Девушка с экрана. История экстремальной любви

Октябрь, тоска, грязь: Москва — бывшая столица бывшей Империи, лежащей в руинах. Год — не важен, иногда вся жизнь умещается в минуту. Или в один миг, в одно мелькание. И в это мелькание я взглянул на экран.

На экране показывали рекламу, отрывок из фильма «Ловушка для кошки». Я не бывал в этих палестинах много лет. Как все переменилось. Обнаженная девушка показывала свою восхитительную спину. Таких спин я никогда раньше не видел. Талия уникально выточена. «В главной роли Арина…» — скороговоркой проговорила дикторша. Далее шла реклама шоколада. Фамилию девушки с обнаженной спиной я пропустил. Но вместе с ней играли самые известные актеры Империи.

«Вот и у них появились обнаженные кадры», — подумал я, отрешенно двигаясь между ванной и кухней — в чужой квартире. Спустя какое-то время, на экране я опять увидел ту же рекламу и услышал: «Фильм будет демонстрироваться в четверг. В главной роли Арина…» Обнаженная спина. Фамилию я снова пропустил. Впрочем, какая разница, через пять дней я уезжал. Актрисы на экране и в жизни — представляют собой совершенно разные зрелища. Какая глубина мысли! Тошнит от самого себя. Моя депрессия длится уже второй год. Скрытая, страшная, суицидальная депрессия. Я только ждал, когда можно будет… свести все счеты.

Я сидел посреди Империи один, не пущенный изменницей на порог ее квартиры. В октябре, когда тоска и слякоть, уныние и грязь. И думал: зачем я тут?

Бездумно перебирая страницы записной книжки, набрал телефон Веры Баталовой.

— Думала, никогда вас больше не услышу.

— Я хотел бы прийти в театр. Слышал, что у вас идет нашумевший спектакль «Рыцарша».

— Да, но я там не играю. Впрочем, если хотите… Он идет десятого числа.

— Хочу.

— Вы будете один или?..

— Вдвоем, с вами.

— Это вовсе не обязательно.

— Мне будет приятно…

— Мне тоже.

— Вера…

— Я вас слушаю.

— Есть такой фильм «Ловушка для кошки». Главную роль играет актриса, которую мой приятель-продюсер хотел бы посмотреть.

— Я не слышала об этом фильме, я мало хожу в кино. Но если смогу что-то узнать, я вам сообщу.

— Спасибо. За полчаса перед входом у театра?

— Мне не нужен никакой опознавательный знак?..

— Думаю, я вас узнаю.

— Прошел всего лишь год!..

Я невольно улыбнулся и попрощался. Не предполагал, что ее как-то может взволновать наша встреча. Хотя, смотря что из нашей встречи волновало ее. Скорее всего — моя статья о ней.

В плаще с опушкой она появилась у театра сияющая. К ней сразу бросились поклонники. Небрежно раздав, разбросав несколько автографов и убедившись, что я это видел, она подошла и чмокнула в щеку. Улыбнулась, неожиданно очень тронув меня:

— Я вам принесла шоколадку. У нас осенью еды вообще никакой нет. Или по безумным ценам.

Я не ем шоколад, но из вежливости и признательности взял, поцеловав ей руку. И сделал зарубку в памяти — подарить ей что-нибудь запоминающееся. На любое внимание я всегда отвечал утроенным.

Нас провели на лучшие места, по театру сразу пронесся шелест-шорох: Баталова пришла, Баталова в зале. Едва мы сели, свет стал гаснуть. Еще не придумано такой конструкции зала, при которой каждому зрителю хорошо видно то, что происходит на сцене. К чему я это?.. Спектакль начался. Вера положила руку на подлокотник, коснувшись моего локтя, и вздохнула.

Занавес открылся. К знаменитой актрисе, кажется, народной, вся в слезах, подползала Тая. Она играла главную роль, но зрители пришли смотреть не на нее, а на народную. Кроме меня. Тая извивалась на полу. И вот в этот момент — как глупо — я хотел ее назад, я хотел, чтобы она вернулась. Хотя возврата в прошлое не бывает. В одну и ту же воду нельзя войти дважды.

Тая молила, плакала, корчилась, не хотела «продавать себя генералу за обеспеченную жизнь». (Возможно, за роли…) А в финале даже вызвала у меня комок в горле. И, сиди я один, может, дошло бы и до слез, которых не нужно стесняться. Хотя что я оплакивал, мелодраму на сцене или свое трагикомическое прошлое? И что меня тронуло больше: ее героиня и страдания девятнадцатого века или неожиданно гибкая изменница — в веке двадцатом?

Зал разразился аплодисментами. Вера наблюдала за мной с легкой ревнивинкой. Я не хлопал. Я не аплодирую предавшим. Тая кланялась отрешенно, а мысли ее, казалось, не здесь. Возможно, она еще была в роли, а может, играла отрешенность. Она иногда очень глубоко уходила в роль — так глубоко, что и не подумать было, что это — роль. Народной актрисе подносят цветы; ее партнерша смотрит в зал и неожиданно пересекается взглядом с Верой.

— Да, — наклонилась моя спутница, — пока не забыла: актрису зовут Арина Шалая, она в театре на Юго-Западе. Можно позвонить прямо в театр.

— А это удобно?

— Если скажете, что вы от продюсера из Америки, — для вас сделают все!

Мгновение, в которое укладывается вся жизнь. Или полжизни. Актриса на сцене опустила взгляд.

Вера предложила:

— Хотите зайти ко мне? На чай?

Я непонимающе смотрю на нее.

— Ваша мама жаловалась, что вам у нас совершенно негде есть.

Я улыбнулся:

— Благодарю вас, вы очень внимательны. А не поздно?

— Я живу всего лишь в двух минутах ходьбы от театра.

Я проверил:

— А ваш возлюбленный не будет против?

— Мы разошлись, — безэмоционально сообщила она и внимательно взглянула на меня. — У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

— Нет, все ясно. Кроме одного: что вы предпочитаете пить?

— Шампанское с ликером из киви.

Возле ее дома я купил то, что ей нравилось.

Странно, это было последний раз, когда я видел Таю и впервые, когда услышал имя актрисы «номер два».

— Вы разденетесь сами или вам помочь раздеться? — спросила с улыбкой Вера.

— Вы имеете в виду пальто, шарф?

— Нет, я имею в виду до конца.

— А как же шампанское? — наверное, немного наивно спросил я.

— Я люблю его пить после этого.

Как говорила одна моя знакомая дама, имя которой я поклялся больше не произносить: «глупо было бы не выпить в подобной ситуации».

Осеннее утро — это утро, когда хочется съежиться, спрятаться, исчезнуть и не появляться больше никогда. Когда возникает вопрос: зачем, зачем ты существуешь (или прозябаешь)? И нет ответа.

Давным-давно у знакомого из прошлой жизни я взял книгу «Книгоиздание в …». Я все-таки хотел дойти до конца издательского лабиринта Империи и понять, почему именно я не могу опубликоваться. Даже если мои личные дела потерпели полный крах.

Выбрав три издательства, я позвонил в первое, с пылающим названием «Факел».

Мне сообщили, что фамилия директора — Н. А. Литвинова и что она будет во второй половине дня. Интересно, что она делала в первой? Возможно, поздняя любовь, объятия на рассвете и тяжелое осеннее утро, в которое задаешься вопросом: зачем?.. Впрочем, это я уже говорил. И — нет ответа.

Второе издательство было «Вести». Генеральный директор, даже не взяв трубку, сбросил меня на своего заместителя (имени я не запомнил). Как бы даже не пригласив к «парадному крыльцу». В чем они (он) потом будут очень сильно раскаиваться, но до момента раскаяния пройдет три года.

Заместитель пробормотал, что, возможно, у него найдется «немного времени» — завтра. На данном этапе мне было все равно когда, лишь бы что-то делать, куда-то двигаться. А не думать о том, какие низменные создания актрисы. Тем паче я еще и понятия не имел, какие они низменные.

У меня все еще было впереди.

На следующий день я встретился с госпожой Литвиновой.

— Здравствуйте, меня зовут Нина Александровна.

Я представился:

— Алексей Сирин.

— Прошу садиться. Чем могу быть любезна? — произнесла женщина высокой, крупной стати, очень похожая на актрису Нонну Мордюкову в молодости.

— Я писатель, живу в Нью-Йорке и хотел бы опубликовать у вас книгу.

— А что вы пишете?

— Романы. А также написал книгу интервью.

— Интервью нас не интересуют. А какие романы?

— О любви, о жизни. Мне проще показать, чем пересказывать.

— Покажите, — удовлетворенно кивнула она.

Я достал книги, вышедшие в Нью-Йорке, а также папку с рукописью, на которой было написано «После Натальи».

— Это, — она взяла папку, — в Америке еще не выходило?

— Нет, этот роман я хочу впервые издать здесь.

— А время действия?

— Семидесятые.

— И очень хорошо. Шестидесятые уже всем надоели, а о семидесятых пишут мало. И видимо, не напишут. Некому.

Она сняла сережку, взяла трубку и набрала номер.

— Наталья Владленовна, у меня здесь сидит автор из Нью-Йорка, хочет, чтобы мы почитали его романы… Да, несколько. Я пошлю его к вам? Сейчас же!

Она положила трубку и соблазнительной грудью повернулась ко мне, правой рукой вернув красивую серебряную сережку на ухо.

— У нас все рукописи читает главный редактор Наталья Владленовна Сабош. Она этажом выше и ждет вас у себя. А потом зайдите ко мне. Ее комната номер…

Я постучался в дверь очень осторожно.

— Войдите.

Я вошел.

— Здравствуйте, меня зовут…

— Присаживайтесь, я Наталья Владленовна.

Я присел.

— Расскажите немного о себе.

Внимательно, слегка брезгливо она разглядывала мой галстук, пиджак, часы, туфли.

Полные, красиво вычерченные губы молча сжимались и разжимались, пока она слушала.

«Да, такая издаст!..» — подумал я. И решил не распинаться. Из узкого окна на нее падал удивительный свет. И комната, и она как-то мягко, почти живописно освещались, словно монашеские кельи на фламандских полотнах.

— Когда вы уезжаете? — не дослушав, спросила монашка, озаренная светом.

— Через несколько дней.

— За это время я ничего не смогу прочитать, я слишком занята.

— Может, не стоит оставлять?..

— Нет, книги мне оставьте, — безразлично сказала она. — Я посмотрю их и позвоню вам в Нью-Йорк.

Еще пока никто не звонил мне в Нью-Йорк отсюда — слишком скупы. И в эти басни я совсем не верил. Как и в то, что она прочтет.

Она продолжала неприязненно смотреть на меня. Что ей-то я сделал?

— У вас есть какие-то вопросы?

— Самый простой: мои шансы и ваши сроки?

— Я начала издавать серию «Зарубежная русская литература», уже вышли три книги, ищу еще — хочу успеть до конца года. Но, естественно, пока я не прочитаю, нам не о чем с вами говорить.

— Что вам оставить? — я кивнул на разложенный веер книг.

— А все оставьте. Я люблю читать разное.

— Все мои книги вы вряд ли издадите!

— Но выбор я должна иметь?

— Безусловно.

Я спустился в раздумьях к Литвиновой.

— Как прошла встреча?

— На высшем уровне. Я хотел поблагодарить вас за внимание и рекомендации.

Я понимал, что здесь своя команда, давно спевшаяся, и против нее, как и с ней, мне ничего не светило. Я был уверен, что это наша первая и последняя встреча. (Забыв библейскую заповедь: не суди опрометчиво.)

С таким «бульдогом» главным редактором…

— А вы сами рукописи не читаете? — спросил я ее на всякий случай. Я не привык легко сдаваться…

— Только на немецком языке.

На немецком я пока не писал и писать не собирался. Оказалось, что они публикуют книги только иноязычных авторов. И ни одного местного.

— Рада была познакомиться. — Крупная, но рельефная издательница встала из-за стола. — Держите связь с Натальей Владленовной. Она мне все сообщит.

Я поклонился и вышел. Потерянное время и полдня жизни.

В пять часов на машине я подъехал к издательству «Вести», которое находилось в довольно странном месте. Десятиэтажное здание по большей части из стекла и по меньшей части из металла совсем не походило на издательство.

— Господин Сирин? — на проходной меня уже ждала женщина. — Я провожу вас, здесь строгая пропускная система. — И она показала охранникам свои охранные грамоты. На меня зыркнули, как на врага народа. Может, я и был им. Хотя народ всегда любил.

Мы поднялись в лифте на четвертый этаж. Неужели на всех десяти издают книги?

— Проходите, г-н Аксаков ждет вас.

Подтянутый, стройный, красивый мужчина встал мне навстречу.

— Аксаков, Сергей.

— Сирин.

— Это псевдоним?

— Нет, это настоящая.

Мы одновременно улыбнулись.

— Расскажите, что привело вас к нам.

— Я издал в Нью-Йорке несколько книг. И хотел бы издать их здесь.

— Все сразу?!

— Нет, почему, можно и по одной.

— Давно пишете?

— Лет с семи.

Я провоцировал его, мне нравилась человеческая, открытая улыбка на нетипичном имперском лице. Редкость для здешних мест.

— О чем же была ваша первая книга?

— О психиатрической больнице.

— Я нигде не мог ее видеть?

— Не думаю.

— А вторая?

— О жизни студентов в институте.

— А третья?

— О любви. Вы видите, как быстро и сжато я рассказал вам все три романа. И читать не надо.

— Почему, я почитаю. Только давайте по одной. Начнем с «психушки», меня интересует эта тема.

— Начнем. — И я протянул ему книгу, с которой он хотел начать.

Аксаков внимательно осмотрел обложку и задал вопрос:

— Ваш издатель еще жив?

— Нет, к сожалению.

— Хороших авторов издавал. Мы ценили его деятельность здесь. Вы были рады, что попали в их число?

— Да, конечно, — безразлично ответил я. Думая, что опять приехал попусту и зря потратил время.

Я был дерганый и взвинченный.

— Мне нужно недели четыре, чтобы прочитать. В Нью-Йорк я вряд ли смогу вам звонить, так что не сочтите за труд — жду вашего звонка числа десятого декабря.

Я встал, чтобы попрощаться и не задерживать его.

— Посидите еще, мне интересно с вами разговаривать. Вы совсем из другого мира.

Мы обменялись визитными карточками.

