибегнуть принужден,

Щастливы вы и прещастливы,

Что вами мир весь населен,

Старайтесь мне вы дать отраду,

А я за это вам в награду

Стараться буду вас проеть,

За всякий раз я малакейку,

Конечно, дам вам не копейку,

Но будут все рубли звенеть.

Уже зари багряной путь

Открылся дремлющим зенницам,

Зефир прохладный начал дуть

Под юбки бабам и девицам.

Раскинувшись пизды лежат,

От похоти во сне дрожат.

Иная страшным зевом дышет,

Иная нежны губки жмёт,

Нетерпеливо хуя ждёт;

Во всех ебливый пламень пышет.

О, утро, преблаженный час,

Дражайше нам златого века,

В тебе натуры сладкой глас

Зовет к работе человека.

Приход твой всяку тварь живит,

В тебе бодрее хуй стоит,

Ты нежну похоть всем вливаешь,

В ебливы жилы кровь течет

И к ебле всех умы влечет,

Ты нову силу всем влагаешь.

Корабль в угрюмых как волнах

Кипяти их верхи срывает,

Сквозь бурю, тьму и смертный страх

Летит и бездну презирает,

Подобно так в пиздах хуи,

Напрягши жилы все свои,

Во влажну хлябь вступать дерзают,

Шурмуют, мечутся везде

И в самой узенькой пизде

Пути пространны отверзают.

Везде струи млечны текут,

С стремленьем в бездну изливаясь,

Во все составы сладость льют,

По чувствам быстро разделяясь.

Восторгом тихим всяк объят,

На побежденных томный взгляд,

Еще собранье звать дерзает,

Опять вступают в ярый бой,

И паки сладкий ток млечной

Во всех жар брани прохлаждает.

Что бьет за страшный шум в мой слух?

Чердак, подклеть и спальня стонет,

Боязнь во всех стеснила дух,

Хуи слабеют, сердце ноет.

Внезапно отворилась дверь,

Старик, как разъяренный зверь,

С толпой народа в дом приходит.

«Лови, — кричит, — всех, режь и бей,

Жену, служанок, дочерей!»

Сей вопль всем смертным страх наводит.

Но что, старик, твой дух мятет,

Какая злость тебя снедает?

Не то ль, что старость хуй твой гнет,

Не то ль тебя так разъяряет,

Что еть жена дает другим?

Но вялым хуем ты своим

Какую ей подашь отраду?

Осьмнадцать лет и шестьдесят —

Вовеки вас не согласят,

Твой взор теперь ей злее аду.

Пусть всяк, кто может, хуй трясет,

Пускай кровати, лавки стонут,

Восторг от глаз пусть скроет свет,

Хуй в реках заёбин тонут.

Закрой от них свой мрачный взор,

Младых хуев и пизд собор,

Оставь их роскошам на жертву,

Иль вынув свой завялый хуй,

Беги, мечись, рвись, плачь, тоскуй,

Зря плоть свою уже полмертву.

Настал нам ныне день желанный,

Сбирайтеся народы в храм,

Сбирайтеся, рабы избранны,

Сам хуй вас ожидает там,

К себе нас днесь он созывает,

На еблю род весь возбуждает,

Он будет истинный судья,

Пойдем с дрочеными хуями,

Он всех нас оделит пиздами,

Пиздой всегда пленяюсь я.

Веселы лица мне являют,

Что ебли день настал для всех,

Пизды теперь себя ласкают,

Что насладятся тьмой утех,

Они уж семь недель постились,

Теперь с хуями все сразились,

Но кто ж победу одержал?

Хуи заёбины блевали,

Пизды проворно их глотали,

Приапов день их с тем застал.

О, день сладчайший, день избранный,

Тебя посадские все чтут,

Для пизд, хуев ты день желанный;

Ликуй, что все в твой день ебут.

Купцы пивищем все опьются,

С женами в банях разъебутся,

А я, хоть пива и не пью,

Но в ебле оным подражая

И, сладость хуя почитая,

Хуй вплоть до муд в пизду забью.

Коль кто не хочет быть бездельник,

То следуй мудрым сим словам:

Ебите в туров понедельник

И сладку дайте снедь хуям,

Пиздой хуй вы ободряйте,

Пизды хуями одобряйте,

От пизд не отлезайте прочь,

В сей понедельник все ебитесь,

За тяжкий пост тем насладитесь,

Чтоб в ебле вас застала ночь.

Но что за шум мой слух пронзает

И сладкий мне наносит глас:

«В сей день ебитесь, — он вещает,—

В сей день я всех утешу вас.

Все на пизды хуй влезайте,

На них власы все прочь стирайте,

Плотней, до муд, в пизду хуй лезь,

Муде, по жопе восплещите,

Хуй, в весельи возопите:

О, коль прещастливы мы днесь!»

Гудок, не лиру принимаю,

В кабак входя, не на Парнас,

Кричу и глотку раздираю,

С бурлаками взнося мой глас.

Ударьте в бубны, барабаны,

Удалы добры молодцы,

В тазы и лошки и стаканы,

Фабришны славные певцы.

Трюх-трях сыра земля с горами,

Тряхнись, синё море, мудами.

Хмельную рожу, забияку,

Рвача, всесветна пройдака,

Борца, бойца пою, пиваку,

Ширяя в плечах бузника.

Молчите, ветры, не бушуйте,

Не троньтесь дебри, древеса,

Лягушки в тинах не шурмуйте,

Внимайте, стройны небеса.

Между кулашного я боя

Узрел тычков, пинков героя.

С своей, Гомерка, балалайкой

И ты, Виргилишка, с дудой,

С троянской вздорной греков шайкой

Дрались, что куры пред стеной.

Забейтесь в щель и не ворчите

И свой престаньте бредить бред.

Сюда вы лучше поглядите —

Иль здесь голов удалых нет?

Бузник Гекторку — если в драку —

Прибьет как стерву и собаку.

О ты, Силен, наперсник сына

Семелы ражей красной муж,

Вином раздута животина,

Герой в пиянстве жадных душ,

Нектаром брюхо наливаешь,

Смешав себе с вином сыты;

Ты пьешь, меня позабываешь

И пить не дашь вина мне ты?

Ах, будь подобен Ганимеду,

Подай вина мне, пива, меду.

Вино на драку вспламеняет,

Дает в бою оно задор,

Вино пизду разгорячает,

С вином смелее крадет вор,

Дурак напившися умнее

Затем, что боле говорит,

С вином и трус живет смелее,

И стойче хуй с вина стоит,

С вином проворней блядь встречает,

Вином гортань, язык вещает.

Хмельной баханта целовальник,

Ты дал теперь мне пить, крючок;

Буян я сделался, охальник,

Гремлю уж боле как сверчок.

Хлебнул вина — разверзлась глотка,

Вознесся голос до небес,

Ревет во мне и хмель и водка,

Шумит дуброва, воет лес,

Трепещет твердь и бездны бьются,

Пыль, дым в полях, прах, вихрь несутся.

Восторгом я объят великим,

Кружится буйна голова;

Ебал ли с жаром кто толиким,

Пизда чтоб шамкала слова?

Он может представленье точно

Огню днесь сделать моему,

Когда в пизде уж будет сочно,

Колика сладость тут уму!

Муде пизду по губам плещут,

Душа и члены в нас трепещут!

Со мной кто хочет видеть ясно,

Возможно зреть на блюде как,

Виденье страшно и прекрасно —

Взойди ко мне тот на кабак

Иль, став где выше на карету,

Внимай преславные дела,

Чтоб лучше возвестити свету,

Стена, котора прогнила,

Которая склонилась с боем,

Котора тыл дала героям.

Между хмельнистых лбов и рдяных,

Между солдат, между ткачей,

Между холопов, бранных, пьяных,

Между драгу, между псарей

Алешку вижу я стояща,

Ливрею синюю спустив,

Разить противников грозяща,

Скулы имея взор морщлив,

Он руки спешно простирает,

В висок ударить, в жабр жадает.

Зёвес, сердитою биткою

По лбам щелкавши кузнецов,

Не бил с свирепостью такою,

С какой он стал карать бойцов,

Расквасивши иному маску,

Зубов повыбрал целый ряд,

Из губ пустив другому краску,

Пехнул его в толпу назад,

Сказал: — Мать в рот всех наебаюсь,

Таким я говнам насмехаюсь!

Не слон ети слониху хочет,

Ногами бьет, с задору ржет,

Не шмат его в пизде клокочет,

Когда уж он впыхах ебет, —

Бузник в жару тут стоя рвется,

И глас его, как сонмов вод

В дыре Плутона раздается,

Живых трепещет, смертных род.

Голицы прочь, бешмет скидает,

Дрожит, в сердцах отмстить желает.

Сильнейшую узревши схватку

И стену где холоп пробил,

Схватил с себя, взял в зубы шапку,

По локти длани оголил,

Вскричал, взревел он страшным зевом:

Небось, ребята, наши — стой!

Земля подвиглась, горы с небом,

Приял бурлак тут бодрость строй.

Уже камзолы уступают,

Уже брады поверх летают.

Пошел бузник — тускнеют вежды,

Исчез от пыли свет в глазах,

Летят клочки власов, одежды,

Гремят щелки, тузы в боках.

Как тучи с тучами сперлися,

Секут огнем друг друга мрак,

Как силны вихри сорвалися,

Валят древа, туманят зрак —

Стеной так в стену ударяют,

Меж щек, сверх глав тычки сверкают.

О, бодрость, сила наших веков,

Потомкам дивные дела!

О, храбрость пьяных человеков,

Вином скрепленные чресла.

Когда б старик вас зрел с дубиной,

Которой чудовищ побил,

Которой бодрою елдиной

Сто пизд, быв в люльке, проблудил,

Предвидя сии перемены,

Не лез бы в свет он из Алкмены.

Бузник не равен Геркулесу,

Вступив вразмашку, начал пхать,

И самому так ввек Зевесу

Отьнюдь мудом не раскачать.

Кулак его везде летает,

Крушит он зубы внутрь десен,

Как гром, он уши поражает,

Далече слышен в жопе звон.

Трепещет сердце, печень бьется,

В портках с потылиц отдается.

Нашла коса на твердый камень,

Нашел на доку дока тут,

Блестит в глазах их ярость, пламень,

Как оба страшны львы ревут,

Хрепты имеющи согбенны,

Претвердо берцы утвердив,

Как луки, мышцы напряженны,

Стоят, взнося удар пытлив,

Друг друга в силе искушают,

Махнув вперед, назад ступают.

Недолго длилася размашка,

Алешка двинул в жабры, в зоб,

Но пестрая в ответ рубашка

Лизнул бузник Алешку в лоб,

Исчезла бодрость вмиг, отвага,

Как сноп упал, чуть жив лежит,

В крови уста, а в жопе брага,

Руда из ноздрь ручьем бежит,

Скулистое лицо холопа

Не стало рожа, стало жопа.

На падшего бузник героя

Других бросает, как ребят,

Его не слышно стона, воя,

Бугры на нем людей лежат,

Громовой плешью так Юпитер,

Прибив Гиганта, бросил в ад,

Надвигнув Етну, юшку вытер —

Бессилен встати Енцелад,

Он тщетно силы собирает,

Трясет плечми и тягость пхает.

Как ветр развеял тонки прахи,

Исчез и дым, и дождь, и град,

Прогнали пестрые рубахи

Так вмах холопей и солдат,

Хребет, затылок окровленный,

Несут оне с собою страх,

Фабришны вовсе разъяренны

Тузят вослед их в сильный мах.

Меж стен открылось всюду поле,

Бузник не зрит противных боле.

С горы на красной колымаге

Фетидин сын уж скачет вскоко,

Затем, что ночь прошед в овраге,

Фату развесила платок,

Тем твердь и море помрачились,

А он с великого стыду,

Когда Диана заголилась,

Ушел спать к матери в пизду.

Тогда земля оделась тьмою,

А тем конец пришел дню боя.

Главу подъяв, разбиты нюни

Лежат в пыли прибиты в гроб,

Точат холопы красны слюни,

Возносят к небу жалкой вопль.

Фабришны славу торжествуют

И бузника вокруг идут,

Кровавы раны показуют,

Победоносну песнь поют.

Гласят врагов ступлено жало,

Гулять восходят на кружало.

Уже гортани заревели

И слышен стал бубенцов звук,

Уже стаканы загремели

И ходят сплошь из рук вокруг.

Считают все свои трофеи,

Который что в бою смахал,

Уже пошли в расплох затеи,

Иной, плясав, себя сломал.

Как вдруг все зданье потряслося,

Вино и пиво разлилося.

Не грозна туча, вред носивша,

В ефир незапно ворвалась,

Не жирна влажность, огнь родивша,

На землю вдруг с небес снеслась —

Солдат то куча раздраженных,

Сбежав с верхов кабацких вмах,

Мечей взяв острых, обнаженных,

Неся ефес в своих руках,

Кричат, как тигры, устремившись:

Руби, коли, — в кабак вломившись,

Тревога грозна, ум мятуща,

Взмутила всем боязнь в сердцах.

Бород толпа, сего не ждуща,

Уже взнесла трусливый шаг,

Как вдруг бузник, взывая смело,

Кричит: — Постой, запоры дай! —

Взгорелась брань, настало дело.

Смотри, — вопит, — не выдавай!

Засох мой рот, пришла отважность,

В штанах я с страху слышу влажность.

Встань, Ванька, пробудися,

День радости настал,

Скачи, пой, веселися,

На землю плод твой пал.

Днесь кровь твоя лилася,

Танюшка родилася,

Умножилось число блядей.

Три выпей вдруг стакана

И водки и вина,

Да здравствует Татьяна,

Утех твоих вина.

Беги скорей умыться,

С похмелья ободриться,

На Лиговской спеши кабак.

А ты расти скорее,

Возлюбленная дщерь,

Етись учись скорее,

Хуям отверзи дверь,

Хуёв не ужасайся,

К ним бодро подвигайся,

Ты матушке последуй в том.

Она едва достигла,

Танюшка, возраст твой,

Как все хуи воздвигла,

Дроча их над собой,

Ног плотно не сжимала,

Послюнивши впутала

Претолстый хуй дьячка Фомы.

Когда ж потом узнала,

Сколь сладок хуй в пизде,

Подол всем подымала,

За грош еблась везде.

И ты тому ж учися,

Смелей будь, не стыдися,

Маши, небось, ебися впрах.

На то вить и родилась,

Пиздой чтоб промышлять,

И бабка не стыдилась

Дом твой тем пропитать,

Вить по миру б ходила,

Скитаясь бы просила

Под окнами от алчбы хлеб.

Послушай, свет Танюша,

Жаль дать свиньям твой цвет,

Твоя, ах, мне махнуша

От зависти все рвет.

Не мужикам то пища,

Годится им пиздища

Ужасная жены моей.

Так время не теряя,

К нам в Питер поспешай,

Скачи, скачи скоряе,

Прямой здесь найдешь рай.

Есть некто, мне приятель,

Лихой всех объебатель,

За первый раз даст пять рублей.

Он счастье нам устроит,

В замужство даст тебя,

Награду тем удвоит,

Потеша сам себя.

Слыть будешь копеистша,

Потом канцеляристша,

Столь знатному я буду тесть.

Весь род наш тем достанет

Прославиться навек,

Просить меня тот станет,

Плетьми сперва кто сек.

Пизды твоей доброта

И ёбаров щедрота

Вдруг бедных нас обогатит.

Отец Галактион

Пред утренней зарею

Престрашною биткою

Заводит сильный звон.

Над жопою соседки,

Наевшися он редки,

Елдою так трезвонит,

Что бедна баба стонет.

Келейников собор,

Монаху подражая

И благочинно зная

Монашески задор,

С дрочеными елдами

И с поеными мудами

По кельям всякий пляшет,

Шматиной своей машет.

Отец Галактион,

Как человек ученый,

Имея хуй дроченый,

Им предписал закон:

Так борзо не скачите,

В смиреньи хуй дрочите,

Еть не мешайте нам,

То есть честным отцам.

Отраду шумного народа,

Красу дражайшия толпы

Воспой в рылях и бубнах, ода,

Внемлите, блохи, вши, клопы!

Рассыпли ныне мысли пьяны,

О, ты, что рюмки и стаканы,

Все плошки, бочки, ендовы

Великою объемлешь властью,

Даешь путь пьяницам ко щастью,

Из буйной гонишь страх главы.

Вина и пива покровитель,

К тебе стремится шум гудка,

Трактиров, кабаков правитель!

И ты, что борешься с носка,

Боец кулашный, и подьячий,

Все купно с алчностью горячей

Разбитый кулаками слух

К сей красной песне приклоните

И громкой похвале внемлите,

Что мой воображает дух.

Се Бахус, что во всех забавах

Своей возвысив славы рог,

Во градах, весях и дубравах

Щедроты своея в залог

Воздвигнул алтари и храмы,

Где взятки целыми мошнами

Ему на жертву отдают,

Хвалы покрова их внимая

И воплем воздух раздирая,

Дружатся, бьются, пьют, поют.

Дремучего превыше леса,

Ходячих ниже облаков

Взнося препьяного Зевеса,

Уж веки пропили веков.

Исполнившись досыта хмелю,

Врут про Ерему и Емелю,

Пока дела все разрешат;

До сильного ж достигши спору

От нестерпимого задору

В любви друг друга задушат.

Солдат о службе тут не тужит,

Хоть с грошем стал быть генерал,

Кулак ему с ефесом служит,

Чтоб страх геройством побеждал;

Единым помахавши усом,

Он Геркулеса сделал трусом

И взором стойку всколебал.

Подобясь сильному герою,

Отнюдь он не боится строю,

Что пышною спиной попрал.

Язык и разум изостривши

Тут ябедник спешит на суд,

Вдруг все крючки в свой ум вперивши,

За правду лишь вменяет плут;

Служа и правым и виновным,

Пример дает делам любовным,

И как Елена красотой

Троян и греков воспалила,

Хотя всем купно ею льстила,

Так плут душею льстит простой.

Источник благостей толиких,

Вдруг составляя брань и мир,

Из малых делаешь великих,

Меняешь с рубищем мундир.

Дородством иногда и туком

Или по ребрам частым стуком

Снабжаешь всех, кто чтит тебя.

В сей краткой песне долг последний

Тебе отдавши, всяк безвредный

Да будет Бахуса любя.

Парнасских девок презираю,

Не к ним мой дух теперь летит,

Я Феба здесь не призываю,

Его хуй вял и не сердит.

Приап, все мысли отвлекаешь,

Ты борзым хуем проливаешь

Заёбин реки в жирну хлябь.

Взволнуй мне кровь витийским жаром,

Который ты в восторге яром

Из пылких муд своих заграбь.

Дрочи всяк хуй и распаляйся,

Стекайтесь бляди, блядуны,

С стремленьем страстным всяк пускайся

Утех сладчайших в глубины.

О! как все чувствы восхитились,

Какие прелести открылись;

Хуёв полки напряжены,

Елды премногие засканы

И губы нежных пизд румяны,

Любовной влагой взмочены.

Ах, как не хочется оставить

Драгих сокровищ сих очам,

Я в весь мой век подщусь их славить,

Не дам умолкнуть я устам.

Златые храмы да построят

И их туда внести дозволят

Приапу и ебакам в честь,

Заёбин в жертву там расставят,

Хуёв в священники представят —

Сей чин кому, кроме их, снесть?

Животные, что обитают

В землях, в морях, в лесах, везде,

Сию нам правду подтверждают —

Без ебли не живут нигде.

Пары вверху с парами трутся,

Летают птицы и ебутся;

Как скоро лишь зачался свет,

Пизды хуев все разоряют,

Пизды путь к счастью отворяют,

Без пизд хуям отрады нет.

Герои, вам я насмехаюсь,

Скупых я не могу терпеть,

Ничем в сем мире не прельщаюсь,

Хочу лишь в воле жить и еть.

Ахиллес грады разоряет

И землю кровью обагряет,

Пизду зрит у скамандрских струй,

Но что ж, не мимо ли проходит,

Никак он дрочит и наводит

В нея победоносный хуй.

Дела пребодрого героя

Потщися, мысль моя, воспеть!

Я, громкой лиры глас настроя,

Прославлю то, как хуй мог еть.

О ты, пребодра животина,

О ты, пречудная шматина,

Коликих ты достоин од!

