Девушка с экрана. История экстремальной любви

— Дружок, ты, конечно, будешь водку?

— Но запивает он оригинально — шампанским, — смеется Юля. Она отчего-то в хорошем настроении.

После двух тостов я иду в спальню и снимаю трубку. Тюфяк! Ее нет дома, включается автоответчик.

Супруги рассказывают мне, что на Новый год улетают на Канарские острова. Я огорчаюсь, что мы и этот Новый год не будем вместе. В десять вечера я набираю ее номер опять. Я хочу понять, что происходит.

Холодный голос:

— Зачем ты мне звонишь? Опять испортить настроение? Я не желаю больше слушать твои упреки, обвинения, оскорбления. Я самая ужасная, ты мне это уже миллион раз говорил. Или ты мне веришь, или пошел к черту! А также передай своей мамочке, чтоб она мне больше не звонила. Надоело, что она меня все время пользует, не хочу слышать ее голоса. Я ненавижу вас всех! Вы самые лучшие, а я — самая плохая! Идите все к черту! Оставьте меня в покое! — У нее начинается истерика, она кричит так, что больно моему уху, плачет, потом швыряет трубку. Такое в первый раз…

К столу я возвращаюсь грустный.

— Как Ариночка? — спрашивает Аввакум.

— В прошлом, — вздохнув, говорю я.

— Ничего, ты у нас не залежишься! Вон сколько театров в Москве, — а в них сколько актрис! — смеется Аввакум.

В двенадцать ночи я благодарю их и прощаюсь. Водка в меня не пошла, в машине я курю, взяв сигарету из пачки, забытой в прошлый приезд.

Ночью сплю беспокойно. Мне снится, что кто-то ей раздвигает ноги, один входит в нее снизу, другой сверху, а третий ждет своей очереди. У рта.

Вещие сны…

С утра повалил крупный снег. К вечеру он стал таять и превратился в слякоть. На улице было так же, как на душе, — мерзко. Я смотрел в сад, на голые деревья и вспоминал ту ночь, когда мы были вдвоем на балконе. Ее голое тело, грудь, летная куртка, соски. Сколько томительных предчувствий, сколько надежд на новый год.

Целый день я прождал звонка. Я поклялся себе больше никогда ей не звонить. К вечеру решил назначить встречи в издательствах и театрах на завтра.

Рано утром раздался резкий телефонный звонок. — Я свободна, ты хочешь, чтобы я приехала?

Через полчаса она вошла в квартиру. Сняла пальто, натянуто улыбнулась:

— Я сорвалась, прости.

— И все?!

— Я знаю, что ты меня никогда не простишь. Ты мне никогда не поверишь. После этого… Я не знаю, что мне делать.

— Закатывать неврастенические истерики, как вчера, безусловно, поможет.

— Алешенька, я не знаю, я на перепутье. Я не могу ждать тебя и видеться раз в три месяца. Если бы ты жил рядом, я бы ждала тебя сколько угодно. А так… Все беспросветно.

— Велика сила любви!

— Я люблю тебя, но тебе не нужны мои чувства. Я хочу ребенка от тебя, но ты не хочешь. У меня на полмиллиона счетов за разговоры с тобой, ты обещал… Но…

— Я ничего тебе не обещал, что ты придумываешь.

— Надоело, врешь ты все: ты мне сказал, что все оплатишь.

Она использовала тот же трюк.

— Безумная, ты все сочиняешь…

— Какой же ты жадный, ты абсолютно не любишь меня, не ценишь. Ты даже не хочешь заплатить за выражение моей любви к тебе. Все подруги говорят, что я идиотка, что звоню тебе. Я хожу и продаю в комиссионных свои новые вещи, чтобы звонить…

Да, купленные мной, думаю я. Хотя понимаю, что это неправда и она просто фарцует, чтобы иметь лишние деньги — для развлечений.

Она устраивает вдруг мне дикий скандал из-за телефонных счетов, я вышвыриваю ее на лестничную клетку и захлопываю дверь.

Все, все, это последний раз. Не хочу, не желаю, ненавижу. Себя!!!

За то, что расслабился, привязался, запутался. Это раковая опухоль на члене, которую нужно вырезать страшным скальпелем.

Меня бесят ее слова, эти лживые разговоры и провокации. Эта вечная игра, вечное вранье. Но самое страшное, во что я не могу, не хочу поверить, — даже ее голос возбуждает меня.

Литвинова в новой юбке и красивой кофте. Сама приглашает меня в свой кабинет. Забавно: в Америке я никогда не видел двойных дверей. В Москве у всех двойные двери. Какой смысл?

Почему я все время во всем ищу смысл? Я не о дверях. Жизнь бессмысленна!.. Для чего мы рождаемся? чтобы умереть. Какой тут смысл? Еще ни один философ, ни один мудрец за все тысячелетия так и не ответил на вопрос: для чего нам дана жизнь?

— С приездом!

— С наступающим Новым годом.

Я вручаю ей разные подарки. Она вручает мне рецензии на «После Натальи».

— Кто-то сводит с вами счеты: рецензия в «Зависимой газете», в которой не говорится ни слова о романе и выливаются ушаты грязи на вас.

— Как фамилия?

— Сморчков-Моськин.

— Забавная фамилия. Есть в Париже такой писатель Мандаринов. Сейчас он околачивается у вас.

— Знаю, приходил, хотел, чтобы мы опубликовали его порнографию, я категорически отказалась.

— Я выбросил его рассказ из антологии «Русская зарубежная литература», которую составил. Он человек злопамятный, через своего прихлебателя, такого неопрятного лысого педерастика, стал сводить со мной счеты. Бог с ним!

— Я так и поняла, что это личное. Хотя «Зависимая газета», в лице ее главного редактора, в типично советском стиле отказала нам в публикации ответа, придумав, что они «дважды об одной и той же книге не пишут». Хотя о книге там и речи не было.

Она расправила плечи.

— Но я довольна: плохие рецензии, как это ни парадоксально, продают больше книг, чем хорошие.

— Да?! — я удивлен.

— К слову о продажах: роман продается очень хорошо, в первые же месяцы. Если так и дальше пойдем, то будем печатать второй тираж 50 000.

— Ура! Я говорил, что нужно печатать сразу сто.

— Тут есть свои финансовые причины, почему это невыгодно. — Она вздохнула полной грудью, не дававшей мне покоя. — Но вам предстоит поработать с нами в этот раз: мы запланировали четыре интервью на радио, одно на телевидении, два журнала и один еженедельник. Кстати, мы дали красивый анонс романа в «Литгазете». Не видели?

Она протягивает мне копию, и я смотрю.

— Не говоря уже о том, что вам придется подписывать автографы в четырех крупных книжных магазинах.

— С удовольствием. Ради вас я на все готов.

— Да, завтра у нас в издательстве празднование Рождества и Нового года. Если вы сможете, буду рада видеть вас на торжестве. В четыре часа дня.

— Благодарю. Я постараюсь приехать.

— Если хотите, на три я вам назначу интервью с газетчиками?

Я сверяюсь со своей записной книжкой и соглашаюсь.

Она спрашивает, хочу ли я спуститься в их книжный киоск и подписать книги для их будущих покупателей.

Я хочу. Спускаюсь вниз и подписываю сто экземпляров. Две дамы стоят по бокам и с готовностью раскрывают книги на нужной странице.

Потом Литвинова приглашает меня в кафе на цокольном этаже издательства, где у них готовят домашние обеды. Я соскучился по всему домашнему…

В четыре часа дня разодетая и торжественная издательница провела меня в зал, где за накрытыми столами сидело уже человек сто с лишним. Легкий шум срезает серпом, когда встает директор издательства.

— Дорогие друзья! Сегодня у нас сразу три праздника: Рождество, которое грядет, Новый год, который на носу, а также издательство «Факел» из бывшего государственного стало акционерным обществом. И вы все, кто купил хотя бы одну акцию, стали акционерами. Приветствую вас, господа акционеры!

Раздаются аплодисменты. Нина Александровна переходит на более интимный тон.

— Я хочу от всей души вас поздравить с наступающим Новым годом! Пусть он принесет нам счастья, здоровья, радости и — прибыли издательству. Первый год самый трудный, больше нет государственных субсидий. Мы пустились в самостоятельное плавание, выше паруса!

Крики, аплодисменты, звон бокалов. Через минуту она встает опять. Я сижу рядом, на почетном месте, за столом буквой «П».

— А сейчас я предоставляю слово нашему гостю из Америки, писателю Алексею Сирину.

Растерявшись, я встаю, не ожидал, что она это сделает. Беру микрофон, и вдруг все поднимаются и, стоя, аплодируют мне. Более ста человек стоят и аплодируют. У меня влажнеют глаза.

Ради одного этого момента стоило угробить пятнадцать лет жизни. Не отдыхать в уик-энды и праздники, а стучать двумя пальцами по допотопной печатной машинке. И годы чистить, шлифовать, полировать написанное, не будучи никогда, ни разу удовлетворенным! Можете себе представить: пятнадцать лет прожить вместе с любимым (или любимой) и ни разу не получить удовлетворение!

У меня появляются слезы на глазах. Рукоплескания продолжаются еще несколько минут…

Горло сводит спазм, я начинаю:

— Дорогие друзья! Я даже не представлял, что меня знают в издательстве.

Раздается дружный смех и отдельные крики «браво».

— Прежде всего я хочу вас поздравить с грядущим Рождеством, которое в Америке наступило вчера, и с Новым годом! Я рад, что эта богатая традициями страна наконец обрела свободу! Пусть Новый год принесет вам исполнение всех сокровенных желаний. И счастья!

Пользуясь случаем, я хочу также лично поблагодарить г-жу Литвинову и г-жу Сабош за то, что они взяли на себя риск, выбрали мою книгу и издали ее. Совершенно неизвестного здесь автора.

То, что в вашем издательстве проделали с рукописью романа в прошлый Новый год, поразило меня до глубины души. Со мной работали шесть человек утром и вечером. Вы за три месяца подготовили книгу к печати. Такое невозможно даже в Америке!

(Бурные аплодисменты.)

— Я хочу выразить благодарность вам всем, вместе взятым и каждому в отдельности. За ваш великий издательский труд! За издательство «Факел»!!! С Новым годом!..

Последние слова тонут в шквале рукоплесканий. Я никогда не представлял, что они так ко мне относятся. Отнесутся.

Мы пьем водку, шампанское, закусываем нехитрой закуской. Везде лук, чеснок…

Ко мне подходят, знакомятся, представляются, просят автографы…

Я наполняю бокал Литвиновой шампанским и говорю:

— За вас, Нина Александровна. Я вам буду благодарен до конца своей жизни.

— Только не выводите меня персонажем в вашем новом романе! — смеется она.

Я постепенно оттаиваю. Кругом крики, шум, веселье, тосты. Это хорошо, что они так гуляют, чувствуется общность, братство, содружество.

— Алексей, я вам должна сказать, — Нина Александровна сияет, — наше издательство никого еще так не встречало!

— Вы видите, что делает ваша книга! — шучу я.

— Я вам предсказываю: она будет бестселлером! Я тут недавно давала интервью, ну нужно все-таки говорить о новых книгах. А что говорить, когда я и половины не читаю, нет времени! Взяла вашу книгу вечером и легла с ней в кровать.

Я представил мою книгу в ее руках, касающуюся груди, ее в кровати…

— Я не спала всю ночь, пока не прочитала до конца. Не могла оторваться. И очень рада, что ее опубликовали, и я — ее издатель.

— Спасибо, весьма тронут. Ваше мнение мне весьма ценно и еще по одной важной причине…

— Знаю-знаю, в Америке издатели издают по нескольку книг одного и того же автора.

Мы смеемся.

— Ваш «Факультет» я еще не прочитала. Тут совершенное безумие творилось с этим переходом в акционерное общество. Тысячи разрешений, законов, бумаг.

— Но вам от этого лучше?

— Безусловно, мы теперь владеем зданием, техникой, складом и всем, всем, всем.

— Поздравляю!

Она внимательно смотрит на меня:

— Пятого января я устраиваю небольшой обед у себя дома в честь Нового года. И буду рада, если вы сможете приехать.

— Что с женским сердцем делает роман! Форма одежды?

— Конечно, парадная.

— Я в этот день родился. Так что буду при параде!

— Прекрасно. Заодно отпразднуем и ваш день рождения. А я обещаю в Новый год, в выходные, прочитать ваш второй роман. Сейчас его дочь читает. Посмотрим, что скажет молодое поколение.

Еще час продолжается застолье. Личный шофер издательницы «немного» пьян. Я отвожу ее домой сам, и заодно она показывает, где живет.

Квартира поэта в силу разных непонятных обстоятельств сдана с завтрашнего дня. Я должен переехать в квартиру, о которой договорилась мама, в районе «Имперфильма». Сто долларов в неделю мне кажется совсем дешево. Хотя квартира ужасная и очень запущенная. Самое страшное, что, по неведомому совпадению, она находится в том же доме, где умер мой папа. Десять лет назад…

С утра комьями валит белый снег. Снег бывает голубой, розовый, синий и так далее. Но это, если вы пациент с видениями — в психиатрической больнице. До Нового года, когда-то моего самого любимого праздника, остаются считанные дни. Я одинок так, что никогда не представлял раньше, как можно быть настолько одиноким. В девятимиллионном городе. Тоска и печаль на душе.

Я езжу по редакциям, на радио, в книжные магазины и стараюсь забыться. Жена поэта говорит, что какой-то женский голос звонил и спрашивал мой телефон.

Двадцать девятого декабря раздается звонок:

— Алеша, я хочу с тобой увидеться.

— Ни за что, — отвечаю и вешаю трубку.

