Девушка с экрана. История экстремальной любви

Я не могу поверить, но я возбуждаюсь — водя бритвой по горлу. «Горло бредит бритвою», член — Ариною. Второе сказал я, а кто — первое?

Она опускается на колени и целует меня в промежность.

— Ариночка… с огнем играешь.

— Я люблю твой огонь. Сожги меня! Опали меня… Только не гасни!

Я поднимаю ее на руки, она обхватывает лианами мою шею, и я насаживаю ее на…

— Да! — вскрикивает она. Ее глаза расширяются, как от ужаса. Я начинаю быстро подбрасывать ее вверх-вниз, она тут же ловит ритм и выгибается под стать… Ее грудь трется о мое лицо, ягодицы ударяют в мой пах. Я чувствую сильнейшее возбуждение. Она делает два-три взлетающих рывка, и оргазм, как одержимый, сорвавшись, уносится в нее. Слившись с ее оргазмом. И криком:

— Ты мой!.. Мой!

Я мягко целую ее нежную шею. «Сексуальный мустанг», да и только.

— Я обожаю, как ты кончаешь, — шепчет она, сидя на краю ванны, еще на мне.

— Мне нужно сесть за рукопись…

— Ты все равно все успеешь, Алешечка. Побудь еще во мне, не уходи.

Я высвобождаюсь из ее объятий.

— Неприступный Сирин! — декламирует она, идет и плюхается в кровать.

Я захожу в кабинет минутой позже.

— Где моя рукопись?!

— Подо мной! — смеется она. — И чтобы ее получить…

— Мне нужно … тебя.

— Тебе нужно пройти через меня.

— Хорошо, дай уберу страницы, чтобы они не помялись, и — войду в тебя.

— Тебе рукопись важнее, чем я. Какой ты, — деланно обижается она, приподнимая спину и бедра, из-под которых я достаю страницы машинописи. Она ожидающе улыбается. Бедное издательство, знали бы они, через что проходит рукопись современного романа, пока не попадает в набор!

— Я надеюсь, твоему слову можно верить… — Она протягивает голые руки и распахивает мне навстречу бедра.

Я еще никогда не нарушал своего слова!

Я вхожу в нее с думами, что же для меня важнее: рукопись или она, женщина или литература? И по всему выходит, что эта неверная проститутка-литература. Когда-то знаменитейший имперский писатель номер один, с такими же усами, как у Панаева, изрек, что «литература — это блядь, которая не каждому дает».

«А что же нужно сделать, чтобы дала?» — спросил я с юношеским пылом и азартом. «Нужно очень долго пытаться, — ответил он. — И то неизвестно, даст ли!»

Арина мне давала, касательно другой «бляди» — я не знал, даст ли.

До трех ночи я сижу, разбираюсь с корректурой. Потом ложусь, обнимая теплую, горячую спину. Даже во сне она безошибочно находит мой клинок и, взявшись за него, сладко чмокает губами.

Что бы мог означать этот «чмок»?!

Четыре раза я встречаюсь с художником Запойным, пытаясь «выправить» портрет «Натальи». И все равно, глаза у нее (под его пером) не получаются, а скулы подрезаны на западный манер. На обложку он хоть и вынес мое фото, но цвет ее — поносный, а название и имя автора — в ужасных тонах.

30 декабря мы едем к черту на кулички — за Речной вокзал, к нему домой. Каким-то предновогодним чудом находим дом, в котором он живет. Дома он чистый, тихий, причесанный, как причащенный. Но портрет Натальи все равно не выходит. Хотя он и старается. Правда, после моего настоятельного пожелания ввести синий цвет в обложку с кроваво-красным заглавием она начинает выглядеть лучше и веселее.

Прощаясь, я дарю ему бутылку «Смирновской» на Новый год.

— Ну что, Алешенька? — говорит Арина.

— Обложку вытянет. Но с портретом плохо, получается не русская красота, а западная, сексуальная, с подрезанными скулами…

— Но тебе же нравятся такие!

— Мне нравится русская красота. Она совершенна. Самые красивые жены на Западе были русские. Многие знаменитые художники и аристократы имели русских жен: Дали, Шагал, Пикассо (сразу двух). Набоков был женат на русской Вере. Я встречался с ней в Швейцарии — совершенная аристократка, сохранившая красоту и благородство черт даже в восемьдесят лет.

— Ты столько всего знаешь! Я очень люблю Набокова, такой необыкновенный язык. У нас в театре будут ставить одну из его пьес, я буду играть главную роль.

— Подросшую Лолиту?

Она сексуально, — делая вид, что застенчиво, — улыбается. Я спрашиваю:

— А что это за парк, вдоль которого мы едем уже пять минут?

— Это Речной вокзал, куда приплывают корабли.

— Или теплоходы?

— Одно и то же.

— И зимой? Я никогда здесь не был. Разве река судоходна?

«Рейн судоходен», — ни к чему вспоминаю я.

— Алешенька, я не знаю. Ты такой умный и о стольких вещах думаешь. У меня бы заболела голова.

— А тебе нравятся глупые?

— Наоборот. Но я никогда не встречалась с писателем.

— А с кем ты встречалась?

— Я ждала тебя, мой принц!

Меня подрезают, и я едва уворачиваюсь от столкновения с другой машиной.

Свежо предание, да верится с трудом.

— С актерами?

— Никогда.

— С режиссерами?

— Никогда.

— С Ипатием Платиновым? На съемках?

— Он приглашал в свой номер. Но я не пошла.

— Что ж ты так? Он знаменитый актер!

— Я была замужем.

— А сейчас?

— Сейчас другое. Такого не было никогда.

Я смотрю на ее лицо, легкую шаль на голове. Сейчас она выглядит милее, но особых чувств, кроме физиологических, не вызывает.

— Алеша, мне нужно сегодня быть дома, чтобы собраться и уехать завтра на два-три дня. Ты отвезешь меня?

— С удовольствием, только бензин на нуле.

— Мы можем заправиться в Лужниках. Тебе это лучше сделать сегодня и залить канистру, так как в праздники все будет закрыто.

На Смоленской площади меня опять нагло подрезает таксист, пересекая по диагонали три полосы. Я скорее чудом и со звериным инстинктом уворачиваюсь от него. Взбесившись, вгоняю его в бордюр и прошу, чтобы она опустила окно. Окно замерзло, я перегибаюсь через нее и распахиваю дверь. И ору на него таким матом, что у того округляются глаза. Какие-то грузины сидят в машине, но молчат. Я хочу выскочить к таксисту и разрядиться, но Арина удерживает, хватая за плечи. Я мечу проклятия нарушителю и отъезжаю.

— Я не знала, что ты такой легковозбудимый. Думала, ты его испепелишь.

— За все это время ты не заметила ничего другого, что касается моей возбудимости?

Она улыбается:

— У тебя классная реакция. Ты прекрасно водишь машину.

— А что еще?

— И «водишь» меня.

На бензозаправке бензин никому не продают, но мне за взятку тетка соглашается отпустить. Кому сказать в Америке, что бензин нужно покупать за взятку, — примут за сумасшедшего или барона Мюнхгаузена.

— И только под расчет, у меня нету сдачи, — говорит бензиновая Баба-Яга.

— У тебя есть мелкие деньги, я завтра отдам? — У меня были только доллары.

— Да, конечно. — Она озирается вокруг себя. — А где моя сумка?

— Может, сзади?

— Нет нигде. Господи, я сумку потеряла, а там все мои документы, ключи от квартиры и деньги. Где я могла ее потерять?

— Ты же не выходила из машины. Где ты ее держала?

— Справа на сиденье.

— А почему не в центре или сзади?!

— Я знала, что мне придется расплачиваться за то, что я встретила тебя.

— Надо скорей вернуться и поискать. Может, она валяется у бордюра.

Я быстро несусь назад.

— Алешенька, я еще хочу с тобой Новый год встретить.

— Я думал, ты смелая девушка.

— Но кругом лед, снег.

— Нужно было сумку держать в середине, а не у двери, в самом неподходящем месте!

— Я знаю, я просто увлеклась — тобой.

Мы ищем ее полчаса. Я бегаю по снегу, она даже спрашивает в придорожных киосках, но сумки нигде нет.

— Там были все мои деньги, что я получила в театре. Все, что я хотела потратить на подарки.

— Это я восполню. Моя вина… лучше б я выскочил из машины.

— Не переживай, у меня такое предчувствие, что она найдется. Самое сложное — восстановить телефонную книжку. Там сотни телефонов.

— Для девушки, не гуляющей ни с кем?..

— Это все деловые номера.

— Это может быть не только дело, но и профессия.

Она знающе улыбается. Я подъезжаю к ее двору, окруженному большими домами, около метро.

— Во двор не надо, тут вечно кто-то гуляет и докладывает потом, с кем я возвращаюсь.

— Часто возвращаетесь?

Улыбка и молчание.

— Вы могли поймать «левака».

— Для «левака» вы слишком дорого одеты.

— Я разденусь и въеду.

— Правда?

Она неверяще смотрит на меня.

— А вы хотите?

— Я всегда хочу тебя — голого.

— Значит, когда я одет…

— Хочу еще больше.

— А когда же вы не хотите?

— Я всегда хочу тебя. Ты мое бешенство.

— Интересное сравнение…

— Я пошла, сейчас предстоит большая разборка по поводу «моей ветрености». В сумке ключи от его машины. Единственная пара. — Она вздохнула. — Я буду мечтать о тебе всю ночь. А завтра… — загадочно улыбается, — я тебя разорву на части. Ты просил торт, я заказала в театре три. Ты любишь «Наполеон»?

— Безумно.

— Я рада. Прощай, мой писатель!

И она исчезла в легком, падающем снегу.

До четырех утра я сижу с рукописью, и мне остается еще один переход, последние сорок страниц. Завтра я должен заехать к Натали. Для обмена.

— Алексей, мне сообщили из издательства, что ваш портрет будет на всю обложку. Я удивлена и огорчена, что вы переступили через бывшего главного редактора и меняете оформление серии, созданной мной.

Губы ее поджаты, она обижена.

— Натали, ну не все так трагично, завтра Новый год!..

— А что я буду говорить другим авторам? Чем вы лучше?!

— Ничем.

— Это все ваша привычка ходить по начальству и добиваться того, что у нас не принято, о чем никто даже и не думает.

— Натали, вы мне очень симпатичны. — Я достаю большую коробку итальянских конфет и бутылку французского шампанского. — Виноват, но повинную голову меч не сечет! Это вам, я желаю Натали божественного Нового года, тем более теперь, когда у вас такой «подарочный» автор.

— Ладно уж, — улыбаясь, смущается она. — Садитесь, давайте работать. У меня вечером гости, еще надо будет готовить. Сейчас нет времени выяснять отношения, но это первый и последний раз, когда я вас прощаю.

— Спасибо, — говорю я и целую ее руку.

— Где вы-то на Новый год?

— Еще не решил, приду к вам, думаю.

Она смеется.

Через три часа мы делаем перерыв, вставая из-за стола.

— Любите компот? Я вчера приготовила.

— Обожаю. Я могу позвонить?

— Я как раз выйду, чтобы не мешать.

— Арина, здравствуйте. Поздравляю вас с наступающим…

— Алешечка, моя сумка нашлась! Я тебе полдня уже звоню!

— Не может быть, — сказал я, хотя предчувствовал, что именно так и будет.

— Звонила женщина и оставила сообщение. Ура! Я так рада!

Натали приносит мой компот.

— Мы можем вечером за ней съездить? Нам все равно еще в театр нужно… заезжать…

На улице морозно и холодно. Кругом какие-то гирлянды. Пусто, ранние сумерки, улицы чисты. К моему удивлению, снегочистилки работают. Мы два раза сбиваемся, прежде чем попадаем на нужную эстакаду, и едем в какую-то Тмутаракань, за последнюю остановку метро, к кольцевой дороге. Я даже не знал, что там люди живут. Думал, только звери рыскают. Пять человек показывают нам цять направлений, где нужно искать одну и ту же улицу. Некий хмырь посылает специально в противоположную сторону, стоя рядом с «нашим» домом. Подлец, я хочу надеяться, что это будет его последний Новый год! (Писатели — гуманный народ.) Спустя еще полчаса возвращаемся обратно. Около подъезда торможу и выключаю двигатель. Она категорически не хочет, чтобы я шел с ней. И рвется идти одна. Странно.

— А вдруг это ловушка?

— Не думаю. Но тогда я позову тебя.

Я даю ей пять минут и спрашиваю номер квартиры.

Снег сыплет мелкой мукой с неба. Неожиданно я вижу хмыря, что послал нас в другую сторону. Я хочу выйти, но потом думаю: почему таким злым и недобрым стал народ?

Она появляется счастливая, с сумкой.

— Я так рада, что она нашлась. Денег, конечно, и косметички нет, но все остальное на месте.

Я уже несусь к городу. До Нового года остается три часа.

— Сказала, что сумку нашел ее муж-таксист. Но денег в ней уже не было, и косметики тоже.

— Откуда она знала, что там была косметика?

— Какой ты умный, Алешенька! Взяла, наверно, себе. Бог с ней, хотя косметика дорогая. Алешечка, я так рада, что буду встречать Новый год с тобой!

— Во сколько в театр?

— К первому антракту. А ты мне дашь денег — заплатить за «Наполеоны»?

— Конечно, возьми.

К девяти машина подлетает к ее театру, я даю ей семь минут. Мы еще не одеты, не мыты, не … Она появляется через пять с тремя коробками.

— Буфетчица мне даже свой отдала!

— Не волнуйся, она внакладе не осталась.

— Я ей нравлюсь как актриса.

— Любовь народа — это приятно!

В десять мы влетаем в квартиру и начинаем раздеваться, мыться, снова одеваться. Марафетиться и, несмотря на мои «цыканья», целоваться.

Мы решаем идти к Симонову, он живет через два дома. Симонов с гордостью сообщил, что у него соберутся одни иностранцы и не хватает только американца.

— Так что ждем тебя, голубь!

Ариночка одевается в вечернее (черное, конечно) облегающее платье и раскрашивает свое лицо — о, боги! — я такой симпатичной ее не видел никогда.

На лакированных шпильках и в итальянских мокасинах мы пробегаем, не запахнувшись, два дома.

Темноглядящие подростки косятся на нас: уж слишком у Ариночки ножки оголены.

Я вручаю шампанское и торт Назару с Катей и представляю им мою спутницу.

— Очень приятно, — говорит Катя, — проходите.

— Вы не в гримерном цехе работаете? — спрашивает Назар.

— Нет. Я актриса, — отвечает Арина.

— Ну, я рад, что хоть в этот раз не ошибся, — произносит хозяин и подмигивает мне.