Домой, если можно это назвать «домом», я приехал голодный, злой и уставший. Сняв трубку, я набрал номер:

— Простите, это театр? Я хотел бы поговорить с госпожой Ариной…

— Она у нас не работает, уже месяцев шесть.

— А как ее можно найти?

— Позвоните на «Имперфильм», она теперь в кино снимается.

— А у вас, случайно, не найдется телефона киностудии?

— У меня все может найтись, подождите.

Все-таки они великие — невоспетые имперские вахтерши!..

Я набрал данный мне номер. Жизнь в Америке приучила доделывать начатое до конца. Всегда. И все, что начинал, я доделывал.

— Студия.

— Добрый вечер. Простите, я приехал из Нью-Йорка и ищу актрису…

— Вообще-то давать частные телефоны актеров не положено, но раз вы из Нью-Йорка, то дам.

Я набрал номер.

— Будьте добры, г-жу Арину Шалую.

— Не живет здесь два года.

— А вы не скажете, как я могу ее…

Бам! Трубку бросили, не попрощавшись. Как и всегда в этом государстве. Никто никому не говорил «до свидания», но все желали друг другу «приятного аппетита». Странно.

Итак, круг замкнулся. Выяснили, что ничего не выяснили. Было десять вечера. Где-то сейчас ходила, или сидела, или играла «девушка с экрана». И мне вдруг до оскомины на зубах захотелось ее увидеть. Не из-за нее. А чтобы отомстить, чтобы доказать. Глупый мальчик… Бывают такие.

Я выпил чаю, выслушал порцию нравоучений родительницы по устаревшим телефонным проводам и бессильно опустился на диван.

Зачем я здесь, чего ищу в подлунном мире? Кому нужны мои бессмысленные книги? Да и сам я — бездарь?

Никому?

Просыпающаяся Вера Баталова произносит в трубку с утренней хрипотцой:

— Как вам у нас?

— Депрессивно.

— Чем думаете заниматься?

— Встречами с издателями.

— Это скучно?

— Кругом накурено, дикий запах пота.

— А вечером?

— Еще не знаю.

— Я хотела бы пригласить вас в театр, на спектакль.

Если только ее квартира — это театр, а то, чем мы занимались, для нее спектакль.

На следующий день в модной газете «Волшебный фонарь» я встретился с ее душой и главным редактором — некоей Бакуниной. Они пишут обо всем, что происходит в мире искусства, и хотят опубликовать мое не вошедшее в книгу интервью с Черным Художником. Он всегда одет в черное. Они пишут о кино, театре, шоу, музыке и даже — о литературе. Это уже высшая мерка, литература сегодня никого не волнует и не интересует.

— Чем вы озабочены, Алексей, может, я смогу вам помочь?

— Ищу одну актрису для знакомого продюсера…

— Как зовут?

— Арина, кажется, Шалая.

— Марина! — кричит через перегородки она. — У нас есть телефон Шалой?

Крик в ответ:

— Она в Театре имени Лермонтова, телефон …

— Домашнего нет?

— Она переехала.

— Позвоните прямо в театр, оставьте послание.

Она пишет мне на листке бумаги телефон. Мы договариваемся о публикации интервью и прощаемся. Денег в Империи никто не платит, это не модно — платить писателям. К тому же из Америки. «Они там все богатые».

К пяти я добираюсь до квартиры Поэта. Ставлю чай — мой обед, и сажусь на тахту. В Америке их нет (а как во множественном числе будет тахта?), одни диваны.

— Алё, театр слушает.

— Будьте добры, пожалуйста, г-жу…

— Какая она там госпожа! Артистов сейчас нет, они к шести приезжают.

— Я приехал издалека, из-за океана, и послезавтра улетаю, у вас не найдется ее домашний…

— У меня нет. Вы оставьте свой телефон, я сижу на вахте и, как только она появится, сразу ей передам. Вы кто?

Я ответил, оставил и попрощался, понимая, что это мертвое дело. Здесь никто никому ничего не передавал.

Выпил чай, надкусил почерствевший батон, слегка помазанный маслом, и сел на телефон назначать завтрашние встречи.

Около семи раздался неожиданный звонок.

— Добрый вечер, — произнесли в трубке.

— Вечер добрый.

— Можно господина Сирина к телефону?

— Слушаю, — сказал я, ожидая розыгрыша кого-то из знакомых.

— Это говорит Арина Шалая.

Голос доносился издалека, я предполагал услышать кого угодно, только не…

— Простите, я не ожидал. Причина звонка следующая: по моему роману собираются снимать фильм, и я хотел обсудить это с вами.

— Как вы обо мне узнали?

— Я видел вас, правда только со спины, хотелось бы также увидеть и лицо.

— Угу, — удивленно прозвучало в трубке.

— Я уезжаю через два дня, мы могли бы встретиться завтра?

— Вы действительно из Америки и не разыгрываете меня?

— Я действительно из Америки и говорю правду.

Почему-то все в этом городе боялись розыгрыша.

— Как называется ваш роман?

— «Желтый дом».

— Он у нас опубликован?

— Он был издан в США, я привезу и покажу его. Когда вы свободны?

— Завтра мне крайне неудобно, разве только в середине дня, в час, и совсем ненадолго.

Я подъезжаю к Дому писателей на пять минут позже, и наблюдаю, как девушка в черном приталенном пальто прохаживается, озираясь. Неужели это… не может быть…

Я перехожу дорогу.

— Здравствуйте, я Алексей.

— Я Арина.

Простоватое лицо, без косметики, неяркие, серо-голубые глаза, одежда производит впечатление уже поношенной.

— Очень приятно.

Хотя дует ветер и внутри мне совершенно неприятно.

— Где мы можем поговорить? — спрашивает она.

— У нас по традиции едят ланч в это время, — напрягаюсь я, — давайте зайдем в Дом писателей, посидим и поговорим.

— Только ненадолго.

Моя воля — я бы отпустил ее сразу.

Я уже знаю директора ресторана Вацлава, нас мгновенно пропускают и, что еще более удивительно, дают столик.

— Я ничего не буду есть, — быстро, словно испугавшись, говорит она.

Мне становится скучно. Но все, что я заказываю, она съедает. С большим аппетитом.

— Я ничего не буду пить, — продолжает она. Но все, что я наливаю, выпивает.

После нескольких стопок финской водки, принесенной мною в пакете, она оттаивает.

— Вы всегда носите с собой алкоголь?

— Только когда я в Москве.

Господи, неужели это известная киноактриса?

Она с увлечением ест суп. Потом живо принимается за второе.

Я показываю ей Свои книжки, она не обращает на них никакого внимания, они лежат цветной стопкой посредине стола.

Вдруг она спрашивает:

— А можно я съем мороженое?

Я заказываю ей две порции. Лишь бы она была счастлива.

— А где вы играете, как на вас можно посмотреть?

— О, у меня сегодня спектакль, хотите я вас приглашу?

— Какой?

— По пьесе моего любимого писателя, живущего в Париже, — Емельяна Емельянова.

— Я его хорошо знаю, он был крестным отцом моего «Желтого дома», даже хотел опубликовать в своем журнале.

— Да? Не может быть! — она в первый раз заинтересованно разглядывает меня.

— Я лечу через Париж, могу передать привет от вас и скажу, что вы играете в его пьесе.

— Главную роль! Расскажите ему, пожалуйста. Я так буду рада!

Прошло уже два часа, она почему-то никуда не спешит. Но мне в пять надо ехать с мамой к какой-то красавице на обед.

Я плачу по счету, как всегда, обсчитывают (имперские традиции), но я решаю не выяснять сейчас.

— Я вам оставлю пропуск на служебном входе, начало в семь. Вы знаете, где находится наш театр?

— Нет.

Она что-то объясняет. Я просто записываю адрес, сомневаясь, что туда попаду.

Мы прощаемся там же, где встретились, на улице. Я смотрю ей вслед и думаю: зачем тебе это было нужно, идиот? Экран и жизнь — две абсолютно непохожие реальности. Какая «гениальная» мысль! Надо будет ее записать. Кто хорош на экране, плохо выглядит в жизни, а те, кто хорошо выглядит в жизни, не всегда смотрятся на экране.

Кинематографичность — редкое качество. Умирающее сегодня.

Мама одета в свое лучшее пальто и шаль.

— Сыночек, Инга такая модная, она по пол года проводит в Италии…

— Кто такая Инга?

— К кому мы едем на обед!.. Квартира у нее отделана, как дворец, все потолки расписаны пейзажами, амурами, карнизы в золоте. Она такая стильная, хрупкая, стройная.

Я еду по встречной полосе, у ВДНХ невероятная пробка. Конец еще одного осеннего рабочего дня.

— Она тебе очень понравится.

— А если нет? Мне нужно быть в театре в семь часов.

— Начинается, вечные гонки, никогда с тобой не проведешь время по-человечески. Как тебя твои девушки выдерживают?!

— Лежа.

— О, в этом я не сомневаюсь. Потому только и выдерживают!

— У тебя тонкое чувство юмора, ма…

Полчаса я ищу дом в сером жилом массиве и кляну всех богов — на разных языках. (Неужели нельзя было сделать дома разноцветными?!) Думаю, боги мне это потом зачтут, когда предстану перед ними — отчитываться.

— Поедешь на второй акт, успокойся, — говорит мама.

В этот момент каким-то чудом я натыкаюсь на нужный номер дома. Но еще шесть корпусов…

Инга действительно разодетая, расфранченная, выточенная путана, со слегка невыточенными ногами. Бог все-таки фраер: почему не создавать всех женщин красивыми и не сотворять им совершенные части тела, все. Что же тогда было бы? Мир состоял бы сплошь из красивых женщин. Это был бы красивый мир.

В доме все итальянское — от кресел до сервизов, от ликеров до печенья. Она очень гостеприимно, не зная куда посадить, чем угостить, принимает нас. Я разглядываю ее лицо, примеряюсь к бедрам… У меня начинается какой-то непонятный озноб, мне хочется горячего чаю и орехового ликера. Но в ту секунду, как она подает и сервирует, мне не хочется ничего.

— Инга, какая роскошная квартира, а потолки просто шедевр, — поет моя мама.

Я выключаюсь — неужели потому, что мне лететь завтра? Что это такое?.. Колотит внутри, а от горячего чая холодно.

— Обед будет готов через полчаса, а пока — закуски и итальянское вино, — смущается Инга, приглашая нас к богато уставленному столу.

— Мне еще в театр. Я не смогу есть…

— У тебя странный вид, сыночек.

— Я выпью бокал, может, станет легче.

Инга заботливо ухаживает за мной. Наши глаза встречаются, а руки иногда соприкасаются, когда она что-то передает.

Я в иронически-дерганом состоянии. Инга приветлива, у нее изящные манеры.

— Я польщена, что у меня в гостях настоящий писатель, и хочу выпить за вас.

— Благодарю.

— Мама мне совсем недавно дала вашу книжку, собираюсь прочитать.

Мы обмениваемся любезностями, еще и еще, она рвется нас угостить всем, что есть в доме. Я показываю маме на часы.

— Никогда не посидишь с тобой спокойно, — пилит меня в машине позже мама.

Мы несемся на предельной скорости.

— Как же, очередная … поманила.

Юзом вылетаем на Садовое кольцо, вот-вот начнется второй акт. Мама категорически отказывается пересесть в такси.

Второй акт начался. Я подлетаю к театру, безнадежно опоздав.

На служебном входе объясняю, что г-жа Шалая оставила мне пропуск.

— Что ж вы так поздно? Конец скоро, — упрекает вахтерша.

— Так получилось, извините.

— Она в антракте прибегала, спрашивала, пришли ли вы.

— Я пришел, — улыбаюсь я доброму лицу старой женщины.

— Вы действительно писатель из Нью-Йорка?

— Ну, это громко сказано…

— А вы не бойтесь, когда громко говорят. Вы книжку написали?!

— Написал. И не одну.

— Значит, писатель. Рада познакомиться. Вот вам пропуск. Разденьтесь здесь, на актерской вешалке. И по коридору, первая дверь направо.

Я бесшумно вхожу в зал. Большой старый театр. Странно, я в нем никогда раньше не был. Со света долго привыкаю к темноте, но не египетской. Прожектора высвечивают сцену, на которую я смотрю, но ничего не понимаю. Арина и ее партнер что-то говорят друг другу, потом кричат, потом обнимаются и начинают раздеваться. Догола!.. Я не верю своим глазам, что такое происходит в местном театре. Я опять вижу голую спину Алины, актер опускается на нее плашмя сверху, свет начинает гаснуть, он берется за ее трусики, снимает их. Она отдается ему… Сцена высвечивается мягким, чайным цветом.

Интересные роли исполняет девушка…

Арина, уже одетая в темные брюки, спускается вниз.

— О, вы пришли? — удивляется она.

— Прошу прощения, я не мог раньше.

— Сегодня ваш последний вечер. Вы действительно улетаете завтра в Америку?

Я кивнул.

— Не верится. Как вам спектакль? Только говорите, правду.

— Я, к сожалению, увидел лишь конец.

— Все понятно.

— Вас кто-нибудь встречает?

— Кого вы имеете в виду?

— Таланты и поклонники.

— Нет, сегодня нет.

— Как вы будете добираться?

— Русские актрисы добираются домой на метро!

— Звучит сакраментально. Я могу подвезти вас до центра. К сожалению, я должен еще успеть собраться.

— Хорошо, — коротко говорит она.

Я подаю ей пальто, и мы выходим на холодный воздух. У меня начинается второй приступ озноба.

— Хотите, я вас сегодня пофотографирую? Чтобы показать в Нью-Йорке.

— Вам нужно собираться, уже поздно.

Я облегченно вздохнул. Я боялся лететь, мне хотелось скорей собраться и хотя бы полночи поспать. Чтобы завтра решиться на трансатлантический перелет. Во время которого…

Когда я думал о самолете над океаном и о том, что каждую минуту, какой там минуту — секунду! — могло произойти и как он будет с мерзким завыванием падать вниз, в ледяные воды… Я уже ни о чем больше думать не мог. Каждый раз я садился в летающий гроб — без надежды выйти из него живым. А когда выходил, благодарил Бога, что он мне подарил еще одну жизнь. Потом забывал и распоряжался ею так же плохо.

— Вы много играете? — машинально спрашиваю я.

— Я снялась в тринадцати фильмах.

— Как называются наиболее известные?

