Девушка из банка

Глава первая

Будильник зазвонил. Это был старый жестяной будильник со стеклом, засиженным мухами, и слегка погнутыми стрелками. Покрывающая циферблат эмаль потрескалась, и в разных местах виднелись грязные морщинки ржавчины. Звонок его также был голосом престарелого механизма: низкий, неровный, скрежещущий.

Малгожата лежала совершенно неподвижно, вслушиваясь, отмечая каждый, даже малейший, звук, но глаз не открывала, как будто пыталась таким способом отогнать от себя волну жестяного дребезжанья, которая заполнила всю маленькую комнату.

Девушка протянула руку и, все еще не открывая глаз, подняла звенящий будильник над головой. С минуту она держала его как можно дальше от себя, легко тряся им в воздухе, пока он не захлебнулся и не замолчал. Только тогда она подняла веки.

Девушка, лежащая в постели с металлическими бигудями на голове, была некрасива. Не меняя положения тела, она потянулась левой рукой за лежащими на стуле очками. Надев их, она стала еще более некрасива, хотя ее глаза, увеличенные стеклами очков, стали более выразительными. Она посмотрела на будильник. С тех пор, с каких она себя помнила, она помнила и его звонок. Когда она была еще маленькой девочкой, он поднимал на работу ее отца, потом будил обоих одновременно. Отец провожал ее в школу. А когда уже и отца не стало, он начал будить ее одну.

Работа в банке начиналась ровно в восемь. Малгожата вздохнула. Ей было двадцать три года, и ничто не внушало ей надежду на то, что в течение следующих двадцати трех или даже сорока шести лет она не будет слышать каждое утро этот пронзительный голос, отмеряющий ее дни, так похожие друг на друга.

Она снова потрясла будильник, который слабенько затрещал и наконец окончательно затих.

— Чтоб ты провалился… — сказала она с тихой ненавистью, тем тоном, который мы обычно приберегаем для других людей.

Потом осторожно поставила будильник ка стул, все еще наполовину сонная уселась на кровати и потрясла головой.

— Без пятнадцати семь… без пятнадцати семь, — повторила она вполголоса и потянулась.

Вздохнув, она медленно спустила ноги с кровати и вздохнула еще раз, сидя с опущенными плечами, не выспавшаяся, несчастная и полная бессильной ненависти к окружающему миру.

Она потянулась за висящим на стуле вытертым зеленым плюшевым халатом и лениво потащила его к себе, задела лежащую на стуле открытую книгу, которая упала на пол.

Малгожата встала, надела халат, а потом неохотно нагнулась за книжкой.

— Сегодня у меня неудачный день, — громко сказала она. — Почему? Наверное, я встала с левой ноги… — она повернулась к кровати, как будто хотела проверить, какую ногу вначале поставила на пол. Потом пожала плечами и выпрямилась, не выпуская книжки. Она машинально перевернула несколько страниц и посмотрела на обложку.

Углы страниц были засалены и потрепаны. Малгожата положила книжку на стол, занимающий весь центр маленькой комнаты, скошенные стены которой смыкались почти над ее головой. Медленно, волоча за собой полы халата, она подошла к окошку.

Она отодвинула толстую темную штору и после минутного колебания слегка толкнула створку. Окошко отворилось. В комнату проник свет хмурого весеннего утра и свежий воздух.

Опершись ладонями об узкий подоконник, Малгожата выглянула из окна. Низкие грязные тучи висели над большим, покрытым всяким старьем двором, полным рассохшихся бочек, грязных тележек без колес, погнутых труб, когда-то и кем-то сложенных здесь.

На одной из труб сидел мальчик с тупым довольным лицом и колотил камнем по ржавому железу, ритмично, безразлично, получая удовольствие только от того, что производил такой шум.

Малгожата снова закрыла глаза и открыла их, перекинув взгляд на небо. Она посмотрела на тучи: они плыли медленно, низко, клубящиеся, серые, обещающие дождь, а тень их падала на мокрую крышу соседнего дома. Немного ниже располагалось окно, в настоящий момент открытое, и был виден интерьер комнатки, такой же маленькой, как у Малгожаты, но более загроможденной.

Полуодетая красивая девушка стояла в глубине комнаты перед большим зеркалом, расчесывая волосы и одновременно ругаясь с кем-то, кто находился там, невидимый за изгибом стены.

