Девять сборников рассказов

-- Ничего, Перу. На будущий год ты построишь мост по своему вкусу.

Ласкар ухмыльнулся.

-- Тогда он выйдет непохожим на этот, у которого каменные части лежат под водой, как лежит затонувшая "Кветта". Мне нравятся висячие мосты, те, что одним широким шагом переступают с берега на берег, как сходни. Таким никакая вода не страшна. Когда приедет лорд-сахиб принимать мост?

-- Через три месяца, когда погода станет прохладнее.

-- Хо, хо! Он похож на барамалама. Спит себе внизу, пока другие работают. Потом выходит на шканцы, тычет пальцем туда-сюда и говорит: "Тут нечисто! Проклятые джибунвалы!"

-- Но лорл-сахиб не обзывает меня проклятым джибунвалой, Перу.

-- Нет, сахиб; но он и не лезет на палубу, пока работа не кончится. Барамалам с "Нарбады", и тот сказал как-то раз в Тутикорине...

-- Ладно! Ступай! Я занят.

-- Я тоже, -- сказал Перу, не смутясь. -- Можно мне теперь взять лодку и проехаться вдоль дамб?

-- Чтобы поддержать их своими руками, что ли? По-моему, они достаточно прочные.

-- Нет, сахиб. Дело вот в чем. На море, на Черной Воде, у нас хватает места беззаботно болтаться вверх и вниз по волнам. А тут у нас совсем нет места. Ведь мы отвели реку в док и заставили ее течь между каменными стенами.

Финдлейсон улыбнулся, услышав это "мы".

-- Мы взнуздали и оседлали ее. А ведь она не море, которое бьется о мягкий берег. Это Матерь Ганга, и она закована в кандалы. -- Голос его слегка упал.

-- Перу, ты бродил по свету даже больше, чем я. Теперь скажи правду. Твердо ли ты веришь в Матерь Гангу?

-- Верю всему, что говорит наш жрец. Лондон -- это Лондон, сахиб, Сидней -- Сидней, а Порт Дарвин -- Порт Дарвин. Опять же Матерь Ганга -- это Матерь Ганга, и когда я возвращаюсь на ее берега, я понимаю это и поклоняюсь ей. В Лондоне я совершал пуджу большому храму у реки в честь того бога, что в нем... Да, подушек в лодку я не возьму.

Финдлейсон сел на коня и поехал к коттеджу, в котором он жил вместе со своим помощником. За последние три года этот дом стал для него родным. Здесь, под этой простой тростниковой крышей, он страдал от зноя, обливался потом в период дождей, дрожал от лихорадки; здесь даже оштукатуренная стена у двери была испещрена небрежными набросками чертежей и формулами, а на циновках веранды была протоптана дорожка -- тут он, оставшись один, шагал взад и вперед. Рабочий день инженера не ограничивается восемью часами, и Финдлейсон с Хитчкоком поужинали. не снимая сапог со шпорами, а потом сидели, покуривая сигары и прислушиваясь к шуму в поселке, -- был тот час, когда рабочие возвращались домой с реки и огни начинали мигать.

-- Перу поплыл к дамбам вверх по течению на вашей лодке. Он взял с собой пару племянников и развалился на корме, словно какой-нибудь адмирал, -- промолвил Хитчкок.

-- Да. У него что-то на уме. А ведь казалось, что за десять лет плавания на кораблях Британской Индии почти вся его религиозность испарилась.

-- Так оно и есть, -- сказал Хитчкок, посмеиваясь. -- На днях я подслушал, как он вел с этим их толстым старым гуру самые атеистические разговоры. Перу отрицал действенность молитвы и предлагал гуру вместе отправиться в море, чтобы полюбоваться на шторм и узнать, сможет ли жрец прекратить муссон или нет.

-- Все равно, если вы прогоните его гуру, он сразу же покинет нас. Мне он выболтал, что, когда был в Лондоне, он молился куполу собора святого Павла.

-- А мне рассказывал, что, когда еще мальчиком впервые попал в машинное отделение парохода, он стал молиться цилиндру низкого давления.

-- Что ж, и тому и другому молиться не худо. Сейчас он умилостивляет своих родных богов -- ведь ему хочется знать, как отнесется Матерь Ганга к тому, что через нее построили мост... Кто там?

Чья-то тень возникла в дверях, и Хитчкоку передали телеграмму

-- Пора бы ей теперь привыкнуть к нему... Это просто тар. Наверное, Релли ответил насчет новых заклепок... Великий боже!

Хитчкок вскочил.

-- Что такое? -- спросил его начальник и взял бланк. -- Так, значит, вот что думает Матерь Ганга! -- сказал он, прочитав телеграмму.-- Спокойно, юноша! Мы же знаем, что нам делать. Посмотрим. Мьюр дал телеграмму полчаса назад: "Разлив Рамганги. Берегитесь". Ну, значит... час, два... через девять с половиной часов разлив будет в Мелипур-Гхате; прибавьте еще семь -- через шестнадцать с половиной он будет в Латоди, а к нам доберется, вероятно, часов через пятнадцать.

-- Будь проклята эта Рамганга... Прямо какая-то сточная труба -принимает в себя все горные потоки! Слушайте, Финдлейсон, ведь раньше чем через два месяца этого нельзя было ожидать... А у нас левый берег все еще завален строительными материалами. На целых два месяца раньше времени!

-- Потому это и случилось. Я только двадцать пять лет изучал индийские реки и не претендую на то, чтобы знать их. А вот и еще тар. -- Финдлейсон развернул другую телеграмму. -- На этот раз от Кокрена, с Гангского канала: "Здесь проливной дождь. Плохо!" Мог бы и не добавлять последнего слова. Ну ладно, теперь мы знаем все. Придется заставить рабочих проработать всю ночь на очистке русла. Возьмите на себя восточный берег и действуйте до встречи со мной на середине реки. Выловите все то, что плавает под мостом, -- хватит с нас всяких плотов и лодок, которые пригонит к нам вода; нельзя же допустить, чтобы наши баржи с камнями протаранили быки. Что у вас там, на восточном берегу, требует особого внимания?

-- Понтон, большой понтон с подъемным краном. Другой кран на исправленном понтоне, да еще клепка гужевого пути между двадцатым и двадцать третьим быками... Две узкоколейки и дамба на повороте. Сваи придется оставить на произвол судьбы, -- сказал Хитчкок.

-- Хорошо. Уберите все, что сможете. Дадим рабочим еще четверть часа на ужин.

У веранды стоял большой ночной гонг, в который били только во время паводка или пожара в поселке. Хитчкок приказал подать себе свежую лошадь и уехал на свой конец моста, а Финдлейсон, взяв обмотанное тряпкой било, ударил по гонгу -- ударил с оттяжкой, так, чтобы металл зазвенел полным звуком.

Задолго до того, как затихли последние его раскаты, все гонги в поселке подхватили тревожный сигнал. Им вторил хриплый вой раковин в маленьких храмах, бой барабанов и тамтамов, а в европейском квартале, где жили клепальщики, охотничий рог Мак-Картни -- музыкальный инструмент, изводивший всех по воскресеньям и праздникам, -- отчаянно трубил призывный клич. Паровозы, которые ползли домой по дамбам, кончив дневную работу, один за другим засвистели в ответ, пока свист их не был подхвачен на дальнем берегу. Тогда большой гонг прогудел три раза в знак того, что грозит наводнение, а не пожар; раковины, барабаны и свистки повторили его призыв, и поселок задрожал от топота босых ног, бегущих по мягкой земле. Все люди получили один и тот же приказ: явиться на место, где работали днем, и ждать указаний.

Со всех сторон в потемках сбегались рабочие, прерывая свой бег лишь затем, чтобы завязать набедренник или потуже затянуть ремни сандалий; десятники орали на своих подчиненных, которые бежали мимо или задерживались у навесов с инструментами, получая железные ломы и мотыги; паровозы ползли по путям, увязая по колеса в толпе; но вот наконец темный людской поток исчез во мгле речного русла, помчался по сваям, растекся по решеткам, облепил краны, замер, и каждый человек стал на свое место.

Тогда тревожные раскаты гонга отдали приказ убрать и перенести все, что можно, на берег, выше отметки уровня высокой воды, и сотни фонарей с открытым огнем вспыхнули среди железной паутины -- это клепальщики начали состязаться на скорость с грозящим наводнением, и состязание это должно было продлиться всю ночь. Фермам на трех центральных быках -- тем, что лежали на подмостях, -- грозила большая опасность. Их необходимо было заклепать как можно лучше, ибо наводнение неминуемо должно было снести их опоры, и тогда железные части, не закрепленные на концах, рухнули бы на каменные площадки быков. Сотни рабочих с ломами бились над шпалами временного пути, по которому подвозили материал на неоконченные быки. Шпалы снимали, грузили на платформы, и пыхтящие паровозы увозили их вверх по берегу, за пределы предполагаемого разлива. Стоявшие на песке навесы для инструментов словно растаяли под напором шумных толп, и вместе с ними исчезли сложенные правильными рядами материалы из казенных складов -- окованные железом ящики с болтами, клещами, резцами, запасные части клепальных машин. неиспользованные насосы и цепи. Большой кран предстояло убрать в последнюю очередь, ибо он поднимал все тяжелые материалы на главную часть моста. Бетонные плиты сбрасывали с баржей за борт, там, где было поглубже, чтобы защитить быки, а пустые баржи отводили из-под моста вниз по течению. Тут раздавался пронзительный свист -- это свистел Перу: ведь первый же удар в большой гонг вернул несущуюся с гоночной скоростью лодку, и Перу со своими товарищами, голый по пояс, уже работал здесь ради чести и славы, которые дороже жизни.

-- Я знал, что она заговорит! -- кричал он. -- Я-то знал, но телеграф предостерег нас вовремя. Эй, вы, сыны невиданной утробы, дети несказанного позора, или мы только из-за этой штуки сюда пришли?

"Этой штукой" он называл проволочный линек в два фута длины с растрепанными концами, который делал чудеса, когда Перу скакал с планшира на планшир, выкрикивая матросские ругательства.

Груженные камнем баржи больше всего тревожили Финдлейсона. МакКартни со своими рабочими укрепляет концы трех не совсем надежных пролетных строений, думал он, но если вода поднимется высоко, баржи, стоящие выше моста, могут повредить фермы, а ведь на мелких протоках их целая флотилия.

-- Отведи баржи под прикрытие сторожевой башни! -- крикнул он Перу.--Там заводь; отведи их ниже моста.

-- Аччха! Сам знаю. Мы привязываем их проволочными тросами,-прозвучало в ответ.-- Эй! Слышите вы чхота-сахиба ? Работает на совесть.

С того берега реки доносился почти непрестанный свист паровозов, сопровождавшийся грохотом камней. Хитчкок в последнюю минуту потратил несколько сот платформ таракского камня на укрепление дамб и насыпей своего берега.

-- Мост вызывает на бой Матерь Гангу,-- со смехом произнес Перу.-- Но я знаю, чей голос прозвучит громче, когда заговорит она.

Много часов с криками и воплями работали полуголые люди среди огней. Ночь была жаркая, безлунная, а под утро нависли тучи и внезапно разразилась буря, которая встревожила Финдлейсона.

-- Она двигается! -- промолвил Перу перед рассветом. -- Матерь Ганга проснулась! Слушайте!

Он опустил руку за борт лодки, и быстро текущая вода чмокнула ее. Небольшая волна гулко шлепнулась об один из быков.

-- На шесть часов раньше времени, -- проговорил Финдлейсон, свирепо морща лоб. -- Теперь нам рассчитывать не на что. Пожалуй, лучше вывести всех рабочих из русла.

Снова загудел большой гонг, и опять послышались топот босых ног по земле и лязг железа, а стук инструментов утих. В наступившей тишине люди услышали зевок воды, ползущей по иссохшим пескам.

Десятники один за другим кричали стоявшему у сторожевой башни Финдлейсону, что их участок русла очищен, и когда последний голос умолк, Финдлейсон торопливо зашагал по мосту и шел вплоть до того места, где кончался железный настил мостового полотна и начинался временный дощатый переход через три центральных пролета между быками. Тут он встретил Хитчкока.

-- На вашей стороне все чисто? -- спросил Финдлейсон.

Негромкие слова его гулко прозвенели в решетчатой коробке ферм.

-- Да. Но восточный проток уже наполняется. Мы грубо ошиблись. Когда же надвинется на нас эта штука?

-- Трудно сказать. Вода поднимается очень быстро. Глядите!

Финдлейсон показал вниз на доски, где песок, прогретый и загрязненный многомесячной работой, уже начал шипеть и шуршать

-- Какие будут приказания? -- спросил Хитчкок.

-- Сделайте перекличку... пересчитайте материалы... сидите смирно... и молитесь за мост. Больше ничего не придумаешь. Спокойной ночи. Не рискуйте жизнью -- не старайтесь выудить то, что поплывет вниз.

-- Ну, я буду не менее осторожным, чем вы. Спокойной ночи. Господи, как быстро она поднимается! А дождь пошел всерьез!

Финдлейсон пробрался назад, к своему берегу, гоня перед собой последних клепальщиков Мак-Картни. Не обращая внимания на холодный утренний дождь, рабочие рассыпались по дамбам и там стали ждать наводнения. Один лишь Перу держал своих людей в кучке под прикрытием сторожевой башни, где стояли груженные камнем баржи, привязанные с носа и с кормы тросами, проволочными канатами и цепями

Пронзительный крик вдруг пронесся по линии стройки, переходя в рев ужаса и изумления: вся поверхность реки между каменными набережными побелела от берега до берега, и дальние дамбы исчезли в хлопьях пены. Матерь Ганга стремительно сравнялась с берегом, и вестником ее явилась стена воды шоколадного цвета. Чей-то вопль смешался с ревом волн: то был жалобный лязг пролетных строений, осевших, когда поток унес из-под них подмости. Баржи с камнями, урча, терлись друг о друга в водовороте, крутившемся у береговых устоев, и их неуклюжие мачты поднимались все выше и выше, выделяясь на фоне туманного горизонта

-- Прежде, до того как ее заперли между этими стенами, мы знали, как она себя поведет. А теперь, когда ее так прижали, один бог знает, что она натворит! -- сказал Перу, глядя на яростное кипенье воды у сторожевой башни -- Эй, ты! Борись же! Борись вовсю -- ведь только так и может женщина истощить свои силы.

Но Матерь Ганга не желала бороться так, как этого хотел Перу. После первого вала, умчавшегося вниз по течению, водяные стены больше не надвигались, но река раздувалась всем телом, как змея, утоляющая жажду в разгар лета, теребила и обдергивала набережные, напирала на быки, так что Финдлейсон даже начал мысленно проверять расчеты прочности своей сгройки.

Когда наступил день, весь поселок ахнул.

