Девяностые (июль 2008)

Добрые люди помогли

Беженцы времен Ельцина

Дмитрий Афонин, выехал из Ташкента

В 1991 году я вернулся из Минска, где служил в армии, домой в Ташкент. У нас был дом на краю города, свое хозяйство. Мне в Минске предлагали остаться после срочной, но я решил - нет, домой. Жителям Средней Азии европейская Россия казалась не самым сытым краем - у нас-то хлопок выращивали, и жизнь-то была побогаче. Разное говорят про советский строй - но если кому при нем хорошо жилось, так это нам.

А портиться все стало в начале 90-х. Откуда-то с гор начали спускаться ваххабиты. Это так считается, что они какие-то шибко религиозные мусульмане, - а на самом деле это конченые наркоманы, которые тупо вдалбливали узбекскому населению одну мысль: Узбекистан должен быть очищен от неверных. Узбеки их, к сожалению, слушали, развесив уши. И вот, едва до нас долетела весть о том, что в Москве произошел путч (никто ничего тогда не понял - кто свергал, кого), начались удивительные события.

Начали пустеть улицы - греки, немцы, крымские татары и представители других народов стали продавать дома. Идешь по улице - и на каждом доме объявление о продаже. Уже неуютно, так? Потом постепенно стали как-то отмирать контакты с коренными - у меня, например, был дружок-узбек, еще со школы. И вдруг он перестает со мной здороваться. Я ему: ты че, сдурел, что ли, подменили тебя? А он мне: а чего тебе надо-то? Дальше - больше. Выхожу как-то в сад, вижу, его дочка шестилетняя сидит у меня на черешне и обрывает ее. Я ей: тебя не учили, что в чужом саду разрешения надо спрашивать, прежде чем черешню рвать? А она мне знаешь чего в ответ? «А это наша махаля (микрорайон то есть), и наша черешня, а тебе в Россию пора ехать». И еще прибавляет «акулак» - белые уши, это они так русских называли. Я, значит, понимаю, кто ее научил таким речам, вытаскиваю его на улицу - а он мне: «А что тебе не нравится, акулак?»

Если бы это было единственное событие такого рода, я бы, может, не задумывался бы, - но это часто повторялось. Люди, узбеки, которые раньше здоровались, теперь делали вид, что меня не видят. Люди других национальностей массово продавали дома. Мне бы тогда еще в толк взять, что происходит нечто неприятное, но я все искал себе применения. Поступил в Ташкенсткий политех, но вскоре понял, что опоздал. Я когда до армии прицеливался к нему, там профессора были супер, очень сильная школа. Пришел после - уже преподаватели одни узбеки, и студенты одни узбеки. И многие таблицы умножения не знают. Заходишь на лекцию и слышишь: «А сейчас, товарищи студенты, повторим школьный курс…» Вот тебе и высшее образование. Посмотрел я на это дело, плюнул и пошел в узбекскую армию - в Минске-то мне хорошо служилось, вот я и решил снова в казармы вернуться.

Сначала меня послали миротворцем в Таджикистан, на афганскую границу. Вот там начался жесткач настоящий - если у нас резали только турок-месхетинцев, а с русскими просто не разговаривали, то там одна часть населения, «вовчики» так называмые, убивала другую, «юрчиков», а вместе они убивали все некоренное население. Это был ужас - на скотобойнях вешали людей на крюки и оставляли умирать! Представители некоренных народов оттуда на крышах вагонов эвакуировались; какое там дом продать, самим бы выжить! И вот нас, значит, в самое пекло и бросили. А там был район, где одни узбеки живут. То есть меня они послали, а сами не поехали своих выручать. У меня в роте были самаркандские иранцы, киргизы, таджики - только узбеков не было. Вот такое миротворчество.

Там я понял, что надо мне из Азии проваливать. Могу даже точно вспомнить день. Я как-то пошел на рыбалку, на горную речку там в Таджикистане. Выхожу на бережок и вижу - стоят двое рядовых и овца. И у одного штаны спущены. Надо объяснять, что дальше было? После этого я написал рапорт об увольнении в связи с принятием российского гражданства. Вернулся в Ташкент и стал собираться.

А российское гражданство мы получали так. Гигантская очередь стояла в одну маленькую дверь российского посольства. Все орут, дерутся и в дверь эту ломятся. И те, кто стоит на входе, взяток не берут. Мы успели в последний момент - в 1996 году. Через несколько месяцев Россия прекратила выдавать русским паспорта. Это было сознательное предательство своего народа своим же государством - по-другому я это назвать не могу.

