Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье

Фэнтези и фантастика

В ХХ веке фантастика стала преобладающей литературной формой. Это утверждение может показаться неожиданным — в начале века о подобном и близко нельзя было помыслить, и даже сейчас такое заявление неизбежно вызывает яростный протест. Но вполне возможно, что однажды будущие литературоведы, далекие от наших сегодняшних вздорных препирательств, признáют, что наиболее выдающимися и характерными произведениями той эпохи были такие книги, как «Властелин колец» Дж. Р. Р. Толкина, «1984» и «Скотный двор» Джорджа Оруэлла, «Повелитель мух» и «Наследники» Уильяма Голдинга, «Бойня номер пять» и «Колыбель для кошки» Курта Воннегута, «Левая рука Тьмы» и «Обделенные» Урсулы Ле Гуин, «Выкрикивается лот 49» и «Радуга тяготения» Томаса Пинчона. Этот список несложно продолжить, включив в него и произведения конца XIX века («Остров доктора Моро» и «Войну миров» Г. Дж. Уэллса), и книги современных нам писателей, таких как Стивен Р. Дональдсон и Джордж Р. Р. Мартин. В него могут войти такие разные, если не сказать полярные, авторы, как Кингсли и Мартин Эмис, Энтони Бёрджесс, Стивен Кинг, Терри Пратчетт, Дон Делилло и Джулиан Барнс. К концу века перед притягательностью фантастики как средства литературного самовыражения зачастую не могли устоять даже ярые приверженцы реалистической прозы.

Необходимо отметить, что речь идет не о литературном жанре фэнтези: из вышеперечисленных авторов лишь четверо помимо Толкина писали книги, которые можно найти в одноименном отделе книжного магазина. Мы говорим об общелитературной фантастике, к которой кроме фэнтези относится и множество других жанров: аллегории и притчи, сказки, ужасы и научная фантастика, современные фантастические триллеры и средневековые рыцарские романы. Тем не менее на справедливость предлагаемого тезиса это не влияет. Именно те писатели ХХ века, чьи произведения стали мощным рупором эпохи и нашли самый горячий отклик в сердцах современников, по известным лишь им причинам сделали выбор в пользу метафоризма фэнтези и решили писать о заведомо несуществующих мирах и существах — будь то толкиновское Средиземье, оруэлловский ангсоц, далекие острова, где происходит действие произведений Голдинга и Уэллса, или марсиане и тральфамадорцы, вторгающиеся в мирные английские и американские пригороды в книгах Уэллса и Воннегута.

Разумеется, проще всего было бы счесть, что любовь к фэнтези — это своего рода литературная болезнь, поразившая миллионы читателей, которые, безусловно, заслуживают порицания, жалости и помощи в восстановлении надлежащего вкуса. Обычно этот недуг считают проявлением «эскапизма»: мол, писатели в жанре фэнтези и их поклонники пытаются убежать от реальности. Но здесь возникает нестыковка: многие из родоначальников общелитературной фантастики второй половины ХХ века, в том числе все четыре вышеупомянутых писателя (Толкин, Оруэлл, Голдинг и Воннегут), были ветеранами войны и непосредственными свидетелями (или как минимум глубоко потрясенными современниками) самых драматичных событий того столетия, включая битву на Сомме (Толкин), бомбардировку Дрездена (Воннегут), расцвет и первые победы фашизма (Оруэлл). При этом нельзя сказать, что они пытались отгородиться от этих событий. Напротив, им пришлось найти собственный способ повествования о произошедшем и выражения мыслей и чувств по поводу пережитого. Любопытно, что очень многим по той или иной причине пришлось задействовать для этого не только средства реализма, но и художественные возможности фантастики, но что есть — то есть.

Вот почему не следует воспринимать устойчивую популярность романов Толкина, какой бы неожиданной и непредсказуемой она ни была, как банальное проявление непритязательного народного вкуса, которое людям интеллигентным и образованным позволительно не принимать всерьез или игнорировать. Это явление заслуживает объяснения и слова в свою защиту, и настоящая книга представляет собой попытку выполнить обе эти задачи.

В книге я привожу аргументы в пользу того, почему неизменная притягательность творчества Толкина объясняется не только очарованием или необычностью этих текстов (хотя и то и другое присутствует в его книгах, и это тоже можно в той или иной степени растолковать), но и тем, что в них предлагается глубокий и серьезный ответ на вопросы, которые в конце концов будут признаны главными для той эпохи: культурный релятивизм, искажение и сохранение языка, существование человечества в Средиземье без поддержки в виде Божественного Откровения, а также происхождение и природа зла (этот вечный вопрос во времена Толкина открылся для людей с новой, особенно страшной стороны). К этим темам нельзя относиться с презрением и их не стыдно изучать. Конечно, предложенные Толкином ответы понравятся не всем, тем более что они категорически не совпадают с теми, которые дают в том числе многие из его вышеперечисленных современников. Но первое — удел всех писателей во все времена, а второе и есть одна из тех особенностей, которые выделяют Толкина из числа других.

Впрочем, еще одной его отличительной чертой является профессиональный авторитет. По некоторым темам Толкин просто знал больше и мыслил глубже, чем кто-либо в мире. Некоторые считали (и говорили), что ему следовало бы изложить плоды своих размышлений в научных трактатах, а не в фантастических сказках, и, возможно, тогда в узком научном кругу его приняли бы более благосклонно. В то же время еще на протяжении его жизни этот круг все сужался и сужался, а теперь и вовсе оказался на грани исчезновения. Есть такая старая английская пословица (на древнеанглийском языке и с типично древнеанглийской провокационно-туманной формулировкой): «Ciggendra gehwelc wile Þæt hine man gehere» («Всякий, кто кричит, хочет быть услышанным») (здесь и еще в нескольких местах я использую древние рунические буквы Þ, ð и ȝ. Первая обозначает глухой межзубный звук th, как в слове thin, вторая — звонкий межзубный звук th, как в слове then. Третья буква используется в этой книге для обозначения звука ȝ в конце слова или gh в середине).

Толкин хотел быть услышанным — и его услышали. Но что именно он хотел сказать?

Жизнь и работа Толкина

Всю информацию о жизни Толкина можно почерпнуть из его официальной биографии, написанной Хамфри Карпентером в 1977 году (библиографические данные этой и других работ, упомянутых в тексте, приведены на стр. 501–507). Но если резюмировать ее одной фразой, достаточно процитировать неожиданный пассаж из книги Карпентера: «Можно сказать, что после этого ничего не происходило»[2].

