Джафар и Джан

16

Караваны, переночевав в Бакубе, не торопясь, доходили до Багдада за два дня. Еще лет пять тому назад Физали доезжал туда на своем иноходце за одни сутки. Долго не хотел признаваться самому себе, что старость пришла и рысить ему тяжело. Стал появляться в столице все реже и реже, а потом и вовсе засел в своей усадебке. Прозвали его при дворе бакубским затворником. Лошадей по-прежнему любил, но больше смотрел на них. Иногда только ездил шажком по окрестным горам. Все труднее и труднее становилось переносить ногу через высокую луку много видевшего седла, но подсаживать себя не позволял. Решил, что, если доживет лет до восьмидесяти, тогда пусть вздымают его на коня, как багдадского муфтия в большой праздник, а раньше не согласен.

Ехали шагом. Джафар вел в поводу лошадь с вьюком. В кожаных сумах вещей было немного, но за одну из сум дорого бы дали поэты и разбойники. Между двух дощечек из палисандрового дерева Физали уложил рукопись «Садов Аллаха». Завернул ее в кусок византийской парчи, сверху еще укутал в мех, чтобы не истерлась дорогая ткань. На большой людной дороге разбойников и в помине не было, но, узнай они, что лежит в маленьком ларчике, запрятанном в хлопчатую бумагу, примчались бы и за сто часов пути.

Решено было оценить в Багдаде ожерелье Джан и продать при случае одну-две жемчужины. Столько свозят туда драгоценностей со всего света, что никто не обратит внимания и на очень дорогой жемчуг.

Местами дорога шла давно сжатыми, выжженными солнцем полями, где красные и голубые кобылки разлетались из-под ног лошадей. Кое-где она пересекала заболоченные, ярко зеленевшие луга, но и полей, и лугов было мало.

Часами путники ехали среди садов. Конца им не было в этой счастливой долине.

Взволнованный тяжелым прощанием с женой, Джафар понемногу успокоился. Был даже рад, что поэт не торопится. До встречи с Джан и Анах казался ему большим и шумным. Жена тоже нигде не бывала, но она знала все – так, по крайней мере, казалось пастуху-музыканту. Наслушавшись ее рассказов о том, как живут люди, захотелось теперь и самому взглянуть на разные чудеса, раз уж нельзя спокойно жить на одном месте…

Чудеса начались, едва лишь путники отъехали часа на полтора от Бакубы. Перед ними внезапно оказался высокий земляной вал, поросший густой травой. Поднявшись по его отлогому скату, Физали и Джафар очутились на каменном мосту через отводной канал, шириной в порядочную реку. По обеим сторонам виднелись высокие деревянные колеса, усаженные бадьями., Они медленно вертелись и поднимали воду в глубокие канавы, выложенные камнем. Видя изумление Джафара, поэт остановил иноходца. Подождал, пока слуга рассмотрит удивительное сооружение. И канал-река, прямой, как садовая канава, и боковые валы были так огромны, что, казалось, строили их не люди…

Часа через два снова подъехали к каналу-исполину. Перед мостом Джафар соскочил с коня. Насчитал восемьдесят больших шагов – ширину водного потока. Здесь колес не было. Сейчас же за мостом медленно текущая вода вливалась в огромный квадратный пруд, обложенный мшистыми каменными блоками. Густые ряды финиковых пальм, тополей и чинар окружали его, словно рама зеркала. На голубой глади плавали белые стада гусей. Из камышей несся птичий гомон и громкое кваканье лягушек. У пруда сделали привал на время дневного зноя. Джафар расседлал лошадей, разнуздал их. Хотя и мало вспотели кони, сразу не поил. Досуха обтер травяными жгутами, поводил, привязал под деревьями. Физали, сидя в тени чинары, с грустью смотрел на расторопного, умелого парня. По привычке задумался над собственными мыслями. Жалко расставаться с музыкантом… Не встретить больше такого. Читать не умеет, а как понял гимн восходящему солнцу! Звуки у него – точно тени слов, не разделить их. Грех держать такого в слугах, конечно, грех, но…

Поэт не докончил своей мысли.