— Что мне мама морочит голову? Что я должна делать? Сидеть здесь и целый вечер смотреть в окно?

Из глубины комнаты мгновенно долетел ответ, произнесенный тоже женским голосом, но не таким звучным, наверное, пожилой женщины.

Малгожата снова вздохнула. Она знала наизусть все эти голоса и знала, не желая этого, все тайны и заботы людей, живущих в этом доме. Она знала, кто этот мальчик, стучащий камнем по трубе, и почему он в эту минуту находится один во дворе. Так же хорошо она знала, что делала вчера эта красивая девушка и что скажет через секунду ее мать.

— Стыд! Какой стыд! Тебе нет даже восемнадцати лет, а ты возвращаешься пьяная в два часа ночи! И это моя дочь?!

В последних словах уже послышались рыдания, которые заглушили конец фразы.

— Я не на ваши деньги пила. А если маме это не нравится, то я вообще могу пойти к черту… — сказала скучным, безразличным голосом девушка. Она отложила щетку и начала надевать через голову легкую блузку, осторожно придерживая ее, чтобы не повредить прическу. — Пусть мама лучше закроет окно. Этот щенок пани Ганской меня когда-нибудь прикончит! У меня уже голова лопается от этого стука!

— Сама закрой, графиня!.. — Но, несмотря на эти слова, в окне появилась старая худая женщина, одетая в грязный, когда-то пурпурный халат, и с треском захлопнула окно левой рукой. Прежде чем запереть, она снова открыла его и высунулась наружу.

— Пани Ганская! — в бешенстве закричала она. — Возьмите вашего Олка со двора, потому что он не дает людям жить!

И не дожидаясь результата, закрыла и заперла окно.

Малгожата знала, что Ганская не ответит, потому что ее сейчас нет дома. Суббота: с утра она стирала у директрисы школы. Мальчик посмотрел наверх, широко улыбнулся тупой довольной улыбкой и стал стучать еще сильней.

Малгожата закрыла окно и посмотрела в глубину комнаты. Холодный воздух пробудил ее окончательно, но где-то в глубине мозга еще дремали остатки сна. Она обвела глазами пространство, которое было ее домом, вмещающее в себя все блага, которыми она располагала: шкаф, столик, кровать, полка с книжками, новый радиоприемник, в углу ширма и умывальник, рядом с ним пустое ведро, покрашенное в зеленый цвет.

Она подошла к радиоприемнику, включила его и остановилась, прислушиваясь.

Диктор рассказывал что-то о посеве яровых. Она повернула настройку. Отозвалась французская певица, поющая невысоким теплым голосом о любви. «Лямур» было единственным французским словом, которое понимала Малгожата, это слово повторялось несколько раз, и по тому, как именно оно повторялось, можно было понять, что это грустная песенка. Малгожату это немного обрадовало. Тот факт, что в Париже женщины могут быть такими же несчастными, как и в Камоцке, казался невероятным, но это, должно быть, правда. Тихонько подпевая французской певице, она взяла свое зеленое ведро и вышла в коридор.

Коридор был длинный и темный, освещенный только маленьким окошечком, находящимся далеко, в противоположном конце. Крутая деревянная мрачная лестница спускалась вниз, в коридор, пропитанный вечным запахом кислой капусты и огурцов.

Девушка миновала вход на лестницу и вошла в находящуюся напротив нее общую кухню жильцов второго этажа, дверь которой была всегда открыта, а интерьер оставлял впечатление абсолютной заброшенности, невзирая на то, сколько человек там в этот момент находились. На одной из нескольких газовых горелок стоял чайник с водой. Рядом стояла толстая женщина, явно ожидающая, когда он закипит.

— Добрый день… — Малгожата подошла к раковине и отвернула кран. Вода глухо забарабанила по дну ведра.

Женщина кивнула головой в ответ на приветствие. Слушая затихающее бульканье в ведре, Малгожата бессмысленно вглядывалась в пятно от сырости в углу потолка, похожее на летучую мышь. Завернув кран, она взяла с пола одну из бутылок молока. Сняла с полки кастрюльку и, налив туда молока, поставила ее на свободную горелку. Выполняя это, она постоянно отдавала себе отчет в том, что женщина наблюдает за ней.