Буквально через пять минут куранты бьют полночь — звенит хрусталь, крики, поздравления.

— Какое приятное шампанское! — говорят хором дамы, и Назар смотрит на меня.

— Все наш американец.

По включенному телевизору, на экране которого я впервые увидел ее спину, показывают имперскую площадь, почему-то названную Красной, гранитнозычный голос говорит: «Наступил 19..»

Господи, до конца века, тысячелетия остается всего пустяк. А я ведь ничего не успел написать. Это все «детская разминка» — пока. Что же останется в следующем веке? Надо писать… Но когда?

Из иностранцев никто не смог приехать, и вокруг в основном родственники Назара, но очень приличные. А племянницу, сидящую слева от меня, я бы с удовольствием обменял на Арину, сидящую справа. Юная Диана, восемнадцати лет. Но какая-то женская утонченность в лице, и имя…

— Друзья, — говорит Назар, — у нас за столом, такой пустяк, сидит американский писатель, а по-простому — Алешка Сирин. Я хочу от вашего и нашего имени пожелать ему счастливого Нового года в чужой земле и чтобы все его книжки были изданы в наступившем году. Как мои!

Я благодарю, все пьют. Племянница внимательно смотрит на меня.

— Что-нибудь не так? — спрашиваю я.

— Я не знала, что вы писатель.

— Это он шутит. Я еще не дорос до такого высокого звания.

— А когда дорастете, дадите мне что-нибудь почитать?

— Даже сегодня, если вы скажете, как с вами связаться. К тому же у Назара есть все мои книги.

Она встает и идет во главу стола к Назару.

— Новая поклонница? — говорит внимательно наблюдающая за ней Ариночка.

— Не только актрисам их иметь.

— Ты же говоришь, тебе «не нравятся молодые»?

— Рина, мы обмолвились с ней парой фраз о книгах. При чем здесь «нравятся»?

— Но это приятно, когда такие молодые…

— Я уйду с ней, а вы останетесь. Хотите?!

— Нет, Алешенька, я пошутила, — и она сразу принимает позу «паиньки» со сладко-серьезным выражением на лице. Дрессированные звери под руководством… Кто бы знал, что это за звери и как они дрессированы.

Тосты продолжаются. Аввакума нет, друг почему-то торчит на Новый год с Юлей в Таиланде. Видимо, соскучился по бананам.

Уже в час ночи, едва не умерев со скуки от застолья, мы откланиваемся, сообщая, что нам нужно ехать на следующую вечеринку. К Аввакуму…

Я так и не успел взять номер телефона молодой племянницы.

Ночь, шум, снег. Подростков нигде нет, видимо, празднуют Новый год. Значит, обойдется без выяснения отношений.

Арина сидит на большой тахте с голыми плечами. Я беру камеру «Nikon»…

— Настал и ваш черед, год спустя!

— А я должна буду позировать голая?

— Подразумевается, что вы хотите позировать голая?!

Она делает вид, что смущенно улыбается. И ей это натурально удается.

— Так давайте, изображайте на лице все, чему вас учили в кино.

— Я Никогда не позировала для фотоаппарата, — сладко поет она. Я делаю первый снимок.

Она изображает разные позы, крутит головой, сползает с дивана, извивается, складывает сексуально губы. Я быстро отщелкиваю пленку.

В целом я доволен, но ее слегка тонковатая верхняя губа портит — в остальном пропорциональное лицо.

Я закрываю объектив колпачком. Она медленно спускает платье до пояса, оголяя полностью плечи. Мелькают снежки грудей. У нее небольшая, но изящная грудь.

— Я хочу с тобой танцевать.

Она встает на каблуках напротив меня, вровень со мной, и касается белой грудью белой рубашки. «Малина сосков на сливках груди». Декаданс какой-то. Я нажимаю клавишу, плавная музыка, меланхоличный голос Sade.

Она начинает вжиматься в мою грудь и тереться об нее. Мы танцуем еще два медленных танца, и она больше не выдерживает. Ее платье падает к ногам, она быстро сдергивает колготки и становится на четвереньки на диван, спиной ко мне. Я вхожу в нее, разрывая и сминая. Губки, губы, мышцы, мускулы…

Она приходит в себя от сексуального шока.

— Алешенька, мне так очень понравилось, я хочу еще. Только в кровати.

Я включаю новую музыку — заводного Джеймса Брауна, его коронку «Sex machine».

Она извивается под эту музыку, громко стонет. В глазах ее слезы. Потом целует меня стаккато и шепчет что-то интимное. Настолько интимное, что я не могу это повторить. Но все сводится, используя эзоповский язык, к тому, что ей очень нравится эта позиция — сзади. (В народе ее почему-то называют «раком». Видимо, потому, что рак пятится. Но бывают разные раки. Оригинальная мысль!)

Я открываю дверь балкона в спальне, она же служит кабинетом.

— Иди скорей сюда.

— Я голая…

— Какое непривычное состояние для тебя!..

Она подходит и сразу упирается мне сосками в спину.

— Смотри!

Мягкий, волшебный снег большими хлопьями падает, кружась, с неба. Закрытый сад, темнота безмолвной ночи, очи окон — все в белом. И крупные, многочисленные танцующие хлопья снега на фоне бархатной тьмы.

— Как божественно, как красиво!..

Я накидываю на нее кожаную «летную» куртку, и мы, голые, выходим на балкон. Дыхание легко вырывается в воздух. Снег окружает нас и обволакивает, мы обнимаемся на балконе, обнаженные, и прижимаемся, целуясь. Я опускаю руки вниз на ее бедра и подхватываю за ягодицы. Ее ноги тут же обхватывают мою спину, а руки — шею. Я резко вхожу, она не ожидала, и вскрик, граничащий с удивлением и восторгом, вылетает из ее горла. Я сжимаю ее снизу в объятия и методично насаживаю на моего стоящего спутника. Она помогает мне, ритмично взлетая и оседая, обвив мои бедра ногами. Еще несколько рывков, качков, взлетов, и мы одновременно растворяемся в снежном оргазме. Ее громкий, неожиданный крик ударяется о снег, темные окна и белые деревья.

Я заношу девушку обратно на руках и опускаю в постель. Тело приятно и снежно пахнет. Она не выпускает росток из себя. Делая легкие, втягивающие телодвижения. Невероятно, но он возбуждается, и мы растворяемся друг в друге опять.

К шести утра, выбившись из сил, она засыпает. Даже для нее это была сверхдоза. Как чувствует себя делавший инъекции?!

Я сажусь за рукопись и работаю еще часа три. У меня скопилась масса энергии, ее нужно куда-то растратить.

Прошла новогодняя ночь. Я мог представить, что буду в эту ночь с кем угодно, но только не с профессиональной актрисой.

Мы просыпаемся в два часа дня и медленно пьем первый январский чай. Моя рубашка почти не прикрывает ее выступающие обнаженные бедра.

— Алешенька, а можно, чтобы наши колени касались друг друга?

Моя актрисочка!

— Можно.

— А то мне холодно…

— Дать халат?

— Дать, только не халат. Но тоже на эту букву…

Я смеюсь:

— Не знал, что у вас, помимо сексуальных, еще и синтаксические наклонности.

— Я сама не знала. Ты во мне вызываешь неведомое.

Распахнувшаяся рубашка обнажает ее голое сердце. В четыре у меня встреча с редактором. Но она успевает сесть мне на колени… и — на головку.

— Ты все равно летаешь, а не ездишь, — шепчет она, уже двигаясь на нем, двигая вращательно бедрами.

— Алексей, вам еще осталось поработать над двадцатью-тридцатью трудными местами, — говорит Сабош.

— Всю ночь работал.

— Над чем только! Я вижу по невыспавшимся глазам.

— Может, вам пора начать писать? Наблюдательны, как писатель.

— Упаси, Господи! — улыбается она. — Но спасибо за комплимент. А потом предстоит самое трудное — свести все составные части в одно в издательстве. Все будет готово к шестому, а седьмого — Рождество.

— А пятого у меня день рождения…

— Вот видите, так что Бог нам в помощь, если мы все закончим. Иначе все разлетится.

— То есть не выйдет книга? — я вздрагиваю.

— Выйдет-то она выйдет, только когда?!

И мы еще час обсуждаем — слова. Есть такая игра — крестословица. Наша сложнее.

Вечером я звоню маме, поздравляю ее и обещаю завтра заехать. С миру по нитке — голому кафтан: мы сооружаем ужин, я открываю бутылку красного вина «Хванчкара», чудом купленную в киоске. И мы пьем с Ариной за Новый год, за нас, за счастье и за исполнение хотя бы половины ее желаний. Она говорит, что основное ее желание — я. Но я еще должен исполниться. Или исполнить… я не совсем понимаю.

После бурной ночи я набираю номер телефона и прошу:

— Будьте добры, господина Алоизия Сигарова.

— Его сейчас нет, кто его спрашивает?

— Меня зовут Сирин, я приехал из Нью-Йорка и хочу…

— Оставьте ваш телефон. Как только он появится, он вам перезвонит.

Ариночка широко открытыми, округленными глазами смотрит на меня.

— У него сейчас лучший театр в столице, в котором играют самые талантливые актеры.

— Я был в этом театре два года назад. И был поражен, как они играли, тем более пьесу моего самого нелюбимого американского драматурга.

— А вы давно знакомы? — вежливо спрашивает она.

— Нет, мы незнакомы.

Арина заставляет меня звонить еще два раза, но Сигарова в театре нет. «Видимо, не будет», — с грустью говорит его секретарша.

— Я так хочу, чтобы вы познакомились! — журчит Ариночка, и глаза ее горят. — Он мой любимый актер!

— Я могу дать телефон…

— Я не сплю с актерами! — гордо говорит она.

— Вы вообще ни с кем не спите, мне это только кажется! Они что, прокаженные?

— У них слишком психика неуравновешенная.

— А это влияет как-то на половое исполнение…

— Они слишком много отдают сцене, — почти не улыбается она.

— Хотите пойти к нему в театр?

Она виснет у меня на шее.

— Да, очень. Но к ним билеты не достать.

Опять я собираюсь в театр, и опять с актрисой… Знак это или примета? Значит это что-то или нет?

Вечером я отвожу удовлетворенную (во всех смыслах) Арину домой и заезжаю к маме.

Час я выслушиваю нотации, недовольство, оскорбления и претензии. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не послать все, и, не попрощавшись, ухожу.

В полночь звонит Риночка и сообщает, что она лежит в ванне и думает обо мне.

— А ручки твои где? — спрашиваю с улыбкой я.

— Еще пока на пупке.

Я смеюсь и рассказываю ей анекдот по этому поводу: про Вовочку и воспитательницу в одной постели.

Утром раздается громкий звонок, и мне сообщают, что Панаев сегодня выкроит время после съемок для нашего интервью. Он ожидает меня в шесть вечера в здании у Патриарших прудов. Эти пруды будут возникать в моей жизни, видимо, все время. Следом раздается звонок:

— Сейчас с вами будет говорить Алоизий Сигаров.

Я замираю. Щелчок, тишина.

— Я вас слушаю, — раздается знакомый всей Империи голос.

— Здравствуйте, спасибо, что перезвонили.

— Не за что. Чем могу быть полезен?

— Меня зовут Алексей Сирин, я из Нью-Йорка, хотел бы с вами встретиться и обсудить возможность постановки по одному из моих романов.

— Сколько вы их написали?

— Несколько.

— Но все сразу я не обещаю!

Я улыбаюсь интонациям и переливам его голоса — великолепное произношение.

— Я вообще-то ни на что не надеюсь. Это как прыжок в бассейн без воды.

— Ну, мы нальем воду, нальем. Когда вы уезжаете?

— Через пять дней.

— Давайте накануне вашего отъезда. Раньше не смогу. Моя секретарша с вами договорится о времени. До встречи! Гуд бай.

Его секретарша тут же берет трубку. Совсем как в Америке: четко, ясно, отработанно.

Вечером Панаев врывается со своим шофером, ассистентом и Толем. Его ждут несколько человек, непрерывно звонят три телефона. Я ожидаю в приемной уже полчаса. Неожиданно он оборачивается ко мне:

— Извини, Алексей, съемки! Сейчас начнем.

Он дает распоряжение директору и, не обращая ни на кого внимания, проходит в свой кабинет. Все смотрят с уважением, перешептываясь и спрашивая, кто я такой.

Еще через десять минут приглашают к нему в кабинет, говоря, что Ардалион Нектарьевич ждет.

Он поднимается мне навстречу — широкоплечий, высокий, с густыми скульптурными усами:

— Ну, здравствуй, с Новым годом! Садись, располагайся.

Я тронут его вниманием и теплотой. Забываю, что он актер.

— Прочитал уже два твоих романа. И оба понравились!

Я с удивлением смотрю на него:

— Не ожидал.

— Я быстро читаю. Несмотря на то что поклонник классики и современную литературу не воспринимаю, я получил удовольствие.

Он проводит ногтем большого пальца, расправляя усы.

— Роман о психушке очень трагичный, в нем много драмы, еще какие-нибудь пять лет назад я бы взял и снял его, не задумываясь. Но сегодня, как мне кажется, для меня, это пройденный этап. Но это ни в коей мере не относится к качеству романа и вечности его темы. Я предложу его моему брату, он тоже режиссер, и мне кажется, что это может его заинтересовать.

— Большое спасибо. Он интересный режиссер.

— Антон мой учитель, его «Анна» просто шедевр. И не потому, что он мой брат. Касательно рукописи «После Натальи» — эдакий набоковский роман, на мой взгляд. Тема любви — вечная тема, и меня она волнует, как и всякого другого художника. Там очень хороши диалоги. И сцены любви необычно написаны. О постановке этого романа мы можем поговорить в твой следующий приезд. Это все.

Я чуть не подпрыгнул до потолка: я не верил, что это Панаев и что он говорит такие слова о моих романах.

— Сколько вопросов в интервью?

— Тридцать пять.

— Сегодня все не успеем. Я должен буду ехать еще в правительство, жду звонка. Давай включай, начнем.

Я заряжаю маленький диктофон кассетой. Он ставит диск с музыкой Моцарта, тихо-тихо. И тут я вижу невероятное: режиссер одним движением мускулов лица выбрасывает из головы съемки, сценарий, актрис, актеров, правительство, книги, бег, гонки и, совершенно расслабляясь и как бы переносясь из своих десяти миров в мой мир, единственный, только и существующий теперь для него, говорит:

— Первый вопрос?

Я задаю первый вопрос, и мы начинаем интервью. Такого интервью у меня не было ни с кем. А были и более великие люди. Недаром я сгораю от желания снять с ним фильм.