-- Вчера еще, -- говорили друг другу люди, -- речное русло было как город! А теперь глядите!

Они глядели и снова дивились на эту высокую воду, на эту стремительную воду, лижущую шеи быков. Дальний берег был едва виден за пеленой дождя, и конец моста скрылся за ней, дамбы, тянувшиеся вверх по течению, угадывались только по водоворотам и брызгам пены, а ниже моста скованная некогда река, вырвавшись из направляющих ее стен, разлилась, как море, до самого горизонта. И вот, перекатываясь на волнах, понеслись по воде трупы людей и скота вперемешку, и то здесь, то там показывался кусок тростниковой крыши и рассыпался, едва коснувшись быка.

-- Большой паводок, -- проговорил Перу, и Финдлейсон кивнул.

Паводок был так велик, что инженеру не хотелось смотреть на него. Мост, пожалуй, выдержит все, что пока выдерживал, думал он, но большего не выдержит, а если дамбы сдадут, что очень возможно, Матерь Ганга вместе с прочим хламом унесет в море и его репутацию строителя. К сожатению, ничего нельзя было сделать -- оставалось только сидеть и ждать, и Финдлейсон смирно сидел в своем макинтоше, пока шлем у него на голове не превратился в мокрую массу, а сапоги не покрылись грязью выше щиколотки. Река отмечала часы, дюйм за дюймом и фут за футом заливая дамбы, а он, окоченелый и голодный, не замечая времени, прислушивался к треску баржей, глухому грохоту под быками и сотням шумов, составляющих аккорд паводка. Промокший слуга принес ему еды, но есть он не мог. потом ему показалось, что на том берегу реки негромко прогудел паровоз. и он улыбнулся. Гибель моста немало огорчит его помощника, но Хитчкок молод, и ему еще многое предстоит сделать. А у него, Финдлейсона, катастрофа отнимет все -- все, из-за чего стоило жить этой суровой жизнью. Товарищи его по профессии скажут... И тут он вспомнил полусоболезнующие слова, которые сам говорил, когда крупные водопроводные сооружения Локхарта рухнули и превратились в кучи кирпича и грязи, а в душе у Локхарта тоже что-то рухнуло и он умер. Он вспомнил то, что сказал сам, когда Самаонский мост унесло в море жестоким циклоном, и яснее всего представлялось ему лицо несчастного Хартопа три недели спустя после того случая -- лицо, отмеченное печатью стыда.

Его мост в два раза больше, чем мост Хартопа, фермы у него "финдлейсоновские", свайные башмаки новой системы, тоже "финдлейсоновские", скрепленные болтами. В его профессии оправдываться бесполезно. Правительство, быть может, и выслушает его, но коллеги будут судить о нем по его мосту, по тому, рухнул он или устоял. Он перебрал в уме плиту за плитой, пролет за пролетом, кирпич за кирпичом, бык за быком, вспоминая, сравнивая, расценивая, пересчитывая, чтобы проверить, нет ли где ошибки, и все эти долгие часы и длинные вереницы формул, плясавших и кружившихся перед ним, были пронизаны холодным страхом, который щипал его за сердце. Расчеты его не вызывают сомнений, но кто знает арифметику Матери Ганга? Быть может, в то самое время, когда он при помощи таблицы умножения убеждается в своей правоте, река долбит гигантские дыры в основании любого из этих восьмидесятифутовых быков, что поддерживают его репутацию. Слуга снова принес ему поесть, но во рту у него было сухо -- он только выпил чего-то и опять занялся десятичными дробями. А вода все поднималась. Перу в дождевом плаще из циновки сидел, скорчившись, у его ног и смотрел то на его лицо, то на лик реки, но не говорил ни слова.

Наконец ласкар встал и, барахтаясь в грязи, направился к поселку, не забыв поручить товарищу следить за баржами.

Но вот он вернулся, самым непочтительным образом толкая перед собой жреца своей веры -- тучного старика с седой бородой, реявшей по ветру, и в мокром плаще, вздувшемся у него за плечами. Вид у этого гуру был самый жалкий.

-- Какая польза от жертв, и керосиновых лампочек, и сухого зерна,-кричал Перу, -- если ты только и знаешь, что сидеть в грязи? Ты долгое время имел дело с богами, когда они были довольны и благожелательны. Теперь они гневаются. Потолкуй с ними!

-- Что человек перед гневом богов? -- захныкал жрец, ежась под порывами ветра. -- Отпусти меня в храм, и там я буду молиться.

-- Молись здесь, сын свиньи! Или не хочешь расплачиваться за соленую рыбу, за острые приправы и сушеный лук? Кричи во весь голос! Скажи Матери Ганге, что хватит с нас. Заставь ее утихнуть на эту ночь. Я молиться не умею, но я служил на кораблях компании, и, когда команда не слушалась моих приказаний, я... -- Взмах проволочного линька закончил фразу, и жрец, вырвавшись из рук своего ученика, убежал в поселок.

-- Жирная свинья! -- промолвил Перу. -- И это после всего, что мы для него делали! Когда вода спадет, уж я постараюсь достать нового гуру. Слушай, Финлинсон-сахиб, уже смеркается, а ты со вчерашнего дня ничего не ел. Образумься, сахиб. Нельзя же не спать и все время думать на пустое брюхо -этого никто не вынесет. Приляг, сахиб. Река что сделает, то и сделает.

-- Мост мой, и я не могу его покинуть.

-- Так неужто ты удержишь его своими руками? -- засмеялся Перу.-- Я беспокоился за свои баржи и краны до того, как началось наводнение. Но теперь мы в руках богов. Значит, сахиб не хочет поесть и прилечь? Тогда скушай вот это... Это все равно что мясо с хорошим тоди -- снимает любую усталость, не говоря уж о лихорадке, что бывает после дождя. Я нынче ничего другого не ел за целый день.

Он вынул из-за промокшего кушака маленькую жестяную табакерку и сунул ее в руки Финдлейсона со словами:

-- Не пугайся, это всего только опиум -- чистый мальвийский опиум.

Финдлейсон вытряхнул себе на ладонь несколько темно-коричневых катышков и машинально проглотил их. Ну что ж, это по крайней мере хорошее средство против лихорадки -- лихорадки, которая ползет на него из жидкой грязи; кроме того, он видывал, на что был способен Перу в душные осенние туманы, приняв дозу из жестяной коробочки.

Перу кивнул, сверкнув глазами.

-- Немного погодя... немного погодя сахиб заметит, что он опять хорошо думает... Я тоже приму...

Он сунул пальцы в свою сокровищницу, снова накинул дождевой плащ на голову и сполз вниз, чтобы последить за баржами. Теперь стало так темно, что дальше первого быка ничего не было видно, и ночь, казалось, придала реке новые силы. Финдлейсон стоял, опустив голову на грудь, и думал. В одном быке -- в седьмом -- он был не совсем уверен. Но теперь цифры не хотели вставать перед его глазами иначе как одна за другой и через огромные промежутки времени. В ушах у него стоял сочный и мягкий гул, похожий на самый низкий звук контрабаса, -- восхитительный гул, который он слышал, кажется, уже несколько часов. И вдруг Перу очутился у него под боком и крикнул, что проволочный трос лопнул и баржи с камнями оторвались. Финдлейсон увидел, как вся флотилия тронулась и поплыла развернутым веером под протяжный визг проволоки, натянувшейся на планширах.

-- На них дерево налетело! Все уплывут!--кричал Перу. -- Главный трос лопнул. Что делать, сахиб?

Необычайно сложный план внезапно вспыхнул в мозгу Финдлейсона. Ему показалось, что канаты -- один прямо, другие пересекаясь -- тянутся от баржи к барже, и каждый канат -- луч белого пламени. Но один из канатов -главный. Финдлейсон видел этот канат. Сумей он хоть раз потянуть за него, вся рассеянная в беспорядке флотилия безусловно и с математической точностью соберется вместе в заводи за сторожевой башней. Но почему же, удивлялся он, торопясь спуститься к воде, почему Перу так отчаянно цепляется за его пояс? Необходимо мягко и спокойно отделаться от ласкара, потому что необходимо спасти баржи и, кроме того, доказать, как исключительно проста задача, раньше казавшаяся столь трудной. И тут -- впрочем, это не имело никакого значения -- проволочный канат выскользнул из его ладони, обжигая ее, высокий берег исчез, а с ним исчезли и медленно рассыпающиеся составные элементы задачи. Он сидел под дождем, во мраке, сидел в лодке, вертящейся как волчок, и Перу стоял над ним.

-- Я забыл, -- медленно проговорил ласкар,--что на людей голодные и непривычных опиум действует хуже всякого вина. Те, что тонут в Ганге. идут к богам. И все же у меня нет желания предстать перед столь великими существами. Сахиб умеет плавать?

-- Зачем? Он умеет летать... летать быстро, как ветер,-- ответил Финдлейсон заплетающимся языком.

-- Он с ума сошел! --пробормотал Перу.--Отбросил меня в сторону. как охапку сухого навоза. Ну что ж, он не почувствует, что умирает. Лодка и часа здесь не продержится, даже если ни обо что не ударится. Нехорошо глядеть в лицо смерти ясными глазами.

Он снова подкрепился порцией из жестяной коробочки и, скорчившись на носу бешено кружащейся ветхой, заплатанной лодки, уставился сквозь туман на окружающее их ничто. Теплая дремота одолела Финдлейсона. главного инженера, связанного с мостом чувством долга. Тяжелые капли дождя, шурша, сыпались на него, заставляя вздрагивать, и бремя всех времен от сотворения времени отяжелило его веки. Он думал и знал, что ему не грозит никакая опасность, ибо вода до того плотна, что на нее можно спокойно ступить и, если будешь стоять смирно, расставив ноги, чтобы не потерять равновесия, а что важнее всего, то очень легко и быстро перенесешься на берег. Но тут ему пришла в голову другая мысль, еще лучше. Надо только, чтобы душа усилием воли перебросила тело на сушу, как ветер уносит бумажку, перенесла его на берег, как бумажный змей. Однако -- лодка стремительно вертелась -- предположим, что сильный ветер подхватит освобожденное тело, что тогда? Взовьется ли оно вверх, как бумажный змей, и потом упадет головой вперед на дальние пески или же будет, как попало, нырять в воздухе целую вечность? Финдлейсон уцепился рукой за планшир, стараясь удержаться на месте, ибо ему показалось, что он вотвот улетит, раньше чем успеет обдумать все свои мысли. Опиум действует на белого человека сильнее, чем на черного. Перу -- тот чувствовал только приятное равнодушие к любым случайностям.

-- Лодка долго не продержится, -- проворчал он. -- Швы у нее уже лопаются. Будь это шлюпка с веслами, нам удалось бы выкарабкаться, но в таком дырявом ящике толку мало. Финлинсон-сахиб, она протекает.

-- Аччха! Я ухожу. Иди и ты.

Финдлейсон почувствовал, что уже оторвался от лодки и крутится высоко в воздухе, ища куда бы ступить ногой. А тело его -- он был очень огорчен его неуклюжей беспомощностью -- все еще лежит на корме, и вода уже заливает колени.

"Как смешно!--подумал он, ощущая себя на недосягаемой высоте.-- Это Финдлейсон... начальник строительства моста у Каши. Несчастный тоже утонет. Утонет у самого берега. А я... я уже на берегу. Почему же он не идет сюда?"

Но вот он, к величайшему своему неудовольствию, ощутил, что душа его снова вернулась в тело и тело это барахтается и захлебывается в глубокой реке. Мука воссоединения была ужасна, но теперь приходилось бороться и за тело. Он сознавал, что яростно хватается за мокрый песок и огромными шагами, как это бывает во сне, шагает в бурлящей воде, стараясь не споткнуться, пока наконец не вырвал себя из объятий реки и, задыхаясь, не повалился на мокрую землю.

-- Значит, не в эту ночь, -- сказал ему на ухо Перу. -- Боги нас защитили. -- Ласкар осторожно передвигал ноги, наступая на шуршащие сухие стебли. -- Мы попали на какой-то островок, где в прошлом году было посажено индиго, -- продолжал он. -- Людей мы тут не встретим, но будь очень осторожен, сахиб: ведь все змеи, что жили на берегах реки на протяжении сотни миль, смыты и унесены наводнением. А вот и молния засверкала по следам ветра. Теперь можно будет осмотреться; но шагай осторожно.

Финдлейсон был далек, очень далек от страха перед змеями или вообще от каких-либо обычных человеческих чувств. Смахнув воду с глаз, он стал видеть очень ясно и шагал, как ему казалось, гигантскими, через весь мир, шагами. Где-то в ночи времен он построил мост -- мост, перекрывший безграничные пространства сияющих морей, но потоп снес его, оставив под небесами один этот островок для Финдлейсона и его спутника, единственных из всего человечества людей, которым удалось уцелеть.

Непрестанные молнии, извилистые и голубые, освещали все, что можно было видеть на этом клочке земли, затерянном среди разлива: кусты терновника, рощицу качающихся, скрипящих бамбуков, серый искривленный ствол пипала, под которым стоял индуистский храм с обтрепанным алым флагом, развевающимся на куполе. Подвижник, которому храм когда-то служил местом летнего отдохновения, давным-давно покинул его, и непогода разбила его вымазанного красной краской идола. Глаза и тело у обоих спутников отяжелели, и, наткнувшись на усыпанный пеплом кирпичный очаг, они опустились на землю, под защиту ветвей; а река и ливень дружно бушевали по-прежнему.

Но вот стебли индиго хрустнули, послышался запах скота, и к дереву подошел огромный мокрый брахманский бык. Вспышки молний осветили трезубец Шивы на его боку, дерзко выпяченные голову и горб, сияющие глаза, похожие на глаза оленя, лоб, увенчанный мокрым венком из бархатцев, и шелковистый подгрудок, почти касающийся земли. За ним слышался топот тяжелых ног и громкое дыхание других животных, уходящих от разлива в чащу.

-- Оказывается, мы не одни -- сюда пришли и другие существа, -- сказал Финдлейсон, который сидел, прислонив голову к древесному стволу, полузакрыв глаза и чувствуя себя очень удобно.

-- Верно, -- глухо отозвался Перу, -- и не маленькие существа.

-- Кто они такие? Я неясно вижу.

-- Боги. Кому же еще быть? Гляди!

-- А, верно! Боги, конечно... боги.

Финдлейсон улыбнулся, и голова его упала на грудь. Перу был совершенно прав. После потопа кто мог остаться в живых на земле, кроме богов, которые ее создали, богов, которым его поселок молился еженощно, богов, которые были на устах у всех людей и на всех людских путях? Оцепенение, сковавшее Финдлейсона, мешало ему поднять голову или пошевелить пальцем, а Перу рассеянно улыбался молниям.