Ни рвы, ни камни, ни вершины,

Ни адской челюсти стремнины

Сдержать не могут твой поход.

Хоть много в древности прославлен

Победоносный Геркулес

И не один трофей поставлен

В знак бывших от него чудес,

Но если бы он был в том внятен,

Сколь женщинам твой ствол приятен,

То б он страданья не видал,

Любовью сильною сгорая,

К Амфоле страстно приступая,

Тебя бы он ей в руки дал.

Когда на брань хуй ополчится

И станет в ярость приходить,

Когда багряна плешь зардится,

То кто возможет сокрушить?

Хотя меж ног клади оковы

Иль челюсти разверсты Львовы,

Но он, опершись на мудах,

Сквозь дебрь, сквозь страх на бой дерзает,

Предметы рвет и раздирает,

Отважней тигра он в горах.

Но что за глас, стон слышен крика?

Какая б то была беда,

Боязнь то хую невелика:

Ползёт на брань к нему пизда,

Пиздища старая, седая,

Пизда уже немолодая,

Она ж притом была урод.

До старых лет не проебалась

И сроду с хуем не видалась,

Затем, что был с зубами рот.

Чудовища вся тварь боялась,

Коснуться ей никто не смел,

Она на всех, как зверь, металась,

Лишь хуй ее смирить умел.

Пизда пришла, скрыпя зубами,

Хуй стал ее трепать мудами,

Чем зверство в ней тот час пресек,

Она с задору задрожала,

Она в себе не удержала,

И с ней тут сок ручьем потек.

Хуй, видя в ней ту слабость многу,

Он щель ее тут в миг пробил,

Сей хитростью сыскал дорогу,

Отважно к делу приступил:

С мудами в пропасть к ней влезает,

До дна он плешью досягает,

И сладость тут находит вновь.

Пизда вкус ебли весь узнала,

Пизда яриться уж не стала,

Как сильный хуй в ней пролил кровь.

Сей подвиг совершив шастливо,

Восстал и ободрился вновь

И, видя непонятно диво,

Расселины и льющусь кровь,

И вспомня все свои работы

В пятки, и среды, и субботы,

С негодованием сказал:

— Почто мя смертны забывают,

Почто в псалмах не прославляют,

Почто я так на свете мал?

Одна лишь в свете героиня,

Моя премудрейшая тварь,

Арабска то была богиня,

Воздвигла коя мне алтарь

И женску полу повелела,

Чтоб кажда в бархате имела

На шее мой прекрасный ствол

И чтоб египецкие дамы,

Входящие в публичны храмы,

Во первых чтили мой престол.

Первейше в свете утешенье,

Прекраснейших собор девиц,

Приятно чувствам услажденье,

Сколь много лепотнейших лиц!

Не мною ль в свет произведенны,

Не мои ль силы источенны,

Не мой ли труд и с кровью пот

Воздвиг везде дела геройски,

Повсюду сделал многи войски?

О, коль неправ всех смертных род!

Не я ль низвел во ад Орфея

Победы там своей искать?

Не я ль Дидоне у Енея

Принудил с муд площиц таскать?

Какая ж мне за то отрада,

Какая в старости награда?

Я верных мало зрю сердец,

А я всей твари обновитель,

Ея блаженства совершитель

И всем зиждитель и отец.

Восстань, восстань и напрягайся,

Мой хуй, мужайся, стой, красней,

На грозну брань вооружайся

И стену ты пизды пробей.

Пробей и, кровью обагренный,

Явись, сугубо разъяренный,

Удобен к новым чудесам.

Да возгласят хвалы повсюды

Тебе, герой, другие уды,

Воздвигнув плеши к небесам.

В источник пиздей окунися,

Но пламень свой не утуши,

В крови победы омочися

И плешью, хуй, стихи пиши.

Хвали себя, колико можно,

Чтоб быть хвалену, хвастать должно:

Дар гибнет там, где славы нет.

Хотя ты грановит и ярок,

Хоть толст, красен, ретив и жарок,

Не скажешь — не узнает свет.

Се уж таинственною силой

Тебя колеблет ратный жар,

Восстал герой, влекомый жилой,

Восстал, готов свершить удар.

О, витязь! красный и любезный!

Героев больше всех полезный!

Без броней и без всяких збруй,

Тобой природа вся живится,

Тобой все тешится, родится,

Тобой, всех благ источник — хуй!

О! дар, из всех даров дражайший!

Ты, хуй, всего нужнее нам,

Для нас ты к щастью путь сладчайший,

Орудие утех пиздам.

И радость только там родится,

Где хуй стоит, где он ярится,

Геенна там, где хуя нет.

Когда б Судьба тя не создала,

Природа б целкою страдала,

И пребыл бы кастратом свет.

Ты всех и вся равно прельщаешь,

Когда ты крепко лишь стоишь,

Равно в треухе утешаешь,

Как и под чепчиком манишь.

Коль девушка когда стенает

— О чем? — Тебя она желает,

Ценою крови хуй купить.

О чем же там вдова крушится? —

Что не с кем ей повеселиться

И некому вдове забить.

Молодка, облившись слезами,

Рыдает, проклиная щель,

Царапает пизду руками,

Коль отлучен от ней кобель.

Молодушка о том крушится,

Что больше не стоит, валится

Хозяинов буйной кутак.

Весь свет тебя, хуй, прославляет,

Хоть именем не называет,

Но делом хую служит всяк.

Гомер на лире велегласной

Не гнев Ахилла воспевал —

Тебя он пел, о! хуй прекрасный!

Хоть хуем он не называл.

Коль Бризеида бы смяхчила

Елдак Ахиллов, что вздрочила,

То не сердился б воин сей.

И в славу б те еще ебали

Цари, кой, како прах, пропали,

Сраженны плешью, хуй, твоей[85].

Когда пизды Ахилл лишился,

Он хуем плошки разбивал,

Но, чтоб он в гневе усмирился,

Патрокл ему в задок давал.

Потом, когда сего убили,

Тогда-то хуя рассердили;

Он взял копье и шел на брань[86].

Разил, губил всех без пощады,

Приамовы тут пали чады,

Почувствуя елды сей длань.

Дидона, против всех воюя,

Могла ли ратися с тобой?

На вертеле троянска хуя

Сама исжарилась с пиздой.

А та не хуем ли сраженна,

Пизда, в звезде что обращенна,

Когда уже пропал в ней смак?[87]

Дианна, хуй не знав, гордилась,

Сама увидевши, взвалилась

К Андиомону на кутак.

Колико крат ни унижался

Юпитер, позабыв себя,

В быка и гуся обращался,

Чтоб только усмирить тебя.

Венера целый век прельщала,

Однако же не устояла

Против кривого мужика[88],

Красы всю хитрость истощила

На то, чтоб наконец хватила

Кузнечна жарка елдака.

Живи, о хуй! и утешайся

Бессмертной славой сих побед,

Еби и ввеки не прельщайся

На гибельный премудрых след.

Они природу посрамляют

И бедные пизды не знают,

Пизды, чего приятней нет!

Когда б одни лишь мудры жили,

Они б в пять лет опустошили

Сей людный и прекрасный свет.

О вы, парнасские питомцы!

Составьте велегласный хор,

Писатели и стихотворцы

И весь чистейших сестр собор,

Согласно хуя прославляйте,

Из рода в род стоять желайте,

Да он вдохнет вам жар, как петь!

А я вам подражать не буду

И то вовеки не забуду,

Что хуй нам дан на то, чтоб еть.

Какой приятный глас музыки

Внезапно слух мой поразил,

Какие радостные клики

Мой темный разум ощутил,

Я зрю, поля все обновились,

Цветами новыми покрылись,

С весельем ручейки текут,

Крутясь меж злачными брегами,

И птички, сидя меж кустами,

Природе хвальну песнь поют.

Природой данную нам радость,

О Муза, ты воспой теперь,

Какую чувствуем мы сладость,

Узря ее достойну дщерь.

Пизды любезныя рожденье

Весь мир приводит в восхищенье,

Пизда достойна олтарей,

Она прямая дщерь природы,

Ее нещетно чтут народы,

Пизда веселье твари всей.

Природа, зря, что сметных племя

В несносной скуке жизнь ведет,

Для облехченья оной бремя

Пизду произвела на свет.

Всех смертных ею усладила,

В приятны цепи заключила,

С тех пор пизда владеет всем.

Она героев производит,

Она в храм славы их приводит,

Пизда вещь лучша в свете сем.

Герои, храбростью своею

Что свет старались покорить,

Владеть хотели всей землею,

Стремясь потоки крови лить,

Они все для того дралися,

Чтоб после всытость наетися

И лучших пизд себе достать.

Для пизд кровавы были брани,

Пизд ради налагались дани,

Пизда всех дел вина и мать.

Антоний, царствовать желая,

Дрался с Октавьем сколько мог,

Но Клеопатру он узная,

Ей захотел попасть меж ног,

Забыл и храбрость и породу

И дал Октавию свободу,

Лишь только впрятал в нее хуй,

Не зрит, что Рим он тем теряет,

К пизде он страстию пылает,

Узря ее в Сиднейских струй.

Руно златое, кое греки

В Колхиде тщилися достать,

При чем прославлена навеки

Язонова пречудна рать.

Когда со змеем он сражался,

В погибель явную вдавался,

Пизда его от ней спасла,

Его ебливая Медея,

Волшебно знанье разумея,

На верх сей славы вознесла.

Пленясь Калипса Телемаком,

От волн морских его спасла,

Еблась с ним лежа, сидя, раком

И в ебле сладку жизнь вела,

Но Ментор, зря их то веселье,

Из зависти терпя мученье,

Так Телемака навострил,

Что бросил он пизду и еблю

И, милую оставя землю,

Напасти новые вкусил.

Эней, оставшись цел на брани,

Погибнул бы в морских валах,

Пизда коль не простерла б длани

При карфагенских берегах.

Его ебливая Дидона,

Сошедши с царска пышна трона,

Спасла и еть ему дала.

Он ёб, пиздою наслаждался,

Но вскоре с нею он расстался,

Отплыв, куда судьба влекла.

Когда же сих примеров мало,

Взгляните в древность всех времен:

Всегда пизда всех благ начало,

Начало всех земных племен.

Мы ей на свете сем родимся,

Ее ебем, ей веселимся,

Она милее нам всего,

Пиздой нас девушки прельщают,

Пиздою нас и утешают,

В ней чтим верх счастья своего.

О ты, пизда, пизда драгая,

К тебе душа моя летит,

Ты, песнь мою воспринимая,

Внемли, что дух мой говорит.

Всего на свете сем ты боле,

Взгляну в моря, в ограды, в поле,

Но лутче я тебя не зрю.

Поверь, что я не лицемерю

И что тому я свято верю,

Что днесь языком говорю.

Каким виденьем я смущен?

В боязни дух и сердце ноет.

Я зрю, ах! хуй в пизду впущен,

Жена, стояща раком, стонет.

Без слез слаба она терпеть

Дыры трещащия раздранья,

От толстой плеши попиранья

Возносит глас: Престань, о! еть!

Не внемлет плач, не чует страх,

Не зрит, что дух жены трепещет,

Ярясь, ебет ее монах,

Храпит, меж бедр мудами плещет.

Прекрепко движет <меж> лядвей,

Изо рту пену испущает,

Достать до почек ее чает,

Чтоб всласть скончать труды свои.

Мертва почти жена лежит,

Но плешь седого старца тамо,

Он слезть, пришедши в жар, не мнит,

Ебет ее еще упрямо,

Брадой махая с клобуком,

Ревет как вол он разъяренны,

Что еть телицу устремленны,

Ничуть неслабшим елдаком.

Едва души осталась часть

В жене смертельно заебенной,

Святы отец, вкусивши сласть,

Предстал с молитвой умиленной

И, скверну с хуя счистя прочь,

Жену десницей осеняет

И так в смиреньи ей вещает:

Восстань, духовна с миром дочь!

Теперь избавлена ты мной

Грехов от тягостного бремя

Моей святительской елдой,

С сего не будешь боле время

Во беззаконьях жизнь влачить,

Но ставши мною уебенна,

Ты стала в святость облеченна,

Сподобившись мой зуд смяхчить.

Познав, священно ебена,

Жена желанну ту отраду,

От всех грехов что прощена

И что не должно боле аду

Уж ей страшиться наконец,

Последни силы собирает,

Глаза на старца обращает,

Вопит: Святой, святой отец! —

Рекла и дух пустила свой,

Лежит тут тело умерщвленно,

Открыта жопой и пиздой,

В крови, в сраму, все обагренно.

Монах изволил много еть,

Тем страстотерпица скончалась,

Вздохнув, покойница усралась,

Когда невмочь пришло терпеть.

О, ты, священный ермонах,

Счищающий грехи биткою,

Меня и вчуже объял страх,

Как ты храбрился над пиздою.

Я муки все хочу стерпеть,

А в век веков ради прощенья

От страшна хуя разъяренья

Тебе, монах, не дамся еть.

Прости мою вину, почтенная пизда,

Что днесь осмелилась писать к тебе елда.

Хуй чести знать тебя еще хоть не имеет,

Однако почитать достоинство умеет;

Он слышит о тебе похвальну всюду речь

И для того к себе он в дружбу мнит привлечь,

В таких же чтоб об нем ты мненьях пребывала,

Какие ты ему собой, пизда, влиала.

Желание его ни в чем не состоит,

Лишь только б изъяснить, как он всегда стоит,

Тобою ободрен, как крепость получает,

Как новые тобой утехи ожидает.

Как в мысль, когда пизда лишь только ни придешь,

Из мысли ты его никак уж не уйдешь.

Колико с горести ручьев ни проливает,

Что долго он твою приязнь не получает,

Не знаю я причин тех праведных сказать,

Чем можешь ты меня так много побуждать,

Куда ни обращусь — все власть твою являет,

И все меня к тебе насильно привлекает.

Пространнейший мой ум как на плешь ни взвожу,

Везде тебя, пизду, в природе нахожу.

Муде, мои друзья, последнее созданье,

Имеют внутрь к тебе сердечное желанье,

Послышат где тебя — отдыху не дают

И склонности свои тот час в меня лиют,

Твердят оне, чтоб я с тобою повидался,

Припав чтобы к тебе, с тобой поцеловался

И слезным с радости потоком омочил,

К своим чтобы тебя приязням приучил,

Они же искренно тебя хотят обнять,

Уста твои к себе приятно прижимать.

Итак, скончав, прошу, прими сие писанье,

Почтенная пизда, которого желанье,

Лишь в дружбе чтоб тебе быть с хуем, изъяснить,

А хуй тебя давно, пизда, достойно чтит.

Могущая елда, сияюща лучами,

Имеюща приязнь с почтенными мудами,

Писание твое принять имела честь

С восторгом радостным и оное прочесть.

Прочетши ж оное, творю благодаренье

За то, что многое ты изъявил хваленье,

Которого однак совсем не стою я.

Чем ласковость твоя почтила так меня?

Приязни, хуй, со мной ты ищешь заведенья,

Колико на мое попал ты вожделенье,

Сама давно того желает уж пизда,

Чтоб мне была твоя знакома бы елда

И с нею чтобы я имела обхожденье,

Вседневное к себе с мудами посещенье.

Не буду я писать здесь радости моей,

Какую получу я, встретивши друзей.

Ты пишешь, хуй, ко мне, что будешь целоваться,

Мудами будешь ты бесчетно обниматься,

Но слабости пизды ты должен, хуй, простить,

Что так красно она не может изъяснить,

Витийствами твоя как плешь преиспещренна,

Довольно скажет так пизда тебе смиренна:

Не буду, свет, тебя я просто лобызать,

Но буду я тебя в засос, хуй, целовать,

А будущим с тобой друзьям твоим мудам

На волю обнимать я им себя отдам.

Светлейшая елда, такое-то почтенье

Имеет за твое пизда благодаренье.

Как только первой раз узрел тебя, Феклисту,

Вообразив себе твою махоню мшисту,

И белых лишь твоих коснулся я колен,

Вспылали вдруг муде, елдак мой стал разжен,

Битка моя, вспрыгнув, и с силой необъятной

Ломилась сквозь штаны к твоей шенте приятной,

Багровая вся плешь, и мой раздулся ствол

И из глазу пустил от ярости рассол.

С того часа шентя мое тревожит жало,

Пушистой твой сычуг дерет на части скало,

И нет мудам моим покою никогда,

От вображения хуй ломит мой всегда.

Феклиста, ты, подав тоску моей жердине,

Смяхчись и не оставь меня в сей злой судьбине,

Пиздою ты своей умерь мой тяжкой рык,

Уйми ты щелью мой кровавой хуерык.

Я знаю про тебя: не подлая ты блятка

И часто у тебя с елдой бывает схватка,

И то, что у тебя не малая и пасть,

Но знай, что у меня против ея есть снасть.

Позволь лишь толстого вложить себе шафрану,

То плотно вычищу шестом твою я рану,

Я толсту колбасу в сычуг твой заколю,

Оглоблею в твоем твориле замелю.

Увидишь ты, что я умею как почванить,

Ядреною дудой зачну как барабанить,

Ошмарой пред тобой себя не остыжу,

Как толстую мою кишку в тебя всажу,

Не будешь никогда ты мною недовольна,

Хоть сколько ни ярись, сама ты скажешь: «полно».

Не стану от тебя других скурех я чкать

И свайкой лишь твою литонью ушивать.

За чкваренье не дам я бляткам ни копейки,

Не буду от тебя трясти и малакейки.

О ты, котора мне ети всегда давала,

А ныне презирать хуй мой навсегда стала,

Твоя еще пизда мила в моих глазах,

И хуй мой без нее в стенаньи и в слезах.

Он стал с хуерыком, не знает, что спокойство,

Краснеется всегда, его то в жизни свойство.

Когда тебя я еб, приятен был тот час,

Но ебля та прошла и скрылася от нас.

Однако я люблю пизду твою сердечно

И буду вспоминать ея лощину вечно.

Хоть и расстался я, пизда, навек с тобой

И хоть не тешу хуй, теряю я покой.

Увы, за что, за что мой хуй стал <столь> несчастен,

За что твоей пиздой толико я стал страстен!

Всю еблю у меня ты отнял, о злой рок!

Хуй будет ввек ток лить, когда ты так лсесток,

И после уж его с пиздою разлученья

Не будет он стоять минуты без теченья.

Владычица души, жизнь жизни ты моей,

Позволь несчастному слагати, ах! стих сей,

Позволь мне изъяснить, колико ты прекрасна,

Колико грудь моя тобою стала страстна.

Но стих мой будет слаб, тебя чтоб описать,

Примера нет красе и сил нет изъяснять,

Но только чувствовать приятности удобно

И, чувствуя, стенать и мучиться бесплодно.

Язык немеет мой, и вся пылает кровь,

По членам всем моим рассеяна любовь

И корень свой она внутрь сердца основала,

Чертами страстными в нем зрак твой начертала.

До пупа мне дошла чувствительность сия,

Увы! вот знак тому, зри: рдеет плешь моя,

Ослабши жилы вдруг все стали напрягаться,

Ковчег несчастных муд ко стану подниматься.

Я вижу смерть мою в мучении таком,

Позволь, прекрасная, мне стукнуть елдаком,

Хотя единой раз, меж ног твоих в зарубку.

Ах! сжалься и смяхчи мою тем жестку трубку.

Не мни, чтоб я желал испортить твой рубец:

Я нежно, взяв рукой, вложу в него конец

И, мало двинувшись, вобью и до средины,

Ты скажешь мне сама: оставь муде едины,

А хуй свой весь пехай, сие приятно мне,

Приятней, ах! сто раз, как я еблась во сне.

Но нет, ты жалости в себе не ощущаешь

И нежных слов моих, драгая, не внимаешь.

Но что тому виной, и сам не знаю я,

Или твоим глазам презренна плешь моя?

Какие грубости, скажи, ты в ней находишь?

О, бедственной задор, ты сколько мук наводишь!

Когда бы я тебя в мудах не ощущал,

Я б дни мои доднесь в покое провождал.

Начало горести, конец ты и средина,

Тебя мне знать дала нещастная шматина,

Тобою я узнал, сколь страсти жар велик

И сколько может гнуть тогда в крюк хуерык.

