Девочка, которую нельзя. Книга 3

Глава 18

Пока Гордеев боролся со смертью в подпольной операционной, в дело вступили силы совсем иного порядка – уровня большой подковёрной политики. И наверняка противник был бы рад затянуть гайки: обвинить, арестовать, закрыть, уничтожить, устроить международный скандал с передёргиванием фактов… Но им приходилось считаться с теми козырями, что лежали теперь на столе у наших.

Политика никогда не была сильной стороной Гордеева – в ней действовали другие правила, зачастую неподвластные логике, а уж грязи там было столько, сколько ни в одной самой отпетой криминальной группировке не найти. Он просто сделал своё маленькое дело, раздобыв те самые документы, и теперь готовился к переправке в Россию, ежесекундно ожидая возможного нового поворота, вплоть до необходимости стать козлом отпущения и понести наказание за убийство дочери сенатора Гарретта, отвлекая общественность от чего-то другого, гораздо более важного для Родины, чем свобода одного лишь агента. Да, если бы поступил приказ, Гордеев без лишних слов пошёл бы и на пожизненное заключение в Британской тюрьме, это даже не обсуждалось. И тем тяжелее было считать дни до отъезда. И тем радостнее дождаться.

Вернувшись в Россию, он сразу же попал хотя и в оборудованную по последнему слову, но всё же медицинскую палату под круглосуточным наблюдением. Фактически в СИЗО. И это тоже не стало для него неожиданностью – дело Синякина всё ещё рассматривалось, и Гордеев становился теперь одним из его фигурантов, а уж в каком качестве – это следствие разберётся. Главное вернулся. А всё, на что он точно мог рассчитывать здесь и сейчас, выразилось в небольшой просьбе к Бирюкову:

– Мне нужна тёрка. Такая, знаешь, для овощей.

Тот удивился, но через пару дней принёс, и даже несколько разных, на выбор…

Лечащий врач потом долго, словно ребёнка, отчитывал Гордеева и, обрабатывая обильно кровящую рану на плече, то и дело переходил с культурного на нецензурный:

– Это можно было сделать цивилизованным способом! Двадцать первый век на дворе! А теперь уже даже пластики не помогут, шрамы останутся навсегда! @#**!

Гордеев лишь смеялся. Подумаешь, шрамы! В то время как проклятая свастика могла быть смыта только так – кровью и на живую, так, как сдирала когда-то своё позорное клеймо маленькая четырнадцатилетняя девочка. Его девочка. Его любимая женщина, с которой он, хотя и не виделся ещё, хотя и по-прежнему не мог ни связаться, ни передать о себе весточку, но уже дышал с нею одним воздухом Родины и каждым нервом чувствовал её близость.

Думал о них с сыном круглосуточно, гораздо больше переживая о том, как теперь сложатся их отношения, чем о собственной судьбе. Боялся, что время ушло. Оно ведь и сейчас убегало сквозь пальцы – неумолимо и невосполнимо, а светить Славку прежде, чем станет понятен исход разбирательства по делу было по-прежнему нельзя…

В конце апреля наконец увиделся с Генкой Синякиным. Это была очная ставка, и, вроде бы, не до своеволия, но никто из присутствующих не рискнул помешать друзьям обняться. Все всё понимали. Однако, балом правила госпожа Непредвзятость, которая признавала лишь сухую букву закона, а значит, протокол расследования должен был быть исполнен от и до – невзирая на успешное завершение сложнейшей операции и очевидную огромную роль в ней подследственных.

Примерно в это же время Российскими военными была захвачена лаборатория в зоне СВО, данные о которой, очевидно, поступили из расшифровок «Британских отчётов», раздобытых Гордеевым. И на этот раз в захваченной лаборатории сохранились и образцы штаммов, и документы, в очередной раз доказывающие, что подобные разработки, запрещённые конвенцией о биологическом оружии, не только активно ведутся, но ещё и под непосредственным кураторством Соединённых Штатов.

Наверняка где-то там тут же закипела другая работа – открытая, с официальными заявлениями по всем международным каналам и организациям, призванная всколыхнуть мировую общественность и обратить внимание на проблему угрозы человечеству… В то время, как документы, добытые Гордеевым, наверняка предназначались для тихого, подковёрного противостояния и сдерживания в условиях прокси-войны, развязанной коллективным Западом и НАТО. Что ж, у каждого своя работа. Во всяком случае, до сих пор не было ни диверсий в торговых центрах, ни непонятных вспышек эпидемий в зоне артобстрелов, о которых так рьяно мечтала психичка, и это несказанно радовало. А ещё, возможно именно захват этой лаборатории и стал косвенной причиной рассмотрения дела Гордеева и Синякина совсем на другом уровне.