Она звонит еще пять раз, пока я не соглашаюсь с ней встретиться на Воробьевых горах, у церкви.

— Нам нужно объясниться. — Она пересела из своей машины в мою.

— Вы редкая сучка! Нам не о чем объясняться.

— Я не могу избавиться от тебя, ты мое наваждение. Ты мой наркотик. Я заставляю себя не звонить и звоню.

— Это ваше личное дело.

— Конечно, тебе все равно. Тебе до лампочки, что со мной происходит, что я мучаюсь. Тебя, кроме твоих книжек, ничего не волнует.

— До аб-со-лют-ной лампочки.

— Ты неправду говоришь. Я знаю, что мой фелацио меня хочет.

— Он безмозглый. Такой же, как и вы.

— Стоит мне его коснуться, и он воспрянет и отзовется.

Она протягивает руку, не снимая кожаной перчатки. Уникальное создание. Я хочу сломать ее руку. Представляю эти прямые пальцы, с коротко подстриженными ноготками, вечно без лака, молочно-розового цвета. Подушечки пальцев, начинающие влажнеть, как только она возбуждается, при первом прикосновении, как только она касается меня или любого другого мужского…

Уже стемнело, легкий снег падает с неба. Сумерки царапаются в стекло. Я вижу, как торговцы матрешками, шкатулками, сувенирами начинают паковаться, убирая свои складные столики.

— Где ты живешь, Алеша, теперь?

— Недалеко. Это не важно.

— Важно, я хочу к тебе в гости. Я замерзла, ты всегда делаешь очень вкусный чай.

— Отступись, Арина. Мы противопоказаны друг другу.

— Ты моя любовь!..

Как патетично. Какой же тогда антоним слову «любовь»?

— Есть такая песня Лисы Стэнсфилд: «You know, baby, we drive each other crazy!»

— Что-это значит?

— «Ты знаешь, девочка (малышка), мы сводим друг друга с ума».

— Да, я сошла с ума — на почве тебя.

— Так не сходят, ты слишком меркантильная. Тебя слишком волнуют деньги, презренный металл, чтобы сойти с ума.

— Ты меня не любишь.

— Ты отбила всякую охоту во мне — к себе.

— Неправда, ты меня никогда не любил. Ты со мной просто спал.

— Я заметил, тебе это было поперек горла.

— Наоборот — в горло! Ты это потрясающе делаешь. А фелацио такой — один на свете.

Кто о чем…

— Я рад, что он пришелся тебе к бедру.

Она улыбается:

— Есть такой оборот?

— Нет. Я придумал.

— Ты не пригласишь меня на чай?

— Нет.

— Почему? Я замерзла. Ты эгоист.

— Это кончится плохо.

— Ударишь меня еще раз?

— Я не хочу поднимать на тебя руку. Мужик расписывается в собственной импотенции, когда бьет женщину.

— Ты не импотент!..

— Я до сих пор кляну себя, что не сдержался тогда в Нью-Йорке. Но ты и ангела доведешь!

— Конечно, во всем виновата я одна. Ты здесь ни при чем. Просто святой!

— У меня много пороков и недостатков. Но к тебе я относился совершенно искренне.

— Ты меня никогда не любил. Ты черствый, бессердечный, бесчувственный. Какое счастье, что я не принадлежу тебе, что я не твой персонаж. Которые от тебя зависят.

— Все, Арина. Хватит. Мне надо ехать, у меня встречи.

— С девушками? — она сразу делает стойку.

— Сразу с тремя.

— Где ты встречаешь Новый год?

— Не с тобой. Это точно.

— А в прошлый раз мы встречали вместе…

— Мы много что делали в прошлом. Но это — прошлое.

Я включаю мотор и подъезжаю к ее машине. Муж опять в отъезде, думаю я. Впрочем она никогда не говорит правду. Неправда стала нормой ее жизни. Она все время врет и играет. Хотя кричит, что ни того, ни другого не делает.

Кто женщину познает, тот станет Богом…

Я сижу позже и пью чай в одиночестве. С черносливом, привезенным из дома. Где мой дом? Где моя пристань? Я изгой…

В десять часов вечера звонит Ариночка и как ни в чем не бывало спрашивает мой адрес.

Я понимаю, что молодому женскому организму нужна сексуальная разрядка. А потом зарядка… Да еще так, как разряжается она.

Все изменилось, я абсолютно остыл к ней. У меня нет никакого желания… и я даю ей свой адрес.

Тридцатого декабря, под занавес старого года, я встречаюсь с Алоизием Сигаровым, и он говорит, что роман — это хорошо, но без пьесы он не может ничего решить.

— Неужели непонятно, о чем это, по роману?

— Очень даже понятно, — улыбается он, — о сумасшедшем доме. Но я хочу знать, что будут актеры играть на сцене. Что автор из двухсотстраничного романа перенесет в пьесу.

— Иными словами — я должен написать пьесу?

— Но лучше писать не иными словами, а прямым текстом. Как в романе. Роман хорош!

— А кто будет играть главную роль, если дойдем все-таки… до ручки? И постановки.

— Красивая аллегория. Об этом рано еще говорить, но кому играть, у нас найдется.

— Я бы хотел принять участие в выборе актеров…

— Безусловно примешь — если мы примем пьесу! Кто ж, как не автор!..

Он улыбается. Мне не нравится, что он мне так нравится. Это значит, что в будущем своим обаянием и уникальным мастерством актера он будет меня иметь, как захочет. И вить из меня веревки. И получит все — задаром.

Забегая вперед, скажу, что так все и произошло. (Только автор может себе позволить это делать, такие штуки: забегать вперед, когда пишет о том, что уже позади.) Кто из нас что знает наперед? Один разве Бог. Если он есть. Прости, Господи…

Мы договариваемся шестого января сходить в ресторан на ужин — со своими дамами — в честь моего дня рождения и прощаемся.

К десяти вечера появляется незваная гостья. Поздний ужин с Ариной состоит из американских запасов: сыр, рулет, индюшачья грудка, печенье, шоколад, чернослив, чай, киви-ликер. Ей нравится все американское и не нравится отечественное.

В семь утра она неожиданно будит меня и устраивает дикую истерику, начав ее сакраментальными словами:

— Ты так и будешь рядом лежать, как труп, без движения?

Ей нужно было движение!

Я и был труп, только внутри. Она выкрикивает какие-то оскорбления, бегая вокруг дивана полуодетая. Я не могу понять в семь утра, что она хочет и почему свалилась на мою голову. Я ненавижу истеричек зоологически! И понимаю только одно, что у актриски кто-то уже есть, постоянный, иначе бы она так себя не вела.

Я вскакиваю и вышвыриваю ее вместе с вещами в коридор, но не общий, а маленький предбанник. С дверью на лестничную клетку.

— С Новым годом, скандалистка, — говорю я.

Она бьет в дверь неудовлетворенной ногой и кричит:

— Отдай мою сумку!..

Я вышвыриваю кожаную сумку вслед ей.

Тридцать первое декабря — Новый год. А пахнет старым! Теперь, оставшись один, я абсолютно не представляю, где буду его встречать. Целый день я слонялся как неприкаянный. И невероятно, но ждал чьего-то звонка.

Помывшись и побрившись, еду на базар. Покупаю фрукты, виноград, красные розы и еду поздравлять маму. Машина поэта с трудом заводится. Надо отдать должное имперским автомобилестроителям — хуже машин в мире никто не строит. На базаре тройные цены: все в три раза дороже. «Почему? — недоумевая, спрашиваю я. «Праздник», — отвечают мне. В Америке в праздники все наоборот распродается в два раза дешевле. В России все не так, как у людей. Небо и земля, как всегда. Как во всем.

Мама приготовила мой любимый оливье. Я дарю ей доллары и розы на Новый год. Мы выпиваем по бокалу шампанского.

— Что-то твоя Арина таинственно исчезла, как только ты приехал и я ей стала не нужна. А то звонила по пять раз днем и ночью — изливаться.

— Она не «моя Арина». У нее есть муж.

— Найдешь себе другую. Она тебе не пара, в любом случае…

— Мам, давай о звездах.

— Она тебе испортила настроение, поэтому ты такой грустный?

— У меня какая-то депрессия с октября, от которой я не могу избавиться. И нехорошее предчувствие…

— Какое, сыночек?

— Что без сильных таблеток я из нее не выберусь. А они корежат мозги, память, ощущения — словом, все, что мне нужно для творчества.

— Может, еще обойдется, тебе просто плохо здесь. А вернешься домой и станет легче.

— От чего? От судов, от «пиявок», от безденежья, от скандалистки актрисы?..

— Сыночек, не все так плохо. Что же мне тогда говорить? После сорокалетней работы врачом, я, посвятив свою жизнь больным, теперь существую полностью на твоем обеспечении. Что бы я делала без тебя? Моей пенсии даже на хлеб не хватает.

— Главное, трать эти деньги на себя, а не собирай, как Плюшкин.

— Я трачу. А ты здоров, талантлив, умен, красив, у тебя вышла книга, и я уверена, выйдут еще.

— Спасибо, мам, за поддержку. Но я не красив, не талантлив и не настолько умен. Иначе бы не попадал на тех, на кого попадал…

— Они все преходящие и тебя не стоят. Не растрачивайся понапрасну. Где ты будешь встречать Новый год?

— Даже не знаю где.

— Я приглашаю, но тебе у меня скучно.

— Не в этом дело. Просто я хочу выйти куда-нибудь, забыться и напиться. А ты не пьешь!

— Куда мне с моим давлением еще пить. Хочешь, чтобы меня инсульт хватил?! Неужели тебе некуда пойти?

— Кто-то приглашал, многие уехали на дачи, но я отказался из-за нее.

— Только не сиди один на Новый год.

— Хорошо, мамуля.

Я целую ее, встаю и еду поздравлять Натали Сабош. С водкой, вином и конфетами.

Дверь открывает сын и вежливо кланяется мне. Какая чудесная семья.

Почему ж я обречен на скитания и одиночество?

— Приехал любимый автор моего сына, — улыбаясь, появляется в вязаной кофте Натали.

Мы целуемся в щеку. Она принимает подарки и говорит:

— Я чувствую, что после такого «артиллерийского обстрела», мы сейчас будем пить.

— Еще как! — восклицаю я.

— Я приготовила вашу любимую селедку под «шубой», а также салат из тунца с яйцом, такой модный в Америке.

Я улыбаюсь:

— А есть что-то, Натали, чего вы не знаете?

— Из каких бокалов будем водку пить?!

Мы смеемся вместе.

— Из самых больших, конечно!

— Вам что, Новый год сегодня встречать не нужно? — спрашивает Натали.

— Не-а.

— Тогда оставайтесь у нас. Правда, большого веселья не будет. Родственники соберутся.

К восьми вечера я добираюсь домой и плюхаюсь на разложенный диван.

К девяти вечера я имел не больше представления о встрече Нового года, чем в восемь утра. Подсознательно я жду звонка, и он раздается.

— Сыночек, ты решил, где ты будешь встречать Новый год?

— Сейчас буду решать.

— Дай мне знать, я переживаю за тебя.

— Спасибо, мамуля.

Через минуту следом раздается снова звонок.

— Ма, я хочу отдохнуть…

— Это не мама, это Рина.

— Что вам угодно?

— Вас. Ты хочешь, чтобы мы вместе встретили Новый год?

— Нет.

— Будь счастлив, моя радость!

Она швыряет трубку. Я пытаюсь забыться и задремать, но у меня ничего не получается.

Через какой-то отрезок времени, равный размышлению, мне становится жалко ее, себя, нас — всех на этом жалком белом свете.

Я уверен, что она уже уехала веселиться (и заражаться снова), но она берет трубку.

— Ты что, никуда не идешь?

— Нет настроения, буду дома.

— Новый год — с мужем! Это семейный праздник.

— Он уехал на дачу в Дубну, а я из-за тебя осталась.

— Я компенсирую тебе это оплатой международных счетов.

— Кому ты нужен, оставь себе!

— Я тебе уже не нужен?..

— К сожалению, еще немножко, чуточку нужен. Я не могу пока без тебя.

— Я сейчас подъеду, и мы…

— Подъезжай, я все равно не выйду.

Она спускается быстрым шагом и просит отъехать от дома, чтобы ее не увидели.

Мы выезжаем на проспект, и я останавливаюсь.

— Ты хочешь пойти куда-нибудь? — спрашивает она.

— Пойдем в ресторан. Только хоть сегодня не скандаль. Умоляю. У меня нет сил.

— Я никогда не скандалю. Я не виновата в твоих неудачах.

— Во всем виноват только я.

— Ты уже заказал столик где-нибудь?

— Нет. Поедем в Дом писателя или в отель «Президент».

— Ты с ума сошел, все давным-давно зарезервировано! Нас никуда не пустят.

Снежинки падают на ветровое стекло и запорашивают его. Дворники, как всегда, не работают.

— Что же делать?

— Нас приглашала моя подруга Инга, но я сказала, что мы поругались. Они, наверно, не ждут нас. Я могу ей позвонить, если хочешь.

— Позвони. — У меня тоскливо и мерзко на душе.

— Но мне нужно мыть голову, фениться, я еще не собрана, не накрашена.

— Позвони сначала, может, и ехать некуда.

Она выходит и звонит из автомата. Долго говорит по телефону. Минут десять я разглядываю ее — в шубе, спортивных финках. Никто никуда не спешит… Потом возвращается.

— Они нас ждут через час. Сейчас начнут все готовить. Надеются успеть. У меня дома есть кой-какие консервы, балык, икра. Хочешь, я запеку курицу, возьмем с собой?

— Все равно. А можно, чтобы ты помыла голову у них и накрасилась там же?