Но сколько ни мятусь и жалоб ни вещаю,

Я речь опять к тебе, драгая, обращаю:

Внемли, прекрасная, что я тебе скажу:

Я хуй мой наголо тебе весь покажу,

Возьми его рукой, коснися внизу жилы,

Авослибо тебе черты те будут милы,

Которы верх его украсили и плешь.

Дражайшая моя! хоть тем меня утешь.

И естли щастлив я тобою столько буду,

В восторге ты узришь мою природну уду,

Взыграет мой елдак, восплещут и муде

И будут ждать часа, когда им быть в руде.

Я знаю, что тебя, мой свет, остановляет;

Конечно, в памяти твоей грех обитает.

Сия химера, ах! не раз уже собой

Лишала красоты, утехи дорогой,

Но ты уже не в те дни родилась, взрастала,

Когда ложь меж людьми за правду обитала,

Когда ту истиной рассудок их считал,

Обман господствовал, плодами процветал.

Бывает грех на том, кто должность преступает,

А должность исполнять — тут грех не обитает.

Друг друга так любить, не должность ли велит?

Друг друга нам любя, кто ж еться запретит?

Любовь, страсть нежная, природой в нас влианна,

Должна ли чем она когда быть увенчанна?

Пол женской — храм ея, в его их чтит сердцах,

Но мужеск пол его находит в их пиздах.

В пизде любви венец, в пизде все совершенство,

В пизде все щастие, в пизде все и блаженство.

Дражайшая моя, вот истина, не ложь,

Дозволь уеть себя — сама ты скажешь тож,

Что нет приятнее внутри хуй ощущати,

Нет совершеннее утех, как подъебати.

Но естли я тяжел кажуся, свет, тебе —

Ляшь сверху на меня, восчувствуй хуй в себе,

Тем усугубится твое к ебкам желанье,

И придешь в жалость, зря мое ты подъебанье.

Захочешь лечь внизу, прибавить неясных сил,

Потоки пропусти, потоки так, как Нил,

Которой весь собой Египет напояет

И наводнением плоды он обещает.

Иль лутчей способ есть, без тягости чтоб еть

И удовольствие такое же иметь:

Ляшь задом ты ко мне, прекрасная, послушай:

Я постараюсь сбить мой хуй с твоею клушай,

Впущу его до муд и буду попирати,

Ты тягости себе не будешь ощущати,

Лишь подвигайся ты плотнее ко мудам.

Ах, ах! — ты скажешь мне, — не масли по усам

Иль обмишулкою не попади ты в жопу,

Пехай, пехай в пизду свою мне жоску стопу!

Когда и сей тебе противен ебли план,

Все уверение мое чтишь за обман,

Так можешь лечь со мной, дражайшая, и набок:

Вот ебля милая, о, коль восторг тут сладок!

Одна твоя нога пусть будет под моими,

Другую положи ты сверху над моими,

А я свои меж их как можно помещу,

Обняв тебя рукой, вертеться не пущу;

В махонюшку твою, драгую щелупину,

Впущу слепого я и лысого детину,

Которой, бодрствуя, коснется нежных губ

И сделает себе путь мягок и не груб,

Что после и тебе полюбится, драгая,

И нежной секелек, ебливу сласть узная,

Нередко будет сам, нередко занывать

И хуя моего, яряся, ожидать.

Вот весь манер, как смертные ебутся.

Но вижу я, твои еще мысли мятутся.

Оставь смятение хоть на единый час,

Позволь себя уеть лишь только один раз!

И есть еще манер, как раком еться знаю,

Но то для подлости, драгая, оставляю,

В нем нежность не живет, ебутся как скоты,

Не разбираючи нежнейшей красоты.

Клянусь еще тебе и клятвы повторяю,

Что истинно тебя, не ложно уверяю:

Полюбится тебе, как стану еть тебя.

Душа моей души, ты мне миляй себя.

Товоль я от тебя, возлюбленной, ждала

За то, что еть себя бесспорно отдала,

Что ласки все мои тебе я истощила,

Рукой твою битку всеночно я дрочила

И в ебле завсегда старалась наблюдать,

Тебе чтоб сладости скорее в чувство дать.

Таким ли вот сие ты платишь награжденьем,

Что не довольствуясь моей пизды блуженьем,

Другую ты себе ети еще избрал,

Со мной ты бедною сожитие прервал.

Пускай хоть не прервал, но только презираешь,

В пизде ты у другой, ах! чаще ковыряешь.

Неужто у нее моей добрей пизда?

Неужто у нее блистает, как звезда,

Что сильно так в нее и много ты влюбился?

Неужто твой в ней хуй отменно заходился

И сладости тебе отменные вливал,

Каких ты никогда, ебя мя, не вкушал?

Неужто у пизды усы у ней длиннее

И секель моего и лутче и нежнее?

Неужто более в ней жару и огня?

Неужто подъебать гораздее меня?

И яросней она еще, как я, блужуся?

Неужели совсем пред нею не гожуся?

Пускай то будет так, и я тебе скверна,

Но скверной быв, тебе конечно уж верна,

Она же без тебя с другим всегда ебется,

Откуда шанкером и плешь твоя гнетется,

И тяжкой купно хуй твой носит хуерык?

Затем, что у нее от ебли пиздорык.

Познай, любезной мой, свое ты заблужденье,

Старайся от нее иметь освобожденье,

Я более тебе утех еще сыщу,

Сытей твою битку я еблей насыщу,

Как можно лутче я потщуся работати,

Чтобы тебе на мне немного хлопотати,

Скорей, чтобы еще твоя полилась кровь,

Почувствуй прежнюю, мой свет, ко мне любовь,

Почувствуй, ах! познай опять то вспламененье,

К котору до сего имел ты отвращенье.

Яви собой опять мне тьму своих утех,

Возобновят мне те и радости и смех,

Презренна быв тобой, которых я лишалась,

Без коих всякой час рвалась и сокрушалась.

Что прибыли тебе меня собой сушить,

Холодностью своей огонь во мне тушить?

Что прибыли, скажи, и чем я прослужилась,

Твою что дружбу зря, с тобою содружилась?

Не ты ль моя беда, не ты ль сурова часть,

Не ты ль моя вина, несносная напасть?

Ах! ежели сие, то кто ж тому виною?

Не ты ль огонь во мне зажог своей биткою?

Не ты ли сам сперва мя к ебле поощрял,

Подсевши блись меня, рукою ковырял

В пизде, и сделал тем в крови моей движенье,

Подавши повод сам на еблю возжделенье?

Конечно, ето так! — воспомни сам, мой свет,

Потом и рассуди, винна ль я или нет.

Я сделалась тебе во всем тогда послушной,

На сердце положась, на нрав великодушной.

Совсем тебе, мой свет, я в руки отдалась,

И воля и покой твоей рукой взялась.

Но ежели меня в свои ты принял руки,

На что ж моришь меня теперя в злейшей муки?

Заставлена тобой теперя я страдать,

Без хуя бедной мне метаться, тосковать,

В неделю я с тобой пять раз лишь уебуся,

А протчия все дни говею и пощуся.

Но может ли так жить на свете хоть одна,

Которая б была так мало ебена?

Любовница и так во скуке пребывала,

Потоки горьких слез без хуя проливала.

Коль любишь ты меня, любезной, так люби!

Люби меня, мой свет, и более еби.

Оставь другую ты моей в спокойство страсти,

Во удовольствие моей махони пасти;

Оставь и докажи, что ты всегда правдив,

Язык что у тебя отнюдь всегда нельстив.

Вить помнишь, предо мной как ты ужасно клялся,

Досыта как меня все дни еть обещался.

А клявшись предо мной, ты так ли мя ласкал,

Ты так ли припадал, ты так ли лобызал,

Ты так ли целовал, ты так ли мне, ах! зрился,

Каким теперь ко мне ты зверем очутился?

Оставь же все сие, постыла коль тебе,

Коль зрит соперница подвластным тя себе,

Ебись, неверной, с ней, ебись и насыщайся,

Но злобной от меня ты вести долей дайся:

Кончая на хую моржовом я свой век,

Скажу, что варвар ты, свирепой человек.

Пизду мою, ах! ты не мог вдовлетворить,

А тем меня в мой век щастливой сотворить, —

Вить радости мои, утехи все в хую,

И полагаю жизнь вить в ебле всю свою,

И все мое в тоске едино утешенье,

Чтоб хуем дорогим имети восхищенье.

Итак, прошу тебя еще я наконец,

Престань другую еть и чисти мой рубец.

Ах! сжалься на мое, любезной, состоянье,

Пизды моей всяк час на горестно рыданье:

Познай текущий в ней от похоти рассол,

Познай и залупай ты чаще мой подол.

Воззри, любезной мой, как я изнемогаю,

Горю каким огнем и как я содрагаю,

Как еться я хочу, как чешется пизда,

Пришло уж говорить теперь мне без стыда:

Еби меня, утешь битки твоей хотящу,

Любовным пламенем в пизде к тебе кипящу,

Подай отраду мне, любезной мой, подай,

Забей в меня свой хуй, забей, не вынимай.

Нещастная пизда теперь осиротела,

Сира, и вся твоя утеха отлетела,

Сира, и полны слез твои теперь глаза,

Ужасная тебя постигнула гроза,

Ужасная напасть совсем переменила,

Из радостной пизду печальной нарядила.

Утехи тем мои навек прешли теперь,

Навек должна свою замазати я дверь,

Ту дверь, в которую в меня входила радость,

Всем чувствиям моим неизреченна сладость.

К страданью лютому, к безмерной казни злой

Навек сомкнута <я>: сей хуй скончался мой.

Скончался и лежит, бездышен горемыка,

Бездушен, недвижим, от шанкер, хуерыка.

Уж нет того, уж нет, в пизде кто ликовал,

Взаимные кто мне утехи подавал.

Лежит бездушна плешь, лежит се пред глазами.

Неслыханная казнь, о! казнь под небесами,

Какой теперь ты мне дала собой удар,

Исчезла в хуе жизнь, простыл на еблю жар.

Любезной хуй, навек рассталась я с тобою,

Вовек, увы! и ты не свидишься с пиздою,

Не будешь ты во мне гореть, краснеть и рдеть,

Уж в аде не дадут тебе, ах! хуй, поеть.

О! грановита плешь, котора всех прекрасней,

Ты сделала меня теперя всех нещастней,

Ты сладость мне вкусить свою, ебя, дала,

Ты кровь во мне огнем приятнейшим зажгла,

Но ты ж теперь меня собою огорчила,

Заставила страдать, ты плакать научила.

Какую я себе теперь отраду дам,

Когда к твоим друзьям сто раз пришед к мудам,

Утех я в них себе ничуть не ощутила,

Напрасно лишь себя я только возмутила.

И как мне без тебя, ах! как на свете жить?

Подумать страшно то, пизде без хуя быть.

Подите от меня вы прочь, воображенья,

И не давайте в мысль преступного прельщенья,

Как будто можно мне кишкой себя пехать,

И глубже в губы перст засунув, ковырять,

Тем равное себе снискати утешенье,

Какое хуем я имела восхищенье.

О! глупейшая мысль порочнейших людей,

Распутной мерзости всесветнейших блядей,

Из ада вышедши, из тартара кромечна,

У чорта из штанов, о! мысль бесчеловечна!

Не можно мне к тебе отнюдь преклонной быть,

Без хуя чтоб себя я стала веселить.

Я ввек не соглашусь принять те грубы нравы

К затмению твоей, о хуй любезной! славы,

Что будто без тебя возможно обойтись,

Мне перстом иль кишкой досыта наетись.

Природного в себе не внемля побужденья,

Лишать тебя собой достойного почтенья,

Ах, нет! конечно, нет, и ето лишь мечта,

Несытейших блядей напрасна суета,

Которою они, весь вкус уж потеряя,

Стараются его найти, пренебрегая.

О, солнце! ты дано одно нас освещать,

Питать собою тварь, собою украшать.

Так естли без тебя не может тварь пробыти,

Равно вот так пизде без хуя льзя ль прожити?

Ты нужное для всей природы естество,

И хуй ради пизды потребно вещество.

Но, видя ты с высот теперь мое мученье,

Что с хуем мне пришло превечно разлученье,

Сокрой и не мечи на мя свои лучи,

Теки из ада, мрак свирепой, и мрачи;

Мне все одно пришло теперь уж умирати,

Без хуя ли мне быть иль свету не видати!

Прости, прекрасной хуй, прости, прекрасной свет!

Уж действует во мне битки претолстой вред!

Закололась слоновым хуем.

Восплачьте днесь со мной, портошные пределы,

Гузенна область вся, муде осиротелы,

Дремучий темной лес, что на мудах растет,

Долина мрачная, откуда ветр идет,

Восчувствовавшие бобонами мученье

Пахи нещастные! С задору и терпенья

Ты, чашник на портках, ты, гулфик на штанах,

И вы, сидящие плотицы на мудах,

Восплачьте днесь со мной, восплачьте, возрыдайте,

Коль боли нет у вас, так хую сострадайте!

Румянейшая плешь с злосердною судьбиной,

Лишился я тебя, мой друг, мой вождь любимой!

Свирепа от меня тебя, ах! смерть взяла,

Прелютым шанкером плешь прочь и отгнила.

О! нестерпима боль! о, злейшее мученье,

Чего лишился хуй в твоем, ах! разлученье!

Всего меня могло что токмо веселить,

Всего не можно мне лишь то изобразить.

О, рок! окроме ран, которыми терзаюсь,

Окроме струпов тех, которыми строгаюсь,

Окроме той беды, что гниль мне нанесла,

Лишился я тобой приятна ремесла,

Того, которым я всегда одушевлялся

И коим в тме утех дражайших наслаждался,

Лишился… Небеса! пизда не даст мне еть,

Ах! можно ль хую быть без ебли и терпеть?

Нет, даст! Отчаянье мое в том есть напрасно,

Коль кочнем уж пизда ебется также сластно,

Так что ей нужды в том, что плеши нет моей?

Чесаться все равно, чем ни чесаться б ей.

Конечно, так. О, нет! ты представленье лестно,

Мечтательная мысль: что создано совместно,

То должно уж всегда совместно пребывать.

Как, как же будет хуй без плеши работать?

Свиреп мой рок, свиреп, и зла моя судьбина,

Напасть моя ничем теперь не излечима.

Оставить должно то, чтоб радость мне иметь,

Веселье мне прошло, я должен грусть терпеть.

Коль бедная битка оставлена от плеши,

Нельзя тебе уж еть, не токмо пробить бреши.

Не вкусишь никогда вкушаемых утех,

Пиздам теперь не хуй, а более ты смех.

Но что пиздам! нельзя стрясти и малакейки,

Погибли все мои прошедшие затейки.

Тем бедствием, познал которое я днесь,

Пренещастлив теперь во век свой буду весь

И в крайность крайнею и тучу повергаюсь,

Неизъясненно зло, чего тобой лишаюсь.

Рассеяна вся мысль, и ум исчез весь мой,

Ах, как расстался я со плешью дорогой,

С тобой расстался я, багряная елдина,

С тобою, спутница моя неизменима;

Тебя уж нет со мной, и твой сокрылся зрак,

Без плеши палка стал теперь я, не елдак.

С плотины как вода, слез горьких токи лейтесь,

С печали, ах! друзья, об стол и лавки бейтесь,

Как волки войте все в толь лютые часы,

Дерите на себе одежду и власы,

Свет солнечный, увы, в глазах моих темнеет,

Чуть бьется в жилах кровь, всяк тела член немеет.

Подумайте, кого, кого нам столько жаль,

Кто вводит нас в тоску и смертную печаль?

Лишаемся утех, теряем все забавы!

Отеческая власть, раскольничьи уставы

В деревню Ваньку днесь влекут отсюда прочь.

Ах, снесть такой удар, конешно, нам не в мочь!

О, лютая напасть, о, рок ожесточенны,

Тобою всех сердца печалью пораженны.

С пучиной как борей сражается морской,

Колеблются они, терзаются тоской,

Трепещут, мучатся, стон жалкой испускают,

С деревней Ярославль навеки проклинают.

Провал бы тебя взял, свирепый чорт отец,

Бедам что ты-таким виновник и творец.

Ах, батюшка ты наш, Данилыч несравненный,

Стеклянный изумруд, чугун неоцененный,

Наливно яблочко, зеленый виноград,

Источник смеха, слез и бывших всех отрад,

Почто, почто, скажи, нас сирых оставляешь,

В вонючий клев почто от нас ты отъезжаешь,

Отъемля навсегда веселье и покой,

Безвременно моришь нас смертною тоской.

Неужели у нас вина и водки мало,

Ликеров ли когда и пива не ставало?

С похмелья ль для тебя не делали ль селянки,

И с тешкой не были ль готовы щи волвянки?

Не пятью ли ты в день без памяти бывал,

Напившись домертва, по горницам блевал?

В Металовку тебя не часто ли возили,

Посконку курею чухонками дрочили?

Разодранны портки кто, кроме нас, чинил?

Кто пьяного тебя с крыльца в заход водил?

Понос, горячка, бред когда тя истощали,

Не часто ли тогда тебя мы навещали?

Не громко ль пели мы в стихах твои дела,

Не в славу ли тебя поэма привела?

Противны ли тебе усердье, наша дружба,

Любовь, почтение, пунш, пиво, водка, служба?

Чем согрешили мы, о небо, пред тобой,

Что видим такову беду мы над собой?

С кем без тебя попить, поесть, с кем веселиться,

В компаньи поиграть, попеть, шутить, резвиться?

Разгладя бороду и высуча уски,

Искали мы площиц и рвали их в куски.

Прекрасные уж кто пропляшет нам долины,

Скачки в гусарском кто нам сделает козлины,

Кто с нами в Петергоф, кто в Царское Село?..

Куда ж теперь тебя нелехка понесло?

Забавно ль для тебя дрова рубить в дубровах,

В беседах речь плодить о клюкве и коровах.

Хлеб сеять, молотить, траву в лугах косить,

Телятам корм в хлевы, с реки — ушат носить,

За пегою с сохой весь день ходить кобылой,

Спать, жить и париться с женой, тебе постылой,

Обдристаны гузна ребятам обтирать,

Гулюкать, тешить их, кормить, носить, качать,

Своими называть, хотя оне чужие,

Неверности жены свидетельства живые,

С мякиной кушать хлеб, в полях скотину пасть,

От нужды у отца алтын со страхом красть,

С сверчками в обществе пить квас всегда окислой,

От скуки спать, зевать, сидеть с главой повислой?

Лишь в праздник станешь есть с червями ветчину

И рад ты будешь, друг, простому там вину.

Увидишь, как секут, на правеж как таскают,

По икрам как там бьют, за подать в цепь сажают.

С слезами будешь ты там горьку чашу пить,

Оброк свой барину по трижды в год платить.

Отца от пьяного, от матери сердитой,

Прегадкой от жены, но ревностью набитой

Услышишь всякий час попреки, шум и брань,

Что их ты худо чтишь, жене не платишь дань.

Босой в грязи ходить там будешь ты неволей,

Драть землю, мало спать, скучать своею долей.

Не будет у тебя с попом ни мир, ни лад,

Хоть записался здесь с отцом в двойной оклад.

Но что за глас теперь внезапу ум пленяет?

Приятнейшую весть нам брат твой возвещает!

Каку премену вдруг мы чувствуем в себе,

Надежды всей когда лишились о тебе.

О, радостная весть, коль мы тобой довольны,

Каким восторгом всех сердца и мысли полны!

Тобою паче всех днесь дух мой напоен,

Превыше облаков весельем восхищен.

Смяхчился наконец наш рок ожесточенный!

Что слышу, небеса, о день стократ блаженный!

Данилыча отец прокляту жизнь скончал,

Он умер, нет — издох, как бурый мерин пал.

Нас Ванька в Питере уже не оставляет,

Присутствием своим всех паки оживляет.

Минуту целую не осушал он глаз,

Повыл, поморщился, вздохнул, сказал пять раз:

— Анафема я будь, с Иудой часть приемлю,

Чтоб с места не сойтить, пусть провалюсь сквозь землю,

Родителя коль мне теперь не очень жаль,

Хоть стар уже он был и пьяница, и враль.

Что ж делать, быть уж так, вить с богом мне не драться,

Но пивом и вином пришло уж утешаться.—

А ты днесь торжествуй, приморская страна,

С небес что благодать тебе така дана.