Ардалион прерывается, дает в селектор команду, и нам приносят какие-то ароматные благоухающие чаи.

— Специальная заварка, моя смесь, пробуй.

Чай открывает мне второе дыхание. Я вовлечен в магнитное поле Ардалиона Панаева и не могу ничего с собой поделать, увлекаясь им все больше и больше. Когда я был мальчиком, я не мог и мечтать, что увижу его воочию и — что вообще невероятно — он будет со мной разговаривать.

На двенадцатом вопросе раздается стук в дверь и тут же голос:

— Белый дом, Ардальон Нектарьевич.

Он, многозначительно глядя на меня, берет трубку. Ни один мускул не меняется в лице. Он продолжает смотреть. Слушает и чеканит:

— Да, Викентий. Я буду через двадцать минут.

И мне:

— Все, закончим завтра, не сердись.

Ему уже несут кожаное пальто, отделанное мехом, радиотелефон для прямой связи, папку с бумагами, и три «пристяжных» исчезают вместе с моей мечтой. Я не успеваю попрощаться. Остаюсь один: великолепно отделанный кабинет, снимки звезд мирового кино. С ним. Мой любимый актер Роберт де Ниро.

— Сегодня в двенадцать ночи я сообщу вам время на завтра, — говорит панаевский директор.

Я благодарю и откланиваюсь. Мы продолжаем на следующий день.

— У меня вообще, Алексей, интересная родословная, вон она на стене висит. Я из дворянского рода и одной родовой ветвью восхожу к Пушкину, а другой — к Лермонтову. То есть наследник обоих. Бабки и дедки служили при дворе у царя-батюшки.

Я встаю и с почтением разглядываю генеалогическую таблицу на стене, расписанную готическим шрифтом.

Рядом фото знаменитых итальянских и американских режиссеров в обнимку с тем, у кого такая невероятная родословная.

Он выжидает нужную паузу и говорит:

— Ладно, мы отвлеклись, давай продолжать. Работать!

— Ваш фильм «Раба» был возвратом к итальянскому неореализму…

Мы говорим о его лучшем фильме, принесшем ему мировую славу. Он недоволен прессой, критикой и тем, что Империя не приняла этот фильм, а также тоннами зависти и злословия, выплеснутыми на него коллегами.

Спустя час раздается звонок, он не берет трубку, и ему сообщают из-за дверей, что это «Белый дом».

Ардалион слушает и чеканит:

— Да, Викентий. Я буду через двадцать минут.

— Все, Алексей, закончим через день. Завтра у меня до ночи съемки.

— Ардалион, пятого января у меня день рождения, и я буду его праздновать в небольшом кругу. Будут также и ваши друзья…

— Сообщи Толю место и время. Буду обязательно, только с женой!

Он подмигивает мне. Ему уже несут кожаное пальто, рацию-телефон, бумаги, кожаный портфель, и, окруженный пристяжными, он исчезает.

Я стою посредине красивого кабинета и думаю: сон это иль не сон?

Позже я забираю Арину из театра после спектакля, и мы едем ко мне.

Едва мы заходим в дом, она восклицает:

— Алешечка, завтра у тебя день рождения. Я хочу тебе подарить — себя!

Она срывает с меня одежду, и через минуту я уже двигаюсь в ней. Она дарит мне себя, но как! Как будто автоматные очереди сотрясают ее извивающееся тело. Я целую ее слезы.

— Ты мое божество, — шепчет она. — С днем рождения!..

У мамы какие-то связи, блат, и мы решаем устроить мой день рождения в небольшой ресторации на киностудии. Мое 33-летие. Раньше я почему-то всегда считал, что не доживу до возраста Христа. Я и сейчас не верю, что дожил. Хотя оставаться после меня нечему.

Аввакум приезжает с Юлией, разодетой в пух и прах, в роскошной соболиной шубе.

Мы обнимаемся и целуемся. Я встречаю гостей на проходной.

— Алексей Наталиевич, с днем рожденья! — говорит Аввакум.

Юля вручает мне завернутый подарок.

— Когда ты уже из троек выберешься? — подкалывает Аввакум.

— Я бы лучше двоечником остался, навсегда!

— Назад возврата нет, — декламирует он. — «Колесо истории вспять не повернуть!» — Мы смеемся.

Съехалось уже человек десять. Возникла скромная, утонченно одетая Арина. Это было ее первое явление народу. Я отправляю всех в ресторан, с заморскими бутылками, чтобы заложили все в холодильник, охлаждаться.

— Безо льда он не может, — шутит моя мама.

— Вы его рожали! — говорит Аввакум, и они смеются.

Я остаюсь ждать Ипатия Платинового. Он опаздывает и не будет знать, куда идти. Наконец, спустя сорок пять минут после начала торжества он появляется. Говорит, что добирался на троллейбусе, машину было не поймать. И это первый актер Империи!

Нас встречают возгласами, рукопожатиями и объятиями. Ипатий узнает Ариночку, и они нежно целуются.

Все в хорошем настроении, хотя никто еще не выпил. Мама подводит шеф-повара и знакомит нас:

— Это Владимир Ильич!

Круглый, как шар, директор ресторана, он же шеф, поздравляет с днем рождения и спрашивает, когда подавать запеченную картошку к моей любимой селедке.

— Я не верю, что «сам Владимир Ильич» будет нас обслуживать!

Он улыбается и уходит отдавать распоряжения.

Зал, небольшой, но уютный, закрыт специально для торжества. Стол уставлен всевозможными рыбами, языками, заливными, холодной дичью, зеленью и соленьями. Я даю знак, и на стол приносятся и открываются десять бутылок разной водки, виски, шампанского, белого и красного вина, ликера киви.

— Дружочек, — говорит Аввакум, — что-то мало бутылок, попроси шефа удвоить!

Я незамедлительно провозглашаю Аввакума тамадой. Он встает с полным бокалом:

— Несмотря на бедность и неизысканность стола, я хочу выпить за богатство и изысканность души моего друга Алексея Сирина!

Все встают, начинают со мной чокаться, поздравлять. Я вдруг смущаюсь от такого внимания.

Вечер был пущен, все начинают пить, а многие — есть. Мне кажется, что они из голодного края. Да так и есть — это голодный край. Я пью и не ем. Я дал себе слово сегодня напиться и расслабиться!

Заходит Владимир Ильич и говорит, что звонил лично Ардалион Панаев, не хотел отрывать от гостей, просил передать поздравления с днем рождения и извиниться, что не сможет приехать, так как все еще на съемках на какой-то горе.

Все с удивлением смотрят на меня, кроме гениального Ипатия.

— Сыночек, я не знала, что ты знаком с самим Панаевым. Смотри, какой ты становишься знаменитый!

Аввакум поднимает тост за мою маму. Потом все встают почтить память папы. Я пью бокал водки до дна и показываю Аввакуму — снова.

— Дружочек, ты бы закусил, а то у меня был приятель типа тебя, пил из хрустального рога, потом я его на себе тащил целую улицу.

Мама смеется, вспоминая. Дальше сыплется куча тостов и пожеланий. Меняются блюда, вокруг царит сплошное веселье, все хотят общаться с Платиновым, а некоторые — даже со мной. Он одаряет всех своим теплом и лучезарностью.

Мама наблюдает, как я пью.

— Алеша, ты так не пил никогда.

На десерт Владимир Ильич, сам, лично, вносит большой трюфельный торт, на верху которого написано: «Сирин — 33».

Зажигают на торте три свечи (потом мой друг будет петь про эти свечи), и все кричат поздравления, пока я не гашу их одним дыханием.

Десерт поедается с большим аппетитом и смехом.

Я щедро рассчитываюсь с Владимиром Ильичом (Я не мог с Владимиром Ильичом рассчитаться не щедро. За все, что он сделал…). Идем по киностудий, и я что-то громко пою. Пока нас не догоняют охранники с собаками. Им объясняют. «Мы не хотим дипломатического конфликта», — говорит охранникам Аввакум, как будто они понимают, что такое дипломатические отношения.

Я пьян. В дугу. На улице я впервые падаю — на лед лицом.

— В таком состоянии он не может вести машину, — говорит с тревогой мама. Это я еще различаю.

— Я поведу, — отвечает Арина, и все успокаиваются.

— А то мой «Мерседес» к твоим услугам, — улыбается Аввакум и ловит меня, когда я падаю, поскользнувшись, в третий раз. Лед, знаете ли, скользкий!

Арина садится за руль, и машина чудом заводится. Я думал, пешком пойдем. Зима…

— «И по тундре, по широкой дороге!», — громко ору я.

— Хорошо ты отпраздновал свой день рождения, — улыбается мама.

— Что он умеет писать, я знал, что он умеет читать, я тоже знал, но что он еще и петь умеет — этого я не знал! — говорит Аввакум.

Мы смеемся и долго обнимаемся. Юлия ждет своей очереди. Я целую ее в щеку и лоб.

Какая-то дама ведет машину.

— Ты кто?

— Я Арина. Ты уже не помнишь?

— Какая Арина?

— С которой ты спишь уже две недели, — улыбается она.

Я сгребаю ее за воротник шубы и целую в губы.

— А, вот ты какая Арина! А как ты ко мне относишься?

— Я, кажется, влюбляюсь в тебя.

Последнее, что я помню. Провал…

Утром я просыпаюсь в страхе, что пропустил или потерял что-то. Постель пуста. В ужасе хватаюсь за часы: десять утра. Меня ждут в издательстве Натали, редакторы, художники. Я пытаюсь вскочить, и как будто огненный обруч схватывает голову. «А!» — от боли я вскрикиваю и падаю на кровать. Натягиваю на себя джинсы, куртку, наматываю шарф и с не завязанными шнурками несусь к машине, едва не забывая последние страницы рукописи.

В издательство я прилетаю в десять тридцать, и Натали с легким недоумением смотрит на меня:

— Где это вас так?

Голову раскалывает сжимающий обруч. Раскалывает — сжимающий. Абсолютно неправильная конструкция. Дожил. Тогда он должен разламывать!

Подхожу к зеркальному шкафу, и мне становится дурно.

— Натали, я прошу величайшего прощения, я вчера справлял день рождения и слегка…

— Ладно уж, не извиняйтесь.

— Натали, мне ужасно стыдно, я так никогда не напивался. («А у Аввакума, а у издателя», — шепчет внутренний голос.)

— Бывает, бывает. Вот вам подарок.

Книга «Жизнь и творчество Кустодиева». Я целую ее руку и благодарю. Достаю французские духи из пакета:

— А это вам.

— В честь чего?

— В честь окончания работы над романом «После Натальи».

— Ну, мы еще не закончили. Нам предстоит безумных полдня. В три часа все закрывается.

Дальше начинается невероятное. Шесть человек работают с нами, раскладывая, складывая, сверяя, поправляя, делая макет, двигая заголовки на титулах, меняя шрифты, отделяя место для эпиграфов. Которые я очень люблю.

Натали дает команду. Мне приносят липовый чай, мятные пряники. Но ничто не может убить перегар водки. Я извиняюсь снова и снова. Она успокаивает меня опять. Я не верю, что это безумие и гонка, изменения, перепечатки, переделки когда-нибудь закончатся. На это нужны недели, а не часы. И — о чудо! — ровно без пяти три все заканчивается, и все все успевают. Я не верю и смотрю ошарашенно на Натали.

— А вы волновались, я же вам говорила, что успеем!

Я достаю из пакета бутылку лучшей английской водки и произношу:

— А теперь едем к моему прекрасному редактору — допраздновать мой день рождения.

— Так нельзя говорить по-русски, писатель! — с мягкой улыбкой произносит она. — А кто за рулем?

— Я!

— Только довезите живой. Я лишь начала готовиться к завтрашнему Рождеству.

Издательство вымерло в минуту. Как будто и не было никого. Мы спускаемся по мраморной лестнице. Я философски изрекаю:

— Лишь бы закуска была хорошая.

— Все успеем, — успокаивает она меня. Желая…

Я пью с Натали за нее, за американское Рождество, за имперское, за литературу, за гениальных писателей, молюсь и пью за выход книги.

И постепенно обруч перестает сжимать.

В шесть вечера меня соединяют с Панаевым, который отменяет нашу встречу, говоря, что едет в Белый дом, на прием в честь Буша. Я поражаюсь, почему его так интересуют политика и политики — пиявки на теле народа! Ведь он актер и режиссер.

Я забираю Арину после спектакля в театре. Она знакомит меня с кем-то, представляя как американского писателя. Они, наверно, подумали, что пьет — как имперские. Судя по лицу.

Дома она садится на меня верхом и сообщает, что из-за моего дня рождения (из-за того, что я родился) была потеряна целая ночь. А остается всего лишь три. И до утра она не дает мне спать. Свое обещание она с лихвой выполняет. У нас начинается невероятная скачка.

Потом орловский рысак делает еще три забега. И как-то странно, но голову совсем отпускает.

Ариночкина пипка имела на меня оздоровительное действие. «А на кого нет?!» — думаю я, засыпая.

Снег на кладбище в метр, чернеющие на фоне его белизны памятники, покой. Я один с папой. День его рождения. Памятник — никакой, а жаль, он заслужил быть до небес… Падает с ветки снег, пробежал пушистый зверек. Я тихо плачу, прикусив губу. Почему мы обречены терять все дорогое и близкое? Тишина, нет ответа.

Она сидит в машине и ждет. У нее тонкие ботинки, она греется, подставив их под теплую струю воздуха.

— Ты замерз, Алешенька? — спрашивает она.

— В душе, — отвечаю я и думаю: в душе.

Она целует мягко мою щеку.

— Я тебя согрею, как только мы приедем…

Я сразу наливаю водки полный стакан. «За твой покой, папа, за твой покой», — и выпиваю до дна.

Она касается губами своего ликера и сразу тащит меня в постель. Там она согревает каждую часть моего тела и особенно одну, как птица Феникс восстающую из пепла.

Опьянев, я медленно засыпаю. Едва я пробуждаюсь, как она оседлывает меня снова.

— Мне кажется, я никогда тобой не…

Мне тоже так кажется. Она наседает на птицу Феникс так глубоко, что я боюсь, чтобы там ничего не проткнулось и не сломалось.

— Алешенька, я кажется, кончила три раза!

— Поздравляю, — говорю я, — так и поступай всегда. — Наконец-таки прорвалось, свершилось…

— Это все ты, это все ты! Я обожаю, что ты со мной делаешь!..

Она засасывает мой язык глубоко в рот.

В холле театра меня встречает стройная секретарша Сигарова. Она говорит по-английски. Приятное разнообразие на фоне великого имперского языка.

— Мистер Сигаров просит прощения, он будет в театре через пятнадцать минут. Могу я вам предложить чай или кофе?