Сразу после майских праздников их обоих пригласили на встречу. Туда. На самый верх. Разговор состоялся в условиях высочайшей секретности. Подробный, чисто человеческий, без формальностей и протокола расспрос, из которого становилось понятно, что все данные и так давно уже доложены куда надо, рассмотрены и тщательно изучены.

– Мне сказали, вы числитесь нелегалом? – уже в конце беседы тихим голосом спросил у Гордеева Главный.

– Так точно.

– Это обусловлено служебной необходимостью?

– Никак нет. Это мой личный выбор.

– А вот это плохо. – Ответ вроде и с укоризной, но в тоже время и с оттенком озадаченности. – В первую очередь для вас плохо. Вам обязательно нужно перейти в легальный статус, для того чтобы мы, в свою очередь, могли обеспечить вам полную меру поддержки от государства…

Потом крепкое пожатие рук и слова глубочайшей признательности за службу. Наградные памятные часы и обещание уладить формальности в ближайшее время. Фактически, это значило, что Синякина и Гордеева наконец-то ждёт полная свобода, и…

И сердце вдруг непонятно засбоило. Легко быть смелым, когда пол жизни привычно ходишь под пулями! Когда просто работаешь на совесть. Умеешь закрывать глаза на тяготы службы и личную неустроенность… Но как побороть неожиданный, иррациональный страх разбитой мечты?

Чувствовал себя так, словно в Славкиных руках находилась его судьба. Вот заявится он к ней, а она взглянет на него холодно, подожмёт губы… и убьёт простым признанием, что он опоздал. Что уже не нужен – ни ей, ни сыну. И всё. Вот тогда действительно ВСЁ.

И главное – он не знал, как это можно исправить и можно ли. Не умел в простую жизнь, в отношения и вот это всё, чего теперь так хотелось. Чувствовал себя ментально убогим, впервые в жизни реально боялся, что не потянет. Ну и кому он такой нужен? Бирюк-нелюдимка на одной ноге. Крокодил, крокодил, крокодилище…

Недели через полторы после аудиенции высшего уровня состоялся ещё один разговор, теперь уже с чином пониже, в которым до сведения Гордеева были донесены простые, и без того очевидные вещи: полная секретность без срока давности и пожизненный невыездной режим из страны.

– Думаю, вы понимаете, – подытожил человек, манеры которого выдавали причастность к самому верху, – что враги наверняка ещё долго будет пытаться до вас добраться: заполучить либо уничтожить, чего мы допустить не можем. Поэтому вам необходимо исчезнуть.

– Здравствуй, пенсия? – невесело усмехнулся Гордеев. Не то, чтобы он опять, даже не переведя толком дыхания, рвался на службу, но такая неотвратимая близость конца неожиданно ошеломила. – Огородик на пять соток и коллекция марок? И новости по телеку о том, как парни в пекле работают…

– Понимаю. Всегда тяжело переходить к гражданской жизни. Но и возвращаться к службе вам нельзя. Вы засвечены – раз и навсегда. Контрразведка любого государства давно повесила ваше фото на доску «особо опасен» Всё что вам сейчас действительно нужно – это скрыться и больше не появляться. Для вашей же безопасности.

– Да я понимаю, понимаю. Но звучит всё равно как некролог.

Человек помолчал.

– Думаю, мы сможем рассмотреть возможность назначения вас инструктором для агентов специального назначения. Учебный центр в закрытом городе. Локация засекречена, строгая пропускная система, отпускной выезд раз в год на календарный месяц, с предварительным согласованием маршрута перемещения. Высочайшая секретность. Но при этом – вокруг уникальная чистейшая природа, почти двадцать тысяч человек населения, в основном семейные. Развитая инфраструктура, включая образовательные и досуговые учреждения, а также медицина высокого уровня. Довольствие более чем достойное, жильё за счёт государства, с передачей в собственность через пять лет службы. Уверен, многие хотели бы туда попасть… но даже не знают, что такое место есть. Идеально и для жизни, и для незаметной, но важной работы на благо государства. Если вам это подходит, мы рассмотрим вопрос о назначении.

Гордеев попросил время обдумывание. Впрочем, у него-то сомнений не было, он готов был отправиться туда хоть сразу… Но сейчас он не решал ничего. Вся его жизнь, его будущее и настоящее, были теперь в руках Славки. Ради них с сыном он был готов и на пенсию, и на огород в пять соток. Тем более что в тайнике всё ещё ждали своего часа камушки, предусмотрительно отсыпанные от общей кучки, а значит и «огородик» мог быть побольше, и не в глубинке, а где-нибудь на море… Конечно, для этого ему придётся привыкать к новой гражданской жизни. Возможно даже ломаться. Но он был готов – ради них. Только бы и им самим это оказалось нужно.

