Девочка, которую нельзя. Книга 3

Глава 10

– Не спать! – пихнул Утешева в плечо, тот промычал что-то невнятное и тут же снова затих.

Гордеев выругался и, включив экран телефона, посветил Утешеву в лицо. Тот не отреагировал. Рана на виске уже запеклась, но и кровищи убежало немало.

– Я тебе сдохну, сука… – сквозь зубы прорычал Гордеев и, превозмогая боль в ноге, тряхнул Утешева за ворот. Раз, другой, пока тот не разлепил веки, не повёл непонимающим взглядом по тьме за спиной Игната. – Не спать, сдохнешь! Скоро помощь подоспеет, жди!

…Поездка в лабораторию изначально не входила в планы Гордеева. И не то, что в планы – даже в мечты. Его задача была находиться при Утешеве у того в резиденции, пока решался удалённый вопрос со Славкой. Если бы что-то пошло не так, а вернее, когда что-то пошло бы «не так», ведь с момента передачи Славки Утешеву вопрос захвата лаборатории стал лишь вопросом времени – первой полетела бы его, Гордеева голова. Как Гаранта.

Но всё стремительно смешалось, когда Утешев неожиданно предложил прогуляться. И хотя транспортировали Гордеева предельно вежливо, иллюзий в том, что это увеселительная прогулка не возникло. Скорее уж Утешев или кто-то из его дознавателей оказались толковыми ребятами, и просекли, что для пущей эффективности было бы неплохо устроить очную ставку Гордеев-Славка. И несмотря на непредвиденность ситуации, Гордеев тут же понял, что это его золотой шанс лично выдрать девочку из Утешевских лап.

Но всё в очередной раз пошло наперекосяк, когда Утешеву доложили о попытках прорыва извне, и он, не раздумывая, нажал кнопку самоликвидации лаборатории. Гаду явно было где скрыться – потому и рванул он вовсе не к выходу, навстречу облаве и обвалу, а наоборот, куда-то в недра горы.

Не учёл он лишь того, что имеет дело с крокодилом. И даже полная выпущенная обойма не гарантия того, что тот сдохнет. Особенно, когда у него есть цель, ради которой и жизнь положить не жалко – не дать врагу уйти…

…В момент второй волны обвала твердь резко ушла из-под ног, и, в кромешной тьме собирая выступы и удары догоняющих камней, Гордеев покатился куда-то глубоко в Ад…

Пришёл в себя от боли по всему телу и странной, пульсирующей немоте в ноге. Оказалось, конечность по колено завалена камнями. Неимоверными усилиями, наощупь в полной темноте, расталкивал их, распихивал. Освободившись, долго не мог отдышаться – воздух здесь был тяжёлый, спёртый, словно его осталось всего на пару вздохов. От этой мысли сердце мгновенно захлебнулось оборотами…

Стоп! Отставить панику! Дышать. Просто дышать…

Сплюнув вязкую, с насыщенным вкусом крови слюну, с трудом поднялся, попытался наступить на ногу и не смог – от стопы, через голень и через всё тело, прошило болью. И явно не от пулевого. Кстати, пулевое… Ощупал липкое от крови бедро, выходной дырки не обнаружил. Значит, не сквозное. И если пулю не вынуть в ближайшие дни – пойдёт заражение… Чёрт. Час от часу не легче.

А вот найти здесь же, внизу, живого Утешева – оказалось настоящим чудом! Подполз к нему на звуки стонов, обшарил карманы в поисках возможного оружия. Оружия не оказалось, зато обнаружился телефон с почти полной батареей. Огромная удача! Теперь оставалось лишь ждать помощи.

Однако ни в ближайшие часы, ни в ближайшие сутки она так и не пришла. Не пришла и на вторые, и на третьи. И можно, нет, нужно было искать выход – пока не сел заряд телефона, и каменный мешок не погрузился в полную тьму, пока где-то поблизости наверняка работают спасатели… И Гордеев пытался. Наступая на покалеченную ногу слегка боком, чтобы не так одуряюще стреляло болью, из последних сил ворочал камни, расчищал проходы, где ползком, где на четвереньках исследовал ближайшие лазы, до одури выбивал S.O.S. камнем об стену… Бесполезно. Слишком глубоко провалились. Нужно было искать путь наверх, но Гордеев не мог. Просто потому, что не мог оставить здесь неподвижного Утешева – в условиях схлопнувшейся лаборатории, этот гад, похоже, стал золотым ядром всей операции! И единственное, что удалось Гордееву за эти дни – найти поблизости пещеру, с узким, почти непролазным входом, по дну которой мелким ручейком бежала вода.

