Джафар и Джан

9

Вы знаете, что весной следующего года влюбленная девушка уговорила няню устроить ей встречу с музыкантом.

Было начало апреля – та пора, когда на берегах Евфрата цветут лиловые и желтые ирисы, а в садах Анаха белые звездочки осыпают кусты жасмина. Вечером прошел небольшой дождь, и после него цветы запахли еще сильнее. Наступила ночь, тихая и теплая. В воздухе стоял густой пряный аромат, словно юная женщина разбила флакон с духами в своей опочивальне. Недавно народившаяся луна неуверенно светила сквозь легкую дымку.

По тропинке вдоль камышей медленно шли две фигуры, с ног до головы закутанные в черные плащи-абайе. Мужчины или женщины? Только по походке можно было бы догадаться, что женщины, но, к счастью, догадываться было некому. Няня Олыга три ночи подряд пробиралась на эту тропинку. Вглядывалась, вслушивалась… В темноте даже бродячие собаки сюда не забегали.

Перед тем как выйти в сад, где, притаившись среди кустов, ее ждала няня, Джан выпила большой кубок пальмового вина. В голове пошел веселый туман. Девушка больше не волновалась. Будь что будет… Ключ повернулся бесшумно. Калитка не скрипнула – няня загодя смазала и замок, и дверные петли.

Джан шла как во сне. Черная вода Евфрата слегка отливала серебром. В камышах протяжно и нежно позванивали жерлянки. Где-то вдалеке кричала ночная птица, и принцессе чудилось, что она твердит: да-да-да… Да-да-да… Увижу, увижу… Сердце билось легко и быстро. Тополя были словно вылиты из металла. Неслышными белыми хлопьями летали поденки. Иногда появлялся шайтанов родич – нетопырь, бестолково петлял над путницами и снова пропадал во мгле. Джан с детства боялась летучих мышей, но теперь ей было все равно. Дальше, дальше… скорее к тому пламенеющему пятну. Костерчик Джафара… Няня все высмотрела. Он каждый вечер раскладывает огонь. Ловит белых мух на приманку рыбам. И в земле русов их ловили, только позже – под осень. Пастух сидит до поздней ночи один, и место глухое. Ближе, ближе. Красное пятно стало живым огнем. То спадает, то взвивается острым языком. Дым занавеской, и по ней движется тень, его тень. Ноги длинные-длинные… Протянулась рука великана. Опять взметнулся огонь… Высокий голый мужчина, кажется, совсем голый. Как же быть?.. Джан остановилась. Всматривается. Нет, поясница обернута какой-то шкурой. Идет дальше, няня за ней.

Кажется, шаги. Да, шаги. Юноша недовольно оборачивается. Кого еще шайтан принес?.. Как будто женщины. Протирает глаза, ослепленные костром. Ну да, женщины… Остановились. Кланяются. Прикладывают руку ко лбу.

– Добрый вечер!

– Добрый вечер!

Одна старая, другая… Где-то он видел это лицо. Нет, не видел. Почудилось.

– Иэ, уалейд…

Молодая смеется. Какой голос, какой смех… Веселые глаза блестят. Маленький рот просит поцелуя. Она… Чудесная мучительница, та, для которой он слагал свои степные песни. Гурия рая, сошедшая на землю. Не может быть такого голоса у обыкновенной девушки.

– Ну, чего ты на нас уставился? Думаешь, привидения?

Опустила капюшон. Еще ярче блестят ее глаза, большущие, черные. Ни у одной девушки не видел Джафар таких глаз.

– Слушай, парень, мы с теткой устали – посидим у твоего огонька. Не бойся, мух не распугаем. Можно?

Нет, она живая, настоящая. Обтерла вспотевший лоб рукавом рубахи. Шутит. Голос у Джан звучит уверенно. Думала, думала, что же будет, что скажет, и все оказалось легко и просто…

Сидят, разговаривают. Совсем как там, в оазисе Алиман.

– Как тебя зовут, парень?

– Джафар… а тебя?

Не сразу ответила. Не принцесса же Джан, дочь эмира анахского… Об имени-то и не подумала. Поперхнулась, закашлялась. Вытерла губы.