Поворотным моментом, который Карпентер имел в виду под «этим», стало избрание Толкина на пост профессора кафедры англосаксонского языка им. Ролинсона и Бозуорта в Оксфордском университете в 1925 году — на тот момент ему было всего тридцать три года. Самые увлекательные события в жизни Толкина, на которые обращает внимание большинство биографов, происходили до этого. Он родился в 1892 году в южноафриканском городе Блумфонтейне в семье англичан. Вскоре дети с матерью вернулись в Англию, а в возрасте четырех лет Толкин лишился отца. Его мать приняла католичество, а когда мальчику исполнилось двенадцать, ее тоже не стало. Юный Толкин рос в Бирмингеме и его окрестностях и считал своей родиной английский Западный Мидленд — даром что родился за границей и носил немецкую фамилию. Со своей будущей женой он познакомился в шестнадцать лет (ей тогда было девятнадцать), но опекун запретил Толкину видеться или переписываться с девушкой, пока ему не исполнится двадцать один год. В свой двадцать первый день рождения он написал возлюбленной письмо с предложением руки и сердца, и они поженились еще до окончания его учебы в Оксфорде. Сразу после выпуска из университета, в 1915 году, Толкин получил назначение в Ланкаширский фузилерный полк и с июля по октябрь 1916 года служил на Сомме в звании младшего офицера пехоты. За этот год он потерял двоих самых близких друзей — один был убит, второй умер от гангрены. Сам Толкин слег с окопной лихорадкой и был демобилизован. После войны он некоторое время работал в редакции Оксфордского словаря английского языка, был приглашен в Лидсский университет на должность доцента, а затем профессора, а в 1925 году стал профессором кафедры англосаксонского языка в Оксфордском университете.

И после этого «ничего не происходило». Толкин ходил на работу, растил детей, писал книги — по большей части «Хоббита», который вышел в 1937 году, и «Властелина колец», опубликованного в трех томах в 1954–1955 годах. Его основными чисто научными публикациями стали вышедшее в 1925 году исследование средневековой рыцарской поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» в соавторстве с Э. В. Гордоном и лекция 1936 года о поэме «Беовульф» для Британской академии — эта работа до сих пор считается самым выдающимся разбором поэмы, а их на самом деле тысячи. В 1959 году Толкин ушел с кафедры английского языка им. Мертона Оксфордского университета, куда перевелся с кафедры англосаксонского языка в 1945 году. Всю жизнь он был ревностным католиком и умер в 1973 году, на два года пережив жену. Никаких внебрачных связей, никаких сексуальных извращений, никаких скандалов, пикантных обвинений или политических интриг — несчастному биографу буквально не за что зацепиться. Но в этом кратком пересказе (и Карпентер это отмечает) ничего не говорится о внутренней жизни писателя, жизни ума, мире его работы, которая, по его собственным словам, одновременно была для него увлечением, забавой и всепоглощающей страстью.

Если бы Толкину потребовалось описать себя одним словом, думаю, он бы выбрал слово «филолог» (см., например, многочисленные упоминания в «Письмах» Толкина, изданных Карпентером). Филология была для Толкина делом всей жизни. Однако это слово нуждается в пояснении. Надо сказать, мне в некотором роде довелось самому пройти дорогой Толкина. Я учился в той же бирмингемской школе им. короля Эдуарда, что и он, и примерно по той же программе. В 1979 году я возглавил ту самую кафедру английского языка и средневековой литературы в Лидсском университете, откуда Толкин ушел в 1925 году. Должен признаться, что я в итоге упразднил тот учебный план, который он ввел за два поколения до меня, — впрочем, если бы Толкин был на моем месте в 1980-х, наверное, он и сам нехотя одобрил бы то, чего мне удалось добиться. В промежутке между работой в Бирмингемском и Лидсском университетах я семь лет преподавал английский язык в Оксфорде — опять-таки примерно по той же программе, что и Толкин. Мы оба были загружены одной и той же учебно-методической работой и оба боролись за то, чтобы в программе изучения английского языка и литературы было больше часов языка и филологии, сопротивляясь настойчивым требованиям уделять все внимание литературе — постсредневековой, актуальной, реалистической, канонической и так далее. Поэтому, возможно, в моем отношении к филологии звучат отголоски этой междоусобной брани — но по крайней мере мы с Толкином были по одну сторону баррикад.

По моему убеждению (которое расходится, например, с определениями, приведенными в Оксфордском словаре английского языка), суть филологии состоит в первую очередь в изучении исторических форм языка или языков, в том числе диалектизмов и отклонений от стандартов, а также родственных языков. Разумеется, основным объектом исследований Толкина были древнеанглийский и среднеанглийский языки, то есть, грубо говоря, формы английского языка, на которых говорили в периоды с 700 до 1100 года нашей эры (древнеанглийский) и с 1100 до 1500 года (среднеанглийский). Древнеанглийский язык часто именуют англосаксонским, как видно из названия кафедры Толкина, однако сам он избегал этого термина. Впрочем, указанные языки тесно связаны с древнескандинавским языком: даже в современном английском языке гораздо больше от древнескандинавского, чем кажется, — тем более в северных диалектах, которыми живо интересовался Толкин. Присутствует и связь — может быть, не столько лингвистическая, сколько историческая — с другими древними языками Британии, особенно валлийским, который Толкин тоже восхищенно изучал.

Однако филология не может и не должна ограничиваться изучением языка. Тексты, в которых сохранились эти древние языковые формы, часто представляют собой впечатляющие, выдающиеся литературные произведения, и с филологической точки зрения литературные исследования ученых, которые оставляют эти работы за пределами своих изысканий и не хотят приложить необходимых усилий, чтобы суметь их прочесть, будут неполными и скудными. И наоборот: ограничиться сугубо лингвистическими исследованиями, как часто делали филологи в ХХ веке, значит отказаться от самого лучшего материала и лучшего довода в защиту этой науки. В филологии литература и лингвистика неотделимы друг от друга. Они должны составлять одно целое. Именно об этом и написал Толкин в своей заявке на замещение должности профессора кафедры в Оксфорде в 1925 году (см. «Письма», № 7), сославшись в подтверждение своих слов на учебную программу, составленную им для Лидсского университета. Своей целью он провозгласил:

Насчет «сближения» и «более многообещающего поля деятельности» Толкин ошибался, но не по своей вине. Если бы он был прав, возможно, ему не потребовалось бы писать «Властелина колец».

Фантастика у Толкина, несомненно, базируется на филологии в соответствии с вышеприведенным определением. Он и сам заявлял об этом при каждом удобном случае со всей возможной твердостью: например, в письме, написанном его американскому издателю в 1955 году в попытке исправить впечатление, оставленное предыдущим письмом, отрывок из которого был опубликован в «Нью-Йорк Таймс»:

Курсив в цитате принадлежит Толкину, и вряд ли можно было сформулировать эту мысль более выразительно, однако сие заявление по большей части было встречено с недоумением или отвергнуто. Тому есть веская причина (и еще целый ряд менее веских): взгляды Толкина на ряд языковых проблем были весьма своеобразными, если не сказать мракобесными. Он полагал, что люди обладают способностью неосознанно распознавать исторические пласты в языке — и, возможно, англичане наделены этой способностью в большей мере, чем другие, благодаря своей запутанной лингвистической истории. Англичане понимают, что Агторп и Стайнби находятся где-то на севере, даже не зная, что эти названия имеют древнескандинавские корни, а Винчком и Кумрю ассоциируются у них с западом, хоть они и не осознают, что слово cŵm — валлийское. Так проявляется языковое чутье. Кроме того, Толкин был убежден, что языки могут быть по самой своей природе привлекательными или отталкивающими. Мордорское наречие Саурона и орков вызывает отвращение. Когда Гэндальф употребил его во время Совета, «содрогнулись могучие стены Замка, и подернулось дымкой яркое солнце»[4], а Элронд упрекнул Гэндальфа — не за то, что он сказал, но за то, на каком языке он говорил. А вот валлийский и финский языки Толкин считал априори прекрасными и взял их фонетический и грамматический строй за основу придуманных им эльфийских языков — соответственно, синдарина и квенья. Именно в силу этих убеждений он раз за разом вкладывает в уста персонажей «Властелина колец» речь на этих языках, не утруждая себя переводом. По его задумке весь смысл — или некий смысл — должен передаваться исключительно с помощью звуков, подобно тому, как аллюзии на легенды минувших эпох могут работать и без пересказа их содержания.