Но и русский паспорт не был решением проблемы - мало того, что его надо было получить, еще надо было сохранить. Там происходило все так - останавливает тебя узбекский мент и спрашивает документы. Если ты дал ему паспорт - все, привет, придешь на следующий день за синим, узбекским, где вместо двуглавного орла птица Симург. И все, прощай Россия. А им премии давали за каждый изъятый российский паспорт. А Россия за своих граждан не вступалась, выжидала. А нам каждый день говорили и писали на заборах: турок вырезали, русские следующие.

В общем, вырвали мы наконец российское гражданство, продали за бесценок дом, отправили в Москву вещи и уехали. Вышли на Казанском вокзале с двумя чемоданами - здравствуй, Родина! Сначала в Тверь отправились. Там мне мордатый такой чиновник рассказал, что я понаехавший, что я лишний рот, который приехал в нищую Россию; я послушал-послушал - и в Москву подался. Кручу вот баранку уже который год - говорят, устраиваться надо, а куда я без прописки устроюсь? Сейчас вот может хату куплю в Железнодорожном, может, пропишусь…

Да, забыл рассказать - я же несколько лет назад ездил к себе в родные края: работал тогда на НТВ. Денег не хватило на самолет, поехал на поезде. Знаете, что первое со мной случилось на казахско-узбекской границе? Заходит ко мне погранец, всех нерусских из вагона выставляет, тычет мне в декларацию, где у меня обозначено 700 долларов и говорит - половину ты мне отдаешь. Я ему по узбекски отвечаю - ты оборзел, родной? А он мне кладет на столик пару патронов и шмат гашиша, и говорит - да нет, это ты оборзел. Сейчас я все у тебя заберу, а не дашь, так у меня за дверью понятые стоят… Сторговались мы, в общем, потому что за патроны в Узбекистане дают семь лет, за гашиш десять, а тюрьма в Узбекистане - это колодец, накрытый решеткой, на которой скорпионы сидят… Съездил я домой, в общем.

Я вам так скажу - у нас в Узбекистане все были уверены, что еще немного, и коммунисты вернутся. Ваххабитов этих перестреляют, турок-месхетинцев вернут, и снова заживем - будем ягодами торговать, фруктами и хлопком на весь мир, как при Советах. А по-другому вышло - мы ж не знали, насколько все продано-то было.

Елизавета Осмалянина, выехала из Грозного

В 1994 году наша семья бежала из Чечни. Мне тогда было 9 лет, но я очень хорошо все помню.

Началось все, конечно, с распада Союза. Отношения русских и коренных никогда не были особо теплыми, но район, в котором мы жили, был в этом смысле благополучным. Я помню, что мы играли с чеченскими детьми, и я не делала большой разницы между соседом Петей и соседом Ахмадом, Машей или Асет. Но я хорошо помню, как мой отец однажды пришел домой в крови - какой-то ублюдок пырнул его ножом в ногу среди бела дня, прямо около дома, со словами, мол, это я только пугаю, а скоро мы вас резать будем по-настоящему. Поднялась суматоха, близкие как-то старались, чтобы я этого всего не увидела, мне тогда было семь лет. У меня был шок - и с этого началась вся моя чеченская история.

Я не очень понимаю, чего мои родители ждали - многие наши соседи стали уезжать еще до начала войны и нам говорили: вы чего, мол, вас здесь скоро резать будут, как баранов. Впрочем, отец и мама имели в Грозном хорошую работу - и, как позже они мне признавались, даже представить себе не могли, что придется уезжать из родного города. Отец говорил - пусть они уезжают, если хотят. Потом отец приходил и говорил, что Москве стало не до нас и скоро тейпы возьмут власть. Потом, когда к власти пришел Дудаев, говорил, что армия ушла, нарочно оставив генералу целые арсеналы с оружием.

Чечня всегда делилась на горную и равнинную - это были разные страны. Веками, при любой власти - царской, советской, российской - в горах сидели непримиримые, многие из которых не владеют русским языком. А на равнине жили нормальные люди, крестьяне, мирные жители, которым не было никакого дела ни до какой войны. Хочешь воевать - уходишь в горы. Не хочешь - живешь себе спокойно бок о бок с другими.