– Как зовут?.. Эсма.

– Хорошее имя…

– Тебе нравится?

– Нравится…

– Ну, и мне тоже.

Про себя думает: надо не забыть, что я – Эсма. Была когда-то такая поэтесса – мединка. Сочиняла насмешливые стихи против Мухаммеда, и пророк велел ее казнить. Не очень подходящее имя, но теперь уже поздно менять. Пусть буду Эсма, племянница дворцовой судомойки, сиротка Эсма.

– Ты и живешь во дворце, Эсма? Расскажи, как там…

– Ну, что ты, что ты… Никогда не была, а живу близко, около… Мы с теткой сегодня ходили в деревню и задержались. Ох, знаешь, Джафар, страшно ночью одним…

– А почему же вы не остались ночевать? Утром бы и вернулись.

– Нельзя, тетке надо к рассвету во дворец. Строго там. Опаздывать – ни, ни…

Нет, нелегко с ним: отчего, да где, да почему.

Еще спросит, чего доброго, в какой деревне были и сколько времени шли. Названия-то Джан знает, а сколько куда ходу, для чего ей нужно было?.. Нет, пронесло… Прежде никогда не ловил рыбу – негде было, а здесь, в Анахе, полюбил. О мухах, об удочках, о разных рыбьих породах – какая насадка нужна на сома, и какая на щуку, и какая на язя… Джан знает, что щука вкусна, пока не слишком велика, а подают ее с рублеными яйцами и маслом, сома же приличные люди вообще не едят – рыба для батраков. О язях она что-то читала в книге о животных, но что – никак не может припомнить.

Хотелось бы о музыке, а не о рыбах, но нельзя. Племянница судомойки ничего в ней не понимает. Пристально смотрит па Джафара, внимательно слушает. Не только красив, но и голос хороший, бархатный. И смеется он хорошо, заливисто. Рыба так рыба… Пускай говорит о рыбах, лишь бы говорил. Увидимся еще – поговорим о другом.

Няня Олыга твердила весь день – первый и последний раз. Ну, нет, не последний… Непременно увидимся. Джафар замолчал. Говорит Джан. Торопится. Думает, что если спешить, не так заметно, как говоришь. Жаль, что по-простому не умеет. Пробовала, готовясь к этой встрече, но не вышло. Что она делает? Опять поперхнулась…

– Я… у меня много работы, Джафар, я вышивальщица. В мастерской? Нет, нет, дома. Няня… тетя не хочет, чтобы я поступала к хозяину. Там, знаешь, всякое бывает… Девушке лучше дома. Я вышиваю, а тетя продает. Сколько зарабатываю?.. Нет-нет, не холодно, мне жарко, только что-то в горло попало. Не могу откашляться… Сейчас, сейчас… Ну, вот… Да, неплохо зарабатываю. Я все умею – по тюлю, по сафьяну, по кисее. Недавно хороший заказ был – дочка эмира выходила замуж, и я вышила для нее десять пар сафьяновых туфель. Сколько? Какой ты любопытный, Джафар!.. Хорошо заплатили, вот и все…

Вышивать Джан умеет с детства. На самом деле хорошо вышивает. Отец, когда вернулся из земли франков, все рассказывал, как дочери короля Карла пряли лен. Велел выучить ее золотошвейному делу. Оттого и назвалась вышивальщицей. Говорить об этом может сколько угодно, но откуда ей знать, почем за вышивание платят. Трудно врать, ой, трудно. На самом деле стало жарко Эсме-Джан. И от вранья жарко, и ночь теплая, и костерчик рядом. Сняла абайе, разостлала на песке. Сидит в одной рубашке, обхватив тонкими руками колени. Какие руки у нее – совсем точно у хозяйской дочери, которая, говорят, и иголки с пола сама не поднимет.

– Джафар, а ты что же… Места хватит.