Но Толкин полагал еще, что филология способна вывести нас даже за пределы древних текстов, которые она изучает, — и на этом построил свое изобретение. Он был убежден в том, что иногда можно нащупать путь от слов, дошедших до более поздних периодов, к обозначаемым ими понятиям, которые уже давно исчезли, но которые несомненно существовали, иначе не было бы и самих этих слов. Этот процесс приобретает гораздо более веские основания, если проводить его через сопоставление (филология стала наукой лишь в тот момент, когда превратилась в сопоставительную филологию). Так, в современном английском языке есть слово dwarf (гном), но изначально оно было таким же, как и современное немецкое слово Zwerg, и филология может точно объяснить, каким образом они стали различаться и как они соотносятся с древнескандинавским словом dvergr. Но ведь если в трех различных языках существует одно и то же слово и во всех них сохранились крупицы веры в существование некой схожей расы, разве нельзя восстановить сначала слово, от которого, вероятнее всего, произошли все более поздние слова (в данном случае оно будет выглядеть примерно как *dvairgs), а затем и соответствующее ему понятие? (Звездочка перед словом обычно используется для обозначения того, что оно не зафиксировано в письменных источниках, но (наверняка) должно было существовать; разумеется, при воссоздании таких слов и понятий присутствует огромный риск ошибки.) И все же Толкин мыслил именно так, и в этой книге я привожу еще много таких примеров с подробным разбором. Но главное, что я хочу сказать: каким бы фантастическим ни было толкиновское Средиземье, сам он не считал его только лишь вымыслом. Он «реконструировал», устранял нестыковки в своих первоисточниках, иногда вводил совершенно новые понятия (такие как «хоббит»), но одновременно с этим стремился прикоснуться к воображаемому миру, который, по его мнению, некогда действительно существовал, по крайней мере в коллективном воображении: тому он находил огромное количество подтверждений, пусть и разрозненных.

Более того, в XIX веке у Толкина были выдающиеся предшественники. В 1830-х годах финский ученый Элиас Лённрот собрал из обрывков песен и сказаний множества народных исполнителей поэму «Калевала», и теперь она считается финским национальным эпосом; по сути, он «реконструировал» произведение, которое, по его мнению (возможно, ошибочному), некогда существовало. Примерно в то же время в Германии Якоб и Вильгельм Гримм затеяли свой колоссальный труд, направленный на одновременное составление грамматики и словаря немецкого языка, национальной мифологии, цикла героических легенд и, разумеется, сборника сказок, — это литературно-лингвистическое исследование, как и полагается, проводилось без разбору. В Дании воссозданием датской национальной самобытности занялся Николай Грундтвиг, посвятив себя изучению древних сказаний и эпоса, а более поздние баллады в итоге собрал уже его сын Свен. Однако в Англии в XIX веке ничего подобного не предпринималось. Поэтому заявление Толкина о том, что он некогда надеялся «создать цикл более-менее связанных между собою легенд», которые «мог бы посвятить просто стране моей, Англии» (см. «Письма», № 131), не было совершенно беспрецедентным, хотя в том письме, написанном в 1951 году, он с прискорбием признал, что его надежды стали куда скромнее. Возможно, десять лет спустя ему удалось почувствовать, что успех гораздо ближе, чем казалось.

Таким образом, Толкин в первую очередь был филологом, а уже затем мифологом, и именно мифологом, а не писателем в жанре фэнтези — по крайней мере, таково было его намерение. Его взгляды на язык и мифологию порой были оригинальными, а порой и радикальными, но ни в коем случае не абсурдными, и он всегда мог их внятно изложить. В конце концов Толкин решил выразить их не с помощью абстрактных рассуждений, а более наглядно, и успех этой наглядной демонстрации во многом послужил доказательством его правоты — особенно в том, что широкому населению гораздо больше присущ вкус к филологии и к истории языка во всех ее проявлениях, в том числе к именам и топонимам, чем предпочитают думать работники сферы образования и законодатели вкуса (и в этом я с ним согласен). В своем прощальном обращении к Оксфордскому университету в 1959 году Толкин заключил, что проблема не в филологах и не в их науке, а в «мизологах», как он назвал противников словесности. Они были бы безвредны, если бы просто поняли, что в силу косности и невежества неспособны к лингвистическим исследованиям. Однако Толкин, по его собственным словам,

За этим огорчением и этой злостью, разумеется, стояла горечь поражения. Сейчас в британских и американских университетах очень сложно изучать филологию так, как хотел бы Толкин. В научном мире победили мизологи — а вместе с ними и реалисты, модернисты, постмодернисты, презирающие жанр фэнтези.

Но за пределами науки они проиграли. Совсем недавно я слышал, как выпускающий редактор одного крупного издательства сказал: «Для массового рынка годится только фэнтези. Все остальное — это культовая литература». Тут он задумался и добавил: «В том числе и классика». Он отстаивал свою политику закупок и, безусловно, преувеличивал, но в пользу его высказывания свидетельствует множество фактов. Толкин кричал, чтобы быть услышанным, и нам еще предстоит понять, о чем он говорил. Но нет никакого сомнения в том, что он нашел своих слушателей и что они сочли его слова достойными внимания.

Три аргумента в пользу Толкина

Теперь, после этого вступления, можно рассмотреть заявление или заявления, приведенные в заглавии этой книги. Можно ли назвать Толкина «автором века»? Любое подобное заявление, каким бы смелым оно ни казалось, может основываться на трех разных аргументах.

Первый из них имеет чисто демократическую природу — это результаты опросов общественного мнения и объемы продаж. Ниже я рассказываю о них подробнее и привожу некоторые соображения по поводу того, как их следует трактовать и как они обычно трактуются; однако и так понятно, что с этим заявлением безо всяких принуждений и подсказок согласилось множество читателей как в Великобритании, так и за ее пределами.

