Джафар и Джан

10

Все побеждает любовь. Джан написала эти древние слова на песке, но в ее душе они высечены на вечном граните.

Все побеждает любовь, и смерти не одолеть ее.

Вернувшись с берега, счастливая и радостная, Джан вспомнила, как в этой самой комнате она была готова выпить яд. Не поклянись тогда няня, что ничего не сделает Джафару, выпила бы… Няня, няня… Без нее не увидела бы Джафара. Хорошая она, но теперь на няню никакой надежды. Джан обещала ей больше ни о чем не просить – с тем условием и на берег шли. Но с Джафаром Джан встретится. Сегодняшний день, завтрашний, а послезавтра ночью она пойдет на берег одна… Нехорошо красть, стыдно красть, но все-таки надо украсть у няни ключ. Только бы Олыга не забросила его куда-нибудь – через стену сада и мужчина не перелезет.

Судьба, или милосердный Аллах, или шайтан, или все трое вместе пришли девушке на помощь. Няня действительно собиралась бросить ключ в Евфрат. Собиралась, но раздумала. Хозяйственной женщине стало жалко вещи, за которую – шутка сказать – заплачено три серебряных диргема. Пока спрятала ключ в мышиную дырку. В первую же ночь подумала о том, что ей самой он может пригодиться. Ходить со сторожем жирафов на берег няне не нужно. Достаточно выйти за ограду, и они могут встретиться. Мужчине-то все легко, ей же пробираться в его каморку пока ой как трудно… Хорошо, если удается раз-два в месяц, а она ведь не старуха, совсем не старуха. И няня Олыга решила, что ключ в Евфрат она не выбросит.

Оттого, что он лежал в мышиной дырке, Джан, конечно, легче не было. Она не раз приходила в комнату няни поговорить о том, о сем. Ничего необычного в этом не было – вы знаете давно, что принцесса любила няню Олыгу много больше, чем девятерых отцовских жен, своих семнадцать сестер и четырнадцать братьев, каждого и каждую в отдельности, а может быть, и всех вместе. Приходила, садилась на нянину постель. Когда Олыгу позвали однажды к главному евнуху, успела заглянуть в нянин ларец, подняла подушку, пошарила под кошмами. Ключа не было… Так прошел и один день, и другой. Джан приуныла. Приближалась та ночь, когда она должна была встретиться с Джафаром. Тени в саду уже начали вытягиваться. Жасмин запах сильнее.

Все побеждает любовь, но двери в стене и она не пробьет. Придется ждать, может быть, долго ждать… Джафар подумает – обманула. Надо было сказать – приду, если не помешают, а ей казалось тогда, на берегу, что никто и ничто помешать не может.

Джан помогли мыши. Не сказочные мыши, у которых есть свой халиф с тремя хвостами, в кафтане из лепестков гвоздики и в короне поменьше перстня халифа правоверных,– помогли самые обыкновенные мыши.

Как и многие девушки, принцесса боялась пауков (особенно утренних, которые, как уверяют франки, приносят печаль). Боялась жаб, мокриц, нетопырей, улиток, но, странное дело, мышей она любила. Когда была маленькой, не раз тайком выпускала перепуганных сереньких зверьков, попавшихся в мышеловки. Должно быть, их потомки и решили отплатить девушке добром.

Под вечер Джан сидела в комнатке няни и грустила. Олыга, хорошо понимавшая, почему у нее опять круги под глазами, нежно гладила черные волосы своей питомицы.

– Смотри, смотри…– зашептала няня,– мышиная свадьба…

Из норки около сундука неслышно выбежали три мыши и принялись гоняться друг за другом, на мгновение останавливались, сбивались в серый треугольник и снова начинали свою любовную беготню от одной стены к другой.

И на этот раз няню вызвали к главному евнуху – в трезвом виде он был старик беспокойный и хлопотливый. При первом же движении людей мыши шмыгнули в норку и больше не показывались. Джан продолжала сидеть на няниной кровати. Думала о том, что ночь приближается. Джафар зажжет костерчик, как было условлено, трижды сыграет короткую песенку, а она не сможет прийти.