Могучее загорелое тело, оттолкнувшись от обшитого камнем берега, подняло высокий куст брызг и исчезло в голубой воде. Физали вздрогнул. А если тут мелко и камни?.. Секунда бежала за секундой. Старику стало страшно. Сердце замерло… Но вот голова Джафара всплыла черным мячиком почти на середине пруда, и он, отряхнувшись, быстро поплыл саженками. Бронзовая спина сверкала на солнце, брызги взлетали радужными веерами.

«Да, молодость… – Физали вздохнул. – Так о чем я думал?.. Ничего не поделаешь – и слугу жалко. Ищи теперь…– поэт недовольно нахмурился.– Жаль, жаль… И ведь они правду говорят, бедные. Были у меня счастливы, а теперь?».

Затихшая было тревога опять поползла холодной петлистой змеей. Может, должен, а захочет ли?..

– Отец мой…– Физали не любил, когда прерывают его думы.

Недовольно поднял голову.

Джафар заметил, что губы хозяина плотно сжаты, смутился, замолчал.

– Что тебе?

– Отец мой, извини меня…,

– Да говори же!

– Позволь мне пока не одеваться.

Губы старика разжались, морщинки разгладились. Он ласково рассмеялся.

– Только и всего? Ну, проветривайся, проветривайся. Жарко в халате-то?

– Жарко, отец мой… в первый раз.

– Привыкать надо, Джафар. Не век же тебе быть пастухом.

Юноша покраснел. Не знал, что ответить. Молча уставился в землю.

Физали с улыбкой смотрел на его коричневое тело, не успевшее обсохнуть. Полотняная повязка на бедрах еще больше оттеняла бронзовый загар блестящей кожи.

Поэт опять вспомнил статую бога Пана, которую десятки лет тому назад выкопали из земли.

– Так вот, Джафар. Здесь как хочешь, а поедем дальше – опять наденешь халат. Учись быть горожанином. Помолимся теперь и будем есть.

Джафар принес коврики, которые расстилают для намаза. Поэт и его слуга, как полагается, громко засвидетельствовали, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его.

Потом пастух разостлал на траве большое чистое полотенце. Разложил на нем хлеб, финики, брынзу и пирожки, приготовленные негритянкой в дорогу. Поставил тонкогорлый дарак – сосуд с пальмовым вином. Хотел уже идти к лошадям, но Физали усадил его с собой. Не раз это случалось за последние дни, но Джафар все еще не мог привыкнуть к тому, что он и слуга, и не слуга. Смущался, краснел, не решался есть вволю, хотя был голоден. Поэт делал вид, что ничего не замечает. Скромность парня ему нравилась, но заботливый старик хотел, чтобы он стал посмелее. Что впору конюху-пастуху, то музыканту-сочинителю не пристало. Когда-нибудь войдет в славу. Будет пировать у важных людей… Пока что Физали настойчиво пододвигал ему то брынзу, то финики, то пирожки, и своего добился – к концу походной трапезы на полотенце остались одни крошки, хотя сам поэт ел по-стариковски мало. Вытерев губы, Джафар не спешил вставать. Задумчиво глядел на гладь пруда и на широкий канал, вдоль которого тоже росли вековые деревья. Потом нерешительно посмотрел на хозяина.

Физали привык замечать всех и все. Заметил и взгляд Джафара.

– Ты хочешь меня о чем-нибудь спросить?

– Да, отец мой… Какой халиф все это построил? Должно быть очень давно – деревья такие старые…

– В незапамятные времена, Джафар… Тысячи лет тому назад. И деревья эти не раз сменились. Тогда халифов еще не было. То, что ты видишь, построили какие-то древние цари – мы и имен их не знаем. Их города давным-давно развалились. Остались одни курганы из мусора – около Багдада увидишь. Все тут менялось в нашей стране. Много было народов, царей, царств и без числа войн. Жгли, грабили, разрушали, не щадили ни городов, ни людей, а вода была нужна всем, и ее берегли. Не стань этих прудов и каналов, не станет здесь и жизни…

– Сколько же нужно было людей, чтобы выкопать такие реки и озера?

– Сколько?.. Множество, Джафар, целые народы. Говорят, эти цари делали так: завоюют чужую страну – и никого не оставляют на месте. Детей, женщин послабее, больных перебьют, а всех остальных сюда – рыть каналы. Так до смерти и копали землю…

– Злые были цари…

– Да, жестокие… Тут, наверное, людей перемерло больше, чем сейчас фиников на пальмах. Ужасные были времена… Но подумай, Джафар, не будь пленных, не было бы и воды…

– А если бы просто нанять рабочих?