Второй аргумент носит общий характер. Как сказал тот самый выпускающий редактор, фэнтези, особенно героическое, стало значимым коммерческим жанром. Как мы увидим ниже, этот жанр существовал и до Толкина, и можно сказать, что он мог бы существовать и даже стать таким, каким стал, и без «Властелина колец». Однако это представляется сомнительным. В 1954–1955 годах, когда вышел «Властелин колец», он, очевидно, был мутантом, уродцем, lusus naturae, единственным в своем роде. Оглядываясь назад, можно лишь поражаться отваге и решимости сэра Стэнли Анвина, который вообще взялся его публиковать, — впрочем, надо сказать, он застраховал свою ставку, заключив с Толкином соглашение о разделе прибыли, в соответствии с которым Толкин не получал ничего, пока не появлялась прибыль, которую можно было бы разделить, в чем на тот момент явно были некоторые сомнения. Более того, Анвин поддерживал и подбадривал писателя на протяжении семнадцати с лишним лет, пока тот вынашивал свое произведение, которое в итоге оказалось совсем не таким, как планировалось. Анвину действительно не пришлось выплачивать автору крупные суммы, как это делали покровители Джеймса Джойса, пока тот писал своего «Улисса», но ни он, ни Толкин никогда не пользовались такой поддержкой профессиональных литературных кругов, как та, на которую могли рассчитывать Джойс и его спонсоры. И если у «Улисса» было много поклонников, но мало прямых подражателей, то после публикации «Властелина колец» эта трилогия превратилась практически в литературный стандарт героического фэнтези. Теперь в любом книжном магазине (по крайней мере, в англоговорящем мире) есть отдел, посвященный фэнтези, и лишь очень немногие книги в нем не носят отпечаток работ Толкина — будь то стилистическое и композиционное сходство или неосознанное наделение устройства и обитателей придуманных авторами миров определенными свойствами. Подражания, разумеется, очень сильно варьируются по качеству, но все они доставляют кому-то удовольствие. Одно из достижений Толкина состоит в том, что он открыл многим миллионам читателей и сотням писателей новый континент воображаемого пространства, хотя сам он сказал бы (см. выше), что это старый континент, к которому он просто заново нашел дорогу. С филологической точки зрения допустимо утверждать, что Толкин был Кретьеном де Труа двадцатого века. Кретьен, живший в XII веке, не придумал легенды о короле Артуре — они наверняка существовали в каком-то виде и до его эпохи, — но он показал, чтó из них можно сделать; потенциал этого жанра остается неисчерпанным по сей день, восемь столетий спустя. Так же и Толкин не изобрел героическое фэнтези, но раскрыл его возможности и тем самым создал жанр, долговечность которого не поддается оценке.

Третий аргумент должен касаться качества. Как известно, если произведение популярно, это еще не значит, что оно качественное, — однако популярность тоже просто так не приходит. Ее причины не всегда и не обязательно бывают легковесными или дешевыми, хотя представители литературной и образовательной элиты в течение долгого времени были склонны придерживаться именно такого мнения. Приведу лишь один пример: в моей молодости Чарльз Диккенс не считался подходящим писателем для тех, кто читал университетский курс английского языка и литературы, потому что, несмотря на всю свою коммерческую успешность (а, может быть, и ввиду его коммерческой успешности), он был низведен от «романиста» до «автора развлекательной литературы». Когда критики сумели расширить сферу своих интересов и усовершенствовать свой инструментарий, мнение о Диккенсе изменилось на противоположное; но хотя Диккенс вошел в новый круг интересов критиков, до Толкина они по большей части так и не снизошли и по-прежнему ощущают неловкость по отношению ко всей области фэнтези и фантастики в целом, несмотря на то что, как уже говорилось, к ней относятся многие серьезные и влиятельные произведения, написанные во второй половине ХХ века, и самые характерные, новаторские и самобытные жанры (такие как научная фантастика).

Необходимо сказать слово в защиту качества этих жанров, в том числе фэнтези, и в значительной степени оно предполагает защиту качества произведений Толкина. Это не особенно сложно, но для этого требуется определенная широта взглядов по поводу того, чтó людям позволено получать от чтения. Очень многие критики определяют «качество», исключая из этого понятия все, кроме того, что их научили любить. Выражаясь современным языком, они не задумываясь «дискриминируют» выбор других читателей, ставя во главу угла собственные предположения и предрассудки (часто классовые). Но многих людей книги Толкина впечатлили глубоко и надолго, и даже если не разделять эти чувства, понять их можно.

В дальнейших разделах я подробнее рассматриваю два первых вышеприведенных аргумента и излагаю план и содержание следующих глав, которые в своей совокупности представляют собой разбор третьего аргумента, касающегося качества литературы, и мой ответ на вопрос о том, что же Толкин все-таки хотел сказать.

Толкин и общественное мнение

Объемы продаж Толкина всегда раздражали его недоброжелателей, и еще в 1960-х годах комментаторы предсказывали, что они вот-вот снизятся, или заявляли о том, что они начали снижаться, что весь этот «культ» или «психоз» вскоре уйдет или уже уходит в «милосердное забвение» (как написал 6 августа 1961 года в газете «Обсервер» Филип Тойнби), вслед за джинсами клеш и хулахупами. Комментаторы ошиблись — и это само по себе удивительно, потому что Толкин не стал продолжать ни серию о хоббите для детей, ни трилогию «Властелин колец» для взрослых. Однако в 1997 году вопрос его неизменной популярности встал с особой остротой.

Расскажу об этом очень коротко — подробнее можно прочитать в книге Джозефа Пирса «Толкин: человек и легенда» (Tolkien: Man and Myth), которая была написана в 1998 году и которой я многим обязан. В конце 1996 года британская сеть книжных магазинов «Уотерстоун» и программа Четвертого канала «БиБиСи» «Выбор книги» (Book Choice) решили провести опрос читателей, чтобы выяснить, какие произведения, по их мнению, входят в число «пяти величайших книг столетия». Откликнулось более 26 тысяч человек, из которых более пяти тысяч поставили на первое место «Властелина колец» Дж. Р. Р. Толкина. Гордон Керр, маркетолог «Уотерстоун», сказал, что «Властелин колец» стабильно является самой продаваемой книгой почти во всех 105 магазинах сети в Британии и во всех регионах Соединенного Королевства, кроме Уэльса, где первое место занял «Улисс» Джеймса Джойса. Профессиональные критики и журналисты пришли в ужас от этих результатов, и газета «Дейли Телеграф» решила повторить опрос среди своей читательской аудитории, отличной от предыдущей выборки. Результат получился таким же. Затем издательство «Фолио Сосайети» подтвердило, что в 1996 году опросило всех своих подписчиков, чтобы выяснить, какие десять книг они предложили бы ему издать, и за «Властелина колец» проголосовало десять тысяч человек, вновь обеспечив ему первое место. В июле 1997 года телепередача «Книжный червь» (Bookworm) провела опрос, в котором приняли участие 50 тысяч читателей, — результат не изменился. В 1999 году «Дейли Телеграф» сообщила о том, что по итогам опроса, проведенного исследовательским центром МОРИ по заказу производителя шоколада «Нестле», «Властелин колец» (наконец-то!) оказался лишь вторым. Однако верхнюю строку в списке победителей заняла Библия, а это все-таки особый случай. Кроме того, изначально конкурс проводился среди произведений, написанных в ХХ веке, а этому условию Библия не удовлетворяет.