Гаврилыч, маймисты, прохожи богомольцы,

Данилыча друзья, вседневны хлебосольцы,

Вы, красный, лыговской, горелый кабаки,

Полольщицы и вы, пьянюги бурлаки,

Ток пива и вина здесь щедро изливайте,

Стаканы, ендовы до капли выпивайте,

Пляшите, пойте все, весельем восхитясь,

Данилыч что теперь уж не покинет нас.

И ты, задушный друг, кабацкий целовалыцик,

Гортани ванькиной прилежный полоскалыцик,

Веселья в знак ему огромный пир устрой

И с пивом свежую ты бочку сам открой,

В воронку затруби, трезвонь в котлы и плошки,

Пригаркни, засвищи, взыграй в гудок и ложки,

Руками восплещи, спустя портки скачи,

Слух радости такой повсюду разомчи!

Покаялась попу подьяческа жена,

Что в девушках она

Довольно выпила вина.

Да это малый грех и только лишь безделка,

Примолвила она, — расселась щелка,

И вышла замуж я не целка.

О, глупая пизда, — вскричал наш поп, —

На что ты так напивалась

И еть без панциря давалась.

Пизда твоя теперь во ад уже попалась.

Я всем тебя, что есть на свете, прокляну

И припущу к тебе во аде сатану,

Чтоб он тебя в клочки, ебену мать, разъеб

И после мокрым бы ударил хуем в лоб

Или в висок,

Чтоб из пизды твоей посыпался песок.

Я сам взял не целку попадью,

Однако ее ладью

Я сам же прохватил

И хуй в нее влупил

И собственную плешь заколотил.

Так стало то не грех,

Что поп Уеб

И на пизде расчистил мех.

Когда попы ебут,

Не грех в пизду кладут,

Не беззаконием на секель дуют,

Поповичев они в пизду мудами суют.

А ты духовный чин пиздою не почтила

И с светскими свою пизду проколупила,

Так будь ты проклята, сатана.

При сих словах подьяческа жена

Немного наклонилась,

Как будто жопою сесть на хуй норовилась,

Оскалила пизду и подняла подол,

Священник задрожал, колико был ни зол.

Пизда в смирении две губы ужимала

И секелем попа на милость привлекала,

И словом так умильно тут мигала,

Что постная в попе кровь тотчас заиграла

И хую голову яряся подымала.

Вострепетала плешь, хуй рясу прочь отклячил,

Поднявши лысой лоб,

Вскочил в восторге поп

И в грешницу сию он хуй до муд впендрячил.

Рвался, потел,

Не только хуй один, муде он вбить хотел,

Однако пизда еще узка,

А от муд мошна не кругла, не плоска.

Не влезли яйцы, хоть сколько не толкались,

А действующие уж оба запыхались

И непосредственно ебясь они мешались,

Попова сила пала

И не поправилась.

Другая подъебала.

Оставил поп пизду и хуй в ножны вложил,

Оборотяся к ней, смиренно говорил:

Кто в свете не таков,

Прощаю,

Разрешаю

От всех тебя грехов.

Случилося козе зайти когда-то в лес.

Навстречу — бес

Попался животине.

По едакой причине

Коза тряхнула,

Хвостом махнула,

Вернула рожками,

Прыгнула ножками

И ненарочно,

Только точно

Попала чорту на елдак

И слезть с него не знала как.

С такого страху

Усрала рубаху.

Вертит дырой —

У чорта хуй сырой,

Ебет как пишет,

Коза чуть дышит,

Визжит, блеет и серит,

А чорт ни в чем козе не верит,

К мудам подвигает

И прижимает.

Наебся бес

И скрылся в лес.

На козий крик

Сбежались вмиг

Все звери, и медведь

Стал козу еть.

Еб волк ее и заяц,

Потом Зосима-старец

И все монахи

С сермяжными рубахи.

Потом гады и птицы

В пизду козе совали спицы.

Не сила иногда пылающей любви,

Которая у нас в крови

Колеблет постоянство,

Смягчает и тиранство,

Старух и стариков в соблазн ведет

И всех умы во плен берет:

А нечто есть еще, сто крат любови слаще,

Что в заблуждение людей приводит чаще,

То нежнее сласти той,

Что названа у нас девичьей красотой.

Девица ту красу в один раз потеряет,

Потом к забаве дверь мущинам отворяет.

Любовь быть без сего не может горяча,

Как без огня свеча.

А в сласти ж без любви приятность одинака,

Утешна сладость всяка.

Изображение одно тех нежных дум

В восторг приводит дух и затмевает ум.

А сладость нежная любви не разбирает,

Нередко и пастух с дворянкою играет,

Тут нет любовничьих чинов,

Ниже приятных слов.

Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков.

Но только ли того, бывает вся суть в мире,

Пол женский жертвует

Венериной кумире,

И утешает жен не муж:, а кто иной,

Хороший и дурной.

Боярыню — чернец, француз — графиню,

Иль скороход — княгиню.

И со сто есть таких примеров, не один,

Мужик ту веселит, каку и Господин.

Всех чаще у госпож: те в милости бывают,

Которы учат их иль петь, иль танцевать,

Или на чем играть.

Иль кои волоски им неясно подвивают.

У барынь лишь одних то введено в манер,

Чтоб сладость без любви вкушать, и вот пример.

К боярыне богатой

Ходил щеголеватый

Уборщик волосов,

Не знаю, кто таков.

Ходил к ней десять дней или уж три недели,

Он часто заставал ее и на постели.

А барыня хотя б была непригожа,

Да имя Госпожа,

И новомодные уборы и наряды,

Умильные их взгляды,

Приятная их речь

И в нечувствительном возмогут кровь зажечь.

О! сколь приятно зреть Госпож: в их беспорядке,

Когда они лежать изволят на кроватке,

Приятный солнца луч сквозь завесы блестит,

Боярыня не спит.

Вдова ее тогда иль девка обувает,

Чулочки надевает.

Какая это красота,

Сорочка поднята

И видна из-под ней немножко

Одна прекрасна ножка,

Другая вся видна лежит.

Наруже нежно тело.

О! непонятно дело.

Лишь только чьим глазам представится сей вид,

Приятным чувством мысль в минуту усладит.

Потом боярыня, с постели встав спокойно,

Куда ни вскинет взор,

Все в спальне у нее стоят в порядке стройном:

С сорочкою вдова, у девок весь убор,

Там держит кофишенк ей чашку шоколаду,

Тут с гребнем перукер: те люди на подбор,

И повеления ждет всяк от ея взгляду.

Кто в спальню допущен, быть должен очень смел,

Коль в милость Госпоже желает повтереться,

Так чтоб ухватки все те нужные имел,

Какими только льзя от барынь понагреться.

Французы смелостью доходят до всего

И в пышну входят жизнь они из ничего.

Из наций всех у нас в народе

Французы больше в моде:

А этот перукер несмел был и стыдлив,

Не так как этот сорт живет поворотлив.

Благопристойность им всегда та наблюдалась,

Когда боярыня поутру одевалась

И обувалась.

Из спальни в те часы всегда он уходил,

Чем барыню на гнев нередко приводил,

Но гнев ее тогда был только до порога.

Прошло недель немного.

Уборщик к этому насилу попривык

И стал не дик.

Из спальни не бежит он в комнату другую,

Когда зрит Госпожу в сорочке иль нагую,

Тогда-то Госпожа уборщику тому

Такое дело поручила

И научила

Мущине одному

Пересказать о том, что им она пленилась,

А, говоря, сама в лице переменилась.

Ведь ясно показав, что дело о пустом

И нужда ей не в том,

Мысль женска слабости не может утаиться,

Когда она каким вдруг чувством воспалится.

Стремление ее все взор изображал,

Что жар в ней умножал.

Тут руку Госпожа уборщику пожала,

Амурный знак давала.

Но ей в смущении сего казалось мало,

Отважности его она не подождала.

Нетерпеливо ей хотелось веселиться,

Так стала Госпожа с уборщиком резвиться.

И будто бы его, играя, обняла,

Потом еще, еще и, много обнимая,

И тут, и там его хватала,

Спустилась вниз ее рука и то достала,

Что раскаляет их нежнейшие сердца,

Исправно все нашла в тот час у молодца,

Но в этот только раз не сделала конца:

А только нежною рукою подержала,

Сама от сладости дрожала:

Уборщик стоя млел.

Вообрази себе, читатель, эту муку,

В таком уборщик мой огне тогда горел,

Каким его дух чувством тлел.

Он также протягал дрожащую к ней руку

И уж открытую у ней грудь нежну зрел,

А так он был несмел,

Что дотронуться к ней не мог ни разу

И будто ожидал на то приказу.

Прошло так много дней,

Ходил уборщик к ней.

Им только Госпожа себя лишь веселила

Так, так ей было мило.

Вдруг лежа на софе изволит затевать,

Чтоб голову у ней лежачей подвивать,

Уборщик исполнял ея охоту

И начал продолжать свою работу.

А барыня его тут стала щекотать,

Потом за все хватать

И добралась к тому, что ей так нужно,

Играть ей с ним досужно:

Поступком этим стал уборщик мой вольней

И начал он и сам шутить так с ней,

Как шутит с ним она.

Он так же тоже в точку

Отважился сперва боярыню обнять

И в грудь поцеловать,

А там и юбочку немножко приподнять,

Потом уж приподнял у ней он и сорочку

И дотронулся чуть сперва к чулочку:

Сам губы прижимал свои к ее роточку.

И уже от чулка

Пошла его рука

Под юбку дале спешно

С степени на степень,

Где обитает та приятна тень,

Которую всем зреть утешно.

Дограбилась рука до нежности там всей

И уж дурила в ней

И вон не выходила,

Утеху Госпожа себе тем находила,

Уборщик нет.

Не шел ему на ум ни ужин, ни обед,

Какая это, чорт, утеха,

Что сладость у него лилася без успеха.

Не раз он делал так,

Боярыне скучая,

О благосклонности прямой ей докучая,

Смотря на ее зрак,

Лишь чуть приметит он ее утехи знак,

Котору

Он в саму лучшу пору

У ней перерывал,

Прочь руку вынимал

И чувство усладить совсем ей не давал.

Сердилась Госпожа за то, но все немного

И не гораздо строго,

Хотя сперва и побранит,

Но тот же час опять приятно говорит.

Нельзя изобразить так живо тот их вид,

В каком был с Госпожой счастливый сей детина,

Какая то глазам приятная картина;

В пресладком чувстве Госпожа,

Грудь нежну обнажа

И на софе лежа

Спокойно,

Не очень лишь пристойно

И чересчур нестройно.

Прелестны ножки все у ней оголены,

Одна лежала у стены

В приятном виде там мужскому взору,

Другая свешена с софы долой,

Покрыта несколько кафтанною полой,

А руки у нее без всякого разбору.

Одна без действия, друга ж ея рука

Была уж далека,

И в ней она тогда имела

Приятную часть тела.

Уборщик без чинов подле ея сидел

И неучтиво всю раздел.

Его рука у ней под юбкою гуляла,

Тем в сладость Госпожу влекла.

Прохладна влажность у нея текла,

Но и опять ей ту приятность обновляла,

Вот их картина дел.

Уборщик мнил тогда, что нет ни в чем препятства,

И только лишь взойти хотел

На верх всего приятства,

Как барыня к себе вдруг няньку позвала

И тем намеренье его перервала.

К ним нянюшка вошла,

Уборщик отскочил тогда к окошку,

А барыня дала погладить няньке кошку,

Приказывала ей себя не покидать.

С уборщиком одним, он скуку ей наносит,

Что невозможного у ней он просит,

А ей того ему не можно дать,

Тут будто не могла та нянька отгадать

И стала говорить о дорогом и нужном:

О перстнях, о часах, о перлице жемчужном,

А барыня твердит, ах, нянька, все не то,

Мне плюнуть тысяч сто,

А то всего дороже,

А нянька о вещах тож да тоже,

Тут барыня опять знак нянюшке дала,

Оставить их одних, вон нянька побрела.

Жестоко было то уборщику обидно,

Велику перед ней он жалобу творит

И уж бесстыдно

Тогда ей говорит:

— Сударыня моя, какая это шутка,

В вас нет рассудка,

Я не могу терпеть,

Не мало дней от вас я мучусь без отрады,

Я чувствую болезнь с великой мне надсады,

Недолго от того и умереть.

А барыня тому лишь только что смеялась

И, отведя его к себе, с ним забавлялась

Опять игрой такой,

Держала все рукой.

Уборщик, вышед из терпенья,

Насилу говорит от многого мученья:

— Что прибыли вам в том, понять я не могу! —

Ответствует она, — французский это «gout».

— Чорт это «gout» возьми, — уборщик отвечает,

Что скоро от него и жив он быть не чает.

Меж: этим на бочок боярыня легла

И в виде перед ним другом совсем была,

Как будто осердилась,

Что к стенке от него лицом поворотилась.

Середня ж тела часть,

Где вся приятна сласть,

На край подвинута была довольно.

Уборщик своевольно

Прелестное у ней все тело обнажил,

Однако Госпожу он тем не раздражил,

Она его рукам ни в чем не воспрещала,

А к благосклонности прямой не допущала

И не желала то обычно совершить.

Уборщик от ее упорства

Уж стал не без проворства,

Стараясь как-нибудь свой пламень утушить.

Его рука опять залезла к ней далеко,

И палец и другой вместилися глубоко:

Куда не может видеть око.

Сей способ к счастию тогда ему служил,

Меж теми пальцами он третий член вложил.

На путь его поставил

И с осторожностью туда ж его поправил.

А барыня того

Не видит ничего,

Но только слышит,

От сладости она тогда пресильно дышит.

Уборщик к делу тут прямому приступает,

Он с торопливостью те пальцы вынимает,

А член туда впускает,

Но как он утомлен в тот час жестоко был,

С боярыней играя,

Не только не успел достигнуть дну он края,

И части члена он, бедняжка, не вместил,

Как сладость всю свою потоком испустил.

Тут вставши Госпожа и молвила хоть грозно,

Что дерзко с нею он отважился сшутить,

Да так тому и быть,

Раскаиваться поздно,

И вместо чтоб к нему сурово ей смотреть,

Велела дверь тогда покрепче запереть,

Потом к порядочной звала его работе.

А у него

И от того

Была еще рубашка в поте.

Так он тут Госпоже изволил доложить,

Что ей не может тем так скоро услужить,

Тут барыня ему сама уж угождала,

С нетерпеливостью рукою ухватя

И нежа у него подобно как дитя.

И шеколатом то бессильство награждала,

В той слабости ему тотчас тем помогала.

Тогда-то уж игра прямая потекла,

Бесперестанно тут друг друга забавляли,

Друг друга целовали.

Понравился такой боярыне убор,

И он с тех пор

Нашел свои утехи

И тешил Госпожу без всякия помехи.

Вдовицы молодицы

И красные девицы,

Которы побелее,

Которы порезвее,

Которы постатнее,

Которы повольнее,

Все вместе вечерком

Сбираются комком,

И сидючи рядком,

Прядут за гребешком.

Тут набожны пиздищи

Не ходят на игрищи.

Бывают только шлюшки,

Те миленьки игрушки,

Которые добрей

Всех прочих до блядей,

Которы помышляют,

Что люди людей шляют.

А именно вот те, что смолоду еблись,

Что сводничать другим под старость принялись,

Тут девушкам они болтают разны сказки,

Про хуи и пизды старинные прибаски,

Как прежни времена бывали хуи с ногтем,

Молодки умненьки, что мазали их дегтем,

Что были в старину в две четверти в отрубе

И с голову хуи близ плеши на зарубе.

Добрыня-богатырь, что сделал из пизды

Скотину прогонять вороты для езды.

Но как и пособить и лучше можно еться,

Как ежели пизда от хуя уже рвется.

На первую что ночь,

Когда терпеть невмочь,

Иметь надлежит мыло,

Етись чтоб слаще было.

Потом, чтоб не болеть,

Пизде чтоб не стрехтеть,

Как сделашь это дело,

Попарить должно тело

Горячею водой

Иль нашею парной,

И мазать салом губки,

Такие вот погутки,

Такие прибаутки,

Такие вздоры, шутки

Старухи говорят,

У девок как сидят,

Которы их склоняют,

На еблю разжигают

И хитростью своей

Их делают блядей.

Из одних в монастыре два монаха жили,

В нужном случае зимой друг другу служили.

Зимой в монастыре грибов бабы не берут

И не ходят ни за чем, что же делать старцам тут?

Одно средство, чтоб собой друг другу посужаться,

А чем, знает всяк, про то можно догадаться.

Как дождутся весны красны,

Тут уж вовсе безопасны.

Зачнут рость уже сморчки и сладкие апенки,

Девки, бабы тут пойдут с каждой деревенки,

И покудова они апенков наберутся,

Монахи-та их тут досыта наебутся.

Означенным уж здесь повыше молодцам,

А именно друзьям двум ебакам чернецам,

Случилось подозвать знакомые две бабы,

Чтоб побольше всех других восчувствовать забавы.

У одной из тех скаредных бабенок

Грудной был маленькой рабенок,

Да и баню муж: велел топить,

И для того нельзя никак было приттить.

Монахи же, надеясь, хуям готовя жертвы,

Бежали, разъярясь, с восторгом полумертвы.

Но какое вдруг им зрелище предстало!

Одной обеим им еть бабы было мало.

Чья знакомая была, повалил и начал еть,

А другой на то смотря, дрожал и думал умереть.

Но вдруг пришло на ум похвально дело:

Подбежав тотчас он очень смело

И другу рясу на клабук заворотил,

А свой здоровый хуй до муд в него забил.

Оглянувши, тот сказал: отец святы,

Побойся Страшна суда ты.

В ответ он ему, недолго колебаясь,

Сказал, плотнее прижимаясь:

Наказанья за грехи нимало не робею,

А в жопу и пизду равно я еть умею.

У трех монахинь некогда случился спор,

А из того родился и раздор.

И сказывают вправду, и будто бы не враки,

Что дело уж дошло до драки.

Одна другой дала тот час туза,

А третья им обоим царапала глаза,

И все кричали в беспорядке,

Что должно правду защищать равно честной и блядке.

— Так кто может говорить, что хуй не кость?

Два дни тому назад, как еб меня мой гость,

Подъебаючи ему, вспотев, рубашку всю взмочила,

А хуя у него нимало не смягчила.

Другая говорит: — Сестриченка, постой,

Поистине узнала я своею то пиздой,

Что хуй не кость, голубушка, а жила.

Пожалуй рассуди, в чем больше сила.

А третья, на них глядя и слушая, молчала,

Схвативши за пизду, ужасно закричала:

— Что ж ето разве не пизда, а красное окошко?

Мне кажется, вы все вздурилися немножко.

Лет с двадцать уж назад игумен меня еб,

По нем все чернецы, потом уж вдовый поп,

Да вот один лишь слез, успев меня уеть,

И пизда еще мокра, не успела подтереть.

Так вы поверьте мне, что хуй не кость, не жила,

А мясо и что в нем не так велика сила.

Вить жила жестока, а кость всегда тверда,

Так в силах ли была смягчить ее пизда?

Игуменья, пришед, от ссоры развела

И всех троих она их с лаской обняла.

— Скажите, дочки, мне, в чем поссорилися вы?

И что это у вас о хуе за молвы?

Тут наставнице своей они к ногам упали

И слово до слова ей спор весь рассказали.

— Ах! сестры вы мои,

Не ебли вас еще различные хуй.

На первую взглянув, ей стала говорить:

— Которая хуй костью быти мнит,

Любовник твой теперь имеет сколько лет

И как давно тебя он начал, сестра, еть?

Она ей говорит: — Ему нет боле двадцати

И первую меня, как начал он ети.

А та, которая хуй жилою считает:

— Он лет уж сорока, — черничка отвечает.

А третья, будто мясо хуй что говорит,

— Мой в семьдесят пять лет, — игуменье твердит.

Игуменья сказала, качавши головою:

— Я разных уж хуев апробовав пиздою,

Да вот вам мой ответ:

Глупехоньки, мой свет,

Однакож все вы правы,

А первой-то из вас поболее забавы,

Когда он в двадцать лет, так хуй, конечно, кость,

А твой сорокалетний гость,

Хотя ети тебя и есть еще в нем сила,

Да только хуй не кость, а подлинная жила,

А лет в семьдесят уж пять,

Так мясо у него, какова ж вкусу ждать?