– Невозможно. Никакой казны не хватило бы. Мы воюем теперь мало, и народов в плен не берем, зато и строить не можем. Только чиним старое. Так уж, видно, определено Аллахом – одни гибнут, другие пользуются их трудами, тысячи лет пользуются…

Поэт умолк. Молчал и Джафар. Старик и юноша смотрели на медленно текущую воду канала-жизнеподателя, широкого, как река; тысячи лет тому назад выкопали его рабы неведомых жестоких царей. В камышах нестройно голосили лягушки, и совсем близко сучила свою песенку какая-то болотная птичка. Тень чинары стала гуще и длиннее. Близился вечер.

Джафар поднялся и пошел седлать лошадей. К вечеру следующего дня путники добрались почти до самой столицы, но Физали, собиравшийся остановиться у давнишнего своего приятели, поэта Абуль Атохия, не захотел беспокоить его затемно. Переночевал с Джафаром в саду караван-сарая, часах в двух пути от Багдада. На рассвете, убрав коней и позавтракав, конюх-пастух опять надел поверх рубашки синий полотняный халат, подаренный хозяином, и повязал такой же головной платок с кисточками. Непривычная одежда стесняла, настраивала на важный лад. Джафар по-прежнему был уверен, что его хозяин – такой человек, который все может сделать, но его снова охватила ласковая тревога за Джан. Когда уезжали, не мог ее успокоить. Плакала, как над покойником, и сейчас, наверное, плачет. Юноша представил себе, как после одинокой ночи женушка выходит в сад с глазами, красными от долгих слез. Лицо осунулось, как тогда, после смерти няни. Пожалуй, и волосы забыла причесать. Утешить некому. Негритянка и садовник, должно быть, диву даются, что с ней делается. Бедная Джан, милая Джан… Физали сказал – вернемся через десять суток, не раньше. Десять дней, десять ночей без Джан…

Рыжая кобыла Джафара, пофыркивая, шагает по мягкой дорожной пыли. Солнце еще не взошло. Ранне-утренняя теплая тишина. Из садов тянет душистой прелью. Скрипят запоздалые арбы, полные овощей, – кто не проспал, доехал до базара еще затемно. Степенно идут верблюды, пятерка за пятеркой. На переднем погонщик, усевшийся поверх тюка с товарами. Глухо позванивают бронзовые колокольцы. Богатых в этот час на дорогах нет, богатые еще спят. Спешит в столицу деревенская беднота – обожженные солнцем, истомленные трудом работяги-земледельцы в длинных рубахах и истоптанных сандалиях, босоногие женщины, худощавые подростки, у которых вся одежда – кусок тряпки вокруг поясницы. Нищие бредут – простоволосые, тоже почти голые, с длинными посохами, с тыквенными флягами у пояса.

Все в Багдад, в Багдад… Нетерпеливо смотрит Джафар туда, где должен быть спасительный город, столица халифа Правосудного. Привстает на стременах, вглядывается. Не видно Багдада.

В небе розовый пожар, над землей жемчужно-серая дымка. Вблизи она как прозрачная кисея, вдали – стена стеной. Физали едет молча. Джафар не решается заговорить. Изредка похрапывают отдохнувшие, бодрые лошади. Поматывают головами, просят повода. Не раз уже бывали здесь, знают, что до конюшни недалеко. От нечего делать Джафар поглядывает в придорожный арык. Вода в нем розовая, как лепестки магнолий. Вот сухой лист платана плывет вырезной черной тенью. Вот осторожно спускается с крутого берега выводок желтых пушистых утят.

– Богадата, Богадата…* (Багдад – данный богом) Джафар поднял голову. Двое нищих машут клюками вдаль. Радостно голосят:

– Богадата, Богадата!

Жемчужная мгла осела. Теперь она – как тихое серебристое море, и среди него всплывает пологий остров, залитый утренним светом. Минареты вытянулись, словно исполинские копья великанов со сверкающими золотыми остриями. Зеленые чалмы куполов лежат на высоких розовых подставках. Два кольца светло-коричневых стен сжимают толпы плоскокрыших домов. Повсюду лиловые ранние тени, повсюду вереницы пальм, как темно-зеленые прожилки на камне-самоцвете.