В комнате было тихо. Только сверчок временами принимался трещать да в норе мыши подняли возню. Они пищали, шуршали, перекатывали что-то тяжелое. Джан от скуки решила посмотреть, в чем у них там дело. Подошла к норе. Отверстие оказалось довольно широким. Девушка храбро запустила в него два пальца и вытащила ключ с мудреной бородкой, тот самый ключ… он был густо смазан маслом. Мыши, очевидно, сразу же облизали его сверху и пробовали перевернуть тяжелую, вкусно пахнувшую штуку. Поблагодарим же вместе с Джан пугливых сереньких зверьков, так как не будь их, пастух Джафар вряд ли бы увиделся еще раз со своей возлюбленной, и нам пришлось бы преждевременно оборвать этот рассказ. Поблагодарим и няню Олыгу за то, что в тот вечер она не собиралась к своему другу, сторожу при жирафах.

Джан не раздумывала над тем, что с ней будет после этого ночного свидания. Страха у нее не было. Не понадобилось и пальмового вина. Выпила только три чашки крепкого кофе. Мысли стали ясными и точными. Главное не подавать вида – все как всегда. Поужинала, поболтала с няней, сотворила вечернюю молитву, ложится спать. Ничего не приготовлено. Ни деревенской рубашки, ни сандалий из сыромятной кожи, ни черного плаща достать нельзя. Няня все унесла к себе в комнату и заперла в ларь. Обойдется и так. Сафьяновых туфель, расшитых золотом, надеть невозможно. Пойдет босиком, как ходила в оазисе Алиман, когда была в гостях у бедуинов. Плохо вот, что рубашки нельзя переменить. Прозрачного египетского полотна ни служанки, ни их племянницы не носят. Вместо абайе возьмет кусок черного бархата, которым прикрыта ниша с кафтанами. К утру бархат будет на месте. Теперь остается ждать полуночи. Когда пропоют вторые петухи, Джафар трижды сыграет сигнал – короткую худу, песенку верблюжьих погонщиков.

Как всегда, широкие окна распахнуты. Как всегда, в правое виден золотой ковшик Большой Медведицы, а в левое – серебристая Вега. Тишина. Журчит фонтан. Иногда ворочается в своей клетке сонный попугай и бормочет вполголоса:

– Бисмиллах… Бисмиллах… Бисмиллах…

На серебряном дереве в углу комнаты тускло горит масляная лампада-ночник. От нее бродят по стенам и по потолку беспокойные тени. Надо задуть ее заранее, чтобы не было видно из сада, что делается в комнате. Тишина. Темнота. Звезды горят золотыми гвоздиками на бархате неба. Джан знает, что не заснет. Этого бы только не хватало… После ужина она, к удивлению няни, попросила сварить еще кофе. Щеки до сих пор горят, и мысли бодрые, четкие, легкие.

На птичьем дворе пропел один петух, другой. Началась петушиная перекличка в городе. Джан вскочила с дивана. Подоткнув длинную рубашку, завернулась с ног до головы в черный бархат. Совсем темно в саду. Лунный серпик скрылся за облаком. В трех шагах ничего не видно. Легко соскочила с подоконника, осмотрелась. Кажется, никого… Слилась с темнотой. Исчезла.

На берегу призывно поет най, и душа Джан ему вторит, словно эхо в горной лощине.

Девушке не страшно, хотя шайтановы родичи – нетопыри опять петляют над ее головой, заслоняя звезды торопливыми крыльями, а босые ноги вот-вот наступят на слизкого червяка. Ничего нет, – ни темноты, ни джинов, которые любят мрак, ни червей, ни страха перед тем, что будет. Есть красное пятно костерчика, призывная песня флейты и поющая душа.

Пальцы Джафара быстро бегают по гладкому тростнику. Звуки летят в темноту, точно стайка птиц, которых вспугнул верблюжий караван. Юноша стал спиной к огню, вглядывается в темноту. Обещала прийти, должна прийти, придет, конечно, придет, но нет ее… Тихо на берегу и темно.