— Хорошо, но я должна принять душ и одеться. А ты, если хочешь, можешь подъехать к ларькам и купить шампанское, ликеры и шоколад. Она так же, как и я, любит, с киви и манго. Которыми ты меня угостил впервые.

Я подвожу ее к дому и еду к метро «Университет». С собой у меня бутылка финской водки и французское вино. В этом городе я боялся выезжать без водки. Куда бы то ни было, к кому бы то ни было. Через сорок минут (вместо обещанных двадцати) она спускается с пакетами, в платке на голове.

— Не смотри на меня.

— Не буду. — Я выхожу вытереть стекло от падающего снега.

Дороги на удивление чисты, как и в прошлый Новый год.

— МЫ вечно спешим к Новому году, — говорит задумчиво она. Я удивлен, что она не скандалит, — столько тем! Да и проводить старый год нужно.

Нам ехать через всю Москву, куда-то за Речной вокзал. Я не знал, что там тоже люди живут…

В половину одиннадцатого с пакетами и бутылками протискиваемся в квартиру ее друзей. Подруга Инга в бигудях, и очень приятный муж Кирилл. Квартира-студия, с отдельной кухней. Арина сразу бежит мыть голову. Инга готовить не умеет. И все полтора часа новогодние кушанья готовит ее муж. Я открываю разные консервы, бутылки вина — наши и их — и помогаю накрывать на стол. Включен телевизор. У них нет обеденного стола, и все ставится на журнальный столик. Слава Богу, у него есть нижняя подставка. Половина деликатесов идет туда. Арина предупредила их насчет свинины, и Инга рапортует мне, что свинины на столе и под столом не будет. У нее очень чувственные губы… Я засматриваюсь. Она накинула легкий шарфик на голову и ждет своей очереди в ванну.

Русские женщины… Русские женщины. Как все по-другому в Америке. Какая совершенно иная жизнь у американок. Но меня почему-то не привлекают американки, а тянет к русским. Ах, да: Шагал, Леже, Дали, Пикассо…

Без пятнадцати двенадцать Кирилл что-то еще жарит на кухне (цыплят).

Дамы сидят на разложенной тахте, а мы с ним на стульях. Как караул.

Инга командует:

— Кирилл, наливай! Алеша, а вы действительно написали все эти книги, о которых мне говорила Ариша?

Я задумчиво киваю.

— Вы, наверно, очень умный?

— Наоборот, — отвечаю я, и все смеются.

Бокалы наполнены искрящимся шампанским. Девушки спешат положить нам что-то в тарелки хорошая традиция, когда дамы ухаживают за мужчинами. (Вымирающая, к сожалению, почти вымершая.) Остается две минуты.

— Мы не успеем проводить старый год, мы уже не успеем! — кричит Риночка.

— За уходящий год! — произносит Кирилл. Мы все пьем до дна. Все хотят, чтобы неудачи, горести и несчастья остались в уходящем году.

Кирилл тут же молниеносно наполняет бокалы. Циферблат кремлевских курантов на экране ярко светится. Стрелка собирается лечь на стрелку. На этом экране я увидел…

— Остается одна минута. Американскому писателю слово! — провозглашает Инга.

Кому интересно слушать, что скажет американский писатель?

Я говорю ровно тридцать секунд и через мгновения — с первым ударом курантов — мы все кричим:

— С Новым годом! С Новым годом!

Пьем шампанское, поздравляем друг друга и обнимаемся. Инга целует меня в щеку своими сексуальными губами. Арина целует меня и шепчет:

— С Новым годом, любимый.

Все говорят возбужденно, жестикулируют. Идет эстрадное шоу знаменитой певицы. Я начинаю поглощать алкоголь, как ненормальный. Как будто наступил последний день Помпеи или последний день Империи. Ариночка увлеченно смотрит на меня.

В духовке печется американская курица. А пока Кирилл приносит и подает своих жареных цыплят. Мы с ним пьем только водку. Что удивленно — дамы не отстают от нас, поглощая шампанское и ликер-киви. В эту ночь пили очень много. Мы пили всю ночь.

Арина раскрывает пакет и вручает мужу и жене подарки. Они дарят подарки из-под маленькой елочки Арине и Алексею. Мне жутко неудобно, и я обещаю передать им все из Америки, с Ариной.

— А когда я приеду?! — верещит дипломатический курьер.

— Как купите билет, — сдаюсь я.

Я вывожу ее на кухню и около окна дарю ей черную бархатную коробочку.

Она достает золотой браслет, на запястье, и нежно целует меня.

— Спасибо, Алешенька. Твои подарки у меня дома, я сегодня их привезу.

Она спешит надеть браслет и бросается показывать друзьям.

— Что пожелает наш заморский гость? — спрашивает Кирилл.

— Заморский гость пожелает водки! Должны выпить за прекрасных дам.

— Ой, — кричат дамы, — это за нас!

Я поднимаю хрусталь:

— Я хочу, чтобы вы всегда были такими же молодыми и привлекательными и всегда ошеломляли нас своей красотой. А также — за удивительные, прекрасные губы Инги. Я таких никогда не видел.

— Спасибо, Алешенька. Я вам разрешу их поцеловать.

Мы целуемся в губы. Потом с Ариной. Потом Арина с Кириллом. Я пью бокал водки до дна, стоя.

— Как Алеша поведет машину? — спрашивает взволнованно Инга.

— С закрытыми глазами. Он виртуоз, — отвечает Рина.

— А то оставайтесь ночевать у нас.

— Ляжем вчетвером, — предлагает Кирилл.

— Ему все не терпится увидеть Аринку голой, — шутит Инга.

— Для этого достаточно пойти в любой кинотеатр, — говорю я, и все смеются. — Ариночка, у вас есть хоть один «одетый» фильм?

— Только первые два.

— Но уже хорошо, что не один!

Мы продолжаем смеяться. Мне очень нравится у ее друзей. Инга садится рядом.

— Ариша столько о вас говорит. Она только про вас и говорит.

— Наверно, ничего хорошего.

— Она вас безумно любит. Не обижайте ее.

Я киваю и наливаю. Моя курица всем нравится, но она не бьет кирилловских цыплят. Я говорю ему об этом.

— О, это высокий комплимент! Чтобы Алеша похвалил чье-то блюдо — я такого не слышала со времен «Распутина».

— За это надо выпить! — восклицаю я. — За цыплят Кирилла и удивительного шеф-повара!

Мы пьем, а Рина рассказывает о своем дне рождении в «Распутине» и о том, какое впечатление на нее произвел этот клуб. Мне кажется, между нами восстанавливается окончательный мир. У меня плохо со зрением. Я слепец.

В четыре утра подаются чай, конфеты, шоколад. По дороге мы успели купить большой торт. Чаепитие перемешивается с винопитием и ликерами. Я не думал, что за неполную ночь, да еще с двумя дамами, можно столько выпить! Обычно Риночка становилась огнеопасной, когда выпивала.

В пять утра я веду по заснеженной Москве скользящую юзом машину. То там, то здесь попадаются компании «голосующих» людей. Мне хочется сделать добрый поступок в новогоднюю ночь и подвезти их. Но компании по четыре-пять человек, а то и больше.

Мы едем с Ариной и обсуждаем, во что обойдется встреча в новогоднюю ночь с представителями дорожного патруля на три буквы. Но доезжаем без приключений. Те, что на «три буквы», тоже справляют Новый год, наворовавшись за год.

И, едва коснувшись друг друга, быстро кончив, засыпаем.

Мы просыпаемся в час дня. Она готовит чай и зовет к столу.

— Как тебе мой браслетик? — улыбается она, вертя рукой.

— Очаровательный.

— Кирилл приглашал сегодня вечером к ним, но я не знала, захочешь ли ты ехать через всю Москву.

— Да еще на «лысых» колесах. Не очень.

— А я себя чувствую неважно.

Первого января у нее начался цикл, и я был рад, что отпадает необходимость с ней спать.

— Алеша, у меня нет тампонов. Тебе не трудно съездить и купить?

— Разве у вас в праздник открыто что-то?

— Всегда есть дежурная аптека, которая открыта.

— Где она находится?

— Я не знаю. Надо поездить, поискать.

— Но я абсолютно не представляю, где у вас аптеки. Я здесь не живу.

— Тебе всегда трудно для меня что-либо сделать.

— Совсем нет.

— Дай тогда ключи, я сама съезжу.

Я с готовностью даю ей ключи. Она удивлена и радуется. Для них эта железка на колесах дороже дворца. (Дикие люди. Во всем мире машина лишь средство передвижения. У них это — роскошь.)

Спускаюсь с ней вниз и помогаю завести капризную машину, привыкшую к гаражу.

— Я скоро вернусь, — говорит она, не глядя на меня.

Я иду в душ, в туалет, к столу. Мертвый день. Заняться абсолютно нечем. До отлета остается ровно неделя.

Арина появляется часам к шести.

— Ты же говорила, что найти аптеку легко?

— Я заезжала еще домой, кормила кошку.

— У тебя есть кошка?

— Да. Ты скучал по мне?

— Я волновался, что могло что-то случиться.

— Со мной или с машиной?

— Естественно, с тобой.

— Алеша, я хочу тебя поздравить с Новым годом и пожелать, чтобы в этом году ты написал свой лучший роман.

Я тронут. «Спасибо». Она дарит мне гжельскую фигурку: медведь, запряженный в сани. Я думаю, есть ли тут какая-то символика?

— А это тебе ко дню рождения.

Она протягивает мне продолговатую шкатулку из гжели. Все выбрано с большим вкусом. Я удивляюсь, что она поздравляет меня заранее.

Открываю шампанское, и мы пьем за наступивший новый год.

Около полуночи она разделывается с фелацио — на десерт. И спокойно ложится рядом. В час ночи она вдруг неожиданно требует:

— Скажи, что ты любишь меня.

— После всего того, что было?

— Скажи!

— Я хочу спать, пожалуйста…

— А я не хочу спать. Я хочу услышать, что ты меня любишь.

— Арина, пожалуйста, успокойся.

— Я дарю тебе на день рождения самые дорогие подарки, за которыми специально ездила в валютный магазин, а не покупала на распродажах! А ты, такая дешевка, даже не можешь соврать, что любишь. Чтобы успокоить меня, чтобы согреть.

— Рина, ночь, я не могу выносить скандалы опять. Прошел только один день нового года. Ты обещала.

— Иди ты к черту. Я ничего тебе не обещала. Я терпеть тебя не могу, любовь моя! Я уезжаю сейчас же, и не смей мне больше никогда звонить!

Она вскакивает, грохочет своими атлетическими ножками, которые мне то нравились, то не нравились, и начинает собираться.

— Хорошо, забери только свои подарки…

— Выброси их вместе с собой на помойку.

— Очень красиво. Какая возвышенная любовь! Выбирает такой возвышенный слог!

— Да ты любую доведешь. Ты же кровопиец, пока всю кровь не высосешь, не успокоишься.

— По-моему, ты перепутала.

— Отцепись ты. Не желаю тебя знать. Прощай!.. — и она хлопает дверью.

Не знаю почему, но именно «отцепись ты» больно пронзило, что-то разрезало во мне и оборвало.

Я знал, что больше никогда не буду испытывать к ней тех чувств, которые, несмотря ни на что, питал. Я думал, что, успокоившись на холоде, она вернется, но она не вернулась. Два часа ночи.

Конец.

Я беру медленно гжельскую шкатулку и, со всей силы размахнувшись, швыряю ее об стенку. Под звон осколков я ложусь на раздолбанный диван и желаю себе счастливого дня рождения. А заодно спокойной ночи.

Дом издательницы я все-таки нахожу с трудом. Весь массив, как мне объяснили, был застроен пленными после Отечественной войны — домами для генералитета и высшего командного состава. Они выиграли войну, спасли Европу от рабства. Себя только не смогли спасти… Вождь не любил победивших.

Издательница открывает дверь. Я ее такой нарядной никогда не видел. «А может, еще не поздно…» — мелькает у меня мысль. Хотя слегка крупновата, не в моем весе. Впрочем, материнские начала, Фрейд, Эдипов комплекс, сублимация. И большая грудь, как я люблю. Я улыбаюсь своим мыслям. И вместо протянутой руки, чуть не беру ее за грудь… Дофантазировался. О ужас!

— С Новым годом вас! — говорю я, вручая букет, вина и торт.

— С Новым! — отвечает она, не подозревая, что я хотел сделать. — А вас и с днем рождения? Проходите.

В комнате сидит ее дочь с двоюродной сестрой. Мы знакомимся, и я отправляюсь осматривать квартиру после ремонта. Здесь у всех страсть — ремонтировать квартиры! У Нины Александровны великолепная библиотека.

Я рассматриваю книги. Она сразу показывает, где стоит моя изданная книга — на видном месте, чтобы я не искал.

— Я вообще люблю рассматривать книги!..

— Все писатели ищут на полках только свои.

— Вы еще и Фрейд?

— Нет, я поклонница Фромма.

— Яблоко от яблони.

Она предлагает мне аперитив, и я, признаться, впиваюсь губами в спасительную влагу. Прошлой ночью я опять пил…

Приходят нарядные гости, все парами. Я, похоже, буду парой ее дочери. Так и оказывается, нас сажают на диван рядом. Меня представляют гостям как американского писателя, автора бестселлера, который в прошлом году опубликовала Нина Александровна.

— Если хотите получить его автограф, можете купить книгу в киоске издательства! — декламирует радостно она.

И все смеются. Молодец баба, она и в обед продает, делает книге паблисити.

— А также посоветуйте своим друзьям и знакомым! — смеется она. — Александра, дай книжку с полки, посмотреть гостям.