— Вы их наверняка не знаете.

Она была мягче и теплее, чем днем. Портрет ее не столь важен, я не собирался заводить с ней отношения. Никакие.

Мы быстро доехали до центра, уже было одиннадцать с хвостиком. В семь утра за мной заезжал родственник, чтобы везти на погибель в аэропорт.

— Я пересяду в метро здесь.

Я остановился около известной площади, и мы надолго скрестили наши взгляды.

— Я вам желаю успешного полета.

— Спасибо, надеюсь, мы еще увидимся?

— Как вам будет угодно.

Я достал свою визитную карточку, потом дал ей ручку и попросил написать свой телефон. Она с готовностью это сделала и пожелала:

— Спокойной ночи.

Меня уже била неприятная дрожь, и я не мог ни о чем думать. Я вышел из машины и открыл Арине дверь. Она грациозно выпорхнула. Мы стали прощаться, как вдруг в ее глазах я заметил ожидание. Возможно, она ждала, что я поцелую ее в щеку на прощанье? Медленно она перешла улицу и уже заходила почти в метро. Я буравил ее «знаменитую» спину. Она протянула руку к стеклянной двери и в этот момент неожиданно повернулась. Подарила мне долгий, прощальный взгляд. Замерла, застыла, потом нехотя и обреченно вошла в стеклянную дверь, над которой горела буква «М».

Приехав домой, я начал панически бросать вещи в чемодан и делать последние звонки. В два ночи я беседую с мамой, чувствуя, что меня одновременно трясут и дрожь и озноб. Вирус, название которого я не знал, видимо, вошел через границы слабой плоти в государство моего тела. Через потайной вход. Обычно это бывает через горло, рот или мокрые ноги.

Пробившись через дикие таможенные очереди (до сих пор сравниваю это с чудом, что их таможня вообще кого-то пропускает) и сдав багаж, я подошел к магазинчику беспошлинной торговли. И вдруг попросил милую стройную девушку на английском: не будет ли она столь любезна разрешить мне позвонить в город. Она была настолько любезна, что я потом пожалел, что не узнал ее номер телефона.

Я взял визитную карточку и набрал семизначный номер.

— Доброе утро, я вас не разбудил?

— Я знала, я знала, что вы позвоните, — сказала она еще сонным голосом. — Я предчувствовала.

— Я хочу попрощаться с вами и извиниться, что не смог вчера проводить.

— Вы уже на взлете?

— К сожалению, да.

— Почему «к сожалению»?

— Я боюсь летать.

— Не бойтесь, я буду думать о вас…

— Благодарю. До скорой встречи, — сказал я и попрощался. Я не собирался прилетать в это чужое холодное государство очень долго.

Бардак и дикое количество рукописей в моей бродвейской квартире всегда вызывают у меня страх пожара. Или наводнения. Я, наверно, единственный ненормальный человек, который собирает все бумажки — увы, не денежные знаки. Я всегда коллекционировал все бумажное: марки, открытки, письма, журналы, вырезки, фото, клочки бумаги с моими мыслями.

Возвращение на работу равносильно восхождению на эшафот. С которого обычно никто никогда не сходит. Кто это придумал, что человек должен тратить свою жизнь на зарабатывание денег? Зачем?

Чистый и убранный Нью-Йорк являл собой разительный контраст грязной осенней Империи. Небоскребы умытые и причесанные, ньюйоркцы еще одеты в сезонные костюмы или легкие плащи. Самые красивые ножки увидишь в Нью-Йорке. Если б только не большие ступни… Всегда что-то не так.

Европейская ножка, ее подъем всегда изящней, деликатней и сексуальней. К чему это я о ножках? Наверное, к тому, что без них нельзя на свете… Нет!

Двадцать второго октября я пришел в офис часам к одиннадцати, мне не светило зарабатывать деньги таким образом — тратя свою жизнь, и я старался появляться как можно позже. К своему удивлению (это еще не было изумление), на автоответчике я услышал послание от главного редактора «Факела», что она прочитала мои книги и намерена предложить для публикации роман «После Натальи», который собирается представить на издательский совет. И потом добавила: «Все будет хорошо».

Спустя неделю она позвонила и сказала, что все в порядке и роман приняли к публикации. Через месяц она сообщила, что рукопись отредактирована. Как ее передать мне? Издательство, к сожалению, не оплачивает почтовые расходы курьерской почты.

Вот страна! Пришлось просить моих персональных курьеров — друзей, имеющих дела с Империей, — чтобы они собственноручно привезли мне рукопись. Они попросили в оплату будущий экземпляр романа с дарственной надписью.

Я начал перезваниваться с главным редактором. Она была первым живым редактором в моей жизни. Но, видимо, моя звезда не ярко светила. И зажглась лишь на короткое время. Две недели спустя Сабош сообщила, что из-за разногласий с директором уходит из издательства. Правда… по взаимному договору доведет рукопись до подписания в набор. И чтобы я не волновался. Все будет хорошо. Я чувствовал, что над моим детищем занесен «дамоклов меч» и только чудо поможет довести его живым до публикации.

Сидя в Нью-Йорке, я не мог ничего сделать. Скорее инстинктивно я понял, что мне нужно лететь туда, где решалась судьба публикации моего первого романа в Империи.

А также… Не то чтобы мне хотелось ее увидеть. После первого «легкого» ожога я как-то не рвался к романам с имперскими актрисами. Но ее взгляд, поворот головы, дымчатый намек минутного замирания не давали мне покоя. Я беспокойная душа. Мне хотелось понять, что крылось в этом взгляде. Откуда он взялся, так быстро.

Я, наверно, хотел удивить ее — звонком, которого она не ждала. Вот и. все…

Самый дешевый билет был опять на KLM (да что ж я, проклят кем-то!), авиакомпании, на которой я поклялся не летать. Никогда. Деньги — это шестое чувство, которое, к великому сожалению, управляет поступками. Я опять не оригинален.

Пятнадцатого декабря я влетел в воздушное пространство Империи. Нас никто не перехватывал. В этом пространстве. Кто б только знал, что мне предстояло познать в этот приезд!

В абсолютнейшей тоске и депрессии я включил это творение цивилизации, называемое телевизор. Если бы я знал, что мне предстоит увидеть…

Я остановился в квартире поэта, и его жена опять принесла мне ключи от машины. Я подарил ей разные заморские сласти и безделушки, столь милые женскому сердцу.

Как только она ушла, я сразу взялся за телефон.

— Наталья Владленовна, здравствуйте.

— С приездом, Алексей.

Я замер. В эту секунду решалась, как мне казалось, моя жизнь.

— Не замирайте так. Все в порядке, оригинал у меня, редактуру вы привезли. Когда вы хотите встретиться?

— Через час нормально?

— Уже? Вы сильный человек, после такого перелета! Давайте через два.

Она жила в известном своей историей переулке, в старой московской квартире с высокими потолками. В доме пребывали покой, книжность, уют и совершенная тишина. Как будто вы были изолированы от всего мира.

До самого потолка поднимались книжные полки, заставленные лучшими книгами, изданными в Империи. Я подарил ей большую коробку конфет и бутылку привезенного вина.

— Неужели оттуда тащили? Спасибо большое, но больше такого не делайте.

Меня ожидал сюрприз.

— Должна вам сказать: я хотела печатать два ваших романа сразу — в двух томах или под одной обложкой.

— Какой второй?

— «Желтый дом», роман мне очень понравился. Самый сильный из того, что вы написали, из тех, что я читала. Но издательница категорически против «психиатрических» тем и наотрез отказалась.

— Почему?

— Какие-то личные причины. Сказала, что если бы даже этот роман написал Фолкнер, она бы и то его не опубликовала.

— Неплохое сравнение! А «После Натальи» она читала?

— Нет, в издательстве всегда читала и отбирала рукописи только я. Так что вам не повезло.

— Что вы, что вы, я очень благодарен. Если все-таки…

— Не волнуйтесь так. Я свое слово перед авторами всегда выполняла. Пока!

— Почему же вы ушли, если не секрет?

— У нас с Ниной Александровной принципиально расходятся взгляды на то, в каком направлении должно развиваться издательство. Она хочет издавать коммерческие сериалы любовных романов, а я считаю, что должна быть классическая литература.

— Тем более польщен вашим выбором. Но все-таки вы были главным редактором в ведущем издательстве Империи, может, не стоило…

— Ну, редактор поневоле. Я специалист по испанской и французской литературе и переводчик с четырех европейских языков.

Я с уважением посмотрел на нее. Но удержался, не спросил, где она будет работать.

По ее плечам, румянцу, лицу я понял, что она не замужем и не защищена тем (манера разговора и поведения), чем защищены замужние женщины. Не знаю, как это назвать. То есть должна зарабатывать на жизнь сама и выживать. Прекрасная Америка вдолбила в меня эти понятия прежде всего и превыше всего. И даже здесь, в Империи, меня это волновало — как она будет жить? На что?

В коридоре послышались шум, возня, и дверь в просторную комнату, где с потолка свисал старинный, чайного цвета абажур, отворилась.

— Познакомьтесь, мой сын Никита. А это — писатель Алексей Сирин.

Мы обменялись рукопожатием.

— Ладно, давайте уж закончим с вашими романами. Меньше всего мне понравился «Факультет», очень небрежный язык. Но Никита прочитал за одну ночь, не отрываясь.

— Хочу вас очень поблагодарить, Алексей, я такого классного романа не читал вечность. Есть у вас что-нибудь еще подобное?

«Алексей» невольно улыбнулся. Я видел перед собой, пожалуй, первого живого, неизвестного мне читателя.

— Ваша мама выбрала роман, когда он выйдет, я вам с удовольствием подпишу.

— Он, кстати, читает на трех языках, — тихо подсказала мама, — так что… подкованный читатель. — Она выдержала паузу. — Возвращаю вам ваши книги, хотя «Желтый дом» с большим удовольствием поставила бы в своей библиотеке. Самый завершенный роман. И с точки зрения языка тоже.

— Есть такой пустяк — язык в романе, — сказал писатель самому себе.

Я взял книгу в белой обложке в руки.

— Конечно, оставьте. А «Факультет», если позволите, я подарю вашему сыну.

— Он будет счастлив.

Никита даже зашелся от смущения:

— Благодарю вас, Алексей, буду очень и очень признателен. Пущу по всему курсу читать, а то мама не разрешала выносить из дома.

Я подписал. Мы остались вдвоем.

— Как вас удобней называть, у нас нет отчеств?

— Судя по всему, вам нравится имя, которое вынесли на обложку, поэтому зовите меня Натали, как героиню вашего романа.

— Хорошо, Натали, — попробовал я. Как бы примериваясь. Имя это ей подходило.

— Чай, сок, компот?

— Если можно, позже. Спасибо.

— Я предлагаю работать конвейером. Я смотрю, как вы исправили рукопись, исходя из моей редакторской правки, и отдаю вам со своими замечаниями, пометками и вопросительными знаками. По пятьдесят страниц. Когда у меня будут готовы следующие пятьдесят, вы привозите предыдущие. Вас это устраивает?

— Вполне.

— Мы должны закончить к тридцатому декабря, иначе все уйдут в запой.

— Во что?

— В запой. И мои полномочия над всеми отделами, через которые должна пройти рукопись до сдачи в набор, утратятся.

Оставалось ровно две недели.

— Как вам язык романа? Много надо чистить?

— Мне понравился, поэтому я и выбрала именно этот роман. Но, конечно, редактировать нужно. Хотя по сравнению с теми рукописями, которые нам подчас сдают более известные писатели, считайте, что ваш роман в очень приличном виде.

Это польстило мне, и я расслабился. Но не до конца.

— Есть шанс, что что-то случится, кто-то передумает, директор не захочет, и книга не выйдет?

— Не переживайте так, Алексей. Хотя я понимаю, что это ваша первая книга здесь. Она выйдет, если только не разорится издательство.

— А что, и такое может быть?!

— У нас все может быть!

— Вы меня утешили.

— Я рада, что вас так легко утешить.

Я стал прощаться, договорившись о новой встрече.

С закрывающимися глазами, по месиву из снега и грязи, я поехал к маме. Она встретила меня радостно. И даже час из тех двух, что я провел у нее, не «пилила».

Пока она подавала сладкое, которое гость все равно не ел, я пошел в другую комнату, где стоял телефон. Снял трубку и подумал: зачем?

— Здравствуйте, это говорит Сирин из…

— Не может быть! Я не верю, вы приехали! — Она была искренне рада. И я, забывшись, расслабился…

— Чтобы доказать это, я готов с вами встретиться — через два часа.

— К сожалению, я сегодня занята и никак не смогу.

Неожиданно я сник, мне стало грустно и невыносимо одиноко. Да и чего я хочу — от посторонней девушки и почему она должна уделять мне внимание и время или менять свои планы?!

Взгляд, тот взгляд… не давал мне покоя, я хотел понять, что за ним кроется.

— Не обижайтесь. Мы еще увидимся. Вы надолго приехали?

Смутившись, я быстро попрощался. И вернулся на кухню.

— Сыночек, чего ты такой грустный? Я так рада твоему приезду!

— Устал, мамуля, не люблю летать, поеду отсыпаться.

Она отпустила меня, поблагодарив за подарки. Я поцеловал ее в щеку и обнял.

Я ехал и думал: при такой искренней радостной первой фразе, такая казенная, холодная вторая. Возможно, не стоило так быстро завершать разговор. Но я ненавидел унижаться и напрашиваться. Хотела бы — освободилась.

Я проспал до девяти вечера и проснулся с абсолютным туманом в голове. Висящим или стоящим клочьями. Я совершенно не знал, чем заняться. Рука невольно потянулась к телефону.

— Добрый вечер, это опять я.

— Я так рада, что вы не обиделись.

— Хотите увидеться?

Мне нужно было хоть с кем-то увидеться. Я не мог переносить одиночество в Империи.

— Завтра я, к сожалению, занята. А послезавтра — с удовольствием. Я надеюсь, нам о многом удастся поговорить.

Почему меня тянуло к ней, этого я абсолютно не могу объяснить. Она мне совершенно не понравилась. Просто надо было с кем-то общаться. От невероятной тоски. Как в баре, когда один и все равно, с кем пить. Если бы я только знал, сколько мне это питье будет стоить!

Она приехала, опоздав на двадцать минут, в непонятном сиреневом пальто, узких брюках и замшевых полуботинках. Сняла кожаную перчатку и протянула мне руку:

— Здравствуйте, простите, что я опоздала.