— Ничего, спасибо.

Она проводит меня в какой-то предбанник с кожаным диваном и вежливо говорит:

— Я вам сообщу, как только он появится в театре.

— Спасибо, — благодарю я.

Проходит еще полчаса, прежде чем я слышу голос, от которого мне становится трепетно внутри. Голос по мере приближения отдает какие-то команды, дает указания, решает проблемы. Еще через пять минут наивежливейшая секретарша просит меня войти. Я вхожу, он встает, протягивая белую руку и говорит:

— Алоизий Сигаров.

Как будто кто-нибудь его не знает!

— Я вас знаю с детства. С «Безумного дня»! Алексей Сирин.

— Какая благородная фамилия, садитесь.

Я, не смущаясь, рассматриваю его. Седые волосы, те же гладко выбритые, чуть пухлые щеки с пунцой, сдерживаемая улыбка и умные глаза. Он лишь слегка постарел снаружи, но полон внутренней энергии и заряда, которые все равно бьют изнутри — через постаревшую оболочку.

— Как поживает моя любимая Америка?

— Вы были у нас?

— Каждый год минимум два раза, а то и три. Я веду там курсы актерского мастерства в Мичиганском университете.

— Я не знал…

— Ничего страшного. — Он с хитрецой улыбается. — Алексей, у нас времени, как говорится, в обрез, сегодня еще две репетиции, а вечером спектакль.

Вы по-прежнему в театре «Современные записки»?

Ну, что вы, давненько вы у нас не бывали. Я играю в МАТе, лет так десять уже.

— Где-где?

Он улыбается моей реакции.

— Московский аристический театр, а сокращенно МАТ.

— Можно посмотреть?

— В любое время. Скажите главному администратору Ирине Леопольдовне, что от Сигарова, и она вас посадит.

У него великолепная дикция и потрясающие интонации. Я смотрю в его голубые глаза и таю.

— Когда-то это было недосягаемое счастье — увидеть вас в театре на Площади.

— Сейчас все проще. В театр не так рвутся. Хотя, к моему удивлению, еще ходят. Чем могу быть любезен?

И он откинулся в бархатном кресле — в водолазке и дорогом пиджаке.

— Пару лет назад меня привел в ваш театр один кинорежиссер. Шла пьеса моего нелюбимого драматурга об американских солдатах. Я и на Бродвее не мог высидеть ни одну из его пьес. Зная, что и здесь уйду сразу, пошел лишь из-за уважения к приглашавшему. Через пять минут я сидел, затаив дыхание, через десять мне было страшно: я был потрясен тем, что создали актеры на сцене, это был кромешный ад. Сидел, забыв, что я в театре и дрожал, как маленький мальчик. Я испытал катарсис.

— Благодарю вас. Я режиссер этого спектакля, а играли мои ученики.

Я привстал и пожал ему руку:

— Это было очень сильно и классно сделано.

Он с удовлетворением склонил голову. Я продолжал:

— Обратил внимание, что состав вашей труппы очень молодой, я пишу романы и…

— Они опубликованы?

— Да, в Америке. У вас первый только готовится к изданию. Я всегда мечтал, чтобы мои романы были поставлены на сцене, но в молодом талантливом театре…

— О чем романы?

— Один о психиатрической больнице, другой из жизни студентов, прожигающих жизнь.

— Они переделаны в пьесу?

— Нет, но это не займет много времени. Хочу подарить вам оба романа, как моему любимому актеру.

— Благодарю, спасибо.

— А также узнать ваше профессиональное мнение о возможности постановки любого из них на вашей сцене. Хотя мне и трудно поверить, что такое возможно.

Я открыл мягкую обложку и стал подписывать.

— Всегда надо верить! Но возникают сразу три проблемы: я жутко занят и раньше чем через два месяца не смогу приступить даже к чтению вашей книжки. Второе: как бы она мне ни понравилась (тема «психушки» меня всегда интересовала), все равно нужна будет инсценировка, чтобы я смог принять окончательное решение. И третье: почему бы вам не показать свои произведения большим театрам, академическим, мы ведь студийный театр, всех актеров я собрал по своим курсам: я, ко всему прочему, ректор училища при МАТе. Это чисто дружеский совет, никак не…

— Мне нужна талантливая труппа с большим количеством молодых актеров. Ваши актеры мне очень понравились.

— Хорошо, договоримся так: я прочитаю ваш роман, пока один (!), в марте, а вы мне позвоните к первому апреля. И верьте, что все задуманное рано или поздно сбывается, если только очень захотеть.

Я и подумать тогда не мог, что он пророк…

— Благодарю за искренние пожелания. Это вам небольшой сувенир. — Я быстро положил на стол кожаный ежегодник.

— Это очень кстати! Как вы, вероятно, заметили по моему кабинету, мне еще нужно во многом себя организовывать.

Я вежливо улыбнулся: кабинет его представлял собой помесь восточного базара и театральной лавки. С филиалом магазина сувениров.

— Я в центр, в МАТ, могу подвезти.

— Спасибо, я на машине.

— Американцы хорошо живут у нас в России. Завидую!..

Мы одновременно рассмеялись. Секретарша уже подавала ему пальто, знаменитую клетчатую кепку; тонкой выделки кашне.

— Выходим, Алексей! Я уже пятнадцать минут, как должен говорить текст на сцене.

— Простите.

— Ну что ты, что ты. Мне было приятно пообщаться… с давним поклонником.

С улыбкой на четко вычерченных губах он опустился в большую машину, стоящую с заведенным мотором в маленьком театральном дворике, и протянул мне руку:

— В следующий раз звони хотя бы за два дня до отъезда, сходим куда-нибудь в ресторан, пообщаемся.

— Так я ведь…

И машина сорвалась с места, унося улыбку на знаменитом лице.

Я постоял еще минут пять во дворе театра, которому предстояло сыграть такую необычную роль в моей судьбе.

Дома я возбужденно рассказываю Ариночке о своей встрече. Она очень рада, что он взял читать мои романы, повторяя, что сейчас это лучший театр и все хотят в него попасть.

Она тут же, не промедляя, чтобы не терять времени, берется за мой кожаный пояс, я едва успеваю проворно отскочить, пройти через душ и без пятнадцати восемь войти в приемную Панаева. В ней, как всегда сидят шоферы, помощники, «пристяжные», просители. Он появляется через полчаса, сразу дает команду: «Чай!», и мы начинаем, вернее, заканчиваем наше интервью.

К самому концу входит в дымину пьяный Толь. Целуется с Ардальоном, обнимается со мной и говорит, что внизу уже ждет машина, везти Главнокомандующего на поздний ужин с вице-президентом. Панаев ожидает моей реакции, я никак не реагирую, и через пару минут мы заканчиваем запись.

Он встает, поздравляет меня с русским Рождеством и подходит обняться и похристоваться. Я так поспешно и широко распахиваю объятия, что в первый раз вижу не игру, а живое выражение на лице: удивление. Мы обнимаемся крест-накрест и целуемся. Сначала я попадаю ему в выбритую щеку, он целует меня в губы.

— Ардальон, спасибо большое, я вам очень благодарен за…

Он на ходу кивает и выходит через двойную дверь, отмахиваясь от кого-то.

А я еще долго ощущаю прикосновение кончиков его усов на губах.

В десять с чем-то я добираюсь домой, Ариночка встречает меня в каком-то легком фривольном халатике, который сразу распахивает, спеша показать, что под ним ничего нет. Всю ночь я бьюсь над ними двумя: над ней и ее телом. И только к шести утра они выдыхаются. «Воздушные шарики» кончаются. Но ей очень хочется. И после недолгого колебания она решается, и я впервые вхожу в нее без резинки. Ощущение плоти плотью выгибает ее в дугу. Она стонет, наседает на него, срывается, кричит. Еще и еще… Тело сотрясается оргазмом, который сливается с ее криком.

Едва помывшись, она просит меня повторить эту процедуру еще. И еще…

— Я никогда не представляла, что ты такой, — шепчет она. — Только не хватало мне в тебя влюбиться, — бормочет она, засыпая в моих объятиях.

Утром я панически собираюсь, Арина помогает складывать мои тринадцать рубашек и одиннадцать галстуков, и мы едем в аэропорт. Я ничего не соображаю и без остановки что-то говорю.

— Алешенька, успокойся, — просит она.

Как будто я знаю, как это делать. У меня дикие спазмы в животе и состояние тошнотворного страха. Господи, ну почему я боюсь летать? Я ведь ничего не боюсь.

Она зацеловывает мою шею и просит, чтобы я возвращался.

Несмотря на страх, я не понимаю этой странной просьбы. Я считал, что мы хорошо провели время и на этом приключение окончено.

Пройдя безумные очереди на таможню, где у меня пытались найти что-то даже в почках, я побрел к самолету. Едва сев в него, я сразу принял три порции водки с томатным соком, и смерть показалась мне явлением более абстрактным, а жизнь не такой постылой и даже милой.

До Амстердама мы добрались сравнительно легко. Я опять летел на проклятой мною в каком-то романе «KLM». А когда пересели на «Боинг-747», начались кошмары. Прежде всего нас задержали на час сорок пять минут с уже заведенными моторами. И я знал, что этого часа с минутами нам на что-нибудь важное не хватит. Над Атлантикой нас болтало, трясло и мотало так, что у меня кишки рвались выйти через ноздри. Не бойтесь, говорил я кишкам, я сам боюсь, потерпите, но они не хотели терпеть и рвались к ноздрям.

За два часа до посадки я обратил внимание, что самолет стал делать круги, не продвигаясь вперед, а летая над океаном. Вскоре опасения мои подтвердились: голландский пилот объявил хриплым голосом, что нью-йоркский аэропорт Кеннеди закрыли из-за снежного бурана. Ровно за час сорок пять до нашей посадки. Потом он объявил, что мы будем кружиться в воздухе в районе Лонг-Айленда, пока не узнаем, когда откроют аэропорт.

Больше всего в жизни я обожаю парить в самолете по кругу. Это когда он заваливается на одно крыло, оно уходит резко вниз, другое резко вверх, и кажется, что сейчас он перевернется вверх тормашками и полетит носом вниз в океан. Потом он заваливается на другое крыло, с теми же воздушными пируэтами. А делает он это постоянно, иначе ему не повернуть. Снова и снова… Я проклинал пилотов, самолеты, зиму, Голландию, Нью-Йорк, «KLM», себя, свои книги, тупых исчезающих стюардесс…

Так мы кружились сорок пять минут. О, что это было за удовольствие! Я вам в следующем романе опишу. Я знал, что у него рано или поздно должно кончиться горючее. Для этого не надо быть Эйнштейном. Скорее рано… Я сообразительный мальчик. И мне было очень интересно, на какой волне голландский пилот собирался сажать нас в зимнем океане. И как долго спасательные корабли будут искать нас в Атлантике.

Прошел час, и неожиданно ленивым голосом пилот объявил, что Нью-Йорк открыт и мы летим туда. (До этого к голландцам я относился с достаточной симпатией.) Но спустя полчаса он объявил, что Нью-Йорк опять закрыт. И мы снова стали кружить над Атлантикой. В иллюминаторах было темным-темно. Ни одной звезды, хоть глаз выколи. «Боинг» трясли проносящиеся из зимы ветры, а мы все кружились. Потом неожиданно самолет взял другой курс, не по окружности. Спустя какое-то время показались маленькие огоньки, и вдруг мы стали резко снижаться. Огоньки явно не походили на море огней Нью-Йорка. У меня оборвалось сердце: кончился бензин. Скорей бы уже, торопил я Бога, только чтобы это было быстро и не больно, как укол, а то еще ползти с оторванной рукой или ногой, умирая.

Самолет вдруг начал пикировать, хотя был пассажирский, и время вроде не военное. Дурак-пилот и не думал объявлять нам, заплатившим пассажирам, что он делаете самолетом. Хотя самолет не принадлежал ему, а… Неожиданно шасси бухнули обо что-то очень твердое, и в окно я увидел, что нас несет наискось по сплошному льду какой-то узкой дорожки. Самолет несло по диагонали то влево, то вправо, то влево, то вправо и только благодаря гигантскому весу не сносило вообще к чертовой матери. Так продолжалось несколько минут, за которые я вспомнил всю свою жизнь… еще до зачатия. Каким-то чудом нас занесло в большой сугроб, и мы остановились. Новая методика остановки самолета! Вблизи виднелось маленькое зданьице аэровокзала. Наверно, станция называлась «Конец света», подумал я. Очень походило на то. Я знал, что как только нас выпустят из летающего гроба, больше я в этот самолет ни за что не сяду, даже за полное собрание моих сочинений. В кожаном переплете. Двадцать минут стояла полная тишина. Вдруг хриплый голос объявил: «Нам нужно дозаправиться», и больше ничего. Живы мы или разбились, это никого не волновало. Все пассажиры спали, было за полночь. Один я работал. Я даже и думать не хотел, что голландский дурак — он же пилот — собирается поднять эту двухэтажную махину, самую тяжелую в мире, по взлетной полосе из сплошного льда. Сорок пять минут ничего не происходило, потом я услышал и увидел, что в мертвый «Боинг» стали вливать керосин. Я надеялся, что снаружи никто не закурит…

Еще полчаса спустя к крылу подкатила странного вида машина и из брандспойта стала обдавать крыло паром. По-английски это называлось «deicing», по-русски, видимо, «разобледенение». К своему вящему ужасу я понял, что «летучий голландец» собирался взлетать по этой страшно узкой, ледяной полосе. Все спали. Я начал метаться взад-вперед по самолету в поисках выхода (а заодно и спасения: «спасение летающих — дело рук самих летающих»), но никого из обслуживающего персонала не мог найти. Они все исчезли. Куда?

Теперь обдували правое крыло. Прошло еще минут сорок томительного ожидания. Вдруг самолет задрожал, и моторы стали наливаться турбореактивной силой. Тягач медленно вытаскивал нас из сугроба. Я увидел смутные, блеклые огни взлетной полосы, на которую мы едва приземлились. Они выглядели, как венки. Мел снег, выл ветер, ревели моторы, впереди полз туман. Детали картины или широкого полотна — в зависимости: «Прощальный взлет». Все четыре мотора резко напряглись и задрожали турбинами. Тело самолета охватила мелкая дрожь. Я не представлял, как большой самолет разгонится на такой маленькой полосе. (И надеялся, что голландский пилот имеет хоть какое-то представление об этом.) Пока я не представлял, он тронулся с места и начал свой разгон. Где-то сорвалась и покатилась тележка. Что-то хлопнуло и стукнуло. Я начал молиться Богу, в которого никогда не верил. Чтобы только как укол, раз — и не проснулся. И меня больше нет!