Александра встает в абсолютно прозрачной кофте, сквозь которую виден французский лифчик и девичье тело. Дочки-матери. Дочки и матери. В такие моменты я всегда вспоминаю роман «Приключения авантюриста Феликса Круля». И все-таки, всегда соблазняя дочерей, я выбирал (в душе) матерей, если только они были привлекательны. За их материнское начало.

Нам подают великолепный, изысканный французский обед. С кусками запеченной индейки по-русски — на горячее. Я любезничаю с Александрой, подливая сразу двум сестрам шампанское. Они хихикают и шепотом обсуждают меня, отвернувшись. Я для них заморская, непонятная диковинка.

Я поражен приемом у Нины Александровны и высказываю ей свое изумление вслух. Она польщена.

— Это самый вкусный и изысканный обед, на котором мне довелось побывать здесь.

Я целую ее руку и благодарю. Мог ли я мечтать, что меня будут приглашать к себе мои издатели?!

Нина Александровна просит назначить нашу встречу на последний день, так как не успела прочитать все.

— Да и за обеденным столом…

— А вот во времена Чехова за столом… — съязвил шутливо я.

— Поэтому я его и не издаю, — засмеялась Нина Александровна. — А издаю вас!.. Ну как?!

— Она была в восторге от своего парирования. Я хотел, чтобы она всегда меня побеждала так.

Домой я вернулся поздно. В полночь позвонила мама и пожелала, чтобы я рос большой и здоровый и чтобы мне выпало хоть немного счастья.

Я не спал до двух. И напрасно. Смотрел в окно на снег. Красота спасет мир… Да, особенно этот мир…

Мы сидим вдвоем в ее кабинете.

— Прочитала я ваш роман, Алексей, и он мне понравился. Есть в нем что-то такое… Даже не знаю, как объяснить. Свой срез, свой взгляд, своя исчезнувшая уже эпоха, свое поколение. Прочла его и…

— …младая грация Москвы…

— Да, и сказала: «Мам, ну опять о «коммуналках» и «совке». Надоело уже читать про то, что ничего ни у кого нет. Хочется чего-нибудь заграничного, романтичного, любовного, страстного — нерусского». И вот я подумала: ваш роман я дам читать у нас в издательстве своим заместительницам, а нет ли у вас чего-нибудь на американскую тему? Такую книгу я бы с удовольствием опубликовала, да еще написанную выходцем отсюда, из России. Со своим взглядом, мировоззрением.

— Есть. Мой первый американский роман «Принцесса», который готовится к публикации на английском в нью-йоркском издательстве.

— А я могу его прочитать?

— Да, я передам вам с оказией. Но это коммерческий роман. Написанный для денег, а не для литературы…

— Тем более, еще лучше! Всем уже надоела литература.

— Я писал, когда сидел на самом дне, в проруби, в полном безденежье. И думал о страшном.

— На том и договоримся: вы передаете мне рукопись, и я почти вам обещаю, что один из двух романов мы опубликуем.

— Вы на обеде обещали…

— Что издам еще две книги! Я, видимо, слегка выпила. Но это же не единственные у вас романы, я уверена! А потом: курочка по зернышку клюет…

На этом мы прощаемся. И я приглашаю ее посетить Америку с дочерью, которая почему-то все время рвется в Грецию.

— Не сейчас, может, в будущем, когда у меня будут издательские дела. Только сразу передайте мне свою «Принцессу».

Как на облаке, уплываю я из ее кабинета. Кто мог представить, что с ее легкой руки и почина…

Вечером я сижу дома один и вдруг вздрагиваю от телефонного звонка.

— А мне ваша мама дала телефон, — говорит девичий голос.

— Здравствуйте, Анечка!

Длинноногая, стройная, с узким лицом и фигурой манекенщицы, Анечка давно исчезла с горизонта. Признаться, я про нее забыл.

— Я хочу вас поздравить с днем рождения и вручить вам подарок.

— Это очень трогательно.

— Я на Кутузовском и могу приехать через пятнадцать минут.

Я приглашаю ее в гости. Хоть кто-то вспомнил о моем дне рождении. Она дарит мне также себя и остается ночевать.

На прощание я вручаю ей набор из семи пар женских трусиков, называющийся забавным словом «неделька».

— Я увижу вас еще до отъезда?

— Надо постараться, — неопределенно отвечаю я.

— Я купила вашу книгу в магазине!

Я целую ее в щеку и прощаюсь.

Панаев скрывается от меня и не подходит к телефону. Добрый человек. Я уже понимаю, что кино вместе мы снимать не будем. А жаль.

В четыре у меня встреча с Каином Жимуркиным в стенах моего бывшего института. Мы сидим в громадной пустой аудитории, тихой, полутемной. У меня начинает что-то дикое твориться с животом: каждые пять минут я бегаю в туалет, и из меня извергаются… хляби кишечные.

— Бедный Алеша, — искренне сочувствует мне Жимуркин. У него необычная фамилия. «И» мешает, и все время хочется назвать его «Жмуркин». Он неправдоподобно вежлив и интеллигентен.

— Алешенька, поздравляю вас с Новым годом и днем рождения!

— Спасибо. А это вам — с Новым годом.

Дарю ему французский одеколон «Экипаж» и комплект мужских бикини.

— О, огромное спасибо, право, не стоило. Дайте я вас поцелую.

Мы целуемся. Меня трогает его реакция, он прячет все в большую сумку-портфель, который вечно носит с собой.

— Теперь о деле. Я прочитал вашу книгу, роман, как вы его называете, и он произвел на меня очень и очень сильное впечатление. Я ведь сам когда-то был в психбольнице, слава Богу, недолго. А теперь о главном: не знаю, удивлю ли вас, но я хотел бы поставить спектакль по вашей книге. Только, конечно, нужна инсценировка.

— Ура! — Я вскидываю вверх руки. И, извинившись, бегу в туалет.

— У вас, видимо, желудочный грипп или… — говорит он, когда я возвращаюсь.

Мы обсуждаем, как из романа сделать пьесу.

— А где можно осуществить постановку?

— В театре, где я работаю вторым режиссером, уйдут годы, пока пробьем. К тому же нет актера, который мог бы сыграть главного героя.

— А без героя нет спектакля.

— Правильно. Я знаю, что вы знакомы с Сигаровым и другими театральными деятелями. (Откуда он знает?!) Может, поговорить с ними?

— С удовольствием.

Я не верю, что Жимуркин («который ставит только классику») хочет поставить спектакль по моему роману. Я ликую внутри, стараясь не показывать этого ликования.

— Скажите, Алексей, а если получится хороший спектакль, можно будет повезти его на гастроли в Америку?

— Обязательно, абсолютно! В этом вся идея. Я занимаюсь немного импрессарской деятельностью.

— Прекрасно. А чем именно?

— Кино, балетом.

— Это очень близко. И намного дороже и труднее, чем привезти спектакль на гастроли.

Извинившись, я бегу в туалет. Может, это потому, что я улетаю через два дня? Он терпеливо ждет и жует подаренную американскую резинку.

— Мне вас так жалко, Алексей. Я вам искренне сочувствую.

— А что, если мы сделаем сборный винегрет-солянку из звезд разных театров? А чтобы спектакль был разъездной — десять актеров будут играть по две роли. Как в Зазеркалье, совершенно противоположные. Там две «психушки», два акта. Черное и белое: кто играл одних, будет играть совершенно других. И знаменитая система перевоплощения поможет.

— Это очень интересная идея, необычная. Я над ней подумаю. Бегите, я подожду…

Двенадцать раз я бегал в туалет. Так душа выходит, из человека, моя — вышла со своей изнанкой.

Мы прощаемся соратниками! Я чувствую, что он зажегся.

— Алексей, только сразу по приезде садитесь работать над инсценировкой. И не забывайте, что она должна быть гораздо меньше романа! — Он улыбается.

Я еду домой и думаю, не пригласить ли мне Анечку снова.

Вечером она наконец-таки звонит.

— Алеша… давай помиримся. Мы слишком далеко зашли. Я все равно не могу без тебя. Я тебя люблю.

Мне давно жаль ее увядающей карьеры. Я почему-то в этом виню себя. Я хочу помочь ей перейти в другой театр. И приглашаю ее на обед с Алоизием Сигаровым. Я, видимо, не выучил еще все уроки жизни.

— Правда?! Не может быть! Он мой любимый актер.

— Он будет со своей дамой, так что я тебя очень прошу — веди себя нормально.

— Я ее знаю, она ведущая актриса в его театре — Ольга Холодная.

— Я думал, Алоизий женат.

— Да, но они встречаются тайно. Она играет все главные роли в его театре. Не влюбись!..

— Как только сядем за стол, сразу влюблюсь.

— Хотя она невысокая, а тебе нравятся высокие. Стройные, как я! — Она смеется. — Ты хочешь, чтобы я приехала? У меня все кончилось.

— Я устал…

— Все понятно. К тебе должна приехать другая. А хочешь, мы сделаем это втроем? Тебе же нравится, когда две девушки, а ты один…

— Откуда ты знаешь?

— Один писатель рассказывал.

Я вспомнил, как Хемингуэю в номер, в подарок, прислали двух китаянок-близняшек.

— В следующий раз, — говорю я и вешаю трубку.

Она не приезжает, а прилетает через полчаса. Пунцовая от мороза, и сразу обходит все комнаты, ванную, туалет.

— Обманщик, а я‑то ожидала!

— А ты думала, я бы открыл тебе дверь!

— Какой же ты коварный! — говорит она, опускаясь на колени и расстегивая молнию на моих брюках.

— Где мой фелацио? — она нежно целует его, доставая. — Я так по нему соскучилась.

Ночью она спрашивает:

— Алеша, а ты всегда теперь будешь пользоваться презервативами?

— Да. Научен горьким опытом. Я извлекаю уроки с первого раза.

— Ну и пользуйся на здоровье. А я буду целовать фелацио просто так.

И она опять из мертвого превращает его в живого. Интересно, через сколько времени последуют сцена и скандал. Или сегодня ей некуда ехать…

Мы заезжаем к Алоизию в театр и пересаживаемся в его машину.

— Ты знаешь, Алеша, я ведь не хожу по кабакам, так как человек семейный. Поэтому предлагай, куда ты хочешь.

Дама его сердца и дама моего сердца сидят сзади. У меня тоже никаких идей нету. Алоизий продолжает:

— Когда-то меня кормили авокадо с креветками в одном очень приятном кабаке на Пречистинке. И цены там более-менее божеские.

— Поехали! — сразу соглашаюсь я, опрометчиво.

Привередливый и даже не придирчивый читатель скажет (взвоет!):

— Ну сколько можно описывать застолья?!

Согласен. Но в своем мировом романе «Фиеста» Хемингуэй только и делал, что описывал, как его герои заходили в кафе, пили-ели и выходили. И это все. Чтобы завести в новое кафе и описать, как они пили и ели. И больше ничего не делали на протяжении всего романа.

Он заводит мотор и несется, как безумный, по опустевшим улицам столицы. Я никогда бы не подумал, что он носится, как укушенный. Мы долго плутаем в переулках, пока не останавливаемся около ярко освещенного подъезда. Два огромных автоматчика стоят у входа. Я слегка мешаюсь…

— Чего ты, Алексей, не теряйся, у нас это принято. Охрана!

На золотой табличке выбито: Клуб «Адмирал». Ни много, ни мало. Мы стоим в великолепном мраморном фойе, отражаясь в зеркалах. К нам сразу бросаются три лакея и метрдотель. Уже войдя в туалет, я понимаю, какие здесь будут цены: не просто бешеные, а сумасшедшие. Таких красивых туалетов я в Америке не видел. Меня провожают из туалета в обеденный зал на втором этаже. В углу за сервированным столом сидит потрясающей красоты девица. Видимо, кого-то ждет.

(Хорошо, придирчивый читатель, тебе в подарок — я пропускаю весь обед.)

Больше в ресторане на протяжении всего вечера никого не было. С такими ценами кто мог себе позволить? Банкрот-писатель, проститутка и гуляющая новая мафия.

Алоизий подвозит нас к своему театру, и мы выходим. Все прощаются, как будто знакомы годы.

Я еду по скользкой, подмороженной дороге.

— Как тебя раскрутил на дорогой кабак Алоизий! — с усмешкой говорит Арина. — Ну, прости ему, он хороший актер!

Я молчу, сосредоточившись на скользкой дороге.

— Зачем ты начал говорить с ним о моем переходе в его театр?

— Угадай с одного раза: чтобы ты играла в приличном театре, с хорошими актерами.

— Я сама позабочусь о своей карьере.

— Извини.

— Мороженое было такое вкусное, я бы с удовольствием еще съела.

— Хочешь вернуться?

— Я не хочу, чтобы у тебя был инфаркт. У тебя даже выражение лица изменилось, когда ты увидел меню. Алеша, ты завтра уезжаешь?

Мы доезжаем до дома без приключений. В два часа ночи я заканчиваю упаковывать вещи. Мне холодно, меня бьет дрожь. Я едва закрываю глаза, как в семь утра звонит мама-будильник: пора выезжать. Я завожу ей ключи от квартиры.

Нет ничего пакостней раннего зимнего московского утра. Когда еще темно. И нет ничего тоскливей. Когда не хочется ни жить, ни писать, ни существовать. А хочется исчезнуть.

На таможне и в этот раз дикая очередь. Несмотря на все ее мольбы, Арину не пропускают. Проклятая финская авиакомпания отменяет рейс без объяснений, и нас перебрасывают на «Delta». Теперь надо было из одного отсека таможни, которую мы уже прошли, в правом крыле зала, бежать в левое крыло зала. Слава Богу, какой-то представитель пропускает всех через дверь для дипломатов, и Арина проскакивает, как пассажир.

Около стойки американской авиакомпании мы прощаемся.

— Алешечка, ты на меня не обижаешься?