Никому не сообщал о своём возвращении, даже Доку. Ни до кого сейчас было, кроме Славки и сына. Волнение заставляло цепенеть, как сопливого пацана перед свиданием. Что говорить, о чём? Как себя вести? Кто бы знал!

Забрал из тайника маленькую коробочку: серьги-цветочки с африканским жёлтыми алмазами в сердцевинах, и такое же точно колечко, которое, поддавшись минутной слабости, заказал ещё перед тем волшебным лесным Новым годом, но так и не решился подарить. Рука тогда не поднялась привязывать её ещё и кольцом, словно обещать что-то большее… чем грядущее предательство. А потом и вовсе пришлось подменить серьги на стекло, и как-то всё стало совсем уж неуместно.

И вот, пролежав в тайнике долгие три года, украшения возвращались к той единственной, которой могли принадлежать. А если не примет… Ну что ж, тогда не принадлежать им никому, кроме речного омута.

А вот по поводу сына вообще не представлял, как быть, что дарить. Готов был и небо, и весь мир, и всю свою жизнь, но не был уверен, что им от него нужен даже этот визит. А потому решил не бежать впереди паровоза и начать с привычной разведки боем. Всё как обычно —прийти, увидеть… а дальше по ситуации.

Заходя во двор, увидел выходящего из Славкиного подъезда Коломойца. Отпрянул за угол, дождался, пока пройдёт мимо. Замешкался на мгновенье… и всё-таки пошёл дальше.

Славка открыла практически сразу, словно ждала стоя под дверью.

…Кого? Коломойца?

Неуловимо другая, но ещё более красивая и манящая, с какой-то новой, серьёзной глубиной во взгляде и особенной плавной грацией, сменившей девчачью угловатость. Замерли оба. Оцепенели. Секунда, другая, десятая…

– Ты? – наконец поёжилась Славка, словно от него повеяло холодом. Обхватила себя руками, закрываясь. Плохой знак. Очень.

– Я, – спокойно кивнул Гордеев, хотя внутри всё бурлило.

Она чуть замешкалась, но всё же открыла дверь шире:

– Ну ладно, заходи…

«Раз пришёл…» – послышалось Гордееву недосказанное.

В гнетущем молчании проследовал за ней на кухню, остановился на пороге, словно у последней черты, за которой – та самая неизвестность.

– Как… Как дела? – прекратив вдруг бесцельно переставлять посуду на столе, снова поёжилась Славка, и Гордееву показалось, что она выдавливает свою вежливость через силу. Небрежно прожал плечами:

– Нормально. Кстати, это… – Замялся на мгновение, глядя на нелепое ведёрко в руке. – Это тебе.

«Вам!» – прозвучало в голове, но начать разговор о сыне казалось сейчас ещё глупее, чем притащить это чёртово мороженное.

– Что это?

– Крем-брюле.

– М, – кивнула Славка, всё ещё судорожно обнимая себя руками и даже не делая попытки забрать ведёрко. – Спасибо. Чаю?

Шок или он и вправду здесь настолько неуместен? И почему вдруг так вязко отяжелел язык, словно разучился говорить?

– Да, давай.

Сердце пропускало удары, при взгляде на её склонённую головку и беззащитно поджатые плечи. Хотелось сорваться, обнять, зарыться лицом в волосы, исступлённо просить прощения и шептать о любви, о том, как дни и ночи напролёт думал ли о ней одной, о том, что жизни не видит без них… Но бионический протез, полностью восполняющий функции утерянной конечности, стал вдруг ощущаться таким убогим, что захотелось стыдливо спрятать ногу. Он инвалид, пенсионер, угрюмый крокодил, а Славка… От её близости всё внутри переворачивалось. Она невероятная. В ней одной сошлись все смыслы.

– Кстати, это тоже тебе. То есть… твоё. – Поставил на стол коробочку, словно со стороны наблюдая за неловкой деревянностью своих движений. – Просто возвращаю.

Всё-таки надо было иначе. Издалека, через Дока. Сначала сообщить ей о себе, всё разузнать, а потом уже…

Она взяла коробочку, неловко раскрыла и замерла при взгляде на серьги… И вдруг, нахмурившись, бросила коробку на стол.

– Я сейчас!

И, обдав своим теплом и запахом, стремительно скрылась где-то в комнатах. А Гордеев так и остался стоять, как полный дурак, не понимая, что теперь.