Вода важнее еды. Поэтому, с трудом перетащив сюда Утешева, Гордеев продолжил ждать спасения.

На пятые, шестые и седьмые сутки помощь тоже не пришла. Зато стало окончательно понятно, что Утешев издыхает. И если уж нельзя было этого избежать, то необходимо было хотя бы сделать всё, чтобы тот не сдох понапрасну.

Что-то, выплывая из забытья, он рассказывал сам. Для чего-то Гордееву приходилось применять силу. Вернее, боль, ведь только она безотказно действует даже на издыхающих – кому как не Гордееву это знать?

Имена, места, даты, пароли и явки – он забивал мозг информацией, бесконечно перепроверяя её дополнительными вопросами и получая максимально полную, насколько это только было доступно Утешеву, картину организации работы международной сети биолабораторий…

Утешев пережил заряд своего телефона всего на полчаса. И Гордеев остался совсем один. Один в кромешной тьме и удушливой подземельной сырости. Один с бесценной информацией, и практически без надежды на спасение. С переломом, а то и частичным раздроблением стопы и пулевым в бедро. Без еды. Без сил. Но с упрямым намерением выжить.

Уползать от воды было и глупо, и опасно. Сидеть на одном месте – бесперспективно. Однако, и ползти – куда? В темноте он заблудится уже на следующем же повороте. А так – есть хотя бы мизерный шанс дождаться помощи. И он, в полной тьме вытолкнув труп Утешева из пещеры наружу, остался. И впервые в жизни неумело взмолился Богу. Не за себя – за успешный исход операции. И за Славку.

Как неистово он за неё молился! А при мысли о том, что она, возможно не выбралась из-под обвала, выл. Звук метался между камнями и гас отголосками эха. А разум подкидывал новые варианты – а что, если она, как и он, сидит сейчас в каком-нибудь каменном мешке, одна, без еды и воды, в полной тьме и отчаянии?..

Иногда слышал, как она зовёт его. Слышал! Вскакивал на четвереньки, жадно ловя остатки призрачного эха… И звал сам. До хрипоты, до бессилия… Пока не забывался очередным полубредовым сном.

Сколько прошло времени? Он не знал. Последние силы иссякали, сухим жаром пекло губы и глаза, нога отнималась от самого паха, и, казалось, конец всему этому только один – вслед за Утешевым. Но однажды гора загудела, отдаваясь вибрацией по измученному телу… Гордеев подумал, что это очередной обвал. Или поисковые работы? Впрочем, чем бы это ни было, оно так и осталось где-то там, далеко. Здесь же всё было неизменно – темно, душно и на грани возможного.

А ещё через какое-то время он вдруг очнулся от воды на лице. Рванулся, понимая, что тонет… Воды было по колено, и она быстро прибывала. Похоже, последний обвал перекрыл протоку какой-то подземной реки, и единственным её бассейном стала эта пещера.

Уже по пояс в ледяной воде, превозмогая боль и дикое головокружение ощупывал стены в поисках выхода, но он словно растворился в кромешной тьме. Когда воды стало по грудь – отчаялся. Когда набралось по шею – разозлился и продолжил. А когда стало заливать нос – полез вверх.

Тело подводило бессилием, раненная нога – болью. Но упрямство толкало вперёд, пока руки не наткнулись вдруг на расщелину. Куда она вела? Была-ли выходом или тупиком, который скоро тоже зальёт? Гордеев не знал. И лишь буркнув короткое: «Господи, ты знаешь, что делать» – пополз.

Проход был извилистый и бесконечно-длинный. Иногда в нём можно было уверенно встать на четвереньки, а иногда даже длины руки не хватало, чтобы нащупать потолок. Но чаще это был всего лишь грёбанный узкий разлом, такой тесный, что приходилось ползти на животе, местами намертво застревая и отчаиваясь, но находя в себе упрямство продираться сквозь скалы и двигаться дальше. Но главное – уклон тоннеля явно вёл вверх. И это вселяло надежду.

Однако закончилось всё очередной погружённой в полную тьму, тишину и пустоту пещерой. И единственное, что изменилось точно – теперь Гордеев остался ещё и без воды.