Бык остановился вблизи храма, опустив голову к влажной земле. В ветвях зеленый попугай клювом чистил мокрые перья и криком вторил грому, в то время как трепещущие тени зверей собирались вокруг дерева. Вслед за быком пришел самец черной антилопы -- подобное животное Финдлейсон за всю свою давно прошедшую жизнь на земле видывал разве только во сне, -- самец с царственной головой, эбеновой спиной, серебристым брюхом и блестящими прямыми рогами. Рядом с ним, опустив голову до земли, неустанно хлеща хвостом по увядшей траве, прошла толстобрюхая тигрица с зелеными глазами, горевшими под густыми бровями, и со впалыми щеками.

Бык прилег у храма, и тут из мрака выскочила чудовищная серая обезьяна и села, как садятся люди, на место поверженного идола, а дождевые капли, словно драгоценные камни, посыпались с ее волосатой шеи и плеч.

Другие тени возникали и скрывались за пределами круга, и среди них появился пьяный человек, размахивающий жезлом и винной бутылкой. Тогда откуда-то с земли послышался хриплый рев.

-- Паводок уже убывает, -- проревел кто-то. -- Вода спадает час за часом, а их мост все еще стоит!

"Мой мост, -- подумал Финдлейсон. -- Как это было давно! Какое дело богам до моего моста?"

Глаза его искали во мраке то место, откуда донесся рев. Крокодилица. тупоносая гангская Магар, гроза бродов, подползла к зверям, яростно колотя хвостом направо и налево.

-- Его построили слишком прочным для меня. За всю эту ночь мне удалось оторвать только несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Мой поток сковали, и река моя уже несвободна. Небожители, снимите это ярмо! Верните мне вольную воду от берега до берега! Я говорю, я, Матерь Ганга. Правосудие богов! Окажите мне правосудие богов.

-- Что я говорил? -- прошептал Перу. -- Поистине, это панчаят богов. Теперь мы знаем, что весь мир погиб, кроме вас и меня, сахиб.

Попугай снова закричал и захлопал крыльями, а тигрица, прижав уши к голове, злобно зарычала.

Где-то в тени закачались блестящие бивни и огромный хобот, и негромкое ворчанье нарушило тишину, наступившую после рыка тигрицы.

-- Мы здесь, -- прозвучал низкий голос. -- Мы великие. Единственный и множество. Шива, отец мой, здесь с Индрой. Кали уже говорила. Хануман тоже слушает.

-- Каши остался нынче без своего котвала! -- крикнул человек с винной бутылкой, швырнув жезл на землю, и на островке зазвучал собачий лай. -Окажите Каши правосудие богов.

-- Вы молчали, когда они оскверняли мои воды, -- заревела большая крокодилица. -- Вы и не шевельнулись, когда реку мою загнали в стены. Ниоткуда мне не было помощи, кроме как от собственных моих сил, а они не выдержали -- силы Матери Ганги не выдержали перед их сторожевыми башнями. Что я могла поделать? Я сделала все, что могла. А теперь, небожители, всему конец!

-- Я несла смерть; я влекла пятнистый недуг от хижины к хижине в их рабочем поселке, и все-таки они не переставали строить. -- Кривоногая облезлая ослица с раскроенной мордой и истертой шкурой, хромая, выступила вперед. -- Я дышала на них смертью из моих ноздрей, но они не переставали строить.

Перу хотелось двинуться, но тело его отяжелело от опиума.

-- Так! -- произнес он, сплюнув.-- Вот и сама Шитала -- Мать Оспа. Нет ли у сахиба носового платка прикрыть лицо?

-- Пропали мои старания! Целый месяц кормили меня трупами, и я выкидывала их на свои песчаные отмели, но строители продолжали работать. Демоны они и сыны демонов! А вы покинули Матерь Гангу одну на посмешище их огненной повозке! Да свершится суд богов над строителями моста!

Бык передвинул жвачку во рту и не спеша отозвался:

-- Если бы суд богов поражал всех, кто насмехается над священными предметами, в стране было бы много потухших жертвенников, мать.

-- Но это больше чем насмешка, -- сказала тигрица, выбросив вперед цепкую лапу. -- Ты знаешь, Шива, и все вы, небожители, знаете, как они осквернили Гангу. Они непременно должны предстать перед Разрушителем. Пусть их судит Индра.

-- Как давно началось это зло? -- откликнулся самец антилопы, не двигаясь.

-- Три года назад по счету людей,-- ответила Магар, припадая к земле.

-- Разве Матерь Ганга должна умереть в этом году, что она так спешит сейчас же получить отмщение? Еще вчера глубокое море было там, где она течет теперь, и море снова покроет ее завтра, ибо так ведут боги счет тому, что люди называют временем. Кто скажет, что их мост простоит до завтра? -промолвил самец антилопы.

Наступила долгая тишина, а буря утихла, и полная луна встала над мокрыми деревьями.

-- Так судите же теперь, -- угрюмо промолвила река. -- Я рассказала о своем позоре. Паводок все убывает. Больше я ничего не могу сделать.

-- Что касается меня, -- послышался из храма голос большой обезьяны, -мне нравится смотреть на этих людей: ведь, помнится, я тоже построил не маленький мост в пору юности мира.

-- Говорят также, -- прорычала тигрица, -- что эти люди произошли из остатков твоих войск, Хануман, и потому ты им помогал...

-- Они трудятся, как трудились мои войска на Ланке, и верят, что труды их не пропадут. Индра слишком высоко вознесен, но ты, Шива, тыто знаешь, как густо они унизали страну своими огненными повозками.

-- Да, я знаю, -- проговорил бык. -- Их боги научили их этому.

По кругу прокатился взрыв хохота.

-- Их боги! Что могут знать их боги? Они родились вчера, а создавшие их умерли и едва успели остыть, -- сказала крокодилица. -- Завтра их боги умрут.

-- Хо! -- произнес Перу. -- Матерь Ганга говорит умные речи. То же самое я говорил падри-сахибу, который проповедовал на "Момбассе", но он потребовал от барамалама заковать меня в кандалы за такую великую дерзость.

-- Наверное, они все это делают для того, чтобы порадовать своих богов, -- сказал бык.

-- Не совсем, -- возразил слон, выступив вперед. -- Они делают это на пользу моим махаджанам -- моим жирным ростовщикам, которые поклоняются мне в день Нового года, рисуя мое изображение на первой странице счетных книг. А я выглядываю из-за их плеч и вижу при свете ламп, что имена, вписанные в эти книги, принадлежат людям, живущим в далеких местах, ибо все города связаны друг с другом огненными повозками, деньги быстро приходят и уходят, а счетные книги толстеют не хуже меня самого. И я, Ганеша Удачи, я благословляю своих поклонников.

-- Они изменили лицо страны, моей страны. Они совершали убийства и строили города на моих берегах, -- сказала Магар.

-- Все это только пустое перекатыванье комочка грязи. Пусть грязь копается в грязи, если это нравится грязи, -- отозвался слон.

-- А потом что? -- сказала тигрица. -- Потом они увидят, что Матерь Ганга не в силах отомстить за оскорбление, и сначала они отойдут от нее, а позже и от всех нас, одного за другим. В конце концов, Ганеша, мы останемся при пустых жертвенниках.

Пьяный человек, шатаясь, встал на ноги и громогласно икнул в лицо собравшимся богам.

-- Кали лжет. Сестра моя лжет! Вот этот мой жезл -- это котвал Каши, и он ведет счет моим паломникам. Когда наступает пора поклоняться Бхайрону -а эта пора никогда не кончается, -- огненные повозки трогаются одна за другой, и каждая везет тысячу паломников. Они уже не ходят пешком, они катятся на колесах, и слава моя все возрастает.

-- Ганга, я видел, как берег твой у Праяга был черен от паломников, -сказала обезьяна, наклоняясь вперед, -- а не будь огненных повозок, они приходили бы медленно и их было бы меньше. Запомни это.

-- Ко мне они приходят всегда, -- заплетающимся языком продолжал Бхайрон. -- Ночью и днем все простые люди молятся мне на полях и дорогах. Кто в наши дни подобен Бхайрону? К чему говорить о том, что веры меняются7 Разве мой жезл -- котвал Каши -- бездействует? Он ведет счет и говорит, что никогда не было столько жертвенников, сколько их воздвигнуто теперь, и огненная повозка хорошо им служит. Я Бхайрон, Бхайрон простого народа и ныне -- главнейший из всех небожителей. И еще мой жезл говорит...

-- Молчи, ты! -- прервал его бык -- Мне поклоняются в школах, где люди беседуют весьма мудро, обсуждая вопрос, един ли я или множествен, как нравится верить моему народу, -- но вы-то знаете, каков я Кали, супруга моя, ты тоже знаешь.

-- Да, я знаю, -- отозвалась тигрица, опустив голову.

-- И я более велик, чем Ганга. Ибо вы знаете, кто побудил людские умы считать из всех рек одну лишь Гангу священной. Вы знаете, что говорят люди: кто умирает в ее воде, тот приходит к нам, богам, не понеся кары, и Ганга знает, что огненная повозка привозит к ней множество жаждущих этого, и Кали знает, что самые пышные свои пиры она справляет среди паломников, которых везет огненная повозка. Кто поразил недугом тысячи людей за один день и одну ночь в Пури, у ног тамошнего идола, и привязал болезнь к колесам огненных повозок, так что она разнеслась по всей стране из конца в конец? Кто, как не Кали? Раньше, до того как появилась огненная повозка, это было трудно сделать. Огненные повозки хорошо тебе послужили, Матерь Смерти. Но я говорю о своих собственных жертвенниках, а я не Бхайрон простого народа, но Шива Люди приходят и уходят, болтая и разнося молву о чужих богах, а я слушаю. В школах мои поклонники сменяют веру за верой, но я не гневаюсь, ибо когда все слова сказаны и новые речи кончены, люди в конце концов возвращаются к Шиве.

-- Верно Это верно, -- пробормотал Хануман.-- К Шиве и к прочим возвращаются они, Мать. Из храма в храм перехожу я на север, где они поклоняются единому богу и его пророку, и теперь лишь мое изображение осталось в их храмах.

-- Ну и что же? -- произнес самец антилопы, медленно поворачивая голову -- Ведь этот единый -- я, и я же -- его пророк.

-- Именно так, отец,-- молвил Хануман -- И на юг я иду, я, старейший из богов, по мнению людей, и я касаюсь жертвенников новой веры и той женщины, которую, как мы знаем, изображают двенадцатирукой и все же зовут Марией.

-- Ну и что же? -- сказала тигрица -- Ведь эта женщина -- я.

-- Именно так, сестра, и я иду на запад вместе с огненными повозками и во многих видах являюсь строителям мостов, и благодаря мне они меняют свои веры и становятся весьма мудрыми. Хо! Хо! Я сам строитель мостов -- мостов между тем и этим, и каждый мост в конце концов обязательно ведет к нам. Будь довольна, Ганга. Ни эти люди, ни те, что следуют за ними, вовсе над тобой не смеются.

-- Так, значит, я одинока, небожители? Или мне надо сдержать мой паводок, чтобы как-нибудь по несчастной случайности не подрыть их стен? Или Индра высушит мои источники в горах и заставит меня смиренно ползти между их пристанями? Или мне зарыться в песок, чтобы не оскорбить их?

-- И все эти треволнения из-за какого-то железного бруска с огненной повозкой наверху? Поистине, Матерь Ганга вечно юна! -- заметил слон Ганеша. -- Ребенок -- и тот не стал бы говорить столь безрассудно. Пусть прах роется в прахе, прежде чем вновь обратиться в прах. Я знаю только то, что мои поклонники богатеют и прославляют меня. Шива сказал, что в школах люди не забывают его; Бхайрон доволен своими толпами простых людей, а Хануман смеется.

-- Конечно, смеюсь, -- сказала обезьяна. -- У меня меньше жертвенников, чем у Ганеши или Бхайрона, но огненные повозки везут мне из-за Черной Воды новых поклонников -- людей, которые верят, что бог их -- труд. Я бегу перед ними и маню их, и они следуют за Хануманом.

-- Так дай им труд, которого они жаждут,-- сказала река.-- Воздвигни преграду поперек моего потока и отбрось воду назад, на мост. Некогда на Ланке ты был силен, Хануман. Так нагнись и подними мое дно.

-- Кто дает жизнь, вправе отнимать жизнь. -- Обезьяна заскребла по грязи длинным указательным пальцем. -- И все же, кому пойдут на пользу убийства? Очень многие люди умрут.

С реки долетел обрывок любовной песни, подобной тем, которые поют юноши, стерегущие скот в полуденный зной поздней весны. Попугай радостно крикнул и, опустив голову, боком стал спускаться по ветке, а песня зазвучала громче, и вот в полосе яркого лунного света встал юный пастух, которого любят гопи, кумир мечтающих девушек и матерей, еще не родивших ребенка,-Кришна Многолюбимый. Он нагнулся, чтобы завязать узлом свои длинные мокрые волосы, и попугай спорхнул на его плечо.

-- Все шляешься да песни поешь, поешь и шляешься, -- икнул Бхайрон. -Из-за этого ты, брат, и опаздываешь на совет.

-- Так что ж? -- со смехом сказал Кришна, откинув голову назад:- Вы здесь немногое можете сделать без меня или Кармы. -- Он погладил перья попугая и снова засмеялся.-- Зачем вы тут сидите и беседуете? Я услышал, как Матерь Ганга ревела во тьме, и потому быстро пришел сюда из хижины, где лежал в тепле. А что вы сделали с Кармой? Почему он такой мокрый и безмолвный? И что делает здесь Матерь Ганга? Разве в небесах так тесно, что вам пришлось спуститься сюда и барахтаться в грязи по-звериному? Карма, чем они тут занимаются?

-- Ганга просила отомстить строителям моста, а Кали заодно с нею. Теперь она умоляет Ханумана поглотить мост, чтобы слава ее возросла! -закричал попугай. -- Я ждал здесь твоего прихода, о господин мой!

-- А небожители на это ничего не сказали? Неужто Ганга или Матерь Скорбей не дали им говорить? Разве никто не замолвил слова за мой народ?

-- Нет, -- произнес Ганеша, в смущении переступая с ноги на ногу, -- я сказал, что люди -- всего лишь прах, так стоит ли нам топтать их?

-- С меня довольно позволять им трудиться, вполне довольно, -- сказал Хануман.

-- Что мне гнев Ганги? -- промолвил бык.

-- Я Бхайрон простого народа, и этот мой жезл -- котвал всего Каши. Я говорил за простых людей.

-- Ты? -- Глаза юного бога сверкнули.

-- Разве в их устах я ныне не главный из богов? -- ответил Бхайрон, не смущаясь.-- Во имя простого народа я произнес... очень много мудрых речей, только я их уже позабыл... Но вот этот мой жезл...