Так было всегда. За ней все время наблюдали. Может быть, потому, что ей так не нравилось жить здесь. Но ведь им это тоже не нравилось. Никто не мог любить этот старый, рассыпающийся дом, который уже много лет годился только на снос.

«Но по мне видно, что я уже не могу этого выносить…» — подумала она, идя с ведром к двери. Голос толстой женщины догнал ее у порога.

— За молоком вы уж сами сегодня следите! Я не буду тут вместо вас стоять, потому что должна своего старика отправить ко врачу. Он сегодня отпросился с работы.

— Да, пани Сердусяк, конечно… — Малгожата улыбнулась заискивающе и вышла.

Это снова была ошибка, как всегда. Нужно было спросить, почему Сердусяку дали освобождение, поговорить минутку с Сердусяковой, припомнить все похожие случаи, вспомнить трагические и счастливые развязки, нужно было упомянуть о лекарствах. Все это сближает людей. Но она никогда не умела этого делать. Не потому, что судьба Сердусяка или кого-либо еще совершенно ее не интересовала. Иногда, когда она была очень одинока, она чувствовала даже потребность поговорить с людьми, потребность, которая, по-видимому, все же не была настоящей, ибо все, как обычно, заканчивалось одинокими прогулками или чтением в десятый раз какой-нибудь книжки, взятой в местной библиотеке. Причиной этого, по-видимому, была робость — болезнь одиноких людей, которая постоянно растет и заменяет контакты с живыми людьми контактами с миром мечтаний, иногда очень странным, иногда прекрасным и весьма экзотичным, но всегда очень далеким от реальной жизни кассирши повятового отделения банка в маленьком затерянном в глуши городке.

Она поставила ведро рядом с умывальником и посмотрела на будильник, который тикал теперь громко и спокойно. Семь часов. Откровенно говоря, он мог бы прозвенеть еще только через десять минут, но Малгожата не любила вставать в последнюю минуту. Теперь у нее было время, чтобы спокойно умыться, съесть завтрак и еще почитать перед уходом. Она подошла к столу, навела на нем порядок, застелила постель и взяла в руки книжку «Не буду Золушкой». Она направилась с ней в сторону полки, остановилась посредине комнаты и перелистнула несколько страниц. Потом, не отрывая глаз от книги, опустилась на стул и начала читать. Опершись локтем о стол, плотно закутавшись халатом, она быстро пробегала глазами по строчкам:

Внезапно без стука отворилась дверь.

— Я ведь сказала вам, чтобы вы проследили за молоком! — Толстая женщина стояла на пороге, с явным презрением смотря на сидящую за столом девушку, которая замерла с книжкой в руке. — Вонь на всю лестницу, а эта сидит и читает, графиня!

«Я уже слышала сегодня эту „графиню“ — мелькнуло в голове у Малгожаты, когда она сорвалась с места, уронив книгу на пол. — Клоскова сказала так своей Марысе».

Одновременно она начала говорить толстой женщине:

— Мне очень жаль… («милая улыбка» — вспомнила она). — И она улыбнулась как можно любезнее.

— Что вы тут дурака валяете? И что вы улыбаетесь, как ненормальная? Идите проветривайте там и вымойте плиту. Почему другие должны готовить в такой грязи!

— Но я, правда, не заметила…

— Так купите себе другие очки!

Она хлопнула дверью и исчезла.

Малгожата машинально сняла очки и вытерла стекла полой халата. «Изысканные выражения и милая улыбка всегда откроют вам людские сердца». Она подняла книжку, бросила ее на кровать и направилась к двери, молодая, но сгорбленная, безвольная и немного грустная, смирившаяся с судьбой.

Если бы она знала, что принесет ей этот день, который начался так похоже на все предыдущие, то, быть может, отшатнулась бы в испуге. Но если бы ей было дано знать, как будут развиваться события дальше, то, наверное, она смогла бы побороть этот испуг и пошла бы навстречу тому, что должно было встретить ее в ближайшие часы, без страха, без колебаний, с радостно бьющимся сердцем.

Потому что, как показали последующие события, как тело, так и душа панны Малгожаты Маковской, скрывали в себе больше неожиданностей, чем кто-либо мог предположить, и уж, конечно, гораздо больше, чем предполагала она сама.