Сидят на плаще рядом. Большущие черные глаза совсем близко. На загорелой шее вздрагивает жилка. У Джафара радостно колотится сердце. Она, она… Та самая, которая снилась, которой он часами играл свои песни. Пришла на самом деле – живая, веселая, душистая. От ее волос, от рубашки, от рук пахнет какими-то чудесными цветами. Хорошо, что пастух Джафар ровно ничего не понимает в духах. Судомойкина племянница, сиротка-вышивальщица, надев рубашку из деревенского холста, по привычке прошлась по ней и по волосам пробкой флакона, недавно привезенного из Индии.

Но кольцо Джафар заметил. Девушка поправила растрепавшиеся косы, и на пальце у нее вспыхнул кроваво-красный рубин.

– Покажи, Эсма… Какое у тебя красивое кольцо.

Куснула губку. Вот ведь… Все, кажется, сняла, и жемчужную нить, и кулихал, и ассовир, а кольцо-то и забыла.

– Красивое… Да, стеклышко хорошее. Знаешь, у богатых рубины, а с меня и такого хватит. Нет-нет, оставь, Джафар.

– Да ты не бойся, не возьму же…

– Знаю, что не возьмешь. Не снимается оно. Тетя, правда, не снимается?

Спрятала руку за спину, смеется. Джафару хочется ее обнять. Не смеет – старая перестала дремать, внимательно на него смотрит. Джан снова думает о том, как трудно быть судомойкиной племянницей. Хорошо, что послушался, а то, пожалуй, заметил бы, что кольцо золотое.

Опять дремлет няня. Устала волноваться за эти дни. Только бы домой вернуться, и конец этому делу. Больше ни за что… А у костра хорошо – совсем как когда-то на Днепре. И луна была такая же, едва народилась. И вода чуть-чуть блестела, когда Межамир приплыл с того берега. Хороший он был… И этот, видать, хороший. Красивый парень. Жалко, что пастух, жалко… Жерлянки позванивают. Гукает где-то выпь. Большая рыба плеснула. Как в Днепре, как в Днепре… Дремлет няня Олыга. Сама не заметила, как прилегла на песок. Спит.

А голова Эсмы-Джан уже лежит на коленях пастуха Джафара, и он, обняв девушку, целует ее горячие губы, вздрагивающую жилку на шее, никогда не целованную грудь. Любовный огонь – не приснившийся, не надуманный, неудержимый огонь охватывает ее полунагое тело. Джан готова послушно сгореть, но Аллах бдит непрестанно. Аллаху угодно, чтобы принцесса Джан и в эту апрельскую ночь не рассталась с невинностью. И когда Джафар, целуя стройные ноги, начинает снимать с милой рубашку, пахнущую неведомыми цветами, няня громко всхлипывает во сне. Увидела, как вносят во двор ее мертвого мужа. Грудь залита запекшейся кровью. Дикий бык-тур пропорол на охоте. Не сразу проснулась няня. Успела подумать о том, как повесится на глазах у всей деревни, а потом сгорит на костре.

Когда пришла в себя, Джафар и Джан чинно сидели рядом. Принцесса рассказывала сказку о волшебном напитке, который позволяет становиться невидимым. Кончить ее не успела. Протерев глаза, няня посмотрела на небо и перепугалась. Восток уже начинал светлеть.

Когда вошли в сад, в кустах просыпались первые птицы. Предрассветный ветерок шевелил листья пальм. К счастью, никого не встретили. Няне почудилось было, что кто-то высокий стоит за стволом чинары у самой двери гарема. Сердце у нее заколотилось, по спине прошла дрожь. Схватила Джан за руку, остановилась. Посмотрела еще раз – никого нет. Не иначе, как шайтан пугает, чтобы не бродили по ночам. Ну, кончилось благополучно, а больше этого не будет…

Парный раз с тех пор, как он стал пастухом, Джафар не вернулся вовремя домой. Когда Джан и Олыга ушли, он еще долго сидел на берегу. Костерчик давно потух. Над Евфратом поднялся легкий жемчужный туман. Зацокали проснувшиеся ибисы. Со свистом пролетела стайка уток. Совсем рассвело. Давно было пора идти на работу, но юноша сидел как заколдованный и, улыбаясь, смотрел на песок. Вот здесь она сидела, вот следы ее маленьких сандалий, вот она что-то написала щепочкой. И щепочка тут же лежит.