Кришна с досадой отвернулся и, увидев у своих ног крокодилицу, стал на колени и обвил рукой ее холодную шею.

-- Мать, -- мягко проговорил он, -- вернись к своему потоку. Такие дела не для тебя. Как могут нанести ущерб твоей чести люди -- этот живой прах? Ты год за годом дарила им их нивы, и твой разлив поддерживает их силы. В конце концов все они придут к тебе, так зачем убивать их теперь? Пожалей их, Мать, хоть ненадолго... ведь только ненадолго.

-- Если только ненадолго... -- начал медлительный зверь.

-- Разве они боги? -- подхватил Кришна со смехом, глядя в тусклые глаза реки. -- Будь уверена, это ненадолго. Небожители тебя услыхали, и вскоре правосудие будет оказано. А теперь, Мать, вернись к разливу. Воды кишат людьми и скотом... берега обваливаются... деревни рушатся, и все из-за тебя.

-- Но мост... мост выдержал.

Кришна встал, а Магар, ворча, бросилась в подлесок.

-- Конечно, выдержал, -- язвительно произнесла тигрица. -- Нечего больше ждать правосудия от небожителей. Вы пристыдили и высмеяли Гангу, а ведь она просила только несколько десятков жизней.

-- Жизней моего народа, который спит под кровом из листвы вон там, в деревне... Жизней молодых девушек... жизней юношей, что в сумраке поют этим девушкам песни... Жизни ребенка, что родится наутро. Жизней, зачатых этой ночью, -- сказал Кришна. -- И когда все это будет сделано, что пользы? Завтрашний день опять увидит людей за работой. Да снесите вы хоть весь мост, с одного конца до другого, они начнут сызнова. Слушайте меня! Бхайрон вечно пьян. Хануман смеется над своими поклонниками, задавая им новые загадки.

-- Да нет, загадки у меня очень старые, -- со смехом вставила обезьяна.

-- Шива прислушивается к речам в школах и к мечтаниям подвижников; Ганеша думает только о своих жирных торговцах; а я... я живу с этим моим народом, не прося даров, и потому получаю их ежечасно.

-- И ты нежно любишь своих поклонников, -- молвила тигрица.

-- Они мои, родные. Старухи видят меня в сновидениях, поворачиваясь с бока на бок во сне; девушки высматривают меня и прислушиваются ко мне, идя на реку зачерпнуть воды в свои лоты. Я прохожу мимо юношей, ожидающих в сумерках у ворот, и я окликаю белобородых старцев. Вы знаете, небожители, что я единственный из всех нас постоянно брожу по земле, и нет мне радости на наших небесах, когда тут пробивается хоть одна зеленая былинка или два голоса звучат в потемках среди высоких колосьев. Мудры вы, но живете далеко, позабыв о том, откуда пришли. А я не забываю. Так, значит, огненные повозки питают ваши храмы, говорите вы? Огненные повозки везут теперь тысячи паломников туда, куда в старину приходило не больше десятка? Верно. Сегодня это верно.

-- Но завтра они умрут, брат, -- сказал Ганеша.

-- Молчи! -- остановил бык Ханумана, который опять наклонился вперед, собираясь что-то сказать. -- А завтра, возлюбленный, что будет завтра?

-- Только вот что. Новое слово уже ползет из уст в уста в среде простых людей, слово, которое ни человек, ни бог удержать не могут,-- дурное слово, праздное словечко в устах простого народа, вещающее (и ведь никому не известно, кто впервые произнес это слово), вещающее, что люди стали уставать от вас, небожители.

Боги дружно и тихо рассмеялись.

-- А потом что будет, возлюбленный? -- спросили они.

-- Потом, стремясь оправдаться в этом, они, мои поклонники, в первое время будут приносить тебе, Шива, и тебе, Ганеша, еще более щедрые дары, еще более громкий шум поклонения. Но слово уже распространилось, и скоро люди станут платить меньше дани вашим толстым брахманам. Потом они станут забывать про ваши жертвенники, но так медленно. что ни один человек не сможет сказать, когда началось это забвение.

-- Я знала... я знала! Я тоже говорила это, но они не хотели слушать,-сказала тигрица. -- Нам надо было убивать... убивать!..

-- Поздно. Вам надо было убивать раньше, пока люди из-за океана еще ничему не научили наших людей. А теперь мои поклонники смотрят на их работу и уходят в раздумье. Они совсем не думают о небожителях. Они думают об огненных повозках и всех прочих вещах, сделанных строителями мостов, и когда ваши жрецы протягивают руки, прося милостыню, они неохотно подают какой-нибудь пустяк. Это уже началось -- так поступают один или двое, пятеро или десятеро, и я это знаю, ибо я брожу среди своих поклонников и мне известно, что у них на душе.

-- А конец, о шут богов? Каков будет конец? -- спросил Ганеша.

-- Конец будет подобен началу, о ленивый сын Шивы! Пламя угаснет на жертвенниках, и молитва замрет на языке, а вы снова станете мелкими божками -- божками джунглей, просто именами, которые шепчут охотники за крысами и ловцы собак в чаще и среди пещер; вы станете тряпичными богами, глиняными божками деревьев и сельских вех, какими вы и были вначале. Вот чем все кончится для тебя, Ганеша, и для Бхайрона -- Бхайрона простого народа.

-- До этого еще очень далеко, -- проворчал Бхайрон. -- К тому же это ложь.

-- Много женщин целовало Кришну. Они рассказывали ему эту сказку себе же в утешение, когда волосы их начинали седеть, а он пересказал нам ее, -едва слышно промолвил бык.

-- Когда явились чужие боги, мы изменили их. Я взялся за женщину и сделал ее двенадцатирукой. Так же мы переделаем всех их богов, -- сказал Хануман.

-- Их боги! Речь не об их богах -- о едином или о троице, о мужчине или женщине. Речь идет о людях. Это они меняются, а не боги строителей мостов, -- сказал Кришна.

-- Пусть так. Однажды я заставил человека поклоняться огненной повозке, когда она смирно стояла, выдыхая пар, и человек этот не знал, что поклоняется мне, -- сказал Хануман-обезьяна. -- Люди только слегка изменят имена своих богов. А я по-прежнему буду руководить строителями мостов; в школах Шиве будут поклоняться те, что подозревают и презирают своих ближних; у Ганеши останутся его махаджаны, а у Бхайрона -- погонщики ослов, паломники и продавцы игрушек. Возлюбленный, люди изменят только имена своих богов, а это мы уже тысячу раз видели.

-- Конечно, они только и сделают, что изменят наши имена, -- повторил Ганеша; но боги забеспокоились.

-- Они изменят не только имена, -- возразил Кришна. -- Одного лишь меня они не смогут убить, пока дева и муж будут встречаться друг с другом, а весна приходить на смену зимним дождям. Небожители, я недаром бродил по земле. Мои поклонники еще не осознали того, что они уже знают, но я, живущий среди них, я читаю в их сердцах. Великие владыки, начало конца уже наступило. Огненные повозки выкрикивают имена новых богов, и это действительно новые боги, а не старые, прозванные по-новому. А пока пейте и ешьте вволю! Окунайте лики свои в дым жертвенников, раньше чем те успеют остынуть! Принимайте дань и слушайте игру на цимбалах и барабанах, небожители, пока еще цветут цветы и звучат песни. По людскому счету времени конец еще далек, но мы, ведающие, полагаем, что он наступит сегодня. Я сказал все.

Юный бог умолк, а его собратья долго смотрели друг на друга в молчании.

-- Этого я еще не слыхал, -- шепнул Перу на ухо своему спутнику. -- И все же случалось, что, когда я смазывал маслом медные части в машинном отделении "Гуркхи", я спрашивал себя, правда ли, что наши жрецы так уж мудры... так мудры. День наступает, сахиб. К утру они уйдут.

Желтый свет растекся по небу, и по мере того как рассеивался мрак, шум реки менялся.

Внезапно слон громко затрубил, как будто человек ударил его по голове.

-- Пусть судит Индра. Отец всего сущего, молви слово! Что скажешь о том, что мы услышали? Правда ли, что Кришна солгал? Или...

-- Вы все знаете, -- произнес самец антилопы, поднимаясь на ноги. -- Вы знаете тайну богов. Когда Брахма перестает видеть сны, небо, и ад, и земля исчезают. Будьте довольны. Брахма все еще видит сны. Сны приходят и уходят, и природа снов меняется, но Брахма все-таки видит сны. Кришна слишком долго бродил по земле, и все же я люблю его больше прежнего за ту сказку, что он нам рассказал. Боги меняются, возлюбленный, все, кроме одного!

-- Да, все, кроме того бога, чго родит любовь в сердцах людей,-- молвил Кришна, завязывая узлом свой пояс. -- Ждать осталось недолго, и вы узнаете, лгу ли я.

-- Поистине, недолго, как ты говоришь, и мы это знаем. Вернись же снова к своим хижинам, возлюбленный, и забавляй юных, ибо Брахма все еще видит сны. Идите, дети мои! Брахма видит сны... И пока он не проснется, боги не умрут.

-- Куда они ушли? -- в ужасе проговорил ласкар, вздрагивая от холода.

-- Бог знает!--сказал Финдлейсон.

Теперь и река, и островок были освещены ярким дневным светом, но на сырой земле под пипалом не было видно никаких следов копыт или лап. Только попугай кричал в ветвях и, хлопая крыльями, стряхивал целый ливень водяных капель.

-- Вставай! Мы окоченели от холода! Ну что, опиум выдохся? Можешь двигаться, сахиб?

Финдлейсон, шагаясь, встал и отряхнулся. Голова у него кружилась и болела, но действие опиума прошло, и, окуная в лужу свой лоб, главный инженер стройки моста у Каши спрашивал себя, как он очутился на этом островке, каким образом ему удастся вернуться домой и, главное, уцелело ли его творение.

-- Перу, я мноюе позабыл. Я стоял под сторожевой башней, глядя на реку, а потом... Или нас унесло водой?

-- Нет ! Баржи оторвались, сахиб, и, -- если сахиб позабыл об опиуме, Перу, безусловно, не станет напоминать ему об этом, -- когда сахиб пытался снова их привязать, мне показалось, правда, было темно, что сахиба хватило канатом и бросило в лодку. Ну, раз уж мы оба да Хитчкок-сахиб, так сказать, построили тот мост, я тоже соскочил в лодку, а она, так сказать, поскакала верхом, наткнулась на этот островок, разбилась вдребезги и выбросила нас на берег. Когда лодка отлетела от пристани, я громко крикнул, так что Хитчкок-сахиб обязательно приедет за нами. Что касается моста, то столько людей погибло, пока его строили, что он не может рухнуть.

Свирепое солнце, вытянувшее из промокшей земли весь ее аромат, пришло на смену грозе, и при его ярком свете уже не хотелось думать о ночных снах. Финдлейсон смотрел вверх по течению на блеск текущей воды, пока глаза его не заболели. Берега Ганга исчезли бесследно, а про мост и говорить нечего.

-- Далеконько мы сплыли вниз, -- сказал он -- Удивительно, что мы сто раз не утонули

-- Ничуть не удивительно -- ведь ни один человек не умирает раньше своего срока. Я видел Сидней, я видел Лондон и двадцать других крупных портов, -- Перу взглянул на сырой, облупленный храм под пипалом, -- но ни один человек не видал того, что мы видели здесь.

-- А что мы видели?

-- Разве сахиб забыл? Или только мы, черные люди, видим богов?

-- У меня была лихорадка -- Финдлейсон, несколько смущенный, все еще смотрел на воду -- Мне только чудилось, будто островок кишит людьми и зверями и все они разговаривают, впрочем, не помню хорошенько. Пожалуй, лодка могла бы теперь плыть по этой воде.

-- Ого! Значит, так оно и было. "Когда Брахма перестает видеть сны, боги умирают". Теперь я хорошо понимаю, что он хотел сказать. Гуру тоже однажды сказал мне это самое, но тогда я не понял его. Теперь я умудрен.

-- Что? -- переспросил Финдлейсон, оглянувшись.

Перу продолжал, как бы говоря сам с собою:

-- Шесть... семь... десять муссонов прошло с тех пор, как я стоял вахтенным на баке "Ривы", большого корабля компании, и был сильный туфан, и волны, зеленые и черные, колотили нас, а я крепко держался за спасательный канат, захлебываясь водой. Тогда я вспомнил о богах, о тех самых, которых мы видели прошлой ночью, -- он с любопытством взглянул на спину Финдлейсона, но белый человек смотрел на разлив -- Да, я говорю о тех, которых мы видели прошлой ночью, и я взывал к ним, умоляя спасти меня. И пока я молился, все еще глядя вперед, налетела огромная волна и бросила меня на кольцо большого черного носового якоря, а "Рива" поднималась все выше и выше, кренясь на левый бок, и вода уходила из-под ее носа, а я лежал на животе, уцепившись за кольцо, и смотрел вниз, в эти великие глубины. И тогда я подумал, хоть и был на краю гибели если я не удержусь, мне конец, и тогда не будет для меня ни "Ривы", ни моего места у камбуза, где варится рис, ни Бомбея, ни Калькутты, ни даже Лондона. Как могу я знать, сказал я себе, что боги, которым я молюсь, останутся и тогда? Только я это подумал, как "Рива" ткнулась носом вниз, вроде того как падает молот, и все море целиком налетело и швырнуло меня назад, на бак и на полубак, и я очень сильно разбил себе голень о лебедку, но я тогда не умер, а вчера я видел богов. Они хороши для живых людей, а для мертвых. Это они сами сказали. Поэтому, когда я вернусь в поселок, я изобью гуру за то, что он говорит загадками, которые вовсе не загадки. Когда Брахма перестает видеть сны, боги уходят.

-- Взгляни-ка туда, вверх по течению. Меня этот свет ослепляет. Нет ли там дыма?

Перу приложил руки к глазам.

-- Хитчкок-сахиб -- человек мудрый и проворный. Он не станет вверяться весельной лодке. Он занял у рао-сахиба паровой катер и поплыл искать нас. Я всегда говорил, что на стройке моста надо было держать для нас паровой катер.

Княжество бараонского рао лежало в десяти милях от моста, и Финдлейсон с Хитчкоком провели большую часть своего скудного досуга, играя на бильярде и охотясь на черных антилоп вместе с молодым владетельным князем. Лет пять-шесть его воспитывал английский гувернер, любитель спорта, и теперь он по-княжески проматывал доходы, скопленные в течение его несовершеннолетия индийским правительством. Его паровой катер с выложенными серебром поручнями, полосатым шелковым тентом и палубами из красного дерева служил ему новой игрушкой, которая очень мешала Финдлейсону, когда рао как-то раз приехал посмотреть на стройку моста.