Похвальна завсегда бывает в нас догадка,

Но непростительна кака ни есть повадка.

Догадка иногда бывает к счастию рука,

Повадка ж делает из умных дурака,

Чему ж живой пример есть некто муж степенной

И в городе почтенной.

Как дома он бывал, то беспрестанно врал,

Сороменны слова во всяку речь мешал,

А по привычке той однажды в стыд попался

И, в гостях сидючи, по матерну заврался.

Случилось это с ним в одном знакомом доме,

В большом содоме,

Тут,

Где роскоши цветут,

Бывает сбор всегда народу просвещенну,

А сей степенный муж

В том доме был нечуж.

Он с дамою играл в игру незапрещенну,

Враз по пяти рублей играли, не резвясь,

Одна из дам игру велику прикупила

И козырем ступила,

А понта в этот раз случилась

У этого степенника в руках

При малых козырях,

Боярыня играть как будто разучилась,

Что козыри она непрямо все сочла

И бастою тогда последней подошла,

Так тем и проступилась.

— Быть так, — сказала им, — пойду на тотус весь,—

А тот степенник тем столь много веселился

И до того забылся,

Что во весь рост вскричал: — Нет, хуя, понта здесь.

Великой стал тут смех. — Ах, дерзкий, — говорили.

— Куда как не учтив, — все дамы так судили.

Он, извиняясь им, сказал на то в ответ,

Что за проступок сей поставит он лабет.

Детина страшную битку в руках держал,

По улице бежал,

Разинув рот, кричал,

Как добрый мерин, ржал:

— Ах, батюшка, пожар, мой государь, пожар! —

Громовый как попа ударил тут удар,

Он выбежал тотчас с своею попадьею:

— Где что горит, — кричал, — что сделалось с тобою? —

А чтоб огонь залить,

Водою потушить,

Поп тотчас за ведром метался

И принимался,

Но бешеный одно кричать лишь продолжал:

— Ах, батюшка, пожар, мой государь, пожар!

— Пожалуй, свет, постой и что, скажи, пылает? —

Спросил его тут поп. — Не мой ли дом сгорает,

И нет ли где огня

На кровле у меня?

— Ах, нету, батюшка, — кричит ему детина.

— Да что ж и где?

— Не видишь, — отвечал, — горит моя шматина,

А также у твоей у матушки в пизде.

Не можно, батюшка, залить сей жар водою,

Подобно молнии огонь,

Так сжалься ты со мною

И также с попадьею,

Не тронь ты нас, не тронь.

Вели спустить мой хуй ты с маткиной пиздой,

То пустит дождь в пизду елда,

Елду ж обмочит вмиг пизда.

Я хуй свой затушу, а матушка пизду.

— Дурак, ты глуп, как хуй, ебена мать, детина,

Давно б ты мне сказал,—

Тут поп ему вскричал,—

Скорей такой огонь потушит вот дубина.

В Москве у всех ворот

Для часовых солдат поделаны избушки,

А в них с солдатами бывает всякой сброд:

И беглы мужики и нищие старушки,

С которых за ночлег солдаты шлюшки

Берут за кажду ночь вина по кружке,

А больше тут

Живут

Веселеньки молодки,

Что на прядильнях здесь дерут от песен глотки,

Которы с каждой потки

В избушках тут

Пошлину берут.

Солдаты молодиц и сами шляют

И хлебец с стороны им также промышляют.

По должности один служивый в караулку

Завел какого-то немчурку

И шпетную ему молодку подрадел.

С молодкой немец лег, солдат плащом одел,

И как тот немец бабу мулил,

Солдат тогда стоял с ружьем да караулил.

Немчин пыхтит,

А блядь крехтит,

Насилу с ним ебется,

У ней в мозолях вся пизда, так баба жмется.

А немец говорит:

— Вот, матка, глейх зайдется,

Навеселимся всласть.

— Немчин, так дай за труд,

Не даром тут ебут,

А денежки дают.

Немчурка, вынув рубль, спросил, велика ль плата.

Ответствовал солдат:

— Здесь плата небогата,

Мамзель твоя немудрой человек,

Ей будет пять копеек,

А часовому вдвое,

А немец дал и втрое.

Довольна плюшница, доволен и солдат,

Немчурка ж думает: попал на лад,

Не ебля это — клад!

Недолго ж кладом тем доволен был немчурка:

С ним сделалась фигурка,

Обезображен стал немчуркин юрка,

Раздулася на нем вся шкурка.

Немчин на это глядь,

Вдруг обмер, испугался,

Рвался, кричал, метался,

Не ведал, что зачать.

Наделала ему та ебля дела!

Чтоб без хуя не быть,

Так надобно лечить.

Такой-то блядь ему гостинец подрадела,

Что он не сбыл с рук в год,

Да тут потратил он и денежек немало,

Однако полплеши как будто не бывало,

Хуй стал его урод.

Потом, как лехче ему стало,

Для некаких причин

Пошел с двора немчин

И в город пробирался.

Откуда ни взялся — служивый доброхот,

От Яузских ворот,

Кой немцу быть было без хуя постарался.

И только с ним лишь повстречался,

Он немца лишь узнал,

То немцу пенять стал:

— Што, бачка, не видать тебя недель уж сорок?

А ты хотел всегда к мамзеле той ходить.

Немчин на то: — Нет, нет, не хочет мой ебить

Такой маторак;

Ваш дешев руска пизд, да хуй починка дорог!

Промчались вести в Валдае на горах,

В пустыне жил монах.

Преобразись в девицу, бес

К нему в пещеру влез:

Монах, увидев то, вскочил

И хуй вздрочил,

Оставя книгу и очки,

Разъеб он черта тут в клочки.

Едва черт встал,

Монаху так сказал:

— Отец с претолстыми хуями,

Воюешь ты прехрабро с нами. —

Сие промолвив, бес

Исчез.

С тех пор черти по миру не бродят

И чернецов в соблазн уж не приводят,

Ужасна им чернецка власть,

Боятся, чернецу чтоб на хуй не попасть.

Подьячихи, купчихи

Великие лощихи,

Великие мазихи,

А более всего они етися лихи.

Подьячий лишь в приказ, купец лишь торговать,

А жены их тогда затеи замышлять:

Начнут чистенько мыться,

Румяниться, белиться,

Начнут они лощиться,

Начнут они сурмиться,

Себя жеманить, щеголить,

Начнут себя они рядить.

И вырядясь, тотчас в окошечках бывают,

На улицах сидят и губки ужимают,

Етись они смышляют,

Етись они желают

И хахалей своих приходу ожидают.

Посредственны хуи мужей их не проймут

И всласть не уебут,

Затем, что они жирны

И что у них пизды обширны.

Так всякая из них ебется, с кем есть вкус,

А именно чей хуй точильный будто брус,

Иль сходнее еще, с зарубою дубина,

Такая на заказ им надобна шматина.

Не брезгуют ничем, нет дел им до чинов,

А только до хуев.

В чулан запрутся,

Во всю Ивановку ебутся

С батраками,

С бурлаками.

Одну ебет солдат, другую чистит псарь,

А вот из них одну соборный еб звонарь.

Молодка не затем, что был духовна чина,

Сыскала этого ети себя детину,

Но что имел весьма избранный он елдак,

Не менее вот так:

Коль должно привязать веревку к рычажине,

Способней чтоб звонить, привязывал к хуине,

И колокольный звон

Шматиною своей звонил в соборе он.

Такой-то вот хуек ей нравен показался,

Лишь муж когда с дверей, звонарь тогда на двор,

С молодкой прохлаждался

И, тешучи ее и свой притом задор,

В тревожнейшем он был за всякий день в труде,

Звонил шматиною к обедне он в пизде,

А должно было где, он также и трезвонил,

Мудом по жопище щелкал, хлестал, бубонил.

Достойны ж зазвонят, он сыт тогда бывает

И также к отпуску он только доебает.

Купцы, подьячие тогда где ни бывают

И, благовест лишь чуть услышав, воздыхают.

Конечно, от того сердца их весть дают,

Что в этот час у них хозяюшек ебут.

Прохожего застигла ночь,

Прохожий ночевать зашел к старушке,

Тепло нашел в избушке.

У той старушки дочь,

Девочка молоденька,

Девочка недурненька,

Девочка не дика.

Приподнялся в портках и хуй у мужика,

Миленько он на ту посматривал девочку

И мыслил с ней повеселиться ночку.

Как время всем пришло ложиться уже спать,

Постлала на полу соломки дочке мать,

Сама, задувши свечку,

Легла на теплу печку.

Детина дождался,

Старуха как заснула,

Вдруг вошь его куснула,

Взвился и поднялся

И полегоньку к девке прибрался

И чуть сам дышит.

Девочка все то слышит,

Девочка не спала,

Девочка хоть мала,

А дело все смекнула,

Да только от себя его не оттолкнула,

Не супротивяся, как сонная, лежит,

Сама дрожит,

Мужик ярится,

А хуй бодрится

И хоробрится,

Уже его урод

У самых пиздьих был ворот.

Но мужичок, туда его не суя,

И рассуждал он так:

Невмочь ей будет мой елдак,

О толстоте толкуя, —

А девка ведь мала

И может быть цела,

Не стерпит еще хуя.

Помалу он концом к пизде приткнул,

Полплеши лишь воткнул, полплеши обмакнул,

А весь хуй не обмочит,

Лишь только его дрочит,

В пизде щекочит,

В пизде клекочит.

Вздурилась девка тут: чего мужик,

Что хуй велик Боится?

И стала шевелиться.

Не страшен девке хуй, пролезет в нее ось,

Вскричала мужику:

— Пехай, не бось!

В деревне у попа жена была гуллива,

Молодка щеголлива,

Молодка молода,

В наряде завсегда,

А без белил, румян не ступит никуда.

Об этакой молодке

Все знали в околотке.

Не делала она досады никому,

Любила молодцов всегда по одному.

Недолго ж время так тянулось:

Уже тех молодцов и трое вдруг столкнулось.

Им всякому была назначена пора:

Один лишь со двора,

Другой его сменяет,

Работает пизда, без хуя не гуляет,

Такие гостеньки обшаркали порог,

А поп на голове своей не видит рог.

Те гости с попадьею

Сочлись роднёю:

Кто брат, кто сват, кто кум.

Попу и не на ум.

И были то не враки,

А подлинно ему то ближние свояки.

Родне той навела молодка сухоту,

Да стало от троих терпеть невмоготу,

Робята те в охотку

Обезживотили молодку.

Да чем помочь?

Нейдут ебаки прочь,

И как она устала подъебать,

Так стала лгать.

Не вздумала иной увертки баба в страхе,

Как то, что у нее пришло лишь на рубахе.

Ебатель первой, как услышал эту речь,

Стараться стал ее разжечь:

Показывая муку,

Дает он ей хуй в руку:

И выдумкой своей себе не помогла,

Легла,

Не укрепилась,

По шею заголилась

И попырять дала.

Потом намерилась двоих она убавить.

Которого ж оставить?

Кому ей отказать?

Вить надобно резон на это показать.

Не стало в бабе силы.

Кому лежать, кому стоять, кому вертеть —

И ото всех потеть,

Да все ей равно милы,

А всем как отказать? — без ебли — умереть.

Раздумье бабу взяло,

И вот что ей на ум попало:

Оставить одного,

Того,

Который будет посмелее

И при попе придет

И при глазах его, не труся, уебет —

Тот будет ей милее.

Такая выдумка понравилась и им,

Всем троим.

Кому же наперед досталось делать дело,

Идет к попу тот смело

Теленка торговать,

Сулит попу хорошу цену дать.

Поп был до денег столько лаком,

Что стать готов он раком,

А нежели продать.

Итак, вошел поп в хлев теленка выбирать,

А хахаль попадью поставил тут встоячку

И дал ей качку,

А попросту уеб,

Но только этого не мог приметить поп

Игрища.

Другой двух поросят торгует у попита

И цену дать за них сулит, как за быка.

Поп думает: поддел токого дурака.

В хлеве телята,

В подполье поросята,

Туда поп влез

И там не видел он чудес,

Торгаш как попадью его, поставя раком,

И поздравлял попа большим себе свояком.

Последний думает, что эти смеляки

Оба дураки

И сделали не диво,

А он мнит сработать, чтоб поп то видел живо.

Пришед к его окну, в стекло уставил нос;

Сидел тогда поп бос

Да обувался,

И с ним его жена, сидят они одни.

Детина дивовался:

— Ах, батюшка, грешишь, такие ль ныне дни?

Иль ты вздурился? теперь ебешь.

В котору

Пору?

— Тфу, врак, — поп говорит, — ты окаянный врешь,—

И с сердцем то вещает,

А тот попа всей силой уличает;

Божится поп ему, что он онучу жмет,

А тот свое поет, Что будто поп ебет,

И уверяет так:

— Как, поп, тебе не стыдно,

Вить мне и сквозь стекло, а все то ясно видно:

Твой хуй и с ним муде

У попадьи в пизде.

Попу то стало уж обидно.

Онучей ногу он скорее стал вертеть,

А сам кряхтеть.

И стал ворчать, как кошка:

— Вздурился, свет, ты знать,

Или ослеп немножко,

Пошел прочь от окошка

И перестань, свет, врать. —

Детина в избу входит

И в ярости попа находит.

Поп поднял порошок

И изо всех кишок

Детину уверяет

И укоряет,

А хахаль, не боясь, да тоже повторяет,

Что видел точно он, как поп в жену пырял.

Смутился бедный поп, досадою пылает,

Увериться его тот хахаль посылает.

Сговорчив был наш поп, побрел он посмотреть,

А хахаль попадью и вправду зачал еть.

Поп видит не мечту, но въяве как быть должно,

Что хуй прогуливал в пизде ее неложно.

Поп глядь и так

И сяк —

Все видит то же дело:

Детина без порток,

Жены нагое тело, —

Уверился попок,

Приходит в избу смело,

Детину умного тут поп благодарил,

А то стекло дурное

Тотчас разбил

И вставил тут иное.

Крестьянский поп-простак

Подумал, что в стекло ему казалось так.

Случилось старику в гостях заночевать,

А где — нет нужды в том, на кой чорт толковать?

На свадьбе ль, на родинах,

Ну пусть хоть на крестинах.

Вот нужда только в чем седому старичище:

Молодка тут была собой других почище.

Молодка весела, молодка не дика,

И на молодушку встал хуй у старика.

А хуй уж был такой, как нищего клюка,

Однако ночь ему не спится,

Старик встает,

Идет

Искать напиться.

Не к кадке он побрел черпнуть ковшом кваску,

Но к той молодушке, что навела тоску.

Она спала тогда уж в саму лучшу пору,

Отворен путь к пизде, и нет нигде запору,

Затрясся старый хрыч, хуй стал его как кол,

Он шасть к ней под подол

И непригоже цап молодушку за шорстку.

Над сонною пиздой хрыч старый ликовал,

Хуй чуть не заблевал.

Старик пришел в задор такой, что дозарезу;

Что, мнит, не будет мне, а я сух прочь не слезу.

Рубаху только лишь молодке засучил —

С молодки сон сскочил:

Та слышит не мечту, не сонну грезу,

Что некто шевелит по нижнему прорезу;

Подумала сперва, что кошка ищет крыс,

Вскричала кошке: брысь!

Но как опомнилась, зрит вместо кошки буку,

Схватила у себя меж ног той буки руку.

— Кто тут? — вскричала так. — Ах, государи, тать!

Хотела встать,

Покликать мать.

Тут струсил мой старик, не знал, куда деваться,

Не знал, чем оправдаться.

— Небось, я ничего, — сказал, — не утащу:

Хотелось мне испить, я ковшичка ищу.

Черкас поехал в лес дрова рубить,

Жена осталася ребят кормить.

Лишь только муж: с двора — москаль тут к ней в светличку,

Целует молодичку,

Дает гостинца ей и дочке, и сынку —

По крендельку.

Еще ребятам дал бобов по пуку,

А матери хуй в руку.

Гостинец детки жрут, а матка лишь держала —

Сама с задору ржала.

Детина тот недолго дело длил,

Зачем пришел, то делать хочет,

Молодка хуй уж дрочит;

Черкасенку москаль за печку повалил,

И стали еться смело.

Мальчишка хоть был мал,

А все смекал

Их дело.

И как уже они досыта наеблись,

То тотчас разошлись:

Один пошел домой, другая тут осталась

И мужа дожидалась.

Черкас с дровами лишь на двор —

Мальчишка тут провор

Бежит и сам немтует,

Отцу он обо всем, что было, рапортует:

— Здоров будь, тятенько!

Черкас на то: — Что скажешь мни, сынко?

— Як то: пришол москаль и сив на стуле,

Дал нам орихив он по жмуле,

А матки дви, да повалив матку за печь,

Да як попер… — Черкасу вся та внятна речь,

А мальчик то ж лепечит,

Отца увечит:

— Матушка под ним сопит,

Москаль на матушке як спит. —

Черкас на землю кнут и шапку свою кинув,

Сказал сынку: — Як ты, чим сердце мое вынув? —

Неправда, тятенька, не сердце: москаль враг

Из мамы вытягнул лишь красной свой буряк.

Купецкие жены, подьячихи, портнихи —

Великие статихи,

Великие спесихи,

А пуще что всего, так еться лихи.

Когда случится быть в гостях им у кого,

В убыток не введут хозяина того.

Тогда тут пуще всех чиницы

Купецки молодицы:

Ни капельки винца не пьют во весь обед

И будто бы им в нем и нужды нет;

Хозяйка лишь с вином, а та ей: нет, мой свет,

Мне лучше прикажи стаканчик дать водицы.

Хозяюшка, смекай, поднесть что надо ей,

Хозяйка, не жалей,

Подружке не воды, винца в стакан налей,

Та выпьет вместо квасу,

А после на прикрасу,

Зашед в заход особнячком,

И тянут сиволдай не чаркой — башмачком.

Таким-то образом была одна беседа,

А это завсегда:

У женщины хмельной чужая уж пизда,

Без подубрусника гуляет у соседа.

За рекой

На той беседе был детина щепеткой,

Приметил он одну молодку пьяну,

Пошла та спать в чулан — и он за ней к чулану,

Одну ее он там застал.

Детина без амуру

Ту пьяну дуру,

Подняв подол на пуп, и еть ее он стал.

Приятно пьяной то, она без всей тревоги,

Поднявши кверху ноги,

Сказала лишь: — Кто тут? нет, эдак не шути,

Я от венца свого ни с кем так недоточна,

Дай мужу к нам войти, —

Тот стал хуй вон тащить, не хочет доети,

Но уж у ней в пизде гораздо было сочно,

Ебливая жена не может утерпеть,

Готова умереть,

Да лишь изволь доеть.

Детину слезть с себя та баба не пускает

И, лежучи под ним, задорно подъебает.

У ней в пизде горит,

Так пьяная тому детине говорит:

— Еби, еби, Ильич, хоть я и подъебаю,

Да я тебя не знаю,

А знаю я того,

Где праздную теперь, в гостях я у кого.

Когда-то где идти подьячему случилось,

Как солнце, горизонт оставя, закатилось,

А на небе еще и месяц не взошел,

Подьячий через лес, какой не знаю, шел:

А идучи, он вдруг от треску становился:

Казалось, что в лесу там некто шевелился,

Сперва он рассуждал, что идет к нему дух,

Который бледен был собой и кожей сух:

Но было не мечта, а в истину казалось,

Что привидение то ближе подвигалось.

Но как писец не трус,

Узнал, что то француз.

Без выписки он стать ему тот час велел

И без экстракту еть его он захотел.

И давши ему туз,

— Раком стань, — сказал, — француз.

Поставив же, биткой его недолго гладил,

Он вмах к нему в дыру струну свою наладил,

Нашел подьячий вкус,

Сердит под ним француз.

Пехнул он раз,

Трещит дербас,

Трепещут члены, кости,

Пришел француз не в гости.

Французская дыра хила,

Не терпит русского ствола,

Расселась,

Закраснелась.

Свалился с ног парижский житель,

Но приподнял его приказный тот служитель,

А давши ему в бок пинков, толчков,

Напудренных кудрей горсть выдернул клочков

И к дереву зараз парижина приставил.

Струну в него свою опять воткнул, наладил.