Джафар смотрит во все глаза, старается ничего не пропустить. Все ниже и ниже оседает серебристая мгла, рвется на куски, а город разрастается, расползается по долинам, становится цветистым морем коричневых и розовых стен, зеленых крыш, аметистовых и лиловых теней. Озаренный утренним солнцем, торжественно и спокойно сияет Багдад – богом данный, столица халифа, столица мира.

Когда путники въехали в предместье, Джафар снова изумился. Думал, что увидит сказочный город, попал в бедную деревню. За низкими глинобитными оградами виднелись лачуги, крытые тростником. Растрепанные женщины в грязных рубахах возились с тощей скотиной, стряпали на очагах, кое-как сложенных из обломков кирпичей, выливали на улицу помои, бранились с соседками. Голые дети просили милостыню у проезжающих. Пахло нечистотами, прогорклым салом, грязным бельем и еще какой-то дрянью.

Джафар сам был беден, в своей деревне и в Анахе знал бедняков, не лучше здешних, но таких скопищ бедноты нигде еще не видел. Физали заметил его разочарование. Подъехал вплотную, заговорил:

– Не удивляйся… Это Багдад, которого издали не видно. Ты знаешь, я много ездил по свету, и всюду так. Богатые города – это парчовые халаты, обшитые грязной бахромой. Чем они богаче, тем эта бахрома гуще и грязнее. Погоди, скоро увидишь другой Багдад…

Понемногу ограды стали выше, улицы чище. Пошли сады, обнесенные высокими стенами. Темные, окованные железом ворота были заперты. Кое-где виднелись окна-бойницы, забранные решетками. На узких улицах, полных прохладной тени, стали попадаться женщины, закутанные в шелковые покрывала. Черные рабыни несли за ними раскрытые зонтики. Важные дородные мужчины в дорогих халатах шли, не торопясь, и чинно разговаривали друг с другом. Джафару пришлось спешиться. Он осторожно вел под уздцы своих лошадей, чтобы не задеть невзначай нарядных прохожих. Улицы становились все люднее. Вереницами шли ишаки с тяжелыми бурдюками. Продавцы зелени и фруктов несли корзины на голове и нараспев расхваливали свой товар. Двое воинов с обнаженными саблями вели изможденного полуголого старика со связанными руками, который что-то выкрикивал, обращаясь к прохожим. Джафар прислушался. Старик голосил:

– Правоверные, не крадите лошадей!.. Правоверные, не крадите лошадей!.. Иначе будет с вами, как со мной… Правоверные…– Джафар вопросительно взглянул на хозяина.

Физали нахмурился. Сказал нехотя:

– Так полагается… Его выведут на базар и там перережут горло…

В просвете между оградами садов заблестела гладь реки. Поэт и его слуга вышли к Тигру. После тенистых улиц солнце слепило глаза. Сияла вода. Сияли медные щиты воинов, охранявших плавучий мост. На том берегу ярко блестела высокая светло-коричневая стена с темной прорезью ворот. Копыта лошадей глухо стучали по деревянному настилу моста. Люди шли торопливой толпой, все почти в одном направлении – к воротам. По сторонам их стояло десятка два рослых воинов в серебряных кольчугах и таких же шлемах с наносниками. В проходе через толстую стену на путников пахнуло прохладной сыростью, и снова брызнуло еще не знойное утреннее солнце. Они вышли на широкую прямую улицу, обсаженную двойными рядами высоких пальм.

По обеим сторонам тянулись лавки ремесленников, тут же выделывавших свои товары. Медники и жестянщики неумолчно стучали молотками. Продавцы музыкальных инструментов пробовали флейты, дудки-мизмары* (Небольшая тростниковая дудочка с язычком), таблы* (Барабаны), кусы* (Большие барабаны), трескучие кадибы* (Палочки-кастаньеты). Портные шили халаты, горланя песни, слов которых нельзя было разобрать среди стука, звона, криков, скрипа арб, рева ишаков и верблюдов.

У Джафара закружилась голова. Недавно еще в базарные дни Анах казался ему оглушительно шумным, а по сравнению с этой улицей он был тихой деревней. В глазах рябило от множества разноцветных халатов – то полотняных, как у самого Джафара, то шелковых, бархатных, затканных золотом и серебром. Вперемешку с правоверными шли какие-то желтолицые люди с раскосыми глазами и длинными косами., Шли негры – и нарядные евнухи с бабьими лицами, и почти голые, сильные и здоровые парни всех цветов кожи: черные, как уголь, темно-кофейные, серые, как шкура ишака после дождя. Шли высокие мужчины в холщовых рубахах и портах, с голубыми глазами и волосами, точь-в-точь как у покойницы няни Олыги.