Профессиональные критики и журналисты (последние, разумеется, часто являются выпускниками литературных факультетов университетов) регулярно насмехались над полученными результатами. Джозеф Пирс начал свою книгу со свидетельства Сьюзен Джеффриз из «Санди Таймс», которая рассказала, как ее коллега отреагировала на поступившую 26 января 1997 года новость о том, что в опросе «БиБиСи» и «Уотерстоун» победил «Властелин колец»: «Вот чёрт! Правда? О боже… Вот ведь… Вот же ведь…» Не сказать чтобы глубокомысленно, зато искренне. Впрочем, Джеффриз сообщила, что эта реакция «была подхвачена по всей стране, где бы ни собирались вместе один-два грамотных человека». Наверняка она хотела сказать «два-три грамотных человека», разве что грамотные люди разговаривают исключительно сами с собой (хотя такая мысль иногда возникает). Интересен и сам выбор слова. Очевидно, под грамотными людьми понимаются не «люди, обученные грамоте», потому что в эту группу, разумеется, входят и почитатели «Властелина колец», которые и вызвали ее недовольство (иначе как бы они стали почитателями, если бы не умели читать!). В трактовке Джеффриз грамотными людьми, судя по всему, считаются «те, кто понимает в литературе». А те, кто понимает в литературе, само собой, понимают и то, как именно они должны ее понимать. Круг замкнулся.

Тем временем другие комментаторы предположили, что на результаты первого опроса, проведенного сетью магазинов «Уотерстоун», «наверняка повлияли согласованные действия со стороны Толкиновского общества». Само Общество отрицает свою причастность к победе Толкина и отмечает, что, даже если в голосовании принял участие каждый из пятисот его членов, это все равно меньше отрыва «Властелина колец» от ближайшего соперника — «1984» Джорджа Оруэлла (1200 голосов).

Критик Жермен Грир тоже внесла свою лепту в осуждение результатов: в весенне-зимнем выпуске журнала «Уотерстоун» «ДаблЮ» за 1997 год она гневно заявила о том, что со времени приезда в Кембридж в 1964 году ей «снятся кошмары, будто Толкин стал самым влиятельным писателем ХХ века. Теперь этот кошмарный сон обернулся явью». И добавила: «Книги, которые идут в списке вслед за Толкином, более или менее предсказуемы: их основной чертой является бегство от реальности». Странно слышать в адрес романа «1984» и повести-притчи «Скотный двор» упреки в «бегстве от реальности», хотя, конечно, их нельзя отнести к классическому реализму: как я заметил выше, по-видимому, некоторые темы, в том числе общественно-политические, лучше всего раскрываются через притчу или фэнтези. А критика, который называет реальное событие «кошмарным сном», вряд ли можно считать образцом для подражания с точки зрения поддержания прочной связи с действительностью. В любом случае у Толкина был свой взгляд на современную эволюцию таких слов, как «реальность», «реальный», «реалист», «реалистичный». См. ниже на стр. 157: коллаборационист Саруман — волшебник, перешедший на другую сторону, поскольку она представлялась ему более сильной, — вне всякого сомнения, назвал бы себя реалистом, но это вовсе не значит, что он им был.

Конечно, вполне разумно заявить, что опросы общественного мнения никак не могут служить мерилом художественной ценности, равно как и объемы продаж, и это, бесспорно, так и есть. Однако профессиональным литературным критикам следовало бы дать взвешенный ответ или даже объяснение этим результатам, вместо того чтобы обиженно огрызаться. Как пишет критик Дарко Сувин (имея в виду преимущественно научную фантастику, но распространяя этот тезис на все виды «паралитературы», или коммерческой литературы),

И это указывает еще на одну странность в вышеприведенных результатах опросов. Если взять весь список победителей состязания, организованного сетью «Уотерстоун», можно легко обнаружить то, что корреспондент образовательного приложения к газете «Таймс» назвал «воспитательным влиянием школьных списков литературы на читательские привычки населения». Даже если оставить за скобками любовь валлийцев к «Улиссу» Джойса, которую им активно прививали деятели науки и образования, первые места после «Властелина колец» занимают «1984» и «Скотный двор» Оруэлла и «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, недалеко от них ушел и «Повелитель мух» Голдинга. Все это хорошо знакомые произведения из школьной программы, которые обычно задают учащимся и разбирают на уроках, по большей части относительно короткие. А «Властелина колец» редко проходят в школе или университете (если вообще проходят). В учебных заведениях его недолюбливают, кроме того, это слишком длинный текст — более полумиллиона слов. Так что все его поклонники выбрали его самостоятельно, а не под влиянием преподавателей.

Комментаторы должны были бы задуматься еще об одном. Как сказано выше, отделить данные массовых продаж от претензий на долговечность или художественную ценность вполне возможно. Сейчас есть несколько писателей, которые опережают Толкина по объемам продаж (ежегодно или в последнее время): Ли Чайлд, Джон Гришэм, Стивен Кинг, Джордж Р. Р. Мартин, Терри Пратчетт, Дж. К. Роулинг и многие другие. Все они добились такой популярности не просто так, а в силу определенных достоинств, и, как говорится между строк в приведенной цитате из работы Сувина, тот факт, что критики не готовы даже попытаться найти эти достоинства, — это, скорее, камень в огород самих критиков, нежели популярных авторов. Но все равно произведения перечисленных писателей не очень похожи на произведения Толкина. На самом деле, трудно найти хоть одну книгу (за исключением разве что «Сильмариллиона» и «Поминок по Финнегану»), которая создавалась бы с меньшим вниманием к коммерческой составляющей, чем «Властелин колец». Ни один маркетолог в 1950-е годы не мог бы предсказать успех этой трилогии. Длинный сложный текст с приложениями, напичканный фразами на незнакомых языках, которые автор не всегда трудился переводить, и очень странный. По сути, «Властелину колец» пришлось создавать для себя отдельный рынок. Удивительно то, что, во-первых, ему это удалось, а во-вторых, в отличие от большинства произведений вышеупомянутых авторов (не в обиду им будь сказано), книги Толкина оказались долгожителями. «Хоббит» не сходит с полок книжных магазинов вот уже больше 60 лет, за это время было продано более 40 миллионов экземпляров. «Властелин колец» покупают уже почти 50 лет, общее число проданных экземпляров превысило 50 миллионов (а если учесть, что он обычно публикуется в трех томах, получается почти 150 миллионов отдельных книг).