— На двадцать минут, вы всегда так?

— У меня подруга в больнице, я к вам ненадолго.

— Вот как?..

С первой же фразы разговор пошел не в ту сторону и не так. Чувствовалась ее колючая незащищенность, а у меня — ознобшая душа в пустынной снежной Империи. Только снег был с грязью.

— Как вы долетели?

Я хотел распрощаться и навсегда выкинуть из головы это ненужное приключение.

— Где ваша больница?

Вместо ответа она потянула меня к книжному развалу у метро.

— Ваших здесь еще нет?

Она стала абсолютно скучна и неинтересна. Как и ее носик, кутавшийся в воротник тонкого пальто, придерживаемый кожаной перчаткой.

— Метро «Спортивная», — неожиданно сказала она, — вы могли бы меня подбросить?

— И это тоже, — сказал я без всякой радости.

— Но если вас затруднит, я могу…

Я мог представить, что мы будем говорить о чем угодно, но только не о том, кто-кого-куда будет подвозить.

Я доставил ее к больнице и стал прощаться.

Она медлила, не выходила. Нам оставалось всего несколько минут в этом озябшем мире и в этой жизни.

— Хотите увидеться, ближе к вечеру, я освобожусь?..

Я неуверенно кивнул, боясь повтора дневного свидания. Встреча с редактором была назначена только на завтра.

— Скажите мне свой адрес, — неожиданно попросила Арина.

— Что? — не понял я.

— Я к вам приеду в гости. Вы не хотите?..

Ровно в семь вечера раздался звонок в дверь. Я совершенно не ждал, что она приедет.

— Здравствуйте! Вы меня не ожидали?

— Нет.

— Мне уйти?

— Почему, заходите.

Она переступила порог. Я любил людей с хорошим чувством юмора.

Я стоял не двигаясь.

— Можно раздеться?

Судя по тому, как она сняла ботинки, посмотрела в зеркало в прихожей, прошла в колготках по полу, провела щеткой по волосам, — она была абсолютно московской девушкой. Интересно, а какую я еще ожидал?

— Где мы сядем? — спросила она.

«А почему не ляжем?» — подумал я.

— Я замерзла, можно чаю, чтобы согреться?

— Конечно, конечно, — ответил я, размышляя, зачем мне все это нужно. Теперь напрягаться, стараться ее развлекать и угощать…

Она выпила чай довольно быстро, и мы перешли в гостиную, где стоял стариный темно-зеленый плюшевый диван. Рядом — длинный стол коричневого дерева, который я стал заставлять снедью.

— Неужели это американские конфеты? Никогда не ела!

— Французские.

Я нашел на кухне итальянский шоколад, помыл чернослив и курагу и принес все вместе. Распечатал вафли, открыл коробку печенья и поставил бутылку ликера на стол, рядом с двумя рюмками.

Она сидела на тахте в черном одеянии — какая-то кофта и обтягивающие спортивные брюки. Похоже, чувства цветовой палитры в ее вкусе не было. Да и откуда? Если она никогда не ела американских конфет… Ужасное дерьмо, хуже не бывает.

— Вы знаете, я не пью, — оценив взглядом стол, сказала она и взяла конфету.

— И я тоже.

— Что же мы тогда будем делать, все-таки праздник?! Рождество! Можно по одной выпить.

Я в этом не сомневался. Открыл манговый ликер и налил его в красивые рюмки.

— За нашу встречу!

Я не думал, что за это нужно пить. Но пригубил ликер. Потом подумал, что глупо проводить целый вечер в тоске, да еще с актрисой. И решил ее напоить.

После пятой рюмки она уже не интересовалась, за что мы будем пить, а пила.

Достала из коробки печенье, покрытое шоколадом:

— А какая музыка у вас есть? Вся из Америки? Тогда выберите сами.

Я слушаюсь и повинуюсь, не сразу осваивая хозяйский кассетник с кучей кнопок.

— Что это за группа?

— «Modern Talking».

— Очень приятная музыка. Я могу вас попросить налить мне еще?

— Всенепременно.

— Какой вкусный ликер, никогда такого не пила.

— Из пристанционного киоска, — предупреждая вопрос, говорю я.

— Вы часто сюда приезжаете?

— Нет. А вы ездите за границу?

— Я была в Польше, в Чехословакии, но только на съемках. Очень хочу поехать в Париж, у меня там близкий знакомый. Он актер, может, вы его знаете, — и она назвала ничего не значащую фамилию.

Они всегда в Империи считали, что все за границей должны знать друг друга. А мы — не знали!

— О чем вы пишете? — отсутствующе спросила она.

— О жизни, о любви.

— А почему вы называете меня на «вы»?

— Я не привык людям «тыкать».

— Может, нам пора перейти на «ты»?

— Для этого нужно выпить на брудершафт.

Клянусь, я просто проверял: от тоски и скуки.

— Это как?

— Мы выпиваем, скрестив руки, потом целуемся в губы и говорим друг другу «ты».

— Я никогда не пробовала…

— Не может быть! — искренне удивился я. — Хотите попробовать?

— Да.

Я налил нам по новой стопке.

— Вам стоит подвинуться ближе.

Она тут же повиновалась (мне это понравилось), и ее колено коснулось моего. Она взялась за хрусталь. —

— Теперь нужно завести руку за руку, — ее сероголубые, вернее, серые с голубизной глаза оказались напротив моих, — и выпить до дна.

Она сразу выпила.

— А теперь…

— А теперь поцеловаться! — воскликнула она.

Мы стали медленно, как бы нехотя — по крайней мере я, — а лишь в силу «протокола» наклоняться друг к другу. Но в последнюю секунду поцеловались не в губы, а в щеки.

— Ты Алексей, — неожиданно произнесла она. Церемония ей понравилась.

— Вы Арина, — не смог я сразу переступить этикет.

От нее почти неуловимо пахло тонкими духами. Она склонила голову вниз и как бы подставила свою шею, на переходе в затылок. Мне не оставалось ничего другого, как поцеловать ее нежную кожу. Она стала мягко прижиматься ко мне. Совсем незаметно.

Я понимал, что она слегка выпила и дальше мы никуда не продвинемся. По крайней мере, в этот вечер. Она была из тех, за кем нужно долго и нудно ухаживать. (Как я глубоко ошибался! Как и все мужчины в отношении женщин.)

Однако она продолжала прижиматься, подставляя шею опять. Видимо, ей нравились мои поцелуи. У меня не было особого желания переходить с шеи и целовать ее лицо, поэтому я сказал:

— Здесь не очень удобно сидеть, может, мы перейдем в другое место?

— А куда? — слегка задумчиво спросила она.

— В кабинет…

Я поднял ее за талию (она была одного роста со мной, стройная) и, полуобнимая, полупридерживая (чтобы не сорвалась «рыбка с крючка»), повел в кабинет. Там стоял разложенный диван, обласканный белыми простынями.

Я ожидал возражений, но их не последовало. Мы опустились на пододеяльник. Я понимал, что она села со мной на диван не для того, чтобы сопротивляться, и взялся за ее кофточку. Мне хотелось лишь одного — увидеть, соответствовала ли ее спина той, на экране. Или нет.

Она положила ладони на мои руки. Ее пальцы были слегка влажные.

— Ты хочешь, чтобы я это сняла?

Она была не по-женски догадлива…

— В общем-то да, если вы не против.

И тут она удивила меня первый раз.

— Поставь другую музыку. Любую. Эта не подходит.

«К чему?» — подумал я и пошел менять кассету. На это у меня ушло секунд тридцать, не больше. Когда я вернулся, она лежала уже раздетой под одеялом.

«И в этом есть своя логика», — подумал я.

— Холодно сидеть без кофты… Я решила укрыться.

Брюки и колготки были брошены на кресле.

Интересно, для чего женщина, раздевшись, ложится в постель? Какая гениальная мысль. Хотя я по-прежнему не считал, что мы пройдем с ней через заветный узкий тоннель с первого раза.

— Ты так и будешь смотреть на меня стоя?

— А что вы хотите, чтобы я сделал?

— Согрей меня.

Интересный эвфемизм. Глаголу, которого не существует в русском языке. Начинается на букву «е». С приставкой на букву «в». «А ну-ка угадай!»

— Всю или какую-то определенную часть?

Она едва улыбнулась:

— Если можно, скорей, — и повела плечами. Я опустился на край белоснежного пододеяльника. Ночник светил неярко. Я наклонился и поцеловал ее шею, потом плечи, спустился к груди, она несильно сжала мою голову руками, я прикусил сосок, она стиснула сильнее.

— Разденься уже!.. — услышал я.

Я повиновался. Я вообще послушный. Она приподняла одеяло и быстро впустила меня. Я накрыл ее тело своим и обнял за талию. Спина была восхитительна, а также нежные хрупкие плечи. Мы вяло целовали друг друга, не в губы, и я, скорее, изучал то, что лежало подо мной.

— Выключи свет, — попросила она и коснулась моих губ.

Меня не интересовали ее губы.

Я стал спускаться ниже, пока не коснулся шелка обтягивающих трусиков. И, приподняв даму за талию, потянул их вниз.

— Нет, нет, нет!.. — воскликнула она.

Как я и предполагал. И тут она действительно удивила меня — второй раз. Заявив:

— Только с презервативом.

Сразу три мысли посетили мой утлый челн — «мозг». Вас, наверно, интересует о чем думает самец в такой важный момент, как первое обладание самкой?

Во-первых, после предыдущего опыта с предыдущей имперской девушкой я бы никогда не решился сам это делать без презерватива, да еще с актрисой. Во-вторых, откуда она знает про такие вещи? Какая расчетливая девушка: хочет рыбку съесть и на… Простите. В-третьих, как его надевать, я ими никогда не пользовался?

— Хорошо, — согласился я, одновременно снимая трусики с приподнявшихся, помогающих бедер.

Нужно было опять включать свет. Взяв пачку, я разбросал разноцветные пакетики в изголовье на тумбочке.

— Какой вам больше нравится? У вас есть какое-то определенное предпочтение к цветовой гамме?

— Любой, только скорее.

Мне понравилась эта откровенность. И ощущение цветовой гаммы!

Я боялся лишь одного: что как только надену воздушный шарик, мое сексуальное желание, так называемое либидо, провалится в совершенно темные и невозвратные глубины. Помучавшись, я надел «бронежилет» и лег с ней рядом. Но уже абсолютно без желания.

— Свет, — опять попросила она. И в три минуты привела меня в прямо противоположное состояние. Я лег на нее, и она зовуще вздохнула. Давая понять, как ей нравится эта тяжесть. Сползши, я поцеловал ей живот и опять взялся руками за ее бедра. Бедра были крепкие и упругие, она поспешно и быстро развела ноги и слегка выгнулась навстречу. Она была готова и сочилась желанием. Я сделал движение и вошел точно в нее, не поскользнувшись вверх или вниз. Арина нежно обхватила меня руками, ногами, локтями. И, поймав мой, еще ищущий синхронности ритм, медленно, толчками поплыла под него. Удивляя своими нежно-сильными движениями попы и бедер и такими хрупкими податливыми плечами.

Буквально в последнюю минуту, поймав слаженный ритм, мы задвигались, как молот (мой), ударяющий в наковальню (ее). Я делаю толчок, еще толчок, рывок, удар, она выгибается, раскрывая мне полностью свой бутон навстречу, и я вонзаюсь в него до самого конца, по рукоятку. Наши тела бьются в одномоментном оргазме, в унисон.

В третий раз она удивила за этот вечер: так точно почувствовав и поймав начало моего конца и буквально двумя-тремя бросками, взмахами, движениями бедер поднявшись неимоверно высоко, догнав и слившись в одновременных содроганиях. Так легко, без усилий. Словно, это что-то естественное между нами. Поразив и удивив меня лишь концом.

Она лежала в моих объятиях молча. Не шевелясь, как будто уснула. Музыка окончилась, она тут же отреагировала, вернувшись ко мне:

— Поставь еще.

Через полчаса взаимных касаний, я взял ее уверенней. И мне казалось, что она готова к третьей серии. По крайней мере, она ощупывала меня руками, как бы не веря, что это я. (Как слепой девушку.)

Время спустя она встала и начала одеваться.

— Уже поздно…

— Вы не хотите остаться?

— Я не могу, меня ждет муж.

— Кто-кто? — не понял я.

— У меня есть муж, — пояснила она. — Который меня ждет.

Для чьей-то жены она достаточно резво отправилась на абордаж.

— А как он относится к тому, что… вас так поздно нет?

— Он приедет и заберет меня.

— Прямо сюда?

— Нет, к метро, я скажу, что ездила по делам. Мы же должны были говорить о деле… Вы не против, если я позвоню по телефону?

Мне ничего не оставалось, как мысленно согласиться с этой логикой. Женской логикой. Когда женщина права, она — права.

Она набрала номер.

— Здравствуй, Костя. Я была занята. — Арина совершенно изменилась. Да настолько, что целой системе Станиславского до такого перевоплощения было очень далеко. — Если хочешь, можешь меня забрать, и убедишься заодно, где я нахожусь.

Это было неслабо. Я надеялся, она не назовет ему точный адрес. И номер квартиры.

— У метро «Динамо». Через сорок минут.

Она задумчиво повесила трубку.

— Давайте пить чай, мне понравилось ваше печенье. Можно я съем еще?

Я понимал, что подобный разговор происходил не первый и далеко не последний раз. С мужем.

Я не сознательно нарушил свою важную заповедь: никогда не спать с чужими женами. Потому что не хотел оказаться в положении их мужей. И потому что роман с чужой женой явился основой романа «После Натальи». Я не хотел больше подобных романов.

Она отрешенно пила чай, не обращая на меня никакого внимания.

— Ты хочешь меня завтра увидеть?..

Я не знал, что ответить, она списала номер с диска телефона. Я подал ей игольчатую шубу, в которой она приехала. И Арина попросила не провожать ее до метро.

Я плюхнулся в постель, еще пахнувшую ее запахом, и умер. Это была первая ночь, которую проспал, как убитый, и — почти выспался.

В девять утра раздался звонок.

— Где ты хочешь, чтобы мы встретились?

Повидавшись с Натали и забрав первые пятьдесят страниц, я просидел полдня над редактурой.

В этот приезд мне не пришлось ее «спаивать». Она разделась сама.