И всё же отчаянная борьба за жизнь дала импульс. Сидеть на месте опасаясь заблудиться смысла больше не было, и поэтому он пополз дальше. К Славке. Просто решил для себя: «Если выберусь я, значит и с ней всё хорошо» И это окрыляло даже больше любой молитвы, потому что Бог – это где-то там, а Славка…

Вспоминал как видел её в последний раз. Не там, в кухне, а чуть позже, издалека, когда её, бесчувственную, выносили из подъезда и запихивали в машину… И сердце прошивало разрядом. Как, когда и почему эта девочка стала для него ВСЕМ? И как жить теперь в этой кровящей пустоте, которая, он знал уже точно, больше никогда и никем не заполнится?

И ведь в какой-то момент он даже чуть не смалодушничал. Не операцию похерил, конечно, но написал длинное письмо Славке. Письмо, которое она должна была получить когда-нибудь потом, когда лично для неё всё закончится и успокоится.

Письмо-признание. Письмо-правда. Длинное-длинное и путанное-путанное. Он же обещал, что однажды всё расскажет? Вот он и рассказывал – о долге, о цене, о том, какая Славка боец и молодец… А потом перечитал и обалдел: всё письмо оказалось лишь о его любви. Длинно-длинно и путанно-путанно. И так глупо, но так искренне. Настоящая исповедь грешника, влюбившегося в своего ангела. Может поэтому, ещё только дочитывая, он уже знал, что сделает с письмом дальше. И с письмом, и с дневником, и с этой огромной ошибкой – посягнуть на девочку, которую нельзя. Ему нельзя. Потому что он умеет лишь делать больно, а она заслуживает счастья и покоя…

И вот теперь он полз в кромешной тьме куда-то, куда вело сердце, понимая, что оно может вести лишь к ней, но заранее зная, что уж к ней-то он больше точно не сунется… Но обещая ей, что во что бы то ни стало выберется из проклятой горы и доведёт до конца Дело. Чтобы такие как она девочки жили спокойно со своими мальчиками, детишками, родителями, друзьями и близкими. И пусть они никогда не узнают, что на страже их безопасности стоит кто-то ещё кроме полиции и Бога – какие-то циничные и глубоко бесчеловечные типы, не только ставящие на кон меньшее ради большего, но и имеющие наглость решать, что есть что. Это даже хорошо, что никто о них не узнает – так будет спокойнее всем. Но это не отменяет их долга идти до конца. Даже если этот «конец» из сверх миссии неожиданно сужается до точки в глазах смотрящего – простой девчонки, достойной простого счастья…

Провалился в эти мысли так глубоко, что не сразу осознал болезненную для привыкших к полной темноте глаз вспышку. Но уже в следующий миг закричал исступлённо, чувствуя, что не осталось сил подняться даже на четвереньки, чтобы ползти навстречу свету. А в это время луч фонаря, мелькнув ещё пару раз… стал удаляться.

Иногда одно мгновение решает исход целой жизни – сдаться, чтобы благоразумно сохранить последние силы, или кинуть в топку призрачной надежды сразу всё без остатка, рискуя ошибиться и погибнуть?

Этот свет мог быть и галлюцинацией, и Гордеев это понимал. Но всё равно, рыча от боли и напряжения поднялся сначала на четвереньки, потом на ноги и побрёл – наощупь, туда, где только что пригрезился свет. Даже кричать уже не мог, все силы ушли на эти шаткие, пронизанные мучением шаги в темноту. И свет вернулся – скользнул по потолку тоннеля, заметался, словно отыскивая что-то.

– Надеюсь, ты не Харон, – прохрипел Гордеев, когда луч нащупал его лицо. – Монетки у меня один хрен нету…

Придя в сознание, обнаружил себя лежащим всё в той же пещере, под голову подложено что-то не то, чтобы мягкое, но и не камень, а вокруг разливался тусклый свет. В ногах, успев уже вспороть брючину и внимательно осматривая продырявленное бедро, сидел дед – типичный горец с орлиным носом, лохматой бородой и такой морщинистой кожей, что в потемках показалась маской из древесной коры. Словом, не спасатель из Конторы, явно.

– Ты кто? – едва разлепляя ссохшиеся губы, просипел Гордеев.

Горец повернулся, из-под тяжёлых, вислых век блеснули неожиданно ясные жгучие угли глаз. Неторопливо поднялся, повозился в темноте, и протянул Гордееву флягу. Внутри оказался до предела скисшийся айран, но и это было лучше, чем ничего.

– Спасибо, – сделав пару осторожных глотков, вернул Гордеев флягу. – Ты пастух? Проводник?