Разбег самолета мне показался в два раза дольше и как в замедленной съемке. Он бежал и никак не взлетал, скользя то левее, то правее. Спазм сжал горло и сердце. Он все бежал… Вдруг моторы заревели с нечеловеческой силой, у меня пробило в перепонках (я все слышал), еще два-три удара шасси об лед, и мы стали медленно-медленно отрываться от грунта, в самом конце взлетной полосы… Огней уже не было. Самолет тужился, и было непонятно, осилит он или не осилит взлет. Я молил Бога, чтобы на нашем пути не было высоких зданий, башен или строений. Через минуту нас поглотила полная мгла. Пилот и не думал объявлять, что он делает с нашими жизнями, вверенными ему блуждающим случаем.

Я так никогда и не узнал, что это был за аэропортик, на котором самолет чуть не разбился. Еще через час какого-то странного темного полета, где не было огней ни снаружи, ни внутри, «Боинг» начал снижаться. Мы шли на посадку по странной траектории, каким-то корявым полукругом, выходя на огни фата-морганной посадочной полосы. В полпятого утра мы приземлились в Нью-Йорке.

Кругом был снег. Наш полет продолжался восемнадцать часов вместо десяти. Я попросил сонную старшую стюардессу передать все, что я думаю, их тупому пилоту. Больше к голландцам я никакой симпатии не испытывал…

В преддверии наираннего утра меня, конечно, никто не ждал и не встречал. «Извозчик-осетин» (он же негр) заломил столько, что у меня чуть не повыскакивали глаза из орбит.

Около семи утра я ввалился в свою квартиру, сам в это не веря. Включил пикающий автоответчик и, к своему удивлению, услышал Ариночкин голос, которая звонила уже четыре раза, чтобы узнать, как я долетел. Она волновалась!

Я плюхнулся в кровать и вырубился, как убитый при кораблекрушении. Я не спал уже вторые сутки.

Теперь Ариночка звонила каждый божий день. (Вот когда все началось… Видимо, в ее голове созрели какие-то мыслишки, что со мной делать.)

Неделю спустя я попросил ее узнать кое-что по издательским делам и сказал, что за этот звонок, по делу, я заплачу. «Хорошо, хорошо», — сказала она. А звонила она дни и ночи напролет.

Пятнадцатого января я не выдержал атаки, заказав ей вызов. Мне было жаль, что девочка столько звонит и тратит… Какая зарплата у актрисы? Проще было привезти ее сюда, чтобы она все высказала — что пыталась объяснить по телефону.

— Алешенька, я не верю, — закричала она, — неужели я поеду в Америку?! — Пауза. — А у меня нет денег на билет…

— Я все оплачу. Займи пока.

— Ой, я займу у мужа, ему фирма в долларах платит.

— Н-да. Я не думаю, что это лучший источник. Я дам телефон своего родственника, он тебе поможет.

— Алешенька, какой ты добрый.

Мы попрощались. Через двадцать минут раздался звонок. Я не понимал, откуда у нее столько денег, чтобы звонить по десять раз за ночь, и что скажет ее муж, когда увидит безумные счета.

— Алешенька, а что мне надеть в Нью-Йорк, у меня совсем ничего нет?

— Рубашку, в которой вас родили.

Она смеется и говорит со мной еще минут пятнадцать о своих чувствах.

Не проходит десяти минут, как опять раздается звонок. Я уже знаю, кто это звонит, и беру трубку сказать ей, чтобы она немножечко остыла.

— Алеша, здравствуй. Это Миша Афинский. У меня послезавтра в Бруклине концерт, хотел тебя пригласить.

— С удовольствием, когда ты прилетаешь? Тебя встретить?

— Нет, они пришлют за мной машину. Я сразу позвоню, как только буду знать, в каком я отеле. Обнимаю!

— Пока, Миша!

Я очень рад, что он приезжает. Хоть отвлекусь от грустных мыслей, размышлений, адвокатов, «пиявок» и разводов.

Тут же телефон звонит опять.

— А это я!

— Не может быть!

— Я по тебе соскучилась, Алешенька. У тебя был телефон занят, с кем ты говорил?

— Звонил Миша Афинский, он завтра приезжает, приглашал на концерт.

— Ты правду говоришь? Это же мой любимый певец!

— Нет, я шучу.

— У него есть новая песня, моя любимая — «Провинциалка», я от нее с ума схожу. А откуда ты его знаешь?

— Это мой друг, с давних времен.

— Как твои детишки? Я мечтаю их увидеть, наверно, такие же красивые, как их папа.

— Их папа не красивый.

— Но я обожаю его и для меня он самый лучший.

Мне едва удается попрощаться с ней, потому что счета уже должны быть астрономические.

Миша Афинский — самый модный и знаменитый певец эмиграции и метрополии — давал всего лишь один концерт в Бруклине, в большом зале. Пробиться было невозможно, у дверей дикая давка. Меня встречает его импресарио и проводит через служебный вход в зал. Сажает в первый ряд и говорит, что после концерта Миша Афинский ждет меня за кулисами.

Мишины песни распевают во всех странах, где понимают имперский язык. По-моему, он сам ошеломлен такой популярностью, так как по образованию он пианист, дирижер и аранжировщик. Я очень рад за него, я всегда радуюсь успехам своих друзей. Чем выше они взлетают, тем больше я радуюсь.

Но начинал он очень тяжело. Миша проиграл в вонючих прокуренных кабаках десять лет своей жизни, с восьми вечера до шести утра. По заказам нажравшейся публики. Десять долларов за песню, выслушивая бред и глупости напившихся нэпманов. Как его умные уши могли выносить весь этот бред?! И прокуренный воздух — сам он никогда не курил.

Миша был больших размеров и высокого роста. Выступал он всегда в смокингах, вышитых золотом, или белоснежных кителях, расшитых цветом моря. Голос у него был необычный, с легкой кабацкой хрипотцой (но мягче, чем у Высоцкого или Реброва), который можно было сразу отличить средь тысяч других. Не говоря уже о том, что он был лучший и самый совершенный аранжировщик имперской музыки: каждая его песня была законченный шедевр. Популярность Миши в Империи росла не по дням, а по минутам. Он только начал давать свои первые концерты там и появляться на телевидении. И уже не было «медвежьего угла», где бы не играли его песни.

Теперь Мише Афинскому не надо было ночами играть в кабаках: выходили его диски, кассеты, пластинки. Он успел открыть свой клуб в Голливуде, где и жил последние несколько лет. После его отъезда из Бруклина мы встречались редко, нечасто перезванивались, и я был рад неожиданной встрече.

Открывается бордовый занавес, и конферансье сообщает:

— Для вас поет — Михаил Афинский!!!

Раздается гром аплодисментов. И, усмехаясь в коротко подстриженную бороду, он выходит на сцену. После первой песни ему пять минут не дают петь, заглушая все криками и воплями.

Поет он не один, с ним выступает танцевальное трио, состоящее из очень стройных длинноногих девушек. От выточенных ног одной из них я просто не могу оторвать глаз. Миша машет мне рукой со сцены и подмигивает. Я кланяюсь ему в ответ. Во втором отделении он удивляет меня, объявляя в микрофон:

— В этом зале сидит мой очень близкий друг Алексей Сирин, писатель, романы которого я читаю с увлечением. Следующую песню я хочу спеть для него, она называется «Свечи».

Я очень тронут, и у меня почему-то першит в горле.

После концерта мы обнимаемся и целуемся. Он привычно кивает головой:

— Я вижу ты глаз положил на Оленьку, могу познакомить.

— Ольга, — представляется она, мило приседая.

— Алексей.

— Алеша очень хороший писатель, — сообщает певец, обнимая меня за плечи. — Он также делает красивые портреты и давно фотографирует моделей.

— Очень приятно, — улыбается Оленька и просит мою визитную карточку.

— Алеша, — продолжает он, — тут меня пригласили в новый клуб «Распутин». Один из его хозяев мой приятель. Говорят, не обычный кабак. Ты не против, если мы там посидим, а потом решим — куда. Только вдвоем! Столько вспомнить нужно!

— Конечно.

Он отдает распоряжение насчет машины и начинает собираться.

— Хочешь взять Оленьку? А я тогда Сашеньку, — улыбается он.

— Так неудобно сразу.

— Все удобно, они свои девочки, понимают, что такие ножки не могут не нравиться писателю Сирину.

Я смеюсь:

— Как-нибудь в другой раз. Я хочу пообщаться с тобой. Мы наконец-таки увиделись.

— Сколько времени прошло?..

— Полтора года.

— Не может быть! Ты совсем не изменился.

— Да уж… «Виски усталые, покрылись инеем…» Развод очень много крови и нервов отнял. Три года, выброшенных из жизни.

— До сих пор?! Она так и не дала развод?

— Может, на следующей неделе мой адвокат сторгуется и уломает ее подписать бумаги…

— И ты, конечно, потеряешь и отдашь ей все?!

— Откуда ты узнал?

— Я знаю тебя!

Мы говорим, и я помогаю выносить его концертные костюмы.

На пороге «Распутина», на мраморном крыльце, уже встречают «слуги» и говорят, что заждались. Нас ведут за стол, стоящий в стороне, за которым сидит компания.

Все поднимаются. Миша представляет меня. Мишу не надо представлять. Нет человека, который его не знает. Его все любят и обожают. Меня — никто не любит и не обожает. Вот и сейчас — весь зал начинает оборачиваться на Мишу. Нас сажают рядом, и он знакомит меня с крупным мужчиной, сидящим справа:

— Вот Саня Мартов, владелец этого клуба-ресторана.

У Сани крепкое рукопожатие. Мне нравится, что здорового, в летах, мужика зовут Саня.

— Вы раньше боксом занимались?

— Как вы догадались? — вежливо спрашивает тот.

— А он писатель! — говорит Миша, и они понимающе улыбаются.

Я смотрю на стол и оцениваю изысканность, с которой он сервирован. Красивый сервиз и хрусталь. Блюда расставлены с французской деликатностью. Я не верю, что в русском ресторане могут так классно накрывать на стол.

— А наш шеф-повар француз, и три его помощника французы, — говорит Саня. Ему нравится, что я изумлен.

Первый тост поднимают за Мишу. За столом сидит известный комик из Империи, известная актриса, чудом вернувшаяся на экран после двенадцатилетнего отсутствия, крупный мафиозник, конферансье с женой и несколько грузных дам — рядом с хозяином. Большинство русских дам грузные, но с американскими «тяжеловесами» их не сравнить. Кажутся тростинками. Я снимаю небольшой видеокамерой все застолье, Мишу, яства. Стол уставлен деликатесами, всем тем, что производит итальянская и французская кулинария: потрясающие салаты, белоснежные сыры, невиданные рыбы. В ведерках покрываются инеем шведская водка и английское шампанское.

Подносят сразу три человека, предупреждая малейшее желание. Меня уговаривают и Миша, и Саня, но я не сдаюсь, едва пригубляя водку за их здоровье. В десять вечера приносят десерт. Передо мной ставят в вазочке из вафель клубнику в малиновом соусе со свежевзбитыми сливками. Хозяин клуба уговаривает попробовать хоть одну ложечку. Я пробую и плыву. Стесняясь, съедаю все до конца и подбираю соус вафельными обломками, которые тоже съедаю.

— Я такой вкуснятины в жизни не ел никогда! — говорю я Сане Мартову, и он спокойно, знающе улыбается.

— Приходите еще, Мишины друзья — мои друзья.

Миша откланивается, говоря, что завтра рано вставать.

Мы выходим на свежий воздух. На Мишу оборачивается входящая публика, подбегают и просят автографы.

— Тяжкое бремя славы, — шучу я.

— Еще какое! — смеется он.

— Заедем ко мне, посмотришь, как я живу.

— Алеш, на полчаса, не больше. Я мертвый. Эти концерты…

Певец переступает порог моего дома, и я сразу начинаю выставлять все на стол.

Он останавливается на водке и соленом огурце. В ресторане он не ел, а только закусывал, медленно попивая очень популярную в Бруклине шведскую водку.

Миша поднимает бокал:

— Алеша, за тебя, чтобы ты встал на ноги опять и чтобы бродвейская квартира была худшим местом твоего проживания. Хотя Бродвей — это сильно!

Мы смеемся и пьем до дна. Я встаю для ответного тоста.

— Миша, я очень рад, что мы встретились и что, став звездным, не забываешь своих земных друзей. Мой дом — твой дом, и я надеюсь, что теперь ты чаще будешь приземляться в Нью-Йорке, летая из Лос-Анджелеса в Москву и обратно.

— Спасибо, Алеша.

Мы опять пьем до дна.

— У тебя кто-то есть? — спрашивает он, когда я беру фотоаппарат его пощелкать.

— Актриса в Москве.

— Что-нибудь серьезное?

— Пока не знаю, но она звонит по сто раз в день.

— Смотри, Алеша, они все хотят сюда.

— Она замужем.

— А, ну тогда ничего страшного. Где играет?

— В кино, в театре Лермонтова.

— Известна?

— Довольно. Твоя большая поклонница. Не верит, что мы друзья.

— Хочешь, докажем? — он улыбается.

Я уже знаю, что на автоответчике мигает красный огонек, как минимум пять раз. Она звонит обычно каждый час и проверяет меня: вернулся ли я, где был, что делал. Как трогательно!

Я беру переносной телефон и набираю номер.

— Алешенька, я тебе уже пять раз звонила, где ты был? Я еду завтра в американское консульство и очень боюсь, что не дадут визу. Что им нужно говорить?

— Ничего.

— Как?!

— Разденься и покажи им спину! Как в кино.

Она сексуально смеется:

— Алешенька, я умру без тебя. Все время ванну с холодным душем принимаю.

— Для чего?

— Чтобы остыть.

Я невольно улыбаюсь:

— У меня в гостях близкий друг. Который хочет с вами поздороваться.

Я передаю трубку Мише и стою рядом, мне интересна ее реакция. Он вопросительно смотрит на меня. «Арина», — произношу я.

— Здравствуйте, — говорит он вежливо. — Меня зовут Миша Афинский…

— Ой, — слышу я визг, — этого не может быть! — Миша улыбается. — Вы мой любимый певец. А «Провинциалку» я слушаю по радио с утра до вечера!

Он кивает:

— Как вам мой друг Алеша Сирин?

— Я без ума от него.

— Он может сводить с ума, особенно красивых девушек.

— Лучше бы он ходил в железной маске, чтобы они его не видели.

Миша улыбается:

— Я сейчас подарю Алеше свою новую кассету, где записана ваша любимая песня, а он вам потом ее прокрутит. Рад был познакомиться.

Я беру трубку.