Костер горел тогда ярко, но он не догадался спросить, что значат эти закорючки, черточки и точки. Не до того было. Знай Джафар грамоту, он бы прочел: «Все побеждает любовь».

Джан забыла о том, что крестьянки писать не умеют.

Быстро и неожиданно выкатилось огромное пунцовое солнце. Джафар вспомнил, наконец, что ему пора на работу. Вскочил, обчистил с себя песок, но вместо того, чтобы уйти, нагнулся и поднял щепочку Эсмы. Поцеловал шершавое дерево. От него шел чуть слышный аромат никогда не виданных цветов, запах девушки, которая пришла ночью к его костру. Джафар радостно усмехнулся, снял с себя шкуру, на которой лежала голова Эсмы, прижался к ней лицом. Промоченный дождями, обожженный солнцем мех козой не пахнул. Он напитался ароматом тех же цветов. Товарищи его почувствуют, начнут зубоскалить. Ну и пусть их… Теперь все равно, все равно. Главное, что она обещала прийти еще раз, а потом хоть смерть. И пастух, опоздавший на работу, вынул из сумки флейту. Заиграл песню о неведомой, желанной, пришедшей.

Когда Джафар вернулся, наконец, домой, овцы уже давно были в степи. Хозяин ругательски его изругал, но ударить не решился. Может быть, и поверил тому, что рассказал ему взволнованный пастух. У него на берегу начала кружиться голова, белые мухи обратились в огненных. Джафар потерял сознание, а когда пришел в себя, было уже утро. Парень выглядел так странно, и так у него блестели глаза, что гуртовщик подумал про себя: кто его знает, пожалуй, и на самом деле лихорадка…

В степи Джафар, усевшись в тени саксаула, снова принялся думать о том, что было ночью. Спать ему не хотелось. Дышал полной грудью, и никогда еще воздух не казался ему таким чистым и легким. Жаворонки звенели до изумления громко. Красный ковер тюльпанов горел на солнце, как покрывало богатой еврейской невесты в тот день, когда се впервые показывают жениху.

Как ни был неопытен Джафар, все же он понял, что девушка, которую он целовал ночью,– не племянница судомойки.

Прошлой осенью молодая вдова-бедуинка, заночевавшая в Анахе, обучила его тайнам любви. У нее были грубые шершавые руки, и от волос пахло прогорклым коровьим маслом. Вспоминать эту оборванную грязную женщину было неприятно. Потом он несколько раз спал на сеновале с сорокалетней соседской служанкой. Та была почище, но ласкала его так, точно хотела задушить.

После этих ночей новичку было не по себе. С гордостью думал о том, что стал мужчиной, но к гордости примешивалась тошнота.

Ни в честь бедуинки, ни в честь служанки песен он, конечно, не слагал. Ушли, и Аллах с ними… А теперь, думая об Эсме, Джафар снова взялся за най. Вот она стоит перед ним, опустив капюшон. При свете костра черные глаза блестят, как у ручной газели, которую когда-то вырастила мать Джафара. Вот положила ему голову на колени, обвила шею тонкими руками. Кожа у нее – как лепестки роз, волосы – словно тяжелая охапка шелка. Говорит слова любви, и голос ее – как ручей в пустыне. Больше нет пастуха Джафара. Музыкант слагает новую песню о девушке, подобной гуриям рая. Он не раз слышал о том, что бог иногда посылает их на землю, и счастлив тот, к кому придет небесная дева, принявшая человеческий образ, Най поет восторженно-нежную песню и на множество ладов повторяет одно и то же: люблю, люблю, люблю…

Под вечер надсмотрщик нашел Джафара крепко спящим под деревцом саксаула. Бесхозяйная отара куда-то ушла. Надсмотрщик изумился: никогда этого не случалось с Джафаром и в пятнадцать лет. Крепко выругался, разбудил пастуха пинком в спину. Юноша протер глаза и, к негодованию надсмотрщика, широко улыбнулся.

Что значит пинок в спину по сравнению с тем, что скоро наступит ночь, потом еще одна ночь, а на третью Эсма обещала прийти.