— Ну что ты!

Я был уверен, что вижу ее последний раз.

Самолет задерживают на час. Не все было так просто с самолетом «Delta», как казалось. Неужели хоть один зрелый человек, которому уже за двадцать, любит летать?!

Нью-Йорк по какой-то причине, продинамировав нас полчаса над океаном, не принял. Горючее опять было на исходе — мне «везет» с горючим, — и мы сели в Ньюарке. В пятнадцати минутах от моего дома. Естественно, никто нас и не думал выпускать в Ньюарк, к «черным братьям». Пожалуй, мы были единственными в истории Америки и авиации, кто перелетал из Ньюарка в Нью-Йорк на громадном «Боинге». Расстояние в сорок миль мы летели — целый час. Нас опять послали болтаться над океаном. И только спустя час этой тошнотворной болтанки мы приземлились в аэропорту им. Кеннеди.

Двадцать пятого января — в день своего рождения — она позвонила и устроила мне колоссальнейший скандал. Из-за пустяка. Это был самый худший день в моей взрослой жизни.

Двадцать шестого января она позвонила и как ни в чем не бывало предложила:

— Давай любить друг друга.

К февралю с величайшим трудом я закончил работать над ста двадцатью страницами, выброшенными моей непрофессиональной переводчицей (и ее кретином-сожителем) якобы по ошибке. Это был перевод «Принцессы», уже исправленный и отшлифованный мной, что окончательно усугубило мою депрессию и добило меня.

Спустя неделю я вдруг получил письмо в конверте с красивым почерком.

В один конверт было вложено пятнадцать страниц. Разные письма, написанные день за днем, как продолжение одного письма.

Новые письма стали приходить одно за другим. Я лишь цитирую фрагменты из ее, сливающегося в одно, письма:

Моя депрессия достигла апогея. Я вставляю магазин в пистолет. Сажусь на кровать. Час ночи. Я не могу жить с этой страшной, ужасной депрессией. Перезаряжаю, посылая первый патрон в ствол, и взвожу курок. Дуло пистолета вставляю в рот. Не хочу в висок. Опускаю палец на спуск. Последняя минута… Я думаю о детишках. После меня останется страховка в полтора миллиона. Сучка доберется до этих денег через любые преграды и суды. Все растранжирит, и моим ангелам ничего не останется. В восемнадцать лет они будут нищие (как их папа), и им придется начинать все сначала, карабкаться вверх с самого низа. Не хочу для своих ангелов такой жизни… Не хочу.

Я трогаю слегка спусковой крючок, он дергается. Но не до конца… Я не могу, чтобы ей достались детские деньги. И опять она выиграет — как всегда.

Я нехотя снимаю палец с курка. Мне очень неловко… что я этого не сделал.

22 февраля — десять лет со дня смерти папы. На следующий день я начинаю пить таблетки. За неделю я чуть не сошел с ума. Доктор, сам идиот, полуглухой. Прописал пить другие. Хожу — все до лампочки, кружится в голове. Ужасный февраль, какой ужасный февраль! Спустя двадцать пять дней таблетки, хотя и медленно, стали помогать. Но что это было, до того, преддверие ада?

Только к концу марта депрессия отступила. Никогда, даже в самом кошмарном сне, не представлял, что все может падать в такие глубины. И что может быть так больно.

Что могут разверзнуться такие ущелья в психике, и космосы — в воображении.

Но с актрисой предстоял новый виток. Оказывается, все, что было до того, были цветочки. Я не мог дождаться ягодок…

Весь март она доводила меня звонками и истериками. А потом заявила, чтобы я купил авиабилеты в Америку… ее мужу и его партнеру со скидкой. А она заработает на этом сто долларов.

— Как ты себе это представляешь? — устало спросил я.

— Заплати свои деньги, выкупи, передай нам номера брони, а я прилечу и отдам тебе долг.

— А тебя никакие моральные аспекты не смущают?

— Ты о чем?

— Твой любовник будет покупать билеты твоему мужу.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я заработала деньги? Чтобы мне стало хоть немножечко легче?

По-моему, для нее просто не существовали никакие моральные аспекты.

Потом устраивались новые истерики и новые звонки. Да сколько ж может один человек вынести? Я не выдержал и сказал, что это все — не могу, не хочу, ненавижу, не терплю.

На что она спокойно ответила:

— А я не верила, что ты меня всерьез бросишь.

Я с заботой расставлял книги на специально построенные полки и целовал их. Я никогда не видел свою библиотеку целиком, полностью. Она всегда была в ящиках, нишах, коробках, шкафах. Книг было много. Я когда-то их все прочитал. Для чего?

Первого апреля — «День дураков». Мой день!

Как снег на голову позвонила Юлия и сказала, что у мамы был обширный инсульт, ее ночью увезли в больницу, они едут с Аввакумом туда и сразу будут мне звонить.

Я молю Бога и панически трезвоню в Москву общим знакомым-врачам, но никто еще ничего не знает. Ее увезли ночью.

Спустя четыре часа звонит Аввакум и говорит, что она требует вызвать сына в Москву. Она умирает…

Я звоню каждый час, чтобы узнать о ее самочувствии. Американские философы говорят, что жизнь черно-белая, она состоит из полос. У меня почему-то зарядили одни черные…

Сам консул Германов оформляет мне визу за десять часов! Через знакомых.

Я лечу в Москву и молю Бога, чтобы ее пронесло, только пронесло. Или она потерпела до моего прилета. А я ее вытащу из любой дыры…

А потом случились самые безумные десять дней в моей жизни.

В аэропорту меня встречает Аввакум, и мы сразу едем в больницу. Мама лежит в терапевтическом отделении у своего старого знакомого и поклонника Соломона Соломоновича Рихтера. Меня заводят сначала к нему. Я никогда не был в здешних больницах. В маленьком пенсне, с нервным тиком на губах, он спокойно объясняет, что с ней произошло. Инсульт.

— Слава Богу, она парализована на правую половину…

Слава Богу?.. (Действительно, слава Богу!)

— … если бы на левую, то никаких шансов на реанимацию не было бы.

Я вздрагиваю, мне страшно. Я боюсь за свою маму. У нее было сильное кровоизлияние в мозг.

— Ей ни в коем случае нельзя волноваться. Даже никакого намека на волнение. Соглашайтесь со всем, что она говорит, хотя она не говорит, на все, что она хочет. Я очень надеюсь, что ваш прилет морально даст ей психофизиологический толчок. И она сможет поправиться. Так как сейчас ваша мама твердит все время только о смерти.

Аввакум ведет меня по коридору в ее палату. Она лежит распластанная на кровати, но, едва увидев меня, начинает плакать. Слезы беззвучно катятся по лицу. Я обнимаю ее, целую и прошу ни в коем случае не волноваться. Она потеряла речь наполовину из-за паралича и старается что-то произнести.

— Сыно… при… при… летел. Все бросил из-за… ма… мы. Спаси… мой родно…

— Мамуля, ну что ж ты так симулируешь и всех нас напугала?

— Я правда… — заплетается ее язык. — У меня… прав… часть пара… пара… лизована. Я не могу дви… ходить…

Я оборачиваюсь и здороваюсь с Маришкой, другом семьи и моей давней подругой.

— Сейчас мы это проверим, — я достаю двадцатидолларовую купюру, держу ее над мамой. — Если правой рукой дотянешься и коснешься, купюра твоя.

Все замирают и ждут. Никто не думал, что я начну с этого лечебного упражнения. Правая рука ее медленно-медленно начинает подниматься вверх, замирает, потом продолжает двигаться. Ногти едва касаются купюры, и я отпускаю ее. Раздается гром аплодисментов и сдерживаемый смех.

— Это лучшая физиотерапия, которую я видел в своей жизни, — говорит Аввакум.

Я целую мамины щеки и говорю:

— Умница!

Сажусь рядом с ней на кровать.

— Я же говорил, что ты симулируешь!

Через час приезжают родственники. Они договариваются между собой и дают мне машину, чтобы я мог все успеть. За десять дней я должен найти ночную сиделку, медсестру, которая будет за ней ухаживать, лекарства, нянечку, а также решить еще тысячу и одну проблему.

Я тронут вниманием моих (маминых) родственников. Неужели должна случиться беда…

Маришка едет со мной в мамину квартиру, где я буду жить, чтобы показать, как открывать замки и отключать сигнализацию. А главное — настаивает мама — как браться «на охрану». Кого что волнует. В преддверии…

Мы идем по отделению, в коридоре вдоль стен лежат люди. Я спрашиваю: почему?

— Нет коек, — отвечает Маришка. — Многие из них умирают под утро, их не успевают откачать после инсульта. Да и некому.

— Кошмар, — говорю я. У мамы отдельная палата. И все Отделение знает, что прилетел ее сын из Нью-Йорка.

Я сижу за рулем красного фургона, который по сравнению с колымагой поэта просто летает.

Маришка заводит меня внутрь, показывает все и уезжает, приглашая вечером на обед. Мне непривычно находиться в маминой квартире одному. Я пытаюсь собраться с мыслями и решить, за что хвататься раньше.

К вечеру раздается звонок:

— Как ты долетел?

— Откуда ты узнала?

— Маришка сообщила.

Я думаю, вешать мне трубку или нет.

— Как твоя мама?

— Плохо, у нее парализована правая сторона, она не может двигаться.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Молитвами.

— Ты хочешь, чтобы я поехала к ней в больницу?

— Не знаю. Ты с ней не общалась уже полгода.

— Если скажешь, я поеду.

Я прощаюсь с ней и звоню разным докторам. Все говорят одно и то же: нужен уход и физиотерапия. А также полный покой и положительные эмоции.

В семь утра я еду к маме и сменяю сиделку, которую нашел на две ночи — прямо в отделении. Но это не решает проблему, мама боится оставаться одна. Нужна постоянная сиделка. Все мои друзья ее ищут, включая Алоизия Сигарова. Меня это невероятно трогает — участие.

В двенадцать часов меня сменяет Светка, некогда чокнутая на театре, подруга семьи. Я несусь в родное издательство, потом в книжный магазин, потом в театр на встречу с Сигаровым и опять к маме в больницу.

Море обид: почему меня так давно не было? К вечеру приезжает Аввакум, а когда приходит ночная сиделка, увозит к себе обедать.

— Где твоя актриса? — спрашивает Юля.

— Не моя, не знаю и знать не хочу.

— То дышать без нее не мог, — подкалывает друг, — а как загубил девушке молодость, уже и знать не хочешь!

Юля наливает суп. Она делает гениальные супы, никогда в жизни таких не ел.

— Алеш, водочки? — предлагает Аввакум.

— Нет, не могу. Не пью. Юля, что с сиделкой делать, где искать?

— Не так все просто. Они необразованные, а хотят по триста долларов в месяц.

— Сколько ты можешь платить? — спрашивает Аввакум.

— Половину этого. Я же маму содержу еще, «пиявку», двух детей.

— Плюс своя квартира!

— Еще два адвоката…

— Весело тебе! Повисли на шее последнего из могикан!

Мы смеемся, давая «пять» друг другу. Но без смеха в стрессовых ситуациях невозможно. Пьем чай с домашним пирогом и едем с Аввакумом проведать маму.

В двенадцать ночи я добираюсь домой мертвый (плюс разница во времени), и сразу же раздается звонок.

— Алеша, ты надолго. в Москву?

— На неделю. — Я почему-то не хотел, чтобы она знала, сколько я здесь буду дней. Подсознательно не хотел. И как во многом это раскрыло все карты.

— Ты хочешь, я приеду к тебе завтра с утра? Как раньше.

— Нет, не хочу.

— Неправда. Ты всегда меня хочешь. А потом я поеду с тобой к маме в больницу.

— Чтоб у нее второй инсульт был?!

Она смеется.

Я спешу позвонить Анечке в общежитие, но уже поздно, ее не зовут, я оставляю свой телефон и прошу, чтобы она перезвонила. Сегодня у мамы ночует Маришка, потом Светка. На две ночи я перекрыт.

В восемь утра в дверь раздается звонок.

— Кто там? — спрашиваю я.

— Это я.

Я нехотя открываю дверь.

— Ты еще голенький. Не одевайся!..

Я иду в душ, моюсь, бреюсь, брызгаюсь дезодорантом и выхожу. Надеваю на себя белую рубашку.

— А где твои костюмы?

— Их некуда повесить. В портпледе.

— Они же у тебя на вешалках. Ты их вешай на ключи от шкафов.

Меня трогает ее практичность. Я развешиваю свои костюмы. Она рассматривает мои галстуки.

— Зачем тебе так много, ты же будешь только неделю?

— Я никогда не знаю, какой к какому костюму подойдет.

— Хочешь, я тебе помогу выбрать? Какой костюм ты наденешь?

— Светло-серый.

Она выбирает ярко-серый галстук с синей искрой и темно-фиолетовыми ромбами.

— Он тебе очень идет. Хочешь, я завяжу?

— Ты уже и это умеешь?

Раньше она не умела завязывать галстуки…

— Для тебя, любовь моя, я жизнь отдам.

— Не иронизируй.

— Я правду говорю. Можно я тебя поцелую?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу, чтобы твои губы прикасались ко мне.

Раздается звонок.

— А это Аня, — тягучий, напевный голос.

— Анечка, как я рад, что вы позвонили. Мне нужно с вами встретиться. Мама в больнице.

— Что с ней случилось? Я сегодня могу подъехать.

Я объясняю ей, как проехать в больницу на Ленинском проспекте. Почему его до сих пор не переименовали? Только в России улицы носят имена убийц. А площади названы в честь кровавой бойни.

— Я вижу ты времени даром не теряешь, назначаешь свидания девочкам прямо в больнице.