— Алешенька, я без ума от тебя и от всего того, что ты делаешь. Особенно когда… со мной в постели. Позвони мне позже, когда сможешь.

Мы наливаем по полному бокалу.

— За наших дам! — говорит Миша.

— За прекрасных дам! — говорю я.

— Хорошее название для альбома!

И мы выпиваем до дна. Через час мы уже хорошо поддатые. И я рвусь проводить его ни много ни мало в Гарлем в час ночи. Где он пересядет в желтое такси, чтобы ехать в Квинс.

Негры смотрят на двух чокнутых белых, ловящих такси в самом сердце Гарлема. И не знают, резать их или стрелять. Пока они размышляют, я успешно ловлю Мише такси, но он сначала отвозит меня, а потом… Дружбу нельзя придумать, она должна быть в крови, без слов.

Едва я вхожу домой, как ставлю на своей дорогой аппаратуре Мишину кассету и сразу набираю ее номер.

— Да, Алешечка, я слушаю.

— Откуда ты знаешь, что это я?

Международная звонит безостановочно.

— Я хочу, чтобы ты послушала пару песен, — и нажимаю кнопку.

Она просит еще и еще, и я сорок пять минут кручу ей Мишины классные песни. Я устраиваю ей «концерт Миши» через Атлантический океан. Она в восторге.

Утром друг звонит попрощаться и спрашивает, что я делал потом.

Крутил твои песни девушке в Москву почти час. Я думаю, это был самый дорогой концерт в мире — Миши Афинского!

Он смеется:

Спасибо, Алеша. Думаю, ты прав — триста долларов за билеты никто не платит. Даже на Майкла Джексона.

Едва я вешаю трубку, попрощавшись, как раздается звонок.

— Алешенька, я так понравилась консулу… и так говорила, что он мне дал визу на год, многоразовую. Теперь смогу к тебе летать в любое время. Но она стоила сто двадцать долларов. Я заняла…

— Я оплачу все, не волнуйся.

— Я так безумно рада, спасибо большое. Когда ты хочешь, чтобы я приехала?

— Когда вы хотите…

— Сегодня же ночью. Нужно только согласовать с театром.

— Тогда в феврале.

— Я не верю, что я поеду в Америку и увижу тебя.

Она говорит со мной еще полчаса о своих чувствах.

За неделю до вылета Арина делится со мной маленьким Сюрпризом: ее муж тоже летит в Америку, по работе. Одним рейсом с ней. Такой пустяк!

— Неужели ты не могла…

— Я ничего не смогла придумать, кроме того, что меня встретит помощница режиссера и сразу увезет в какой-то отель.

— И как он тебе будет звонить — в отель?

— Я придумаю что-нибудь, не волнуйся, Алеша.

— Но я явно не похож на помощницу режиссера.

Мне уже становится смешно от предстоящей ситуации — комедия гротесков: приехать в аэропорт встречать жену, прилетающую со своим мужем.

— Это приятный недостаток, — говорит она.

Надо срочно искать «помощницу режиссера», которая к тому же говорит на двух языках. Ею оказывается милая дочь моей старинной подруги, которую зовут Мальвина.

По пути в аэропорт я вкратце объясняю ей боевую обстановку, даю фото Арины и повторяю, что «объект» нужно сразу же отделить от «клиента», быстро увести из галереи и через малоизвестный выход вывести наружу, где я буду сидеть в машине (в темных очках!), не выходя. Багажник будет открыт. «Клиент» ни в коем случае не должен меня видеть.

— А ты, по идее, помощница режиссера Славы Мейерхольда.

— Хорошо, Алеша.

Мы ждем уже больше часа, прошли и разъехались все пассажиры самолета из Москвы. Я начинаю думать: может, что-то случилось и она не прилетела?

— Говори с ней только по-английски и, прежде чем он что-нибудь поймет, сразу уводи.

— Хорошо-хорошо, я все сделаю.

Какая милая девочка. И почему я с ней не встречаюсь? Я вижу сквозь стеклянную галерею, как Мальвина ходит с тележкой, смотря то на фотографию, то на выходящих уже с других рейсов дам. Вдруг появляется компания из четырех человек, и Мальвина узнает описанный плащ.

Она подлетает к четверке, один из них рослый, в зимней куртке мужчина (видимо, ее муж) спрашивает Арину, она ли Арина Шалая, та удивленно кивает (как будто мы не репетировали это десять раз по телефону), Мальвина хватает одной рукой вещи, другой — хозяйку и быстро несется на выход. Молниеносно бросает сумки в багажник и заталкивает Арину в машину. Я безумно срываюсь с места. Остолбеневшая тройка так и не поняла, что произошло.

Здравствуйте, Алексей, — официально и вежливо говорит она.

Я предупредил актрису, чтобы она не показывала никаких эмоций в машине. И чтобы вела себя так, словно действительно прилетела на пробы. В какой-то мере это и были пробы. Только какие?

— Здравствуйте, госпожа Арина, — говорю я и злюсь: — Что так долго?

— Друг моего мужа перепутал багаж, и мы ждали его, он вышел последним.

Я лавирую в потоке, везя Мальвину домой. Арина расстегнула плащ, я охватываю взглядом ее фигуру: она в клетчатой мини-юбке, черных колготках и черных ботинках. Шерстяная кофта синего цвета. Высокая, красивая шея.

Пятница, вечером дикое количество машин, я лечу зигзагом, не обращая ни на кого внимания.

— Вы всегда так водите машину?

— Только когда встречаю вас. Мальвина опаздывает, ее ждет Мама.

Она смотрит на меня красиво накрашенными глазами. Вижу, как она хочет коснуться моей руки, лежащей на подлокотнике, и предупреждаю Арину «страшным» взглядом.

Я высаживаю Мальвину у дома, сворачиваю за угол и останавливаю машину. Она сразу бросается мне на шею и обнимает:

— Алешенька, я не верю…

Она льнет к моему телу, и я возбужден, как мальчик. Целует мое лицо, потом спохватывается, что у нее помада на губах. Мы обнимаемся еще несколько минут, прежде чем я, напрягая все силы, отрываюсь от нее.

— Давай доедем до дома.

— А далеко дом?

— Минут тридцать.

— А можно прямо здесь? — она знающе и зовуще улыбается.

— Можно, но за это у нас сажают в тюрьму.

Я включаю ей музыку.

— Какая странная страна… Ой, это же моя любимая «Провинциалка». — Я делаю громче. — А чья это такая красивая машина, ты же говорил, у тебя нет?

— Я взял напрокат у своего агента. А мою машину «Ягуар» отсудила «пиявка».

— Алешенька, а ты меня обнимешь, когда мы приедем домой, я так ждала?

— И не только обниму.

— Расскажи все-все, что ты будешь со мной делать.

— Я лучше покажу.

— И опять удивишь? Ты такой изобретательный!

Я несусь, вдвойне превышая городской лимит скорости.

Дома накрыт стол, и я невероятно сдерживаюсь, пока она заходит ополоснуться в ванну.

— Алешенька, неужели ты меня ждал? Я привезла тебе икру.

Стол заставлен так, что на него уже некуда ставить. Но она находит место.

Я наливаю ей итальянское замороженное шампанское «Чинзано-Асти», она любит все сладковатое.

— За ваш приезд в Америку!

— Спасибо, мой прекрасный Алешенька.

Мы сидим по разные стороны стола. Я хочу ее до судорог. Но стараюсь быть вежливым и невероятно сдерживаюсь.

Проходит еще минута, мы пьем.

— Алешенька, я не смогу больше ничего, пока ты…

Мы бросаемся друг к другу, как дикие звери, и падаем на ковер под столом. Она едва успевает поднять платье и отодвинуть трусики, как я вонзаюсь в нее всей своей перевозбужденной плотью. Она вскрикивает, и мы начинаем (нежно) рвать друг друга на части. Еще через минуту мы кончаем.

— Господи, как же мне это нравится, — задумчиво произносит она.

Мы садимся за стол, и я наполняю бокалы снова. Она слегка раскраснелась, ее лицо великолепно загримировано.

— А можно после этого тоста закусить тем же самым?

Я улыбаюсь и поднимаю хрусталь:

— За ваш бурный темперамент!

— За моего маленького мальчика, который доставляет мне такое большое удовольствие! За моего малыша.

На этот раз она снимает трусики, прежде чем лечь навзничь на ковер. Я опять безумно возбужден. Мы едва успеваем поцеловаться, как я скольжу в нее. И, раскрыв ее ноги, как книгу, начинаю делать резкие поступательные движения. Она вся извивается, стонет и кусает мою руку, так продолжается до тех пор, пока мы не взрываемся в одновременном оргазме. Она шепчет мне на ухо нежности, постанывая.

После третьего тоста «за меня» я едва успеваю довести ее до кровати в спальне. Она быстро, молниеносно сбрасывает мини-юбку, кофту и остается обнаженной. Я опускаюсь на ее грудь, живот, бедра. Я не могу поверить, что опять возбужден. Она вводит клинок в себя, не дожидаясь. Я начинаю фехтовать все глубже, волна-шар нарастает, растет, опрокидывает. Я кончаю и кричу, не сдержавшись…

— Я обожаю, как ты кончаешь, — говорит она. Таким сексуальным голосом, что я возбуждаюсь в ней опять. Она обхватывает мою спину крепкими икрами и водит ногами вдоль моих ребер. К себе — от себя, к себе — от себя. Мы тут же создаем ритм, и начинается свинг. Потом свинг переходит в блюз, блюз в фокстрот, который превращается в бешеный твист. Я вгоняю шпагу в нее безостановочно, а она только встречает меня все выше и выше, пока не делает мостик, на котором я, взвившись, в судорогах кончаю. Мы падаем на подушки одновременно.

— Алешенька, ты бог секса, я умру без тебя.

Она целует меня настойчиво в губы, зная… и засыпает в моих объятиях. У нее — семь часов утра.

Она первый раз пересекла временны́е зоны.

Пару дней прошли в мире, любви и ласке. Но я сидел (вернее, лежал) на пороховой бочке.

Актриса привезла с собой гранки «После Натальи» из «Факела». Первые имперские гранки в моей жизни. Целые дни я работал с текстом, изредка появляясь на работе, где должен был зарабатывать деньги.

Она начала «пить кровь» по таким невероятным причинам, что неженскому уму это и в голову бы не могло прийти.

— Алеша, а почему у тебя нет машины?

— Она осталась у бывшей жены.

— А почему ты не купишь новую?

— Сейчас нет возможности.

— У нас даже неизвестные актеры имеют машины.

— Встречайся с ними.

Она продолжала как ни в чем не бывало:

— Но я ненавижу общественный транспорт. И обожаю ездить на машине.

— Ты не собираешься здесь жить, а в оставшееся время я буду возить тебя на такси.

Тема «кровососания» тут же менялась.

— Ты хочешь, чтобы я уехала?

— Я этого не говорил.

— Но я уезжаю через десять дней, а ты беспрестанно сидишь со своими бумагами.

— В пять часов я закончу и лягу на тебя. Ты же знаешь, почему я спешу: гранки должны улететь с Ариночкой в Москву, издатель не хочет оплачивать пересылку. А если гранки не улетят с тобой, то книга не выйдет к лету. И тогда неизвестно вообще, выйдет ли. Ты же хочешь, чтобы я стал известным писателем. Тебе же неприятно выходить в свет с неизвестным?

— Да, я хочу, ты мой Фитцджеральд. Я знаю, что ты станешь очень известным, и тогда ты выбросишь меня. Ты ведь бросишь меня, говори?!

— Зачем мне бросать тебя, если ты удовлетворяешь мое тело, как ни одна другая.

— Правда? Ты все врешь…

— Не говори это слово, пока я не дал тебе по губам.

— Бросишь меня и возьмешь себе молоденькую шлюшечку.

— Она не будет знать то, что знаешь ты!

— Я ничего не знаю, это ты меня развращаешь.

— Думаю, что это физиологически невозможно…

— Или вот еще: откуда ты знаешь столько всего в постели?

— Арин, я не буду сейчас отвечать на этот умный вопрос. Я ничего не знаю, но если я не закончу норму к пяти часам, ты целый вечер будешь сидеть дома.

— А ты обнимешь меня, когда закончишь?

— Обязательно.

— И мы полежим немножко в кровати?

— Это как, друг на друге?

Она сексуально-скромно улыбается и выходит из кухни.

У меня никогда не было кабинета, и я никогда не имел своего письменного стола. Все свои романы я писал на кухне, за кухонным столом. Наверно, если б меня пересадили за письменный стол, я бы ничего не написал. Я бы не знал, как себя вести. Как на «слепом» свидании, с незнакомой девушкой. Я часто вспоминал интимную историю известного имперского прозаика и пьесописца, спектакли которого шли во всех театрах Империи. Когда он жил в большой коммунальной квартире, то прятался в конце коридора и писал на груде собранного грязного белья. Так шли годы. Он стал всеимперско знаменитым, ему дали роскошную отдельную квартиру, где у него были большой кабинет и изящный письменный стол. Теперь у него было все, но он не мог ничего написать! Прозаик-драматург всерьез жаловался, что ему не хватает груды грязного белья, на которой он создавал свои шедевры.

Арину абсолютно не волновал Нью-Йорк. Мне приходилось силой вытаскивать ее в театры, на концерты, в бары. То ей нечего было надеть, то она выглядела не соответственно, то все будут на нее смотреть и думать что она не американка. (Это ж нужно, чтобы такая е…я мысль в голову пришла). Большего инфантилизма (как я глубоко заблуждался!), сочетавшегося с сильно развитыми взросло-сексуальными началами, особенно в горизонтальном положении, я не встречал ни у одной женщины.

Оказывается, все было значительно проще:

— Мне нужно купить новые вещи, тогда я не буду стесняться, — объясняла Арина.

И я покупал ей новые шмотки, доминирующего черного цвета, на кредитную карточку, опускаясь все глубже и глубже в долговую яму.

Выгнать ее днем из квартиры, просто прогуляться по Бродвею было совершенно невозможно. Она боялась!

Один раз она вышла в соседнюю овощную лавку, чтобы купить необходимое, она хотела «сварить овощной супчик». «Знаешь, как я хорошо готовлю!» Но на этом ее кулинарные упражнения закончились, все остальное время готовил я.

Целые дни она читала или мои опусы, или опусы других, либо слушала, не переставая, Мишины кассеты на маленьком магнитофончике в спальне, надев наушники.

Между скандалами и соитиями, остывая, говорила, какой я «великолепный писатель» и она после первой встречи никогда бы не поверила, что я могу так писать.