И начал его еть,

Потеть, пыхтеть,

Стучит француз во древо лбом,

А сало с пудрою летит как дым столбом,

Кричит мосье, сыскатель моды новой,

От толстыя битки, — пардон, — уродины писцовой.

Но тот писец в зарях нимало не внимает,

Одно его ебет, сурначит и пехает.

Но как стал сыт,

Наебшися, тащит.

И, вынявши битку,

Хватил француза по задку.

— И смею ли, — сказал, — спросить вас господина,

Понравилась ли вам подьяческа шматина.

Каким-то побытом блядин сын, пес,

Смутил на блудные дела старуху бес.

В пизде закопошилось,

В пизде загомозилось,

Старуха разъярилась,

К драгуну подвалилась,

Драгун наш рад,

Нашел что клад,

А это завсегда

Навалка где пизда

Не должно оставлять без ебли никогда,

Не спускова и сей детина был десятку,

Схватил пузырницу в охапку

И смаху

Старухе под подол, меж ног и под рубаху,

Взмостился, влез,

Как лысый бес.

Но с сильного дурак, ебена мать, задору

Не в ту, дурак, свой хуй не в ту уставил нору,

В которую ебутся,

А в ту, из коей гнутся

Свиные колбасы.

Вздурилась корга тут, дерет себе власы

И есть что силы в ней крехтит, пердит, дрягает,

Драгуна прочь толкает,

Но хуй расхоробрился

И разъярился,

От жопы прочь нейдет, одно ее ебет.

Трещит, хлюпит, шлюпит пизды соседка

И чуть уж, бедна, бздит,

А корга под седлом кудахчет, как наседка,

И с плачем говорит:

— Ой, царский доброхот,

Не делай ты со мной, как с грешницею, сзади,

Я сто лет прожила,

А сзади ебена я, право, не была.

Драгун на то в ответ: — Я рад хоть до зарезу,

А, право, уж в овин из терема не слезу.

В деревне иль в селе — не знаю я сего,

Да только мне и знать нет дела до того,

Коль басенку вяжу,

Довольно я скажу,

Что жил

И негде был

Крестьянский сын, детина,

А попросту сказать, великая дубина,

Однако не скотина,

Да только со скотом он в дружбе пребывал:

Кобылой хлеб пахал,

Кобылу и пехал,

Кобылу он ебал.

Природное ль имел он к оной побужденье,

Иль шапки когда нет, так ладен и колпак?

Затем, что завсегда дурачий хуй — дурак,

Не любит он терпеть, в посте иметь говенье,

Не может коль пизды прямой себе достать,

То рад он и в фарье кобыльей щекотать,

Лишь только б было слатко —

Исправнейшей битке везде дорога гладка.

Полезши в курицу, полезет в петуха,

Невесту ублудив, ублудит жениха,

А если будет где поуже и жирнее,

Готов он уети пожалуй иерея.

Недаром вить сея пословица идет:

Где видит хуй дыру, туда хуй и бредет.

По этому вот так крестьянский сын уставу

Имел всегда свою с кобылкою забаву,

Далече не ходил,

А в хлев или сарай буланку заводил

И как лишь случай был,

С буланкой веселился.

Желать себе красот других он не стремился,

Доволен был одной

Своею он судьбой,

Кобыльею мандой.

И так в один день, как домой приехал с пашни,

Оставя все свои други затеи, шашни,

Он, прежде как ебал,

Хвост к гриве подгибал,

С пресильной ярости, с великого задору

Схвативши в зубы хвост, приставил он к забору,

Он начал в хомуте, он начал и в шлее,

Взмостяся на нее, ему как было можно,

Ети своей биткой ее неосторожно;

А сквозь забора щель

Соседка девушка, то видя, примечает,

Из глаз не выпутает,

Однако не мешает.

В пизде уже хлюпит,

В пизде уже шлюпит,

Буланушка пыхтит,

Иванушка крехтит.

И в самый уже час, в то само время точно,

Совсем когда в пизде уж стало быти сочно,

Кобыла не стоит,

Кобылушка дрожит,

Кобылушка бежит.

Но тут еще тогда детине не зашлося,

Досыта наетись пизды не удалося,

Он держится на ней, еще чтоб доети.

Кобылушка — серти!

Но та кобыла с ним туда-сюда вся ходит,

Девочкино тогда терпение выходит,

Что мочи было в ней, она захохотала:

— Тпру, стой, буланушка,

Постой, Иванушка,

Куда поехал ты, соседушка? — сказала.

Когда ети кто хочет,

С задору тот хохочет,

В кулак шматину дрочит

И много он хлопочет,

Однако никогда не может быть он сыт,

Коль еблею в пизде шматину не смяхчит.

Но где пизду вдруг взять, как хуй расшевелится

И расхрабрится?

И этакой урод

Из штанных силою поломится ворот?

В деревне пастуху скотину гнать случилось,

Как солнышко почти под землю закатилось,

Молодки вышедши уж кликали коров,

Уж слышен по зоре далече их был зов.

Коровы из полей на голос оных мчались,

Рассеяны стада к околице сбирались,

И воздух в холодку когда уж был свежее,

Вот следственно в тот час и хуй стоит бодрее.

Подобно и пастух

Имел свежее дух,

И страшная битка,

Как черен молотка,

Его приподнялась

В штанах и напряглась,

Пресильно хочет еть,

Не может он терпеть.

Но как прикажешь ты избрать пизду по воле?

И где ему тут взять, когда пастух был в поле?

Вот тотчас он к себе в кустарник затащил,

Вскочил

И хуй в буренушку запрятал, заточил

И начал отправлять,

Корову вырыхлять.

Меж тем молодушка буренушку искала,

«Буренушка, буренушка!» — кричала.

Буренушка мычит

И голос отдает,

И на голос нейдет.

Молодушка ворчит

И на голос идет,

И близ уже того чуть место не находит,

Кустарника вокруг шастит молодка, бродит.

«И где ты, — говорит, — бурена провались?»

«Вот здесь, — вскричал пастух, — но дай лишь наетись!»

Хоть это в свете враки,

Что в гузне живут раки,

Но это точно быль,

Не пыль,

Не гиль

И очень не безделка,

Невеста у попа бывает что не целка,

И также равно он на перву брака ночь

Такую честную отеческую дочь

На одр священствия с собою спать кладет,

Что толку он в пизде нимало не найдет,

Муде лишь только трет,

Муде лишь только бьет,

Как в иготе толчет

И пот пресильный льет,

А век ее ебя, он всласть не уебет,

Затем, что широка

Пизда и глубока.

И даром хоть отцы святые тем чинятся,

Что будто для одних их девочки родятся,

И будто только их святительским елдам

Надлежит целочкам на еблю быть пиздам,

И будто их скуфья уж будет не скуфья,

Как ежели у них курвяшка попадья.

Но поп живет как поп, а то всегда ведется,

Его что попадья етися всем дается;

И так же и дьячицы

И ключарицы

И звонарицы

И пономарицы

На лысину мужьям частехонько рога

Для прободения диавола-врага

С молитвою куют,

Частехонько их всех миряне прут,

Гнетут,

Ебут,

Пизды дерут,

Как волки рвут.

Хотя попы твердят, чтоб не еблися,

Как можно, попадьи от оного блюлися,

Сверх этого что им сквернейшая пизда

Лишенья сана есть и вящая беда,

Толкуют им они, что лютые мученья

На оном свете есть блудницам за блуженья,

И дом что тот не спор и пламенем горит,

Треклятая жена в котором блуд творит.

Однако сей язык блядям живет невнятен,

О воздержаньи как пьянюгам непонятен,

И лучше обратить во святость сатану,

Как блятку в честную уставити жену:

У оной завсегда

Свербится вить пизда,

Всегда она ярится,

Всегда в ней гомозится,

Как рыба без воды не может без ключов,

Так блятка равно быть не может без хуев,

Но в сей час попадья дается лучше еть,

Пойдут когда попы заутреню все петь;

На самом на просторе,

В зарянку на задоре

Поп службу отправляет,

Кадит и распевает,

Никто когда не зрит,

Никто и не шумит,

Зачнут они тогда

Без всякого стыда

Етися и в лежачку,

Етися и в стоячку,

Етися и в сидячку,

Етися и в ходячку,

Етися и в отлячку,

Етись и в раскорячку,

Етись и лучше им как в мысль тогда придет,

А именно как хуй в них далее войдет,

Способность как найдет,

Как слаще он ебет,

И лучше как зайдется,

Иная попадья и раком сплошь ебется.

Вот жил,

Подобно был

Один в погосте поп,

Которого жену, кто мог,

Толок,

Кто мог, тот еб.

Священник тщетно с сей курвягою возился,

Он тщетно с ней бранился,

Он тщетно с нею бился,

Он тщетно ей твердил:

— Жена, кто блуд творит,

То дом уж тот не спор и в пламени горит, —

И тщетно он ее исправити трудился.

Устал и поклонился,

Устал и отступился

И дал на волю ей

Довольствовать пиздой желающих людей.

Толпой тогда народ

Стекался у ворот,

Всяк по мочи и по силе,

Все поети просили,

Гостинцы попадье тащили и носили:

Иной корчагу щей,

Другой пучок возжей,

А третий мужичок с лошадушки узду,

Бежал скорей проеть сей матушке в пизду.

Велик тут был приход,

Велик был и доход,

А все хотя попы живут на взятки хватки,

На деньги падки,

Дерут

И с мертвых рвут,

Но всякий только поп весьма тому не рад,

Что ежели ему течет женою клад.

Подобно эта блядь тихонько все махалась,

Тихонько от попа с ебурами все шлялась,

Но как в один день поп из церкви лишь пришел,

То въявь уже ее ебущуся нашел.

— О! страдница, — вскричал, — еще не нагрешилась,

При мне ты, мерзкая, в глазах не устыдилась! —

Жена ему на то — Ты правду говоришь,

Но только выдь лишь вон, а то со мной сгоришь.

Попу раз на духу

Покаялся подьячий,

Что еб его сноху.

— Ах, в рот те хуй собачий! —

В сердцах вскричал наш поп.—

Напал ты на кого?

За это б я тебя,

На старость не смотря,

Ошмарил самого.

Да как ты ее еб?

— Того-то и боюсь

И вам сказать не смею:

Уеб ее, винюсь,

Я стоючи за нею.

— Ах, мерзкий человек!

На весь ты проклят век,

Простить тебя нельзя

Простым нам иереям:

Вит в гузно еть стезя

Одним лишь архиреям.

— Я, батюшка, во всем

Покаюся в сей час:

Не вижу я одним,

Другой подбили глаз,

А некто мне сказал,

Что в гузно лишь хвачу,

Глаза тем залечу:

Вот в грех я и попал.

— Вот ведь, — сказал наш поп,—

Всего б тебя разъеб

Мошенника в клочки,—

Когда б то было так,

Ебена мать, дурак,

Носил ли б я очки?

Худая память, врут, все будто у седых,

А я скажу: она у девок молодых.

Спросили однаю, при мне то дело было,

— Кто еб тебя теперь? Она на то: — Забыла.

Муж спрашивал жены, какое делать дело,

— Нам ужинать сперва иль еться начинать?

Жена ему на то: —Ты сам изволь избрать,

Но суп еще кипит, жаркое не поспело.

Позволь, Кларисса, мне списать с тебя портрет,

Которого и различать не будет свет,

Столь чрезвычайно он с тобою будет сходен.

И верь, что будет он тебе весьма угоден:

Я напишу его без кисти и чернил,

И так, чтоб он с тобой конечно сходен был.

Но отгадай, чем мы портреты те рисуем?

Ответ Клариссы: хуем.

Ко стенке приклонясь, журит Гаврилу Анна:

— Высоко, простячок, потрафил ты неладна;

О, низко уж теперь, — она ему ворчит.

— Ну вставь ин ты сама, — он с сердцем говорит.

— Позволь, сударыня, мне сделать то же точно,

В чем упражнялись те, кто делали тебя,

Авось и мне удастся ненарочно

Сделать такую ж, хоть не для себя.

— Где мать? — пришед домой, спросил Сазон Ванюши.

— Она пошла, — отцу лепечет малой, — тпруши,

И там портки долой она у мужика,

Мужик у мамыньки меж ног — кака.

Желанья завсегда заики устремлялись,

И сердце, и душа, и мысли соглашались,

Жестоку чтоб открыть его к любезной страсть,

Смертельную по ней тоску, любови власть.

Но как его язык с природна онеменья

Не мог тогда сказать ни слова ей реченья,

То, вынувши он хуй, глазами поморгал

И немо сию речь насильно проболтал:

— Сударыня, меня извольте извинити,

Он нужду за меня всю может изъяснити.

Не выписал писец какого-то указу,

Не внес его в екстракт по судному приказу.

Взошел в повытье дьяк и дело то просил.

— Еще-ста не готов, — подьячий говорил.

Взбесился секретарь, велел подать железы,

Хотел стегать плетьми, да сжалился на слезы,

Ебену только мать с наставкою сказал,

Ерыгой, пьяницой, пиздой его тазал.

Подьячий перед ним туда-сюда вертелся,

— Ей-ей сте, — говорил, — я пьяным не имелся.

— Мошенник, сукин сын, пред мной ты хочешь лгать,

Я тот час прикажу твой рот говном зажать,

Не будешь никогда ты мною издеваться,

Пред ставкой очною ты хочешь запираться!

Не я ли всякой день хожу сам на кабак

— Всегда вижу тебя, — сказал копейсту дьяк.

Напрасно, муж, грустишь, что я с попом ебусь:

Безгрешна от того я, друг мой, становлюсь,

И ежели когда попу я подъебаю,

Тогда я и детей и мужа вспоминаю.

Всегда с ним благодать мой осеняет лоб,

Или не знаешь ты: чиста пизда, поп еб.

Что сильны Юпитер навесил бороды козам,

Досадно стало то бородачам козлам.

Так должен — рассуди — негодовать монах,

Что бабы бороды имеют на пиздах.

Горшкова дочь дает в наем свою пизду,

Кто хочет, тот еби, плати лишь только мзду,

А у нее пизда весьма уж не робячья,

Потребен хуй большой, а плешь чтоб жеребячья.

Какую ж за труды ей пошлину давать?

Она охотнику сама о том даст знать.

Не знав роскоши в любви,

Детинушка влюбился

И в спламененной крови

С женою веселился.

И туша свой любовной жар,

Не попал, где надлежит,

Жена, почувствуя удар,

— Не туда, мой свет, — кричит.

— Что ты врешь, как не туда? —

Рассердясь он говорил.—

Я смолода то сам болезненно сносил.

Ебливая вдова с досадой говорила:

— Почто нам тайной уд натура сотворила?

Не ради ли того, чтоб похоть утолять

И в дни цветущих лет ту сладость нам вкушать?

Когда ж нам естеству сей член дать рассудилось,

Так для чего оно, давая, поскупилось

И не умножило на теле их везде?

На всякой бы руке у женщин по пизде,

А у мущин хуи б на месте пальцов были —

С какою б роскошью тогда все в свете жили!

Все етца бы могли везде и завсегда,

Еблась тогда б и я без всякого стыда.

Пресвитер на духу журил

Духовного сынка,

Отнюдь чтоб не блудил:

— Вить нам для сцак дана битка, —

Он сказывал ему.

— Муде, — спросил тут сын, — к чему?

Что молвлю, господа, то будет не издевка.

Разносчицей в ряду цитронов была девка,

Молодчик молодой и лакомка тут был,

Задумал их купить и для того спросил:

— Цитронам сим цена, голубушка, какая?

— Копеек только пять, цена недорогая.

— Так дорого, — сказал, — ебочков разве пять.

— Лишь в долг, сударь, не дам, изволь за это взять.

Сафрон как чорт лицом, и к дьявольским усам

Имеет еще нос, подобный колбасам,

Которы три года в дыму будто коптились;

А дети у него прекрасные родились,

Что видя, госпожа, имевша мимо путь,

Сказала, чтоб над ним немного подсмехнуть:

— Куда как дурен нос, хозяин, ты имеешь,

А деток не в себя работать ты умеешь.

Надулся тут Сафрон, боярыне сказал:

— Не носом я детей, а хуем добывал.

Увидевши жена, что муж другу ебет,

Вскричала на него: — Что делаешь ты, скот?

Как душу, обещал любить меня ты, плут!

— То правда, — муж сказал, — да душу не ебут.

— Я в сердце жертвенник богиням ставил вечно

И клялся было Муз любити я сердечно,

Но видевши тебя, ту мысль я погубил,

Прекрасная брюнет, тебя я полюбил.

Одна ты у меня на мысли пребываешь,

Теперя ты одна все чувства вспламеняешь,

И свято в том клянусь, — пиита говорил, —

Что сердце, взяв у них, тебе я подарил. —

Брюнетта тут на то: — Богинь не обижаю,

Не сердца твоего, а хуя я желаю.

— Федулушка, мой свет, какой это цветок,

Который у мущин блистает из порток?

Я видела намнясь, как с батюшкой лежала,

Что матушка, пришед, рукой его держала.

Пожалуй, мне его, голуочик, растолкуй, —

Просила девушка. Федул сказал ей: — Хуй.

— Приятель, берегись пожалуй ты от рог:

Жену твою ебут и вдоль и поперек.

А тот на то: — Пускай другие стерегут,

А мне в том нужды нет: вить не меня ебут.

Крестьянка ехала верхом на кобылице,

А парень встречу сей попался молодице.

Сказал: — Знать, ты сей день не ебена была,

Что едешь так невесела.

А та в ответ: — Коль ты сказал не небылицу

И истинно коль то причина грусти всей,

Так выеби мою, пожалуй, кобылицу,

Чтоб шла она повеселей.

Случилось мельнику с девочкой повстречаться,

Которая всегда любила посмеяться.

Он о постройке с ней тут начал рассуждать,

Местечко где б ему для мельницы сыскать.

С усмешкою ему та девка отвечала:

— Давно уж место я удобное сыскала:

Там спереди течет по времени ручей,

А сзади хоть и нет больших речных ключей,

Да из ущелины пресильный ветер дует.

Тут мельник с радости ту девочку целует:

— Где ж место, укажи, чтобы и я знать мог.

— Изволь, — сказала та, — вот у меня меж ног.

Мне кажется, что я хуй, руки, уши, рот,

Муде, глаза, язык и бегание ног

Природою себе достал на случай тот,

Чтоб помощию их пизду ети возмог.

За еблю некогда журила дочку мать:

— Эй, дочка, перестань, пожалуй, еть давать.

А дочка ей на то: — Тебе нет дела тут,

Что нужды в том тебе? вить не тебя ебут.

Хоть еть или не еть —

Все должно умереть,

Неизбежимо смертно жало;

Так лучше умереть, смягчивши штанно скало.

Венера у Марса смотрела с почтением

Шлем бога сего, и меч, и копье,

Что видя, Приап ей молвил с презрением:

— Для ваших вить рук хуй лутче ружье.

Повздорил некогда ленивый хуй с пиздою,

С задорной блядкою, прямою уж звездою.

Пизда, его браня, сказала: — Ты дурак,

Ленивый сукин сын, плешивый чорт, елдак.

Взбесился хуй тогда, в лице переменился,

Надулся, покраснел и в кость вдруг претворился,

За губы и усы пизду он вдруг схватил

И на плешь на свою с куфьею посадил.

Расспорился мужик с подобным мужиком

И называл его в задоре дураком:

— Ты еблю чтишь, дурак, тяжелою работой,

А я ее всегда веселой чту охотой.

Когда б по твоему, дурак, блядин сын, чли,

То б наши господа боярынь не ебли,

Они бы чванились и весь свой век гуляли,

А нас бы еть своих тогда жен заставляли.

Нерукотворный труд, создание Природы,

Грядут тобой во все концы земли народы,

Стоишь, как свет, и пасть не придет череда,

Ты цель всех наших дум и путь в живот, пизда.

Из самой вечности и в бесконечны годы

Ко истечению живот дающих струй

От щедрыя нам ты поставлен, столп, Природы,

Ея ты нам даров знак лучший, твердой хуй.

Ничто не нужно так, присмотр как в доме нам,

А дом наш присмотреть приличный долг женам.

Досужна женщина, ты все не пропускаешь:

Один тебя ебет, другого запасаешь.

Труды дают нам честь и похвалу во свете,

Трудом восходит вверх могущество героя;

Труды любовь от всех обрели и Аннете,

Затем, что хорошо она ебется стоя.