— Можно я быстро приму душ? Я очень замерзла.

Она ушла голая в ванную, попросив меня не рассматривать ее. Я и не спешил, боясь…

Достал свою портативную видеокамеру, поставил ее на пианино и прикрыл шарфом. Объектив был сфокусирован на диван. Я не знал, почему, но чувствовал, что то, что произойдет, я должен заснять.

Она появилась через минуту и попросила:

— Включи, пожалуйста, музыку.

Я поставил Синатру, но она на него никак не отреагировала.

Она сразу зарылась под одеяло, которое я отбросил, так как мне было «жарко». Она никак не могла понять, почему мне хочется лежать голым, без одеяла, зимой.

Я хотел заснять для грядущих поколений наш половой акт, чтобы потом переводить его в слова, когда не будет слов. Да и вообще, кто знает, чего мне хотелось, — эксперимента?

Для этого, правда, нужно было самому расслабиться, я никогда не был перед камерой, тем более голый.

Она нежно обняла меня и сразу прижалась. Я поцеловал сначала ее грудь, потом ребра, живот, устье. Она двигалась и дышала достаточно возбужденно, но сдерживалась. Я развел коленом ее колени и вдвинул его вглубь, коснувшись лона и уперевшись в него. Ей понравилось такое прикосновение. Нежные, упругие бедра сжимали мое оружие, как ножны клийок. Я старался поворачивать ее на «авансцену» и не накрывать телом. Зная, что получусь по-уродски, я, как хороший оператор, волновался только, как получится она.

Арина потянула меня наверх, выше, и коснулась головки губами, потом поцеловала вокруг и под ним… Я сжимал ее груди коленями все сильней.

— Хочу тебя, сейчас, — проговорила она, и я, быстро надев воздушный шарик, спустился вниз. Арина уже развела ожидающе бедра, и только я скользнул в нее, как она сразу же, поймав с первого мгновения ритм, понесла меня на себе, двигаясь безостановочно, все наращивая и наращивая темп. Чувствуя каждое мое движение (в ней) и реагируя на него. Мы неслись во весь опор, слившись, как всадник с прекрасной лошадью. О, какой это был заезд! Скачка, бег! Я уже чувствовал, как несся, рвался навстречу большой, громадный, щекочущий шар, поднимающийся от головки к голове.

Она делала последние четкие, завершающие движения, как художник штрихи к портрету. Я взорвался в ней.

— Да — да — да! — вскрикивал я, вонзившись ей зубами в плечо, а она только ласково, но призывно осаждала меня, по инерции двигая бедрами. Еще находясь в ней, как бы предчувствуя, сам не зная почему, я неожиданно произнес:

— У нас будут сложные взаимоотношения.

— Как пожелаешь, мой принц, — сказала она, и я понял, что «принц» ее удовлетворил.

Она лежала, зарывшись мне в шею, и неровно, вздрагивая, дышала.

Я сжимал хрупкие плечи, прижимая ее тело по всем анатомическим изгибам.

Я чувствовал, что из меня изверглось море и, пока оно не расплескалось, нужно пойти и выбросить все в туалет.

Я встал, а когда вернулся, услышал крик:

— О, какой же ты гнусный!.. Ну какой же ты коварный!.. — Она смотрела на пианино.

— О чем ты говоришь? — мягко улыбаясь, спросил я.

Она, как пума, стоя на четвереньках, щетинилась на диване.

— Что значит этот красный глазок, зачем ты все это снимал?!

— Чтобы смотреть в Америке, когда мне будет одиноко.

— Выключи сейчас же, или я встану! (Какая угроза! Это как раз единственное, что она делать не хотела.)

Глядя на ее готовое к псевдопрыжку обнаженное тело, я захотел ее опять. Три минуты спустя!.. Я нажал на кнопку камеры два раза, выключив и включив снова. Я стоял перед ней голый, прикрывая низ ладонями.

— Убери руки сейчас же, я хочу видеть его. — Я послушался, и она замерла, застыла, разглядывая. — Теперь последует наказание, — и она, наклонившись, нежно поцеловала его внизу. — А теперь проси прощения. — Она подставила изгиб шеи. Видимо, ее чувствительное место.

Потом коснулась снизу и проворковала:

— Какие нежные шарики!.. Можно их поцеловать?..

Она наклонилась и ласково, взасос их поцеловала.

Едва я потянул руку к цветным резинкам, как настойчивый музыкальный звонок раздался в квартире. Я вздрогнул от неожиданности. Не было ни одного живого человека, кто посмел бы прийти сюда!

— Не открывай, не открывай, вдруг это преступники, — тихо прошептала она с улыбкой. — Или мой муж выследил меня! — Этого она, похоже, больше всего боялась! Она взяла моего вечного спутника в рот и не давала нам сдвинуться, водя языком вокруг головки. Звонки продолжались все чаще и громче.

Я плавно выскальзываю из ее сладкого плена (плена рта) и надеваю голубую рубашку.

— Трусики не надо, пусть она тоже получит удовольствие от созерцания твоего совершенства, — прошептала актриса, нескромно опустив глаза.

— Вдруг это он?

— Тогда он испугается и убежит. Мне до сих пор страшно, что такое было внутри меня, — и она приглушенно засмеялась.

Я приоткрыл дверь, прикрыв ею себя.

На пороге стояла светло-коричневая мулатка, которая, раскрыв ярко-красный ротик, мило спросила:

— Скасите, Мустафа сдесь зивет?

Я думал, я грохнусь на пол. От смеха.

— Какой Мустафа?

— Из франсуского Алзира.

Не сдержав улыбки, я ответил:

— Такого здесь никогда не было.

— Как жаль!..

— Мне тоже.

Я вернулся в спальню-кабинет. Носик высунулся из-под одеяла.

— Надо было пригласить ее сюда, мы бы ей показали — белого Алексея!

Я расхохотался. Она вскочила и сдернула с меня рубашку.

— Я уже устала ждать, — и, судя по вздрагиваниям ее тела, она говорила истинную правду. Я вложил ей руку в промежность и прижал к влажным губкам, ладонью раздвинув левую и правую.

— Да… вот так… я хочу тебя… — она заскользила по моей руке.

Потом оседлала меня. Она двигалась на спутнике, массируя его своим влагалищем (прости, читатель, нету лучше слова!), едва не насаживаясь на него от нетерпения.

— Только надень эту штучку, я боюсь…

Я едва успел надеть «эту штучку», как она широко разверстой плотью насела на меня. О-о! Я ухватился за ее бедра ближе к талии и, сжав ее, стал насаживать розу на стебель, все быстрей и быстрей. Она взлетала, и, не дав ей взлететь, я рвал ее вниз, насаживая на клинок снова. Она чуть прилегла, касаясь соском моего рта, сжала коленями мои бедра, уперевшись руками в плечи, — и так летела!

Это был чудный галоп! Временами мне казалось, что я пронжу ее насквозь, и он выйдет у нее изо рта. Местами — что она, сломав его пополам, сорвется и улетит вместе с ним. Как Маргарита.

Ее груди били по моим губам, повлажневшие пальцы терзали плечи, ягодицы, прыгая, ударялись в мои бедра, губки мяли и обвивали мой член. Ее тело стало содрогаться, потом трястись.

— Мой, мой, мой, — билась она об меня, — хочу, хочу, еще, еще… А! — а! — а! — а! — а!..

Я закрыл ей рот ладонью, в которую вонзились острые зубы. После чего, опомнившись, она стала целовать мои пальцы.

Слегка влажная грудь опустилась на мою, щека замерла на моей шее.

Я был удовлетворен и выжат, как редко когда бывал. Во мне не осталось ни грамма силы, ни атома энергии. Тело было невесомым, как будто я попал в рай. С большим удивлением я смотрел на ее спину. Кто бы мог подумать, что в этой невзрачно одетой девушке кроется такая кошка, пума, пантера, барс-барсик. И, не побоимся сказать, сексуальная львица. Ее талия и спина словно были созданы для любви. Их так сладко было сминать…

— Тебе понравилось? — хрипло спросила она. И не стала ждать ответа. — Мне очень.

Ее губы опустились на мои и замерли. Это был поцелуй благодарной самки.

Она свернулась калачиком и улеглась мне под мышку. Язык лизнул мое плечо, похотливые пальцы соскользнули вниз и стали гладить его. С благодарностью.

— Я не ожидала, что ты такой…

Я вернулся к реальности.

— Я, возможно, не знаю ничего и не понимаю, но что это объезжало, как минимум, всадников сто, это я ручаюсь!

— Почему ты так говоришь?

— А что, двести?!

Она мнимо-застенчиво улыбалась.

Великолепно объезжена была. И это с третьего раза! Когда мы еще и не примерялись, не прилаживались, не приближались… Что же будет дальше?!

— Поцелуй меня в грудь.

— Заказывайте сразу, чтобы я не носил все блюда по одному.

Она засмеялась:

— Я хочу тебя… Я хочу его — в себя, безумно.

И, соскользнув, она, сняв влажными пальчиками резинку, стала целовать его сверху вниз. Меня тронуло, что она не брезглива и у нее это очень органично получалось.

Он восстал тут же — под ее губами. Что-то щелкнуло, это кончилась кассета. Неужели сто двадцать минут мы безостановочно занимались сексом?!

А кто ее остановит?! Смотри, какая ненасытная сексуальная тигрица! Это мне нравилось. И даже как-то льстило. Мне нужно было разрядиться — от долгих лет скучного, пресного секса. Сначала супружеского, потом… Разломив до хруста ее ноги, я ринулся внутрь. И стал наваливаться и наседать на нее с такой силой, как будто хотел сломать ее нежный пах. Я бился, ворота не ломались, во мне что-то сломалось и прорвалось. Она даже не кричала. А только радостно стонала, дергая пальцами мои бедра на себя.

— Еще, еще!..

Наши тела бились нежно и сильно, как умалишенные, друг об друга. А ее влажные пальчики безостановочно рвали и рвали мое тело на себя. Уже катилась волна.

Арина выгнулась аркой, невероятно и ввинтившись, закрутилась, дернулась, замерла, поймав мой оргазм своим, на самом верху, и наши губы, как бешеные, слившись, впервые поцеловали друг друга, давя крик в гортани.

— Все, все, все, — жарко, в судорожных всхлипах, шептала она. — Ты мой, мой, не уходи…

Я лежал на ней, в ней, с ней и думал: «Откуда мне такое чудо?» Я думаю, если бы я не пережил этот взлет, этот оргазм, схлестнувшийся с ее в высшей точке, я бы многое в этой скучной жизни потерял.

Скучной потому, что именно прозябание составляет основу действительности.

Она всхлипнула, и я ощутил у себя на щеке слезу. Потом еще одну, она плакала.

— Что с тобой, тебе больно?!

— Мне хорошо, не говори ничего, помолчи. Я все еще на небе!..

Она плакала несколько минут, потом затихла.

— Я хочу тебя помыть и обцеловать всего в ванной.

Ее желание было беспрекословно выполнено. После такого раза!..

Я смотрел на ее голые бедра и все никак не мог поверить, что именно они удовлетворили меня. Я предложил чай, и она с радостью согласилась:

— Я всегда потом хочу пить…

«Еще бы, — с уважением подумал я. — Такой перерасход…»

— Поставь, пожалуйста, саксофонную музыку, которую ставил в первый вечер. Там была одна классная вещь…

— «Европа».

Я поставил ей Гато Барбиери. С его призывным потрясающим соло. Она была в шелковых трусиках и моей рубашке. Обняв меня за голые плечи, она едва двигалась, скорее прижимаясь своим телом ко мне.

— Какой он хороший, — шептала она, — как он мне понравился… Никому его не отдам…

«Чем бы дитя не тешилось… Однако это дитя могло дать фору папе», — подумал с приятностью я. И улыбнулся.

— Ты всегда такой…

— Какой?

— Хороший.

— Нет, — честно ответил я.

— Не меняйся, — ласково прижималась она.

— Как прикажете.

— А в своих книжках ты так же описываешь секс, как его делаешь?

Я смутился. И вспомнил анекдот: «Графиня, в жизни я просто импотент».

— Мне очень интересно теперь прочитать твои книжки, чтобы сравнить.

Оригинальная причина. Раньше таких читателей у меня не было. С этой точки зрения книги ни одного писателя не вызывали ни у кого интереса. Их никто не читал. Но ее интересовало все, что было связано с сексом, и даже то, что с ним не было связано, но как-то касалось его. Хотя она никогда не подавала даже и вида. Ее внешняя развязность (раскованность) в постели была связана с каким-то целомудрием. Даже застенчивостью. Хотя от застенчивости там, по-моему, даже тени не было. Застенчивость… О, как я ошибался, о, как я ошибался! И в феврале мне предстояло это узнать сполна.

Она допила чай и коснулась моей ноги:

— Мне пора ехать. Как это ни грустно.

— Вы можете остаться, и мы…

— Не сегодня, но как хочется! — вздохнула призывно она. Вот тут я ей верил на сто процентов: ей всегда хотелось.

— Я могу вас проводить.

— Я не хочу, чтобы ты выходил, я хочу, чтобы ты уснул в моем запахе. А завтра, рано утром, не просыпайся, я приеду и разбужу тебя.

(Она уехала в час ночи и в семь утра вернулась.)

Она разбудила меня так, именно как точно говорил папа-уролог: такими женщинами можно и нужно (!) лечить импотенцию.

Я сидел и бился над рукописью «После Натальи» за небольшим антикварным столом на изогнутых ножках.

А вечером… извел четыре пакетика с воздушными шариками, прежде чем она уснула. Если мы и дальше пойдем «на рысях» такими же темпами, думал я, то не хватит и трех больших пачек, привезенных другу Аввакуму в подарок из Америки.

Она раскрыла глазки и сказала, что хочет есть. Я смотрел на это сексуальное чудо и не верил. Это было настолько естественно, что я сразу предложил поехать обедать в Дом писателей.

— Мне нужно одеться…

Я не стал возражать. Голой я ее туда везти не намеревался.

И пока она собиралась, я мучительно искал синонимы, метафоры, гиперболы и эвфемизмы к моему роману.

Через час мы сели в мою машину, которая была не моей, и поехали кормить Арину. Нас посадили за лучший столик, блок сигарет оставил зарубку в сознании директора — о писателе из Нью-Йорка. И даже дали хорошего официанта, чтобы обслуживал, а не исчезал.