Обещала, придет, наверное придет, иначе лучше утопиться… Джафар опять поднимает флейту, опять в ночную темноту летят звонкие стаи. Ему чудится, что сквозь привычный запах речной тины пробиваются душистые струйки. Сильнее, сильнее. Струйки слипаются в ручьи, ручьи в озеро. Оно выходит из берегов, и Джафара захлестывает цветочная волна. Ее цветы, ее.

– Эсма!..

Сняв абайе, она вынырнула из темноты, как желанный сон. Мгновение тому назад там никого не было и вот она стоит перед ним с распущенными волосами, одетая в призрак рубашки, и Джафар со страхом смотрит, не просвечивает ли и ее стройное тело.

– Джафар, что с тобой? Это я!..

Нет, не призрак. Ее голос. Ее родинка над левым глазом. Живая Эсма. Перепрыгнув через охапку хвороста, он бросается к любимой. Няни нет. Никого нет. Некого бояться.

Их поцелуй долог, долог, и обоим хочется, чтобы он никогда не кончился. Какие могучие руки у Джафара и как осторожно они скользят по паутине рубашки. К чему она здесь – только мешает найти губами блаженную дорожку между грудей.

– Милый, не надо…– она пробует удержать его руки, но разве можно сладить с ними… Они – как ласковое железо. Да и к чему противиться? Все равно… Рубашка-призрак падает на песок, и принцесса Джан, нагая, радостная, смеющаяся, готова покорно сгореть на костре страсти.

Но, когда Джафар берется за ремешок, который стягивает его козью шкуру, в девушке вдруг просыпается страх, жуткий, тяжелый, давящий. Она дрожит. Проклинает тот час, когда решила одна прийти на берег. Готова голая убежать в темноту. По книгам знает все, в мечтах столько раз становилась женщиной, но наяву страшно. И отдаться страшно, и подумать страшно, что будет потом, и страшнее всего этот распаленный желанием нагой мужчина, который схватил ее за руки. Не Джафар это, и глаза не его – чужие, упрямые, жуткие.

Джан всхлипывает, Джан умоляет.

– Милый, не надо… милый…

– Хорошо, родная…

Джафар не мальчик. Знает, что девушке то, что должно случиться, страшнее, чем воину первый бой. Пересилив себя, он усаживает Джан на песок, нежно обнимает властными руками. Ласкает ее всю. Несчетно целует вздрагивающую душистую грудь. И снова по телу девушки разливается блаженный огонь, огонь всесожигающий, неудержимый, последний…

Весь тот день Аллах был весьма озабочен. Мир лежал во зле, и шайтан, пользуясь этим, становился все смелее. Всемогущий подумал даже, что проще всего было бы спалить землю, подобно тому, как земледелец сжигает сноп, густо зараженный спорыньей. Подумал, но решил подождать – по благости своей пожалел правоверных, совершающих намаз пятирежды в день. Всюду, однако, люди творили несуразицу. В Куябе хакан – князь русов, вместо того чтобы принять ислам, допустил в свою столицу христианских попов. В Пекине китайцы убили восьмидесятилетнего хаджи, тщетно пытавшегося доказать этим длиннокосым кафирам, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его. Заодно, правда, убили и индийского факира, но это Аллаха ничуть не обрадовало. В Кордове тамошний эмир взял в жены христианку и позволил ей по-прежнему молиться своему пророку.

Хуже всего, однако, обстояло дело в самом Багдаде. Давно уже следовало заняться тамошними неполадками, но сначала Аллах хотел упорядочить вопрос о времени. В надзвездном мире, как известно, времени нет вовсе, прошлое там ничем не отличается от будущего, и никто никуда не может опоздать, что для бесплотных духов весьма удобно. Беда была в том, что на земле-то время существовало, и путаница благодаря этому получалась несусветная. Аллах собирался для руководства делами человеческими завести на небесах эфирные часы, которые бы шли подобно земным. Без них ангелы, посылаемые с поручениями, вечно путали. То являлись на два столетия раньше, чем нужно, то пытались навести порядок лет через пятьсот после беспорядка, который они должны были предупредить.