Прекрасный образ здесь Елизы видишь ты,

Котора сверх своей отменной красоты

Отменнее других умеет нарядиться,

Приятно подмигнуть, обнявши, ублудиться.

Во всяком есть чину всегда особа должность:

Победа или смерть — то воинам прилично,

Молитва, пост и труд и долгая спокойность —

Духовным то отцам здесь стало быть обычно,

На спинке ж полежать, проворно подъебать —

Варварушке одной то должно приписать.

Весенние красы в тебе изображённы,

Утехи вешние тобою подражённы,

Краса твоя цветет, подобно вешний цвет,

Прекраснее тебя из всех здесь в граде нет.

Как цветик, Дарьюшка, приятностью блистаешь,

Цветок сбирает пчел, а ты — хуи сбираешь.

Захвачена когда от стужи, от мороза,

Еще хотя цветет, но уж цветет не так,

Цвела как средь весны блистающая роза,

Подобно сей красе не так хорош уж зрак.

Увяла Ольгушка, и редко кто взирает,

Однако за пизду доходы собирает.

По склонностям людей надлежит разбирать,

И склонен кто к чему, тому ту должность дать.

Напрасно, например, свинья сидит судьею:

Свинье лежать в дерьме приличней со свиньею.

К чему употребить красоточку Арину,

Как только чтоб не еть, положши на перину?

Натура разными дарами нас снабжает:

Иному, давши честь, богатством обижает,

Богатство дав сему, ограбила красой;

Фетинья рождена хоть дурой и косой,

Однако отняла не все у ней природа:

Публична она блядь, а блядкам в свете мода.

Согласно говорят: прекрасно в свете что,

Не может никогда уж дурно быти то.

Девицу честную, разумную Настасью

Весь город хвалит сей: вельми пространна снастью.

Ничто похвально так, как суть странноприимства,

Коль если украшен кто ими без мздоимства.

Свой истинный тем долг являет человек,

Он лучше ничего не делает в свой век.

Татьяна тесности отнюдь не негодует,

Что друга мужнина в ней хуй всегда ночует.

Хоть древние тебя дитятей называли,

Со луком, с крыльями, с колчаном стрел писали,

И разом двух сердца пронзаешь что людей,

Однако ты совсем имеешь вид не сей:

Ты стар и млад живешь, и как когда случится,

Но сущим ты совсем младенцем не годишься,

Нет крыльев у тебя, летать тебе нельзя

И для того предмет ты ищешь свой ползя.

С колчаном лук начто, стрелы коль не бывало?

Ты сам собой стрела, но тупо твое жало,

Совсем ты не творишь ничьим сердцам вреду,

Стреляешь если ты — стреляешь ты в пизду.

Колесо не так скоро вертится,

Как у Катеринушки в пизде ярится,

Когда душу-Катерину,

Положа на мяхкую перину,

Руки-ноги разложив

И на ручку положив,

Вложив желаему шматину

В ея отверстую плотину.

Тут струи млечны текут,

Как Катюшеньку ебут.

Радость и сладость с обеих сторон,

Нималых нет уже препон,

Но подъебанье

И в пизде щекотанье,

Все чувства усладивши

И сладостью оросивши,

Как получишь победу — хуй вынут вон,

Спокойный дает уж сон.

И всегдашняя Катеринушки к одному верность

Дает хую большую к утехам твердость.

У нашей Пелагеи

Великие затеи,

Без хуя ни на час и с голоду не мрет,

А хуя по пизде себе не приберет:

То мал ей, то велик, то толст, то коротенек,

То очень де упруг, то вял, как банной веник.

О толстом говорит она: запри дух весь,

А тонкой так бранит: блядин сын, чреворез.

Для утоления Пелагина задору

Такой хуй разве впору,

С конца чтобы он был, как желтый огурец,

А к корню толщиной, у оси что конец.

Такой бы хуй, она сказала, был гладенек,

Да нет у нее денег.

Пресильным я огнем,

Дражайшая, пылаю,

Трясу своим мудом,

Шматиною качаю.

И ты уже склонилась,

До пупа заголилась,

Мне виден твой задор,

Хлюпит в пизде рассол.

Так что мою судьбу

Еще ты отлагаешь?

Забить претишь елду

И прочь меня пехаешь?

Видишь, зришь мое мученье,

Битки моей дроченье,

Как мочи нет терпеть

И хочется мне еть.

Пизда твоя свербит,

Желание согласно,

Так что ж еще страшит

И что тебе ужасно?

Скорей мне дай уеться —

В пизде свербёж уймется;

Велик хоть мой елдак,

Но тем в нем боле смак.

Тихонько я взмощуся

Наверх тебя, драгая,

И еть еще потщуся

Я тише пригнетая,

Подпру себя лохтями

И чуть прижму мудями

Пизды твоей я край.

Небось, драгая, дай.

Лишь в Глухове узнали

Ебливицын приход,

Вздроча хуи бежали,

Чтоб встретить у ворот.

Магистер и старшие

За нужное почли,

Чтоб все хуи большие

Навстречу к ней пошли.

А маленьким хуёчкам

Приказ отдан такой:

Отнюдь бы из порточков

Не лазил никакой.

Лишь только появилась

Ебливица во град,

Пизды все взбунтовались,

Ударили в набат.

Одна пизда всех шире,

Фрейгольцова жена.

Кричит: «Где правда в мире?

Какие времена!»

Магистер пиздьи глотки

Велел хуям зажать,

Набить на них колодки,

В тюрьму их посажать.

Умолк тут шум ебливый,

Окончился и бунт,

Магистер, муле учтивый,

Сказал хуям: во фрунт!

Он, свой хуй взявши в руки,

Спросил, отдавши честь:

«Сколько хуев от скуки

Прикажете отчесть?»

Ебливица сказала:

«Великий пост и грех,

С дороги ж я устала:

Довольно будет трех».

Ай, ау, ахти, хти!

Кабы теперь локтя в три:

Хоть есть хуй с локоток,

Да и тот стал короток.

Ахти мне, где я нейду,

А в три локтя не найду.

Не найду, ах, я грущу,

Толще хуя не сыщу.

Ай, я с горести, с кручины,

С толстой хуевой притчины

И столь лютой хлопоты

Проебаю животы.

Хоть всего добра лишуся,

Толстым хуем наебуся,

Разъебусь млада я в кровь,

Мне то сделает любовь.

Моя пизда не ребячья,

Просит хуя жеребячья:

Гранадерских хуя три

Хоть теперь в меня вопри.

Ах, терпенья больше нет,

Мне без ебли не мил свет!

Ай, ay, ахти, хти!

Етись хочу хуя в три!

Приди, милой пастушок

Приди, милой мой дружок,

Утешь горесть ты в пизде,

Я хочу етись везде.

Пастух с радостью предстал,

Весь мой дух вострепетал.

Штаны стал он расстегать,

Хуй претолстый вынимать.

Душа-радость, мой пастух,

Забивай в меня ты вдруг,

Прежде спереди я дам,

Потом сзади наподдам.

Ай, ау, ахти, хти!

Во мне хуй есть локтя в три!

Хоть пизду с жопой сравняй

И муде туда ж впехай.

Пизда с радости играет,

Секель сладость ощущает,

Проливает сладость кровь,

А причиной ты, любовь!

Ах, вся горесть уж прошла,

Красна плешь в пизду вошла.

Подвигай, пастух, скорей,

Забивай в меня плотней,

До яиц, милой, сажай

И как можно надсажай.

Ах, прижмись, мой свет, к пизде,

Шевели, пастух, везде,

Хоть под титки разъеби,

Только ты меня люби!

До пупка, мой свет, достань,

А потом уж перестань!

Вот скажу, что наеблася,

Пизда кровью облилася,

И на секеле потоп,

Не залезет в пизду клоп.

Я молодка, не девица,

С пизды вся сошла площица,

Веселись теперь, млада,

Полна соусу пизда.

Поповна, поповна, попомни меня,

Как ёб я тебя под лестницею,

За то меня кормила яичницею.

Девка маленка, маленка, малешенка,

Пизда у ней узенка, узенка, голешенка.

Залупай до грудей, забивай до мудей

И не тронь до людей.

То не шум шумит,

И не гром гремит:

Едит пизда воеводою,

Мелки волосы пехотою.

Усы у пизды караулщички,

А жопа блядь, в барабаны бьет,

А секель, ебена мать, с копьем стоит.

Ах, гой еси, батюшка белай хуй,

Что долго спишь не проблудишься?

Ничего ты не знаешь и не ведаешь,

Еще чорна пизда на баталию пришла.

Ото сна белой хуй пробуждается,

Он с чорной пиздой управляется,

Он мелки волосья все в грязь втоптал,

Усы у пизды все повыдергал,

А жопу-та, блядь, с барабаном прогнал,

Секеля, ебену мать, в полон к себе взял,

И тем белой хуй всем завоевал.

Ты хуй мой разъярила,

Муде мои зажгла,

Ты плешь мне раскалила,

В задор меня ввела.

Дашь ли мне, дашь ли мне,

Хоть мала секеля,

Или страшен хуй тебе?

Твои, драгая, груди

К мудам сыскали путь,

Разжгли мои все уды

И хуй мой тяжко рвут.

Дашь ли мне и проч.

Другая все ебутся,

А я в кулак свищу,

Все к ебле мысли рвутся,

Во сне пизду ищу.

Дашь ли мне и проч.

В малакьи нет отрады,

А ебли нет нигде,

Узрю твои лишь взгляды,

То вспомню о пизде.

Дашь ли мне и проч.

Мне мнится повсечасно,

Что я ебу тебя,

Но все лишь мысль напрасно

Летит, хуй тем губя.

Дашь ли мне и проч.

Вся плешь моя краснеет,

Хуй токи льет всегда,

В тот час посинеет,

Окрепнет иногда.

Дашь ли мне и проч.

Что, хуй ты мой, так рдишься?

Престань в слезах дрожать.

А ты, коль дать боишься,

Так дай хоть подержать.

Дашь ли мне, дашь ли мне,

Хоть мала секеля,

Или страшен хуй тебе?

Ярость молодца берет,

Видя, девочка, тебя,

Хуй штаны мои дерет,

Хочет вздеть он на себя.

Заразили твои очи,

Я снести муку не смог,

Нет терпеть уж боле мочи,

Хуй стоит всегда, как рог.

Так ты сжалься, дорогая,

И пожалуй, не крепись,

Но склонись ко мне, милая,

Уж пришла чреда етись.

Допусти меня скорея

И руками обойми,

Я забью в тебя плотнея,

Да и ты пиздой прижми.

И лишь хуй до муд впехаю

И в пизде поковыряю,

Ты узнаешь тогда радость,

Сколь велика в ебле сладость.

До пятнадцати еще лет

Меня начали уж еть.

Как несносны все те девки,

Кои долго живут целки.

Птичка, клетку оставляя

И свободу получая,

Не довольней своей доли,

Вылетая из неволи,

Так и я была в тот час,

Как еблася в первой раз.

Ты для чего ебешься

С иным, а не со мной?

И буде не уймешься,

Поставлю вверх пиздой,

Поставлю вверх пиздой.

Твоя пизда широка,

Что хуй мой стал ей мал,

И так она глубока,

Что дна в ней не достал,

Что дна в ней не достал.

Ебись ты с жеребцами,

Людской хуй забывай,

С кобыльими пиздами

Свою пизду ровняй,

Свою пизду ровняй.

Он подлинно достанет

До дна твою пизду,

Без лести всякой скажет,

Что птичка по гнезду,

Что птичка по гнезду.

Ах, мать твою в пизду!

Кабы знала я да ведала млада,

Что не вздрочена драгунская елда,

Не смотрела б я на кожаны штаны,

Кои вохрою кругом осквернены.

О, надежда! ты в обман меня ввела,

Что драгуну прежде кучера дала.

Теперь знаю я драгунскую елду,

Он напакостил плотицами пизду.

Как на нашем на широком на дворе

Собирались красны девушки в кружок,

В уме всякой им был миленькой дружок.

Одна девка не ходила в хоровод,

На уме у ней мутился всякой сброд,

Ни игра на ум, ни резвость ей нейдет,

Што драгун ее не так ныне ебет,

Как ебал прежде боярской водовоз,

Поваля ее в конюшне на навоз.

Теперь бедная тоскует от беды,

Што не сыщется по мысле ей елды,

За чтоб все она именье отдала,

Лишь отведала б сыновьева ствола.

Пиздьи губы, губы толстыя,

На вас надо хуи вострыя,

Через то, губы, поправитесь

И в препорцию растянетесь.

Губы смех людской, игралище,

В вас хуям будет пристанище.

Губы, вас лишь бы хуям узнать,

А то будут по муде вбивать,

Тогда будете губищами,

Как растянетесь хуищами.

Тогда, губы, посинеете,

Как претолстой хуй нагреете.

Губы, в случае вы таком

После будете блевать млеком.

Губы, в вас много трудов хуям.

Песня эта хороша ли вам?

Как со славного со стрелки кабака

Сорвалися скверны бляди с елдака,

Собирались они выручку делить,

Размышляли, что на те деньги купить.

Семка юпки, семка кофточки сошьем,

Снарядясь же, мы на промысел пойдем.

Одна блядка усцалася тут в кругу,

Что жар похоти согнул ее в дугу.

Вы ебитесь, красны девушки, всегда

И не бойтесь, что болит у вас пизда,

А уж мне младой блядун на ум нейдет,

Мил сердечной друг от шанкера гниет.

Кабы знала, кабы ведала, мой свет,

Что уж больше в твоем хуе силы нет,

Не дрочила б я распухлую елду

И не мыла я поганую пизду.

Знаю, знаю, от чего хуй не стоит:

Плешь багровая от шанкера болит,

В сильвации ты все зубы расплевал

И от лекаря полплеши потерял.

К тому ль я твоим, к тому ль хуем пленилась,

Чтоб пламенно любя, вовек не подъебать,

На то ль моя пизда мудями заразилась,

Чтоб ей заебин ток всечасно проливать?

В млады не еться лета,

Без хуя век страдать

И все утехи света

В мудях лишь почитать.

В мудях, но те меня без пользы лишь терзают,

Пизду и секель мой в унынье тем привел,

Иль сладости в пизде моей они не знают?

Приметь, ебака как ею овладел.

Пизда что ощущает,

Взгляни на секель мой,

И как она зевает,

Бросаясь на хуй твой.

Твой с плешью хуй в мысль страстно погрузился,

Я жертвую тебе пизду и себя,

Иль ты другою, ах! мандою заразился

И, тщетно мя вспалив, другую уебя?

На что свои муде

Являл мне иногда?

На что, когда пизде

Не еться никогда?

Сим в мыслях навсегда я стала оболыценна

И секель произвел огонь в моей пизде,

Они виновны в том, что я тобой плененна,

Муде твои почла признаками в езде.

А ежели пиздой моей

Твоя плененна плешь,

Ты той биткой владей,

Но только он не свеж.

С мудами у хуя великой был раздор,

О преимуществе у них случился спор.

— Почтенья стою я, то всем уже известно,

Равняться вам со мой, муде, совсем невместно.

Муде ответствуют: — Ты очень ложно мыслишь,

Когда не в равенстве с собою нас ты числишь.

Скажи, ебать тебе случалось ли хоть раз,

Где б не было притом с тобою вместе нас?

— В вас нужды нет совсем, — хуй дерзко отвечал,—

Помеха в ебле вы, — презрительно вскричал.

Муде ответствуют: — Хуй, знай, что то все враки.

Шум, крик и брань пошла, и уж дошло до драки.

Соседка близь жила, что гузном называют.

Увидя, что они друг друга так ругают,

— Постой, постой, — ворчит, — послушайте хоть слово,

Иль средства нет у вас без драки никакого?

Чтоб ссору прекратить без крика и без бою,

Советую я вам судиться пред пиздою.

Почтенного судью они избрали сами,

Старейшую пизду с предолгими усами,

Котора сорок лет, как еться перестала

И к ебле склонность всю и вкус уж потеряла,

Покрыта вся лежит почтенной сединой.

Завящивый сей спор решит ли кто иной?

Поверить можно ей: она не секретарь

И взяток не возьмет, не подлая то тварь,

Пристрастья ни к чему она уж не имеет

И ссоры разбирать подобные умеет.

Предстали спорщики перед судью с почтеньем,

Хуй начал речь тогда с великим огорченьем:

— Внемли, в слезах стою теперь перед тобой,

Муде премерзкие равняются со мной,

Я в награждение то ль должен получить

За то, что не щадил я крови токи лить?

А чтоб ясней мои услуги показать,

Я, форме следуя, хочу все описать:

В тринадцать лет ети я начал обучаться

И никогда не знал, чтоб мне пизды бояться;

Ёб прежде редко с год, потом изо всех сил

Чрез день и всякой день, и как мне случай был;

Усталости не знал, готов был всякой час

И часто в ночь одну ебал по осьми раз.

Уж тридцать лет тому, как я ебу исправно

И лучшим хуем я считаюся издавно.

Не раз изранен был я, пробивая бреши,

Имел хуерыки и потерял полплеши,

Сто шанкеров имел и столько ж бородавок,

В средину попадал пизды я без поправок

И сколько перееб, исчислить не могу,

Свидетели во всем соперники: не лгу.

Все выслушав, пизда с прискорбностью сказала:

— Я ссоры таковой вовек не ожидала.

Когда я избрана судьею заседать,

Молчите вы теперь, хочу я вам сказать:

Мне обвинить из двух нельзя вас никого,

Один хуй без мудей не значит ничего,

Вам вкупе надлежит вовеки пребывать,

А без того никак не может свет стоять.

Все чувства роскошью мои напоены,

И мысли ею все в восторг приведены.

Отменным родом я теперь любови таю,

Ни с чем на свете той утехи не сравняю,

Котору я теперь лишь только что вкушал,

И коей весь мой дух исполнен жаром стал.

Скажи, любезной друг, как ты об оной мыслишь,

Между каких забав сию утеху числишь?

Чтобы без всякой то ошибки угадать,

Мне нечего о том и голову ломать:

Ты сам, уже совсем мне ясно, в том открылся,

Во всех словах почти подробно изъяснился,

Что ёб теперя ты прекрасную пизду,

И в том хоть к самому я рад итти суду,

Что в сей отгадке я ничем не погрешаю;

Утеху я сию сам свято почитаю.

Что ёб теперя я, то прямо ты сказал,

Лишь только одного ты тут не угадал:

Я жопой, не пиздой роскошно наслаждался,

Небесной, так сказать, утехой забавлялся,

Да что еще притом не просто я блудил,

Жопеночку ту я как целочку растлил!

О, небо! словом сим весь дух мой возмутился.

Какой ты скверностью, любезной друг, прельстился!

И в целой бы мой век того не угадал,

Чтобы содомство ты утехой поставлял.

И как тебя привесть то может в восхищенье,

К чему вся в свете тварь имеет отвращенье?

Возьми лишь ты ее в живой себе пример,

Представь себе скотов, народы всяких вер —

Увидишь, что они законом поставляют

И в этом пункте что утехой почитают.

Конечно, естества ты позабыл устав

Иль святости его не почитаешь прав?

Не жопу, но пизду дала нам всем природа

Телесных для забав, для размноженья рода.

Сама ж природа та, о коей говоришь

И чей закон ты мне столь свято чтить велишь,

Нас склонностями всех прещедро одарила,

Меж ими разности в нас быть определила,

И потому из нас всяк вкус имеет свой,

В чем, чаю, спорить сам не будешь ты со мной.

Что ж мне другую тварь ты ставишь здесь в сравненье?

На то тебе тот час скажу опроверженье,

Которо истиной и ты признаешь сам,

Когда представишь, коль мы должны небесам,

Что с бессловесными они нас не равняют

И разностию свойств от нас их отличают:

Они стремлением одним лишь снабжены,

Напротив, разумом мы все просвещены,

И божества в нас знак яснее тем сияет,

Что полной волею оно нас одаряет.

Я все то знаю сам и верю я всему,

Ко оправданью что сказал ты своему,

Но можно ль вкус иметь кому твому подобной,

Чтоб заразиться сей так страстию негодной?

Представь себе пизду и прелести ее —

Не восхитится ли все чувство тем твое?