-- Нам здорово повезло, -- пробормотал Финдлейсон, не переставая, однако, испытывать страх при мысли о том, какие новости ему сообщат про мост.

Яркая, синяя с белым, труба быстро двигалась вниз по течению. Уже можно было рассмотреть Хитчкока, стоявшего на носу с биноклем, и его необычайно бледное лицо. Тогда Перу окликнул их, и катер подошел к краю островка. Рао-сахиб в шерстяном охотничьем костюме и семицветной чалме помахивал своей княжеской рукой, а Хитчкок что-то кричал. Но ему не пришлось задавать вопросов, ибо Финдлейсон сам спросил про свой мост.

-- Все хорошо! Господи, я никак не ожидал, что снова увижу вас, Финдлейсон. Вас снесло вниз на семь косов. Да, на стройке нигде и камня не сдвинуто, но вы-то как себя чувствуете? Я занял катер у рао-сахиба, и он был так любезен, что поехал тоже. Прыгайте!

-- А, Финлинсон, все в порядке, э? Это было совершенно беспримерное несчастье вчера вечером, правда? Мой княжеский дворец, он тоже протекает, как дьявол, а урожай погибнет во всех моих владениях. Ну, вы теперь отчаливайте, Хитчкок. Я... я ничего не понимаю в паровых машинах. Вы промокли? Вам холодно, Финлинсон? Здесь у меня найдется кое-что съедобное, и вы выпьете чего-нибудь крепкого.

-- Я глубоко благодарен вам, рао-сахиб. Ведь вы спасли мне жизнь. Но как Хитчкоку удалось...

-- Ох! Волосы у него стояли дыбом. Он примчался ко мне верхом среди ночи и разбудил меня, когда я покоился в объятиях Морфея. Я самым искренним образом огорчился, Финлинсон, и потому тоже поехал. Мой главный жрец сейчас очень сердится. Нам придется поспешить, мистер Хитчкок. В двенадцать сорок пять я обязан прибыть в главный храм княжества, где мы освящаем какого-то нового идола. Не будь этого, я попросил бы вас провести сегодняшний день со мной. Чертовски надоедают эти религиозные церемонии, Финлинсон, правда?

Перу, хорошо знакомый команде, взялся за руль и ловко направил катер вверх по течению. Но, правя рулем, он мысленно орудовал частично растрепанным проволочным линьком длиною в два фута, и спина, которую он хлестал, была спиной его гуру.

перевод М. Клягиной-Кондратьевой

* СБОРНИК "ПУТИ И ОТКРЫТИЯ" *

"ОНИ"

Одна за другой сменялись предо мною чудесные картины природы, одна гора манила взор к иной, соседней, и, проехав таким образом половину графства, я почувствовал, что уже не в силах ничего воспринимать, а могу лишь переводить рычаг скоростей, и равнодушно смотрел на местность, которая стлалась под колеса моего автомобиля. Восточные равнины, усеянные орхидеями, южнее сменили известковые холмы, меж которых росли тимьян, остролист и пыльные, серые травы, а потом снова пышно зеленеющие пшеничные поля и смоковницы южного побережья, где шум прибоя слышится по левую руку на протяжении целых пятнадцати миль; и когда я наконец повернул в глубь страны через скопище округлых холмов, перемежаемых лесами, обнаружилось, что все знакомые мне приметы куда-то исчезли. За тем самым поселком, который считается крестным отцом столицы Соединенных Штатов, я увидел укромные спящие селения, где одни лишь пчелы бодрствовали и громогласно жужжали в листве восьмидесятифутовых лип, которые осеняли серые церковки, сооруженные нормандцами; сказочно красивые ручейки струились под каменными мостами, способными выдержать куда более тяжкие перевозочные средства, нежели те, которые впредь нарушат их мертвый покой; склады для хранения церковной десятины были вместительней самих церквушек, а древняя кузница словно возвещала во всеуслышание, что некогда здесь обитали храмовники. Дикие гвоздики я увидел на общинном выпасе, куда, за целую милю вдоль древней, еще римлянами проложенной дороги, их оттеснили можжевельник, папоротники и вереск; а чуть подальше я вспугнул рыжую лисицу, которая собачьей побежкой умчалась в раскаленную солнцем даль.

Когда лесистые холмы сомкнулись вокруг меня, я затормозил и попытался определить свой дальнейший путь по высокому известковому холму с округлой вершиной, которая на добрых полсотни миль служит ориентиром средь этих равнин. Я рассудил, что самый характер местности подскажет мне, как выехать на какую-нибудь дорогу, которая ведет на запад, огибая подножье холма, но не принял в соображение обманчивость лесного полога. Я повернул с излишней поспешностью и сразу утонул в яркой зелени, расплавленной жгучим солнечным светом, а потом очутился в сумрачном туннеле, где сухие прошлогодние листья роптали и шелестели под колесами. Могучий орешник, который не подрезали по меньшей мере полвека, смыкался над головой, и ничей топор не помог замшелым дубкам и березкам пробиться сквозь сплошное плетение его ветвей Потом дорога резко оборвалась, и подо мною словно разостлался бархатистый ковер, на котором отдельными кучками, наподобие островков, виднелись уже отцветшие примулы да редкие колокольчики на белесых стебельках кивали в лад друг другу. Поскольку путь мой лежал под уклон, я заглушил мотор и свободным ходом начал петлять по палой листве, ежеминутно ожидая встречи с лесничим, но мне удалось лишь расслышать где-то вдали невнятный лепет, который один нарушал сумрачное лесное безмолвие.

А путь по-прежнему вел под уклон. Я готов был уже развернуться и ехать назад, включив вторую скорость, пока не увязну в каком-нибудь болоте, но тут сквозь плетение ветвей над головой у меня блеснуло солнце, и я отпустил тормоз.

Сразу же вновь началась равнина. Едва солнечный свет ударил мне в лицо, колеса моего автомобиля покатились по большому тихому лугу, среди которого внезапно выросли всадники десятифутового роста, с копьями наперевес, чудовищные павлины и величественные придворные дамы -- синие, темные и блестящие, -- все из подстриженных тисов. За лугом -- с трех сторон его, словно вражеские воинства, обступали леса -- стоял древний дом, сложенный из замшелых, истрепанных непогодой камней, с причудливыми окнами и многоскатной кровлей, крытой розовой черепицей. Его полукружьем обмыкала стена, которая с четвертой стороны загораживала луг, а у ее подножия густо зеленел самшит высотой в рост человека. На крыше, вокруг стройных кирпичных труб, сидели голуби, а за ближней стеной я мельком заметил восьмиугольную голубятню.

Я оставался на месте; зеленые копья всадников были нацелены мне прямо в грудь; несказанная красота этой жемчужины в чудесной оправе зачаровала меня.

"Если только меня не изгонят отсюда за то, что я вторгся в чужие владения, или же этот рыцарь не пронзит меня копьем, -- подумал я, -- то сейчас вон из той полуотворенной садовой калитки выйдут по меньшей мере Шекспир и королева Елизавета и пригласят меня на чашку чая".

Из окна верхнего этажа выглянул ребенок, и мне почудилось, будто малыш дружески помахал мне рукой. Но оказалось, что он звал кого-то, потому что тотчас же появилась еще одна светловолосая головка. Потом я услышал смех меж тисовых павлинов, повернул голову, желая увериться, что это не обман слуха (до того мгновения я безотрывно смотрел только на дом), и увидел за самшитами блеск фонтана, серебристого в свете солнца. Голуби на крыше ворковали в лад воркованию воды; но сквозь эти две мелодии я расслышал радостный смех ребенка, увлеченного какой-то невинной шалостью.

Садовая калитка -- сделанная из прочного дуба и глубоко вдававшаяся в толщу стены -- отворилась шире; женщина в большой соломенной шляпе неторопливо поставила ногу на искрошенную временем ступеньку и столь же неторопливо пошла по траве прямо ко мне. Я стал придумывать какоенибудь извинение, но тут она подняла голову, и я увидел, что она слепая.

-- Я слышала, как вы подъехали, -- сказала она -- Ведь то был щум автомобиля, не правда ли?

-- К несчастью, я, по-видимому, сбился с дороги. Мне следовало повернуть раньше, еще наверху... я никак не предполагал... -- начал я.

-- Но, право, я очень рада. Подумать только, автомобиль здесь, перед садом! Это такая приятная неожиданность...-- Она повернулась, словно хотела оглядеться вокруг. -- Вы никого не видели или все же кого-нибудь как знать?

-- Никого, с кем я мог бы поговорить, но дети разглядывали меня издали, мне кажется, с любопытством.

-- Какие дети?

-- Я только что видел двоих в окне и, по-моему, слышал детский голосок в саду.

-- Ах вы счастливец! -- воскликнула она, и лицо ее просияло.-- Конечно, я тоже их слышу, но и только. Стало быть, вы их видели и слышали?

-- Да, -- отвечал я, -- и если я хоть что-нибудь смыслю в детях, кто-то из них резвится в свое удовольствие вон там, у фонтана. Удрал, я полагаю.

-- А вы любите детей?

Я как мог постарался объяснить, почему отнюдь не питаю к детям отвращения.

-- Конечно, конечно, -- сказала она.--В таком случае вы все поймете. В таком случае вы не сочтете за глупость, если я попрошу вас проехать разок-другой через сад -- как можно медленней. Я уверена, им будет интересно на это поглядеть. Они, бедняжки, такие крошечные. Им стараются скрасить жизнь, но... -- Она простерла руки к лесу.-- Ведь мы тут совершенно отрезаны от мира.

-- С превеликим удовольствием, -- сказал я.--Но мне не хотелось бы портить вам газоны.

Она повернула голову вправо.

-- Минуточку,-- сказала она.-- Мы ведь у Южных ворот, правда? Вон там, за павлинами, есть мощеная дорога. Мы называем ее Павлинья аллея. Говорят, она видна прямо отсюда, а если вы сумеете обогнуть опушку и повернуть у первого павлина, то выедете прямо на эту дорогу.

Казалось кощунством нарушать волшебный сон этого дома ревом мотора, но я выехал с луга, двинулся по лесной опушке вплотную к деревьям и свернул на широкую, мощенную камнем дорогу возле фонтана, вода в котором была словно огромный сверкающий сапфир.

-- Можно, я поеду с вами? -- вскричала она.-- Нет, нет, спасибо, я сама. Они обрадуются еще больше, если увидят меня.

Она с легкостью нашла ощупью автомобиль, поставила одну ногу на подножку и окликнула:

-- Дети, ау, дети! Вы только поглядите, что сейчас будет!

Голос ее мог бы вызвать погибшие души из преисподней, столько в нем было нежности и страстного желания, и я ничуть не удивился, когда услыхал за тисами ответный возглас. Вероятно, отозвался малыш, игравший у фонтана, но едва мы приблизились, он убежал, оставив на воде игрушечный кораблик. Я видел, как его синяя рубашонка промелькнула меж недвижных всадников. С большой торжественностью мы проехали всю аллею и по просьбе женщины повторили путь. На этот раз ребенок преодолел страх, но остался на почтительном расстоянии и был в нерешительности.

-- Малыш нас разглядывает, -- сказал я.--Быть может, он не прочь прокатиться.

-- Они все такие робкие. Право, такие робкие. Но ведь вы, счастливец, можете их видеть! Давайте прислушаемся.

Я тотчас заглушил мотор, и влажная тишина, пронизанная запахом самшита, обволокла нас со всех сторон. Я слышал лишь щелканье ножниц, которыми садовник подрезал ветки, гудение пчел и какие-то невнятные звуки -- быть может, это ворковали голуби.

-- Ах, неблагодарный! -- сказала она утомленно.

-- Вероятно, они просто робеют перед автомобилем. Девчушка в окне, судя по виду, сгорает от любопытства.

-- Правда? -- Женщина подняла голову. -- Я была несправедлива. Ведь они в самом деле меня любят. Это единственное, ради чего стоит жить -- ради их любви, не правда ли? Мне страшно подумать, каково было бы здесь без них. Кстати, разве здесь не прелестно?

-- Пожалуй, я в жизни не видывал ничего прелестней.

-- Все так говорят. Конечно, я и сама чувствую, но это ведь не совсем то.

-- Значит, вы никогда. . -- начал я и осекся в смущении.

-- С тех пор как я себя помню -- нет. Это случилось, когда мне было всего несколько месяцев от роду, так мне рассказывали. И все же я, видимо, что-то запомнила, иначе как могла бы я видеть цветные сны. А я вижу в снах свет и краски, но никогда не вижу их. Только слышу, совсем как в то время, когда не сплю.

-- Во сне трудно видеть лица. Некоторым это удается, но большинство из нас лишено этого дара,-- продолжал я, глядя на окно, откуда украдкой выглядывала малышка.

-- Я тоже об этом слышала, -- сказала она. -- И еще говорят, будто никто не может увидеть во сне лицо умершего человека. Правда ли это?

-- Пожалуй, да -- хотя раньше я не задавался таким вопросом.

-- Ну а как вы -- вы сами?

Незрячие глаза обратились ко мне.

-- Я никогда, ни в едином сне не видал лиц своих умерших близких или друзей -- ответил я.

-- Тогда это не лучше слепоты.

Солнце скрылось за лесом, и длинные тени покрывали надменных всадников одного за другим. Я видел, как угас последний блик на конце глянцевитого лиственного копья и вся броская, жесткая зелень превратилась в мягкую черноту. Дом, приемля конец очередного дня, как и сотен тысяч дней, минувших ранее, казалось, еще глубже погрузился в свой безмятежный покой, осененный тенями.

-- А хотелось вам когда-нибудь их увидеть? -- спросила она после долгого молчания.

-- Порой очень хочется, -- ответил я.

Девочка отошла от окна, как только его накрыла тень.

-- Ну вот! И мне тоже, только едва ли это суждено... Вы где живете?

-- На другом конце графства -- милях в шестидесяти отсюда, если не больше, и мне пора возвращаться. Ведь я не поставил на автомобиль яркую фару.

-- Но еще не стемнело. Я это чувствую.

-- Боюсь, что стемнеет прежде, чем я доеду. Нельзя ли попросить когонибудь указать мне, как выбраться на дорогу? Я безнадежно заблудился.

-- Я велю Мэддену проводить вас до перекрестка. Мы здесь так отрезаны от мира, что заблудиться не мудрено! Я поеду с вами к главному входу, только, пожалуйста, вы могли бы ехать помедленней, пока мы не обогнем стену? Моя просьба не кажется вам глупой?

-- Обещаю сделать, как вы говорите,-- сказал я, отпустил тормоз, и автомобиль сам тихонько тронулся по дороге, полого спускавшейся вниз.