— Мы здесь уже второй раз, — сказала Арина. — Я никогда в жизни не встречалась с писателем.

— Они у вас по профессиям разбиты?

Она нескромно улыбнулась. Арина красиво накрасилась и выглядела сегодня гораздо лучше, чем в первую встречу. А возможно, что-то еще воздействовало. Она как будто читала мои мысли:

— Вам нравится, как я накрасила губы?

— И губы тоже.

— А лицо?

Я кивнул, разглядывая ее.

— Значит, я вам нравлюсь? — Она никогда и ничего не дожидалась.

Из чего это значит?

— Что вы будете есть? — задал я вопрос вместо ответа.

— Вас! — воскликнула она, ярко улыбнувшись, чуть расширив глаза.

— На столе или под столом?

— И там и там, если можно. — Арина засмеялась. — Я буду есть все, что вы закажете.

— А пить?

— Я не пью, — многозначительно сказала она.

Значит, мне показалось…

— Мне нужно выйти, простите.

Я заказал разные закуски, бутылку водки я возил всегда с собой. И попросил местной сладкой воды. В Америке такой нет — есть отравленная кока-кола.

На обратном пути она остановилась возле столика, за которым в одиночестве сидел тучный мужчина, и, стоя в какой-то подчиненной позе, минут пять слушала, что он говорил, не вставая и не глядя на нее. Приглядевшись внимательней, я узнал в нем крупноголового актера, который играл в фильме моего любимого режиссера Панаева «Белое солнце». Оно бывает еще красное, черное, золотое и так далее.

— Старый знакомый, — как ни в чем не бывало сказала она и села рядом.

Закуски уже ждали. Я налил, положил. И проверил:

— Вы хотите меня поцеловать — над столом!

— По какому поводу? — пошутила она.

— За наш великий третий раз!

— Когда, вчера или сегодня?

— Вчера.

— Вам понравилось?! Я рада. Здесь не совсем удобно, вас могут узнать… — она вздохнула. — Кругом одни писатели.

Меня не могла узнать здесь ни одна собака… Зал был полупустой. А те «грибки», что сидели вокруг, разбросанные как…, явно не походили на писателей.

Я не стал настаивать. Я почувствовал его внимательный взгляд. И все-таки почему она стояла в такой виноватой, подчиненной позе? Я отогнал раздумья и, всегда анализируя, заставил себя не делать выводов и заключений.

— Это водка! Вы заказали сладкой воды, как хорошо. Я не могу не запивать.

И своими тонкими пальчиками, без лака, намазала черную икру на бутерброд.

Я опустил несколько кусков льда в большой бокал с водкой.

— Выпьем и закусим, как говорил…

— Кто?

— Не помню кто, возможно Бабель. Важно действие.

В этот момент она скользнула взглядом поверх моего плеча так, чтобы я не заметил. Я не заметил…

Пригубив водку, она тут же стала запивать ее газированной водой со странным названием «Чаяны». Ну как можно дать такое название воде?

— А можно я скажу тост?

— Всенепременно. — Водку пить она явно не умела. Как и ее предшественница. Я наполнил ее рюмку.

— За него, который доставляет мне столько удовольствия.

Я слегка смутился:

— Неожиданный тост.

— И чтобы он доставлял это удовольствие только мне! — пожелала она.

Я чуть не подавился поднесенной к губам водкой. Однако желания ее достаточно скромны!

Она отпила глоток.

— Нужно выпить до дна.

— И тогда исполнится?! — Она допила стопку и спросила: — Почему вы не любите целоваться в губы?

— Это сложный вопрос.

— Но один раз вы меня поцелуете?

— Когда, сейчас?

— Нет, зачем, дома.

Грузный человек поднялся из-за своего стола и, проходя мимо, поклонился. В знак прощания. Она никак не отреагировала.

— А вы собираетесь еще вернуться?

— Конечно! Вы хотите, чтобы я это пропустила!

Подарок Аввакуму, кажется, плакал крупными солеными слезами.

Оказалось, что Арина любит грибы, и я заказал ей жульен, грибной суп, а на горячее — мясо с грибами. Несмотря на ее стройную фигуру, она съела все и сказала, что ее любимое мороженое — фисташковое. В ассортименте было только клубничное и земляничное. Она согласилась на оба сорта, не сопротивляясь.

После чего с удовольствием, граничащим с сексуальным, облизывала ложечку.

— Откуда вас здесь знают? — спросила она.

— Они притворяются, — ответил я.

— Но вам приносят такие вкусные вещи.

— Это потому что я с вами.

Она изящно улыбнулась:

— Вы шутите!..

— А что, плакать придется?

— Хотите попробовать? — предложила с улыбкой она.

— Я подожду своего часа.

— Это когда, в кровати?!

— Вы на редкость смышлены.

Я выпил еще стопку и попросил счет. Ее щеки раскраснелись, водка разрумянила лицо. Я знал, что напою ее дома. Мне интересно было, что она вытворит в постели — пьяной.

Я вел машину по снежным улицам одной рукой, пока она разглядывала мой профиль.

— И что вы там изучили?

— Разное, всякое.

Дома она сразу разделась и легла в постель. Мне это понравилось. Хотя я не понял, был ли это намек на что-то…

— Ложись скорее, только включи музыку.

Она с шепотом и стоном скользила подо мной, возбуждая все больше и больше. Ее не нужно было долго подготавливать или целовать. Она заводилась с пол-оборота. И была готова в то же мгновение, когда и я. То есть практически сразу.

Позднее, за обязательным чаем с конфетами, она говорит:

— Двадцать первого декабря премьера моего нового фильма «Зимняя рапсодия», в кинотеатре «Марс». Если хочешь, можешь приехать.

— С кем же вы рапсодируете?

— Его зовут Панкин, это наш Сильвестр Сталлоне.

— А кого вы играете?

— Главную роль. Я там вся крутая такая — это детектив.

— Я не люблю детективы. И не читаю их никогда.

— Вы же хотели увидеть меня в кино?!

— Только ради ваших прекрасных глаз. — Хотя они у нее не были прекрасными.

— Спасибо, я закажу пропуск. Ты будешь один?

— Один, но с двумя, — шучу я.

— Я вам закажу на троих. Это ваши девушки? Говорят, втроем очень приятно!..

Она кусает мочку моего уха. И идет звонить извозчику-мужу (раньше был осетин-извозчик, теперь…), чтобы он забрал ее домой. Мне это «нравилось»: я ее…, он ее отвозит. И самое главное, что ей это никак не мешает. И не противоречит ни одному из ее принципов. Она на эту тему вообще не думала.

Как-то дама, которая меня родила, познакомила с дочкой знакомой, которая была в свое время «Мисс Олимпийских игр» и зажигала кого-то, не то делала что-то… с факелом. С факелом тоже можно кое-что делать. Вы сомневаетесь? Приведу пример — индийские факиры. Миниатюрная и стройная дюймовочка слишком опасалась моих «донжуанских наклонностей» («судя по вашей книге…», хотя при чем здесь жизнь и…). Но все рвалась меня познакомить с подругой, которая была «потрясена моей книгой». Мне показалось, что премьера ее кино будет не обязывающим и удобным поводом к тому же в темном зале.

Забыв священную заповедь брата Альфонса: «Девушка никогда не приведет подругу красивее себя», я дал маме команду — связать и соединить!

Я встретил дам около ближайшего к кинотеатру метро. Слякоть и грязь были такие, что мне пришлось долго ехать вперед, метров сто, прежде чем они смогли сойти с тротуара и сесть в машину. Я вышел представиться и сразу утонул в мокрой жиже.

— Это Фира, — сказала олимпийская дюймовочка, довольная своим открытием.

Никогда бы не поверил! Назвать ее страшной было бы комплиментом. Или оскорблением для страшных. Почему я никогда не слушаю брата?!

Я притянул Ланочку к себе и поцеловал в обе щеки. Она была почти удивлена таким неожиданным приветствием, не поняв, что таким способом я выражал свое страшное неудовольствие. Хотя следует воздать должное, у «Земфиры», то есть Фиры, оказалось неплохое чувство юмора — во время просмотра кинофильма.

— Это ваша знакомая? — спросила Лана, показывая на афишу, на которой было лицо и крупными буквами подписано «Арина Шалая».

— Кажется, да, — ответил я.

Мы поднялись по широким ступенькам наверх, и администратор сказал, чтобы проходили без всяких пропусков, все равно народу будет мало. А я ожидал набитый зал…

Я посадил дам в центре и вышел в стеклянную галерею, из которой была видна площадь у кинотеатра. Прошло уже полчаса, но, как доверчиво мне сообщил тот же администратор, главные герои задерживались — из-за небольшой метели. Почти что по Пушкину. Ждали их. Еще минут через пятнадцать я увидел радостно взбегающую девушку в черной игольчатой шубе за руку с молодым человеком довольно крупного, мускулистого телосложения.

Натолкнувшись на меня, ожидающего прямо у входа, она опешила. Но тут же представила:

— Познакомьтесь, это писатель из Америки Алексей Сирин, а это актер Владимир Панкин.

Он, снисходительно глянув на меня, пожал протянутую руку. Я явно проигрывал — во всем. И по всем категориям. Разве что я не видел полушарий его мозга. (Хотя мои были не намного умней…)

Она быстро повернулась и слилась с ожидающей их киногруппой. На сцене, когда их представляли, она была в каком-то клешеном, выцветшем голубом платьице. После представления она сошла по ступенькам в зал. Я показал ей жестом на выход. Она как-то сторонилась и явно не хотела, чтобы кто-то в ее группе видел, что она имеет ко мне отношение. Резво проговорив, что они едут отмечать «премьеру» и ей неудобно отказаться, она тихо добавила, что позвонит мне через два часа и сообщит, когда приедет. Потом быстро отошла, как будто и не подходила.

Я даже не пытался представить, с кем в группе у нее был адюльтер, мне было скучно и ясно.

Свыше десяти лет я не смотрел имперских фильмов, мне было интересно, какое же имперское кино — сегодня.

Прошло еще полчаса, прежде чем кино запустили. Зал был практически пуст. Видимо, она была актрисой пустых залов.

Пачкин играл какого-то следователя, а она ему говорила: «Ну ты, мальчик!». Ходила она скованно, на неудобных каблуках, говорила деланным, неестественным голосом. Дамы мои сначала подсмеивались потихоньку, потом стали ржать вовсю к середине фильма. Наконец герои дошли до сцены любви: он бросил ее поперек кровати, раздел догола и в самых неестественных, дурных, вычурных позах они стали заниматься сексом. Я опять увидел ее выточенную спину. Мне было жутко стыдно, что она играет это и что я с ней знаком.

Складывалось впечатление, что она раздевалась везде, где могла: на сцене, на экране, по ТВ. Казалось, что она только это и делала, что обнажалась…

Я не мог больше смотреть на экран и предложил девушкам последовать моему примеру: немедленно уйти. Они не заставили себя просить ни минуты.

В машине девушки гыгыкали всю дорогу. Обсуждая и пародируя голос, которым Арина говорила «Ну ты, мальчик!»

— Как вы с ней познакомились? — спросила меня деликатная Лана.

Я воздержался от ответа. Мне было жутко неловко, что я с ней знаком. Как с актрисой.

Я оказался дома уже в семь часов. И, выпив чаю, стал ждать ее звонка. Звонка не было ни в семь, ни в восемь, ни в девять. Я патологически ненавижу ждать. Впрочем, я не знаю никого, кто любил бы это занятие. Кроме Пенелопы. Но она литературная героиня. Хотя все литературные герои берутся откуда-то, возможно, из жизни.

Ведь где-то ходит настоящая Арина Шалая, актриса (и не одна), только фамилия другая…

В десять, устав от слякоти, снега и ожидания, я дал себе слово лечь спать. Скользнул под одеяло, укрылся с головой и проклял эту профессию — актриса. Едва царство Морфея стало затягивать к себе мой обиженный разум, раздался звонок.

— А это я! Ты хочешь меня увидеть, я уже около метро?!

— Я ждал вашего звонка целый вечер. Вы должны были позвонить в семь. Сейчас, — я взглянул на часы, — десять тридцать.

— Мне неоткуда было позвонить.

— Вы праздновали в компании и не смогли позвонить?

— Мы были дома у одного человека, и там…

— На одну минуту, сообщить? — я проверял. Я все проверял… Хотя и так было ясно.

— Я приехала, специально попросила, чтобы к метро привезли. Ты хочешь меня увидеть?

— Нет, — сказал я и швырнул трубку.

Я не хотел ее ни знать, ни видеть — конец.

— Сыночек, ты просил, чтобы я разбудила тебя рано утром, так как тебе нужно работать.

Я не мог говорить или сглотнуть, у меня дико болело горло. Мокрая Империя! (Нескончаемые лужи, слякоть и снежная грязь.)

— Я, кажется, подхватил ангину или вирус, ты не могла бы посмотреть мне горло?

— Конечно, приезжай на проходную «Имперфильма» к одиннадцати часам. Я должна отдать лекарства, которые ты просил достать твоей новой знакомой Арине для ее больной подруги. Она звонила вчера поздно ночью. Интересно, как она выглядит?

«Уже неинтересно», — подумал я и повесил трубку.

Мы прождали на холоде минут двадцать, прежде чем она появилась.

— Здравствуй, — даже не взглянув на меня, сказала она и представилась моей маме. — Простите, машина с утра не заводилась.

Я готов был удушить ее от злости.

— А я вас видела по телевизору, — узнала моя наивная мама.

В каком фильме? — с заинтересованностью спросила актриса. И завязалась светская беседа.

Мы вошли на киностудию, где в аптеке мама взяла для нее по блату ампулы.

— Была рада с вами познакомиться, — сказала мама и отошла, оставив нас вдвоем.

Я смерил Арину тяжелым взглядом. Она с неприязнью смотрела на меня.

— Вы ничего не хотите сказать? — спросил я.

— А о чем говорить: вы не впустили меня даже в дом, когда я приехала.

Я едва сдерживался.

— Мне нужно ехать в больницу и на репетицию, прощайте. Передайте маме большое спасибо за ампулы.

Она повернулась и, выпрямив знаменитую стройную спину (мне казалось, она не может быть незнаменитой, так как спина раздевалась и оголялась везде, где появлялась ее владелица), не оборачиваясь, стала удаляться.

Мама брызгала мне какую-то мерзость в горло и говорила, что нельзя так к себе относиться. Надо купить теплые ботинки, теплый шарф и носить шерстяные носки.