— Не суди по себе. Маме нужна сиделка, она боится оставаться одна.

— Так ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой в больницу?

— Нет.

— А где ты будешь целый день?

— В больнице, театре, издательстве, опять в больнице.

Она делает движение бедром.

— Соскучишься — позвони. Прощай, любовь моя.

Она целует меня накрашенными губами.

Я тщательно вытираю следы помады платком. Вспоминаю, как в последний приезд она взяла чистый лист бумаги и зацеловала его отпечатками своих губ по всему листу. Рубиновой помадой. Потом повесила в спальне над моей кроватью и сказала.

— Чтобы ты всегда знал, как я тебя люблю. И другие знали.

Я как всегда что-то путаю с охраной и сигнализацией и, пнув дверь, ухожу, не поняв, какими последствиями это чревато.

К маме я доношусь за двенадцать минут. Ей принесли больничную еду, но она ест только то, что я привожу с базара или готовит Маришка.

Светка кормит ее с ложки, а я подкалываю и стараюсь развеселить разными шутками. Из-за того, что язык не слушается, она говорит как будто пьяная. Так забавно и смешно!..

— Видишь, каким дерьмом кормят… сыночек.

— А я попробую! — говорю я и пробую рисовую кашу. Но черный хлеб с маслом вкусный. — Живешь, как в раю! Я тоже хочу!

Она пытается улыбнуться.

— Моим бы врагам… такой рай.

Приходит Соломон Соломонович, ее доктор.

— Как себя ведет больная? — спрашивает он.

— Говорит, мужчину хочется. Это к чему, доктор?

— К поправке идет дело, к поправке. Выздоравливает твоя мама, Алеша.

— Сейчас пойду на базар.

— Зачем? — спрашивает Соломон Соломонович.

— Покупать ей мужчину.

Мама пытается смеяться, половина лица смеется, а половина — нет.

В полдень я несусь на встречи, обещая к четырем вернуться.

Когда я приезжаю к маме, Анечка уже там. Какая милая девочка! Я мнусь и не знаю, как сказать, что я заплачу за ее услуги. Без всяких проблем и отговорок она тут же соглашается, только при одном условии: что я больше никогда не упомяну слово «деньги». Днем она работает, а к пяти будет приезжать и ночевать с мамой. Столько, сколько нужно. Я не верю своему счастью. Никто не соглашался, кого я только не просил. Теперь мне остается найти маме постоянную медсестру. Но меньше, чем за 400 долларов, никто не соглашается. То есть они хотят больше, чем я даю своей маме, доктору с сорокалетним стажем, на жизнь. О, времена, о, нравы!

Понятия о ценностях, конечно, всегда были смещены в этой стране.

Поздно вечером я заезжаю в театр пообщаться с Алоизием Сигаровым. Мы сидим в его заставленном, забитом подарками кабинете. Вдруг он мне ни с того ни с сего говорит:

— Я надеюсь, ты не заставишь ее бросить театр и уехать в Америку?

— Кого?

— Арину.

— Об этом и речи быть не может.

— Не ломай ей жизнь, ты ведь ее потом бросишь, а у нее судьба — актрисы.

Еще какой!

— Не волнуйтесь за нее, у нее все будет хорошо.

— Как в твоей психбольнице, что ли? — смеется он. — ты уж прости, что я лезу. Просто как старший и чуть-чуть знающий театр жизни.

— Как продвигаются дела со сценаризацией нашего романа?

— Как я тебе и говорил, Алеша, дай пьесу, чтобы я понял, как ее ставить, и сразу все понесется. Я не люблю тянуть.

Откуда у меня деньги и время переписывать роман в пьесу для театра, который неизвестно еще, поставит ли. Я понял, что он будет тянуть. Как они все здесь тянут.

Я вспоминаю:

— Алоизий, мне нужен телефон вашего старого друга Олега Репина.

— Пожалуйста, запиши…

Это была рискованная просьба, так как они оба были режиссерами двух самых популярных, престижных театров столицы. К тому же, до недавнего времени — близкие друзья, ученик и учитель.

Я записываю телефон в свою книжечку.

— Когда будем делать интервью для моей книги?

— Я готов в любое время, когда скажешь. Все, Алеша, должен бежать.

Он всегда куда-то бежал. И вечно опаздывал. «Жизнь в беге».

Когда Алоизий убегает, я звоню из театра маэстро Репину и не верю, что слышу этот легендарный голос.

— Господин Репин, меня зовут Алексей Сирин, я писатель и меня рекомендовал вам Алоизий Сигаров.

— A-а, очень приятно.

— Я мечтал увидеться с вами, я в Москве всего на несколько дней.

— А где вы живете?

— В Америке.

— Тогда заезжайте прямо сейчас. Только предупреждаю — на пять минут, не больше, так как у меня друзья сидят. И мы обсуждаем постановку «Царя Федора Иоанновича».

Я покупаю итальянское вино, французское шампанское и несусь к нему на крыльях автомобиля. Этот автомобиль действительно летал. Мне не верилось, что я увижу кумира своей юности, легендарного актера и режиссера, у ног которого лежала вся Империя. Его театр, который находился когда-то на площади Есенина, был лучшим театром Европы. Здание театра давно снесено. Варвары! Сносить свою же историю… Уничтожать все. Впрочем, они уничтожили 70 лет русской истории. А тут — какой-то театр!.. Такой пустяк.

Теперь он главный режиссер и художественный руководитель Имперского театра. Я нахожу описанный дом в самом центре, по бокам подъезда висят мемориальные доски. Когда-нибудь будет висеть и его. Дай Бог, чтоб не скоро!

Он сам открывает мне дверь (я не ожидал) — худой, высокий, высохший — и указывает путь на кухню. В России все сидят на кухнях. В Америке — наоборот, в гостиных.

— Познакомьтесь, это мой друг Борис Эсер, известный художник. А это… — он запинается.

Действительно, кто это?..

— Алексей Сирин, — говорю я.

— … писатель из Америки. Садись, выпей вина и немножко поговорим.

На столе стоят несколько открытых бутылок. Почти все выпиты. Я достаю свои бутылки и ставлю на стол.

— Это кстати, — произносит он. Молча наливает мне из одной бутылки чего-то кислого. Оказывается, болгарское вино. Задумчиво подпирает подбородок и смотрит на меня.

— Что пишете?

— Прозу. Романы.

— Вот как?! — Он удивлен. — С виду молодо выглядите.

— Первое впечатление бывает обманчиво.

— Да уж я столько пожил, могу разобраться. Впрочем, Лермонтов написал свои шедевры в очень раннем возрасте. Ну, покажите, что написали.

Я достаю сразу четыре книги. Он внимательно рассматривает. И вдруг спрашивает:

— Дадите почитать?

Я запинаюсь от неожиданности и смущения.

— Я мечтал вам их подарить.

— Ну, это хорошо. Тогда подпишите.

Я начинаю подписывать.

— Мечтал, — говорит он, — всю жизнь «Царя Федора» поставить. Наконец-таки, кажется, удастся. Вот сидим с Борисом обсуждаем декорации и эскизы к спектаклю.

— Прошу прощения, если я вам помешал.

— Что вы, — говорит художник, — наоборот, я уже ухожу.

— Посиди, — просит великий режиссер.

— Не могу, — отвечает знаменитый художник. — Анна ждет.

Он прощается, и мы остаемся вдвоем.

— Ну, открывай свои бутылки, что ли, — предлагает он с доброй лисьей улыбкой. — Раз принес.

— Которую сначала?

— А сразу две.

Закуски на столе никакой, кроме пары ломтей засохшего кекса. В его доме никогда не было еды и потом.

— Вы не голодны? А то я схожу в магазин? — спрашиваю я.

— Нет, спасибо. Я мало ем. Давай за встречу.

Репин выпивает до дна, я слегка отпиваю. Он начинает опять рассматривать мои книги.

— Значит, ты американский писатель?

— Вроде. Хотя не уверен, что могу называть себя этим словом.

— Это хорошо. Не спеши зазнаваться. А вот скажи — Хемингуэй тебе нравится?

— Нет. Это не писательство.

— И мне тоже нет. Никогда не понимал, чего его у нас так раздули. Впрочем, у нас все раздувают. Налей еще, давай выпьем.

Я слушаюсь.

— А что ты вообще читаешь? Кого любишь?

— В разные периоды — разное. Но, пожалуй, непреходящими остаются Фолкнер, Фитцджеральд, Сэлинджер.

— Это все ваши. А из наших?

— Андреев, Платонов и Булгаков.

— «Мастер и Маргарита» хорошая вещица, вечная. А Чехов?

— Терпеть не могу. Вернее, проза еще куда ни шло, а драматургия…

— Ну, это мы с тобой еще как-нибудь поспорим. Он классик. А скажи…

У нас завязывается увлекательная беседа о литературе. Хотя он не был особым говоруном и не сверкал даром диалога. Но его совершенное обаяние, какой-то внутренний уникальный магнетизм, сама персона, помимо воли, в одно мгновение влюбляли в себя. И главное, влюбившись, даже не замечал, что влюблен. Обычно у него уходило пять минут на новичка.

Я, естественно, влюбился в него минут через десять. Навечно, навсегда. Вместо «пяти минут», он продержал меня два с половиной часа. И еще в полдвенадцатого ночи не хотел отпускать.

— Позвони мне, Алексей, через пару дней. Скажу, что думаю о твоих книжках.

— Так быстро?! — удивился я.

— Я люблю читать. Я заядлый читатель.

— Как жаль, что вы не работаете в издательстве.

— Это почему?

— Они читают один роман по полгода.

Он улыбается и протягивает мне худую руку на прощание.

В семь пятьдесят семь утра бодрый сексуальный голос произносит:

— Я скоро приеду, я опоздаю на полчаса.

— А где ты?

— Я сейчас приеду.

— А где ты?

— Дома… а что?

Она вешает трубку, я сразу звоню домой — автоответчик. Звоню второй раз, третий — автоответчик. Вспоминаю ее фразу: «Мне муж не разрешает не ночевать дома».

Стою у окна и наблюдаю. Она возникает с заднего сиденья серой «Волги» и спешит в мой подъезд. Она входит, сбрасывает плащ. Я не верю, но при одном виде ее бедер он уже возбужден. Я не имею никакого влияния на него, я не имею никакого влияния на нее…

— Алешенька, я тебя очень хочу.

Она тут же сбрасывает с себя платье, трусики и плюхается в мою кровать. Лифчик она никогда не носила. У нее их попросту не было, ни одного.

Она лежит на животе. Я беру американскую изоляционную ленту и связываю ей щиколотки. Потом переворачиваю на спину и связываю запястья крепко-накрепко.

— Алешенька, мы будем заниматься особенным сексом? — говорит она игриво. — Американским?

Я наклеиваю ей пластырь на губы, чтобы она не кричала. И беру ремень из дорогой кожи. Ее глаза расширяются. Она лежит попой кверху, и голова повернута ко мне.

— С кем ты была, когда меня заразила? — спрашиваю я и взмахиваю ремнем. Она визжит, но я бью ее не сильно, а символически. Я размахиваюсь еще два раза. Она мычит.

— Ты будешь говорить? — Я смотрю на ее совершенно голое тело. И хочу его, хочу…

Она кивает согласно головой. Я отклеиваю пластырь от губ.

— Я ни с кем не была.

Я приклеиваю пластырь обратно и берусь за кожаный ремень. Я начинаю стегать ее, но несильно, она приглушенно визжит и делает всяческие гримасы, чтобы я открыл ей рот.

— Где ты была, когда меня заразила?

Я освобождаю ее губы от пластыря.

— Я ни с кем не была, клянусь тебе, Алешенька!

Как корабль не оставит следа на воде, так ничто не оставит следа на теле женщины.

Я хватаю ремень, она переворачивается на спину. Теперь я вижу ее грудь, бедра. Я начинаю бить ее по бедрам, поперек лобка. Она визжит, пластырь отклеивается.

— Я ни с кем не была, клянусь тобой. Не бей меня, Алешенька!

Ее глаза полны чистой голубизны, в них нет ни одной слезы. Я быстро расстегиваю рубашку, молнию на брюках и, не выдерживая, опускаюсь на нее.

— Любовь моя, возьми меня, я так хочу тебя, — шепчет она.

Я целую ее шею, щеку, скулу, плечи. Не ожидая, я вхожу в нее с силой.

— Я люблю тебя… я люблю тебя… я люблю тебя.

С каждым толчком и ввинчиванием я говорю это. Она движется подо мной, крепко обхватив мою спину ногами.

— Да, да, да, — вскрикивает она.

Моих движений еще хватает на минуту, чтобы продлить ей удовольствие, после чего все взрывается и застилает сознание.

Я без сознания. Неужели я это ей сказал?!

— Алешенька, — возбужденно восклицает она, — я кончила пять раз! Со мной такого никогда в жизни не бывало.

Я встаю, молча подбираю одежду с пола. Душ, зубы, рубашка, галстук, костюм.

Она начинает цепляться ко мне, говорит, что хочет ребенка. Потом — что я своим мальчикам не разрешил бы жениться на ее племяннице. И, устроив легкий скандал, уезжает. Даже не спросив, есть ли у меня что-нибудь на завтрак.

Самые прекрасные создания и самые ужасные исчадья на свете — женщины! Как в них это все умещается? Райское и адское. Божественное и бесовское. Дьявольское и ангельское.

Поразительно, что на ее теле не осталось ни одного рубца, ни одного синяка. Как корабль не оставит следа…

В четыре часа я подписываю книги в «Книжном дворе». Они так и не распродали тираж до конца. Издательство совершенно не рекламирует роман, пустив его на самотек.