Толкин и жанр фэнтези

Вернемся к моему второму аргументу и к тезису о создании нового рынка. Было бы несправедливо утверждать, будто до Толкина эпического фэнтези не существовало: ему предшествовала целая плеяда английских и ирландских писателей, например Э. Р. Эддисон и Лорд Дансени, а также американских авторов, публиковавшихся в бульварных журналах, таких как «Странные истории» (Weird Tales) и «Непознанное» (Unknown) (их анализ с примерами можно найти в моей антологии 1994 года «Оксфордский сборник фантастических историй» (Oxford Book of Fantasy Stories)). Однако «Властелин колец» быстро и безвозвратно изменил пристрастия читателей. Сейчас на английском языке ежегодно публикуется несколько сот романов в жанре фэнтези. Влияние Толкина часто заметно уже в заголовках — взять хотя бы серию «Маллореон» Дэвида Эддингса, первая книга которой называется «Часовые Запада», или произведения других авторов: «Братство талисмана», «Проклятие рубина»[6] и «Поход Лютиэн» (Lúthien’s Quest). Большинству авторов лучше удается скрывать свое литературное происхождение, но даже у тех из них, кто нащупал свой собственный узнаваемый стиль, таких как Стивен Дональдсон и Алан Гарнер, первые пробы пера обычно выдают глубокое влияние Толкина, о чем подробнее говорится ниже (см. стр. 489–494). Терри Пратчетт, чьи книги вот уже двадцать лет гарантированно попадают в список бестселлеров, начинал с «Цвета волшебства», который по крайней мере отчасти представляет собой дружескую пародию на Толкина и других писателей в жанре фэнтези. Кроме того, в книгах Толкина черпали вдохновение (и заимствовали оттуда персонажей и обстановку) создатели первых игр в жанре фэнтези и ролевых игр наподобие «Подземелий и драконов»: в статье об играх в жанре фэнтези, приведенной в «Энциклопедии фэнтези» (Encyclopedia of Fantasy) Джона Клюта и Джона Гранта, в числе прочих названы «Битва за Хельмову Падь», «Осада Минас-Тирита» и ролевые игры по Средиземью. Множатся и развиваются и компьютерные версии этих игр. Средиземье стало культурным явлением и прочно обосновалось в умах многих людей.

Что бы там ни говорили критики Толкина, его поклонников нельзя назвать необразованными или умственно отсталыми. Граница во вкусах пролегает не между примитивным (для широкой публики) и утонченным (для образованных), но скорее между предпочтениями обладателей общего и специального образования. Судя по всему, людям не приходится прививать вкус к Толкину — напротив, ради него они сами готовы повышать свой уровень знаний. Кто-то скажет, что в этом и состоит задача обучения — «направлять, а не заставлять», как гласит лозунг работников сферы образования. Толкин ответил бы на это, что он удовлетворял стремление к сказке, присущее нам от природы, уходящее в глубь веков, в те времена, когда только начали появляться первые письменные источники, будь то Ветхий Завет или «Одиссея» Гомера, и характерное для всех обществ. И если наши законодатели вкусов полагают, что это стремление следует подавлять, то это они бегут от реальности. По-настоящему грамотный человек сказал бы: «Naturam expelles furca, tamen usque recurret», что в переводе с латыни означает «Гони природу в дверь — она войдет в окно».

Писатель ХХ века

Создание или воссоздание целого жанра литературы — неожиданный результат для книги, написанной без малейшей оглядки на коммерческие соображения, порой в стиле, характерном для специальных текстов; причем это первое произведение Толкина для взрослых было опубликовано, когда ему самому было уже шестьдесят два года (в этом смысле его можно сравнить с «Улиссом» — тот стал для Джойса первым и единственным произведением крупной формы, и на момент публикации автору исполнилось сорок лет).

Что бы вы ни думали по поводу этого сравнения (кстати, между Толкином и Джойсом можно провести еще несколько параллелей, см. стр. 474–480), резюмируя вышеизложенное, можно сказать, что «Властелин колец», вне всякого сомнения, вошел в «золотой фонд» классики без помощи специалистов по литературе и даже вопреки их деятельной враждебности и, кроме того, задал планку и заложил основы для нового процветающего ныне жанра. И это произведение, и его автор заслуживают большего, нежели привычные рефлекторные отповеди (или непризнание), которые они получали до сих пор.

Во «Властелине колец» и «Хоббите» говорится о чем-то важном, и это действительно было важно для значительной части из тех миллионов человек, которые их прочли. У всех, кроме тех, кто нелюбопытен в силу своей профессии, может возникнуть вопрос: что же это такое? Нечто вневременное? Или современное? Или и то и другое одновременно? Последнее ближе к истине.

В этой книге я попытался найти объяснение успеху Толкина и изложить аргументы в пользу значимости его произведений. Она написана в продолжение другой моей книги о Толкине, «Дорога в Средьземелье»[7], изданной в 1982 году, а затем исправленной и дополненной в 1992-м, но с некоторым смещением акцентов и понимания. Основное различие между ними состоит в том, что «Дорога в Средьземелье» — это сочинение, в значительной степени продиктованное профессиональным пиететом (в изначальном смысле этого слова — «уважение к родоначальникам или предшественникам»). Прежде всего, я стремился поместить работу Толкина в филологический контекст, как указано выше, но с гораздо более подробным разбором. Я по-прежнему убежден в том, что этот пиетет был обоснованным и что о нем следовало заявить.

Однако же мне приходится неохотно признать, что не все интересуются готским или даже (в крайнем случае) древнескандинавским языком. Кроме того, даже профессиональные лингвисты понимают, что можно изучать язык «диахронно», то есть с исторической точки зрения, прослеживая его состояние в разные эпохи, но многое можно узнать и в том случае, если исследовать его «синхронно», то есть в том виде, в каком он существует сейчас. Точно так же и я по-прежнему убежден в том, что Толкина нельзя по-настоящему обсуждать без довольно-таки глубокого понимания древних произведений и древнего мира, который он пытался воссоздать (этот тезис я постараюсь развить в следующих главах), но осознаю, что его следует также рассматривать и трактовать с точки зрения его собственной эпохи, как одного из «писателей века», ХХ века, откликающегося на проблемы и тревоги именно этого столетия. Именно так его воспринимает большинство читателей, и разумно будет последовать их примеру.

План и содержание книги

Таким образом, в шести главах своей книги я стремлюсь не только рассмотреть множество источников, вдохновивших Толкина на описание Средиземья, но и показать, почему оно само стало жизненно необходимым источником вдохновения для множества читателей в условиях современной действительности. В каком-то смысле я не придерживался хронологического порядка. Теперь мы знаем то, чего не знали тогда, когда я работал над первой редакцией «Дороги в Средьземелье»: большую часть жизни Толкин посвятил составлению сборника легенд, который в итоге был опубликован посмертно в книгах «Сильмариллион», «Неоконченные предания Нуменора и Средиземья» и двенадцатитомной «Истории Средиземья»[8]. Значительная их часть была собрана еще до написания «Хоббита» и «Властелина колец», он обращался к ним и в течение долгих лет, пока создавал эти два своих произведения, и уже после их публикации. Если бы мы ставили перед собой цель проследить развитие Толкина как писателя, логично было бы начать с начала, а «Хоббита» и «Властелина колец» рассматривать как ответвления, которыми они в каком-то смысле и являются. Но для того чтобы увидеть его влияние на свою эпоху и его взаимодействие с ней, следует признать наиболее значимыми его произведениями именно эти две книги о хоббитах, поэтому начну я именно с них.