Я сидел и раздумывал. Меня не устраивали ни Аринин уход, ни нераскаянность. Я хотел наказать ее. И заставить расплатиться за прожданный и обманутый вечер. Я понимал, что она обыграла меня. Я думал, что она воспользуется этой «нечаянной» встречей и попросит, по крайней мере, прощения… Какое там! Ей было начихать. Вернее, не так: по прошествии двух лет, когда я пишу это, я понимаю, как умно она завлекала меня. Но тогда — тогда я ничего не понимал. Я клокотал.

Побившись с редактором Сабош два часа кряду над моим опусом, где мне были противны все слова и все фразы, я спросил, могу ли я позвонить.

— Естественно.

На проходной вахтерша узнала мой голос и сказала, что репетиция у актеров закончится в три часа. Лучше было бы завести роман с пенсионеркой-вахтершей, — там присутствовала вечная доброта.

К трем я подъехал к театру, проклиная себя-слабака. Она вышла, кутаясь в свою барсучью шубу. И на сей раз с безошибочной интонацией — актрисы — произнесла:

— Ты перестал обижаться? Я рада.

Я молча открыл ей дверцу, она села спереди.

Едва мы пересекли порог, как она произнесла:

— Только ничего не говори, не ругай меня, я хочу тебя.

Нужно отдать ей должное: она всегда хотела меня. Даже потом, тогда, когда я ее бил…

Она молниеносно разделась, бросив все в глубокое кресло, и обвилась вокруг меня. Как лоза. Как водоросли, как осьминог, как…

Я был перевозбужден, мы схлестнулись через несколько вздрагивающих движений. А потом совершенно неожиданно уснули в объятиях друг друга. (Чахоточная зима — странное время года.) Она свернулась клубочком у меня под мышкой и удобно устроила свой зад в моем паху.

Проснувшись, я вошел в нее опять, и едва кончил, как она стала возбуждать меня снова.

— Я так долго ждала тебя, — прошептала она.

Я не понял, когда. И, уже входя в нее, нежно сжал-смял-сломал ее хрупкие плечи.

Потом я готовил суп из американских пакетов, а она сервировала стол. В окне, в сгущающихся сумерках, падал белый снег, который сразу становился грязным. Этот город никто не убирал. До Нового года оставалось девять дней. (Был такой фильм «Девять дней одного года».)

— Я могу сегодня остаться у тебя, если хочешь.

Я кивнул, задумавшись.

— Только я должна позвонить ему и придумать что-то. Скажу, что у Алисы — это наша костюмерша. У нее нет телефона.

Я вышел в другую комнату, я не мог терпеть этих звонков: мне казалось, что если я буду рядом, у нее что-то сорвется, он не поверит и догадается. Но она так вдохновенно объясняла, так убеждала, что даже я поверил. Что она была у Алисы… Что я Алиса.

Она с увлечением ест суп и говорит, как его любит. Я смотрю на ее голые сильные спортивные ноги, шелковые трусики, и у меня опять возникает желание. Она сразу чувствует это и говорит самым простым, детским голосом:

— Ты хочешь меня?

Арина садится ко мне на колени и начинает делать вращательные движения, шепча в ухо:

— Мне так нравится, что ты меня хочешь. Я обожаю, когда ты врываешься в меня, пронзая все внутри.

Я не могу больше терпеть и несу ее в спальню. Она не сопротивляется. Чему-чему, а этому она никогда не сопротивлялась. Арина падает навзничь, взбросив ноги резко вверх, и сдергивает с них трусики. Я впиваюсь в ее белое тело и ввинчиваюсь в ее розовую плоть. У нее была поразительная способность: кончать со мной в ту же секунду. Из любого положения. В каком бы бешеном темпе я ни гнал своего рысака. Рысака — во всадницу! Какой неправильный русский язык. Я не о синтаксисе. Вы поняли, о чем я говорю…

— Где ты хочешь быть на Новый год? — спрашивает, успокоившись, она.

— С тобой.

— Правда?!

— Но ты все равно не сможешь…

— Смогу. Скажу, еду в Ригу на пробы. На три дня. Я мечтаю с тобой встретить Новый год.

— А где?

— Мне все равно где, лишь бы мы были вместе.

— Не думал, что я в таком фаворе.

— Ты мне идеально подходишь.

— В чем?

— В этом. — Она взялась за мой влажный корень.

— А если бы не подошел?

— Этого не могло быть. Я поняла с первой встречи, что ты особенный.

— Вот даже как… — сказал я, думая о вчера.

— Что ты мне послан…

Она стала покрывать мое тело поцелуями. Потом нежно взяла его в рот. Ее голова стала делать странные поступательные движения.

Мы сидим с Натали в ее старинной квартире и обсуждаем стратегию.

— Вам нужно будет съездить в редакцию и поговорить с Литвиновой. О вашей фотографии на последнюю обложку, у нас это не принято. О последней страничке: «Коротко об авторе», у нас это тоже не принято. Разрешить может только она. Потом, вы хотите принять участие в оформлении обложки, у нас и это не принято! Значит, нужно увидеться с художественным редактором и с художником. Вы хотите портрет «Натальи» перед титульной страницей — это тоже непросто.

— Ой!.. Натали, неужели я должен с таким количеством людей пересекаться? Я думал, вы одна можете дать команду…

— Я уже никому ничего не могу «дать», — я не работаю в издательстве и в виде одолжения довожу вашу книгу до публикации.

— Спасибо. — Я взял и поцеловал ее умную руку. Я действительно был ей благодарен.

— Я не к тому. Просто вам действительно придется ехать и в это вникать, и я боюсь, что вас ошеломит столкновение с нашей реальностью. Как заграничного автора. У нас все построено на «нет», а не на «да», как у вас. Делать все можно только с согласия Литвиновой. Позвоните ей, вы же с ней виделись, и назначьте встречу.

В два часа дня я вхожу на мраморную лестницу издательства «Факел». Это старинное здание с большими пролетами из мраморных лестниц и пустотой внутри. По-моему, соединены два здания и слиты в одно. Очень необычно и красиво. Дежурный докладывает обо мне наверх и вызывает лифт. Я поднимаюсь на пятый этаж, чувствуя себя довольно необычно. Я первый раз в издательстве, которое готовит мою книгу. Несколько дам вежливо здороваются. Хотя я уверен, что они не знают меня. Как я жестоко ошибался: мой черно-белый портрет уже циркулировал по всем отделам и стал предметом дебатов. В этом издательстве еще никогда фотографию автора не помещали на заднюю обложку. Конечно, при чем тут автор!

Меня встречает смышленая мышка-секретарша и говорит, что Нина Александровна уже ждет. Я прохожу в кабинет с двойной дверью. Двери бесшумно закрываются.

— Здравствуйте, Алексей. — Директриса поднимается мне навстречу. Я целую протянутую руку. — Вот мы и встретились, а вы сомневались. Садитесь!

Я сажусь. У нее просторный кабинет с уютным балконом-окном. Конференционным столом, письменным столом и еще одним, примыкающим к нему. Зачем им столько столов?!

Она рассматривает меня с ног до головы, не стесняясь. Заморская диковинка, наверно.

— Чем могу быть полезна?

— У меня к вам три вопроса, и, простите, что это сваливается на ваши «хрупкие» плечи. (Хотя они у нее крупные и очень сдобные.)

— Давайте я вас сначала чаем напою, а потом о деле.

Она снимает трубку и говорит: «Леночка, неси».

Нам накрывают стол и оставляют одних. Что-то мне это напоминает…

— Вы любите крепкий или слабее?

— Я пью слабый-слабый. Но люблю крепкий-крепкий.

— В Америке все пьют слабый чай? — напрямую режет она. (Подразумевается: там все такие рохли?)

— Не все. Годы эмиграции, голода, не знал, как зарабатывать, выживать.

— Ну, тогда пейте, слабый, — соглашается она и берет шоколадную конфету. Однако при таком объеме я бы не ел шоколада. Хотя формы налитые. Я смотрю невольно на ее грудь. У нее крупная грудь.

Мы пьем чай, ведя светскую беседу. Она берет печенье. Пододвигает вазочку ко мне. Я не могу жевать, когда я с издателями. Но для приличия беру сушку. Она допивает чай, и руки ее что-то ищут на столе, потом останавливаются.

— Бросила курить. А вы курили когда-нибудь?

— Давно. Когда приехал в Америку — бросил.

— Как вам работается с Сабош?

— Очень хорошо. Это мой первый редактор: и она на редкость профессиональна.

— Ну, рассказывайте, какие у вас проблемы.

— Я бы хотел принять участие в оформлении обложки, у меня есть кое-какие идеи…

— Вы художник?

— Нет, я занимаюсь фотографией.

— Хорошо, я предупрежу художественного редактора.

— Потом я хотел бы попросить вас, чтобы в книге был портрет «Натальи», так как автор нигде конкретно не дает ее художественного портрета.

— Где именно? — профессионально спрашивает она.

— На фронтисписе, перед титульным листом.

— У вас есть предложения, как должен выглядеть портрет?

Я достаю две вырезки. А потом протягиваю ей заветный черно-белый портрет — на открытке.

Литвинова внимательно разглядывает снимок шестидесятых.

— Кто это?

— Катрин Денев.

— Красива!

— В ранней молодости, — я обхожу вокруг стола, — только вот здесь, в овале лица, надо будет придать чуть-чуть руссинки.

— Она и так годится, поверьте мне, если ваша героиня похожа на нее.

— В идеале я бы хотел, чтобы такая актриса играла ее в кино.

— А будет еще и кино?

— Веду переговоры с Панаевым.

— Вот тогда мы продадим много сотен тысяч книжек! Хорошо, вам нужно будет встретиться с художником, у него забавная фамилия — Запойный. Я, в принципе, не против. Только не забудьте, что грядут праздники. И они, если не ошибаюсь, пьют с художественным редактором вместе. Так что я дам команду сразу, а вы сегодня же с ними встретитесь.

— Благодарю вас, спасибо.

— Не за что.

— Вы простите, что я к вам со своими проблемами.

— Это наши общие проблемы, все-таки мы выпускаем вашу книгу, — с достоинством сказала она. Такое достоинство мне понравилось. В нем была нотка гордости.

— Я также хотел вас попросить, чтобы портрет автора был на всю заднюю обложку.

— У нас есть оформление серии, и я уверена, что ее создательница Сабош…

— Я посмотрел это оформление: портрет в одну треть страницы и несколько строк об авторе. В результате ни в смазанном портрете ничего не видно, ни об авторе ничего не понятно. Тогда или вообще не нужно портрета, или на всю страницу дать информацию об авторе.

— И какие у вас предложения по этому поводу? — с легкой улыбкой спросила она. — Я уверена, что у вас есть идеи!

— Делать, как это делается во всех американских издательствах…

— Мы не американское издательство.

— Почему не позаимствовать лучшее?!

— Согласна. Если только лучшее — лучшее.

— Сделать портрет на всю обложку, профессионально выполненный, черно-белый. А на последнюю страницу книги дать — «Коротко об авторе».

— Где вы возьмете черно-белый портрет?

Я достаю из пакета сделанный моим другом, профессиональным фотографом, черно-белый портрет. Размером чуть больше их стандартной обложки.

Она внимательно рассматривает его.

— Интересно сделан портрет. И сколько же такое удовольствие будет стоить издательству? — Она, слегка прищурясь, смотрит на меня.

— Это подарок от автора. Замечательному издательству.

— Чем оно замечательно?

— Тем, что выпускает мою первую книгу. Здесь.

— Скажите, Алексей, хороший портрет, но почему вам хочется его на всю обложку, а не, скажем, на половину? Ведь должна же быть еще причина, помимо того что так оформляют американские книги.

Я набрал воздуха в легкие, глубоко, до самой души, где хранятся самые интимные и личные переживания. Эмоции, о которых…

— У меня есть двое маленьких ангелов, которые не читают по-русски. И когда я умру, я хочу, чтобы они помнили и хотя бы видели, что их папа был писатель.

— Ну, о смерти еще рано говорить. Это уже существенный момент, но личный. Вы не женаты?

— Как вы угадали?

— Вы не похожи на мужа.

Меня поразила ее проницательность, я не знал, как еще буду поражен ею потом, позже.

— То есть вы хотите изменить оформление серии? Ни много ни мало! Хотя, думаю, ваша книга будет в ней последней…

— Ну, не совсем так. Скажем, сделать обложку более привлекательной и по-западному оформленной. И потом, почему она не может выйти отдельной книгой, а не в серии?

— Сейчас это очень модно, и книжки продаются легче. Читатели собирают серии.

— Понятно, — сказал я, хотя мне было ничего не понятно. В имперском, новом книгоиздании.

— Чтобы завершить нашу дискуссию о портрете: если Сабош согласится, я не буду возражать…

— И последнее. Я занимаюсь сочинительством почти пятнадцать лет, но здесь я абсолютно неизвестный автор, ни что написал, ни когда.

— Это можно сделать на последней странице, «Коротко об авторе», — как о своем открытии заявила она.

— Да? — удивился я.

— Не возражаю, я — «за».

Я протянул ей руку, она, не удивившись, пожала ее.

— Все вопросы решили со мной? — с почти незаметной улыбкой спросила она.

— Вы превзошли все мои ожидания!..

— Я рада, что доставила вам радость.

— И последний вопрос: вы не читали рукопись, прежде чем принять ее к публикации?

— Видите ли, Алексей, мы издаем только заграничных авторов и только их известные произведения. У меня нет нужды читать и утверждать всемирно признанные книги, этим у нас занимаются заведующие иностранными редакциями. Наши авторы в большинстве своем классики и уже скончались. Вы у нас первый русскоязычный автор и то — в зарубежной серии.

Я приосанился:

— Я должен гордиться?! Такая честь…

— Это уж как вам хочется. Но теперь, когда я пообщалась с вами, думаю, что прочту ваш роман. Однако, если вы не возражаете — уже в виде книги.

— Еще как не возражаю!

— Я рада.

— По этому поводу, нехудожественному, у меня два вопроса: о сроках и тиражах.

— Срок у нас — в течение года. Тираж — думаю, тысяч двадцать пять. Станет бестселлером — переиздадим. Уверена, что у вас есть идеи и по этому поводу тоже!

— Есть. Можно издать к лету? Отредактированная рукопись будет закончена в течение десяти дней.