Человек не ответил, лишь вытянув из-под головы Гордеева внушительных размеров мешок, запустил в него руку и, повозившись, протянул кусок чего-то белого. Оказался солёный домашний сыр. Гордеев без лишних слов взял. Тщательно и долго пережевывая один лишь маленький кусочек, всё смотрел на человека. Горец был из местных, тут уж нечего и гадать. Усталый и потрёпанный, с высохшими следами крови и ссадин на лице. У стены лежал ещё один мешок и отшлифованный руками и временем посох из узловатой палки. Рядом уже издыхал аккумуляторный динамо-фонарик «Жучок» – старый, явно ещё советского производства.

Гордеев взял фонарь, превозмогая слабость в руке зажужжал рукоятью, пополняя заряд… Вывод напрашивался один и самый очевидный – дед этот такой же заложник горы, как и сам Гордеев. Только с припасами. Куда шёл, зачем? Имеет ли отношение к лаборатории, или случайный мимопроходил?

– Давно ты здесь, отец?

Вместо ответа горец указал на искорёженную, посиневшую стопу Гордеева и, скрестив руки у груди, сокрушённо качнул головой. Гордеев с трудом сел и впервые за долгое время сам долго и внимательно осмотрел раны. И хорошего там было… ничего. Вздохнул. Дело грозило гангреной, но это такие мелочи по сравнению с перспективой сгинуть в чёртовой скале, так и не доведя Дело до конца!

– Выход отсюда есть, не знаешь?

Горец молчал.

– Понимаешь меня? Ты, – указал на него пальцем Гордеев, – меня, – на себя, – понимаешь? – покрутил пальцем у рта.

Тот в ответ скрестил пальцы у губ, мотнул головой, потом указал на уши. Так и выяснилось, что он не то, чтобы не понимает… просто глухонемой. Вот и приехали. На этом расспросы можно было заканчивать, однако горец сам ткнул пальцем в потолок, на пальцах же показал «шестнадцать», пальцами же «пошагал» по воображаемой дорожке…

Потом долго «молчали», думая каждый о своём. Откровенно говоря, горец этот, невесть зачем забравшийся в гору и ставший в ней точно таким же заложником, мало походил на спасение. Но всё же он был чудом – мало того, что живая душа, так ещё и явно имеющая какой-то опыт хождения по пещерам. Поэтому Гордеев, щедро выругавшись, сцепил зубы и встал. Продышался от звёзд перед глазами, мотнул головой:

– Не хер сидеть. Идём! Сколько получится, столько получится.

Горец стойко и привычно тащил на плечах свои мешки, Гордеев, опираясь на посох, ковылял следом, неожиданно забавляясь мыслью: даже хорошо, что дед глухой – не слышит его мата и завывающих стонов за спиной.

Иногда останавливались, и горец, чем несказанно удивил Гордеева, доставал из-за пазухи замызганную тетрадь и, подрисовывая какую-то мудрёную схему, обозначал на ней пройдённые повороты. У самых крупных развилок оставляли приметку – придавленную камушком бумажку с номером со схемы. Иногда натыкались на свои же метки, часто заходили в тупики, но упрямо возвращались и шли дальше, снова и снова правя схему и пробуя новые пути.

В одном из проходов наткнулись на тонкий, скупо стекающий по скале ручеёк и, потратив уйму времени, может, даже, пару-тройку суток, всё-таки набрали воды в давно уже опустевшую флягу из-под айрана. И пошли дальше.

Это был бесконечный, за гранью человеческих сил путь. Гордеева давно уже то знобило, то опаляло лихорадкой, но он лишь рычал и не сдавался. Счёт времени был давно потерян, реальность неразрывно смешалась с полубредом, то изводя голосами, то окуная в страшные моменты прошлого, и казалось уже, что это душное подземелье и есть реальность, а всё остальное – лишь несбыточные детские мечты о свободе. Может поэтому он и не заметил, как в какой-то момент горец вдруг оживился, и даже перестал составлять карту тоннелей, словно теперь точно знал куда идти. Не заметил Гордеев и явно посвежевший воздух. А когда в узкой щели над головой неожиданно проглянули искристые, словно жёлтые африканские бриллианты звёзды, безумно рассмеялся, воздевая к ним руки:

– Смотри, отец, смотри сколько крови!

Голова тут же закружилась, и на глаза наползла пульсирующая алая сетка, растекаясь, темнея, увлекая в немую, бесчувственную темноту и пустоту…