В первой главе я, в частности, рассматриваю литературную функцию хоббитов в лице Бильбо Бэггинса[9]. Я выдвигаю утверждение о том, что они прежде всего являются анахронизмами, существами из мира времен юности Толкина, которые, как и Бильбо, были втянуты в гораздо более древний героический мир гномов и драконов, варгов и медведей-оборотней. Однако Толкин, будучи филологом и одновременно ветераном пехотных войск, глубоко осознавал наличие преемственности между героическим и нынешним мирами. Значительная часть древнеанглийских слов ничем не отличается от современных, многие ситуации, по-видимому, повторяются. В то же время Роберт Грейвз, который был практически современником Толкина, рассказывает в своих мемуарах, опубликованных в 1929 году под названием «Со всем этим покончено» (Goodbye to All That), что, когда в 1919 году он поступил в Оксфордский университет, его преподаватель англосаксонского языка (интересно, кто это был?) с презрением отозвался о своем собственном предмете, назвав его неинтересным и неактуальным. Грейвз с ним не согласился:

Грейвз намеренно употребляет анахронизмы: «взвод», «расквартированный», «штабная палатка», «свинчатка» — это современные слова, которые вошли в активное употребление после Первой мировой войны. «Променад» — эвфемизм, бывший в ходу у солдат. А вот «таны» — совершенно архаичное слово. В то же время Грейвз как раз и отрицает всякий смысл анахронизма. В каком-то смысле «Хоббит» выполняет аналогичную задачу, но гораздо более сложную и масштабную. Он вводит читателей — даже детей — в совершенно незнакомый мир, но затем указывает им на то, что он не такой уж и незнакомый, что они в некотором роде могут считать его своим по праву рождения. В книге часто используется смешение стилей — языковых, нравственных, поведенческих, — но в конце демонстрируется единство и взаимопонимание на уровне более глубоком, нежели стилистический.

После того как Средиземье воплотилось в воображаемом пространстве, было бы относительно несложно написать продолжение книги, которое издатель Толкина немедленно у него потребовал. Во второй главе говорится о проблемах, с которыми столкнулся Толкин при создании «Властелина колец», — как творческих, так и организационных, — ставших особенно очевидными после публикации первых черновиков книги. Эти черновики способны обескуражить энтузиастов, поскольку из них, в том числе, очевидно, что те четкие тематические закономерности, которые отмечают многие критики (и я в том числе), судя по всему, вечно добавлялись задним числом.

Начиная писать книгу, Толкин в буквальном смысле не представлял, куда направляется. Однако в конце концов ему удалось не только безошибочно согласовать все закономерности культурных противопоставлений и культурных параллелей и выдержать все произведение в духе продуманной скрытой иронии, но и привязать всю его структуру к тщательно выверенной хронологии, которую он привел в Приложении В. На мой взгляд (насколько я могу судить), это одно из основных отличий «Властелина колец» от подражаний. Ни один профессиональный писатель, ориентированный на коммерческий успех, не стал бы даже пытаться провести такую сложную работу, требующую такого внимания от читателей. Однако и в структуре книги в целом, и в построении основных ее разделов, таких как глава «Совет», Толкин смог выплести невероятно сложную «нить» повествования, которая в лучших сказительных традициях воздействует даже на тех, кто этого не осознает, и заслуживает того, чтобы воздать ей должное.

В третьей и четвертой главах анализируются две наиболее современные темы, затронутые во «Властелине колец», — зло и мифы. Как уже говорилось выше, можно считать Толкина одним из представителей группы авторов, получивших психологическую травму, — все они были выдающимися писателями (большинство занимает высокие места в опросах, подобных тому, что провел «Уотерстоун») и все творили в жанре фэнтези или притчи. Помимо авторов, упомянутых на стр. 17 (Толкина, Оруэлла, Голдинга, Воннегута), к этой группе можно отнести К. С. Льюиса, Т. Х. Уайта и Джозефа Хеллера. Кто-то из них получил огнестрельные ранения (и Оруэлл, и Льюис были ранены в бою и едва выжили), кто-то пережил бомбежку (Воннегут находился в Дрездене в ту ночь, когда город был разрушен). Урсула Ле Гуин не сталкивалась с насилием напрямую, но ее мать, Теодора Крёбер, написала три разные книги об Иши — последнем из калифорнийских индейцев племени яхи, которое было полностью уничтожено поселенцами. Таким образом, большинства этих авторов близко или даже напрямую коснулись самые страшные явления ХХ века, которых не бывало и не могло быть раньше: битва на Сомме, бомбардировки Герники и Дрездена, ужасы концлагеря Бельзен, индустриализация военного дела, геноцид.

Можно сказать, что этот разный, но похожий опыт заставил всех представителей данной группы авторов задаться фундаментальным вопросом. Они были глубоко убеждены: то, что им довелось пережить, безоговорочно является злом. Кроме того, они ощущали — как и Грейвз, которого я цитировал выше, но гораздо глубже, — что объяснения, которые давали этим явлениям официальные органы в их культуре, были безнадежно несоответствующими, устаревшими, в лучшем случае не имеющими отношения к делу, а в худшем — таким же злом. Вернувшись из Испании, Оруэлл столкнулся с тем, что его личный опыт, в том числе ранение, считается незначительным происшествием, политическим заблуждением. Воннегут двадцать лет думал о том, как описать центральное событие своей жизни — разрушение Дрездена, — чтобы оно произвело впечатление на окружающих, предпочитавших отрицать случившееся или не думать о нем. При этом в нравственной философии современной этим писателям эпохи и культуры главенствовали такие мыслители, как Бертран Расселл (кстати, он, как и Толкин, публиковался у Стэнли Анвина и в своем юбилейном сборнике, вышедшем в 1967 году, был назван «философом века»). Но что Расселл мог сказать Льюису, например, о том, что тому пришлось пережить во Фландрии? Во время Первой мировой войны Расселл был пацифистом — это достойная позиция, но не слишком полезная для писателей, получивших психологическую травму, а кроме того, как с болью понял Расселл, когда вспыхнула Вторая мировая война, в некоторых обстоятельствах совершенно несостоятельная. Одним из аспектов полученной писателями травмы стало то, что искать объяснения им пришлось самостоятельно.

Все они создали свои собственные, очень индивидуальные образы и теории зла. Упомяну здесь только «Уходящих из Омеласа» Урсулы Ле Гуин (о цивилизации, благополучие которой зиждется на мучениях слабоумного ребенка), оруэлловского О’Брайена в роли следователя (образ будущего как сапог, топчущий лицо человека — вечно), «Книгу Мерлина» Уайта (где для человечества подбирается другое определение вместо Homo sapiens — Homo ferox, человек свирепый). Разумеется, этот список можно продолжить. У Толкина центральным образом зла, на мой взгляд, является «призрак» (wraith) — слово, наполнившееся новой страшной силой. Вокруг этого неоднозначного образа выстроена концепция Кольца, которое само по себе воплощает два отдельных соперничающих друг с другом утверждения относительно природы зла: одно официально признанное (но не внушающее доверия), второе — опасно еретическое (но с легкостью принимаемое в современных условиях). Толкин не только ставит вопросы по поводу зла, но и предлагает ответы и решения — это один из тех факторов, которые обеспечили ему непопулярность среди профессиональных пессимистов или модных нигилистов.

Тем не менее, хотя Толкин и остальные упомянутые мною авторы писали не о частном и личном (излюбленные темы «модернистских» произведений), но об общественно-политическом, очевидно, что у всех людей, кроме тех, кто принадлежит к наиболее защищенным в этом веке классовым группам, самые важные события в частной жизни (и особенно в смерти) часто и носили общественно-политический характер. И «бежать от реальности» пытаются как раз те, кто отворачивается от этой мысли и предпочитает, как выразился Грейвз, оставаться в «гостиной» литературной традиции.