Немало было в толпе и женщин разных стран. Как ни устал Джафар от всего виденного, он все-таки пристально всматривался в тех, которые шли без покрывал. Сравнивал. Ни у одной не было таких глаз и такой походки, как у Джан. Длиннокосая персиянка показалась было красавицей, вроде женушки, но рассмешили шаровары – надо же было надеть эдакую штуку!.. И глаза у нее оказались глупые, как у молодой овцы.

Джафар старался все увидеть и запомнить. Доведется ли ему еще раз попасть в Багдад?.. Знал, что они с Физали поедут мимо дворца халифа. Думал, что вот-вот его увидит, но поэт сказал, что дворец не здесь. Снова перед путниками выросла высокая коричневая стена с широкой прорезью ворот. Она была много красивее первой. Над аркой ворот высилась многогранная башня с зеленым ребристым куполом. Вдоль основания стены сверкающей ковровой дорожкой шел узор из разноцветных изразцов. У ворот стояли воины, еще выше ростом и еще пышнее одетые, чем у прохода через первую стену. Золоченые шлемы, кольчуги и щиты ярко горели на солнце. Начальника караула легко было узнать по сабле, усыпанной драгоценными камнями.

Увидев этих воинов, поэт понял, что раньше завтрашнего дня он, наверное, не увидит Гарун аль-Рашида. Предстояло какое-то торжество – в обыкновенные дни и стража вторых ворот носила серебряные, а не золотые доспехи.

Физали остановил двух хорошо одетых молодых людей. Спросил, в чем дело. На него посмотрели с удивлением. Откуда он, этот почтенный старик?.. Все ведь в Багдаде знают, что халиф принимает сегодня посла византийского императора Никифора I.

Когда путники проехали по широкому проходу, облицованному золотистым мрамором, и очутились в самом сердце Багдада, Джафар едва не вскрикнул от изумления. Перед ним расстилалась огромная площадь, посередине которой высилось удивительное здание, словно затянутое сверху донизу разноцветными коврами. Понял сразу, что это и есть дворец.

Великолепное жилище Гарун аль-Рашида родилось и выросло на глазах Физали еще во времена халифа Аль-Мансура* (Отец Гарун аль-Рашида, Альманзор европейцев, в 762 году н. э. перенес в Багдад столицу халифата). Теперь оно было давнишним знакомым. Напоминало о счастливых годах, когда полный сил путешественник-поэт приезжал сюда по возвращении из далеких странствий.

Физали вместе с Джафаром отъехал в сторону, выбрался из толпы, остановил коня. Долго любовался – в который уже раз – певучей нежностью изразцовых узоров, мощной стрельчатой аркой над главным входом, бирюзовыми ребристыми башнями, на которых величаво горели золотые купола.

Час был еще ранний, и всюду, куда ни достигало солнце, лиловые густые тени оживляли спокойную красоту дворца. Искусный и смелый зодчий построил его так, что, откуда ни посмотри, бледно-розовые стены, затканные узорами изразцов, двойные окна, стрельчатые арки, башни – все сливалось в каменную песню, славившую могущество и мудрость халифа.

Жилище его не казалось утомительно огромным. Оно было, как цветистый сон, веселивший душу, и, только подъехав поближе, путешественник, впервые попавший на площадь, мог заметить, что арка над главным входом вместила бы немалую мечеть, а на террасе из зеленого мрамора и на отлогой лестнице поместилось бы несколько полков пехоты.

Когда Физали и Джафар подъехали к дворцу, все уж было готово для приема императорского посла.

Несметные толпы народа теснились за тройными кордонами конницы. По обеим сторонам террасы перед главным входом стояли в две шеренги всадники на серых конях, покрытых малиновыми чепраками. На них были такие же золоченые кольчуги и шлемы, как у стражи вторых ворот.

У самой лестницы великаны-негры в белых чалмах, с шелковыми белыми повязками вокруг поясницы держали на серебряных цепях десятки ручных леопардов.