Потом она обнимала меня за спину, я плыл и таял. (Дурак! надо было твердеть.) И немедленно хотел ее. Мы занимались сексом утром, вечером, ночью, на диване, в ванне, на столе, в кресле, на кровати, у окна, на подоконнике, на полу, стоя, лежа, сидя, присев, привстав. Полуприсев, полупривстав. Она была неутомима, я был неиссякаем. Но как бы она ни была «напичкана» любовью, на следующий день, примерно к двенадцати, когда она просыпалась и собиралась «откушивать утренний чай», начиналась очередная сцена.

— A-а, ты все работаешь?

— Да, тебе приготовить завтрак?

— Я сама, вдруг еще отвлеку от гениальных мыслей. — Бедром задевала мой локоть и шла к плите ставить чайник. Арина пила только чай, и очень часто. — Опять я целый день буду одна, пока ты закончишь свои гранки?

— Ариночка, мне очень неловко. Я прошу прощения.

— Врешь ты все, тебе наплевать на меня.

— Не произноси этого слова, терпеть его не могу. Ты скоро улетаешь, и если я не успею прочитать всю корректуру…

— То не выйдет твоя книга. Но почему я должна сидеть дома целый день?

— Пойди погуляй на Бродвей.

— Я не Зельда.

— К сожалению, нет. Ты выучила новое слово?

— К твоему сведению, я играла ее в спектакле.

— Что вы говорите!

— Да! — Она с хитринкой улыбается. — Никогда не думала, что встречу живого Фитцджеральда. И он пригласит меня в Америку.

— Так почему ж ты не хочешь посмотреть эту Америку? Нью-Йорк! Ведь все мечтают…

— Не пойду я одна на улицу. Они все смотрят на меня.

— На твою пипочку?..

— Нет, оборачиваются и что-то комментируют. Они все похожи на папуасов.

— Поэтому их и возбуждает белая женщина.

— Ты правда так думаешь?

— Я говорю только то, что думаю.

— Они смотрят на мои бедра, ноги, грудь…

— О, эти знаменитые атлетические ножки.

— Они ж тебе не нравятся, я знаю!

— Как они мне могут не нравиться, когда доставляют такое неземное наслаждение.

— Ты заговорил, как Хаям.

— Ты даже его знаешь?

— Проходили в Таировском училище.

— Училище, которое ты окончила?

— Да, причем с отличием.

— Это и есть то место, где началась твоя половая жизнь, карьера, ставшая такой зрелой?

— Я совершенно «зеленая» по сравнению с тобой.

— А мне казалось, что там преобладают красные и розовые цвета.

— Какой ты бесстыдник!

— Ну, тебе же нравится…

— Я обожаю тебя! Особенно когда ты кончаешь!..

— Риночка, как ты можешь такие вещи говорить вслух, даже я стесняюсь.

— Но ты же писатель. Тебе это должно быть интересно. Но если ты когда-нибудь опишешь меня…

— Особенно то, что ты делаешь в постели…

— Я тебя убью! — Она прыгает ко мне на колени и обхватывает меня своими сильными бедрами.

…Вечером мы обедаем за длинным столом. Она в новом, коротком, обтягивающем платье.

— Алешенька, спасибо большое. Можно я тебя поцелую?

Пьющий водку Алешенька соглашается.

Те же, явление второе. Она подходит ко мне, садится на пол и поднимает подбородок. Я наклоняюсь и неожиданно сильно целую ее в губы. Так крепко, так глубоко, что касаюсь губами ее носа и скул. Следующие пять минут я абсолютно ничего не помню, пока не слышу вскрик. Она ошеломленно отстраняется и с недоумением смотрит в мои глаза:

— Алешенька, я кончила…

Я удивленно гляжу на нее.

— Со мной такого никогда не было.

— Это виртуозно! Разве такое может произойти от поцелуя?

— Проверь!.. — Она опускает мою руку между своих гладких ног. Она без трусиков и вся совершенно влажная.

— О, мой любимый Алешенька, я хочу тебя. Хочу еще раз испытать подобное.

Я быстро переношу ее на руках на кровать. Она моментально сдергивает платье, превращаясь в обнаженную маху. Я опускаюсь на ее трепещущее в предлюбовном ознобе тело. Она сильно разводит ноги и сразу вводит член в себя. Он дико возбужден, и я сразу начинаю «качать». Она стонет, выгибая спину и хватаясь за мои плечи. Я обхватываю ее талию и подбрасываю ладонями ее попу. Она скользит в нужном ритме, то приподнимаясь, то опускаясь. Что-то звериное начинает зарождаться и расти внизу паха. Я всаживаюсь в нее все быстрей и сильней. Развожу ее ноги шире и выше, забрасывая ее и переламывая надвое, и уже сверху наседая на ее «пипочку», едва не ломая стенки и сминая внутренние и наружные губки. Ноги уже взлетели на мои плечи. Мы одно орудие, одно целое, один ствол, одно скольжение, движение, один механизм в достижении оргазма. Одна синхронная бомба, которая вот-вот взорвется.

— Еще, еще, — шепчу я. Она подбрасывает свой зад на мой клинок, я наседаю на нее все сильнее и глубже. Наши плоти бьются друг об друга, сливаясь. Секунда — и шар сорвется и взорвется. Он уже катится громадной волной, которая, ударившись о нижний-край, выплескивается в верхний — в мозг.

— Моя, моя! — кричу я.

— Твоя, твоя!.. — стонет она.

И все взрывается в одновременном оргазме, выключая сознание. Я знаю, что такого оргазма у меня не будет в жизни больше никогда.

— Хоть бы ты умер, — слышу я сквозь появляющиеся слезы.

— Что-что?

— Хоть бы ты умер, — шепчет она.

— Почему? — спрашиваю я удивленно.

— Чтобы ты больше никому не достался.

Я смущенно улыбаюсь в темноте.

— Ты мой принц, моя любовь, мой король. — Она зацеловывает мое лицо мокрыми от слез и счастья губами.

Я лежу на ней, в ней и не верю глубине и громаде — громадности — испытанного чувства.

— Ариночка, я хочу вас поздравить…

— Тебе понравилось? Не может быть?!

— Это был лучший оргазм, который я испытал в своей жизни.

— Я счастлива…

— Но ты не должна успокаиваться на достигнутом. Это только полпути к той абсолютной вершине, которую мы должны покорить!

— Я не успокоюсь!.. А о какой вершине ты говоришь?

— О неземной. Я тебе потом объясню.

— Сейчас. Дай мне свои глаза. Я обожаю, как ты кончаешь!

Я благодарно целую ее в губы.

— Я хочу тебя еще. Еще!.. Не выходи из меня.

— Ты же хочешь, чтобы я умер.

— Чтобы только не достался другим. Они все хотят тебя, тебя нельзя не хотеть, ты очень сексуальный. Но они даже не догадываются, даже не подозревают, что ты есть такое. Ты мой! — и она смыкает губы на моих губах. Начиная двигаться в мой новый ритм. В такт.

О, как она чувствовала этот ритм! Интересно, что ее тело никогда не потело, потели только ее похотливые пальчики, когда их хозяйка возбуждалась.

Я нашел свой настенный календарь, отметив день: 1 марта! И поставил большой восклицательный знак.

— Что ты делал? — уже слегка сонным голосом спрашивает она.

— Отмечал в календаре.

— Как это было прекрасно?

— Да.

— Ты опять хочешь меня?

— Очень.

— Возьми. Я всегда твоя…

Я беру ее мягко и нежно.

С утра она устраивает мне очередной скандал. Я стараюсь не забывать, что в первую очередь она гостья, а потом женщина.

— Что, Ариночка, ночь прошла, до оргазмов еще целый день, не надо быть послушной и вежливой?

— Мне надоело сидеть и ждать тебя.

— Не жди, ходи.

— Брошу тебя к черту и уйду на все четыре стороны.

— Вашим губкам не идет произносить такие грязные слова.

— Мне все надоело, я хочу к мужу.

— Что вы говорите?! Какие приятные новости.

— Он хоть развлекает меня.

— Зачем же вы со мной спите?

— Я не могу без тебя. А он импотент.

— Как это?! Вами можно лечить импотентов!

И нужно!! Что же вы его довели?

— Это не я, до меня. Я не хочу об этом говорить.

— Вы знаете его номер, позвоните, я вам оплачу такси.

— Я не могу от тебя уйти. Я не могу тебя бросить!

— Это почему же?

— Ты классно кончаешь!.. Мне даже не снилось, что так можно кончать. И мне безумно хорошо с тобой!

— Так вы едете к мужу или нет? Чтобы я планировал вечер.

— A-а, тебя уже потянуло к твоим американкам! Я себе представляю, сколько женщин у тебя было, что ты так прекрасно умеешь все в постели. Тысячи!

— Думаю, десятки тысяч.

— Сколько у тебя было женщин, сколько? Говори!

— Ну, сто, — выдумал я цифру.

— Какой ты развратник. Какой же ты развратник! Ужас. Но мне это так нравится. Это так хорошо, что ты все умеешь…

— Я тебе уже говорил, что женщин за последние пять лет — ни одной, с тех пор как ушел от «пиявки».

— Врешь ты все!

— Ты сейчас получишь по губам. Я не люблю этот глагол.

— Да плевать мне, что ты любишь!

— Да? Интересно… — я с трудом сдерживаюсь.

— У тебя не было ни одной женщины, потому ты так все хорошо исполняешь?

— Идиотка! Я был закомплексован последние пять лет, рушилась моя семья и разрушался весь мой мир, мне было не до ебли. Я ведь не ты, чтобы…

— Где уж мне с тобой тягаться!

— Это точно, мне до тебя далеко.

— А-а-а! Ну тебя, вечно все перевернешь и вывернешь. Ты же писатель! — сказала она с ударением.

— Ты меня невероятно возбуждаешь, и мне очень нравится с тобой… Только когда ты не раскрываешь свой ротик и из него не льются помои.

— Я тебе правда нравлюсь? — Она романтично сложила губки.

— Нет, я шучу.

— А что именно, какая часть?

— Между ног.

— Докажи…

Я расстегиваю молнию на голубых джинсах, и у нее округляются глаза.

— Что же ты молчал, Алешенька!

Она молниеносно сбрасывает халатик и бросается на него как тигрица.

Едва она кончает вся в слезах, как опять устраивает мне скандал. По какому поводу, я так и не понял.

В пять часов я ей говорю, чтобы она собралась и была к шести готова.

Она одевается в красивый костюм, сексуально облегающий ее фигуру, и красивые замшевые сапоги. Меня всегда почему-то волновали женские ножки в замшевых сапогах, особенно оголенное пространство от края юбки до сапога, обтягиваемое тонкой паутиной колготок. Это всегда вызывало странные фантазии и неясные желания.

Зов желаний, инстинкты стремлений, я никогда не понимал ничего в сексуальности… Но замшевые сапоги и ноги в них, открытые колени меня очень возбуждали.

К шести мне подгоняют одолженную машину.

В машине мы едем, не разговаривая. Нью-Йорк за стеклом ее абсолютно не интересует. Она смотрит прямо передо собой. Спустя час она спрашивает:

— Куда ты меня привез?

— Это Брайтон-Бич, где живут и развлекаются все русские.

— Я слышала о нем, — безразлично говорит она.

Идет мелкий, колючий, неприятный дождь. Ветер выворачивает наизнанку, ломает зонтик, который она не хочет держать. С океана через прострелы домов воет что-то чудовищное и заунывное. Я в сердцах швыряю зонтик ей под ноги и говорю:

— Можно было и подержать, чтобы он не сломался.

— Наплевать.

— Мне он не нужен, это вас волнует прическа и дождь.

— А тебе жалко уже зонтика. Тебе все жалко для меня!

— Логическая последовательность, каку Сенеки.

— Отстань со своими заумствованиями.

— Хорошо.

Она идет за мной, нарочито медленно. Я дал себе слово с ней не связываться. Я оступаюсь, попадая в лужу, и кляну все про себя. А уж актрис в особенности. И завожу ее в первый русский магазин.

Я вижу, как глаза ее невольно округляются. Полки, витрины, прилавки забиты и заставлены всем так, что, кажется, место осталось только на потолке. Даже продавцам негде стоять. Мы поднимаемся на второй, кондитерский этаж: сотни видов конфет, тортов, пирожных, печений, шоколадов, зефиров, варений, компотов, булочек, выпечки. У нее разбегаются глаза.

— Я хочу эту булочку. И вот это пирожное, похожее на «Наполеон».

— Тебе нельзя сейчас есть.

— Почему?

— Это секрет, потом узнаешь.

— Тебе жалко? Я сама куплю!

— Я куплю, но только есть будешь дома.

— Не надо мне от тебя ничего, и вообще к черту вашу Америку!

Она фыркает и выходит из магазина на улицу. Я прошу удивленную продавщицу завернуть три булочки, три пирожных и ассорти шоколадных конфет.

Она стоит, ежится под дождем. И смотрит на меня.

— Что, жалко мне дать, жалко? Сам все съешь? Ты такой, вы все здесь такие!

Я едва сдерживаюсь и, если бы не предстоящее событие, расплющил бы этот пакет об ее голову.

— Я хочу домой, ты мне уже надоел.

Она явно нарывается, я не знаю, насколько мне хватит выдержки. Завожу машину и молча бью со всей силы в подлокотник сиденья. А машина здесь при чем? Арину бить нужно…

Почему женщина всегда должна доставать мужчину? Неужели Бог их для этого создал?

Мы только подъезжаем, нас встречают уже на пороге.

— Мадам, ваше пальто, — говорит метрдотель.

Она удивленно снимает, оставляя легкий шарфик на шее. Красивая шея, невольно отмечаю я, так бы и сломал!.. Придушив.

Появляется Саня Мартов и мягко улыбается:

— Здравствуйте, очень приятно.

Я представляю их друг другу.

— Рады, что вы к нам пришли. — Ей и мне: — Столик готов, все как заказывали. Я вас сам провожу.

Стол накрыт, как для заморского пира у патрициев. У нее широко округляются глаза.

— Это для нас?!

Я молчу. Она никак не верит. Нам отодвигают стулья, и тут же два официанта бросаются открывать водку, шампанское, соки, наливают и молниеносно исчезают.

Ее глаза начинают сверкать.

— Ариночка, несмотря на ваше поведение… Я не имел возможности присутствовать в январе на вашем дне рождении. Вы меня забыли пригласить! Поэтому я решил, что мы отпразднуем его вдвоем, не важно, в какой день и какое число. Лишь бы вам понравилось. Я выбрал этот скромный клуб, где все будут делать все, чтобы вам этот вечер запомнился. С Днем рождения, Ариночка!

Мы поднимаем бокалы, и я выпиваю до дна, она наполовину.

— Это сюрприз, о котором ты говорил?