Мы обогнули левое крыло дома с таким редкостным водостоком, что стоило ехать целый день ради одного этого зрелища, миновали большие, увитые розами ворота в красной стене и свернули к высокому фронтону, который красотой и величественностью столь же превосходил задний фасад, сколь и все остальные, которые мне доводилось видеть.

-- Он в самом деле так красив? -- спросила она с тоской, когда я излил свои восторги. -- И металлические изваяния вам тоже нравятся ? А там, в глубине, запущенный сад, где растут азалии. Говорят, когда-то все это, наверное, было устроено для детей. Вы не поможете мне выйти? Я охотно проводила бы вас до перекрестка, но не могу оставить их. Это вы, Мэдден? Прошу вас, покажите этому джентльмену, как проехать к перекрестку. Он заблудился, но зато... видел их.

Дворецкий бесшумно прошел сквозь некое чудо, созданное из старого дуба и называемое, вероятно, парадной дверью, потом отступил в сторону и надел шляпу. А женщина смотрела на меня широко открытыми голубыми глазами, совершенно незрячими, и тут я впервые заметил, что она красива.

-- Помните,-- сказала она тихо,-- если они вам понравились, вы непременно приедете еще.

И скрылась в доме.

Дворецкий сел в автомобиль и хранил молчание до тех пор, пока мы не подъехали к самым воротам, где среди кустарника вдруг мелькнула синяя рубашонка, и я резко свернул в сторону, боясь, как бы коварный бес, который побуждает мальчишек к шалостям, не принудил меня к детоубийству.

-- Простите, сэр, -- спросил вдруг дворецкий, -- но зачем вы это сделали?

-- Там ребенок.

-- Наш маленький джентльмен в синем?

-- Ну конечно.

-- Он вечно повсюду бегает. Вы видели его у фонтана, сэр?

-- Еще бы, несколько раз. Нам здесь поворачивать?

-- Да, сэр. А наверху вам тоже довелось их видеть?

-- В окне? Да.

-- Раньше, чем госпожа вышла поговорить с вами, сэр?

-- Чуть раньше. А почему вас это интересует?

Он помолчал немного.

-- Просто я хотел увериться, сэр, в том, что... что они видели автомобиль; ведь когда вокруг бегают дети, хоть вы и правите, я уверен, с крайней осторожностью, все же недалеко и до беды. Только и всего, сэр. А вот перекресток. Дальше вы не собьетесь с пути. Благодарю вас, сэр, но это не в наших правилах, только не...

-- Извините, -- сказал я и сунул серебряную монету обратно в карман.

-- Ну что вы, другие обычно не отказываются. Всего доброго, сэр.

Он замкнулся в неприступной важности своего сословия, как в стальной башне, и зашагал прочь. Видимо, этот дворецкий дорожил честью дома и опекал детей, быть может, ради какой-то горничной.

Выехав на перекресток, где начинались дорожные столбы, я оглянулся, но неровные гряды холмов сплелись так тесно, что мне не удалось рассмотреть, где расположен дом. А когда я остановился у придорожной хижины и спросил, как называется это место, толстая торговка, продававшая сласти, прозрачно дала мне понять, что люди, которые разъезжают в автомобилях, не имеют права жить на свете -- а уж тем более "разговаривать так, будто в карете ездят". Местные жители не отличались любезностью в обращении.

Вечером я проследил свой путь по карте, но не узнал ничего вразумительного. Старая ферма Хоукинса -- так было обозначено это место, а в старинном справочнике графства, обычно поражавшем меня своей полнотой, о нем даже не упоминалось. Большой дом в тех краях, как свидетельствовала отвратительная гравюра, именовался Ходнингтон-холл и был построен в стиле восемнадцатого века с позднейшими украшениями в викторианском духе. Я в недоумении обратился к соседу -- старику, глубоко пустившему корни в здешнюю почву, -- и он назвал семейство, чья фамилия не говорила мне ровно ничего.

Приблизительно через месяц я поехал сюда снова -- или, может статься, автомобиль мой избрал этот путь по собственной воле. Он миновал бесплодные известковые холмы, отыскал все повороты в лабиринте проселков под взгорьями, пробрался сквозь густолистые леса, которые высились, словно неприступные зеленые стены, выехал на перекресток, где я расстался с дворецким, а потом в моторе произошла какая-то неполадка, и я вынужден был свернуть на травянистую прогалину, которая врезалась в ореховые заросли, объятые летней дремотой. Насколько я мог определить по солнцу и по крупномасштабной военной карте, здесь и был объезд того леса, который я в первый раз обозревал с высоты. Я принялся за ремонт всерьез и устроил целую мастерскую, аккуратно разложив на коврике блестящие инструменты, гаечные ключи, насос и все прочее. В эту ловушку можно было заманить всех ребятишек на свете, а в такой чудесный день, решил я, здешние дети наверняка где-нибудь поблизости. Прервав работу, я прислушался, но лес был полон летних шумов (хотя у птиц уже кончилась брачная пора), и я не сразу различил осторожную поступь маленьких ножек, которые крались ко мне по палой листве. Я посигналил клаксоном как мог заманчивей, но они обратились в бегство, и я пожалел о своей опрометчивости, потому что у ребенка внезапный шум вызывает самый настоящий ужас. Я провозился, вероятно, еще с полчаса, а потом услышал в глубине леса голос слепой женщины, которая крикнула: "Дети, ау, дети! Вы где?" -- и звонкие отголоски этого зова долго еще отдавались в ленивой тишине. Она пошла ко мне, легко нащупывая путь меж стволами деревьев, и хотя кто-то из детей, вероятно, цеплялся за ее юбку, он скрылся в густой листве, как заяц, едва она приблизилась.

-- Это вы? -- спросила она.-- Тот самый человек, лто живет на другом конце графства?

-- Да, тот самый, что живет на другом конце графства.

-- Тогда почему же вы не приехали поверху, через те леса? Они только что были там.

-- Они были здесь всего несколько минут назад. Мне кажется, они знали, что мой автомобиль сломался, и прибежали поглядеть для забавы.

-- Надеюсь, ничего серьезного не произошло? А почему ломаются автомобили?

-- На это есть пятьдесят различных причин. Но мой автомобиль выискал пятьдесят первую.

Она весело рассмеялась моей нехитрой шутке и, заливаясь воркующим, пленительным смехом, сдвинула шляпу на затылок.

-- Позвольте, я послушаю, -- сказала она.

-- Подождите! -- воскликнул я. -- Сейчас я сниму с сиденья подушку и подложу вам.

Она наступила на коврик, сплошь покрытый запасными частями, и наклонилась над ним с живым интересом.

-- Какие чудесные вещицы! -- Руки, заменявшие ей глаза, шарили в испещренном тенями солнечном свете. -- Вот коробка... а вот еще одна! Да вы тут все разложили, как в магазине игрушек!

-- Должен признаться, я вытащил многое, чтобы их привлечь. На самом деле половина этих штуковин мне совсем не нужна.

-- Как это мило с вашей стороны! Я услышала звук клаксона из верхнего леса. Вы говорите, они уже побывали здесь?

-- Без сомнения. Почему они такие робкие? Тот малыш в синем, который только что был с вами, мог бы побороть страх. Он выслеживал меня, словно краснокожий индеец.

-- Вероятно, их напугал клаксон, -- сказала она. -- Когда я спускалась по склону, я слышала, как кто-то из них прошмыгнул мимо в смятении. Да, они робкие -- очень робкие, даже меня дичатся. -- Она обернулась через плечо и крикнула снова: -- Дети, ау, дети! Поглядите только, что тут такое!

-- Надо думать, они бегали гурьбой по своим делам, -- предположил я, потому что позади нас начали перешептываться невнятные голоса, а потом вдруг раздался тоненький детский смех.

Я снова занялся починкой, а она наклонилась вперед, подперев ладонью подбородок, и с любопытством прислушивалась.

-- Сколько же их всего? -- спросил я наконец.

Работа была закончена, но я не видел необходимости уезжать.

Она слегка наморщила лоб в задумчивости.

-- Сама точно не знаю, -- сказала она просто. -- Иногда их больше, иногда -- меньше. Понимаете, они приходят и живут со мной, потому что я их люблю.

-- Похоже, у вас тут весело, -- сказал я, ставя на место ящик с инструментами, и едва эти слова сорвались у меня с языка, я почувствовал всю их неуместность.

-- Вы... вы ведь не станете надо мной смеяться! -- вскричала она. -- У меня... у меня нет своих детей. Я никогда не была замужем. Иногда люди смеются надо мной из-за них, потому... потому...

-- Потему что это не люди, а дикари, -- возразил я. -- Не обращайте внимания. Такие ничтожества смеются надо всем, чему нет места в их сытой жизни.

-- Я, право, не знаю. Откуда мне знать? Я не хочу только, чтобы надо мной смеялись из-за них. Это тяжко. А кто лишен зрения... Я не хотела бы показаться глупой... -- При этих словах подбородок у нее задрожал, как у ребенка. -- Но, по-моему, мы, слепые, особенно чувствительны. Все извне ранит нас прямо в душу. Иное дело вы. Глаза служат вам такой надежной защитой... вы можете увидеть заранее... прежде чем кто-нибудь действительно ранит вас в душу. Все забывают об этом при общении с нами.

Я молчал, размышляя об этой неисчерпаемой теме -- о жестокости христианских народов, не просто унаследованной от предков (потому что ее к тому же старательно воспитывают), жестокости, рядом с которой простое языческое варварство негра с Западного Берега выглядит чистым и безобидным. Размышляя, я целиком углубился в себя.

-- Не надо этого! -- сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями.

-- Чего?

Она повела рукой в воздухе.

-- Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет причиняет боль

-- Но позвольте, откуда вы знаете цвета? -- воскликнул я, потому что это было для меня истинным откровением.

-- Цвета вообще? -- спросила она.

-- Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили.

-- Вы сами знаете не хуже меня, -- отвечала она со смехом, -- иначе вы не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас -- когда вы испытываете такую злобу.

-- Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с чернилами? -- спросил я.

-- Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не смешанные. Они отдельны -- совершенно отдельны

-- Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9

Она кивнула.

-- Да... если они вот такие,-- тут она снова нарисовала пальцем зигзаг в воздухе, -- но преобладает не лиловый, а красный -- этот зловещий цвет.

-- А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите?

Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого Яйца.

-- Вот как я их вижу, -- сказала она, указывая травяным стебельком, -белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас вас, охватывает злоба или ненависть, -- черный на красном.

-- Кто рассказал вам про это -- в самом начале? -- спросил я.

-- Про цвета? Никто. В детстве я часто спрашивала, какие бывают цвета -- скажем, на скатертях, и занавесях, и коврах, -- потому что одни цвета причиняют мне боль, а другие приносят радость. Мне объясняли. А когда я подросла, то стала видеть людей вот такими.

Она снова очертила то Яйцо, видеть которое дано лишь немногим из нас.

-- И все это сами? -- переспросил я.

-- Все сама. Некому было мне помочь. И только потом я узнала, что другие не видят Цвета.

Она прислонилась к древесному стволу, сплетая и расплетая случайно сорванные травинки. Дети, прятавшиеся в лесу, подкрались ближе. Краем глаза я видел, как они резвятся там, словно бельчата.

-- Теперь я уверена, что вы никогда не станете надо мной смеяться,-заговорила она после долгого молчания. -- И над ними тоже.

-- Боже упаси! Нет! -- воскликнул я, резко оборвав нить своих размышлений -- Человек, который смеется над ребенком -- если только сам ребенок не смеется тоже, -- это варвар!

-- Право, я говорила не о том. Вы никогда не стали бы смеяться над детьми, но я думала -- думала раньше, -- что, возможно, вы способны смеяться из-за них. А теперь прошу извинения... Над чем вам хочется смеяться?

Я не издал ни звука, но она все поняла.

-- Над тем, что вы еще вздумали просить у меня прощения. Если бы вы пожелали исполнить свой долг, будучи опорой государства и владелицей здешних земель, вам пришлось бы притянуть меня к суду за то, что я вторгся в чужие владения, еще на днях, когда я вломился в ваши леса. С моей стороны это было постыдно... непростительно.

Прижавшись затылком к стволу, женщина эта, которая умела видеть обнаженную душу, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом.

-- До чего забавно, -- произнесла она полушепотом. -- До чего же это забавно.

-- Но что я такого сделал?

-- Вам не понять... и все же вы понимаете Цвета. Ведь понимаете?

Она говорила со страстью, решительно ничем не оправданной, и, когда она поднялась, я уставился на нее в замешательстве. Дети собрались в кружок за кустом куманики. Одна головка склонилась над чем-то совсем крошечным, и по движениям худеньких плеч я понял, что они приложили пальчики к губам. У них тоже была своя потрясающе важная детская тайна. Один лишь я, безнадежно чужой, стоял на солнцепеке.

-- Нет, -- сказал я и покачал головой, как будто мертвые глаза могли это видеть. -- Что бы там ни было, я еще не понимаю. Быть может, пойму потом -- если вы позволите мне приехать еще.

-- Вы приедете еще, -- отозвалась она. -- Непременно приедете и побродите по лесу.

-- Надеюсь, дети тогда уже привыкнут ко мне и позволят с ними поиграть -- в виде особой милости. Вы же знаете, каковы дети.

-- Тут требуется не милость, а право, -- отвечала она, и я стал размышлять над смыслом ее слов, как вдруг из-за поворота дороги показалась женщина, вся встрепанная, простоволосая, раскрасневшаяся, она испускала на бегу жалобные вопли, подобные мычанию. Это была уже знакомая мне языкастая толстуха, торговка сластями. Слепая женщина услышала ее и шагнула навстречу.

-- Что случилось, миссис Мейдхерст? -- спросила она.

Толстуха закрыла лицо передником и начала буквально ползать в пыли, вопя, что ее внук смертельно заболел, а местный доктор уехал на рыбалку, и Дженни, мать ребенка, с ума сходит, и прочее в том же роде, с повторами и причитаниями.

-- Где здесь поблизости есть другой доктор? -- спросил я между приступами отчаяния.

-- Мэдден вам покажет. Обогните дом и захватите его с собой. А я останусь здесь. Скорее!

Она отвела толстуху в тень. Через две минуты я уже трубил во все иерихонские трубы у Дворца Красоты, и Мэдден, выйдя из буфетной, изъявил готовность помочь беде и как дворецкий, и как человек.

За четверть часа мы, беззастенчиво превышая скорость, покрыли пять миль и добрались до доктора. Он проявил большой интерес к автомобилям, и через полчаса мы высадили его у дверей торговки сластями и остановились у дороги в ожидании приговора.

-- Полезная штука эти автомобили, -- сказал Мэдден, теперь уже просто как человек, а не как дворецкий.-- Будь у нас автомобиль, когда заболела моя малышка, ей не пришлось бы умереть.

-- Что же у нее было? -- спросил я.