На первой ступени выстроились сокольники с кречетами и орлами халифа, за ними – множество белых и черных евнухов в парадных халатах.

Еще выше стояли сотни дворцовых слуг – сначала безбородые нарядные юноши, потом мужчины во цвете лет и на самой верхней ступени – седобородые старики, служившие еще отцу халифа во дни его молодости.

Посередине лестницы виднелся широкий проход, устланный коврами. По сторонам его сверкали обнаженные мечи личной стражи хозяина дворца. На террасе, обрамленной цветущими растениями в кадках, посла ожидала толпа придворных в парчовых халатах, церемониймейстеры, которым надлежало ввести его под руки в тронный зал, начальник стражи, хранитель сокровищ, звездочеты и множество других чинов.

Физали и Джафар стояли в отдалении, но, несмотря на старость, глаза у поэта были зоркие. Не раз он и раньше видел подобные торжества. Заметил сразу, что византийского посла принимают по самому пышному церемониалу. Издали узнал многих придворных, с которыми встречался в былые годы. Поэт хотел все объяснить Джафару, но парень уже ничего не понимал.

Перед ним высилось необъятно огромное здание, сверкавшее золотом куполов, мрамором арок, узорами своих стен. На террасе и по сторонам ее теснилась, искрилась, блестела, переливалась масса каких-то роскошно одетых людей. Они были точно живой цветистый ковер, от которого рябило в глазах. Слишком много увидел в этот день пастух Джафар – больше, чем за все девятнадцать лет своей жизни. От усталости ему невыносимо захотелось спать. Обрадовался, когда Физали, тоже порядком утомившийся, решил не ждать прибытия посла.

Через полчаса поэт и пастух-музыкант снова ехали по тенистым, тихим улочкам одного из багдадских предместий. Джафару стало легче, но, спроси кто-нибудь, зачем он приехал в столицу, юноша навряд ли бы сразу вспомнил…

Когда Физали и Джафар добрались, наконец, до дома Абу-Атохия, беспощадное июльское солнце палило так, что и коренные горожане с трудом дышали неподвижным раскаленным воздухом. Во дворе никого не было. Собаки, и те попрятались в тень. Лежали, свесив на сторону языки, и забыли о священной обязанности облаять чужих людей.

Поэт нашел своего друга в сердаубе – прохладном подвальном этаже.

По багдадскому обычаю, с наступлением жары туда переселились и господа, и слуги. Лошадей держали на дворе в тени огромного густого вяза.

Туда же Джафар поставил и своих вспотевших коней. Вещи отнес в комнату, отведенную хозяину. Теперь надо было подождать, пока можно будет напоить лошадей и задать им корму. Самому Джафару есть не хотелось. Думал об одном: поскорее где-нибудь улечься и заснуть, но ложиться раньше времени было нельзя. Он снял халат и сандалии, снял головной платок, умылся холодной водой. Освободившись от городской одежды, почувствовал себя прежним Джафаром. Вздохнул. Что-то делает бедная Джан?.. Работает, наверное. Самое время снимать персики, чтобы не переспели. Или все сидит и плачет… Снова вздохнул. Еще восемь дней без Джан, целых восемь, а может быть, и больше… Конюх-пастух сидел, прислонившись к толстому стволу вяза, думал и по временам сильно щипал себя за ногу, чтобы не заснуть. Наконец настал счастливый миг. Лошади были накормлены, выели овес. Джафар снял торбы, подбросил сена. Теперь он принадлежал самому себе. В маленьком запущенном саду за домом нашел укромное место. Разостлал на траве одеяло, подложил под голову седло. Раздевшись донага, накрылся до пояса халатом. Закрыл глаза.

Думал, заснет сразу, по сон долго не приходил. Сияла вода Тигра. Старик, которому должны были перерезать горло, уговаривал прохожих не воровать. Стража внутренних ворот сверкала золотыми доспехами. Молодая персиянка в широких штанах смотрела на Джафара глупыми овечьими глазами. Белые ишаки шли вперемежку с леопардами. Дворец Гарун аль-Рашида, халифа правосудного, необъятно огромный, сверкающий дворец стал вдруг прозрачным, и сквозь него пастух увидел плачущую жену на пороге их хижины. Потом исчезло все. Исчез и пастух Джафар. Осталась ласковая, спокойная, всепоглощающая пустота.