Минута, другая, третья… Славки всё нет.

Просто повернуться и уйти, избавив её от необходимости что-то объяснять, и чувствовать себя неловко за его идиотизм? Да и вообще, не портить ей… им, жизнь? Хорошо хоть кольцо осталось в кармане, а то было бы совсем нелепо…

Хорошо на службе – ты просто делаешь, что должен и просчитываешь варианты наперёд, а тут… Как ни считай, ничего не устраивает, кроме одного – быть с ней.

– К чёрту!..

***

Сердце ёкнуло и болезненно замерло. Как часто я представляла эту встречу! Боже, сколько вариантов проигрывала в уме – от страстных объятий, до своего холодного, в обраточку за аэропорт, напускного безразличия. Но ни разу не представила такого, чтобы Игнат просто вернулся – как ни в чём не бывало, по-бытовому, так, словно вот только что ушёл…

И в груди защемило вдруг. А кто сказал-то, что он вернулся? Что не заглянул на минуточку, лишь проездом оказавшись в городе? Что в соседней гостинице не ждёт… семья?

– Ты? – глупо спросила я.

– Я, – пожал он плечами.

Невозмутимый, непроницаемый… гад. Настолько МОЙ, что от одного только взгляда на его щетинистый подбородок губы разгорелись вкусом наших поцелуев, а по телу поползли мурашки.

– Ну ладно… заходи. – Открыла дверь шире, буквально спрятавшись за неё, жадно впиваясь взглядом в его профиль. И тут же испуганно отвела глаза – слишком уж он спокоен. Словно действительно заглянул проездом.

Затылком чувствуя его изучающий взгляд, сразу же вспомнила свои прилипшие после родов четыре лишних килограмма… Мучительно вспыхнула и отвернулась, пытаясь скрыть волнение. Но оно всё равно прорывалось. Руки словно сами по себе бесцельно хватались за всё подряд. Пришлось снова сцепить их на груди.

– Как… – голос слегка сорвался, и я небрежно, как бы между делом, кашлянула. – Как дела?

Простой вопрос, а сердце замерло, словно на краю пропасти. Вот сейчас он и скажет, что женат, что ребёнок…

– Нормально, – как ни в чём ни бывало ответил он и что-то протянул. – Кстати, это тебе!

А я даже не видела, что там у него. Зрение как-то избирательно размыло всё, кроме его руки. Кроме любимых сильных пальцев, память о ласке которых тут же отзывалась новым ворохом мурашек… и болью.

Если он снова уйдёт, я сломаюсь. Господи, ну почему он так мучительно холоден?

– Что это?

– Крем-брюле.

– М. – Теснее обжала себя руками, потому что они начали дрожать. Так захотелось послать всё к чёрту и броситься ему на шею! И будь что будет, пусть он потом уйдёт, пусть у него и без меня всё хорошо – лишь бы урвать своё мгновение счастья… Но сама боялась даже просто посмотреть на него прямо. Чтобы не разреветься. Не хотела, чтобы понял, как мне без него плохо. Потому что если ему всё равно, то мне и подавно! – Спасибо. Чаю?

– Да, давай, – дежурно согласился он, продолжая стоять у порога, так, словно и правда заглянул лишь на минутку.

Тяжеленная, мучительная пауза, и я окончательно холодею – сейчас он поймает удобный момент и всё скажет…

– Кстати, это тоже тебе. То есть твоё. – Он поставил на стол маленькую коробочку, двигаясь при этом сковано и как-то слегка боком, словно избегая оказаться со мной рядом. – Просто возвращаю.

Рука будто сама протянулась. Я взяла, с трудом откинула лёгкую крышечку… И воздух вдруг закончился. Обжигающей волной ударили в нос слёзы. Сжала зубы, сдерживаясь… Я знала, что это они! Сразу почувствовала! И что может быть более жестоким, чем «Просто возвращаю?» Что он возвращает? Мою любовь? Бесконечное бремя ожидания? Осколки былого счастья?

Какого чёрта… Зачем я это терплю? Я что, в чём-то перед ним виновата? Да я… Я… Мне просто нужно продышаться!

– Я сейчас…

Сорвалась с места, и, едва не налетев на чёртова гада, сбежала в комнату. Заметалась, зажимая рот рукой… И рванула на балкон, попыталась распахнуть окно, но лишь сдавленно заскулила, ткнувшись лбом в стекло.