-- Круп. Миссис Мэдден отлучилась из дому. Я поехал в повозке за восемь миль и привез доктора. Когда мы приехали, она уже задохнулась. А такой автомобиль спас бы ее. Сейчас ей было бы без малого десять лет.

-- Это очень печально. Из нашего разговора на днях, когда вы провожали меня до перекрестка, я понял, что вы очень любите детей.

-- Сэр, вы видели их опять... сегодня утром?

-- Да, но они ужасно боятся автомобилей. Мне не удалось подманить ни одного ближе чем на двадцать шагов.

Он посмотрел на меня настороженно, как разведчик рассматривает чужого -- отнюдь не как слуга своего господина, который ниспослан ему богом.

-- Не знаю, в чем тут дело, -- сказал он тихо, со вздохом.

Мы все еще ждали. Легкий ветерок с моря колыхал леса, простиравшиеся далеко окрест, а придорожные травы, за лето запорошенные белесой пылью, клонились и шелестели, как волны на отмели.

Из соседней хижины выбежала женщина, вытирая с рук мыльную пену.

-- Я подслушивала на заднем дворе,-- сказала она оживленно.-- Он говорит, Артур безнадежно плох. Слыхали, как он сейчас кричал? Безнадежно плох. Мое такое мнение, мистер Мэдден, что на той неделе придет черед Дженни бродить по лесу.

-- Простите, сэр, но как бы ваш плащ не упал, -- сказал Мэдден почтительно.

Женщина вздрогнула, поклонилась и поспешно ушла.

-- Она сказала "бродить по лесу", как это понимать?

-- Вероятно, это какое-то местное выражение. Я родом из Норфолка,-ответил Мэдден. -- А здесь люди живут сами по себе. Она приняла вас за шофера, сэр.

Я увидел, как доктор вышел из двери, и следом появилась молодая женщина в отрепьях, которая цеплялась за его руку так, будто он мог вести за нее переговоры с самой Смертью.

-- Какой уж есть,-- выла она,-- мы их все одно любим, как ежели б они законными родились. Это все одно -- все одно! И ежели вы его спасете, доктор, бог одинаково возрадуется. Не отымайте его у меня. Мисс Флоренс подтвердит мои слова. Не уходите, доктор!

-- Знаю, знаю, -- сказал врач, -- но теперь ребенок на время успокоился. А мы как можно скорей привезем сиделку и лекарство.

Он сделал мне знак подъехать, и я старался не смотреть на дальнейшее; но я видел лицо молодой женщины, покрытое пятнами и окаменевшее от горя, а когда мы тронулись, почувствовал, как рука без обручального кольца стиснула мне колено.

Доктор не был лишен чувства юмора и, помнится, сказал, что теперь мой автомобиль должен верно послужить Эскулапу, и гонял меня и его безо всякой пощады. Первым делом мы доставили миссис Мейдхерст и слепую женщину к больному ребенку, чтобы они позаботились о нем, пока не прибудет сиделка. Затем мы вторглись в чистенький городок, центр графства, чтобы добыть лекарства (доктор сказал, что у ребенка воспаление головного и спинного мозга), а когда в местной клинике, окруженной и осажденной перепуганным скотом, который пригнали на ярмарку, нам объявили, что свободных сиделок сейчас нет, мы буквально пролетели насквозь все графство. Мы вступали в переговоры с владельцами огромных особняков, куда вели аллеи, над которыми смыкались кроны вековых деревьев, -- и пышнотелые супруги этих влиятельных господ вставали из-за чайного стола, чтобы выслушать неугомонного доктора. Наконец белокурая дама, которая восседала под ливанским кедром в окружении целой свиты борзых собак -- все они люто ненавидели автомобили, -- вручила доктору, а он принял, словно милость от какой-нибудь принцессы, письменное распоряжение, и мы помчались на предельной скорости через парк, за много миль, во французский монастырь, где нам взамен выдали бледную, трепещущую монашенку. Она стояла в автомобиле на коленях, беспрерывно перебирая четки, а я напрямик, по бездорожью, следуя произвольным указаниям доктора, снова выехал к хижине торговки сластями. День тянулся долго и был насыщен безумными событиями, которые сгущались и рассеивались, словно пыль, летевшая из-под колес моего автомобиля; будто какая-то плоскость рассекла чуждые и непостижимые жизни, а мы мчались сквозь них под прямым углом; домой я уехал затемно, в полном изнеможении, и ночью мне снились сшибающиеся бычьи рога, монашенки с круглыми от страха глазами, бродящие по саду средь могил; благопристойные господа, пьющие чай под тенистыми деревьями; серые, пропахшие карболкой коридоры клиники, робкие шаги детей в лесу и рука, стиснувшая мне колено, когда автомобиль тронулся с места. x x x

Я собирался приехать снова через день-другой, но Судьбе было угодно задержать меня по многим причинам, и я попал в ту часть графства, когда давно уже отцвели бузина и дикие розы. Но вот наступил чудесный день, небо на юго-западе прояснилось, и до холмов, казалось, можно было дотянуться рукой, -- день, когда дул порывистый ветерок, а в вышине плыли ажурные облака. Как-то само собою я оказался свободен и в третий раз повел автомобиль по знакомой дороге. Доехав до перевала через известковые холмы, я почувствовал, что мягкий воздух переменился, и заметил, как он сверкает под солнцем; взглянув в сторону моря, я увидел синеву ЛаМанша, которая постепенно переходила в цвет полированного серебра, сероватой стали и тусклого олова. Корабль, груженный углем, шел близко к берегу, а потом свернул, огибая мель, и сквозь медно-желтую дымку я разглядел, как целый флот рыбачьих суденышек, стоявших на якоре, начал поднимать паруса. Позади меня, за высокой дюной, внезапный вихрь налетел на скрытые от взора дубы, и высоко в воздухе закружились сухие листья, первые вестники близкой осени. Когда я выехал на прибрежную дорогу, над кирпичными заводами плавал туман, а волны свидетельствовали, что за Уэсаном штормит. Не прошло и получаса, как летняя Англия подернулась холодной серой пеленой. Она снова стала обособленным островом северных широт, и у врат ее, за которыми таилась опасность, ревели гудки всех судов мира, а в промежутках между их отчаянными воплями раздавался писк испуганных чаек. С моей шляпы стекала вода, скапливалась лужицами в складках коврика или струилась наружу, а на губах у меня оседала соль.

Когда я удалился от берега, запахло осенью, туман сгустился и моросящий дождь перешел в непрерывный ливень. Но все же последние цветы -- мальвы у дороги, вдовушки среди полей и георгины в садах -- ярко выделялись в тумане, и здесь, куда не долетали морские ветры, листва на деревьях почти не опала. Двери всех домиков были распахнуты, и босоногие ребятишки с непокрытыми головами удобно сидели на мокрых ступеньках и кричали "би-би" вслед незнакомцу.

Я решился заехать в хижину торговки сластями, и миссис Мейдхерст, все такая же толстая, встретила меня, не поскупясь на слезы. Сынишка Дженни, сказала она, умер через два дня после того, как приехала монашенка. И это, на ее взгляд, было самое лучшее, хотя страховые конторы по причинам, которые она не бралась объяснить, очень неохотно страхуют жизнь таких ублюдков.

-- И, право слово, Дженни заботилась об Артуре весь первый год, будто он родился в законном браке, как сама Дженни.

Благодаря мисс Флоренс ребенка похоронили с пышностью, которая, по мнению миссис Мейдхерст, затмила мелкие неприятности, сопутствовавшие его рождению. Она поведала мне, как выглядел гробик изнутри и снаружи, описала застекленный катафалк и вечнозеленую изгородь вокруг могилы.

-- А что же мать? -- спросил я.

-- Дженни? Ну, она вскорости перестанет убиваться. Я сама пережила такое раза два. Она перестанет убиваться. Сейчас она бродит по лесу.

-- В такую погоду?

Миссис Мейдхерст поглядела на меня через прилавок, сощурив глаза.

-- Не знаю уж, только от этого легчает на сердце. Да, легчает. У нас тут говорят, что в конце концов тогда становится все едино, потерять или найти.

Право, мудрость старух превыше всей мудрости святых отцов, и я, продолжая путь по дороге, так глубоко задумался над этим пророчеством, что едва не задавил женщину с ребенком в лесистом уголке близ ворот Дворца Красоты.

-- Ужасная погода! -- воскликнул я, резко затормозив перед поворотом.

-- Не так уж она плоха, -- миролюбиво отозвалась женщина из тумана. -Я к этому привычна. А вам, думается мне, лучше будет в доме.

Когда я вошел в дом, Мэдден принял меня с профессиональной учтивостью, любезно справился о состоянии автомобиля и предложил поставить его под навес.

Я дожидался в тихой зале, обшитой ореховыми панелями и обогреваемой чудесным, отделанным деревом камином, -- здесь дышалось легко и царил безмятежный покой. (Мужчины и женщины с превеликим трудом порой ухитряются измыслить сколько-нибудь правдоподобную ложь; но дом, которому предназначено служить им храмом, может рассказать о своих обитателях лишь истинную правду.) На полу, разрисованном в черно-белую клетку, подле откинутого ковра были брошены игрушечная тележка и кукла. Я чувствовал, что дети убежали отсюда перед самым моим приходом -- вероятней всего, спрятались, -- либо взобрались по многочисленным маршам широкой полированной лестницы, которая величественно возвышалась над залой, либо в смущении затаились среди львов и роз на верхней резной галерее. А потом я услышал у себя над головой ее голос -- она пела, как поют слепые, от души:

В радостях, под сада сенью

И тут, откликаясь на этот призыв, во мне ожили все воспоминания о том, что было в начале лета.

В радостях, под сада сенью,

Боже, грешных нас согрей,

Хоть твое благословенье

В скорби нам куда важней.

Она пропустила неуместную пятую строчку и повторила:

В скорби нам куда важней!

Я видел, как она перегнулась через перила на галерее, и ее сложенные руки сияли, словно жемчужины, на фоне дубового дерева.

-- Это вы -- с другого конца графства? -- окликнула она меня.

-- Да, я -- с другого конца графства, -- ответил я со смехом.

-- Как долго вас не было.-- Она проворно спустилась с лестницы, слегка касаясь одной рукою широких дубовых перил. -- Прошло два месяца и четыре дня. Лето уже кончилось!

-- Я хотел приехать раньше, но вмешалась Судьба.

-- Так я и знала. Пожалуйста, сделайте что-нибудь с этим камином Мне не позволяют им заниматься, но я чувствую, что он плохо себя ведет. Задайте ему хорошенько!

Я взглянул по обе стороны глубокого камина, но отыскал лишь полуобгорелый кол и подтолкнул им в пламя обугленное полено.

-- Он не гаснет никогда, ни днем, ни ночью, -- сказала она, как бы стараясь что-то объяснить -- На всякий случай, понимаете ли, вдруг кто-нибудь придет и захочет погреть ноги.

-- Здесь, внутри, еще очаровательней, чем снаружи, -- пробормотал я.

Красноватый свет залил отполированные и тусклые от старости панели, а розы с эмблемы Тюдоров и львы на галерее словно ожили и обрели цвет. Выпуклое зеркало в раме, увенчанной орлом, вобрало все это в свою таинственную глубину, вновь искажая уже искаженные тени, и галерея стала похожа на борт корабля. К исходу дня надвинулась гроза, туман спустился вязкими клубами. Сквозь незанавешенные створки широкого окна мне было видно, как кони доблестных рыцарей вставали на дыбы и грудью встречали ветер, который бросал на них легионы сухих листьев.

-- Да, дом, вероятно, красив, -- сказала она -- Хотите посмотреть? Наверху еще довольно света.

Я поднялся вслед за ней по прочной, шириной с целый фургон, лестнице на галерею, куда выходили тонкие двери, украшенные резьбой в елизаветинском стиле.

-- Вы пощупайте щеколды, они поставлены низко, чтобы дети могли достать.

Она распахнула легкую дверь внутрь.

-- Кстати, а где они? -- спросил я -- Сегодня я их даже не слышал.

Она помедлила с ответом. Потом сказала тихо:

-- Я ведь их только слышу. Вот одна из их комнат -- видите, все приготовлено.

И показала комнату со стенами из массивных досок. Там стояли низенькие столики и детские стульчики. Кукольный домик с приотворенной полукруглой передней стенкой соседствовал с большим, серым в яблоках конем-качалкой, покрытым мягким седлом, с которого ребенку легко было залезть на широкий подоконник, откуда был виден луг. Игрушечное ружье лежало в углу рядом с позолоченной деревянной пушкой.

-- Наверняка они только что были здесь, -- прошептал я.

В полутьме осторожно скрипнула дверь. Я услышал шелест одежды и легкие, быстрые шаги -- резвые ноги перебежали смежную комнату

-- Я слышала! -- вскричала она с торжеством -- И вы тоже? Дети, ау, дети, вы где?

Голос ее наполнил комнату, которая любовно вобрала в себя все до последнего, бесконечно нежного звука, но не было ответного возгласа, какой я слышал в саду. Мы торопливо шли по дубовым полам из комнаты в комнату, тут ступенька вверх, там три ступеньки вниз, по лабиринту коридоров, все время подшучивая над беглецами. С таким же успехом можно было бы обшаривать незакрытый садок, куда пустили одного-единственного хорька. Там были бесчисленные дверцы, нищи в стенах, узкие и глубокие щели окон, за которыми уже стемнело, и всюду они могли ускользнуть у нас за спиной, были заброшенные камины, уходившие в стену футов на шесть, и множество дверей в смежных комнатах. Но главное, в этой игре им помогали сумерки. Несколько раз до меня долетали веселые смешки тех, кому удалось улизнуть, и я видел в конце коридора, на фоне то одного, то другого темнеющего окна, силуэты в детской одежде; но мы вернулись ни с чем на галерею, где пожилая женщина уже ставила в нишу зажженную лампу.

-- Нет, мисс Флоренс, я ее нынче тоже не видала, -- послышался ее голос, -- но вот Терпин говорит, что ему надобно потолковать с вами насчет коровника.

-- Ну конечно, мистеру Терпину я очень нужна. Позовите его в залу, миссис Мэдден.

Я поглядел вниз, в залу, освещенную лишь потускневшим огнем камина, и там, в густой тени, наконец увидал их. Вероятно, они проскользнули вниз, когда мы бродили по коридорам, и теперь полагали, что надежно укрылись за старой позолоченной кожаной ширмой. По правилам детской игры моя тщетная погоня была равносильна знакомству, но я затратил столько усилий, что решил заставить их подойти с помощью нехитрой уловки, которой дети терпеть не могут, и притворился, будто не замечаю их. Они притаились тесной кучкой, зыбкие, неверные тени, и лишь иногда короткая вспышка пламени выдавала их очертания.