Она лишь для того на свет и создана,

Чтоб ей одной любовь была покорена.

Какой в ней нежный жар, какое услажденье,

Кто может ее еть и быть не в восхищенье?

Юпитер для кого — скажи — сходил с небес?

Пизде лишь должно дать всю силу тех чудес.

А жопа от кого была когда почтенна?

Она от всех почти на свете сем презренна,

И можно ль на нее с приятностью глядеть?

А особливо. как престанешь ее еть,

То целый на плеши фунт вытащишь говна;

Как может с жопою пизда быть сравнена!

А я тебе на то тот час в ответ скажу

И разность главную меж ими покажу:

Скорее вымыться, чем вылечиться можно,

Не спорив, в правде сей тебе признаться должно,

А из сего скажи, не ясно ль то собой,

Что жопе первенство дать должно пред пиздой,

Затем, что от нее болезней не бывает,

А от пизды людей сколь много пропадает,

Примеры могут нам плачевну доказать,

Сколь многим суждено от фрянок умирать;

И потому, что нас всех мене повреждает,

То больше и любить нас склонность побуждает.

Говно ж, заебины ль вить вымыть всё одно,

Лишь только разность та, что пахнет не равно.

Что ж ты Юпитера в пример мне представляешь

И первенство пизды чрез то ты защищаешь,

Так знай, что жопу он не менее почтил:

Для Ганимеда он равно с небес сходил.

А те все прелести, ты кои вычисляешь

И их к одной пизде толь смело причитаешь,

Равно и в жопе я их все те ж нахожу

И не красневши то пред светом всем скажу,

Что жопу я пизде всегда предпочитаю,

Утеху оную ни с чем я не сравняю,

Пускай меня за то кто хочет, тот бранит,

Но мысли сей во мне ничем не истребит,

И я хвалимую достойно мною жопу

Не променяю, верь, на целую Европу.

Твой странен вкус совсем, и с ним, я чаю, ввек

Не будет ни один согласен человек,

Но с тем со всем мне в том тебе признаться должно,

Что спорить о любви и вкусе невозможно.

Ахти, ау, где нейду,

Ахти, ау, не найду,

Не найду, что ищу,

Только плачу и грущу,

И грущу, не знав на что,

Сокрушаюсь ни за что,

Ни за что себя гублю,

Бесполезно, ах! люблю.

Что люблю, то многи знают

И себя тем забавляют,

Ах, играют, веселятся,

Мне ж за что того лишаться,

Без забав все в скуке жить?

Я не знаю, как мне быть.

Быть ли век мне без приметы

В самы полны мои леты

Иль мне век жить без утех,

Нет, забавлюсь я при всех.

Ахти, ах, ах, где я? ух!

Ах, как радуется дух!

Ах, дражайши мой пастух,

Ты встревожил весь мой дух.

Ах, как муж с женой лежит,

Плотно сжавшись и дрожит,

Так дрожали мои жилы,

Как еблась я из всей силы,

Лишь теперь-то я узнала,

Отчего пизда дрожала,

Когда целкой я слыла,

Фуй, как дрожь в пизде была,

Коль я делала глупенька,

Быв ети давать скупенька,

А как больно уеблась,

Я слезами облилась.

Плача, с радостью скажу:

Всяк проси: не откажу.

Подъеби меня боярин,

Еби турок и татарин,

Еби повар и дворецкой,

Всякой русской и немецкой,

Еби нищий и чернец,

И старик, и молодец,

Поп, кузнец, портной, сапожник,

Золотарь, рещик, суконщик,

Фабрикант, солдат, купец,

Мот, картежник и скупец,

Дурак, умной, еби вор,

Всяк вались ко мне на двор,

Да не делайте в том спору,

Еби всякой без разбору.

Лекарь, мельник и десяцкой,

Слесарь, мужик и посацкой,

Целовальник и чумак,

И фабришной и бурлак,

Трубочист, профос, погонщик,

И подьячей, и извощик,

Вся военная пехота

И морскова всего флота,

Петиметры, волокиты,

Как волной морской прибиты,

Все мечитеся к пизде,

Я сыщу уж вас везде.

Да не думайте, глупцы,

Бестолковые купцы,

Будто мне один из вас

Мил живет на всякой час.

Так как глупенькой Федот

Прост, несвязен, слеп как скот,

Кой отдав мне екипаш

Свой к услугам, и как паш

Рабски служит предо мной,

Как слуга был вечно мой,

Тем стараясь быть мне мил,

Всякой час о том твердил.

Я весьма тем веселюсь,

Что браню, так не боюсь,

Да ебусь во весь размах

Днем, с свечею и впотьмах,

Без разбору, с кем хотя,

Руки, ноги обхватя,

К пизде плотно прижимаю

И резвенько подъебаю.

Пиздья снасть уж вся трещит,

Секель стонет и пищит,

Пена клубом с пизды бьет,

Как драгун меня ебет,

Подымаясь из всей силы;

Ах, дрожат мои все жилы!

Докучает мне Максим,

Чтоб еблась я только с ним,

А других велит мне бросить,

Каждый день о том он просит.

Как же скучно от вранья,

Фуй, и глуп он как свинья.

Да другой какой-то Вася,

Приступя ко мне вчерася,

Говорит, что он пленен

Мной смертельно и влюблен

Беспредельно весь в меня,

И, колена приклоня,

Клялся мне своей любовью

И писал своей то кровью.

Фуй, как глупы они в том,

Что болтают о пустом.

Лишь один нашелся бравой,

Кой рассудок имел здравой,

Хоть и был мной обнадежен,

Но стал вдруг в том неприлежен

И ети просить не стал,

Презирать уж меня стал.

Я шутя об нем сказала,

А он думал, отказала;

Но однако тем он мил,

Что мне мысли подтвердил:

Он сказал на мой ответ,

Что у блядок любви нет,

Я не знаю про любовь,

Разъебаюсь часто в кровь,

Я не знаю, что за верность,

Я не знаю, что за ревность,

Только знаю, что ебусь,

Никого в том не стыжусь.

Одно то мне очень жалко:

Сколько лет еблась я жарко

И еблась весьма приятно,

Но совсем мне не понятно,

Что ебуся завсегда,

Не рожаю никогда.

Бахус, днесь мой глас внемли,

Пока здесь я, на земли,

В сладострастии глубоком,

Воззри милостивым оком:

Тебе службу приношу,

Не презри, о чем прошу:

Ниспошли свои щедроты,

Больше мне прибавь охоты,

Чтоб еблась я всякой час,

Тебе во славу,

А мне в забаву,

Утверди мой днешний глас.

Красна девушка в окошко,

Отворив его немножко,

Оголяет щелупину,

Дразнит секелем детину,

Подымает праву ножку,

Вылупает щель на л о леку

И кричит еще в досаде,

Что пизда ее в наряде

Ходит ныне уж ходою,

Что потешилась елдою.

«Ты, дружок, хоть рассердися,

А с тобою я етися

Не намерена уж боле:

Расставайся поневоле».

А того не примечает,

Что другой к ней подступает

С добрым хуем и с мудами.

Он, ярясь, скрыпит зубами,

Поднимает ей задницу,

Простирает в щель десницу,

В жопу плешью поражает,

На муде ее сажает

И вплотную подвигает.

На хую млада зевает;

Хоть етись она не хочет,

А уж с хуя не соскочет,

Как он жопу ей отлячил,

И в то время как пендрячил,

Снизу новой поспешает

И ступеней не щитает.

Оголяет он елдину,

Залупает щелупину.

С двух концов младой по хую.

Где б найти ей ету сбрую?

Естли б девушка молчала

И в окошко не кричала,

День покойно б окончала,

На хуях бы не торчала,

А теперь, хоть ты сердися,

А на двух хуях вертися.

Хоть узка, хоть широка,

Хоть плоска, хоть глубока,

Хоть пушиста, хоть гола,

Хоть велика, хоть мала,

Студена или тепленька,

Хоть суха или мокренька,

Только имя ей пизда,

Всем на свете сем узда.

Я теперь лишь оголяю,

Всех на свете я взнуздаю,

Буду править всеми я,

Веселись, пизда моя!

Заплету я хую холку,

Сяду так, как в одноколку,

Поскачу, млада, в тот край,

Где любой хуй выбирай.

Он пизду мою направит,

Ширины ее прибавит,

Мне не страшен будет слон,

Станет еть меня хоть он.

А теперь еще боюся,

С длинным хуем не сражуся,

Понадеяться нельзя,

Потому что целка я.

Слабосильна во упорах,

А хуй ходит вить во шпорах,

Естли он не сбережется,

То карман мой раздерется.

Совесть хуева тут рьяна,

А пизда вить не сметана,

Хоть всегда ту ешь — молчит,

А пизда заверещит;

Все проходы как заткнутся,

Вить недолго захлебнуться;

Что ж в том прибыли найдешь,

Естли на хую умрешь?

Лучше еться с тем, кой впору,

Расчеперя свою нору,

Я усочки подотру,

Естли хуй мне по нутру.

Поеби меня, красавец,

Сунь хуек ты в мой поставец,

Он тепленек и хорош,

Твой хуек к нему угож.

Я высоко вознеслася,

Сладко-сладко наеблася.

Полно муки мне терпеть,

Стану всем давать я еть.

Все безумные красотки,

Естли бегаете потки —

Нет на свете ничего,

Слаще хуя моего.

— В раю кто хочет быть

И здесь подоле жить,

Ко мне тот прибегай,

Послушай и внимай,

Чему Данилыч нас вседневно поучает,

Великим словом всех насильно уверяет,

Развратный в чем его рассудок и раскол

И веры состоит неслыханной символ.

Усердьем он горит,

Всечасно говорит,

Что тот, конечно, рай,

Своих желаньев край

Получит, насладится,

Сие кем сотворится.

Спасенья тот не чай,

Кто пьет без вотки чай,

Оршат иль лимонат,

Виин-шо и шеколат;

Того ж кто кофей пьёт,

Гром до смерти убьёт.

Детей своих крестит кто прямо не по сонцу,

Иль блядке за труды даёт кто по червонцу,

Кто мясо ест в посты и в среду, и в пяток,

На судне какает и плюет кто в платок,

Кто волосы растит,

Кобылу кто растлит,

Стрижет себе усы

И трескает колбасы,

Кем кофей также пьётся,

Тот громом ушибётся;

Тот также порудит,

Всю веру остыдит,

Кто ходит в башмаках,

В штанах, а не в портках.

Иль ставши пить вина, кто чарки не одует

И знаменьем креста три раз не образует;

Иль дёхтем кто своих не мажет сапогов,

Иль верует в попов, которы без усов.

Кто нюхает табак,

Не ходит на кабак,

По-старчески елдак

Кто дрочит в свой кулак,

Кто чистит дёсны, зубы,

Кусает нохти, губы;

Велика стоит зла,

В попах кто зрит козла,

А в жирной попадье

Подобие ладье.

Иль скверны также ест кто птичия печенья,

Жаркую впросырь часть, с петрушкою коренья,

Кто во щи не кладет для вкусу чесноку,

Еписковску не чтит кто святостью клюку.

Кто трескает цыплят,

Телятину, ягнят,

Зайчину, голубей,

Суп, соусы, желей

Иль сыр гнилой с червями —

Тому сидеть с чертями.

Немецкую кто сласть,

Сквернейшей ествы часть,

К себе приемлет в рот

Проклятый цукер брот,

И скоромом свое кто брюхо набивает,

Аливки, сельдерей, салат употребляет

И песей скверный гриб, назвавши шампиньён,

Безбожно трескает кто каперцы, бульён,

Миногов и сельдей,

И устриц и угрей,

Отродья что змеи

И кушанье чертей,

Аввакум возвещает,

Под клятвой запрещает.

Кто севши за обед

Засвищет, запоет,

Политику ведет,

При людях не блюет,

Иль святостью кто сей мерзит, пренебрегает,

Что естьли в ризах поп сопит, пердит, рыгает,

И также для своих кто собственных остуд

Сажает вместе есть с собою из посуд

Юстицкого сверчка,

Приказного крючка,

Солдата, рифмача,

Холопа, палача,

Содомскую плотицу,

Танцовщицу девицу;

Не носит кто креста,

Не держит кто поста,

Иль держит, да не так,

Держать надлежит как;

Не пьёт кто, например, вина по красауле

Во славу Божию, чтоб усидеть на стуле,

Не ест гороху, щей и киселя, кулаги,

Корчаги по две в день, не пьет кто пива, браги;

В урыльник сцыт,

Во сне храпит, пердит,

В избе поет, свистит,

Ебет, сапит, пыхтит,

Мудами толку ищет,

Притом поносным дрищет;

Под тем земля горит,

Кто с немкой блуд творит,

А смертный грех велик,

Кто носит хуерык.

Иль паче кто с женой неладно пребывает,

Не правилом ее пехает.

Высоко, например, кто ноги подымает

Иль стоя позади, иль сидя уебает,

Иль презря весь закон

От многих забобон

Пристрюня в афедрон

Её ошмарит он.

Такому любодею

Вертеть дырой своею.

Кто кроме череды,

Не чтя пятка, среды,

Во всякий день грешит.

В пизде рассол сушит;

А паче же притом кто гузно подтирает

Бумагою себе и рук не обмывает,

Бумаги за столом сидев не шевелит,

А сидя на говне молитву сотворит;

При лишнем при бревне,

Поповой при родне,

Купецкой при жене

Кто молвит о говне,

По-новому крестится,

За Никона божится;

Немецкий кто обряд

И демонский наряд,

Не ходит без брызжей

И носит кто тупей

Иль бороду себе как иноверный бреет,

Цифирью мерзкою щитать кто разумеет,

Иль ересь полюбя, французским языком,

Смердящи яко пес, боярина мусьём.

Гудок зовет капель,

Боярышню — мамзель,

Боярыню — мадам,

Красавицу — шарман,

Дворянчика кадетом,

Служителя валетом?;

Кто, Бога не боясь

И в харю нарядясь,

Влеча себя во ад,

Поедет в маскерад,

И в демонском себя присообщая лике,

Кто ходит на театр, играет на музыке,

По-новому одет, кто прыгает балет,

Танцует менует и смотрит кто в ларнет;

Анафимска душа,

Кто скачет антраша,

И все те плесуны,

Спустив с себя штаны,

На хую у сатаны

Вскричат «трах таланы»?

Кто ересь полюбя

И веру погубя

Нечистой силы сын,

Наперсник сатанин,

Ефрема Сирина писанья не читает,

Читая же его, кто слез не проливает,

Юродивым притом не хочет в свете быть,

Феодоритов бред за истину не чтить;

Не любит толокно,

Сам-друг глядит в окно,

Не парится с женою,

Купается весною,

Не вправивши рукою,

Стучит в пизду елдою;

Не верует кто снам,

Колдовкам, колдунам,

Что леший есть в лесах,

Кикиморы в домах,

Что ночью мертвецы выходят из могилы,

Что к носу и щекам приставить можно килы,

Волками что людей возможно превратить,

Навстречу что попу не должно выходить;

Что соль просыплется,

Петух прокрикнется,

Что курица вспоет,

Что кошка заскребет,

Великой тут напасти,

Бед должно ожидать и страсти,

Коль идет попизон,

Навстречу фармазон,

Ты очи вверх взведешь

И навзничь не падешь.

Иль знаешься, иль пьешь, иль ешь ты с армянином,

С калвином, лютером, а паче с жидовином;

Анофрей говорит о двух тех головах:

Седые быть хотят, кто ходит в париках,

Хоть стар будь или млад,

Тот прямо пойдет в ад,

У чорта на битке,

Как будто на коньке,

Там будет век сидеть

И плакать, и реветь.

Кто сей болтает бред,

Что весь вертится свет,

Что чалмы, калпаки,

Что бриты елдаки;

Подняться естьли вверх — увидишь, как вертятся,

Поетому муде анофренски трудятся,

Туда-сюда оне трезвонят и летят,

С блаженною биткой вкруг света же спешат.

О, вымысл дерзновенны,

Псом-немцем учрежденны,

Тебе всем светом

На хую быть надетом

И ветреной вертушкой

Быть дьявольской игрушкой.

Прямая тот свинья,

Кто так же как Илья

Гремит на небесах,

Стучит на колесах;

Вить не было того у предков на примете,

Чтоб цуком лошадей кто ездил на карете;

А паче кто сию нелепость говорит,

Что будто не Илья на небе гром творит,

Но в тучах будто пар

Рождает гром-удар,

Сего еретика

Июдина битка

Ударит и ошмарит,

Как огнь его ожарит.

Кто к девке подойдёт,

Потреплет, обоймёт

Затеи и фигурны,

Кто строит с ней амуры;

А в пьянстве не ворчит, душою не костится,

Проспаться на грязи с свиньею не ложится,

Притом от спеси песнь священну не орет,

О вере ревностно гортани не дерет;

Масонов не клянёт,

Пророчества не врёт,

Что скоро свет минет,

Разрушится, падёт,

Антихрист воцарится

И Страшный суд явится,

Что муки будут нам

Во аде по грехам,

Что серы и смолы

Там полны есть котлы,

В которых будут нас жечь лютыми огнями

И жарить, и варить, травить в говне червями,

Иного околеть поставят на мороз,

Другого провонять зароют под навоз;

Там плач будет глазам,

Скрежетанье зубам.

Не верит кто сему,

Часть горькая тому,

Во век веков веками

Трясти ему мудами!

Беседу окончал,

Данилыч замолчал,

На небеса взглянул,

Претяжко воздохнул,

Рыгнув честным вином врачебными устами,

Брадой пошевелил, тряхнул три раз мудами.

— О, братие! — Он рек. — Настал поганый век,

Во всем уже себе несходен человек,

Аввакума уж нет,

Всяк Никоном живет,

Всяк скверный стал немчин,

Всяк лютер и калвин,

Покрыт весь свет грехами,

Не сдержут хуй ремнями.

Ебена мать не то значит, что мать ебена,

Ебеной матерью зовут и Агафона,

Да не ебут его; хотя ж и разъебать,

Все он пребудет муж, а не ебена мать!

Ебена мать ту тварь ебену означает,

Из бездны коея людей хуй извлекает.

Вот тесный смысл сих слов; но смысл пространный знать

Не может о себе сама ебена мать!

Ебена мать в своем лишь смысле не кладется,

А в образе чужом повсюду кстати гнется.

Под иероглиф сей все можно пригибать,

Синонима есть всем словам ебена мать.

Ебена мать как соль телам, как масло каши,

Вкус придает речам, беседы важит наши.

Ебена может мать период дополнять,

Французское жан футр у нас ебена мать.

Ебена мать тогда вставляют люди вскоре,

Когда случается забыть что в разговоре;

Иные и святых не вспомнив, как назвать,

Ткнув пальцем к лбу, гласят: как бишь, ебена мать?

Ебена мать еще так кстати говорится,

Когда разгневанный с кем взапуски бранится;

Но естьли и любовь надлежит оказать,

То ж, но нежней скажи: а! брат, ебена мать!

Ебена мать кладут и в знак местоименья

К таким, которые у нас без уваженья:

Коль хочешь, например, ты имрака назвать,

Вот так его зови: ей ты! ебена мать!!!

Ебена мать уж ты!'—значит к тебе презренье,

Уж я ебена мать — значит к себе почтенье,

Что за ебена мать? — есть недоумевать,

А храбрости есть знак: кто нас! ебена мать!

Ебена мать дурак! — в проступке есть улика,

Дурак ебена мать! — значит, вина велика;

Я дам ебена мать! — го значит угрожать,

А не хотеть, вот так: о! ох! ебена мать.

Ебена мать значит и сердце умиленно;

Как кто раскается в грехах своих смиренно,

Из глубины души начнет вон изгонять

С пороком те слова: ах! я ебена мать!

Ебена мать еще присягой нам бывает,

Коль, например, тебя напрасно кто клепает,

И образ со стены ненадобно снимать:

Скажи лишь, прекрестясь: как! 6а, ебена мать!

Ебена мать же ты! — значит не догадался,

Ой ты ебена мать! — о нем значит дознался,

А! а! ебена мать;! — значит в беде поймать,

А пойманной гласит: вот-те, ебена мать!

Ебена мать душа есть слов, но естьли в оных

Не прилучается замашек сих ебеных —

Без вкуса разговор и скучно речь внимать;

Вот как ебена мать нужна — ебена мать!