— Это еще нет. — Я ухаживаю за ней, опуская на тарелку лоскутки разнообразной рыбы и красную икру.

— Алешенька, ты такой милый, ты мне так нравиться. А когда будет сюрприз? — глаза уже зажглись и горят.

— Позже.

— Всего один?

— Зависит от вашего поведения.

— Я буду вести себя очень хорошо. Как паинька.

Я делаю знак, и нам молниеносно наполняют бокалы.

— Вам водку, сэр?

Я согласно киваю.

— У нас так не обслуживают, — говорит удивленно она и окидывает взглядом зал. — Как красиво!

Подходит тяжелой кавалерийской походкой услышавший ее подлинную фразу Саня и говорит:

— Пойдемте, я вам покажу.

Она возвращается, и глаза ее горят еще больше.

— Алешенька, ты знаешь, что только один танцевальный пол стоит миллион долларов?!

— Это необычный клуб, — произношу я и наливаю Сане водку в хрустальный бокал.

— За изящную именинницу! — говорит Мартов, и мы пьем до дна.

Ариночкины глаза искрятся, она вся сияет.

— Можно подавать? — спрашивает Саня.

— Как, это еще не все?! — восклицает она.

Хозяин дает команду. Начинается пришествие и столпотворение. Три официанта носят на наш стол всевозможные блюда. Стол на четверых, но он уже заставлен, как и вспомогательный столик, так, что они начинают все ставить на свободные стулья. И говорят, что «обычные салаты» принесут потом.

— Это серьезно все нам? — не верит Ариночка.

— Это называется «французский банкет», — объясняет Саня и желает: — Приятного аппетита.

— Кто все это сможет съесть! — восклицает она.

— А вы пробуйте, не ешьте.

— Алешенька, ты волшебник.

Я вздрагиваю оттого, как она сказала. Я уже был один раз волшебником, теперь я хотел быть простым смертным.

— Чтобы вы были счастливы и нескандальны! — поднимаю я хрустальный бокал, наполненный официантом. Выпиваю.

Она сексуально улыбается:

— Алешечка, я хочу выпить за тебя!

Бокалы наполняются снова. Я говорю с официантами по-английски, чтобы она не понимала.

— Я хочу пожелать, чтобы ты всегда оставался таким же. Особенно в постели! И всегда так сказочно удовлетворял меня.

Я рассмеялся ее альтруистическому тосту. Мы чокнулись хрустальными бокалами и выпили. Я пил водку и запивал шампанским. Она с удивлением смотрела на меня.

— Я не знала, что ты умеешь пить.

— И я не знал…

Она смеется. Я достаю сверток из внутреннего кармана итальянского пиджака.

— А это вам, с днем рождения!

Начинает играть джаз-банд. Зал полон. Разговоры шелестят, как кроны деревьев. Она осторожно и с любопытством открывает продолговатую черную бархатную коробочку.

— Ой, Господи, какая прелесть! Неужели это мне?!

Я киваю. Она рассматривает, как блестит золото цепочки на черном бархате.

— Какая красивая. А ты наденешь ее на меня?

Ее шея обнажена, жакетку она надела на голое тело. Я беру цепочку, расстегиваю замочек и надеваю на шею.

— Алешенька, спасибо большое. Она мне так нравится. Это американская?

— Нет, итальянская.

— А почему не американская?

— У итальянцев мастера лучше.

— А я не знала. А мы будем танцевать?

— И танцевать тоже.

— А что еще? У твоего друга есть кабинет с диваном?! Я так хочу тебя!

Она недвусмысленно улыбнулась. Я знал, что до утра она будет шелковой. А ночью своими повлажневшими пальчиками будет, как безумная, сжимать мое тело, плечи, бедра, фаллос.

Мы встали танцевать. Она, оказывается, великолепно танцевала. Все взгляды зала были прикованы к ней. Она же была и самой стройной среди публики. После бутылки водки, запиваемой итальянским шампанским, я разошелся. И Саня Мартов с улыбкой следил, что мы выделывали на танцплощадке. Мы потрясающе чувствовали друг друга. Она крутилась легко и ритмично и, главное, доверяла всем моим подкруткам и пируэтам.

— Как в постели, — улыбалась она, — с полуслова. Ты мой идеальный партнер!

— Я не знал, что вы так великолепно танцуете.

— Это только с тобой!

— Зачем вам нужен диван? По-моему, это роскошь. Вы и так сможете…

— Прямо на танцевальной площадке?!

Она взялась за мое бедро под пиджаком и погладила ягодицу. Замшевые сапоги меня сильно возбуждали, и обнаженные выступающие колени. Неожиданно она прильнула ко мне всем телом и попала своей ложбиной на мой выступ. Я сжал ее талию сильней. Мы едва двигались в ритм музыки, обнимаясь. И втираясь.

— У меня соски возбуждены от одного твоего вида, Алешенька, сделай что-нибудь. Я умираю…

Музыка остановилась. Руководитель ансамбля в платиновом кителе объявил:

— А сейчас, по заказу, для нашей гостьи из Москвы, Арины, прозвучит итальянская песня «Parole».

Она обвила мою шею руками.

— Спасибо, мой любимый.

Потом оркестр играл еще четыре песни для гостьи из Москвы. Открыли вторую бутылку шампанского, присланную щедрым хозяином на наш стол. Стали носить горячее, блюд восемь. Она уже ничему не верила. У нее не было сил удивляться.

— А можно это завтра как-нибудь попробовать, у меня нет сил? Я только хочу с тобой обниматься…

Я дал команду официантам по-английски.

— Только обниматься, и все?

— Нет, кое-что еще. Чтобы ты меня страстно сжал и … Здесь неудобно говорить. У тебя потрясающие объятия.

— Неужели вам что-то неудобно, Ариночка? У вас публичная профессия — актриса.

— Я не играю в жизни, — сказала серьезно она. И стала считать: она насчитала 24 блюда на нашем столе, столике и стульях. Когда стулья освободили, подошел Саня Мартов с большой коробкой в виде сердца в руках:

— Это у нас только для очень знаменитых и важных гостей. Поздравляем вас с днем рождения!

Он вручил ей большую коробку французских дорогих конфет. Даже я был удивлен. И сделал зарубку: подарить Сане свои книги.

Ариночка пила приятное шампанское (которое на нее приятно действовало) и, похоже, сцен устраивать не собиралась: обычно она устраивала сцены, когда выпивала.

Я ждал главного сюрприза, когда принесут десерт. Наконец принесли клубнику в малиновом соусе в вафельных лепестках.

Она попробовала и просто сказала:

— Я сейчас, кажется, кончу!

Она это так естественно сказала, что я до неприличия громко рассмеялся.

— Я уже кончаю! У меня сейчас будет оргазм. Я ничего подобного в своей жизни не ела.

Она наклонилась и клубничными губами с малиновым дыханием поцеловала мои губы.

Прощальный танец мы танцевали под музыку, подаренную нам Саней: «When I'm with you, it's paradise». Классная песня, которую когда-то великолепно исполнял оркестр Миши. В вечер моей свадьбы.

Я щедро дал официантам на чай и пошел вниз, в кабинет Сани. Дивана в нем не было…

— Саня, большое спасибо!

— Алеша, я надеюсь ей все понравилось? Мы очень старались.

Я обнял его широкие плечи и поцеловал в щеку.

— Все было восхитительно! Суперпрекрасно.

Я вручил ему чек за наш романтический ужин.

— Сейчас дам команду.

Я не понял, о чем он. Два официанта вынесли за нами пакеты, набитые серебряными коробками из фольги, в которых были французские деликатесы. Ариночке — на завтра.

Я предложил ей повести машину и предупредил, что она автомат и что ничего сильно крутить и нажимать не надо. Рна завизжала от восторга. Я был в дымину пьян, но чувствовал себя хорошо.

Приехав, она быстро раздела меня и, не промедляя (от слова «немедля»), села на него.

Мы еще два раза поднялись на вершину утех и спустились в долину наслаждений.

Проснувшись в два, мы сотворили пиршество на столе, которое запивали заледенелым миндальным шампанским.

— Ты меня любишь, Алешечка? — после первого бокала спросила она. Я замялся.

— Хоть немножечко? Ну и не надо. Главное, что я очень люблю тебя, — после второго бокала еще спокойно сказала она.

После третьего бокала она устроила мне скандал.

Потом, стащив меня на пол и оседлав, как римская наездница, рыдала, брызгая слезами мне в лицо, кончая в безумном оргазме.

Ночью:

— Ариночка, что ж ты такая ебливочка? — спрашивал он.

А она отвечала, закатывая глаза:

— Что же мне делать, если я это очень уж люблю? Так, так, Алешенька, так!.. — говорила она, обнимая и наседая. И, извиваясь, поднималась на гребень волны, кончая.

О, как ей нравились его оргазмы. Ее оргазмы. Судороги, конвульсии, дрожь — вместе.

Тринадцатого марта, к вечеру, начался снежный буран. Такой лавины снега, падающего с неба, никто не видел никогда. Казалось, разверзлось наверху все, швырнув вниз на землю запасы снега на будущее столетие. С неба все валило и валило. Уже шестой час.

— Алешенька, мы пойдем гулять, когда это закончится?

— Это никогда не закончится.

— Как так?

— Будет вечный снег.

— Какой ты романтичный. Как ты красиво говоришь!

Мы наблюдали из окна, как падает снег. Бесконечно.

— А помнишь, какие красивые снежинки падали в четыре часа ночи в Москве?

— А я была голая на балконе, и ты прикрыл меня летной курткой, а потом…

— Ариночка, у тебя все воспоминания, по-моему, связаны только с теми моментами, когда ты голая…

— Или я под тобой, — серьезно добавила она, не поняв. — Это так классно. Это так сладко…

Она потрогала меня меж бедер:

— А можно, пока я смотрю на снег, ты прижмешься ко мне сзади?.. Я очень люблю… когда сзади.

— Все можно, — сказал я.

Она, привстав, уперлась в подоконник. Ей понравилась эта позиция тоже… Ей нравились все позиции, кроме одной: когда я не был в ней.

В два часа ночи мы пошли на улицу. Все было белое. Снег лежал метра два высотой, накрыв машины, улицы, дома с головой. Меня поразило, что, несмотря на безлюдье, она категорически отказалась надеть мою длинную вздутую лыжную куртку, а пошла в своем кокетливом тонком пальто.

И была очень хрупка и изящна среди белых сугробов, белой ночи и белого безмолвия.

Мы пошли к Центральному парку и вышли на обледенелый перекресток. Здесь в жаркие ночи торговали наркотиками. Вдруг несколько темных фигур вынырнули из ниоткуда. Они не спеша приближались. Я только сейчас сообразил, что в середине ночи стоял около зловещего Центрального парка, где убивали и насиловали посреди белого дня, не то что черной ночи.

— Ариш, подойди быстро. — Она подбивала носком снег с другой стороны дороги.

— Да, Алешенька.

— Стой молча и не двигайся.

Шесть человек начали нас окружать. Как в хороводе. Я быстро выхватил пистолет и, сделав шаг, приставил его к черному лбу близстоящего негра.

— Everybody fucking move on, hands out, or I'll blow his fucking brains away in a second!

Нехотя, по-шакальи сверкая белками, они двинулись прочь. Они уже, видимо, предвкушали, как будут иметь Ариночку в Центральном парке по очереди.

Я держал курок на взводе. Когда они исчезли в переулке, я быстро спрятал пистолет за пояс и, взяв Арину за руку, резко двинулся вперед. То есть — назад.

Мы прошли мимо полицейского участка, который находился на этой же улице.

— Алешенька, какой ты смелый! Что ты им сказал?

— Что нам приятно было с ними познакомиться в столь снежную ночью.

— Ты шутишь? Ты правда им это сказал?

— Я серьезно.

— А что они хотели?

— Им понравились твои упругие икры.

— А что бы они могли нам сделать?

— Затащили бы тебя в парк и изнасиловали твою пипочку хором, а потом били бы по голове камнями и добивали металлической трубой.

— Ты правду говоришь или шутишь?

— Абсолютную правду.

— Но я ведь белая.

— А они черные.

— А дружба народов?

— Это у вас дружба непонятных народов. Похерили они эту дружбу. Белых они ненавидят.

— Ты так храбро заслонял меня. Неужели ты не боялся? У меня все аж мокро между бедрами. Можно я пойду помоюсь? — призналась уже около самого подъезда она.

— Пойди помойся. А как же гулять? Можем по Бродвею…

— Я больше не хочу гулять в белую снежную ночь. Почему-то…

Я рассмеялся.

Вежливый пуэрториканец-портье впустил нас в дом.

— Доброй ночи, мистер Сирин.

— Какой вежливый, — поняла Арина примитивную фразу на английском языке. — Хотя тоже черный.

Ариночка вышла из ванны голой, ничто не могло испугать эту знаменитую «пипочку».

В оставшуюся часть ночи она была покорна, в слезах и нежна. В три часа дня она улетала в Москву.

Я передавал с ней в издательство законченную, выправленную корректуру. Роман шел в печать. Неужели я когда-нибудь до этого доживу: увижу свою книгу — там. Мог и не дожить этой ночью… Дети были бы владельцами моего литературного наследства. Но кто бы им передал, рассказал и объяснил… Они говорят только на английском языке.

Пока я готовлю прощальный завтрак, она быстро и без суеты собирается. Нужно отдать ей должное, она великолепно паковалась.

— Куда ты так спешишь? — спрашиваю я, цепляя ее то за бедра, то за попу, то между ног.

— Я еще должна успеть с вами попрощаться… С ним и с тобой.

— Это как, горизонтально или вертикально?

— И так, и так.

И я уверен, что свою программу-минимум она выполнит.

— Ты запасливая девочка, — краем уха я слушаю включенный ТВ. — Но я про другое: все аэропорты закрыты. Никто не влетает и не вылетает. И похоже, их не разгребут до завтра. Нью-Йорк объявлен районом национального бедствия.

— Не может быть!

— Может! Так что не спешите.

— У меня завтра спектакль. Если я не прилечу, меня уволят из театра.

— Негде будет вам голенькой танцевать. Будете бегать обнаженной по экрану.

— Алешенька, позвони, пожалуйста, в «Аэрофлот». Я очень волнуюсь.

Я звоню, и они сообщают, что рейс переносится на завтра, а завтра надо подтвердить опять.

— Все, меня уволят! Я могу позвонить в театр, в Москву, главному режиссеру?

— И ему тоже.

Она долго и сладко поет в трубку и обещает, что приложит все усилия, чтобы улететь.

Если только станет птицей!

Я вручаю ей деньги за ее билет и визу, чтобы она передала моему родственнику.