И вот было такое ощущение, что эта самая зараза сползла с гор, как лавина. Отец это связывал с падением Союза, «идеологическим вакуумом», как он выражался. Я не очень в курсе, что там в 90-е писали московские газеты, но у нас происходили настоящие этнические чистки. Сначала до нас только доходили слухи, что нечеченцев начали выкидывать из домов. Мы как-то не верили - в голове не укладывалось. Но потом двоюродного брата моей подруги, а у них еврейская семья, выкинули из окна его собственной квартиры - разбился насмерть. Я помню это выражение полной беспомощности в глазах, с которым отец слушал меня, когда я ему пересказывала эту историю; идти жаловаться было некуда, как вы понимаете. А потом просто вокруг стало происходить такое, о чем я рассказывать не буду - головы отрезали даже детям, выпускали кишки, убивали беременных… В общем, мы досиделись до того, что земля загорелась под ногами. Учреждение, в котором работали отец и мать, перестало существовать, и у нас вообще не стало никаких денег. После провального штурма Грозного в Новый 1994 год родители уже твердо решили выезжать, и пробовали продать дом знакомым местным, но что-то каждый раз срывалось. А когда стало ясно, что вот-вот начнется война, к нам пришли и сказали - мы милосердно вам даем последний шанс убраться из этого дома, потому что по-хорошему мы должны бы вас всех зарезать. И мы в чем были, с какими-то личными вещами, месяца за два до войны вышли из квартиры и поехали.

Мы приехали к бабушке, маминой маме, в Орел, - больше мы никого в России толком не знали. Статуса беженцев у нас не было. Работы у родителей не было никакой. Поначалу все жили в бабушкиной однокомнатной квартире, потом отец стал куда-то ходить, просить. Ему предложили отправиться в сельскую местность, в бывший санаторий, разнорабочим. Там же и жить. Меня определили в местную школу. Одноклассники меня чеченкой дразнили сначала, потом я им рассказала пару историй из нашей жизни в Грозном, они примолкли. Уважение появилось. Но тоже было не сахар - все пили: дети, подростки, старики… Я думала, честно говоря, что нас тут жалеть будут, - ага, как же. «Приехали тут на нашу голову» - это самое ласковое, что мы слышали.

Помогли нам добрые люди, устроили отца на работу в Белгороде - пусть не по специальности, но хоть квартиру дали служебную. Я когда в город переехала и в школу пошла, половину года своих новых одноклассников догоняла, потому что на орловщине нас не учили ничему.

Знаете, что лично я из всей этой истории вынесла? Как нашей дорогой Родине было на нас всегда наплевать, так и мне наплевать на нее теперь. Помогали нам все через губу и за взятки. Моя родина - папа и мама, а всего остального я здесь добилась сама. Сама с трудом поступила в московский ВУЗ, сама его бросила, когда родители стали болеть и надо было деньги зарабатывать, сама нашла себе хорошую работу и сделала карьеру даже без высшего образования. Самой страшно, какой сильной стала. Только вот от кавказцев шарахаюсь на улице. Знаю, что нехорошо это, что не бывает плохих наций - а ничего с собой поделать не могу.

Иннокентий Рындин, выехал из Риги

Когда к нам в позднесоветские годы долго не могли собраться друзья из Москвы, мы шутили - давайте скорее, пока визы не ввели. Произнося это, мы в любом случае предполагали, что если это фантастическое событие когда-то и произойдет, то очень нескоро. Да, вокруг начал чаще звучать латышский язык, но никто не придавал этому большого значения. Когда параллельно с местными партийными комитетами начал функционировать Сейм, а газеты стали публиковать воспоминания стариков о довоенных годах, напряжения между русскими и латышами стало чуть больше - но, опять же, не настолько, чтобы чувствовать, что дело идет к полному отделению.

Русские в Латвии делились на две неравные части. Военные, их семьи и потомки были настроены определенно за коммунистов. Но была еще русская интеллигенция, которая не имела никакого отношения к стоявшим на территории Советской Латвии гарнизонам - они поддерживали Народный фронт и право республики на самоопределение. Я относился ко вторым - мой отец был преподавателем философии, а я, еще не закончив школу, был активным участником акций НФ. Мой выбор в их пользу был вполне очевиден - в пусть и советской, но все-таки западной Европе был слишком хорошо виден контраст между коммунистами и антикоммунистами. Замшелые, абсолютно дремучие люди - и сторонники независимости, казавшиеся людьми из другого времени и даже с другой планеты. И, конечно, в шестнадцать-то лет страсть как хотелось быть прогрессивным сепаратистом, а не замшелым коммунистом. Мой мудрый отец еще тогда не одобрял моей активности - но ни эпоха, ни возраст не дали мне его услышать.