Без пятнадцати восемь я подъезжаю к филиалу театра на набережной. Жимуркин пригласил меня на свой новый спектакль по пьесе «голубого» Уильямса «Кошка на раскаленной крыше».

Я жду Арину двадцать минут — она тоже была приглашена, — но она не появляется. Около театра вертится молодая симпатичная девочка, оказывается, из училища Алоизия Сигарова. Я приглашаю ее с собой. Жимуркин проводит нас в первый ряд, и спектакль сразу начинается. На балконе сидит голый барабанщик. И бьет по тамбуринам.

Я так и не понял, понравилась ли мне эта постановка. Но невзрачная актриса в ней играла классно.

После спектакля я проезжаю мимо ее дома, машина стоит у подъезда, но окна темны.

Она появляется рано утром.

— Где ты была вчера вечером? Вместо театра, который ты так любишь?

— Я? A-а… ездила с мужем на дачу.

— На чем?

— На нашей машине, конечно. Алешенька, я очень хочу тебя. И хочу, чтобы ты мне верил. Я никогда тебя не обманываю. И всегда говорю правду.

Сразу после акта, не простого, а полового… она начинает:

— Откуда у тебя такая книжка?

— Какая?

— «Мифы и предания Древней Греции».

— Купил в одном издательстве.

— И я хочу такую, подари мне ее.

— Она нужна мне для работы, зачем тебе?

— Я люблю читать.

— Я заеду в издательство и куплю тебе.

— Нет, я хочу именно эту. Сейчас, подари мне сейчас же!

Она уже одета и стоит в позе воительницы. Ей, видимо, куда-то надо сматываться…

— Я подарю тебе завтра, когда куплю.

— Не надо мне ничего покупать. Дай мне эту!

— Завтра.

— Господи, какой же ты скупердяй! Ты только что встал с меня, кончил в меня и не можешь подарить несчастную книжку!

— Я не понимаю твоей прихоти. Один день ничего не изменит.

— Пошел ты к черту со своими рассуждениями!

— Рина, не оскорбляй меня.

— Ты жмот, ты самый жадный мужчина, которого я встречала!

— Я рад, что другие были щедрые.

— Господи, какой ты мелочный и жадный! А я‑то дура готова была ему жизнь отдать.

— Отдала ты мне свое венерическое заболевание, а не жизнь.

— Врешь ты все, это ты заразил меня. Думаешь, я не знаю, что ты спишь с другими женщинами. Изменник!

Мы стоим в коридоре. Я резко бью ее наотмашь по лицу. Она пытается ударить меня коленом в пах.

— Подлец! Какой же ты подлец!!

Я сгребаю ее за волосы и швыряю на пол. Она ударяется головой об тумбочку и, суча ногами, бьет меня в живот. Я зверею. И наотмашь даю ей две звенящие оплеухи. Она вскакивает и первое, что делает, — хватает свой плащ.

— Подлец, подонок, негодяй!

Я распахиваю дверь и невероятным усилием воли сдерживаюсь, чтобы не прибить ее. Кулаком.

— Пошла отсюда…

Она раскрывает рот и дико орет:

— Ненавижу, скотина, ненавижу тебя!!!

И выносится на лестничную клетку. Я захлопываю дверь. Кто это сказал: «Милые бранятся, только тешатся». Внутри меня всего колотит и трясет. Если б я сорвался, я бы убил ее.

— Господин Репин, здравствуйте. Это говорит…

— Узнал, узнал. Прочитал все твои книги.

— За три дня?!

— И две ночи. Приезжай сейчас же!

Я несусь сломя голову в центр. Маэстро открывает мне дверь и проводит в большую кухню, которая скорее напоминает комнату.

— Будешь пить чай?

Я еще не пил чай, из меня пили кровь… и согласно киваю. Большой бордовый чайник ставится на плиту (и будет вскипать целый час). Не надо быть особо наблюдательным, чтобы заметить, что маэстро абсолютно не приспособлен к повседневной жизни. Или просто не хочет к ней приспосабливаться. Как течет, так и течет…

Он садится напротив меня и наливает себе вина. Я замираю в ожидании разноса.

Он по-лисьи улыбается:

— Ты хорошо пишешь. Очень интересно. Но знаешь, какая книга мне понравилась больше всего?

— Нет. — Я не выдыхаю воздух. Когда я мог мечтать, что сам Великий Актер и Режиссер будет говорить о моих книгах!

— «Факультет». Вот там ты дал! Вот там есть космос, срез целого поколения. А какая героиня!

Я выдыхаю задерживаемый воздух.

— Я ожидал, что вы разнесете меня за язык. Он слишком развязный в «Факультете».

— А каким языком, по-твоему, должны говорить студенты! Все там сделано классно.

— Вы правду говорите?.. — Я не верю.

— Всю ночь не спал, читал. Не мог остановиться.

Набираю глубоко воздух и выдыхаю его.

— Дыши спокойней. Давай выпьем за тебя как за писателя. У тебя впереди большое будущее. Поверь мне (он улыбается), если не зазнаешься!

— Спасибо за добрые слова.

У меня неожиданно влажнеют глаза.

— Это не добрые слова. Это правда.

Мы чокаемся. Он выпивает до дна и еще час говорит о моих персонажах.

— Скажите, а как вам «Желтый дом»?

Он дает оценку, считая, что слишком трагический финал.

Осмелев, я задаю ему вопрос:

— Скажите, а возможно поставить этот роман на сцене… вашего театра.

— Все возможно, почему нет? Только сначала нужна пьеса. Романы в театре не ставят.

Его серо-голубые глаза с пьяной добротой смотря на меня.

— Я не верю, что вы за трое суток прочли четыре книги. И очень тронут этим.

— А знаешь, что еще лучше… Ты когда-нибудь был в Сибири?

— Нет, не успел…

— Вот ты шутишь! Как же ты можешь быть русским писателем, не побывав на Лене, на Енисее?

Я пожимаю плечами.

— Приезжай завтра в театр. К четырем часам. У нас обед с губернаторами и представителями регионов Сибири. В июне театр едет на самые большие гастроли. На теплоходе. Захочешь — поплывешь с нами.

— Правда?! — я радуюсь как ребенок.

— Иначе, какой же ты русский писатель, если не видел Енисея? Хотя ты — американский писатель. Но на русском языке! Это потрясающая красота. Вот о чем писать надо.

Три часа провожу я у своего кумира, а потом несусь к маме в больницу.

Там заседание: Маришка, Светка и Анечка решают, стоит ли ее переводить в кремлевскую больницу.

— Как ты, мамуля? Лучше?

— Сыночек, — силится говорить она, — там в день отдельная палата стоит сто долларов. Плюс все остальное. У тебя же денег нет…

— Займем, мамуль. Лишь бы ты была довольна.

— Спасибо, мой родной… — слезы начинают течь у нее из глаз.

Светка успокаивает маму. Мы выходим с Маришкой в коридор.

— Алеша, ты похудел. Носишься небось целые дни и ничего не ешь? Зашел бы в гости — поесть.

— Зайду. Хоть сейчас.

— Все грозишься. — Она улыбается.

Я смотрю на ее фигуру у окна. Хорошая фигура. Я знаю, что Маришка тайно влюблена в меня. Но все это маскируется многолетней дружбой. Почему бы мне не хотеть ее и не быть с ней? А не с какой-то поблядушкой, которая, подстилаясь, получает роли. И все — раздетые.

У Маришки высокие бедра и чуть смуглая кожа. Когда-то она была замужем за моим другом и очень мне нравилась. Была худой и привлекательной. С потрясающим загаром.

Она упрашивает и убеждает поехать к ней пообедать, пока я не свалился с ног. От беготни, суеты и бесконечных проблем.

По пути к ней я специально заезжаю в странное издательство и покупаю книгу «Мифы и предания Древней Греции». Идиот! Беспросветный идиот…

Я обедаю у Маришки, она печет великолепные пирожки. И невольно оглядываю ее фигуру, когда она стоит ко мне спиной.

— Алешенька, может, ты хочешь остаться, ночевать? Я тебя накормлю завтраком, — я же знаю, у тебя дома никакой еды нет.

— Спасибо, Маришка. Я… жду важных звонков…

Звонки от бляди стали важными… Интересно.

— Давай я дам тебе хотя бы пирожков с собой!

Я благодарю и целую ей руку. Какое счастье, что на земле еще осталась доброта. Совершенно не просящая и не желающая ничего взамен.

В десять вечера звонит Инга, подруга актрисы, у которой мы встречали Новый год.

— Алеша, с приездом.

— Рина передала вам с мужем подарки?

— Да, спасибо большое, Кирилл был очень рад и удивлен.

— Прошу прощения, что «после драки».

— Рина переживает, что наговорила вам кучу гадостей, и боится, что вы ее бросили навсегда. Она вас очень любит. Но не знает, что делать, так как вы живете в Америке. Ей очень трудно быть одной и ждать… Она звонила и целый час говорила только о вас.

Я даю яду влиться в мои уши, потом в мое сердце. А там и до души недалеко. Это которая находится у нас между двумя сосками. Рукой подать…

Сорвавшись, я еду к ее дому. У подъезда стоят три машины, я переписываю их номера. В полночь я набираю ее телефон. Тишина. Автоответчик. Где ее муж, я никак не могу понять?

Посреди ночи звонок:

— Это я. Во сколько ты улетаешь?

— Все переменилось из-за мамы. Я буду еще три дня, до субботы.

— Как жаль, я не смогу с тобой увидеться.

— Да что ты?

— У меня дела. Я же просила сказать мне заранее, чтобы я могла тебя проводить. Тогда бы я смогла поменять свои планы.

— А сейчас?

— Это невозможно.

— А как же любовь?

— А я люблю тебя.

— Одно другому не мешает?

— Ты о чем?

— А ты о чем?

— Мне надо уезжать. Но к твоему отлету я постараюсь вернуться. Скажи мне только честно: когда ты улетаешь?

— В субботу.

— Это точно?

— Сегодня вечером нас… пригласили в один экспериментальный театр. Есть такой режиссер Ливанский, когда-то был очень хорошим актером. Спектакль называется «Паяцы».

— Ой, я так мечтала его посмотреть.

— Я приглашаю тебя.

— Я не смогу, я занята, муж…

Полчаса я уговариваю ее (я все равно хочу понять, что происходит), пока актриса не соглашается. Но только на спектакль. Потом ее будет ждать дома муж.

— А где, кстати, твой муж, он никогда не берет трубку?

— Дома. Почему тебя вдруг стал волновать мой муж?

— Так просто.

Я стою у дороги и вглядываюсь. Она опаздывает уже на полчаса. Мне кажется, что она вообще не приедет, я собираюсь идти за своей машиной. Мне важно встретиться вечером с этим режиссером.

Она подъезжает в последнюю минуту, когда я уже ухожу.

— Извини, я долго собиралась, хотела тебе понравиться, — шутит она.

Такого никогда не было, она всегда была пунктуальна. Я сижу и злюсь, стараясь не сорваться.

— Ты когда-то говорил, что тебе в Германии у твоего брата понравился одеколон «Самарканд». Прямо напротив театра есть фирменный магазин «Ив Роше», этот одеколон стоит всего двенадцать долларов, если хочешь, можем зайти.

Я смотрю на ее красиво накрашенные губы, грудь, обрисовывающуюся под тонким шерстяным платьем, и говорю:

— Хорошо.

В магазине она сразу прилипает к отделу губной помады и гримов. Простояв, как всегда, длинную, бестолковую, традиционную очередь, я плачу за покупку, которая стоит в два раза дороже, чем предсказывал гид, и подхожу к ней.

— Какая-нибудь нравится?

— Они все хорошие!

— Выбери себе, в подарок.

— Мне ничего от тебя не надо. Ты же говоришь, у тебя денег нет?

— Я куплю на карточку.

Пять минут она мечется, потом выбирает самую дорогую помаду и в придачу какую-то пудру, я плачу за все, и мы выходим из магазина.

— Алешенька, спасибо. Я так рада, это была моя мечта уже полгода. Но она такая дорогая… Я бы тебя расцеловала, если б у меня не были накрашены губы.

Она чуть не прыгает от счастья, пока мы идем по подземному переходу по направлению к театру. У входа нас уже встречает трепещущая администратор и с почетом провожает на лучшие места в первом ряду.

— Они что, тебя знают?

— Нет, — отвечаю я.

— А почему так торжественно? Потому что ты американец?

— Не знаю.

— Алешенька, мне так нравится с тобой ходить куда бы то ни было!

Я объясняю вежливо склоненной даме-администратору, как выглядят Аввакум и Юлия, и она уходит их встречать. Но они не появляются и два места рядом с нами остаются пустыми.

— У тебя такой красивый костюм и галстук. — Она влюбленно оглядывает меня.

В театре она всегда ведет себя хорошо. Гаснет свет. Два акта. Мне нравится, скорее, не «Паяцы», а инсценировка вечного произведения Мериме. С очень стройной актрисой с выточенной фигурой, которая играет главную роль. Успокойся, говорю я сам себе, никаких актрис! Они тебе категорически противопоказаны. Как и всем!

Минут пять я говорю с моим тезкой Ливанским о творческих находках и прочем, сосредоточиваясь на Мериме. Арина счастлива знакомству с ним и удивлена, когда тот просит подарить ему мою книгу и подписать ее.

— А откуда он тебя знает?

Я смотрю еще раз в программку: актрису зовут Марина Ивинская.

Я понимаю, что Ливанский не может быть моим режиссером: совсем другое направление, совсем другие ритмы.

Другая актриса, Арина, подвозит меня к дому.

— Хочешь подняться на чай?

— Нет, не могу.

Я ненавижу слово «нет».

— На полчаса? — проверяю я.

— Я должна быть дома к девяти.

— С каких это пор?

— Я замужем.