Я не готова. Нет, нет, нет! Я могу ждать его годами, десятилетиями и целыми жизнями напролёт, но отпустить… Нет, Господи, я не готова! Я не смогу, не выдержу, не оправлюсь больше! Ну почему так, почему…

Дверь приоткрылась, я обмерла, сдерживая рвущийся из сердца всхлип… И всё-таки повернулась к Игнату. К чёрту! Пусть видит мои слёзы, пусть знает, что мне не всё равно! Мне не…

***

– К чёрту! – рыкнув, в сердцах отбросил дурацкое мороженное Гордеев. – Сама мне это скажи, в лицо!

Из коридора три двери: одна закрытая, две открытые. В ближней комнате никого, в следующей – Славкин силуэт на балконе.

Звонок другу? Просто прекрасно!

В груди заклокотало. Можно много распинаться в теории, но когда дело доходит до крайности… Если бы не увидел её, не услышал голос, не окунулся в ощущения той бездны горького счастья, в которой когда-то безнадёжно тонул сам и топил за собой свою девочку – может и смог бы сдержаться. Но теперь… Нет. Нет! Она его, и ничья больше! Никому нельзя, кроме него! Не отдаст!

А когда увидел эти слёзы…

Сжимал её в объятиях, дурея от нежности. А она молотила его по плечам, бессвязно бормоча:

– Ну зачем? Зачем ты пришёл? Ненавижу! Нена… Ты хоть знаешь… Хоть знаешь, как я ждала!.. Хоть представляешь, что чувствовала!.. Ненавижу тебя! Ненавижу!

Стиснул, ласковой силой утыкая её лицом к себе в грудь, впитывая её страх, гнев и боль, и отдавая взамен то, чем распирало самого:

– Люблю тебя! Люблю! Больше жизни, больше вообще всего… Прости меня, родная, прости!

Она затихла всхлипывая, судорожно держа за грудки футболки, но не поднимая лица, словно всё ещё опасаясь встречаться взглядами.

– Ты снова уйдёшь? К… К ним?

Чуть не зарычал от беспомощности. Никогда, даже намёками он не сможет рассказать ей о том, где провёл последние пару лет и чем занимался. А без этого – ну с чего она снова должна ему верить?

– Нет у меня никого, Слав! Клянусь. Это всё служба. Я не могу рассказывать, но клянусь – только ты! Клянусь, родная, клянусь…

…И их шёпот наконец смешался с поцелуями – суетливыми, жадными, сладко-солёными:

– Я так тебя ждала… Я верила! Я всегда верила…

– Я знаю. Знаю…

– Я так за тебя боялась…

– Я слышал, как ты звала…

И Славка вдруг отшатнулась от него, вытаращив глаза:

– Х-х-х-х! – Зарёванное лицо вмиг просияло. – Пойдём! – Схватила за руку, потащила куда-то: – Пойдём, пойдём! – Но у двери в закрытую комнату замерла, переходя на шёпот: – Только потихоньку…

Дыхание перехватило, когда увидел его – карапуза в трусишках, властно раскинувшегося поперёк кроватки. И потянуло вдруг опуститься на колени…

– Вот! – прильнув к плечу, с гордостью шепнула Славка. – Это Мирон. Я знаю, ты не хотел… Но я сделала по-своему, и… В общем, вот. Это твой сын. Наш сын!

Гордеев спрятал растроганную мужскую слезу в её волосах:

– Ведьма ты, Славка! Бестолочь непослушная. Спасибо… Спасибо!

И всё-таки опустился на одно колено. Наверное, глупо со стороны и как-то по-пацанячьи, но сейчас хотелось именно этого – лёгкости и глупостей. Как и полагается по уши влюблённому балбесу. И Славка действительно восторженно зажала нос между ладошками, глядя то на колечко-цветочек, то на Гордеева.

– Блин, я такая дура… Как я могла подумать вообще, что ты… – Всхлипнула, собираясь, похоже, снова реветь. – Такая дура!

– Это что, ответ?

– Нет! В смысле да! Да, я согласна! Конечно!

Поцелуй за поцелуем, объятия всё теснее, руки всё смелее и требовательнее. Не устоять, не сдержаться от этой сладкой бури, не вытерпеть ни мгновения без близости… Но Мирон завозился, и Славка из растроганной девчонки мгновенно превратилась в чуткую мамочку:

– Так, иди в ту комнату! – скомандовала, выскользывая из объятий. – Давай, давай! Иначе он тебя испугается спросонья. Там жди, а мы сейчас…

Буквально вытолкала в коридор, на что Гордеев только счастливо рассмеялся и, прижав ухо к двери, услышал:

– Мирошка, сыночек, просыпайся! Просыпайся, крокодильчик мой масенький! Там… Там папа приехал!