Девочка с красками

20

Николай Андреевич вернулся домой, то бишь в свой неприглядный гостиничный номер. Он подгадал ко времени, когда солнце, идя на закат, заглянуло к нему в номер, так всё тут сразу высветив и выжарив, что, едва переступив порог, Николай Андреевич задохнулся от духоты и ослеп от жестоких лучей. Как пойманный в западню, он заметался от стены к стене, ища здесь хоть какую-нибудь тень. Наконец забился в самый угол за спинку кровати, сев на пол, и затих, упёршись головой в кулаки.

Он не слышал, как к нему постучали, не слышал, как отворилась дверь, и поднял голову лишь тогда, когда на пороге выросла длинная, сутуловатая фигура Дмитрия Ивановича Черепанова.

- Вот пришёл с тобой поговорить, - произнёс он странно, как-то медленно и весомо, будто желая вложить в эти свои слова какое-то особое значение. - Не прогонишь?

Старик тоже притулился за спинкой кровати рядом с Николаем Андреевичем. Они переглянулись, удивились друг другу, нелепым своим позам, но так и остались сидеть на полу, затаившись от изничтожающих солнечных лучей.

- Разговоры-то у меня невесёлые, станешь ли слушать? - снова заговорил старик. И снова медленно как-то, будто торжественно прозвучали его слова.

Николай Андреевич насторожился:

- Про меня, что ли? И вы тоже, Дмитрий Иванович, с осуждениями?

- Нет, Коля, про себя. Ты молодой ещё, успеешь ещё разобраться. А вот я… Скажи-ка мне, дочь ты мою там где-нибудь не встречал?

- Года два назад виделись в Москве. Ехала на курорт, заходила.

- Да ну?! Да ну?! - встрепенулся старик. - Стало быть, видел, разговаривал? - Он поднялся быстро на ноги и, запамятав, широко шагнул навстречу убийственно прямым лучам.

Николай Андреевич посмотрел на него - вот такого, до мельчайших подробностей высвеченного солнцем, и внезапно усмотрел в стариковском лице ту роковую примету жизненной недолгости, которая порой проглядывает в старом лице, как бы оповещая о скорой беде. А ещё сегодня утром старик казался совсем иным, по-стариковски подсохшим, пригнутым, но крепким.

Николай Андреевич вскочил и стал усаживать старика на стул, испуганно всё заглядывая в его омертвелое лицо, в это двойное лица выражение, где живое уже зримо начинает вытесняться мёртвым.

- Что с вами, Дмитрий Иванович?

- А что? Со мной ничего! Ты это зачем так смотришь на меня? Не отпевать ли вздумал? Вот что, расскажи-ка лучше о дочке.

- Что же рассказывать? - усаживаясь напротив старика на свою высокую, нелепую, скрипучую и трясущуюся кровать, спросил Николай Андреевич.

Что ни слово, то что-нибудь звякало, сотрясалось в кровати. Сидеть на ней и говорить надо было сторожась.

- Какая она? Ну какая? - Старик вдруг начал сердиться. - Неужели не понимаешь?! Ну какая? - Он вскинул руки с узловатыми нервными пальцами и, словно лепя что-то в воздухе, стал нежно и быстро поводить ими. - Я её плохо стал видеть, - тихо сказал он. - Забывать стал. Только, когда во сне вот приснится… Рассказывай!

- Меня обрадовала в Лене её какая-то оживлённость, радостность, - сказал Николай Андреевич.

- Так-так, так-так!

- Ведь мы много лет не виделись, а она будто и не постарела. Даже что-то иное, наново молодое объявилось в ней.

- А почему? Возможно ли это? Как же? Годы-то идут и для неё?

- Мне думается, разные у человека годы бывают, Дмитрий Иванович. Если человек счастлив, то год-другой его не старит, а даже молодит.

- Счастлив? Стало быть, счастливою её увидел? А про отца она спрашивала?

Николай Андреевич поймал на себе упористый взгляд старика и собрался было покривить душой, сказать, что спрашивала, хотя Лена за те три дня, которые они встречались в Москве, ни словом единым не обмолвилась об отце, но старик не дал солгать ему.

- Молчи, - сказал он. - Знаю: не спрашивала. - Он чему-то вдруг улыбнулся. - Знаю, моя порода. - Старик медленно поднялся со стула, медленно, тяжело согнувшись, побрёл к дверям. Уже с порога, всё так же медленно, трудно переставляя ступни, обернулся. - Ты вот что, Коля, дочерью своей не пренебрегай. Значительная она у тебя, удавшаяся. Ты вот что, Коля, всё только про себя да для себя не думай. Ты о ней подумай. Может, не ты художник-то, а она художник-то. Может, в том и удачливость твоя, что она есть. Ты меня извини, я поучать сроду не любил. Это я не тебя, это я себя по лицу стегаю.

Старик снова двинулся вперёд, медленно, трудно поворачивая своё тело к дверям, ещё более согнувшись, как-то разом, вот прямо на глазах, одряхлев, поникнув.

- Погодите, Дмитрий Иванович, постойте! - кинулся к нему Николай Андреевич. - Вам трудно сейчас идти. Посидите, отдохните немного.

- Нет, пойду. Если что надо, сейчас прямо спрашивай. Не тяни, спрашивай. Ну, спрашивай! - Старику удалось выпрямиться, и он смотрел теперь прямо и в упор на Николая Андреевича.

Николай Андреевич отвёл глаза, смутясь чего-то.

Стоя рядом в дверях, они долго молчали. Николай Андреевич слышал трудное, с присвистами, дыхание старика, слышал вползавшие один за другим в окно звуки города - то машина, то телега мимо проедет, то кто-то громко заговорит, проходя под окном, засмеётся, закашляется, видно слишком сильно затянувшись папиросой. Бедные звуки, самые обычные, а вот Николаю Андреевичу они сейчас рассказывали столь многое, что он едва поспевал глядеть вслед за ними, глядеть тем внутренним взглядом, когда иной звук рождает перед тобой целую картину, напоминает вдруг что-то большое, широкое, наиважнейшее.

О чём думал сейчас старик, трудно дыша, трудно выстаивая своё молчание, этого Николай Андреевич не знал. Но догадывался, что мысли старика где-то рядом и с его мыслями.

- Жизнь проходит, - сказал Николай Андреевич вслух. - А жизнь-то проходит.

- И ты тоже понял? - вздрогнул лицом старик. - Понял, значит? Тоже, значит, думаешь, а верно ли, верно ли?..

- Дмитрий Иванович, можно я вас провожу?

- Ну проводи, проводи…