Вопрос о согласовании безвременья и времени Аллах все же решил отложить. Его следовало обсудить спокойно, а в тот день всевышний был весьма взволнован. Огорчили и разгневали его и Куяба, и Пекин, и Кордова, но более всего багдадские мотазалиты* (одно из философских видоизменений ислама, который в IX столетии еще не получил окончательного оформления). Они все больше и больше забирали силу при дворе. Оказалось даже, что Альмамун, сын и наследник Гарун аль-Рашида, и тот готов уверовать в их ересь, да и сам халиф, вместо того, чтобы покарать нечестивцев огнем и мечом, ежевечерне распивает с ними кофе.

Выслушав доклад архангела, посланного расследовать мотазалитскую ересь, Аллах вспылил. Нечестивые ослы! Собаки, лишенные благодати! Доказывают, что множественность атрибутов бога – одно суесловие и вздор! Коран, изволите видеть, для них книга как книга! Отрицают предопределение! Думают, что будущее подобно полке с книгами – что захотел, то и выбрал. Как бы не так…

Приговор всемогущего был короток. С завтрашнего дня для мотазалитов все наоборот. Ждет мальчика, родится девочка или гермафродит. Охотится за антилопой, стрела попадет в корову. Захочет, чтобы сын стал хакимом, выйдет из него базарный заклинатель змей. Увидят еретики, что значит предопределение! А их противникам, мутакаллимам, отныне благоденственное и мирное житие, на враги же победу и одоление… Воздается комуеждо по делам его.

Покончив с мотазалитами, Аллах собирался почить от дел своих, но в это время взор его упал на босую Джан, выпрыгнувшую в окошко. Случай был прост и ясен. Заниматься им самому владыке неба и земли, порядком уставшему за день, не хотелось. Однажды он послал для спасения принцессы большую синюю муху. Другой раз внушил няне Олыге сон о мертвом муже. Теперь дело обстояло серьезнее. Пламя девичьей страсти так разгорелось, что отпугнуло бы и мух и сны. Требовалось личное вмешательство бесплотных сил, и Аллах поручил охрану невинности Джан архангелу Митраилу.

Из всех небесных послов он считался самым надежным. Твердо помнил разницу между субъективной длительностью и объективным временем. Знал, что только первая непрерывна, а второе прерывисто и вообще даже не время само по себе, а проекция времени в пространстве. На небесах, как и на земле, в этих делах мало кто тогда разбирался. Архангел же Митраил до сих пор не забывал ни на мгновение, что смешать длительность со временем – ошибка, непростительная и непоправимая. В мгновение ока он пролетел мимо созвездия Гончих Псов, едва не запутался в Волосах Вероники, обогнул звезду Альфа Центавра и неслышно опустился на берегу Евфрата в пяти шагах от Джафара и Джан. Оставалось только погасить любовный пламень пастуха-музыканта, подобно тому, как в деревнях сбежавшиеся соседи тушат загоревшуюся саклю. Архангел уже зачерпнул невидимым ковшом незримую воду, хотел ее плеснуть на сердце Джафара, но вместо этого, словно художник, залюбовался юными обнаженными телами, готовыми слиться воедино. Вспомнил, как шесть с половиной объективных столетий тому назад, в такую же темную, теплую ночь он прилетел в Рим взглянуть, что делается на вилле императора Публия Элия Адриана. Опустился тогда среди лужайки, где караул легионеров жарил на костре жирную баранью ногу. От нее противно пахло кухней, но в конце лужайки архангел заметил бронзовую группу на пьедестале из белого мрамора. Подошел поближе и залюбовался, как сейчас. Нагой юноша из темной бронзы и девушка, вылитая из светлой, лежали, прижавшись друг к другу. Она закрыла глаза и запрокинула голову, готовая отдаться молодому атлету. Отблески костра скользили по его мускулам, и напряженное бронзовое тело словно дрожало от страсти. И светляки летали тогда в саду императора, как летают сейчас. Все как тогда, все как тогда… Только костерчик поменьше римского.