В четвертой главе при обсуждении темы зла отмечается, во-первых, очевидная связь между «Властелином колец» и современной историей (Толкин отрицал, что использовал аллегорию, но соглашался с тем, что книга «применима» в нашем мире), а во-вторых, попытка выйти за пределы актуальности и архаичности и дойти до того, что стоит над ними, — вневременности, «мифического пространства» и толкиновского своеобразного, но основанного на глубоких познаниях представления о литературной традиции.

Кроме того, в этой главе анализируется один из основных очевидных парадоксов «Властелина колец». Мы знаем, что эта книга была написана искренне верующим христианином и многими воспринимается как глубоко религиозное произведение. И в то же время там почти нет прямых отсылок к религии. Возвращаясь к теме, которая была поднята в первой главе, я постулирую это так: «Властелин колец» сам по себе может считаться мифом в том смысле, что он представляет собой опосредованное произведение, в котором сочетаются, казалось бы, несочетаемые вещи: язычество и христианство; эскапизм и реальность; миг победы, который в долговременной перспективе оборачивается поражением, — и разгромное поражение, которое в конечном счете несет победу.

В двух последних главах два основных произведения Толкина рассматриваются в контексте остальной его литературной деятельности, часть плодов которой была опубликована при его жизни, а часть — только посмертно. Основная задача пятой главы — снабдить читателя путеводителем по книге, опубликованной под названием «Сильмариллион». Эта книга не соответствует никаким современным канонам литературы, однако при этом она не получила внимания, обычно уделяемого «экспериментальным» произведениям. В этой главе также рассматриваются рост и развитие «сильмариллиона» (со строчной буквы), под которым я понимаю множество составляющих легендариума, опубликованного в конечном счете в виде двенадцатитомника «История Средиземья». В главе раскрываются две основные темы. Во-первых, это собственное многогранное представление Толкина о литературной «глубине», в соответствии с которым такая работа, как знаменитые «Песни Древнего Рима» лорда Маколея, приобретает особое очарование за счет того, что в ней чувствуется и древняя, ныне утраченная история, и более поздняя и менее правдивая история, известная нам сегодня. Во-вторых, это глубокая печаль, пронизывающая все версии сильмариллиона, — оглядываясь назад, эту печаль можно заметить даже у веселых хоббитов и в их эпосе «Властелин колец».

В шестой главе рассматриваются некоторые из причин этой печали и то, что можно узнать о внутреннем мире Толкина из его менее значимых работ (и то, что он, при всей своей нелюбви к биографиям, сам стремился нам о нем сообщить). Одной из особенностей этой главы является тезис о том, что по крайней мере два из его опубликованных коротких произведений, «Лист кисти Ниггля» и «Кузнец из Большого Вуттона», представляют собой две разные «автобиографические аллегории». Может показаться, что это утверждение не выдерживает критики — как известно, Толкин явно выражал неприязнь к аллегориям. Тем не менее я надеюсь, что мне удалось его доказать, причем даже в рамках узкого определения аллегории, данного самим Толкином. На мой взгляд, он считал, что у аллегории есть свое место и свои правила, и его насмешки были направлены на тех, кто использовал и искал ее за пределами отведенного ей пространства. В промежутке между разбором двух этих рассказов — одного раннего, другого позднего — я рассматриваю небольшой сборник стихотворений, опубликованный Толкином и выдержавший несколько прижизненных переизданий, и в некоторых случаях прослеживаю их связь с его личным мифом об утраченном пути, который встречается в двух разных заброшенных черновиках, написанных в попытке создать еще одно масштабное художественное произведение. Единственной безусловно успешной книгой Толкина помимо «Хоббита» и «Властелина колец», опубликованной при его жизни, стала необычно веселая сказка «Фермер Джайлз из Хэма». Далее я пытаюсь вписать эту работу вместе с двумя другими поэтическими произведениями в опять-таки своеобразное, но основанное на глубоких познаниях представление Толкина об истории литературы.

Наконец, в заключительной главе я вновь рассматриваю критику произведений Толкина, выплеснувшуюся в возмущение, о котором шла речь в начале вступительной главы. Во многом она похожа на игру в угадайку. Мало кто из критиков Толкина был готов облечь свое недовольство в структурированную форму, пригодную для обсуждения (все же некоторые достойные исключения существуют); один из самых яростных его противников даже признался мне в частном порядке по дороге из студии «БиБиСи», где мы участвовали в радиодебатах, что вообще не читал трилогию, на которую только что активно нападал. Поэтому иногда вместо доказывания мне приходится заниматься опровержением — не самый идеальный метод. Однако это явление отчасти можно объяснить постоянным выражением неприязни к влиятельному и четко определенному разделу литературы. Вполне вероятно, что причина такой неприязни во многом связана с причинами его успеха. Толкин бросил вызов самому авторитету «грамотных» людей, а такое никогда не прощают.

В рамках этого анализа также имеет смысл подробнее рассмотреть подражателей Толкина. Нельзя точно сказать, что именно нравится людям в его книгах, но можно посмотреть, что пытались повторить другие писатели, а от чего старались держаться подальше. Разумеется, некоторые из них отошли от замыслов Толкина, использовав его работы исключительно как отправную точку и избрав совершенно иные пути, — и даже в некоторых отношениях его превзошли. Можно сказать, что последнее — одна из лучших вещей, которые могут произойти с писателем-новатором. Толкин и сам сообщал (см. «Письма», № 131), что некогда надеялся составить циклы, которые должны были, «однако, оставлять место для других умов и рук». Но тут же самокритично отрекся от этой надежды: «Вот абсурд!» (это было в 1951 году, когда «Властелин колец» еще не был опубликован).

Тем не менее другие филологи-творцы добились аналогичных результатов. Сегодня ученые смотрят на «Калевалу» Лённрота с подозрением, поскольку он, как и Вальтер Скотт в своих «Песнях шотландской границы», не просто собрал и записал народные сказания, но дописал их, переписал и дополнил, так что уже нельзя понять, где заканчивается «подлинник» и начинается его собственное творчество. Тем не менее дата публикации «Калевалы» отмечается в Финляндии как национальный праздник, а сама эта работа стала краеугольным камнем национальной культуры. Аналогичные обвинения во вмешательстве в оригинальный текст выдвигались и в отношении «Сказок» братьев Гримм, однако на протяжении двух столетий они обогащали не только национальную, но и международную культуру и приводили в восторг сотни миллионов детей и взрослых. Датчанин Николай Грундтвиг настаивал на концепции levende ord, «живого слова». Филологу, «любителю слов», недостаточно быть просто ученым. Этот ученый должен претворять результаты своих изысканий в жизнь, в речь и в воображение всего мира.

В 1951 году Толкин, как и конунг Теоден при своем первом появлении в книге, вряд ли мог надеяться на подобный успех. Однако к своему смертному часу он, как и Теоден, мог сказать, отходя к (филологическим) праотцам: «Я не посрамил их памяти». Наследие Толкина не менее роскошно, чем у любого из его предшественников.