-- А теперь давайте пить чай, -- сказала хозяйка. -- Я должна была сразу предложить вам чаю, но как соблюдать хороший тон, если живешь одиноко и слывешь человеком не без, гм, чудачеств. -- Потом она добавила с изрядной долей презрения: -- Не подать ли вам лампу, чтобы вы видели, что едите?

-- Мне кажется, огонь в камине гораздо приятнее.

Мы спустились в очаровательную темноту, и миссис Мэдден подала чай.

Я поставил свой стул поближе к ширме, готовый удивлять или удивляться, в зависимости от того, какой оборот примет игра, и с разрешения хозяйки, поскольку очаг всегда священен, наклонился поправить дрова.

-- Откуда у вас эти прелестные прутики? -- спросил я небрежно.-Постойте, да ведь это счетные палочки!

-- Ну конечно, -- сказала она. -- Ведь я не могу ни читать, ни писать, вот мне и приходится вести счета с помощью таких палочек, как делали наши предки. Дайте мне одну, и я вам все объясню.

Я подал ей прут орешника около фута длиной, и она быстро провела большим пальцем по зарубкам.

-- Вот здесь удой молока в галлонах на приусадебной ферме за апрель прошлого года. Не знаю, что я делала бы без этих палочек. Один старый лесник выучил меня ими пользоваться. Все остальные считают такой способ устарелым, но мои арендаторы относятся к нему с уважением. Вот и сейчас один из них пришел ко мне. Нет, пожалуйста, не беспокойтесь. Это жадный и невежественный человек -- очень жадный... иначе он не пришел бы так поздно, когда уже стемнело.

-- Стало быть, у вас большое имение?

-- Слава господу, всего около двухсот акров я оставила за собой. Остальные шестьсот почти все сданы в аренду людям, которые знали моих родных, когда меня еще на свете не было, но этот Терпин здесь совсем чужой... И он просто разбойник с большой дороги.

-- Но я действительно не помешаю?..

-- Нисколько. Вы в своем праве. У него нет детей.

-- Кстати о детях! -- сказал я и тихонько отодвинул свой низкий стул назад, так что он едва не коснулся ширмы, за которой они прятались.-Интересно, выйдут ли они ко мне?

У невысокой темной боковой дверки раздались невнятные голоса -- голос Мэддена и чей-то густой бас, -- и рыжеволосый великан, чьи ноги были обмотаны мешковиной, человек, в котором можно было безошибочно угадать арендатора, ввалился в комнату или, быть может, его втолкнули силой.

-- Подойдите к камину, мистер Терпин, -- сказала хозяйка.

-- Ежели... ежели дозволите, мисс, я... я уж лучше у двери постою.

Говоря это, он цеплялся за щеколду, как испуганный ребенок. И я вдруг понял, что им владеет какой-то едва преодолимый страх.

-- Ну?

-- Я насчет нового коровника для телят -- только и делов. Уже начинаются осенние грозы... но лучше, мисс, я зайду в другой раз.

Зубы у него стучали почти так же, как дверная щеколда.

-- Не вижу в этом необходимости, -- сказала она бесстрастно. -- Новый коровник... м-м... Что написал вам мой поверенный пятнадцатого числа?

-- Я... я думал, может, ежели я потолкую с вами, мисс, начистоту... Но вот...

Расширенными от ужаса глазами он оглядел комнату. Потом приоткрыл дверь, в которую вошел, но я заметил, что ее тотчас закрыли вновь -- снаружи и твердой рукой.

-- Он написал вам то, что я велела, -- продолжала хозяйка. -- У вас и без того уже слишком много скота. На ферме Даннетта никогда не было больше пятидесяти телят, даже во времена мистера Райта. Причем он кормил их жмыхами. А у вас их шестьдесят семь, и жмыхов вы им не даете. В этом пункте вы нарушили арендный договор. Вы губите ферму.

-- Я... я привезу на той неделе минеральные удобрения... суперфосфат. Я уже почти что заказал грузовик. Завтра поеду на станцию. А потом, мисс, приду и потолкую с вами начистоту, но только днем, когда светло... Ведь этот джентльмен еще не уходит?

Он повысил голос почти до крика.

Перед этим я лишь чуточку отодвинул стул назад, чтобы слегка постучать по кожаной ширме, но он заметался, как пойманная крыса.

-- Нет. Мистер Терпин, пожалуйста, выслушайте меня внимательно.

Она повернулась на стуле в его сторону, а он прижался спиной к двери. Она уличила его в старых, грязных уловках -- он просит выстроить новый коровник за счет хозяйки, чтобы сэкономить на удобрении и выкроить деньги для уплаты ренты за будущий год, это ясно, а прекрасные пастбища он истощил вконец. Я поневоле восхитился его невероятной жадностью, видя, как ради этого он стойко выносил неведомый мне ужас, от которого лоб его покрылся испариной.

Я перестал постукивать по ширме -- тем временем обсуждалась стоимость коровника -- и вдруг почувствовал, как мою опущенную руку тихонько взяли и погладили мягкие детские ладошки. Наконец-то я восторжествовал. Сейчас я обернусь и познакомлюсь с этими быстроногими бродяжками...

Краткий, мимолетный поцелуй коснулся моей ладони -- словно дар, который нужно удержать, сжав пальцы: это был знак верности и легкого упрека со стороны нетерпеливого ребенка, который не привык, чтобы на него не обращали внимания, даже когда взрослые очень заняты, -- пункт негласного закона, принятого очень давно.

И тогда я понял. У меня было такое чувство, словно я понял сразу, в самый первый день, когда взглянул через луг на верхнее окно.

Я слышал, как затворилась дверь. Хозяйка молча повернулась ко мне, и я почувствовал, что и она понимает.

Не знаю, сколько после этого прошло времени. Из задумчивости меня вывел стук выпавшего полена, я встал и водворил его на место. Потом снова сел почти вплотную к ширме.

-- Теперь вам все ясно, -- шепнула она, отделенная от меня скопищем теней.

-- Да, мне все ясно теперь. Благодарю вас.

-- Я... я только слышу их.-- Она уронила голову на руки.-- Вы же знаете, у меня нет права -- нет другого права. Я никого не выносила и не потеряла -- не выносила и не потеряла!

-- В таком случае вам остается лишь радоваться, -- сказал я, потому что душа моя разрывалась на части.

-- Простите меня!

Она притихла, а я вернулся к своим житейским делам.

-- Это потому, что я их так люблю, -- сказала она наконец прерывающимся голосом.-- Вот в чем было дело, даже сначала... даже прежде, чем я поняла, что, кроме них, у меня никого и ничего нет. И я их так любила!

Она простерла руки туда, где лежали тени и другие тени таились в тени.

-- Они пришли, потому что я их люблю... Потому что они были мне нужны. Я... я должна была заставить их прийти. Это очень плохо, как вы полагаете?

-- Нет, нет.

-- Я готова признать, что игрушки и... и все прочее -- это вздор, но я сама в детстве ненавидела пустые комнаты -- Она указала на галерею. -- И все коридоры пустые... И как было вынести, когда садовая калитка заперта? Представьте себе...

-- Не надо! Не надо, помилосердствуйте! -- воскликнул я.

С наступлением сумерек хлынул холодный дождь и налетел порывистый ветер, который хлестал по окнам в свинцовых переплетах.

-- И по той же причине камин горит всю ночь. Мне думается, это не так уж глупо -- как по-вашему?

Я взглянул на большой кирпичный камин, увидел, кажется, сквозь слезы, что он не огражден неприступной железной решеткой, и склонил голову.

-- Я сделала все это и еще многое другое просто ради притворства. А потом они пришли. Я слышала их, но не знала, что они не могут принадлежать мне по праву, пока миссис Мэдден не сказала мне.

-- Жена дворецкого? Что же она сказала?

-- Одного из них -- я слышала -- она увидала. И я поняла. Ради нее! Не для меня. Сперва я не понимала. Пожалуй, начала ревновать. Но постепенно мне стало ясно -- это лишь потому, что я люблю их, а не потому... Ах, нужно непременно выносить или потерять,-- сказала она жалобно. -- Иного пути нет -- и все же они меня любят. Непременно должны любить! Ведь правда?

В комнате воцарилась тишина, только огонь захлебывался в камине, но мы оба напряженно прислушивались, и то, что она услышала, по крайней мере ей принесло утешение. Она совладала с собой и привстала с места. Я неподвижно сидел на стуле подле ширмы.

-- Только не думайте, что я такое ничтожество и вечно сетую на свою судьбу, вот как сейчас, но... но я живу в непроницаемой тьме, а вы можете видеть.

Я и вправду мог видеть, и то, что представилось моему взору, укрепило во мне решимость, хотя это было очень похоже на расставание души с телом. Все же я предпочел остаться еще немного, ведь это было в последний раз.

-- Значит, вы полагаете, это плохо? -- вскричала она пронзительно, хотя я не вымолвил ни слова

-- С вашей стороны -- нет. Тысячу раз нет. С вашей стороны это прекрасно. Я вам так благодарен, просто слов нет. Плохо было бы с моей стороны . Только с моей...

-- Почему же? -- спросила она, но закрыла лицо рукою, как во время нашей второй встречи в лесу. -- Ах да, конечно, -- продолжала она с детской непосредственностью, -- с вашей стороны это было бы плохо. -- И добавила с коротким, подавленным смешком. -- А помните, я назвала вас счастливцем... однажды... при первой встрече. Вас, человека, который никогда больше не должен сюда приезжать!

Она ушла, а я еще немного посидел возле ширмы и слышал, как наверху, на галерее, замерли ее шаги.

перевод В. Хинкиса

МИССИС БАТЕРСТ

В тот самый день, когда мне вздумалось посетить корабль королевского военного флота "Перидот" в бухте Саймон, адмиралу вздумалось отправить его в плаванье вдоль побережья. Когда подошел мой поезд, он уже дымил в отдалении, и, поскольку команды остальных судов либо грузили уголь, либо занимались учебной стрельбой в горах, на высоте в тысячу футов, я застрял на портовой окраине, голодный и беспомощный, не имея надежды вернуться в Кейптаун раньше пяти вечера. Положение мое было отчаянное, но, к счастью, я повстречал своего друга Хупера, инспектора правительственных железных дорог, который имел для личного пользования паровоз и служебный вагон, предназначенный, судя по надписи мелом, для отправки в ремонт.

-- Если вы раздобудете чего-нибудь поесть, -- сказал Хупер, -- я отвезу вас по Глет ариффской ветке в тупичок, и мы подождем, покуда не прибудет товарный состав. Там, понимаете ли, прохладней, чем здесь.

Я купил кое-какие припасы у греков, которые торгуют всякой всячиной по бешеным ценам, и паровоз, пробежав несколько миль, довез нас до бухты, окаймленной песчаными наносами, где в сотне шагов от воды оказалась дощатая платформа, полузасыпанная песком. Ровные дюны, которые были белее снега, простирались далеко в глубь лиловато-бурой долины меж растресканных скал и сухого кустарника. Малайские рыбаки дружно тянули сеть на берег, рядом стояли две лодчонки, синяя и зеленая, какие-то люди, приехавшие на пикник, плясали босиком на отмели, через которую протекал крошечный ручеек, море радужно сверкало, а по другую сторону нас обступали горы, чьи подножья тонули в серебристых песках. У обоих концов бухты железнодорожная линия проходила прямо над верхней отметкой прилива, огибала нагромождение скал и скрывалась из вида.

-- Ну вот, здесь, понимаете ли, всегда дует с моря, -- сказал Хупер, отворяя дверь, когда паровоз отошел, а наш вагон остался на пустынном полотне и сильный юго-восточный ветер, разгуливая под пиком Элси, начал посыпать песком наше дрянное пиво. Хупер сразу же открыл папку, полную подшитых бумаг. Он недавно вернулся из долгой поездки, во время которой собирал сведения о поврежденном подвижном составе по всей стране, до самой Родезии. Приятное прикосновение ветра к моим смеженным векам, его посвист под крышей вагона и высоко в горах, монотонный шелест песчинок, которые пересыпались по берегу, обгоняя друг друга, плеск волн, голоса на отмели, шуршание бумаг под рукой Хупера и беспощадное солнце усиливали действие пива, погружая меня в фантастическую дрему. Вместо прибрежных гор мне уже чудились сияющие волшебные вершины, но вдруг я услышал, как кто-то прошел по песку снаружи, потом звякнула сцепка

-- Прекратить! -- сердито крикнул Хупер, не поднимая головы от своих бумаг.-- Опять эти грязные малайские мальчишки понимаете ли, они вечно балуются около вагонов...

-- Будьте к ним снисходительны. В Африке считается, что железная дорога всем дает приют.

-- Оно конечно -- по крайней мере в глубине страны. Кстати, я вспомнил, -- тут он пошарил в жилетном кармане, -- могу показать вам прелюбопытную вещицу из Уанки -- есть такое место за Булавайо. Понимаете, я прихватил это просто так, на память, а не...

-- Старая гостиница занята! -- воскликнул кто-то -- Там белые люди, по разговору слыхать. Морская пехота, вперед! Давай, Прич. Штурмуй этот Белмонт. Ого-о-о!

Последнее восклицание растянулось, как длинная веревка, вслед мистеру Пайкрофту, который обежал вокруг вагона и остановился у открытой двери, глядя мне в лицо. За ним подошел дюжий сержант морской пехоты, который волочил сухой тростник и смущенно отряхивал песок с пальцев.

-- Как вы сюда попали? -- спросил я. -- Мне казалось, "Иерофант" в плавании.

-- Пришли в прошлый вторник с Тристан-да-Кунья на ремонт и простоим в доке два месяца, надо крепеж менять в машине.

-- Заходите и присаживайтесь.

Хупер отложил папку.

-- Это мистер Хупер, инспектор железной дороги! -- поспешно воскликнул я, когда Пайкрофт повернулся, пропуская вперед черноусого сержанта.

-- Это сержант Причард с "Шампиньона", мой старый кореш,-- сказал он. -- Мы с ним гуляли по берегу.

Гигант покраснел и кивнул. Потом он уселся, заняв чуть ли не половину вагона.

-- А это мой друг мистер Пайкрофт,-- объяснил я Хуперу, уже откупоривавшему бутылку пива, которую мои прозренья побудили меня купить у греков про запас.

-- Moi aussi*, -- промолвил Пайкрофт и вытащил из-за пазухи бутылку объемом в кварту с яркой этикеткой.

* Я тоже (фр )

-- Да ведь это же "Басс"! -- вскричал Хупер.

-- Причард раздобыл, -- сказал Пайкрофт -- Перед ним ни одна девчонка устоять не в силах.

-- Неправда, -- мягко возразил Причард.

-- Ну, может, не в прямом смысле, просто взгляд у него такой, это ведь все одно.

-- Где же это было? -- полюбопытствовал я.