— Я вам не обещаю, но попробую. Если будет бумага.

— Какая бумага?

— На которой печатают книги.

— А что, с этим тоже проблемы?

— Еще какие!

— О тираже…

— Вы не сдаетесь!

— Я думал, будет хотя бы сто тысяч, все-таки это самая читающая страна в мире. Я не согласен на такой маленький тираж.

— Сколько вы предлагаете? Только не сто тысяч! Не пугайте меня. Сейчас нет таких тиражей.

Я был поражен, что она слушала и обсуждала. А не посылала…

— Я, так и быть, пойду вам навстречу — семьдесят пять…

— Это нереально. Давайте договоримся так: ближе к сдаче в набор я решу окончательно с тиражом и попробую его чуть-чуть поднять. Но думаю, в издательстве никто не поверит, что я это делаю.

— А у вас решает редколлегия?

— Нет, у нас полное единовластие!

Я обезоруживающе развел руками.

— Следовательно, хозяин — барин.

— Да, но барин еще должен прибыль приносить.

— Чем больше тираж, тем больше прибыль.

— Если книгу покупают, а если нет?!

— Придется стреляться.

— Но я надеюсь, ее будут покупать. Да, кстати, я не знаю, как у вас, но у нас принято заключать с автором контракт.

— У нас тоже. Вы хотите сказать, что я стану миллионером?

— Этого я не хочу сказать. Мы пока государственное издательство, только в процессе преобразования в акционерное общество. Поэтому я бы хотела, чтобы вы зашли через два дня и подписали контракт с издательством. Только никакие ваши идеи, — она подняла, словно защищаясь, руки, — я не смогу принять, так как контракт стандартный и никаким вариациям не подлежит.

Я улыбнулся:

— Надеюсь, я вас не утомил своими просьбами.

— Пока нет. Но я уверена, что это еще не конец, а только начало.

Мы засмеялись и договорились о следующей встрече.

— Натали, — говорю я, — так что насчет портрета?

— На всю обложку? Ни за что! У серии есть свое оформление, и потом, как я объясню другим авторам, почему их портреты на треть обложки, а ваш — на целую.

— А зачем объяснять?

— Затем, что авторы — обидчивый народ.

— Я не обижусь.

— Ладно, давайте вернемся к тексту. Нам еще треть рукописи пройти нужно, а до великого запоя остается шесть дней.

Я смотрю на страницы рукописи — «бородинская битва» на каждой странице, и физически не представляю, как мы уложимся в шесть дней. Но она профессионал высокого класса. К тому же в этой стране было интересное правило: до последнего дня никто ничего не делал, и казалось, что нету силы, которая завершит, закончит начатое и не собранное. А в последний день, в последний час — по мановению волшебной палочки — все делалось и получалось.

— Ну, что сказала Сабош? — спрашивает Нина Александровна.

— Она согласна, если вы не против.

Издательница внимательно смотрит на меня.

— Серьезно?! Не думала, что вам удасться ее убедить. Значит, договорились? Раз она не возражает, я согласна…

— Спасибо.

Я никогда в жизни не лгал, но у меня просто не было времени объяснять, что на Западе портрет на задней обложке считался издательской нормой.

— Хотите прочитать контракт, прежде чем мы его подпишем? — спрашивает она, вздыхая своей роскошной грудью.

— Я посмотрел на число: Господи, сегодня Рождество! Это был мой первый, официальный, имперский контракт на книгу. Три вещи поразили в нем. Мне давали всего десять авторских экземпляров. И платили 3400 рублей за какой-то мифический «авторский лист». Этих самых листов в моем романе они насчитали двадцать. То есть за 68 000 рублей я продавал свой роман. (Иуда, по-моему, продал Христа подороже.) Значит, в переводе на американские деньги, я получал гонорар — в сто долларов. За целый тираж книги!

Я спросил:

— Нина Александровна, здесь никакой нет ошибки?

— Это у нас высшая ставка.

— Сколько же тогда низшая, прошу прощения, — пошутил я. — Впрочем, хорошему предела нет!

Деньги в этом государстве меня абсолютно не волновали. Я бы отдал им роман и бесплатно. Единственное, чего я никогда бы не сделал, — не дал взятку, чтобы издавали мои романы.

Тираж она поставила от 25 до 50 тысяч. Я также оговорил право купить по типографской цене тысячу книг, для подарков — в Америку.

— Ну, подписывайте, менять ничего не будем, — это вам не обложка! — ласково подталкивала она.

Я подписал первым, она расписалась второй.

Сколько я мечтал и ждал этого момента! Сколько раз я засыпал и просыпался с мыслями об издании романа. И какой он будет, и где, и как. В какой обложке, в каком оформлении, на какой бумаге.

На все мои вопросы, или почти на все ответили две странного вида грязновато-белые странички с заголовком «Договор № 809».

В пять вечера я приезжаю на киностудию «Имперфильм» для долгожданной встречи с Панаевым. Он делает свой очередной фильм «Вспоминая …» для итальянского телевидения. Его правая рука, Толь, проводит меня на съемочную площадку в павильон. Они снимают сцену трактира, с канделябрами, в самом начале века, где все близкие, вспоминают несуществующего уже писателя. И присутствующего только в памяти сидящих вокруг стола персонажей.

Ардалион Нектарьевич Панаев был общепризнанным кумиром и баловнем имперского кино. Он же был и лучшим режиссером этого кино. Известный и признанный, осыпанный почестями как в Европе, так и в Америке. По популярности на Западе, пожалуй, он шел сразу за Тарковским. Ардалион был из известной семьи актеров, сам также актер, бабник и ловелас, утонченный знаток живописи и ценитель литературы, большой поклонник классической музыки, фильмы которого завоевали множество призов и наград по всему миру.

Мельком скользнув взглядом по моему костюму и светло-песочной дубленке, он повернулся к актерам, сидящим за столом и спросил:

— Готовы?

Все они были знамениты в своей Империи. И все ответили согласием: «Готовы!»

— Мотор, начали! — фальцетным голосом объявил он. Оператор в кожаной куртке наклонился к объективу.

Потом они сделали еще несколько дублей. Панаев с невероятной вежливостью обращался к оператору-постановщику, называя его по имени-отчеству, что было принято здесь и считалось признаком уважения. В Америке отчеств не было. Уважением считалось обращение «сэр».

— Кто снимает? — спросил я у Толя.

— О, это знаменитый оператор Вадим Асов, снявший «Иконописца Андрея».

— Это же мой любимейший фильм и любимый оператор!

— Вот видишь, сразу вдвойне угодил! — подмигнул мне Толь. Классический алкоголик.

— Вы меня познакомите?!

— Обязательно. Скоро будет перерыв на обед.

Через некоторое время раздалось: «Обед, обед!» Все развалилось и разбрелось по съемочной площадке. Как будто и не существовало никогда. Толь подвел меня к режиссеру.

— Познакомьтесь!

— Алексей Сирин.

— Панаев, — сказал он, так как больше к этому прибавить было нечего, его знал весь мир. По крайней мере тот, который смотрел на экраны.

— Идемте, пока я буду есть, вы будете говорить, согласны? — он ухмыльнулся.

Ардалион сидел один и ел один, актеры где-то пили чай. Он взялся за котлету по-киевски.

— Дуся, где мой чаек?

Его пожелание было немедленно выполнено.

— Кажется, мы знакомы? — спросил он и коснулся больших панских усов.

Он вообще ассоциировался у меня с паном. Эдаким вальяжным помещиком. Только поместье его было — кино. А вотчина — актеры. Или крепостные — актеры. И каждый мечтал стать его крепостным.

— Мельком. Я давно хотел встретиться с вами. Я считаю вас лучшим режиссером имперского кино сегодня. А «Белое солнце» — мой любимый фильм.

— Спасибо, спасибо, — слегка бабьим голосом говорит он и откусывает котлету. Жир брызгает на усы. — Дуся, где салфетки?! Мать этих кашеваров…

Ему немедленно были поданы красные салфетки. Под цвет губ.

— Вы, судя по виду, не местный?

— Я из Америки.

— Чем занимаетесь?

— Пишу книжки.

— Сколько написали?

— Шесть, и моя заветная мечта…

— Какая?

— Чтобы вы сняли по одному из моих романов фильм.

Ардалион продолжал есть гарнир, картошку и овощи, — вилкой и ножом.

— Я понимаю, что все это мечты неисполнимые.

— Почему, все исполнимо. Просто я забит на год вперед.

— Я хотел подарить вам свои книги в любом случае. А также…

— С удовольствием прочту.

Он быстро заканчивал есть, допивая чай с конфетой.

— Что еще? Я иду снимать…

— Я написал книгу «5 интервью».

— Интересная книга. Толь мне показывал. С удовольствием почитаю.

— Я вам привез. Я хотел бы сделать интервью о всей вашей жизни в искусстве.

— Посмотрим, как со временем, позвоните мне в «Эос», и попробуем что-нибудь придумать сразу после Нового года.

Ардалион встал:

— Алексей, был рад… до встречи. — Панаев был статен и высок. Я пытался не пропустить ни одного движения.

И, совершенно отключившись от меня, еды, разговоров, шума, вступил на съемочную площадку. В другой мир, о котором я мог только мечтать.

Я воскликнул:

— Господин Панаев!..

— Какой там господин! Ардалион. «Господ» всех перестреляли в семнадцатом году.

— Я могу посмотреть, как вы снимаете?

— Посмотри.

— А могу я поснимать вас, когда вы снимаете их?

— Какой камерой?

— «Nikon».

— Поснимай.

И он продолжил свой режиссерский поход.

Толь подвел меня к камере и представил Асову:

— Это Алексей Сирин, писатель.

— Что-нибудь мы читали? — спросил с вежливым поклоном знаменитый Асов.

— Все выходило только в Америке. Первая книга у вас выйдет в следующем году.

— Так вы еще и американский писатель!..

Я невольно улыбнулся.

— А мы вот снимаем отечественное кино.

— Я ваш давний поклонник. Вы гениальный оператор!

— Спасибо, хоть вы, как свойственно писателям, преувеличиваете.

— А можно я посмотрю в объектив, как фокусируется камера?

— Конечно, — и он мне с величайшей готовностью предоставил объектив.

Я увидел в фокусе Панаева, который что-то показывал знаменитой актрисе Арине Курченко. После чего Асов навел мне ближний план и дальний.

Я поблагодарил его и сфотографировал на память. Потом быстро отщелкал Панаева, одного, с оператором, с актерами, во время передвижения по съемочной площадке. Тридцать восемь кадров драгоценного дагерротипа — я всегда из пленки выжимал два лишних снимка. Сфотографировать Панаева была моя давняя мечта.

Пора уходить, в семь часов я встречался у киностудии с Ариной, а я все никак не мог покинуть съемочную площадку. Это был вбздух, которым я мечтал дышать. Я грезил прийти в кино через свои книги. А потом, набравшись уже техники, самому снимать. Я ушел по-английски, не прощаясь.

— Алешечка, а я одела для тебя новое платье, — и она распахнула приталенную шубу. Добрый десяток глаз обернулся на ее фигуру. Половина из них — узнали.

Оно обхватывало ее формы и облегало так, что я подумал: «А не…» Впрочем, в их клаустрофобических автомобилях это было невозможно…

Она села в машину на переднее сиденье и высоко забросила ногу на ногу.

Ты скучал по мне? Я могу сегодня остаться у тебя?

— Нет.

— Ты неправду говоришь. Я знаю, что ты меня хочешь.

— Это почему же?

— Потому что я хочу тебя! Положи руку вот сюда.

И она положила мою руку себе на бедро. Я почувствовал, как напряжено ее тело под платьем.

— Ты чувствуешь? — она лакомно улыбнулась.

— Я должен заехать на пару минут к маме.

— А там есть отдельная спальня?!

Мне понравилась ее непрямота. Или назовем это так — скромность. Впрочем, актрисы не могут быть скромными. Им нужно выходить на сцену. Там скромность не в цене. Скорее, наоборот, обесценена, каждый тянет одеяло на себя.

Она даже не спросила, что я делал на студии. Впрочем, она никогда не задавала вопросов, кроме банального «Как дела?». И по-моему, ее не очень интересовал ответ. Ей как можно скорее хотелось перейти из вертикального положения в горизонтальное. Она абсолютно этого не скрывала. И у нее хорошо получался переход. Едва войдя в квартиру, она бралась за мои бедра и больше их не отпускала, пока я не исторгался в ней до конца. Конца! Вдруг слезы текли по ее лицу.

— Что случилось? — тревожился я.

— Мне было классно, — сквозь прозрачные слезы говорила она. — Сделай еще раз так.

Я делал.

— И еще…

Я делал еще.

Я не надеялся увидеть ее когда-нибудь уставшей, да, честно, и не хотел.

Мы вошли в квартиру.

Она сняла черное шерстяное платье и бросила его в кресло.

— Арина, а кроме черного, существуют какие-либо еще цвета?

— Это сейчас самый модный.

— А можно один раз надеть что-нибудь «немодное»?

— Ты имеешь в виду другой цвет?

— Именно это я и имею в виду.

— Для чего?

— Для фотографии.

— Неужели ты будешь меня фотографировать?! — она уже тянула в постель.

— Буду, — улыбнулся я актрисе.

— А голой или раздетой?

— А не голой, вы, по-моему, не представляете, как это. Чего зря время тратить!

Она таинственно улыбнулась и провела руками по моим бокам.

— Какая у тебя нежная кожа. И такие выточенные ступни. Как у женщины. А у меня очень накаченные ноги?

— Меня устраивают.

— А что тебя не устраивает? Я изменюсь!

— Пока все. Кроме того, что ты много говоришь…

— Сейчас? Я замолчу, только возьми меня. Только войди в меня. Ты так это делаешь классно!.. Обожаю, как ты врываешься туда. Мне кажется, что это раскаленное солнце.

Она кончает со мной одновременно. Как всегда!

Я стою голый и бреюсь лезвием после душа. Она водит грудью, сосками по моей спине.

— Арин, я порежусь. Я не люблю, когда кто-то смотрит, как я бреюсь.

— Я выпью твою кровь по капле.

— Это ты сделаешь, даже если я не порежусь. В этом я не сомневаюсь.

Она опускает слегка влажные ручки и берется за мой член. Кончики ее пальцев всегда немного влажнели, как только она возбуждалась или касалась меня. Это происходило одновременно.