Я, наверное, не имею права жаловаться. В 1992 году мой любимый Народный фронт, обещавший всем жителям Латвии гражданство, от своих обещаний отказался. Тремя годами позже Сейм принял закон о гражданстве, по которому на латвийский паспорт мог претендовать только тот, чьи предки жили в Латвии до советской оккупации. Нищая, ободранная страна махом отказалась даже от тех, кто поддерживал ее борьбу за свободу. Отца стали травить на работе - он всю жизнь преподавал на русском, теперь стали требовать, чтобы он преподавал на латышском, а ввиду большой численности русских в Латвии никто из папиных коллег не учил язык настолько глубоко, чтобы на нем читать лекции. Ввели ограничения для неграждан на работу. В течение первых лет независимости меня били более десяти раз, а однажды - прямо во дворе моего дома в старой части города - избили так, что сломали нос, и, если бы не подъехавшая полиция, могли бы и убить. И каждый раз нападению предшествовали недолгие выяснения того, почему же это я так плохо говорю на латышском. И почти никогда не забирали денег.

Примерно в такой обстановке мы дожили до середины 90-х, когда я поехал на работу в Данию, где провел около полугода. Самый главный сюрприз ждал меня по возвращении. Отец, не желавший меня волновать, сообщил мне, что за время моего отсутствия довоенные владельцы нашей квартиры подали в суд, чтобы добиться реституции своей бывшей собственности. Мы обратились к юристу, который сообщил нам, что существует целый ряд препятствий, которые не позволят лишить нас квартиры. Мы на несколько месяцев успокоились - пока однажды к нам не пришли какие-то странные люди в сопровождении человека в форме, не показали некую бумажку и по-латышски не потребовали, чтобы мы убирались из нашей квартиры вон. Выяснилось, что суд, на который нас не вызывали, успел принять решение в пользу прежних владельцев и, более того, срок обжалования этого решения уже вышел. Мы, естественно, указали всей этой компании, куда она должна идти со своей филькиной грамотой. Через три дня к нам пришли судебные приставы, схожие с мордатыми ОМОНовцами. Мы забаррикадировались в квартире. Продержались полчаса, после чего сводный отряд судебных приставов и владельцев выломал дверь, вошел в нашу квартиру и начал выкидывать из окон все, что попадалось под руку.

Внизу нас, помимо обломков мелкой мебели и валяющихся в грязи книг, ждал автобус, с помощью которого нам предлагалось проехать к месту нашего временного проживания и в течение трех суток перевезти прочее имущество. Местом временного проживания оказалась улучшенного типа бытовка, запаркованная на окраине Риги. Через неделю нас обещали переселить в гостиницу, через месяц - в так называемую социальную, то есть государственную квартиру (без права получения ее в собственность). Но мы, неграждане республики Латвия, приняли другое решение: позвонили дальним родственникам в России, оказавшимся необычайно отзывчивыми людьми, очень быстро продали все, что можно было продать, и с двумя чемоданами высадились на перрон Рижского вокзала в Москве.

Я должен сделать одно признание. В 1998 году, после принятия Закона о натурализации, я очень захотел латышский паспорт. Не знаю почему - наверное, хотелось урвать с малой родины хоть шерсти клок. Если раньше гражданство получить было нельзя никак, то после этого закона можно было сдать экзамен по языку и истории, и присягнуть на верность Латвии.

Я приехал в Ригу, остановился у друзей, записался на экзамен. Меня очень быстро срезали на языке, который я, повторюсь, знаю до сих пор неплохо, зарабатываю переводами с него и на него. Мне стало ясно, что ничего не изменилось, и я уехал, переживая острое чувство стыда за свое шкурничество.

Во всей этой истории меня больше всего поражает одна вещь. Латвия считается цивилизованным государством - большинство стран ЕС отменило визы для латышей еще тогда, когда россиян трясли на всех границах будто африканцев. Сейчас у этой страны так и подавно все есть - Шенген, европаспорта, НАТО на границах, живи не хочу. А есть моя семья с ее частной историей, которая больше походит на летопись каких-нибудь палестинских беженцев - и еще много, очень много таких семей, которым не повезло с национальностью, местом и обстоятельствами рождения. И пусть сидящие в Страсбурге или Брюсселе люди дадут себе труд… даже не задуматься, а просто сопоставить рассказанное мною с тем образом маленькой тихой европейской страны, который возникает у них в голове при слове «Латвия».

Записал Алексей Крижевский