— Он подождет. Пожалуйста. На одну чашку чая. Я очень прошу.

— Не могу. Не проси лучше. Я не поднимусь.

К тому же меня заливает, у меня цикл.

— Я не хочу… оставаться один.

— Позвони какой-нибудь знакомой девочке.

У тебя их много. До свиданья, Алеша. Я должна ехать, меня ждут.

Она перегибается через мои колени и открывает дверь. Я выхожу. Она разворачивается и уезжает. Я в полном недоумении.

Через час она звонит как ни в чем не бывало:

— Алешенька, не уезжай, останься на неделю, я тебя прошу. Я люблю тебя, я не могу без тебя.

И вдруг:

— Давай поженимся! Ты согласен? Давай возьмем и поженимся.

— Это не телефонный разговор.

— Все ясно, тебе это не надо, нечего выяснять. Ты единственный мужчина, которого я упрашиваю на себе жениться. Ненавижу тебя, я с тобой все закончила два дня назад. Не звони мне, не хочу с тобой разговаривать, имею я на это право?! Не желаю с тобой общаться!!

Она швыряет трубку. Я прихожу в себя после очередного ушата помоев. Поборов гордость, звоню ей, чтобы успокоить. К моему удивлению, все время включается автоответчик. Но муж ведь дома!.. Трубку никто не берет.

Около одиннадцати вечера возле киностудии я встречаю девочку из сигаровского училища, которая ходила тогда со мной в театр.

Секс глаза в глаза, как с актрисой. Следуя ее совету, я позвонил. Надо уравнивать фигуры на шахматной доске. Впрочем, девочка тоже будет актрисой. О, боги!

Я взбешен и не знаю, как выразить свою злость. Секс успокаивает и отвлекает. Но ненадолго. Всего на пять минут, потом я опять думаю о ней…

Я все никак не могу понять: почему она вдруг стала так бояться своего мужа?

К четырем часам я подъезжаю к воротам Имперского театра. Помощница Репина, представившись Татьяной Брильянтовой, проводит меня через многочисленные лестницы, коридоры, пока мы не останавливаемся перед темной инкрустированной дверью, на которой написано «Олег Репин».

— Он вас ждет, — с улыбкой говорит она. — И дал мне читать вашу книгу.

Я вежливо киваю, думая, что возможно в этом театре…

— Алексей Сирин, приветствую, — говорит, поднимаясь из кресла, главный режиссер.

Я озираюсь в громадном кабинете. Красивые застекленные шкафы заставлены всевозможными книгами и собраниями сочинений. Письменный стол, длинный стол для заседаний.

— Ты голодный?

— Да так, спасибо.

— Как себя мама чувствует?

— По-прежнему плохо.

— Давай спасай, вытаскивай ее из больницы. Передай привет от меня.

Я улыбаюсь и благодарю. Он любимый мамин киноактер.

— С моей помощницей ты уже познакомился? Татьяна! Без нее шагу ступить не могу! Сечет.

Я склоняю голову, разглядывая Татьяну. Ладная девушка, в цвету. Хотя и второй молодости. Но бедра, грудь, плечи — все на месте.

— Дал ей читать твой роман, тот самый. Надо образовывать молодежь! — Он смеется. И ей: — Ну скоро они там заседание закончат? Есть хочется.

Татьяна объясняет:

— Дирекция театра сейчас подписывает контракт на наши гастроли, а потом внизу в ресторане будет банкет. Собственно, мы можем уже спускаться.

— Ну, неудобно без них, — тянет маэстро.

Я разглядываю его без стеснения. Поражает то, что он ничего не делает, чтобы нравиться. А оторваться не можешь.

Мы спускаемся вниз какими-то мудреными лестницами. В ресторане главный стол стоит на своего рода возвышении, остальные — чуть пониже, в зале.

За «возвышенным столом» — самые высокие гости: губернаторы, ответственные за культуру. И естественно, в центре стола — маэстро.

Татьяна распоряжается всем, и меня сажают рядом с самим господином Репиным. И сразу по столам, я слышу, несется шепоток: «Кто такой?» Я вижу лица знаменитых актеров и актрис. Все напряжены, никто еще не знает результатов. Репин встает:

— Друзья! Всего пять минут назад главы регионов Сибири и наша дирекция подписали контракт о первых и самых продолжительных гастролях театра в Сибири. Это большой шаг в развитии искусства и в культурной жизни целого северного края, куда, как мы знаем, ссылались в разные века от великих мыслителей до великих поэтов. Мы будем играть в самых крупных городах, а также проплывем по прекрасной сибирской реке Лене. Я хочу от всего театра и от себя лично поблагодарить руководителей этой великой земли зато, что они сумели найти силы и финансовые возможности устроить гастроли нашего театра.

Раздаются аплодисменты. Я смотрю на него с любовью. Он, бесспорно, Цезарь этого театра. Император. И стоит, как патриций, в своем «френчовом» костюме.

За столом сидят восемь человек, и меня поражает, с какой скоростью все набрасываются на еду.

— Хочу вам представить, — говорит маэстро, — это американский писатель Алексей Сирин, некогда наш соотечественник.

Расправившись с первым чувством голода, все набросились на меня — с вопросами об Америке. Я вежливо отвечал, пока Татьяна ухаживала за мной, раскладывая что-то на тарелке. Только в этой стране женщины еще ухаживают за мужчинами. Только некоторые женщины.

Репин «выздоравливал» и ничего не пил, я пил таблетки. Нас было двое за столом, кто пил французскую слегка газированную воду.

На горячее все заказали себе отбивные из свинины. И я опять поразился любви этой нации — к свинье.

Во время смены блюд маэстро продолжает:

— Я говорил Алексею: как можно писать на русском языке, не побывав на Лене? — Он бросил им кость. Сразу последовали восклицания, удивления и приглашения в Сибирь.

Он выслушал речи «великих мужей» с знаменитой лисьей улыбкой, после чего, как бы подводя итоги, сказал:

— Значит, решено: едешь с нами в Сибирь и плывешь по Лене.

— Я панически боюсь летать даже на наших самолетах, а на ваши у меня смелости не хватит.

Все стали уговаривать и убеждать, какой прекрасной стала русская авиация!

Правда, каждые пару месяцев какой-нибудь самолет разбивался в Империи, но это пустяки! Кто считает, у них столько самолетов…

— В общем, ты, — говорит маэстро, — не рассуждай особо, а чтобы к первому июня прибыл в Москву. Все остальное возьмет на себя театр.

— И управления культуры в Сибири, — сказала дама в очках.

Я поблагодарил всех от души. Все стали пить за дружбу между Россией и Америкой.

Принесли горячее. Но запеченную курицу я есть не смог. Как можно угробить курицу?! Но здесь могли угробить не только это.

Маэстро, глядя на меня, исподтишка улыбается:

— Привык к заморским кушаньям!

Я виновато улыбаюсь, ссылаясь на отсутствие аппетита.

К семи он и Татьяна тащат меня с собой на постановку «Мертвых душ» какого-то модного режиссера.

Мы едем в моей машине, и постовые, видя, кто сидит на переднем сиденье, лихо козыряют. Нам разрешают поставить машину прямо в середине Манежа, напротив Кремля.

— Тяжкое бремя славы! Что значит знакомство с великими! — шучу я.

— Шути, шути, — говорит он с задумчивой улыбкой.

Мы сидим прямо возле сцены, на стульях. Актеров можно коснуться рукой. Это был самый великолепный, стилизованный спектакль, который я видел за все свои приезды сюда. Я потрясен как режиссурой, так и актерской игрой.

После спектакля подвожу их домой.

— Хочешь подняться на чай? — предлагает маэстро.

— Нужно к маме в больницу.

— Ну ладно, «русский путешественник», звони!

Я открываю ему дверцу. Мы неожиданно целуемся в щеки. Три раза.

Я несусь к маме. И вспоминаю какие-то обрывки разговора: что она «едет в Дубну, с мужем, на 50-летие его отца» и вернется очень поздно. «Я вернусь поздно, так что ты не звони».

Анечка у мамы в палате. Собираются ложиться спать. Я выгружаю фрукты и овощи, которые мама заказывала. Дарю Анне шоколадные конфеты и бельгийское печенье. Она смущается, благодарит, но берет. Просто Золушка.

Поздно вечером я подъезжаю к ней во двор. Машина стоит у подъезда, прямо на тротуаре. Это была ее привычка — ставить прямо на тротуар. Окна темны. Доехав домой, через час звоню. Старуха, которая обычно никогда не брала трубку, говорит:

— Она еще не вернулась.

Я решаюсь:

— А можно Костю к телефону?

— А Кости нет, он уже неделю как в Америке.

— Тогда поздравьте его отца с пятидесятилетием.

— Его отец умер пять лет назад. А кто это говорит?

Я чувствую, как у меня начинают волосы на голове шевелиться.

— Это насчет работы. А вы не подскажете его рабочий телефон, может, я поговорю с его коллегами.

— Пожалуйста.

Я ошеломленно кладу трубку. В семь утра я проверяю — отвечает автоответчик.

День я провел в полубезумном состоянии, не веря. Не желая верить. Хотя знал… Я был уверен, что она все объяснит. Не понимая, что объяснять было нечего.

Вся идея в том, что палочка должна попасть в дырочку…

Я вдруг вспоминаю, как несколько дней назад она рассматривала маленькую упаковку, и я пошутил всерьез:

— Дать презервативы, чтобы твои любовники ими пользовались и не заражали тебя?

— Дай! Но ты ведь жадный, ты не дашь.

Я швырнул ей пачку в руки.

— Подарок.

— Я пошутила, — как ни в чем не бывало говорит она.

Последний день. По традиции, я еду к папе на кладбище. Завтра я улетаю. Он остается. Он всегда будет оставаться. А я улетать. Пока не разобьюсь или не окончу свою жизнь. Я знаю, что своей смертью не умру.

Нагреваю утренний чай — аж в час дня, и в этот момент раздается звонок. Я знаю, кто звонит. Мне все безразлично. И постыло. Отчего ж с таким замиранием я беру трубку. Потому что все теперь — новое.

О, финальная игра у нас будет очень интересная. Такая, что и героям Достоевского не приснится, не пригрезится. Вечером, к ночи, все и порешим.

Она звонит пять-шесть раз подряд. Я еду к маме в больницу, чтобы оставить ей деньги и заплатить врачам и сестрам. Они работают практически бесплатно. В Америке все доктора — миллионеры.

Арина даже не спросила, как себя чувствует моя мама. А ведь полгода ей трезвонила день и ночь. Все понятно, старые декорации надо менять, они никому не нужны.

Странно, мы с ней никогда не говорили о театре, драматургии, актерах, кино. Все разговоры были только о сексе, о шмотках, о косметике, о подарках, сколько они стоят, о счетах, о деньгах. Я всегда хотел подняться с ней на вершину, раствориться и принадлежать друг другу, как никто никогда в мире. И, поднявшись на эту вершину, остаться там и наслаждаться. Когда тела сливаются воедино, становясь одним. Целым.

К вечеру звонит Инга:

— Арина вас ищет целый день, где вы были?

— Везде.

Следом раздается ее звонок. Я был мертвый — после дня, проведенного в больнице и посещения маминой душной палаты.

— Ты хочешь, чтобы я тебя проводила?

— Как вам угодно.

— Хочешь, я приеду?

— А как же Костя? — Время к полуночи.

— Его нету.

— А где он?

— Он там, в Дубне.

— Я еще не собран, все разбросано.

— А при чем здесь я? Я еду с тобой целоваться, а не паковаться.

В двенадцать пятнадцать приезжает как ни в чем не бывало. Вот она, финальная ночь.

Я открываю дверь и пристально смотрю на нее. Все теперь новое.

— Здравствуй, Алеша! Я соскучилась по тебе. Почему ты так на меня смотришь?

— Хочу потрогать.

— Где?

— Между ног.

— Пожалуйста. — Она переступает порог и расставляет ноги. Одетая в мое французское платье. Два дня ее не было. Я опускаю руку между ног.

— Прокладку специально подложила?

— Нет, у меня цикл еще не совсем кончился. — Она склоняется, чтобы поцеловать меня. Я отклоняюсь.

— Как же мы будем целоваться, если у вас цикл не кончился?

— Раньше тебе это не мешало.

— Раньше и деревья были молодыми.

— А что сейчас изменилось?

— «Вы были в Дубне».

— А при чем тут Дубна?

— В ней деревья другие.

— Я ничего не понимаю. Давай я тебе помогу собраться.

Она все быстро и профессионально упаковывает. Даже сейчас я чувствую благодарность и теплоту к ней. Смотрю на ее фигуру, ноги, две половинки, рельефно очерченные платьем…

— Почему ты так пристально рассматриваешь меня?

— Нравишься, — с легкой иронией отвечаю я. И с ужасом думаю: она мне нравится.

— А я тебя люблю!

Я медленно собираю костюмы, галстуки, она складывает рубашки.

— А помнишь, как в каждый костюм я положила тебе записку, что я люблю тебя?

— Такое не забывается, — говорю я двусмысленно. А в мозгу свербит одна мысль: неужели, неужели, неужели?..

Два часа ночи, мне нужно принять душ. Я хочу быть чистым. Я извиняюсь и иду в узкую ванную. Она заходит следом.

— Я хочу тебя помыть.

Она мылит мое голое тело и водит рукой по груди, бедрам, промежности, ногам. Мылит фелацио. Потом, раздевшись, заходит в ванну. Я мою ее. Бедра, крепкие сильные ноги, попу. Я возбуждаюсь и хочу…, чтобы улеглось возбуждение. Вытершись, иду в туалет, вдруг из канала у меня тянутся нити. Много нитей… Отчего только, от перевозбуждения или… Неужели опять?