Небесный посланец замечтался. Очнулся от стона Джан и с ужасом понял, что все кончено.

Теперь и сам Аллах не сможет сделать случившегося не бывшим. Он всемогущ, но сам соизволил ограничить себя законами логики. Два века тому назад по неизреченной своей милости вернул, правда, сокровище девства одной старухе весьма праведной жизни, которая потеряла его во дни неразумной юности. Однако архангел Митраил, хотя и не был наделен всеведением, сразу сообразил, что святой из принцессы Джан во всяком случае не выйдет. Безнадежно… И он удалился так же неслышно, как прилетел. Удалился, горестно поникнув головой – и девушки было жаль, и страшно неминуемого гнева Аллаха.

А Джафар и Джан лежали в блаженной истоме, ласкали друг друга и, перед тем как расстаться, решили выкупаться. Небо очистилось. Поперек Евфрата протянулся бледный лунный мост. Входя в реку, принцесса поморщилась от боли, но в прохладной воде она быстро прошла. Радостная и спокойная, Джан плыла по-морски, бесшумно разводя руками, хотя никогда не видела моря.

Рядом с ней Джафар неторопливо плыл саженками и при каждом взмахе поднимал снопы серебряных искр. Принцессе, только что ставшей женщиной, хотелось, чтобы всегда было так – плыть рядом с любимым по морю жизни, и чтобы никто не мешал, не запирал, не леи с поучениями…

Камыши стояли черной стеной. Вода мягко светилась. Джафар и Джан плыли в страну будущего.

Вернулись к своему костру, взявшись за руки, как дети, которым хочется поскорее добежать домой. Вытереться было нечем. Джан боялась измять рубашку. Джафар подбросил сухого хвороста. Сучья затрещали, окутались белым дымом, и вдруг сразу вырвалось из него высокое, веселое пламя. Девушка сидела на козьей шкуре у костра, обняв колени, как она любила сиживать у себя в комнате.

– Отчего ты смеешься, милая?

– Так…

Черные глаза искрятся. Мысли прыгают веселыми чертиками. Хорошо так… Ни дворца, ни няни, ни евнуха Ибрагима… Няня хорошая, но без нее еще лучше. Одни, вдвоем… Она кладет голову на плечо Джафара, спокойно и нежно целует кожу, пахнущую водяной свежестью.

– Милый…

– Родная…

Он задумчиво смотрит на подругу. Целует черные душистые волосы.

– Дорогая моя, скажи мне правду…

– Какую правду, Джафар?

– Кто ты, Эсма? Я неграмотный, но я же понимаю… Нет таких служанок на свете.

– Не служанка, милый, племянница служанки.

– Скажи правду, Эсма, скажи…

Она смеется, чертит прутиком на песке непонятные знаки.

– Правда, Джафар. Я племянница служанки бога. Не пугайся, не пугайся – мы все его слуги.

– Ты все шутишь… Хочу знать, кого я люблю. Должен знать.

Становится серьезней. Хмурит тонкие брови.

– Не спрашивай, не думай, не старайся узнать. Обещай мне – иначе никогда больше не приду. Обещаешь?

– Обещаю, но…

– Нет, Джафар. Никаких но… Если любишь, молчи, не спрашивай. Иначе конец.

– Ну, ладно… А есть ты хочешь?

Опять смеется.

– Хочу, дорогой мой, очень хочу.

– Смотри, что я для тебя припас. Сейчас испечем.

– Вот забавно… В жизни таких не видела.

– Самые вкусные, Эсма. Свеженькие – вечером набрал.

– Да чьи же это?

– Ибисиные.

– Ибисиные… а их разве едят?

– Эх ты, маленькая моя… И ничего-то она не знает.

– Так-таки совсем ничего? – хохочет звонко.

Ласкается. Никогда еще не было так весело принцессе Джан, дочери эмира анахского, правой руки повелителя правоверных. И дворцовые повара еще никогда не готовили такого вкусного кушанья, как печеные яйца ибиса с черствым хлебом, особенно если их есть ночью, сидя без рубашки у костра с юношей, которого любишь.